Ярмарка

    C удивительной быстротой разнеслась всюду весть о предстоящих скачках. Повернули свои повозки в сторону Чинданта купцы/ На небывалую доселе ярмарку собирались торговые люди в Нерчинске Чите, Иркутске. Не могла оставаться безучастной к предстоящему событию Манчжурия, Корея. В едином порыве двинулась в сторону Борзи обширная Монголия, узнав, что священный конь Асман будет состязаться в беге на сорок вёрст с Насоновским чистокровным английским скакуном Серко. На зов откликнулось все Забайкалье: на кон поставлена честь казачества и всего степного люда.
   В караульный посёлок стекались толстосумы, купцы разных мастей, приискатели, чиновная рать, рябило в глазах от жёлтых лампас и казацких фуражек. Стекались сюда бедные люди и простые пастухи, имеющие единственно своего коня под седлом. За неделю до Петровки застучали топоры, запели пилы – недалеко от предполагаемого финиша разрастался торговый городок. Ощутимо пахло смолой, от тележных осей исходил запах дёгтя. Щекотал чувствительные ноздри человеческий пот – в спешном порядке готовились к трёхдневной ярмарке, обещавшей утолить покупательский голод всяким товаром.
    На две версты привольно раскинулись торговые ряды. На переднем плане желтели магазинчики из свежего тёса – с присущим сибирским размахом готовились к торговле именитые купцы. Торгаши рангом пожиже выставляли своё добро в палатках с открытой стеной. Прямо на глазах приспособленные телеги превращались в ларьки на колёсах. Кто-то довольствовался наспех сколоченным столом. Каждый на свой лад готовился к приходу покупателей.
     На берегу речки Борзя, как грибы в урожайный год, множились палатки, шалаши, приспособленные для ночлега повозки. Распух от многолюдья казачий посёлок. Привечали родных, знакомых, сослуживцев – представился удобный случай отгостевать и вместе отведать зрелищ. Кругом царило приподнятое настроение – хмурые лица лишь у тех, кто вчера перебрал в дружеской компании. Под звуки гармошки, нестройных походных песен, нескончаемых разговоров засыпал посёлок в предвкушении завтрашнего праздника.
   Все четыре брата Булатовы, приехавшие в жаркий полдень, не мешкая, натянули брезентовую палатку, раскатали походную кошму. Подкрепились, чем бог послал, вынимая из дорожного сидора отварное мясо, увесистый шмат сала с мясной прослойкой, ржаной хлеб Пока нарезали и раскладывали всё это на импровизированной скатерти, на тагане подоспел кипяток. Старший брат Григорий, не снимая котелка с огня, бросил в бурлящую воду подходящую жменю толчёного карыма, малую толику соли, по своему вкусу молока, сметаны и сливочного масла, щедро одолженных ему сослуживцем из посёлка Гаврюхой Буториным.
     На мгновение задумался: надо ли добавлять поджаренную на масле муку, чтобы получился затуран. Отрицательно махнул рукой, полагая, что не на сенокос приехали, а, любопытствуя на ярмарке, силу шибко не вымотаешь. Ещё некоторое время продолжал перемешивать в котелке, пока чай сполна выделяет свои бодрящие свойства. Потом несколько раз зачерпнул полной поварёшкой, сливая содержимое от уровня пояса. Таким образом чай насыщался кислородом, становился не в пример вкуснее, заварка опускалась на самое дно – сливан приобретал цвет шоколада.
    – Однако разнообразная сегодня у нас жратва, – улыбаясь щербатым ртом заметил Кольча, младший из братьев, первым подсаживаясь к приготовленному угощению. – Утром чай, в обед чаёк, вечером чаище.
    – Кто не рад вечерней трапезе, тот может пропустить, – в той же шутливой манере ответил Григорий.
    – Уж лучше пропущу вечернюю службе в церкви, чем вечерний чай, – примирительно ответил Кольча, подставляя кружку под поварёшку.
