Кукла

                КУКЛА

  - я тебя люблю. - Говорит мне кукла, которую я нашёл на улице.
  Она лежала на скамейке, опрятная, и без хозяев; а по-другому я бы её не взял - хоть все и болтают про меня, что я псих да урод. Болтают в больнице, в магазине, и на лестничной площадке - притворяясь будто не видят меня, хотя я чувствую, что они так нарочно.
  Но я не псих, потому что принял бы куклу за живую, и жил с ней вдвоём, а не один – но я понимаю, что это всего лишь кукла. Мне просто скучно одному, а все меня избегают, хулят. Поэтому я даже сейчас наедине с ней прикидываюсь дурачком, чтобы меньше было спроса с меня - а то как же я умный объясню всем, что я просто не такой как все. А глупому всё прощается: нищим на улице сбор подаяния, бомжам их вонючая грязность, и мне дураку любая неприличная блажь.

  - я хочу кушать, накорми меня. - Только я не понимаю, в чём моя неприличность.
  Я ведь просто отстал от всеобщей спешки в поре долгого созерцания: долго любовался окружающим миром, пока все взрослели - и остался разумом десятилетнего ребёнка в теле зрелого мужчины. В то время, когда люди набавляют к своим годам литров пять полнокровной жизни, я тихонько впитываю в себя всего лишь пятьсот лёгких капель жиденькой крови, которая словно погружает меня в сонный анабиоз, замедляя старение тела и мысли.

  Я слушаю, как ожившая кукла говорит мне пискляво: - спой песенку, ты моя мама. -
  И мне кажется, что хоть один человек на свете уже нуждается в услугах моих - потому что всем остальным ничего от меня не нужно, они просто смеются над глупым уродцем. И я даже стал радоваться, что хоть этим могу быть полезным. Потому что когда забывают, то становится ещё хуже и больнее, как будто я зря здесь родился.
  Наверное, мне нужно было раньше приманить к себе этих людей. Ведь я в самом деле уже не похож на нормального, разучившись общаться. На бумаге ещё я так-сяк; но если я теперь подойду к близким соседям, и попробую сказать им что-нибудь важное, а особенно умное - то от одного лишь ожидания их человечьего отзыва на себя, человека, я тут же сгорю со стыда – или просто умру. Потому что можно умереть даже от такой малости, как неприятие – ведь я же думаю о себе совсем другим мнением, очень нормальным. Мне просто не хватает скорости так быстро осмысливать события, как умеют многие люди.

  Ведь для человека, рождённого для одиночества – но пришедшего в человеческий мир – этого мира и нет. Пустота.
  Или всё-таки густота? тогда чем же она заполнена?
  Вы только представьте себе – один, одинёшенек. Первые два года ладно – они у всех коту под хвост. Но когда в голову вливается осознание самого себя как частицы вселенной, то изгою становится не по себе: он чувствует топот, прикосновения, тряску. Он хочет понять, он боится незнаемого – но ему никто не в силах объяснить что и как, потому что все спешат мимо.
  Если бы он был со всеми, то можно было показать ему звук осязанием музыкальной струнки кончиками пальцев - он отдаётся в мозгах пусть и не дореми-фасолью, но собственным камертоном, словно сердцем как медиатром играют на позвоночнике, натянув на него крепкие струны кишок.
  Если б он жил со всеми, возможно было объяснить ему взгляд шёпотом, трепетом нежной симфонической мелодии: которая влившись мелководным прозрачным ручьём, вдруг откуда-то из мозгов вбирает в себя жёлтые, и синие, и чёрные потоки – а в пустой темени бытия вся эта цветовая палитра рисует на холсте слепоты картину подступающего мира.
  Но у него никого нет. Он тридцать лет такой же зародыш как в матери, и каждый свой миг словно заново выползает в жизнь – а вы и хотели бы у него спросить про его личную вселенную, и свою показать, да не знаете как.

