Прокрустовы двенадцать месяцев

Евангелие от Марка гл.4 стих 22.

Под знойным, золотым, ярчайшим, солнцем, будто проливным, если уместно употребить это дождливое определение к небесному светилу, проливавшим лучистую горячность свою на городские улицы, леса, поля и луга,  глубоководные реки, и озера, и грязные речушки, разбивающим яркие лучи свои, в том числе и о кроны коренастых, крепких, вековых, и, разумеется, густо облепленных летней листвой парковых деревьев, в прохладной тени этих деревьев сидели двое и мило беседовали. Тут у читателя, наверняка, незамедлительно возникает обоснованное предположение, что эти двое были молодые люди, а конкретнее, парень с девушкой, и беседовали они на любовную тему или вились умами своими около нее, обнимались, миловались, и были жутко довольны жизнью и нахождением рядом, но я тут же замечу, что первое предположение бывает немного ошибочно, и внесу безотлагательно ясность, что эти двое были подругами и беседовали они на тему, слишком обоих не интересующую, но между тем, обе создавали видимость, что живо заинтересованы разговором и обеим доставляет неимоверное удовольствие находиться вместе, при том еще дополнении, что долго не виделись. Одна из них – высокая, темноволосая, с большими голубыми глазами, тонкими губами и ямочками на щеках во время улыбки, сидела полубоком и преимущественно слушала подругу – остроносую блондинку, веснушчатую, ярко накрашенную, вполне миловидную, с изящной, обточенной фигурой, на которую и обращали в первую очередь внимание мужчины при знакомстве с ней. До мужчин она была большая охотница. Прежде чем перейти к сути разговора, надобно безотлагательно еще упомянуть, что обе являлись студентками третьего курса, и учились на одном факультете, в медицинской академии, и обе планировали в будущем получить дипломы стоматологов. Правда, стоит признать откровенно, что большое горе перепало бы пациенту попасть к таким стоматологам, потому что обе учились плохо, занятия почти не посещали, и в домашних условиях практически не готовились. С самого первого курса клубная жизнь увлекла обеих. Всю  ночь напролет они могли провести в другом городе, в каком-нибудь злачном заведеньице и вернуться только поутру, само собой, уставшими, и завалиться со спокойной совестью в теплые коечки, и просыпать по целым суткам, как следствие выпитого спиртного, смешанного с всякими стимуляторами, и в итоге посещение вуза их сильно хромало, не говоря уже об успеваемости.Пробовали они, бывало, и наркотики, но слишком не злоупотребляли из-за тяжести последствий. У одной, которая была темноволосая, даже случился однажды сердечный приступ после единичного курения так называемых легких наркотиков, и после этого она и на дух и не переносила. Блондинка же иногда потребляла кое-что и покрепче, но только втайне от подруги, и вместе с тем, без особенного пристрастия. Дословно цитировать и разговор я не считаю потребным, приведу лишь его суть. Говорили по обыкновению о парнях, об отношении к ним. Блондинка по привычке учила подругу своим женским премудростям. Из ее речи выходило, что мужчины второсортные существа, призванные существовать исключительно, затем чтобы удовлетворять низменные запросы женского пола, и, якобы, им – низменным существам от женщин потребно только одно, добившись которого они успокаиваются, теряют интерес и бросают, и главное, как необходим вести себя с ними – это не умение отказывать в земных утеха в первый же день после знакомства, а пренебрежительное, снисходительное отношение, как к тварям нижайшим, недостойным. Сама блондинка безотказно следовала высказанным принципам, и при знакомствах, в клубе ли, в суши баре ли, либо в каком другом месте отказывала весьма грубо, оскорбительно, тут же нападая на вероятных ухажеров подруги с бесчисленными упреками, доходившими до той степени, что мог их вынести только бесконечно влюбленный либо психологический мазохист, либо, напротив, человек, презирающий противоположный пол и видящий в нем лишь физическое употребление. Из чего следует, что молодых людей с серьезными намерениями она отгоняла от подруги начисто. Подруга же этого не понимала и была слишком довольна тем, что рядом с ней такая сильная волевая личность, у которой она может, по словам самой же этой личности, многому поучиться, и училась же, исправно училась без принуждения, добровольно. При всем при том нельзя не сказать, чтобы блондинка обладала невероятным даром убеждения, на многих людей ее убеждения попросту не действовали, а многих и отпугивали совершенно, но на подругу все ее доводы имели большое влияние. Попросту блондинка Инна была безусловным лидером в и отношениях. Лена же – подруга ее, хоть и была натурой нервной импульсивной и могла взяться поучать кого угодно, даже людей в годах, много повидавших на своем веку, премудростям семейной жизни, перед ней принимала вид подобострастия, буквально заглядывалась в рот. Рот, надо сказать, у блондинки был красивый – пухлые, продолговатые губы, белоснежные, ровные зубы, хоть и с легким налетом от табачного курения. Она состояла в браке, так называемом, гражданском, то есть не была расписана со своим молодым человеком, но жили они давно как супруги, правда, совершенно неверные друг другу. Она ему повсеместно изменяла, оправдывая себя тем, что, якобы, она ему – не жена, с подразумением, что как бы и не связаны так прочно, как будто брачные узы ограничили бы ее тут же. Когда же дело доходило до основополагающих семейных решений она, разумеется, брала власть в свои руки, как законная супруга и принимала эти решения втайне и вне зависимости от их верности, в общем, занимала весьма распространённую удобную женскую позицию, хамелеоновскую так скажем. Молодой человек ее догадывался об ее изменах и потому серьезно к ней не относился, а быть может, еще и потому что сам ей изменял безбожно. Одним словом любви между ними не было и в помине, одна физическая потребность, удовлетворяемая лишь отчасти, для стабильности половой жизни так сказать, и то только тогда, когда на другом поприще чего-нибудь подходящего не встречалось. Когда же неожиданно находилась удовлетворительная подмена, оба вступали в беспричинную ссору, рационализируя ею временный разрыв, и забывали друг о друге по целым неделям. Это было обыкновенным делом, часто повторяющимся, к слову говоря. Эту модель отношений Инна пыталась навязать и не только одной Лене, по той первостепенной причине в первую очередь, что сама не удовлетворялась ею. Однако Лена была другого воспитания и другого менталитета. Если она находила молодого человека, то пусть даже не вступала с ним в законный брак, преимущественно потому что не предлагали, но, тем не менее, испытывала к нему чувства, не позволяющие ей быть еще с кем-то. В этом и взгляды существенно разнились. Во всем остальном же Лена почти безукоризненно, точно покорная овечка слушалась свою подругу. В этой беседе выходило именно таким образом.