     Шумно отдуваясь, пили чай. Два других брата ещё не вернулись из леска, надеясь разжиться сухостоем для поддержания костра. Огонь под таганом заметно осел, распространяя вокруг тепло и мерцающий свет. Лицо Григория казалось отлитым их бронзы, с четким профилем нездешнего человека, горбоносого, с высоким развитым лбом. Он сидел у костра прямо, с развёрнутыми плечами, подперев голову кулаком.
     Кольча ему полная противоположность. Как истинное дитя природы, он возлежал подле тлеющих угольев в позе готовой к броску рыси, щуря свои брацковатые глаза. В нем ощущалась скрытая сила и дерзость, которая без труда прочитывается в человеке именно в те минуты, когда он внутренне расслаблен. Кольча ростом не ниже старшего брата, посуше корпусом и резче в движениях, а кость всё та же булатовская. Слегка прижатые уши давали знать о непредсказуемом, безбашенном  характере. Даже потому как он тянулся за кусками мяса чувствовалась кошачья грация, выверенность движений.
    Отсутствующий спереди зуб ничуть не портил его. Он улыбался во весь рот и эта щербатость напоминала окно с открытой форточкой. Когда Кольчу расспрашивали о потере зуба, придумывал разные забавные истории одна смешнее другой. На самом деле выбил его на казачьих забавах, когда на полном скаку поднимал девичий платок с земли распятым ртом.
    Шурша по земле длинными сухими ветками, вернулись Максим и Яков. Оживили костерок, чтоб стало светлее.
    – Не стойте, как столишные статуи. Присаживайтесь пошвыркать чаю, – сказал Григорий, – мы с братухой уже нагужевались от пуза.
    – Тут такое дело, паря. Сослуживцев встретили, Егора Кочмарёва со Сретенской станицы, Богданова Ивана с Копунской. Другие тоже подтягиваются. Вместе крещение под Пекином принимали. Слыщь, как занятно поют.
                Чернобровая казачка
                Смотрит вдаль из-под руки:
                Из китайского похода
                Едут наши казаки!
                Открывай, отец, ворота,
                Накрывай, маманя, стол.
                Долгой пыльною дорогой
                Ваш сынок домой пришёл.
     У костра, сыпавшего искрами в звёздную бездну, песня разгоралась с новой силой. Высокий тенор зачинал, накаляя голос до звона, подхватывал тенор, слегка опуская мелодию. Вступали басовитые, наполненные страстью голоса, они уже не ласкали – вторгались дерзко, решительно, мощно, выворачивая наизнанку даже те сокровенные чувства, которые человек тщательно укрывал от других. Было в этом что-то необъяснимое, глубинное и даже дикое – очаровывало и будоражило до трепета. До истомы ныло сердце, плакала, обливаясь слезами, душа.
    – Знатно выводят, – сказал Григорий. – Святое дело посидеть с теми, чьё плечо ощущал в бою. Я останусь на таборе. Вы вольные птицы, но без сна не годится. Хоть под утро приходите.
    – Я приметил девчат, трясут подолами, как трясогузки хвостами, – рассмеялся Кольча. – Пойду знакомиться, авось, чего отломится.
    – Смотри, чтобы местные не проредили бы зубы, – упредил Максим. – Твою кудерь из-под фуражки развеют по ветру. Чего маманьке скажешь в оправдание?
     Очень скоро до Григория донеслось:
    – Макся, Яшка, милости просим! Наливай, станичные, по полной! Как говорили наши предки казаки, чтобы между первой и второй пуля не пролетела!
    Спустя некоторое время чуткое ухо Григория уловило азартный мужской невнятный шёпот. В ответ на него звонкий девичий голос:
     – Не блазнись! Чего доброго, лизаться почнёшь. Проказник, спасу нет, как левизор из волости.
     Издали донеслось гневное:
    – Чтоб тебя звездануло пониже спины, ёкорный бабай, уселся прямо в чумашек с яичками.
   – Дык не нарошно, – оправдывался кто-то. – На энтом месте глаз нету. Яйца што, щтаны запасные где брать?
