Глава 11. благородная надежда из алжира. шаги по з

          Благородная Надежда из АЛЖИРа            
               
           (Посвящается светлой памяти  Надежды Абрамовны Гольдштейн. Фото из архива И.Б.Новицкой 1956 года: Майя и Надежда Абрамовна с внучкой)

   Железнодорожный вокзал послевоенного Киева встретил меня гудками паровозов и дымкой пахнувшей гарью.
         Отоварившись сухим пайком в привокзальном комендантском продпункте, я наметил побывать в двух местах по имевшимся у меня адресам.
     По первому – у семьи Гольдштейн, вручённому мне  начальником «АЛЖИРа» (акмолинского лагеря жён изменников родины) Сергеем Васильевичем  Бариновым, при посещении мной этого страшного заведения, в котором отбывала свой срок  моя мать и более семи тысяч таких же узниц, осужденных за то, что были жёнами репрессированных мужей. Их называли «ЧСИР» (член семьи изменников родины.)
     Уезжая, я рассказал ему, что еду в Киев, имея направление на учёбу в Киевское высшее танковое  инженерное училище (КВТИУ).
– Освободившейся недавно из нашего лагеря гражданка Гольдштейн Надежда Абрамовна уехала в Киев и оставила мне свой адрес. Может быть у неё  проживает ваша сестра, – передавая мне клочок бумаги с почтовым адресом, сказал тогда Сергей Васильевич.
      Другой, имеющейся у меня адрес, был адресом указанного училища – КВТИУ.
           С сестрой Маей я расстался при аресте в 1937 году наших родителей. Нас разъединили: меня направили в детский дом, её в московскую детскую больницу.
     – Сегодня, наконец, увижусь со своей сестрёнкой,– думал я, шагая по киевским улицам, ища Пушкинскую, дом № 41.
 С бульвара Тараса Шевченко, повернул и пошёл по улице Богдана Хмельницкого.
    Вот она и Пушкинская со старыми домами и деревьями, закрывающими своими густыми от листьев ветками окна первых этажей.
     –Девушка, в какую сторону мне идти к дому № 41? – спросил я остановившуюся рядом со мной лет двадцати девушку.
      – Пойдёмте со мной, я провожу вас, – ответила она и тут же добавила: «А ваше имя, наверное, Марат, и вы идёте в наш дом к Гольдштейнам, к моей маме и своей сестре Майе? –  то ли спрашивая, то ли утверждая свой вопрос, вдруг заявила девушка,  удивив меня этим вопросом.
 – Вы правильно всё сказали, но откуда вам известно, кто я, куда и к кому иду, если вас я вижу в первый раз, а о своих намерениях  никому   не говорил? – сгорая от любопытства получить ответ на свой вопрос, спросил я.
– Не совсем так, как вы говорите, – чуть покраснев, объяснила мне моя случайная,   проводница.
– В вашей телеграмме всё сказано: и кто вы, и зачем едете в Киев, и приблизительно дата и время приезда.
  Военная форма одежды, медали на гимнастерке, одна из которых  «За победу над Японией», очень молодой возраст, некоторая схожесть со своей сестрой Майей и, наконец, поиск дома с номером сорок один, в котором мы проживаем – всё это подсказало, что вы Марат,  которого мы ждем, и я не ошиблась в своей догадке. А наша встреча на улице – это просто забавное совпадение, – сказала она и, протянув мне руку, добавила, – давайте знакомиться, – Тамара, но в семье меня зовут Тасей: так проще.
      Моему удивлению не было предела, и я восхищенно сказал Тасе: «Вы уникальная девушка, и я рад был познакомиться с вами не только на улице Киева, но и в любой точке планеты».
