Б. Черняков. Кое-что о времени, рождавшем подлецов

1.

   В Яффо, на барахолке, именуемой «бухарским рынком», наткнулся я как-то на два-три десятка небрежно разложенных книг, изданных еще в советские годы. Среди них мое внимание привлекла «Повесть о пережитом» — сочинение малоодаренного литератора Бориса Дьякова, когда-то с большой помпой поднятое на щит официальной прессой, а ныне напрочь забытое. Придя домой, я пересмотрел кое-какие старые публикации и обнаружил среди них одну, имеющую самое непосредственное отношение не столько к самой книжке, сколько к ее автору.
Но сначала — о другом.
…И «Архипелаг ГУЛАГ» Александра Солженицына, и «Колымские рассказы» Варлама Шаламова, и «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург, и рассказы Льва Разгона — все это ждало нас, читателей, еще впереди. А тогда, в самом начале шестидесятых годов, появился первый и, по общему мнению, лучший образец того, что впоследствии литературоведы окрестили лагерной прозой — «Один день Ивана Денисовича». Припоминаю, с каким трудом раздобыл я экземпляр «Нового мира» с этой повестью Солженицына. Вскоре она вышла и в «Роман-газете» миллионным, кажется, тиражом, но и тогда у нас в Ленинграде книжные «жучки» запрашивали за нее изрядные деньги. Уезжая в отпуск к отцу, жившему после реабилитации в Ставрополе, я захватил с собой этот выпуск «Роман-газеты» — знал, что ему будет особенно интересно прочесть повесть.
Он осилил ее за два вечера — читал медленно, возвращаясь к некоторым страницам по два, а то и по три раза. Несколько дней никак не высказывал своего мнения о прочитанном, хотя видно было, что оно произвело на него очень сильное впечатление. Я не торопился с расспросами — понимал, что по прошествии некоторого времени отец и сам заговорит со мной о повести. Понимал я и другое: восемнадцать лет тюрьмы, лагерей, ссылки — все это снова всплыло в его памяти и понадобится какое-то время, чтобы обрести то душевное равновесие, из которого он был выбит книжкой Солженицына.
Примерно через неделю, сидя вечером на балконе, мы обсуждали с отцом какие-то сугубо житейские проблемы. И вдруг, словно продолжая разговор, который он вел все эти дни с самим собой, отец сказал:
— Знаешь, там, в лагере, на лесоповале, когда становилось совсем худо, я иногда думал: неужели все эти муки людские так и останутся безвестными, неужели никто не расскажет о нас? Теперь вижу — нашелся человек! И написал он не просто правду, а всю правду.
Я вспомнил эти слова в семьдесят третьем, в год смерти отца, когда один из моих друзей с великой предосторожностью дал мне всего на сутки солженицынский «Архипелаг ГУЛАГ»…

2.

   Вернусь, однако, к повести Бориса Дьякова. Она тоже принадлежала к упомянутому разряду лагерной прозы, правда, не художественной, а документальной, и вышла отдельной книгой в шестьдесят шестом.
Важно отметить, что опубликовал ее сначала журнал «Октябрь», а редактировал сей ежемесячник в то время Всеволод Кочетов — фигура весьма одиозная даже среди тех литераторов, для которых высшими критериями в оценке любого произведения были два слова: партийность и народность. Утверждают, что именно Кочетову принадлежали слова, получившие широкую известность: «Мы — коммунисты, и мы должны всегда помнить, что у нас не Союз талантливых писателей, а прежде всего — Союз советских писателей».
В художественном отношении повесть Дьякова не представляла никакой ценности, но для Кочетова это не имело значения: ему важно было нанести идеологический удар по ненавистному «Новому миру», противопоставив «Повесть о пережитом» солженицынскому «Одному дню Ивана Денисовича». Сам автор повести в одном из своих многочисленных интервью высказался вполне определенно: «Находясь в лагере, я, в отличие от Солженицына, наряду с негодяями встречал людей, не потерявших веру в силу ленинской правды, в конечное торжество социальной справедливости».
…Приехав к отцу в очередной раз, я увидел у него на столе книжку Дьякова — она тогда только-только вышла из печати.
— Библиотекарша наша очень рекомендовала, — сказал отец. — А ты читал?
Я ответил утвердительно и, в свою очередь, поинтересовался, что отец думает о прочитанном — материал-то ему должен быть хорошо знаком.
— Все вроде бы правильно, — ответил он, — хотя… Есть тут какая-то червоточинка, а какая — не знаю, не специалист. Вот Солженицына я уже три раза перечитал, а этого самого Дьякова и второй раз читать не буду — не интересно.
Больше к этой теме мы не возвращались.