    Под звуки гармошки, нестройных походных песен, нескончаемых разговоров засыпал казачий посёлок и дикий табор на берегу реки в предвкушении завтрашнего праздника. Григорий зачерпнул котелком речной воды, чтобы загасить угли, остановился на мгновение. В траве, точно искры из костра, ярко горели светлячки. По звёздному небу корабликом плыл молодой месяц, его рога приподняты кверху. Вспомнился старый казак из приезжих, привалившийся голой спиной к муравейнику – лечил застарелый радикулит. Мураши больное место облепили плотно, словно наложили на костлявое тело рыжую рогожу. Григорий приметил: выходы в муравейнике открыты. «Значит, погода завтра будет расчудесная», – определил он.
                *                *                *
    Еще не пропели третьи петухи, над посёлком потянулись кверху дымки из печных труб. Суетная жизнь началась в палаточном городке. Пистолетными выстрелами трещал хворост, приготовляемый для костров. Сизый туман, стелющийся по долине реки, давал знать, что после обильной росы воздух изрядно отсырел и день обещает ясную безветренную погоду, которую все ждали. Лёгкое шевеление воздуха будет ощущаться до той поры, пока солнце не слизнёт остатки ночной прохлады. 
    Отзаривало на востоке. Разлитая по небосклону киноварь постепенно бледнела и окончательно исчезла вместе с первыми лучами солнца. Тотчас вспыхнул красный флажок, укрепленный на острие казачьей пики, притянутой сыромятным ремнём к специально поставленному финишному столбу.
     Потревоженным пчелиным ульем зашумела ярмарка. Распахнули двери магазинчики, распахнули полога торговые палатки, зарябило в глазах от разного товара на приспособленных подводах. Братья Булатовы приехали не с пустым карманом. Копейчонка у них водилась – исключительно для дела, о забавах не помышляли.
     Основные расходы ожидались на Кольчу. Он заканчивал старший приготовительный разряд и перед Рождеством поступал на действительную службу. Все три года, освобождённый от казачьих повинностей, кроме обязательных лагерных сборов, батрачил у себя в посёлке, а потом бог сподобил устроиться черновым рабочим на железную дорогу. На эти деньги на местном рынке выторговал себе отменного жеребца-трёхлетку, на которого многие было положили глаз, да уж больно дорог! Кольча отдал за него, не жалея, почто сто рублей – так крепко запал конёк в душу.
    В станичном арсенале вместе с братом Алексеем, понимавшем толк в холодном и огнестрельном оружии, выбрал казачью шашку и винтовку, к которой тот долго присматривался, проверял качество выделки известными ему способами. Хотелось завести хорошее казацкое седло – подстать скакуну, присмотреть сбрую с занятной отделкой, острую пику и ещё кой-чего по мелочи. Братья улыбались про себя, видя такую расточительность, однако даже словом не обнаружили своего удивления: казак знает как ему поступить!
    На широкой базарной площади вовсю идёт торговля. Отсюда доносилась весёлая разноголосица и даже песни. По распоряжению Матвея Сидоровича Шестакова в два ряда выставлены бочки с водкой и спиртом, длинные столы с мясом и ливером – для бесплатного угощения всех прибывших. Тут же полукругом деревянные обтянутые стальными обручами бочки с минеральной водой из местных источников. Природные газы в ней невероятно сильны. Чтобы найти на них управу, что только не делали. В чью-то светлую голову пришла мысль: не положить ли в бочку камешков со дна источника? Положили – и проблема исчезла.
    Испив минералки, братья идут дальше, дивятся всему. Мануфактура разная, на все случаи жизни. Дешёвая хлопчатобумажная миткаль – на белье, блузки.  Ситцы умопомрачительных расцветок, кумач, плис, текущий сквозь пальцы шёлк. Вошедший в моду муслин, атласы, кисеи, прозрачный флёр. Отдельно панка – грубая ткань песочного цвета для верхней одежды.
