Глава 29 Возвыситься в какой-то мере

Из записок
1990-1996
«Час-другой вожусь на кухне спокойно, а потом начинаю ворчать, покрикивать на утварь, будто бы она виновата в том, что попадается под руки. И такое со мной бывает частенько, - рвусь от дел, когда их много, но впадаю в панику, если их нет, ибо жизнь тогда кажется еще бессмысленней. Вот так и мечется душа моя. И зачастую не так-то просто угомонить её.
...Теперь есть у нас еще один клочок земли, - муж, как депутат местной Думы, выхлопотал целое поле для сотрудников своей газеты, на котором мечтает построить домик. Как же радостно там работается! И особенно умиротворенно становится ввечеру: тишина, запахи земли, зелени и березы наши, что прилепились в конце огорода на краю лога, словно повисают в воздухе, высвеченные заходящим солнцем и начинают светиться перламутром. А недавно сын соорудил лавочки возле контейнера, который заменяет нам домик, срубил стол и вот так-то хорошо сидеть, пить чай и смотреть на эти березы, село... Ну, как уходить от такого?
... За получасовую поездку на работу или домой успеваю прочитать с десяток страниц, вот и сейчас еще вся - в прозе Константина Воробьева*. А пишет он образно, остроумно, с яркой полифонией чувств, - обаятельно! Мне бы так…

... Хотя и обидно было, что вчера дети не поехали со мной пропалывать картошку, но все ж принесла им клубники с наших грядок, а сегодня... Нет, не звала их с собой… думала, что сами пойдут, но дочка спала до одиннадцати, сын ушел куда-то, и когда готовила обед, всё грызла и грызла обида: ну почему не помогают?.. видят же, что устаю, а когда сын вернулся, вдруг услышала:
- Пойду на дачу рыть канаву для фундамента. Ты приготовила перекус?
- Нет, не приготовила, - буркнула.
- Почему?
- Ты же не сказал, что пойдешь.
- А разве Галька тебе не говорила, что мы собираемся?
- Нет, не говорила, - бросила, уже взведенная монологами в себе.
- Чего ты такая? – взглянул серыми глазищами и тут же брякнул: - Тебе лишь бы побеситься…
Шлепнула его полотенцем по спине:
- Ты чего на мать… так?
 И шмыгнула в комнату Платона, пала на диван, набросила подушку на ухо, из-под нее покатились слезы. Но вошел Глеб, стал извиняться. Подошла и дочка:
- Ты что, мама?
А я только бубнила:
- Уходите. Не хочу вас видеть!
Но они собрались и ушли на дачу, только и успела выскочить за ними на площадку и крикнуть:
- Возьмите еду, - протянула рюкзак: – Я уже туда не пойду.
Кое-как, с перелёжками, прибрала в доме, достирала белье, сходила в магазин, испекла сырники и к вечеру чуть успокоилась, - может, пустырник помог?
А дети, мокрые от дождя и по-молодому оживленные, пришли домой только часов в восемь. Только и спросила:
- Дождь там был? 
Да, был. Господи, хорошо-то как! А то уже недели две выливались синие тучи где-то там, а над нами - ни-и капли.
Галя искупалась, переоделась в махровый халат, вошла в зал с подносом, села рядом:
- Сырники теперь можно есть? – спросила шутливо.
Я-то грозилась, что если не будут помогать, то пусть за свой счет питаются и сами себе готовят.
- Можно, - буркнула: - Сметана еще там...
Сидели они у телевизора, уплетали сырники, шутили, а меня не трогали.
Часов в десять пришел и Платон. Да, дождь был. И сильный, долгий:
- Сосед по участку перед самым дождем поехал с бидоном за водой, - рассказывал: - да поскользнулся и упал прямо в канаву. Пришел ко мне, зуб на зуб не попадает. Переодел его в то, что попалось, а потом водки с ним выпили, закусили. Дождик шел, землей, лесом пахло. Хорошо-о так посидели!
А я… Только теперь, когда пишу эти строки, в душу наконец-то втискивается благодать, - то ли от настроения, принесенного детьми и Платоном, то ли от сгущающихся сумерек, которые всегда жду. А, может, и от этих слов Гессе*, вычитанных перед тем, как раскрыла дневник: «Зная теперь, что он также - частица Вселенной, царь ощутил вдруг полное утоление и, всё глубже погружаясь в себя, увидел свет, - словно человек, пробравшийся, наконец, через пещеру и теперь приближающийся к сияющему выходу».