 По завершению животрепещущей беседы, вернее, по исчерпанию всех возможных допустимых женских тем, которые, к слову сказать, ограничиваются, подчас, только временными рамками и физической усталостью, обе поднялись и покинули скамью. Лена выглядела воодушевленной, краска красивого лица приобрела за время сидения бронзоватый оттенок ровного загара, как следствие лучей, пропущенных через сочные листья, и пахло приятным запахом подрумяненной кожи. Помимо того, лицо ее было улыбчиво, радостно, живо, и причиной тому было не только душевное общение с лучшей подругой. Стоит заметить, Лена была ярой закостенелой материалисткой, гнушающейся даже общения с бедными, даже среднего достатка молодыми людьми, в основном из-за материнского внушения, а только затем уже по собственным убеждениям, и в связи с тем, главной и основной предпосылкой ее прекрасного настроения было то обстоятельство, что она получила деньги от матери, на которые давно рассчитывала, которых сильно ждала. Деньги эти были высланы на оплату учебного семестра, и кроме того, на месяц студенческой жизни, и общая сумма эти средств составляла без малого сорок тысяч рублей. Эти были сложены в кожаный бумажник, а бумажник находился в маленькой модной дамской сумочке, ужасающе дорогой, который едва могла бы себе позволить иная студентка. К слову сказать, мать ее была довольно обеспеченной, занималась бизнесом, правда мелким, что не мешало ей, впрочем, довольствоваться и превозноситься над менее обеспеченными, в том числе и над домашними своими. Это была очень властная деспотичная натура, отрицающая все на свете, кроме своего личного мнения. В этом отношении она была схожа с Екатериной второй и нередко самолично сравнивала себя с нею. И вправду было на основании чего сравнивать. Мужа своего, обыкновенного водителя грузовой машины она повсеместно и почти ежедневно корила в недостаточности его доходов, в праздности и лени. А между тем, муж ее, хоть и выпивал, но семьянином был порядочным, по крайней мере, что касается супружеских обязанностей. Что касаемо цельной порядочности, то измены с его стороны, конечно, имели место быть, но в то же время не без психологической подоплеки. Эти постоянные упреки в мужской финансовой неполноценности, угрозы в том, что в случае расставания она его ни с чем оставит, ложились тяжким грузом  беспокойства на его душу. От времени как она начала заниматься бизнесом, он привык жить красиво, обеспеченно, ни в чем себе не отказывая. Возможное же расставание с законной супругой подразумевало полное расставание и с этим образом жизни. Брак их зиждился, по существу своему, на обычной человеческой привязанности и всеми сопутствующими этой привязанности обязанностями, и более ни на чем, помимо денег. Эти деньги, по ее словам, он, время от времени, крал и покупал шубы и дорогие украшения любовницам. Любовниц у него было предостаточно, более чем. Менялись они как листья на деревьях, лишь какое то непродолжительное время он был сосредоточен на семейных отношениях целиком. В остальное же время его энергия рассредоточивалась на нескольких женщин, ни одной из не доставляя ни удовлетворения, ни счастья. Впрочем, это было вполне объяснимо. В периоды, когда он, покаявшись, примыкал к жене целиком и душой и телом, жена становилась подобной гидре, безжалостной змее, точно склоняя его к очередной предательской измене. Она особенно любила называть его предателем и выговаривала слово это необычайным эмоциональным воодушевлением. Ей как будто нравилось быть преданной и преданной. Однако же, вместе с тем, эти измены доставляли ей и душевный дискомфорт, помимо сомнительного удовольствия очернить и оклеветать его перед окружающими беспощадно. Делилась она своими бедами и с детьми, с обеими законнорожденными дочерями. Старшая из них, нередко обвиняемая в похожести на отца, часто ее полностью не поддерживала и поэтому была ею не особенно любима. Младшая же говорила с ней в унисон, морально единодушно, сама, порой, вставляя обвинения в его адрес, сама его, недолюбливая, но по преимуществу для того, чтобы почерпнуть для себя финансовую выгоду, и, разумеется, награждалась соответственно своим мнимым ожиданиям. Дорогие вещи и украшения, а также финансовые вливания были направлены по обыкновению и по большей части на нее, вследствие чего между дочерьми существовала своего рода конкуренция, из-за которой необыкновенно часто случались бытовые ссоры. Эти ссоры случались еще и потому, что младшая была весьма эгоистична и, в дополнение, жуткая клеветница, и нередко могла очернить старшую невероятно перед матерью, за что мать ее делала несправедливое внушение старшей дочери и могла лишить даже части месячной финансовой поддержки. О ней и о скверном ее характере пойдет речь еще впоследствии, а ныне перейдем к выше обозначенному моменту.
Пройдя мимо цветущих лип и благоухающих сиреней, приятно обволакивающих пространство парка, они миновали памятник Ленину, воздвигнутый в незапамятные годы и служащий разве что напоминанием чиновному классу о противоречии между образом жизни и отношением к народу и репутацией, растянувшейся на десятилетия, они, виляя, вступили на узкую тропинку, ведущую мимо рослых деревьев к пруду. Тут лицо Лены выразило неподдельный испуг.
– Где моя сумка? – вскрикнула она, словно бы кто-то лучшее нее мог знать нахождение этой самой ее сумочки.
– У тебя разве была с собой сумка? – вставила Инна равнодушно.
– Да, да. Я ее, наверное, на скамейке оставила. А там деньги, – произнесла девушка буквально в оцепенении, при ватном онемении ног.
– Да не думаю что. Я бы, скорее всего, заметила бы. Ты вроде была без сумки, – попросту не желая возвращаться столь длительный путь, сообразила подруга. 
– Нет, я точно помню, что я была с ней. Я же сегодня деньги получила.
– Ну, пойдем, сходим, посмотрим, –нехотя заключила она со сморщенным негативной краской лицом.
 Быстрым ходом, цокая каблучками по вымощенной мелкими камешками поверхности дорожки, они воротились к прежнему месту, где десятью минутами ранее наслаждались мгновениями общения, природой и молодостью, и Лена убедилась в нежелательной для себя развязке: сумки на скамье не находилось. Ноги ее сделались окончательно ватными, она едва осталась стоять. В нервной напряженности,  граничащей с полнейшей опустошённости она села на скамью. По ее щекам полились слезы. Подруга глядела на нее неприязненно – она не любила слезы, какие бы то ни было, она не ведала жалости, не разделяла никаких чужих проблем, помимо своих собственных, даже и чужая смерть ее не слишком опечаливала, но вот сломанный ноготь мог довести до чрезвычайной истерики – распространенное, впрочем, явление в нынешний век.
– Что теперь делать, – произнесла Лена, взявшись за голову и значительно порастрепав свои роскошные волосы. – Там же были все деньги. Чем я теперь за учебу платить буду. Как матери сказать. Она же меня не поймет, не поверит, она же просто съест, – слезливыми жалостливыми глазами поглядев вопросительно на подругу, задалась она.
Сама пребывая в некоем подобие ступора, в первую очередь от непривычности момента, от полнейшей неподготовленности к нему, даже вернее как следствие контраста между прежним мироощущением и теперешним положением дел, а к тому же еще и дискомфорта от незнания как поступить в сложившейся ситуации, Инна долго молчала, смотрела глупо, хлопая накрашенными глазами, не скрывая, впрочем, своего омерзения, но, в конце концов, присела и приобняла в знак моральной поддержки. Впрочем, какую еще поддержку, кроме моральной, она могла еще оказать.
– Что теперь делать? – продолжала задаваться одним и тем же вопросом Лена. – Мама меня убьет. Это же такие деньги. Как я ей скажу …
– Ты можешь не говорить, – тут же вырвалось у подруги, привыкшей врать, где нужно и где не нужно, и совершенно не гнушающейся того, что ложь ее, подчас, даже поверхностным налетом не соответствует действительности и, что как следствие этого несоответствия она совершенно и напрочь теряет доверие окружающих. Впрочем, как и все закоренелые лжецы она была натурой весьма ограниченной.
– А как тогда? За учебу ведь надо платить, – озвучила Лена и от осознания этого еще пуще прежнего разрыдалась. – Да и к тому же, мне жить теперь не на что.
– Скажи, например, что забеременела и тебе нужно сделать аборт.
– Ты серьезно? Да, за это она меня вообще прибьет, – сразу же перестав рыдать, вылупив на нее удивленные глаза, резюмировала Лена.
– Может быть, не отрицаю, но в таком случае ты ее точно повергнешь в шок, и гарантированно на сто процентов, что она тебе вышлет еще денег, а если скажешь что потеряла, может еще и не поверить. Это очень распространённая уловка. Мои, например, мне уже не верят. Не раз просто так говорила.
 На мгновение Лена задумалась. Слезы ее прекратились, остались лишь недолитые серебристые капли в уголках глаз.
– Как-то я сомневаюсь, что это подействует.
–Да я тебя умоляю, конечно, подействует. Скажешь, что переспала по глупости, парень затем, использовав, бросил. А теперь как быть, одной рожать и растить. Да она сама тебе предложит в помощи. Поверь моему опыту.
– А вдруг скажет: рожай! Что я тогда буду делать, – проговорила девушка и снова разрыдалась горькими горючими слезами.
– Ну, подожди, не плачь. Как нибудь выпутаемся. У меня знакомый есть, можно одолжить на время, а потом как-нибудь погасишь долг.
–Как я погашу, я же не работаю, – умоляюще глядя на нее с надеждой уповала подруга.
– Я могу поговорить, и тебя на работу устроят, –важно заметила Инна с видом непомерной значимости в собственных глазах.
–Я не могу учиться и работать. Из института выгонят же. Тогда вообще можно смело лезть в петлю.
– Не утрируй, – отрезала Инна решительно и резко. – Не раскисай, в конце концов, смотреть на тебя тошно. Не ноги потеряла. А в жизни всякое бывает. Что нибудь придумаем.
– Что? – протяжно всхлипывая, вопрошала Лена с надеждой, что от силы рыданий ее процесс поиска верного решения в уме подруги значительно ускорится.