     В отдельной лавке всё для оружейного интереса: порох в банках, штуцера для тяжёлого боя на крупную дичь, берданы с поронной свинцовой пулей размером в половину горохового стручка, с гладким стволом промысловые ружья разного калибра. Отдельно пирамида вороных стволов на изящных ясеневых прикладах тульского оружейного завода его Императорского величества – по карману рядовому казаку. Для тех, у кого копейка не поддается счету, бельгийские двухстволки букетной стали, многозарядные винчестеры – не чета отечественному оружию. В руке невесомые, излажены тонко, форсисто, на рану надёжные, а по казенной части резьба занятная – охотничьи сценки одна другой краше.
    У Максима, завзятого охотника, глаз горит, азартом полнится душа. На снаряженные патроны старается не смотреть – баловство покупать готовые патроны умелому промысловику. А любопытство, куда ж от него деться, подмывает. Так и есть – снаряженные мелкой дробью для боровой и водной дичи. Для гусей, что тянут караваны весной и по осени, заряд излажен для дальней стрельбы по системе «парадокс». Таким патроном близкую дичь не бьют – заряд идёт кучно, может попортить тушку. На копытного зверя – лётка, ружейная картечь от трёхрядки до мелких свинцовых горошин. Не вынесла Максимова душа. Взяд в руки тулку о двух стволах, вскинул к плечу, щелкнул курками: расстаться нет сил, будто навеки приросла.
    На любой вкус тут найдётся съестного товару. Копчёные окорока отъевшихся на зерне чушек. Тут же зарумяненные дикие кабанчики, которым публика отдает предпочтение. Как всегда расхожий товар – вяленая баранина с жировой прослойкой стеаринового цвета. В начищенных до блеска медных тазах куски свежеварёного мяса, источающего аромат, от которого желудок заходится в истоме. Чем не обжорный ряд даурской глубинки. Остаться голодным совершенно невозможно, если серебро и медь в кармане бренчит. Каждый торгаш норовить потрафить:
    – Извольте откушать, господа казаки. Не брезгайте угощеньицем, гости званые и дорогие.
     На тесной площади пытался развернуться расторопный возница.
    – Кышь, едрёна мышь, – кричал он на мешкотного растерянного мужика, непривычного к такому скоплению народа. – Или в морду хошь, едрёна вошь!
    Между торговыми рядами важно и чинно прохаживаются офени – мелкие торговцы товаром вразнос. У кого галантерея, от которой у казачек глаза разбегаются. Другой тонюсенькие книжки нахваливает, лубочные картинки, печатные пряники. Третий сводит с ума ребятишек леденцовыми петушками, которых у него целый поднос.
    Отовсюду радостные крики, приветствия.
    – Как здоровье, сват?
    – Лучше тех, у кого хуже.
     В посконном одеянии из дальних мест явились мужики. Видно, что жили не ахти как, только пустодомов среди них не наблюдалось. Рубахи и штаны выношены, побиты временем и трудом крестьянским. Однако всё отменно чистое, штопка умелая, латки на одежде сидят так уместно, что придраться не к чему. Они не потянулись к бочкам с винным зельем, чинно обошли сторонкой.
    И без них здесь шумно и тесно. Трудно найти русского, который не любит быстрой езды. Еще труднее выпивоху, который по своей воле пройдёт мимо дармовщинки. Над всем этим хмельным облаком, пьяным куражом, песнями и частушками.слышатся звуки скрипок, егозливых балалаек, заливистых хромок – старого и хромого не пожалеют, пустят в пляс. Под звон питейного стекла вспоминаются самые невероятные истории. Слушатель иной раз помотает головой, стряхивая с ушей небылицы, восхищенно скажет:
    – Ну ты и балясник, мастак пули лить. Взаболь правдиво, а вникнешь – одна пустая балабонь.
    У бочки с водкой собачились мужик с бабой.
    – Хватит тебе лакать проклятую. Как приехали, кажинный день, почитай, не просыхаешь. Всё заливаешь и заливаешь свой лагушок, бородой заткнутый.