     Дверь нам открыла мама Таси – Надежда Абрамовна Гольдштейн – Либерберг. Как мне потом стало известно, она была вдовой Иосифа Либерберга, – государственного и политического деятеля, талантливого учёного, первооснователя и руководителя Еврейской автономной области на Дальнем Востоке России –  Биробиджана. Её муж подвергся клевете, репрессии и расстрелу в 1937 году. 
       На вид Надежде Абрамовне было не более пятидесяти. Она не могла сохранить, после восьмилетней лагерной жизни, всю красоту той молодой женщины, фотография которой, её и мужа, висела на стене комнаты.
         В её материнских добрых глазах остался неизгладимый след  незаслуженного заключения за два ряда колючей проволоки с вышками охраны по углам зоны.
      Обняв меня, как родного, Надежда Абрамовна  подозвала к нам мою сестру Майю, которая стояла в стороне, надув губы, и не собиралась подходить ближе.
– Маечка, детка моя, подойди сюда: это твой братик, Марат, приехавший, чтобы встретиться с тобой и со всеми нами.
    Она   взяла Майю за руку и подвела ко мне.
 Мы обнялись и поцеловались. 
        Оцепенение с моей сестры стало спадать и она начала рассматривать и трогать руками на моей гимнастерке медали.
         – Дети, пора обедать, прошу всех к столу,– объявила хозяйка, и все присутствующие вошли в единственную в квартире комнату, и сели за   обеденный стол, на котором стояла немецкая трофейная кастрюля с  постным  жидким супом из пшённой крупы. 
     – Крупинка за крупинкой бегают с дубинкой,– мелькнула мысль в моей голове, и я сразу осознал, в какой бедности первых послевоенных лет живёт эта  семья.
      Рядом с кастрюлей стояла  хлебница с четырьмя тоненькими ломтиками ржаного хлеба: ровно по количеству людей, сидевших за столом. Здесь же на большой  тарелке с красивой старинной росписью лежала варёная картошка, тоже по количеству едоков.
     Надежда Абрамовна разлила всем в тарелки суп и, глядя на меня, глубоко вздохнула, потом взяла кусочек хлеба из хлебницы и положила рядом с моей тарелкой.
       По дороге Тася рассказала мне, что её маме  жить в Киеве, после отбытия срока заключения, запрещено..
    –  Она не прописана здесь, в квартире её двоюродной сестры Дубицкой, где мы проживаем, и на работу устроиться по своей специальности учительницей не может. Хлебных и продуктовых карточек ей не дают – поведала мне о проблемах семьи Тася, добавив, что в  справке освобождения мамы  нет ни слова  о  запрете.
       Вспомнив этот рассказ, я отодвинул от себя тарелку с супом, встал и вышел из комнаты в коридор.
       – Тебе не понравился наш обед, и ты собрался уходить?– спросила меня хозяйка, и поспешила за мной.
– К сожалению, нечем тебя угостить, Марат, – она подошла ближе ко мне и развела руками.
– Что Вы, Надежда Абрамовна, дорогая моя,– я обнял её  и прислонился щекой к волосам её головы, подернутой  сединой.
– Тут у меня в вещь-мешке  есть продзапас: получил, когда  приехал в Киев. Хорошее дополнение к нашему обеду будет,– пояснил я ей, и стал доставать свой сухой паёк: буханку ржаного хлеба, две банки мясных консервов, копчёного леща и пачку  кускового сахара - рафинада.
      Когда все это разместилось на столе, Надежда Абрамовна  долго смотрела то на стол, то на меня, и крупные слезинки капали из её глаз.
– Мы не можем принять твой паёк,– настойчиво твердила она до тех пор, пока я не показал ей  бесплатные продовольственные талоны ещё на два грядущих месяца. 

