Борис Черняков. Велвелэ

- Ты спроси у мальчишек в местечке: почему они дразнят меня, почему смеются надо мной? — говорит Велвелэ и глаза его, большие, ярко-синие, увлажняются от подступающих слез. — Что плохого я им сделал?
Я молчу — мне нечего ответить.
— Они называют меня Велвелэ дер мешугенер (Велвел-дурачок), — продолжает он. — Разве это правильно?
— Нет, — твердо отвечаю я, — неправильно.
Такой разговор Велвелэ затевает всякий раз, когда я прихожу в поле, где он пасет общественное стадо. Бабушка часто посылает меня к нему с узелком — в нем краюха свежего домашнего хлеба, соль, пара луковиц и десяток вареных картофелин. Поев, Велвелэ аккуратно стряхивает крошки с колен, складывает тряпицу, целует ее и возвращает мне. Сидя на плоском, нагретом солнцем валуне, он поет песенку о веселом портняжке:
А шнайдерл бин их, ай-ай-ай, (Я портняжка, ай-ай-ай,)
Гири-бири, гири-бири-бам!
Ир хейнкт мир уйс а вывеске, (Повесьте мне вывеску,)
Вос ней их фун алт гевант.   (Что я перешиваю старье.)
Мне хорошо знакома эта песенка — в ней рассказывается о том, как портняжка сначала взялся перешить из пальто пиджак, из пиджака — жилетку, из жилетки — шапку, из шапки — пару рукавиц, после чего выбросил их в печку — и в доме стало чуть теплее.
Но Велвелэ всегда поет только первый куплет — дальше он, похоже, не знает…
Иногда по вечерам, встретив Велвелэ на окраине местечка, я помогаю ему гнать коров по домам. Правда, буренки и сами хорошо знают дорогу к своим воротам, но уж очень приятно шагать по пыльным улицам за стадом, лихо пощелкивая кнутом на виду у приятелей — этому искусству меня обучил Велвелэ.
Сидящая на скамейке толстая мокрогубая Голда кричит:
— Подумайте, люди, во что превратился мальчик из приличной семьи — он водит дружбу с сумасшедшим пастухом! И куда только смотрят твои бабушка и дедушка!
У меня так и чешется язык ответить ей, но я вовремя вспоминаю любимое выражение бабушки: «С глупцом свяжешься — сам поглупеешь!» И я прохожу мимо, пощелкивая кнутом и делая вид, что слова толстой Голды ко мне вообще не относятся.

* * *
— Бабушка, — спрашиваю я, когда мы все втроем сидим за вечерним чаем, — почему Велвелэ называют сумасшедшим? Не все, но многие.
Не ожидая, что ответит бабушка, дед Менахем-Мендл, на секунду оторвавшись от чтения газеты, коротко бросает:
— По дурости. Вырастешь большой — сам увидишь, сколько среди евреев дураков.
— А среди русских? — интересуюсь я.
— И среди русских тоже хватает, — говорит дед. — Но уж если еврей дурак — то такой дурак, что его можно в музее показывать.
И, завершив этими словами свою сентенцию, дед снова углубляется в газету.
— Велвелэ, — говорит бабушка, — вовсе не сумасшедший. Он больной. Когда ему было лет десять-одиннадцать, он однажды попал в поле в страшную грозу, сильно перепугался, стал заговариваться, а потом замолчал.
— Но со мной он разговаривает, — замечаю я.
— Это потому, — объясняет бабушка, — что он тебя не боится и знает, что ты его не обидишь.

* * *
Я всегда удивлялся, почему, встретив деда, Велвелэ неизменно широко улыбался и долго тряс ему руку, словно благодарил за что-то. Оказывается, действительно благодарил, о чем я узнал много лет спустя от одного из моих земляков. А случилась эта история еще до моего рождения.
…Жил в нашем местечке мясник по имени Шабтай, а по прозвищу «дер фарштиникер» — Вонючка. Так вот, и дед, и Велвелэ имели к этому благоухающему сортирному прозвищу самое непосредственное отношение, ибо благодаря им оно, собственно, и родилось.
В те времена, о которых идет здесь речь, Велвелэ уже пас общественное стадо. Была в нем и корова Шабтая. Однажды она отбилась от стада и ее нигде не могли найти. Хозяин пригрозил пастуху, что прибьет его, если к утру буренка не вернется в стойло. Всю ночь Велвелэ бродил по окрестностям, пока перед самым рассветом не обнаружил корову на еврейском кладбище. С радостной улыбкой он пригнал корову на хозяйский двор, сообщил Шабтаю, где нашел ее — и тут разъяренный Шабтай набросился на пастуха с кулаками. Он кричал, что из-за кладбищенской травы молоко придется вылить, он бил Велвелэ по спине и по лицу. Пастух громко заплакал и упал ничком на землю, прикрывая голову руками.
На шум сбежались во двор прохожие. Среди первых там оказался дед — он шел мимо шабтаева дома, направляясь к утренней субботней молитве в синагогу. Тут нелишне будет заметить, что дед мой, высокий и широкоплечий, обладал немалой физической силой — в семьдесят лет он свободно поднимал одной рукой двухпудовую гирю. Подойдя к Шабтаю сзади, он перехватил его поперек туловища, легко оторвал от земли и, пройдя десяток шагов, на глазах у всех аккуратно столкнул в выгребную яму, которую только накануне очистил от дерьма местечковый золотарь Зяма по прозвищу «Как».
И тут, по свидетельству земляка, дед произнес свою знаменитую фразу, которую потом долго повторяло все местечко:
— Всегда можно совершить богоугодное дело, даже если оно пахнет говном.
А прозвище «Вонючка» с тех пор настолько плотно прилипло к Шабтаю, что я, например, так никогда и не узнал фамилию этого худощавого, редкобрового, вечно угрюмого человека.

* * *
Началась война.
В местечко пришли немцы. На заборах появились приказы и распоряжения новых властей. Один из приказов касался только евреев и было в нем всего два пункта. Первый: всем носить нарукавную повязку с шестиконечной звездой. За невыполнение — расстрел на месте. Второй: ни один еврей не имеет права покидать пределы местечка. За невыполнение — расстрел на месте.
Коротко и ясно.
Велвелэ на улице не появлялся: старики-родители следили за тем, чтобы он не выходил из дому. Но однажды не уследили.
Полупьяный полицай остановил Велвелэ вопросом:
— Почему шляешься по улице? Где повязка?
И направил карабин в грудь Велвелэ. Не понимая, чего от него хотят, тот попытался отовинуть в сторону дуло карабина. Полицай выругался и нажал на спусковой крючок…
Так рассказывали очевидцы.
Когда я передал их рассказ бабушке, она расплакалась, прижала меня к себе и сказала:
— Бедный Велвелэ, теперь ему хорошо — он в раю. Ты всегда его жалел, и, думаю, перед Б-гом он будет твоим заступником.

* * *
Я — человек не религиозный, хотя отношусь к верюущим людям со всем уважением. Но вот странная вещь: всякий раз, когда в моей памяти всплывают страшные часы расстрела, унесшего жизни бабушки, деда и почти всех моих земляков и то, каким чудом я избежал их участи — мне почему-то все чаще приходят на ум слова, сказанные когда-то бабушкой…

(Опубликовано в недельном приложении «Пятница» газеты «Новости недели» 4.12.1996)