3.

   Стукачи бывали разные.
Лет шесть-семь назад, когда КГБ начал приоткрывать свои архивы, один из периферийных журналов опубликовал образец анонимного доноса в районный отдел НКВД где-то, если мне не изменяет память, на Дальнем Востоке. Некто, подписавшийся «Зоркий глаз», сообщал, что в селе «имеются граждане, которые производят всякие надсмешки над родной Советской властью путем пения контрреволюционных частушек, а также задавания докладчикам различных антисоветских вопросов под видом их непонимания». Далее шел перечень этих «врагов народа» — с указаниепм мест работы и домашних адресов.
В отличие от этого малограмотного доносчика-любителя, Борис Александрович Дьяков был стукачом-профессионалом, причем с большим стажем, о чем речь впереди.
Надо заметить, что в писательской среде, как в довоенные времена, так и в послевоенные, любителей «просигнализировать куда надо» было немало. Впрочем, некоторые «инженеры человеческих душ» и не скрывали того, что их сотрудничество с органами госбезопасности есть не что иное, как элементарный патриотический долг писателя и коммуниста. Однажды в моем присутствии ( было это в буфете редакции «Ленинградской правды» ) прозаик и сценарист Евгений Воеводин, бездарная личность, перманентно источавшая алкогольные пары, громогласно оповестил сидевшую с ним за столом компанию, что его лучшие друзья работают в Большом доме на Литейном, то есть, в комитете госбезопасности. В Ленинградском отделении Союза писателей Воеводин занимал штатную должность председателя комиссии по работе с молодыми литераторами. Во время позорного судилища над Иосифом Бродским он выступал как эксперт этой комиссии, и его «компетентное» мнение вошло отдельной строкой в приговор суда: «Из представленной в суд справки комиссии по работе с молодыми писателями видно, что Бродский не является поэтом».
И еще. Именно Евгению Воеводину и его отцу Всеволоду Воеводину, бесталанному литератору и тоже малосимпатичной личности, Михаил Дудин посвятил эпиграмму:
Ощущаешь, Родина,
Непрерывный зуд?
Оба Воеводина
По тебе ползут.
Впрочем, я несколько отвлекся.
Итак, Борис Александрович Дьяков. Член Союза советских писателей. Родился в 1902 году. Русский. Образование — незаконченное высшее. На фронте не был — имел бронь.
Арестован 1 ноября 1949 года по подозрению в ведении антисоветской агитации.
Особым совещанием осужден 6 сентября 1950 года по статье 58-10. Приговорен к десяти годам лишения свободы за антисоветскую агитацию и принадлежность к троцкистской организации.
Все. Дальше пусть говорит документ. Он большой, поэтому я даю его в нескольких отрывках. Но и их вполне достаточно, чтобы ощутить атмосферу времени, рождавшего подлецов.