–Сейчас я позвоню. Денег займу на жизнь. Потом матери скажешь, что шмотку какую-нибудь дорогую нужно купить. На косметику проси, на другие там непредвиденные расходы. Идею с абортом не отметай, может пригодиться. Сейчас я позвоню. Тысячи три – четыре.
– Три – четыре тысячи?! – воскликнула Лена почти с возмущением, чуть не вспрыгнув со скамейки. – да мне этого не неделю не хватит.
– Уж извините, придется подзатянуть поясок – поучительно заметила подруга и набрала номер одного своего давнего знакомого, с которым была в отношениях еще до его женитьбы. 
 В общем-то говоря, знакомый дал незамедлительное согласие, но занял только три и потребовал вернуть не позже окончания месяца. По правде говоря, Инна больше и не потребовала, слишком большой груз ей не хотелось брать на свои плечи. А поручительство, как известно, тоже груз, необычайно тяжелый, между прочим. Всегда есть вероятность, что с должником либо что-нибудь случится, либо он окажется попросту недобросовестным. Впрочем, Инна была уверена, что подруга как только получится отдаст, но думать о лишнем ей не хотелось, и выносить звонки по поводу того, что «не вовремя» она не желала. «И без того своих проблем выше крыши».
– Спасибо и на этом, – вставая со скамейки, произнесла Лена, вынашивающая в голове своей уже категорически другой план.
***
 Долги нужно отдавать, и лучше отдавать, как известно, вовремя, и Лена была готова, но одолжить столь крупную сумму никто из знакомых не решался, а чтобы одолжить у всех по мелочи и тем самым составить необходимое целое,знакомых попросту не хватало. Слишком уж привередливый характер был у нее, как, впрочем, и у подруги, только чуточку помягче, но этой мягкости явно не доставало, чтобы обзавестись за студенческие годы чересчур уж большим количеством сострадательных знакомых. Были некоторые представители золотой молодежи, но те, дав волю крайнему цинизму, оказались не менее жадными, чем богатыми деньгами своих родителей. Одолжить даже мелочные суммы побоялись, точно тем самым не желая снизойти до уровня убогих бедняков, как бы еще желая потешить себя ощущением собственной финансовой защищенности, чтобы почувствовать выгодность своего положения, которое стало пресным и до тоски привычным. Была еще старшая сестра, способная занять, если бы было, но той постоянно самой не хватало средств, с учетом того, что она жила с мужем, постоянно ее обкрадывающим, и спускающим все на легкие наркотики. Была, наконец, мать, но о ней и думать было страшно, и впоследствии читателю выяснится почему.
 Поэтому, соединив в уме все данности своего плачевного положения, она решилась на преднамеренный, но рискованный шаг: взять кредит. Однако же здесь очевидно возникала другая сложность и отягощалась она не только душевными мытарствами – сомнениями, а еще и сложившимися обстоятельствами нынешнего ее положения. Для осуществления этой задумки требовалось быть официально работающей на официальной должности, в лучшем случае, не последней в карьерной лестнице, вернее не первой, и для некоторых последней, проще говоря, рабочей, а она никогда нигде не работала, даже неофициально. С учетом этого неотъемлемого для подавляющего числа банков условия, нужно было найти надежный или ненадежный банк, дающий кредит пусть и под высокий процент, но, вместе с тем, не представляющий данного требования. Такой банк был вскорости найден. Репутация его была весьма сомнительной, но это не останавливало. Процент был назначен высокий, ставка зашкаливающей, бессовестной, бесчеловечной. Получалось, что за год нужно было выплатить почти семьдесят. Тем не менее, и это условие не остановило решительную студентку, находящуюся, по ее мнению, на грани жизни и смерти.
 Кредит был благополучно взят. С радостью она вышла из отделения банка, как будто груз с плеч ее был сброшен, и никаких подозрений, предчувствий того, что на плечи возложен куда более тяжелый груз, не возникало. Погода была чудесная. Еще догорало лето. Парковые чащи утопали в роскошестве сочной листвы. Цвели лилии, рдели маки, обжигали своей яркостью розы, лежащие на прилавках цветочных магазинов круглый год. Горожане были довольны. Была более довольна и она, почти счастлива. Достав телефон, которой, к ее счастью, не был положен в злополучную сумку, она позвонила Инне.
– Взяла, представляешь, взяла, –радостно прокричала она в трубку, вместо приветствия.
– Под какой процент?
–Ты знаешь, не особо вникла, но в месяц выходит по четыре – пять тысяч, – с искрой радости в глазах и в голосе, прощебетала она.
– Ты что с ума сошла? – резко оборвала ее подруга. – Ты знаешь, сколько тебе придется переплатить? – очевидно, уже некогда обожженная этим делом, упрекнула Инна. –Ты не могла перед тем позвонить, посоветоваться? Коза ты тупая.
 Позвонить было и действительно можно, но Лена в этот раз решила пуститься насвоего рода нелепую конспирацию, то есть решилась в кой-то веки прибегнуть к весьма распространенному и сильному в некоторых рядах убеждению, что лучше бывает для дела, никому ничего не говорить до его полнейшего выполнения.
– Да ладно взяла уже и вязала, – легкомысленно пробурчала она недовольно от того, что подруга мало того, что не разделяет ее радости, так еще и пытается обвинить в опрометчивости.
– Тебе придется заплатить почти вдвое!
 Тут только она осознала, в какую авантюру ввязалась. Но бежать в банк обратно, переписывать договор, по ее мнению, ей казалось бессмысленным.
– Да ничего страшного. Этого же на целый год, – не совсем веря в свой же собственный довод, промямлила Лена, ожидая продолжения упреков, и не безосновательно.
– Ты бы мне позвонила, я бы тебе банк нормальный посоветовала. Ты опять все со своей головы сделала, – буквально прокричала в нервном всплеске Инна, перед этим поссорившаяся с молодым человеком и нашедшая удобную возможность выплеснуть негатив. – Ты совсем тупая.
– Ладно, все, взяла и взяла. Мне платить, не тебе, – оборвала Лена, явно почуявшая неладное.
– Да что взяла, что вязала. Взять-то не штука. Проблема вернуть потом. Тебе сейчас выкручиваться.
– Ладно, давай, – простодушно, сохраняя видимость спокойствия, отсекла девушка и отключила связь. 
 Тем не менее, в душе ее, что называется, кошки начали потихоньку скрести, но сразу глубоко и больно. С одной стороны отложились объяснения с матерью, в отношении к которой она почти с раннего детства чувствовала сильнейший, одичалый страх, и небезосновательный – надо напомнить, а в подростковом возрасте только усилившийся в душе до панического, а с другой стороны, переплата хоть и была существенной, но между тем растягивалась на целый год, и с учетом этого, она с готовность решилась ограничивать себя во многом, даже и в элементарном. Но наравне с успокаивающими факторами, ее все же несколько угнетала столь значительная переплата, озвученная уже подругой в целом – общей суммой, а не месячными выплатами, (звучало и правда по-разному, и на психику действовало иначе) подразумевающая, само собой, отказ от многих удовольствий: походов в клубы, суши бары, в общем, различные места массового посещения, но более того, необходимость изворачиваться и лгать, хоть и имелся богатейший опыт. Ввиду властного и тиранического характера родительницы она вообще, откровенно говоря, крайне редко могла поделиться своими бедами с Татьяной Ивановной, потому что, опять же повторюсь, боялась ее и трепетала перед ее приездом. Порой, даже страх этот начинал пускать корни беспокойства от самого отъезда родительницы, пугая тем, что через год она приедет снова в отпуск и будет пить беспощадно кровь, безжалостно и жадно, наслаждаясь очевидно тем, что с позиции матери может ужалить наиболее больно, отчего даже и мысль о самоубийстве возможна возникнуть, вплоть до того, что «зачем я тебя на свет белый родила». Впору было бы сказать «божий», но Татьяна Ивановна в Бога не верила, и почитала хождение в православную церковь эстетической обязанностью, а хождение к гадалкам действительной необходимостью, и в магические силы верила больше, нежели в силу божью. Верующую сестру свою христианку она то и дело беспощадно упрекала в бедности, говоря с упреком возмущения, «где же твой Бог», мол, почему же ты такая несчастная, почему твой Бог тебе не помогает. Сама же она, по ее убеждению, служила другому Богу, обкладывая свой дом иконами, зажигая перед ними свечи, наводя через гадалок порчу, прося их расписать ее будущее поэтапно. Гадалки, в свою очередь, принимали плату, божились и клялись, что у нее все будет замечательно, что муж ее умрет раньше, а она найдет себе более надежного, порядочного и любящего мужчину. Она этому всему беспрекословно верила – приятно было верить, сладостно ушам. Однако вышло все совсем иначе. Но об этом после.