    – Имею право! Не в борозде, а на празднике, – шеперился мужик. Был он на третьем взводе – пьяным сверх всякой меры, однако ещё пытался нацедить в ковшик. – Упреждал ведь сват Митрий, поезжай налегке, без бабы. Как и есть дурак, не послушал здравые речи.
    То же самое в монопольке. Разница только в том, что от изобилия винных этикеток рябит в глазах. И бесплатных подношений тут не бывает. Чем гуще звон серебра, тем теплее приём. Зато есть возможность спокойно поговорить, потереться родственными душами. Публика здесь всё больше степенная, посеребрённая возрастом.
    – Выпей, сват, винца. Оно пользительно для здоровья. А здоровье нам, казакам, нужно, чтобы пить самогонку.
    Гуляет наотмашь, веселится разгульная душа на ярмарке, не ведает краёв и остановок. Не надо человека выворачивать наизнанку. Хочешь лучше узнать его, налей с верхом вина. Приняв лишнего на грудь, болтливый и глупый становится хуже слепой лошали. Она бредёт, не разбирая дороги, а болтун не отличает плохого от хорошего. Другой начинает Лазаря петь – прикидываться несчастным.
    Немало тех, кто приехал на ярмарку денежкам глаза протереть – промотать, прокутить, блеснуть разок и снова надолго утухнуть. Эти чаще встречаются среди фартового люда – золотарей, ловцов удачи. Иного влечет сюда желание покуражиться, явить всему миру свои не лучшие черты и успокоиться, пока не растворожат лицо. И нет для него ничего слаще воспоминаний, как петушился и хлебал без меры дурман. Неуправляемые молодые кутилы чувствуют себя тут как Савраски без узды. Горе таким, когда родитель непотребство заметит – зарядит плетью с казённой части, чтоб впредь неповадно было. Нет на свете лучше чародея, чем водка. Только ей под силу пробудить в человеке низменное, потаённое. А в меру принимающий на грудь, веселится, как может, норовит с лучшей стороны себя показать.
    Не самое лучшее зрелище – скопище пьяных людей. Здесь не увидишь, как манежатся избалованные девки. Как и на любом празднике, их тут, как говорят,  воз и маленькая тележка. Пригнал из дома страх остаться в старых девах, разговоры больше о выгодных женихах, удачных брачных партиях. К тому же прилавки манят, хотя с деньгами не густо. Однако марьяжные интересы им не в пример важнее. Все понимают, что сказочных принцев и добрых молодцев на всех не напасёшься, вот и стараются оттеснить одна другую. Никому не хочется заиметь михрютку, которому главное – упиться вдрабадан. Поспать и снова приняться за старое. И так изо дня в день, пока господь не приберёт.
    Идут Булатовы плотно. Разрезая толпу, ступает твёрдо Григорий. Из братьев он само спокойствие. Кажется, упадут сейчас громы небесные, он и не шелохнётся. Яков увёртливый – по характеру и в движениях. Успевает сделать упреждение, идёт в толпе людской – как вода протекает между камней. Максим погружен в свои думы. То и дело натыкается плечом на встречных. Очнётся на мгновение и снова отдается во власть размышлений. У Кольчи походка рваная, нервная, но удивительно точная – никого не задел, не вызвал к себе недовольного взгляда, он вроде ртутного шарика среди препятствий. Катится себе, вперёд не забегает и не отстаёт. Замечает всё вокруг, хотя головой особо не вертит. По всему видно, жизнь его готовит к немалым испытаниям.
    Седло и пику решили купить на исходе дня. Заранее условились с продавцами, мол, не таскать же на себе, хотя своя ноша вроде и не тянет. Каждому хочется напитаться впечатлениями, чтоб было о чём поведать станичникам. Ведь будут пытать о всех подробностях – на новости завсегда самый большой спрос. Остановились на минутку около точильщика, что на самом видном месте у самого входа со своим кривошипом. По очереди попялились на круглый точильный камень с мелким абразивом, с которого при вращении стекала мутная вода. Про меж себя согласились, что в хорошем месте добыт камень, нежно сталь берёт и доводит режущую часть до изумления.