... Вчера монтировала сюжеты с ЛИСом, - аббревиатура от Лев Ильич Сомин, - с которым делаю передачи, и всё спорили, спорили. Кажется, слов между нами болталось раз в десять больше, чем надо, и от этого металось в душе ощущение какого-то душевного распада. И только, когда села в троллейбус, начала «собирать себя». Странное, неприятное чувство.
... Молодая зелень изумрудных полей, синие, фиолетовые свечи люпина у обочин дороги, влажный, насыщенный полевыми ароматами воздух – в приоткрытое окно... Это мы едем на запись фольклорных коллективов в Овстуг*, и я сижу у окна, читаю Федора Ивановича Тютчева:               
                Поют деревья, блещут воды,
                Любовью воздух растворен,
                И мир, цветущий мир природы,
                Избытком жизни упоен.
                Но и в избытке упоенья
                Нет упоения сильней
                Одной улыбки умиленья
                Измученной души твоей…
Панораму перелесков и полей иногда захлестывают кроны берез, потом снова открываются сизоватые дали, над волнующейся зеленью озимых проплывают совсем белые радостные облака, а в моей душе музыкой звучат строки:
                Весна... Она о вас не знает.
                О вас, о горе и о зле;
                Бессмертьем взор ее сияет,
                И ни морщины на челе.
                Своим законам лишь послушна,
                В условный час слетает к вам
                Светла, блаженно-равнодушна,
                Как подобает божествам...
Репетировали, записывали фонограмму, я «разводила» по поляне коллективы для видеозаписи... И кончили только к восьми. Пока техники «сворачивали» ПТВС, я спустилась к пруду, к речке Остуженке, - а реченька эта так, ручеек, всего-то метра три шириной, - через деревянный мосток перешла на другую сторону, босиком ходила по мягкой ласковой траве... И на сердце становилось чисто и отрадно, - словно помолилась. А ещё казалось, - до волнения в душе, до замирания сердца! - что надо мной летала душа Тютчева.
Когда ехали назад, в мельтешении пролетающих мимо зеленых обочин, снова выискивала красные, синие, желтые кисти люпина, дотягиваясь взглядом до дальней синевы горизонта, и опять в душе звучала музыка, а подъезжая к городу, подумалось: «Вот и всё. Сейчас закончится мой праздник». Так и случилось.

... Нет журналистов, с которыми можно было бы делать интересные передачи. Единственный – Лев Ильич. Но наш «творческий союз» был недолог, - не захотела ему подчиняться, и он теперь работает с другим режиссером. Как-то моя ассистентка спросила его: почему, мол, расстались с Г. С? А он помолчал, а потом бросил: «Зато теперь я свободен». Ах, умный, ироничный глупец! От кого» свободен»? Если б только знал…
... Чтобы приподняться над обыденностью жизни, обычно хватаюсь за любимое, ну, хотя бы за томик Александра Блока*:
                Приняла все за шутку сначала
                Поняла. Принялась укорять.
                Головою красивой качала,
                Стала слезы платком утирать.
                И зубами дразня, хохотала,
                Неожиданно все позабыв.
                Вдруг припомнила всё, зарыдала,
                Десять шпилек на стол уронив.
                Подурнела. Пошла, обернулась!
                Воротилась, чего-то ждала…
                Проклинала! Спиной повернулась
                И, должно быть, навеки ушла.
                Что ж, пора приниматься за дело,
                За старинное дело свое…
                Неужели и жизнь отшумела,
                Отшумела как платье твое?
Как суметь обычному сообщать вот такое, - неземное! - звучание?   
Нет, научиться этому нельзя.

... Всю неделю моросил и моросил дождь, но вот – солнце! Туда, хочу туда, в «мои» поля, которые напротив телецентра.
На протоптанных среди жнивья тропинках, лужицы. От запахов подсыхающей земли, созревших трав, яркой зелени озимых, от дурманящей радости солнца, неба с облаками отступает, уходит то, что подкрадывалось тоской. И расстилаю плащ на мягкой траве, ложусь, глубоко «вдыхая» всё это, а потом снова бреду к лесочку. За изгородями дач – буреющие, отяжелённые ягодами кусты смородины, над ними - нависающие ветки с краснобокими яблоками. Как на чудо смотрю на стайки ромашек, на метёлки пырея, на одну из которых садится серая птичка с желтой грудкой, и та клонится к земле...
Наверное, в такие минуты природа подталкивает нас к пониманию Бога, Единства, Вселенной и хочется воскликнуть: «Господи, я с тобой!» Но мы, слишком глубоко погруженные в тварный мир и, почти полностью растворенные в нём, с трудом улавливаем эти импульсы, -  дивный голос Вечности.   
Но пора возвращаться. Как жаль, - до слез! - что совсем скоро выйду к остановке троллейбуса и через несколько остановок всё, что было во мне от неба, полей и их ароматов пропадет, развеется.

... Может, в подсознании именно ночью и проявляются все те драмы, надрывы, которые пережила когда-то? Ведь в эти темные часы с какой-то безысходностью овладевает душой страх, терзает ее, тащится в день. Как не поддаваться ему, как научиться радоваться надежде, что тёмное не повторится? Господи, научи!
... И снова бродила в «своих» полях. Было по-летнему тепло, солнечно. За дачными изгородями яблони уже поблёскивали позолотой, перед ними оранжево полыхали клёны. Божья благодать!
... Платон читает у себя в комнате, дети занимаются чем-то в своей, а я в зале, в уголке дивана вяжу свитер. «И большего - не надо!.. Но только б забыть четверостишие, сверлящее с давних пор:
                А вы на земле проживете,
                Как черви слепые живут.
                Ни сказок о вас не расскажут,
                Ни песен про вас не споют*.