Для Лены наступили непривычно тяжелые времена, тяжелые в том неприметном для окружающих очертании,которое верно пряталось за красивейшую улыбку, но вместе с тем, довольно ощутимом для нее самой, что к скромным, аскетическим, бедняцким кушаньям,и совершенно вышедшей из моды одежде она была совершенно непривыкшая, просиживать выходные дома или просто прогуливаться по городским улицам и паркам ей отнюдь не представлялось соблазнительным, а целиком зависеть от парней, быть так называемой в молодежной среде «динамщицей» она боялась, по крайней мере, опасалась –мало ли какого парня можно повстречать, какой его характер сразу и не определить. Платить сиюминутно за оплату ужина и выпивки плотоугодной ночью так называемой любви она никогда не решалась, считала это поведение определено ниже своего достоинства. А потому кое-как в подавленном состоянии она готовила и уплетала гречку без приподнятого настроения, просто чтобы выжить. Предположения о жизни при значительном сокращении довольства оказались намного радужнее, чем реальное бытие. Однако одна мысль прибавляла гречке вкуса. Главное,были минуемы объяснения с матерью, по крайней мере, отложены на весьма долгий срок. Все остальное, ей казалось, поправимо и терпимо. 
***
 Однако же объяснения с матерью последовали гораздо скорее, чем ожидалось, правда с той лишь поправкой, что не по теме взятия кредита, который был тщательно скрыт под строжайшим секретом, а по вопросу о том, для чего дочери потребовалась очередная внушительная сумма денег.
– Ты что транжира-то такая. Я тебе – что деньги молотком кую. В прошлом месяце я еще понимаю: обновку купить, обувь, а сейчас-то что еще. Какие-такие нужды выявились? – точно подозревая, но, в самом деле, знать не зная о причине просьбы, говорила родительница.
– Ну, мам, я же девочка, мне косметика нужна, кофточки, маечки, да и сходить куда-нибудь хочется.
– Знаешь что! Умерь свои аппетиты, – точно по договоренности с Инной упрекнула она. – Ты еще не зарабатываешь, чтобы так тратиться. Я тебе и так высылаю порядочно. Вон, у меня знакомые рассказывают: они по четыре тысячи своим детям высылают, и как-то справляются, а она, видишь, косметика, кофточки! Вот будешь зарабатывать, тогда и будешь позволять себе всякие подобные удовольствия. А теперь не наглей, я тебя и так слишком балую.
– Ну, мам – ласково и нежно, и плаксиво, зная, что этот прием непременно подействует, протянула доченька.
– Ну, что? – расплываясь в улыбке, в унисон проговорила Арина Сергеевна, и тут же оборвала, – не клянчь, я тебе сказала, – и положила трубку.
 Объявить попросту, что у Лены застучало сердце – не полно, совсем недостаточно, вернее даже, как бы и не точно. Состояние ее было сходно разве что с ощущениями человека, испытывающего страх перед посадкой в лифт, при наличии фобии закрытого пространства. Беспокойство мучительно растягивалось во временной длительности и не заглушалось, казалось, ни на минуту. При всей чрезвычайной экономии, которую она себе объявила, денег так или иначе не хватало, да и без помощи старшей сестры едва ли эту экономию можно было выдержать – до того она была аскетической. В конечном итоге, а впрочем, в каком конечном, тогда как конечным итогом могла быть, судя по всему, выплата кредита целиком, по крайней мере, касательно этого промежутка времени, Лена нашла повод выпросить дополнительную сумму денег.
– Мам, я потеряла телефон.
– Как? Ты с ума сошла, он стоил десять тысяч. Где ты его потеряла?
– Да, мы с Инной сидели в парке, и я, видимо, оставила его на скамейке.
– Вот ты клуша! Как ты так могла. Ты вообще головой не думаешь – говорила Арина Сергеевна с такой силы упреком, точно потеря телефона является почти преступлением уголовной тяжести, и она сама никогда ничего не теряла.
– Вот так получилось, – плаксиво и артистически врала дочь.
– Ладно. Я так понимаю, тебе нужен новый. Но ты, наверное, понимаешь, что такой дорогой ты уже не получишь. Максимум за три, – с усмешкой произнесла Арина Сергеевна, предполагая, какую реакцию вызовет это сообщение, и сладострастно предвкушая истерическое завывание. 
– Мам! – чуть не взмолилась Лена, точно так, как обыкновенно делала это при подобных заявлениях матери, которая не упускала шанса не побаловать свои нервы разрушением нервов дочери.
– Прости, а за сколько ты хочешь?
– Хотя бы за пять, – тут же нашлась Лена.
– Вот ты торговка, – самолюбиво подчеркнула Арина Сергеевна.
– Уже, небось, приглядела?
– Нет еще, но я знаю, что за три нормальный не купишь. Даже и за пять – тяжело найти хороший, но больше вероятности.
– Да что ты говоришь, деловая какая. У меня самой – за шесть. Так и то я всеми функциями не пользуюсь, и надо уточнить, для справочки, что я зарабатываю, а ты, моя дорогая, еще нет. Поэтому и за пять тебе, пожалуй, жирно будет. Смотри, будешь торговаться, живо передумаю. Пять, так пять, и ни копейкой больше, – положительно зная натуру своей дочери и одно ее несомненное свойство – начинать торг всегда с малого, а заканчивать куда более внушительным требованием, закончила Арина Сергеевна. 
– Хорошо, – несколько разочарованно, ответила дочь, предполагая уже, откуда ей взять еще денег, ведь по распределительной логике, даже при получении эти пяти тысяч, на повседневные расходы оставалась всего одна.
Обыкновенно Инна всегда вставала на поддержку, если было потребно куда-нибудь сходить, кого-нибудь обсудить, особенно в осудительном тоне, кого-нибудь совместными усилиями унизить, осмеять, но в случае нехватки денег – она была абсолютно бесполезна. Она, скорее, находилась в том случае, когда их был избыток. Думаю, понятно, почему общение их сократилось до минимума. Для нашей героини наступили дни гнетущего одиночества, к которому, надо признать, она была совершенно не готова, потому что непривычна. Ко всякого рода творчеству она не чувствовала неподдельного интереса, по крайней мере, к творчеству созидательному, не потребительскому. Бывало, она, конечно же, посещала кинотеатр, по обыкновению за счет приглашающих парней, или с подругой, но слишком смотреть фильмы не любила, и за новинками не следила, любила редкие, романтические картины, которых в наше время снимается чрезвычайно мало. В другие дни скучала на парах и, как уже было сказано, посещала с подругой клубы. Клубная культура теперь была недоступна и это, надо полагать, составляло великую тягость. К тому же общение с молодыми людьми обрывалось по этой же самой причине. Натурой она была жутко застенчивой и потому на улице знакомилась крайне редко, и то ежели рядом не было подруги, а впрочем, как правило, эти знакомства ничем последующим не оканчивались. Предоставлялось время для одиноких гуляний и чтения. Читать она жутко не любила и поэтому тут же отбросила детектив, который едва дочитала до середины, и больше уже никакую книгу в руки не брала, даже никакой из учебников. Тем не менее, приближалась сессия и требовалось трепетно и со вниманием изучать конспекты, разумеется, не свои. Бывает, у иных небрежных студентов в запасе, на всякий случай, такая чрезвычайная мера, которая для ученого сообщества не секрет, как заимствование у свои прилежных сокурсников и предоставление преподавателю, как своих, собственных. К этой хитрости, несмотря на избыток времени, по наступлению зимней сессии, Лена и решила в очередной раз прибегнуть, но мера эта именно в этот раз и не подействовала, а наложила на нее, помимо груза переписывания, еще и тяжесть стыда и прилюдного позора. Впрочем, среди студентов это было таким уж и большим позором, не так как в прежние времена. «Учиться, учиться и еще раз учиться» – давным-давно ушло в небытие и рассеялось, как среди школьного сообщества, так и среди студентов. Впрочем, не в эту нынешнюю сессию Лене было заботиться о знаниях. На лекциях и семинарах, в протяжение которых и раньше-то она не слишком-то внимательно осваивала теоритический материал, теперь словно бы проходили мимо, проскальзывали, подобно перелетным птицам мимо неблагоприятных краев для приземления. То и дело в уме ее возникало: «кредит, кредит, кредит». «Сколько я уже заплатила, – думала она. – Сколько еще осталось, и не столько думала, сколько переживала, беспокоилась, волновалась, что не успеет вовремя, что проценты поднимутся, что придется платить больше. Переживания достигали, порой, такой точки кипения, что в протяжение всего занятия она смутно осознавала свое нахождение в аудитории, не говоря уже о речах преподавателя, какими бы они интересными не были. С момента взятия этого самого злополучного кредита прошло полгода, и полгода эти словно бы были вычеркнуты из ее жизни. В течение этого времени она не умела по-настоящему радоваться, точно душевный груз висел у нее постоянно, а пыталась радоваться только тогда, когда очередной взнос был погашен, а в такие моменты далеко не всегда находился действительный повод для радости. Ко всему прочему, добавлялись и назойливые упреки матери, расспрашивавшей, на какие нужды необходима дочери лишняя тысяча. Это угнетало ее чрезвычайно. И любопытно ведь, что Арина Сергеевна оперировала колоссальным по тем временам суммами, по крайней мере, была уверенной представительницей учредителей малого бизнеса, но вот когда касалось дело того, чтобы выслать дочери пару дополнительных тысяч, то она тут же становилась необычайно расчетливой, экономной, рассудительной. Для себя самой она такой экономии не допускала. Могла бездумно потратить деньги на какую-нибудь глупую лотерею, причем довольно-таки крупную сумму, и ни капли потом не сожалеть об этом. Что же касается помощи дочерям, то тут ее обязательно нужно было упрашивать, она вообще любила, чтобы ее упрашивали, чтобы перед ней чуть ли не кланялись. Что же делать, дочери приходилось выпрашивать, и чуть ли не кланяться перед собственной матерью – образно выражаясь, потому что дело происходило на порядочном расстоянии.