    Привлёк их внимание старый бурят под навесом. Рядом шустрили двое молодых помощников, голосистых и не в меру болтливых. Подлетели любезные к братьям:
    – Не желаете ли погадать на бараньей лопатке насчёт скачек? Если не успели внести залог, в самый раз определиться на победителя.
    – Залог внесли, результат заранее нам известен. Первым к финишу придёт Асман.
    Непроницаемость на мгновение покинула лицо старого бурята, склонившегося над костерком. Не поворачивая головы, он кинул взгляд на говорившего, не проронил слова. Только во взгляде мелькнула теплота, которую понимай как хочешь.
    – Вольному воля, знаюшему – рай, – сказал один из помощников, косясь на оттопыренный карман Григория.– Не тяни поводья, пока ноги не в стремени. Завтрашний день покажет.
    Одним боком ярмарка примыкает к поселковой кузнице, оттуда доносились мягкие звуки молотка, восхищенные голоса. Булатовых хлебом не корми, дай посмотреть как управляется кузнец, одевая лошадь в подковы. Молодой сотник, подкручивая ус, рядился с богатырём в кожаном зипуне. Он казался сошедшим с лубочной картинки: окладистая лопатой борода, перетянутые ремешком волнистые волосы, просинь в глазах.
    – И что, любезный, будешь ковать, не заводя в станок? Знаешь ли ты моего жеребца? Норовист, себе на уме, с характером.
    – С характером, это я уважаю. Лошадь знатно умна – ей ведь говорить только не дадено. Да и ни к чему, кто лашадь понимает. Вот приму сейчас маненько, –  рассудительно проговорил кузнец, наливая с верхом стакан водки, – и наложу подкову.
    – Каждый день так куешь? – изумился сотник.
    – Помилуй, родной! Праздник же на дворе. Грех не употребить за здоровье коня. И за твое, конечно! Вот сойдет праздник на нет, душа снова будет сухая, как портянка на ветру.
    С этими словами бородач ухватил жеребца повыше щиколотки, развернул к себе копытом, примерил подкову. Жеребец присмирел, почуяв чудовищную силу. Не спеша, вынимая поочередно изо рта гвоздики, кузнец приложился молотком несколько раз.
    – Сколько спросишь за работу? – очарованно спросил сотник.
    – Совсем немного серебра. Сколь душа велит, столько и дашь, – отозвался кузнец.
    – Ах, ты каналья! – рассмеялся сотник и зачерпнул из кошелька несколько увесистых монет. – Знатно куешь. Вот тебе за представление и полученное удовольствие!
    Когда солнце купалось в зените и день томился от зноя, ярмарка обрела второе дыхание. Каждому товару нашлось своей место. Приказчики уже не путались где что лежит, нужную вещь вынимали в мгновение ока, виртуозно и с некоторым шиком. Масляные глаза, желание угодить, бисер слов, рассыпаемый перед каждым входящим, делали своё дело – торговля шла ходко, обещая немалые барыши.
    Братья встретили односума, сослуживца по полку. Григорий выбирал детям игрушки. Это занятие увлекло его, забавляло не на шутку  – видимо, человек в душе ещё долго остается ребёнком. Только себе в этом не хочет признаться. Из состояния сладкой задумчивости его вывел голос Тимохи Шишмарёва, с которым в походах делил потник на двоих.
    – Гриха, успеешь ещё накупить игрушек, пошли смотреть борьбу на кушаках, – с порога заявил он. – Там баба по прозванью Шурочка казачков от бахвальства отучает. Ну не диво ли? Говорят, откуда-то из-под Сретенска.
    В самом деле, на широкой кошме, упершись друг о друга ступнями и мёртвой хваткой уцепившись за кушаки на поясе, сидели молодой казачина широким разлётом плеч и чернобровая казачка, довольно рослая и широкая в кости, с лопатообразными ладонями, грубоватым мужским лицом.