  Хотя в этом сияющем городе миллионы людей, а так трудно найти в нём своё одинокое счастье. Муравейник: все куда-то спешат, что-то тащат, целуются с кем-то.
  Я един отчего-то затормозил, и бросил своё бревно на обочину, сев рядом с ним. Но не от усталости, нет – мы муравьи многожильные, иногда кажется вечные. Просто каждому из нас дали душу, и пока она была придавлена повседневной тяготой, я её в себе не чувствовал. А тут вдруг на секунду остановился из-за застёжки стоптаного башмака, взглянул невзначай по сторонам света, без любопытства, а муравьиным наитием – и сместился с плеч обузный мой груз, у красоты лицезрея. Как будто она впервые только моя - и мне единому дадена богом.
  И теперь я тоже очень хочу быть красивым, богатым и облечённым. Потому что влюбился.
  А она такаааая... Кудрявая, золотая, в перстнях – Кукла манекен в магазине для новобрачных. Стоит одна во сверкающей витрине, сверху вниз поглядывая на всех проходящих: - этот мне не ровня, этот не ровня, не ров... -
  Тут вдруг она заметила и мой восхищённый взгляд: я тихо прятался за рекламной тумбой, лицезрея её почти исподтишка, потому что одет небогато да карманы пусты. Красавица сразу же губки надула – не надейся, мол – но я увидел как стало приятно сердцу её, что в ряду поклонников прибыло, хоть и таких затрапезных.
  Я стоял у тумбы, среди афиш со зверями, акробатами и жонглёрами – представляя свою любимую куклу в белом лимузине, украшенном разноцветными лентами. И будто бы я с нею рядом сижу – чёрный фрак, лакированные ботиночки, серебряный перстень со львом на печатке. И все наши гости: герцоги-графы, княгини с маркизами.
  Мне было страшно идти к ней, в её неживой мир. Но ещё страшнее сталось потерять едва лишь – всего на чуточку – обретённую любовь. Судьба потом не простит дурака, и остальное отнимет – что есть. А если я уйду к этой кукле, то удача обернётся ко мне прелестным лицом, а не обескровленным черепом. Который мне мерзко ухмыляется из всех на свете зеркал.

  Потому что тяжко быть некрасивым. Даже смертельно жить.
  Утром, проснувшись, все люди подходят к зеркалу; чтобы помять своё лицо, если опухло - чтоб сбрызнуть его водичкой, если подсохло.
  А монстр боится зеркал и страшится своей омерзительной рожи. Он и рад бы убрать обвислые щёки, подрезать торчащие зубы, и расшить поросячьи глазки, вытаращенные в пустоту – но у него нет денег на операцию, потому что таким страшным доверяют только должности мусорщиков да уборщиц.
  Любой прохожий на улице увидит этого человека единственный раз в своей жизни - мельком ужаснётся, и пропадёт навсегда в своё бытиё. А монстру каждый миг-день-год своего появления на людях кажется, что это один и тот же человек ехидно смеётся над ним, показывая пальцем - и словно бы всю жизнь следует по пятам, чтобы иезуитничать за спиной.
  Для людей в погожий денёк светит солнце, лаская согревающими лучами. А для монстра здесь адово пекло, в котором он потеет от взглядов, от страха, тут же сгорая со стыда тяжёлым чёрным резиновым пеплом – как кукла, которую с радостью купили для ребёнка, а он пять минут наигравшись, бросил её в огонь, потому что страшная.

  С такой рожей трудно жить, но легко умирать. Она ведь даже не успевает приобрести друзей, и опаздывает хоть на мгновенье привлечь их своей прекрасной душой, открытостью речи и искренностью чувств. Чтобы не дай бог стать ей другом, люди бегут со всех ног, драпают как от фашиста - и даже кажется с перебитыми ногами будут ползти из последних сил, крестясь и отмахиваясь.
  Но вытащив это уродливое тело из петли, и вдавив его неподатливый горб, вылупленные глазищи, торчащие зубы – в красный гроб – вы обязательно скажете, какой великой душой обладал этот с виду простой человек. И его душа вас услышит, содрогнётся от непоправимости смерти; а господь над ней сжалится и снова дарует ей жизнь.
  Она с надеждой и радостью вернётся в ожившее тело, восстанет счастливой из гроба – на те же страдания, на муки и пытки.