 ***
 Прошло еще полгода. Кредит был почти выплачен. Многие уловки и хитрости пришлось применить ей в протяжении этого полугода: то она выдумывала, что ей нужна косметика, которая, по ее словам, была отчасти израсходована и старшей сестрой, то незамедлительно требовались новые вещи, потому что старые, купленные месяцем ранее, совершенно износились, и ей, разумеется, стыдно ходить в «обносках», тогда как однокурсники меняют чуть ли не каждый день, то она сетовала на то, что муж сестры ее обокрал подчистую, что, впрочем, надо признать, и случалось, но, стоит уточнить,и близко не в такой тяжести и таких количествах, как она выдумывала. В общем лжи было изобретено в невероятном доселе множестве и внедрено в уши состоятельной родительницы с неимоверным искусством. Родительница, в свою очередь, вроде бы и верила, но в то же время и сомневалась, время от времени, досадуя на чрезвычайную лживость дочери, но, кажется, нисколько не замечая ее конкретных проявлений.
– Ты самая, что ни на есть, натуральная негодница. Кого я вырастила, в самом деле. Пожизненную иждивенку. Иди – работай.
– Мам, но я же учусь, – вечно оправдывалась Лена.
– Ничего. Многие учатся. И я училась, и я знаю, что это такое. Но я еще и работала. А я знаю, как ты учишься. Не ври мне. Мне Ира все про тебя рассказывала: и как ты по клубам шляешься, и как в пять утра приходишь, и спишь до обеда, и с Инной шампанское потягиваете.
– Да это она все врет, чтобы себя выгородить, и мужа своего – лентяя, – убежденная в своей правоте, но несколько ошарашенная услышанной новостью, оправдалась дочь.
– Не надо. Я в этом Ире верю. В этом она врать мне не будет. В чем другом может быть, но в этом – нет. Я же мать, я чувствую. – Понятно – резко оборвала ее мать Лена, и как можно скорее постаралась завершить неприятный разговор. 
«Значит, сдаешь меня, предаешь фактически» –думала она дорогой, которая была длинная, но шла она ее столь стремительно, что преодолела порядочных триста метров, точно спринтер, и это при том, что на каблуках.
 Сестра была дома – готовила.
– Привет, – поздоровалась она с кухни. 
– Привет, привет. Так значит, больше мы вместе не питаемся, – совершенно забыв, что, по сути, в большей степени зависима именно она, отрезала Лена.
– С чего вдруг, что стряслось? – весьма озадаченно парировала сестра.
–Ты меня зачем сдала матери. Я-то тебя не раз покрывала и мужа твоего – вора и проходимца,а ты выдра меня с потрохами.
–Да о чем ты говоришь, не пойму? Надумаешь там себе, а потом пойди угадай, давай по порядку – что случилось?
–То, что я в клубах провожу до утра, сплю, якобы, до обеда, на учебу совсем не хожу, – демонстративно присев на стул, заложив ногу на ногу, отрапортовала Лена, пронзительно глядя, с нескончаемым укором в глаза своей сестре и выжидая, выжидая незамедлительной реакции.
– Это мать тебе сказала? – со всей серьезностью глядя на нее, и аналогично схватывая реакцию, пытаясь убедиться в отсутствии проверки, ответила сестра, бросив кулинарное дело.
– Да.
–Такого я ей не говорила. Было, правда, раз, что мать позвонила в обед, или может, даже чуть позже, мы с ней поговорили, и под конец она спросила, где ты, чем занимаешься; я ответила, что спишь; она удивилась, и переспросила; я объяснила, что ты была в клубе, и поэтому спишь; и все больше ничего, никаких подробностей.
– Обязательно было говорить, что я сплю, и что я была в клубе? – уже со строгостью и даже с приливом ненависти в голосе и в больших красивых глазах, которые приобрели ярко-выраженный негативный налив, даже в некоторой степени демонический оттенок, уточнила Лена.
– А зачем мне было говорить неправду – это первое. А второе – ты меня слишком перед ней оправдываешь, всегда меня за спиной грязью поливаешь и Славу моего.
 В итоге разговор завершился взаимными оскорблениями самого вульгарного характера, которые и мы, подчас, грешны бываем допустить в наплыве скверных чувств, но здесь цитировать не станем, дабы не смущать читателя литературными излишествами.
 Так или иначе, а Арина Сергеевна денег все-таки выслала в достаточном количестве, прямо как любимой дочери, довольно-таки даже много, если учитывать прошлое, высылаемое ею жалованье, точно почувствовала, словно сердцем своим материнским, действительно, ощутила, что необходимо сейчас раскошелиться. Однако к этому времени уже накопились порядочные, вернее даже совсем непорядочные долги, обременительные и для нее самой, и для заемщиков, названивавших час от часу с почти настойчивым требованием вернуть скоропалительно, к сроку. Эти деньги вернуть долги позволяли, но разве что это только и позволяли, помимо выплаты злополучного кредита. Оставался главный вопрос: как жить дальше. И даже при том, что Лена была не одинокой матерью, не главой семейства, занявшим на новый дом и утратившим в один миг трудоспособность, да и кредит, казалось бы, был не таким уж и большим, при достатке-то ее матери, а все же для нее было тягостно, в первую очередь морально. Почти каждый миг она думала, переживала, анализировала риски, которые, к несчастью, пополнялись и совсем невероятными, вернее даже вероятными, но на фоне которых выплата кредита в одно мгновение утратила бы прежнюю важность. И тогда, надо заметить, еще не существовало так называемых колекторских агентств. Тем не менее, и без них год тянулся совершенно безрадостно, а порой и совсем уныло. Она не замечала ни своей молодости, ни своей красоты, ни того, что ей повсеместно делают знаки внимания проходящие мимо мужчины, встречи с подругами ее совершенно не радовали, если они не были снабжены достаточным, чтобы забыться, количеством шампанского. Шампанского выпивалось уже в такие встречи не в таком умопомрачительном количестве, как в прежние будни, когда у нее самой имелись средства. Подруги, надо полагать, были менее расточительны, по крайней мере, в отношении к другим. В иной раз складывалось впечатление, что они и вовсе не рады ее видеть, но вынуждены по старой дружбе, и делают это, разумеется, с неугасаемой надеждой, что мучительное положение это в скором времени исправится. Стоит признать, эта надежда имела вполне логичное обоснование – подступало лето, жара, а, следовательно, и конечная выплата, и добросовестное закрытие долга. Однако оставалось еще два месяца. В их протяжение случилось еще кое-что.