    – Господа, казаки, делайте ставки! Против Шурочки, наипаче Ляксандры отечеством Лукишны выступает урядник Размахнин, бравый рубака и кулачный боец. Вы люди знамые, исход борьбы можете угадать. Кто ещё желает поднять ставки? И так естественно, виртуозно при этом матерился, будто слагал музыку.
    Это был старший брат Шурочки Белоносов Степан, разбитной казачина, воспринимающий жизнь как бесконечную череду развлечений и одновременно истый трудяга сродни ломовой лошади. Когда шлея попадала ему под хвост, веселился, куролесил, забавлял публику, оставаясь неизменно добрым и отзывчивым. Он и сюда, на скачки и ярмарку, прискакал, едва отряхнув пахотную пыль, чтобы размять натруженные плечи, потешить заскучавшую душу. Был, как говорят, от пуза сыт, в меру пьян и нос в табаке.
    Шурочка в таких делах при нём неизменно. Он и сам дюжего здоровья, годовалого телка кулаком может ненароком зашибить, однако сестрицу свою слегка побаивался, а, значит, уважал. Господь небесный, опомнившись, что обделил Шурочку, вместо красоты женской дал ей силу чрезмерную, необъяснимую. Как-то, расшалившись, приложилась она ладошкой к широкой спине Степана, точно безменом со всего маху. Другой случай окончательно убедил в исключительной способности сестры, когда заезжий казак от избытка чувств, слишком вольно приобнял Шурочку и получил такого леща, что лицо от синевы заплыло.
     Девичество миновало, как луна на ущербе, годы текли, оставляя на лице свои отпечатки, а друга милого так и не нашлось.  Иной раз она бросала в пустоту: «Не боись мой друг сердешный, что у меня кулак свинешный. Приди долгожданный».  Женского однако в ней было немало и Шурочка распорядилась своим естественным назначением как подобает. Сначала в доме появилась брацковатая, миловидная мордашка дочки, три года спустя –  мальчишка от проезжего ломового извозчика.
    Пренебрежение к себе и осторожность со стороны мужчин Шурочка восполняла тем, что иногда вместе с братом участвовала вот в таких забавах. Когда она видела растерянность и удивление в глазах поверженных соперников, получала некоторое удовлетворение за свою неполную судьбу. Она знала, что в роду не одна такая. По рассказам бабушки, семь и три колена назад появлялись на свет багатырши, удивление перед которыми не стёрлось за давностью лет.
    – А ты чего стоишь в сторонке, не делаешь ставку?  – обрушился Степан к стоящему в сторонке мужику.
    – С моих барышей не накормишь даже вшей, – откликнулся тот. – Рад бы поставить на казачку…
    – Если уж веселиться, так всем, – гаркнул Степан. – Не было у бедного денег, а рубль состояния не сделает. Прими от души.
     Тяжелое дыхание на кошме выказывает крайнюю степень напряжения. Было заметно, урядник Размахнин находится в замешательстве. Он собирался делать снисхождение этой казачке, а выходит это ему надо делать скидку – на курево, выпитое на радостях и еще незнамо за что. На лбу выступила испарина, налились краснотой кулаки, сжимающие шурочкин кушак, появилась предательская дрожь в коленках. Соперница его держится монолитно и даже отрешённо. Это в особенности пугает урядника, не привыкшего к поражениям.
    Шурочка проигрывала борьбу редко. Против неё единственно отказывались выступать казаки, не знающие пределов своей силы. Именно в них чаще всего отсутствовал дух соперничества, когда не видели достойных себе. К тому же спрятанное глубоко внутри мужское благородство не позволяло обращать силу против женщины. А мужчин с драчливой душой, петухов по жизни, безоглядных спорщиков она хоть и на время, но умела ставить на место.