... Прочитала в записных книжках Александра Блока:
«Завоевать хотя бы небольшое пространство воздуха, которым дышишь по своей воле, независимо оттого, что ветер всё время наносит тоску или веселье, легко переходящее в ту же тоску, - и есть действие воли, творческой воли».
Наверное, именно такое и происходит со мною, когда редактирую, монтирую свои записки. Ведь только в эти минуты и чувствую то самое «пространство воздуха, которым дышу по своей воле», только в эти мгновения и исчезает ощущение ненужности того, что делаю на работе.
... Вдруг с вечера на ещё не остывшую землю запорошил снежок, к ночи подморозило, а утром разыгралась упругая, порывистая метель. Подъезжая к телецентру, почему-то захотелось выйти на остановку раньше, чтобы пройтись по уже занесенной снегом тропинке. И ведь всего идти-то надо было вдоль пустыря метров двести, но от морозца, ветра, колючего снега начинало подкрадываться чувство страха. Смешно?.. Но тут же окатило и радостью. Почему?.. Да и вечером, когда шла к дому и всё так же играла метель, мёрзли руки, щеки, метались огни проносящихся машин, мне было радостно, восторженно счастливо, как при первом чувстве любви.

… Отошла от пишущей машинки... Нет, больше не буду трогать мою «Негасимую лампаду» (потом переименованную в «Ведьму из Карачева»). Всё в ней на месте, всё верно. И иду на кухню, завариваю чай, смотрю в окно... А из приёмника – чилийская мелодию на флейте. А на улице - солнышко, морозец и по крыше дома напротив по снегу топает галка, в клюве несёт что-то, за ней - другая: «Дай кусочек!». И вдруг – радость! Радость от слиянности и с этой мелодией, и с бликами солнца на снегу, с галками на крыше... Но лишь – на мгновение. И вот уже всё размывается, тает, прячется в дальние уголки души. Наверное, о том же - и у Владимира Набокова*:
                Вдохновенье!.. розовое небо,
                Черный дом с одним окном
                Огненным. О, это небо,
                Выпитое огненным окном!
                Что со мной? Себя теряю,
                Растворяюсь в воздухе, в заре;
                Бормочу и обмираю
                На вечернем пустыре…
                Мир, быть может, ты и беспощаден,
                Я не понимаю ничего,
                Но родиться стоит, ради
                Этого дыханья твоего.

... «Уничтожить, как класс!» Это - мой фильм о раскулачивании* в нашей области. Вынашивала его долго, много раз ходила в библиотеку, копалась в областном архиве, - благо теперь такое разрешают, - переснимала документы, писала тексты, репетировала с актерами, которые читали мамины воспоминания и отрывки из романа брата, записывала помногу дублей ведущего и, наконец, получилось так, как хотелось. И это - мой посильный исполненный долг перед «уничтоженными как класс».

… Может, в подсознании именно ночью и проявляются все те драмы, надрывы, которые пережила когда-то? Ведь в эти темные часы с какой-то безысходностью овладевает душой страх и терзает ее, тащится в день. Как не поддаваться ему, как научиться радоваться надежде, что былое тёмное не повторится? Господи, научи!
… Дочитала роман Германа Гессе. «Я согласен с мудрым представлением древних: возвыситься в какой-то мере над болью и заботой каждого дня возможно лишь благодаря внутреннему «пробуждению» или осознанию того, что чувственный мир и внешние события несущественны и призрачны, что мы способны освободиться не тогда, когда предаемся хлопотам или вовсе отрекаемся от них, но лишь, когда заново проникаемся чувством божественного Единства, скрытого за пестрым покрывалом жизненной суеты. Ведь весь мир материи, времени и числа - это лишь майя, поверхность, и мы только нити в этом покрывале! А подлинное скрыто за ним».
Но как же трудно сбрасывать с себя это самое «пёстрое покрывало жизненной суеты»! Похоже, что оно, прорастая всеми нитями, обволакивает, спутывает нас, не давая взлетать. Но если всё же удается предложить людям за всё, чем питался мой ум и чувство что-то своё, посильное, то в душе и вспыхивает тот самый свет божественного Единства, о котором пишет Гессе».

*Константин Воробьёв (1919-1975) - Русский писатель, представитель «лейтенантской прозы».
*Герман Гессе (1877-1962) - Немецкий писатель, художник.
*Овстуг - Село в Жуковском районе Брянской области, родина поэта Ф. И. Тютчева (1803-1873), один из крупнейших русских поэтов.
*Александр Блок (1880-1921) - Великий русский поэт.
*«А вы на земле проживёте…»  - Цитата из поэмы писателя Максима Горького (1868-1936) «Песня о соколе».
*Раскулачивание (раскрестьянивание) - Репрессии, применявшиеся местными органами советской власти с 1928 года.
*Владимир Набоков (1899-1977) - Русский писатель, поэт. Выехал за границу после переворота 1917года.