***
 Главным и запасным намерением, в случае чрезвычайной нехватки средств, было, что называется, заложить драгоценности, а быть точнее, продать их задешево в ломбард, как говорят в народе – сдать, потому что цена принимаемого золота необоснованно занижена, не вровень с драгоценностями, выставленными на продажу. Надо заметить, драгоценностей у Лены было предостаточно. Были и сережки, подаренные на именины матерью и ярко переливавшиеся изумрудами; были и кольца, полученные от нее же, но не по такой высокой стоимости; было даже колье, но колье продавать она не собиралась, если только не в крайнем случае. Вообще все эти драгоценности были ей жутко дороги, даже, наверное, дороже их рыночной стоимости, если можно было бы сопоставить рыночную стоимость и душевную ценность. Она, словно сорока, любила эти драгоценности за их блеск, но более всего любила похвалиться ими перед завистливыми подругами, точно они ею самой заработаны либо подарены надоедливыми поклонниками. Впрочем, сложно понять, как можно хвастаться подаренными кем-то драгоценностями, если только не как подтверждение чужой щедрости. Мне это хвастовство решительно не понятно, но это, к любопытству своему, часто случается.
Так вот, значит, эти драгоценности хранились в красивой шкатулке, по происхождению своему ручной работы, на единственной,всегда гладко протертой от пыли полочке, в ее аккуратненькой комнатке со всеми удобствами, прекрасной мебелью: упитанным диваном, шкафом, телевизором, ковриком, в общем, всем тем, что вообще могло поместиться в этой обители, и составляли долгое время ее необыкновенную гордость. Необычайно жаль ей было с ними расставаться, особенно жаль было прекрасное колье, разумеется, ручной работы. Это колье было снабжено и увенчано драгоценными камнями – искусственными бриллиантами, впрочем, не слишком отличавшимися от настоящих, а само состояло из чистейшего золота и дивно держалось на ее лебединой шее и придавало ее глазам еще большего блеска, отчего они искрились чуть не сильнее самих бриллиантов. Однако же делать было нечего, и понемногу шкатулка стала пустеть. И когда уже до заветного мига оставался единственный месяц, в  ней лежало только прекрасное колье. Сложно себе представить, как она им дорожила. Дни и ночи она проводила в печали, понимая прекрасно, что обойтись без его продажи нельзя. Бывало, до самого рассвета она любовалась им, примеряя на себя снова и снова, а затем – откладывая, обдумывая способы избежать расставания с ним, но безрезультатно, и тогда снова принималась за старое – мерять, любоваться, светиться глазами, а затем чахнуть, унывать, почти умирать душевно. В такие минуты со стороннего взгляда можно было бы подумать, что она потеряла рассудок, но благо на нее никто из окружающих на нее не смотрел. Однажды только сестра краем глаза заметила, но не предала слишком большого значения ее чрезвычайной потерянности, вернее даже отнесла причины этой печали к неустроенности в личной жизни.
 «Как я его заложу. Ну, хорошо, ну допустим, ах как жаль, – думала она, лежа на своей роскошной кровати. – Но как я объясню матери. Она же точно заметит. Ладно – кольца, сережки – их-то можно сказать, что потеряла, но пропажа колье станет сразу заметна. Тогда и отсутствие всех всплывет. Что же делать. А без этого ведь не обойтись. Денег-то нет вообще. А хочется уже избавиться от этой ноши. Год, считай, не жила, промучилась. Это год как будто вычеркнут из моей жизни».
 Разрешилось все, правда, несколько иначе, чем она предполагала, и нельзя сказать, чтобы уж слишком для нее трагично. Впрочем, объясним суть произошедшего подробнее.
 Муж сестры, Андрей Емелев, жуткий негодяй и бабник, грешил и вправду иногда воровством, однако же, повторюсь – совсем не в тех количествах, как описывала матери Лена. Подчас это было ей даже на руку. Каким образом. Все растраты имущества она могла списать на его проделки и потребовать от матери компенсации. Впрочем, это все же было ей томительно, потому что аппетиты его, вследствие наговоров стали еще неуемнее. Он уже не гнушался не только деньгами и драгоценностями, но и новыми вещами, которые закладывал непозволительно дешево. Средства ему чрезвычайно требовались на так называемые легкие наркотики. Он ими с самой ранней молодости баловался и добаловался до того, что привык, необыкновенно привык, что даже по его словам жить не мог без этого снадобья. И какие только скандалы не выходили у него с женой и с тещей, и с матерью из-за этой весьма пагубной привычки – ничего не действовало. Все деньги, заработанные на стройке или работой в такси, для чего он использовал купленную тещей девятку, употреблялись им на покупку небольшого пакетика с высушенной травой, дурманящего свойства. Если весь день он проводил вне дома, то питался, стоит уточнить, чрезвычайно скудно. Впрочем, жена его была удивительной хозяйкой и была способна на самые разнообразные кулинарные шедевры. Это ему, надо полагать, необыкновенно нравилось, но он ее за это никогда не благодарил, не говоря уже о цвета и подарках. Впрочем, стоит признать, что на цветы и подарки, уже по нахождению в узах законного брака, не скупаться всего навсего редкие исключения, чего бы там ни говорили с голубого экрана, как бы не стыдили и не совестили мужчин. Мало-помалу в их семейной жизни образовалась такая неписаная традиция, которая, впрочем, не нова, и теперь бывает весьма распространенной, когда жена является и главой и добытчиком, и домработницей. Это положение ей было терпимо исключительно в первое время и совместной жизни – она все надеялась, что брачная жизнь его остепенит, и он образумиться. Такая политика, надо полагать, свойственна многим женщинам по молодости и неопытности, впрочем, как и порядочным мужчинам, которым попадаются непорядочные жены. Всякое в жизни случается, всякое в жизни, подчас, происходит. Тем не менее, по истечению довольно-таки значительного срока, а именно, по завершению пяти лет совместной жизни, это положение: и главы, и добытчика, и домработницы стало нескончаемо ее тяготить, захотелось уже, временами, побыть и слабой, беззащитной, положиться, так сказать, на твердое мужское плечо, возложить ответственность за семейную будущность на супруга. Однако этого ей не было суждено сделать. Супруг даже не думал образумиться, даже и намека на серьезность в нем не замечалось, по крайней мере, на деле. Словесно же он умел каяться, и делал это с искренностью, умея разжалобить до слез, впрочем, только ранимое сердце, каменное, как известно, и чужая, даже близкая смерть не слишком-то трогает состраданием. Бывало, он даже пытался покончить с собой, но всегда эта процессия завершалась душевными стрессами и муками для домочадцев, и в особенности для любящей жены его. Каждый раз его спасали, с воплями, и беспокойствами, и плачем. Он этим как будто пользовался, а там кто знает, быть может, и действительно чувствовал такого рода раскаяние, что не хотел жить. Тем не менее, осознав свою важность в жизни других, он совершенно утрачивал былые признаки раскаяния и принимался за старое. И снова пролетали для жены бессонные ночи, лишенные не только радости, но и, разумеется, спокойствия.   
И как уже, наверное, догадывается читатель, в один из благословенных погодными условиями дней, Андрей, уличив удобную минутку, если быть поточнее – когда обеих сестер попросту не было дома, аккуратненько, со всеми, однако же, предосторожностями, впрочем, не излишними, потому что в любую минуту кто-нибудь из них мог и вернуться,и благо, если это была жена, благополучненько выкрал это самое колье, и тут же, выскочив из дому, сев в свою железную лошадь, «доскакав до назначенного уже давно знакомого пункта, безотлагательно продал его первому попавшемуся по невообразимо заниженной цене. Это попустительство, впрочем, ему было не слишком досадно. Чужое имущество, как водится, в его реальную стоимость не ставиться, тем более, при наличии обоюдной враждебности с обеих сторон. Отношения с Леной, да и с тещей были, мягко говоря, натянутыми, а если развернуть, то Арина Сергеевна его неустанно кляла и корила, и упрекала в первую очередь свою дочь за то, что та живет с ним, что ничего не предпринимает для исправления, и так далее в подобном духе, а Лена то и дело ссорилась с ним по пустякам, незначительным, впрочем, и быстро мирилась, но когда поняла, что он то и дело ее обкрадывает, приняла в отношении к нему позицию враждебную и необратимую. Теперь уже ее старшей сестре приходилось со всех сторон выслушивать, какой ее муж негодяй и подлец, и никто не выказывал  и грамма понимания того, что она тоже терпит и больше всех, надо полагать, терпит. Это не принималось и не учитывалось, ни Леной, ни Ариной Сергеевной. Впрочем, не исключительный случай. 