    Лишь однажды вышел с Шурочкой конфуз. Сел против неё молодой казачок. Вполне обычный, ничего особенного. Угораздило же взглянуть ему в глаза, разливающие вокруг синь небесную. Не отдавая себе отчёта, нырнула в бездонную глубину, откуда не хотелось возвращаться. И сердце, всегда такое ровное застучало тревожно, слегка поднывая. Одного мгновения хватило, чтобы ей, железной Шурочке, захотелось подчиниться этому незнакомому человеку, испытать не силу его, а ласку. Невесомой ласточкой взлетела она над повелителем её сердца и ничуть не жалела, что проиграла схватку.
    Григория отвлёк чей-то голос сзади. По обличью видать, карман у казака дырявый, крепко дружит с монополькой. Взгляд умоляющий, в руках отделанная серебром уздечка.
    – Это всё, что у меня есть! Завтра скачки, питаю надежду выиграть, а поставить на кон ни копья. Купи, служивый! Сына надо готовить к действительной. Сам понимаешь! Ты только погляди, не уздечка – загляденье. Хоть на себя одевай!
    – Нам, казакам, это ни к чему. Мы и так в государевой уздечке. Что ж, войду в твое положение.
    Тем временем за спиной Григория раздался рокот изумления. В последнее мгновение Булатов успел ухватить взглядом мелькнувшие в воздухе мужские сапоги. Шурочка, опираясь на руку брата, устало поднималась кошмы.
    – Ну ты, паря, что петух с забора. Пролетел, крыльев не испросив, – усмехнулся вислоусый казак. Небось, станичники теперь житься не дадут!
    – Не позволю, – строго сказал Размахнин. – Хотел бы я видеть зубоскала в объятьях этой замечательной женщины. Рождает же земля таких казачек! Однако, и силища…
    – Шура, дай пожму твою мужскую руку! – галантерейно ухмыляясь, проблеял мордастый мужик в чиновном сюртуке. И тут же пожалел о сказанном. После рукопожатия, скрывая страдание, он долго дул на полусклеенные пальцы и с опаской поглядывал на женщину, которая, казалось, забыла о его существовании.
    Занятно наблюдать, как в этой пестрядной толпе степенно ведут разговоры казаки, гуртуются крестьяне, степенно ведут себя монголы, большой говорливой птичьей стаей сбиваются китайцы. Меж ними толмачи для полного общения. Только не привыкшие к единению торгаши и чиновники рассеяны по всей ярмарке. Отдельной кучкой жмутся расторопные менялы, готовы растоптать друг друга по первому зову. То и дело слышится : «Дратуй, дратуй…». Значит, добрались орочоны, порадуют ярмарку пушниной.
    В отдалении, чтобы не мешать честной публике непотребным стуком, чинит повозки каретник. Дорогая дальняя, железо и дерево – материал вроде испытанный, а все же не вечный. Здешние дороги изнашивают всё, что по ним скользит и катится. Зато умельцу есть чем семью прокормить. Кто-то почём зря клянёт ямы и колдобины, а кто-то им хвалу воздает. Видимо, так мир устроен, чтобы не угодить всем одновременно. Иначе жизнь пресной покажется, лишённой очарования борьбы с трудностями.
     Отгородившись брезентовой стеной, мечут колоду по столу картёжники. Эта страсть не имеет привилегий возраста и языковых различий. Раз и навсегда пометив кого-то, она ведёт картёжника по дороге страданий. Стучат по столу монеты, журчит по стаканам вино, шуршат банкноты. Кое-кто играет на мелок, расписывая проигрыш на специальной долговой доске. Это верный признак, что играющий – человек чести, уронить имя для него хуже самой смерти.
     Катится в ночные покои небесное светило, раскаляясь на границе с горизонтом докрасна, будто попадает на разогретую за весь день сковороду. Мелеют меж торговых рядов людские ручейки, утихают разговоры и споры, чтобы вспыхнуть с новой силой после вечерней трапезы. После рыночных впечатлений, неожиданных встреч и щедрых возлияний казачий посёлок Чиндант настраивается на завтрашний великий день – скачки двух бегунцов под звуки тысяч сердец.

На снимке. Ононские казаки. 1911 год.