Из письма Б.Дьякова министру госбезопасности СССР

       Два с лишним года я нахожусь в заключении, не совершив никакого преступления перед партией и государством — ни словом, ни делом, ни мыслью. Сижу среди врагов, в чуждой и гнетущей меня атмосфере. Временами кажется, что все это происходит в каком-то страшном бреду…
    В 1937 году вместе с Мельниковым Г.М. и другим моим лжесвидетелем, Терентьевым Ф.И., были арестованы еще шесть сотрудников «Сталинградской правды». Им было предъявлено такое же обвинение, как и мне двенадцать лет спустя. Их тогда, так же как и меня, Мельников и Терентьев уличали в принадлежности к редакционной троцкистской группе. Эти шесть человек находились под следствием два года, и в 1940 году их освободили, восстановили на работе и в партии. Вражеская клевета была разоблачена. Они полностью в курсе того, как появились в 1937 году материалы, на основании которых я теперь осужден.
    …В 1934 году мною были подобраны для печати материалы, резко критикующие положение с животноводством в области, в частности, разоблачающие вредительскую деятельность ряда ветеринарных работников… А.В.Швер (в то время редактор «Сталинградской правды» — Б.Ч.) предложил… направить материалы на согласование начальнику ветеринарной службы Викторову. Я заявил, что в таком случае передам материалы в «Правду». Тогда Швер приказал их напечатать. Викторов вскоре был арестован, приговорен к высшей мере наказания. И, как потом выяснилось, эти материалы были тоже использованы, как обвинительные.
    …11 января 1936 года в «Сталинградской правде» был напечатан мой фельетон, нанесший удар по троцкисту Будняку — директору завода «Баррикады»… А в 1937 году в Сталинградском управлении НКВД мне сообщили, что Будняк расстрелян, а фельетон приобщен к его делу, как один из уличающих материалов.
    …Осенью 1937 года «Тихоокеанская звезда» напечатала мой фельетон «Под вывеской музыкальной комедии», который вскрыл в Хабаровском театре группу антисоветчиков. Эта группа была репрессирована.
    …Считаю своим долгом сообщить Вам, что, работая в Сталинграде, я в течение ряда лет являлся секретным сотрудником органов, причем меня никто никогда не принуждал к этой работе, я выполнял ее по своей доброй воле, так как всегда считал и теперь считаю своим долгом постоянно, в любых условиях, оказывать помощь органам в разоблачении врагов СССР. Это я делал и делаю.
    Выполняя конкретные поручения органов, я сдал в Сталинградское управление НКВД ряд материалов об антисоветской агитации, проводившейся отдельными лицами и группой лиц, работавших в литературе и искусстве. В частности, о клеветнических произведениях местных писателей Г.Смольякова, И.Владского и других (осуждены органами), о враждебной дискредитации Терентьевым Ф.И. знаменитого советского писателя А.Н.Толстого на банкете в редакции в 1936 году, и т.д.
    29 мая 1950 года подал заявление в министерство госбезопасности (через следователя Чумакова) о подрывной работе ряда лиц в советской кинематографии. Судя по газетам, часть моих сообщений подтвердилась.
    В декабре 1950 года в Озерлаге на лагпункте 02 я выдал органам письменное обязательство содействовать им в разоблачении лиц, ведущих антисоветскую агитацию. Это содействие я оказываю искренне и честно и нахожу в этом моральное удовлетворение от сознания, что и здесь, в необычных условиях, приношу известную пользу общему делу борьбы с врагами СССР.
    …Такова моя жизнь, такова моя работа и таков их жестокий конец.
    Обращаюсь к Вам, как к члену Советского правительства, как к министру государственной безопасности:
    не оставьте без внимания это письмо;
    не допустите, чтобы зря была загублена моя жизнь, мои творческие способности — я могу, я хочу, я должен принести еще большую пользу;
    дайте, пожалуйста, распоряжение пересмотреть мое дело с учетом всего здесь изложенного, снимите с меня тяжкий груз клеветы, окажите мне политическое доверие, и я всесторонне оправдаю его.
    Борис Дьяков
    7 января 1952 года
    Озерлаг, л/п 02;

Как сказал поэт: тут ни убавить, ни прибавить.

(Опубликовано в недельном приложении «Пятница» к газете «Новости недели» 28.08.1996)