 Продав драгоценность и прикупив на нее необходимое для сомнительного расслабления средство, Андрей уехал к матери в деревню, оставив перед тем записку, что вынужден уехать по делам. Записка эта выглядела неубедительно, но жена его уже к такому привыкла.
– Где Андрей? – бросила, заходя в переднюю, Лена, и разуваясь небрежно.
– К матери уехал, – ответила сухо сестра. 
– Обойдемся нынче без артистических сцен, – самодовольно улыбнувшись сказанной остроте, почти воскликнула на радость Лена, как бы в тоже время и с язвительным намеком в адрес сестры, подчеркивая как бы ее глупость.
 Сестра промолчала. Ей было тяжело вспоминать о каждой подобной выходке. На улице по-тихоньку смеркалось, ветерок едва слышно подбивал окна, ставни, беспокоил молодую, но уже окрепшую листву. Ее сладостный шелест протяжно доносился с улицы и, можно заверить, убаюкивал, успокаивал. Тем не менее, на Лену это не действовало. Она вся была погружена в думы. Разговаривать с сестрой ей не представлялось приятным, а отвлечься на просмотр телевизора она не умела полностью. Время от времени, только ее забавляли острые шутки, но улыбалась она как-то криво, недобро, с душевной болью. Помимо вышеозначенных беспокойств добавлялись и долги по учебе, а многие пропуски не позволяли быть допущенной ко многим зачетам и экзаменам. Думать об этом становилось нестерпимо мучительно, как будто спица была вставлена в ее сердце, и протягивалась сначала целиком в одну сторону, потом в другую, и так нескончаемо, пока она от душевной усталости не задремала. Невесть, какие сны ей снились, но продремала она всего полчаса, не более, и вдруг встала решительно, тут же подскочила с постели, словно ее током ударило, словно случился пожар, и она услышала предупреждение во сне. Следуя внутреннему порыву, кинулась к шкатулке. Выражение ужаса изобразилось на ее лице, во всех его складках.
– Ира!
– Что? – спросонья, уже засыпая, но, еще не полностью уйдя в сонное царство, отреагировала сестра.
– А вот что! – спустя считанные секунды, стоя в дверях ее комнаты – чуть больше, чем соседняя, показала она пустую шкатулку. – Твой отморозок украл у меня все драгоценности. Звони ему. Звони ему тут же, – с остервением зашипела она. – Я его убью, когда встречу.
– В самом деле!? – подскочила сестра, как ужаленная. – Сейчас, сейчас подожди, – стала она отыскивать свой телефон, но телефон не хотел находиться; и только спустя десять минут беспокойных, а порой и бессмысленных поисков, потому что по несколько раз по одним и тем же местам, она набрала супружеский номер; номер был какое-то время занят, а после стал и вовсе – недоступен.
– Вот он тварь, – в это время, не уставая шипела сестра. – Как можно было с таким связаться. Какая же это неблагодарная, ненасытная натура. Какая же все-таки подлая. Вот тварь, – уже обессиливая душой и голосом, довершала она.
– Не берет трубку, скотина. Ну никуда не денется. Все равно ведь вернется.
– Да толку-то уже. Ты думаешь, он вернет? – уже начиная рыдать, проговорила Лена. – Он уже,небось, продал. Уже, наверное, и травку на эти деньги купил. Я что его не знаю, ты как будто его не знаешь.
– Возможно, но может это не он? – допустила сестра, с сожалением глядя в пол.
 Взгляд, который Лена пустила в ответ, говорил сам за себя, но она решила все же добавить: «а кто еще?» Ты понимаешь, я его вчера только меряла, и туда положила.
– Ну, может, ты в другое место положила, – допустила сестра, впрочем, уже сильно сомневаясь, присовокупив скорый отъезд мужа и пропажу драгоценности. – Нет, нет, это исключено. Я точно помню. Я его уже не раз … Я его всегда туда кладу ... – и сдавленный хрип не дал ей завершить.
– Я пойду все же поищу, – дабы скорее проявить участие, и немного сгладить вину мужа, собралась сестра и пошла в комнату, и все осмотрела в ней, но, само собой, ничего не нашла, никаких вразумительных объяснений в уме своем, помимо уже до боли знакомых проделок мужа. – Ладно, давай спасть. Утро вечера мудренее – предложила она, вернувшись.
– Да какой спать, какой спать! – истерично проголосила Лена, с глазами, буквально изливающими слезливый поток, точно миниатюрный ниагарский водопад, как будто по случаю смерти родного человека.
 Впрочем, она-то совсем вскоре, минут через десять, окунулась всеми фибрами души своей в сладкий, упоительный сон, в отличие от морально уничтоженной сестры, которая ворочалась, плакала, думала о своей судьбе, снова плакала, сожалела о необдуманно сделанном выборе, страшилась одиночества, пыталась всячески уснуть, но тщетно, и под утро, совершенно разбитой, с головой болью в висках поднялась и побрела на свою скучную, монотонную, офисную работу, требовавшую, впрочем, внимания и нервной выдержки. День ей дался, прямо скажем, нелегко. Уже по истечению рабочей недели, в самом конце ее, в выходные, Андрей, наконец-таки, вернулся, словно побитый пес, или шелудивый кот, а по возвращению, клялся, прилюдно каялся, временами, ради пущей убедительности даже демонстративно вставал на колени, буквально упрашивал, умолял его,во что бы то ни стало, простить, а когда всем семейством,напрочь, ему отказали, пошел и отравился какими-то таблетками и через всеобщее спасение с вызовом скорой помощи и всеми последующими врачебными процедурами выпросил-таки прощение единственно любящей жены своей. Остальные же, мало того, что остались при своем мнении о нем, но еще и, наверняка, в душе пожалели о том, что не случилось, чего ему сделать не удалось. Мир наш бывает жесток чрезвычайно, это, полагаю, ни для кого не новость.
Так или иначе, а это самое, из ряда вон выходящее по своей вопиющей авантюристичности происшествие позволило Лене переписать на непродуманного вора все утраченные драгоценности и выпросить у матери на новые, по всем объективным меркам гораздо скромнейшие, тем самым оставшись еще и в проигрыше, и, наконец, расквитаться с банком, с его злополучным кредитом. Как он ее утомил, скольких нервов он ей стоил, сложно передать словами, тем более отдаленными. «Зачем я пошла на это? – размышляла она про себя, возвращаясь из банка, словно скинув тяжелые оковы. – Зачем не сказала матери все сразу. Ведь сколько врать мне приходилось из-за единичной лжи. Больше врать вообще не буду. По крайней мере, уже так точно не буду. Себе же в ущерб. Сколько я денег промотала, сколько промучилась. Да разве в деньгах счастье, когда нет ни минуты спокойствия. Разве можно радоваться жизни, когда за спиной постоянно что-то висит и не слазит, ни на минуту не слазит, не на секунду. Год просто вычеркнут из жизни, как будто его и не было. Я же все время хотела, чтобы он поскорее закончился. Дни считала, недели. Постоянно смотрела на календарь. Врала матери. О! Зачем я врала матери, еще и столько. Но ничего все уже позади. Никогда больше без большой нужды не буду брать кредиты, никогда».
Здесь потребно уже и завершить нашу скучную и нудную повесть, едва ли способную быть полезной утвердившемуся в своих умозаключениях уму. Впереди только послесловие.
                Послесловие.
 Установилось долгожданное лето, а, следовательно, совместно с ним настал период подготовки к сессии, а у кого-то из успевающих уже почти и отдыха, а, следовательно, и время отпусков. Ввиду своей предпринимательской деятельности, Арина Сергеевна была часто в разъездах по заграницам, но по России путешествовала редко, исключительно по делу, потому что не особенно любила, да и времени, как она объяснялась, не было. По правде говоря, время было, и денег на поездки у нее хватало, хоть каждую неделю ездить, но нелюбовь все объясняла, отсутствие эмоции от разъездов по стране.Однако летом она все-таки стабильно приезжала, и первым делом начинала чистку, во всех смыслах этого многозначительного слова.
 Порядок она бесконечно любила, любила даже необыкновенно страстной до горячности любовью, как будто по генам ей передалась страсть к порядку, точно она была чистокровная немка. К тому же она приучала и дочерей. Когда же дочери под цепенеющим страхом забывали на какую-нибудь минуту о ее пристрастии, и оставляли где-нибудь в дальнему углу шкафа пыль, или не до последней крохи убирали со стола, она становилась жутко агрессивна, словно львица и тут принималась мало того, что нравоучать, но еще и, что называется, тыкать носом в место, где не убрано. Старшая дочь, по ее выражению, приучилась к порядку и была ей тем самым угодна, но, как казалось, только этим самым и ничем более, потому что, то количество упреков, которое ей приходилось выслушивать от матери, едва ли могло быть внесено в уши полностью угодной дочери; Лена же хоть и не была жуткой ленивицей, а все же иногда, бывало, что и забывала о распоряжении родительницы, о ее крутом, диктаторском нраве, и могла забывать, время от времени, полагаясь еще в дополнение, как видимо, еще и на свою особую роль в душе матери, а соответственно и высокую вероятность ее прощения, выполнение самых элементарных обязанностей. Это свойство человеческой психики, надо заметить, имеет большую распространенность. Под сильным страхом человек, иногда, невольно ошибается; под меньшим – он все же ошибается чаще. Впрочем, Лена и не способна была все время выполнять требования матери – уж очень высоки те были. Сестра с этим еще кое-как справлялась, но, тем не менее, на ее голову обрушивался, куда больший шквал скоропалительной эмоциональной критики уже по другому поводу, по целой череде этих небезызвестных поводов. Эти сцены заканчивались, как правило, истерикой, слезами дочерей. Арина Сергеевна умела довести и чужого человека до слез, чего уж было говорить про близких, родственных по крови. Никто как мать уже не приласкает, никто как мать не может нож вонзить, конечно, выражаясь образно. Вот и в этот раз, не успев отложить чемоданы, только ступив на порог, она жутко удивилась, что стоит посуда на кухонном столе, и «О! Ужас! Немытая!», и скоропостижно раздевшись, разувшись, с невиданной энергичностью прошмыгнула в комнату сначала старшей дочери, а затем, убедившись, что старшую дочь она порядку все-таки научила, по крайней мере, убираться капитально перед ее непосредственным приездом, а младшей– «бесстыднице такой даже уважение к родной матери, родившей и вскормившей, не привила». – Кого я воспитала! – с эмоциональной интонацией любила повторять в такие судьбоносные минуты Арина Сергеевна. – Это же уму непостижимо, что за свинство, как будто не моя дочь, как будто не родная кровь.
 Как правило, в начале выступления Лена слушала молча, но только вначале, первые пять минут, которые истрачивались, по традиции, разве что на внушительное вступление, а потом принималась нерешительно оправдываться.
– Не оправдывайся, а то тряпкой в морду дам, – отсекала в негодовании Арина Сергеевна, и если следовало хотя бы одно единственное слово, не имеющей, в большинстве случаев, оправдательного подтекста, не дожидаясь окончания этого слова, уже била дочь по лицу тряпкой.
 В этот раз Лены не было дома, поэтому обнаружив ужасающие картины пыли и грязи, и чуть не копоти, покамест она тщательнейшим образом осматривала каждый уголок уютной комнатки, занавешенной оранжевыми обоями, Арина Сергеевна вынуждена была отложить выплеск негодования до ее прихода, однако же, так как этого полностью не умела, то и излила частично на старшую дочь свою, закатив ей скандал по поводу ее мужа и пропавших драгоценностей, и всего что за весь год накипело быть высказанным, но нельзя, недостаточно было излить по телефону. Дочь вынуждена была слушать, и показательно соглашаться, потому что понимала, что скандал с ее стороны приведет к тому, что вся ярость, в том числе и вследствие беспорядка в комнате сестры обрушится на ее голову. Впрочем, Арине Сергеевне энергии хватало сполна, и для того, чтобы вывести из равновесия первую дочь, и на вторую не поскупиться, и оставить запас еще и на зятя.
 Почувствовав некоторую разрядку, перекусив малость, самую малость, потому что она, время от времени, садилась на диету, и особенно в отпуске предпочитала вкушать исключительно фрукты и овощи, и вообще вести, что называется, здоровый образ жизни.
– Когда малая придет. Позвони к ней, – уже пройдя в комнату и переодевшись во все домашнее, приказала она.
– Сейчас, – ответила опустошенным голосом ей дочь.
 Трубку никто не поднимал. По всей видимости, у Лены проходил зачет или экзамен, по крайней мере, сестре она утром поведала, что отправляется на учебу.
– Так значит, на учебе она, значит. Ну что ж придет, я ей покажу. А сейчас сама уберусь. Я в таком сраче жить не могу. Я задыхаюсь, – и во всей амуниции, с тряпкой и шваброй она проследовала в комнату и принялась со шкафов.
 Удивительное дело: вся эта уборка занимала довольно-таки значительную часть времени, и Арина Сергеевна любила убираться, и по ее словам, любила порядок; однако же, иногда, сама того не замечая, могла устроить жуткий беспорядок или специально допустить, чтобы его устроили дочери, как бы дать незначительную слабину, попустительство, словно бы ее и не интересует в этот момент окружающая действительность, и она настолько в прекрасном расположении духа, что материальная реальность едва ли способна существенно повлиять на ее душевное состояние, а затем, точно очнувшись от дурманящего сна, оглядев все кругом, уяснив плоды своего сознательного отсутствия, остервенеть, озлобиться, накинуться на дочерей чуть ли не с кулаками, с требованием тут же убраться, но уже по истечению всевозможных ругательств и упреков. Казалось, что ругательства и упреки в душе ее и составляют основную частицу любви к порядку. Впрочем, довольно об этой страстной любви к порядку, или к нервной экзекуции, или обо всем вместе взятом. Представим лучше себе женщину, среднего роста и среднего возраста, в меру упитанную, с вполне хорошей фигурой, энергичную, лицом своим красивую, но чрезвычайно властную, что придает ее скулам чрезвычайной крепости, а складки у уголков рта – суровости, и в целом некоей мужеподобности. Представим ее за делом – как она убирается. Это словно скульптор ваяет фигуру, точно художник пишет картину, наверняка, с подобным же вдохновением, еще сильнейшим, наверное, потому что дело-то не сложное, признания и славы за собой не влекущее. Она протирает тщательно пол, выметает с каждого уголка самую мельчайшую соринку, самую незаметную для глаза пылинку, все – начисто, насухо, чтобы не оставалось и капли воды. Вода порождает грязь – вот утверждение, которому непременно следует женщина и вытирает все насухо, строго, до последней капли. Пол, наконец, вычищен, подоконники, полка, телевизор от пыли прекрасно вытерты, остается уже только любоваться, но нет женщина неугомонна – она замечает, что шкаф, высокий дубовый шкаф, до вершины которого ей никак не дотянутся, он остается наверху своем, ею не тронут. Для того, чтобы взобраться на него, она идет на кухню берет в руки стул, и возвращается, и подобно альпинисту взбирается на него, становится на пятки, и дотягивается до самых краев и кое-что обнаруживает. Это кое-что становится предметом ее тщательного изучения. Она садится на кровать и с чрезвычайным удивлением рассматривает находку. В это время раздается звонок в прихожей. Это пришла дочь. Но Арина Сергеевна уже подробно изучила найденное и буквально мчится навстречу дочери, чтобы полюбопытствовать, так сказать, уточнить происхождение своего рода артефакта, и даже не одного, а целого набора артефактов, весьма компрометирующей составляющей.
– Ты зачем брала кредит? – испытующе глядя говорит она дочери.
– Ты нашла все квитанции, – испуганно, чуть не в ужасе, от осознания грозящего разъяснения и всех из этого вытекающих последствий, отвечает дочь.
– Да!

 
Конец.