     После шикарного по тем временам обеда, мы остались в той же комнате, где обедали, и  я услышал историю  юности моей сестры и обретенную  любовь и заботу в семье Гольдштейн.

        Чтобы рассказать об этом, необходимо вернуться к осени 1937 года, когда в России был пик разгула политических репрессий.
      Целая армия сотрудников НКВД разъезжала по ночным улицам городов и посёлков с заданиями арестов граждан  своей страны, признанных по чьему-то желанию или клевете, или ложному доносу «врагами народа, шпионами, предателями, изменниками» или просто родственниками, включая и детей, этих арестованных.
         
        Всю ночь в московский Свято-Даниловский монастырь, специально переоборудованный в детский приёмник-распределитель, автомашины привозили детей из семей, чьи родители  в эту ночь подверглись аресту службами НКВД.
    Детей разделяли по группам: на девочек и мальчиков и, не обращая внимания на  детские крики и плач, размещали по блокам,  бывшим монашеским кельям.
      –  Мальчишку отведите в 12-ый блок,¬¬– распорядился сотрудник, принимающий детей,– а его сестру принять не могу: она больная, у неё высокая температура. Везите девчонку в больницу.
        Майю Носову отвезли в московскую городскую детскую больницу
 № 1, называемую горожанами– «Морозовская». ( Через четверть века Майя Носова, по мужу – Богданова, будет работать в  «Морозовской детской больнице»
ведущим врачом отоларингологом. Прим. Автора)
       В больнице выяснилось, что у неё скарлатина и пришлось  оставить Майю там до выздоровления. За это время в детском приёмнике-распределителе о ней забыли, чем  воспользовалась родная тётя Майи – Варвара Васильевна Кашицына, забрав её в свою семью.
      У Варвары Васильевны был свой ребёнок – пятилетний сынишка Алик, которого она единолично воспитывала.
        В дни Отечественной войн , когда враг подошёл к Москве, семью Кашицыных эвакуировали в Чувашскую автономную республику в село Очакассы Канашского района, где Варвара стала работать в колхозе на сельскохозяйственных работах. День шёл за днём, дети росли, Майя училась в школе, а летом помогала  тёте Варе работать в колхозе.
        Но однажды случилась непоправимая беда. В тот день бригада женщин, в которой находилась Варвара, вышла на уборку урожая в поле.
      Утро было солнечным и жарким, ничто не предвещало дождя и грозу.
       Председатель колхоза, зная, что работницы захотят пить, распорядился  отправить в поле телегу-водовозку с бочкой воды.
       Женщины напились родниковой жаждоутоляющей воды и стали расходиться.  Водовоз, развернув лошадь, направился в село, за ним  сзади телеги к своему  рабочему месту шла Варвара.
        Внезапно солнце закрыла чёрная туча и поползла по небу. День стал темнеть.
  Начавшийся маленький дождик сменился ливнем, над водовозкой блеснула яркая молния, и тут же прогремел оглушительный гром. Испуганная лошадь дернулась вперед, но сделав шаг, замерла на месте.  Кучер водовозки перекрестился и оглянулся назад: Варвара лежала на земле, не двигаясь.  На виске головы образовалась ранка, из которой на мокрую землю стекала струйка крови.
– Бабы, скорей сюда! – закричал возница и, неловко повернувшись, сам упал с телеги.
     Женщины окружили пострадавшую. Одна из них посоветовал срочно закопать Варвару в землю, чтобы электрический заряд вышел из её тела.
–  Ей уже ничего не поможет: она мертва, – заявила наклонившаяся над ней, и щупая пульс,  другая.
     Дождь также внезапно прекратился, как и начался.  Сквозь толпу работниц к телу поражённой молнией протиснулась Майя, держа за руку своего двоюродного брата, сынишку Варвары, который бросился к погибшей матери, обнял её бездыханное тело руками и захлёбываясь слезами закричал: « Мамочка, не уходи! Зачем же ты так…!»
     С помощью женщин Майя подняла Алика, и они стояли, опустив головы у  ног мертвой,  пока труп не увезли в село.
      Варвару Кашицыну похоронили через три дня по действующим деревенским обычаям на местном кладбище.
      На плечи Майи, как старшей в осиротевшей семье, легла забота о двоюродном брате.
Они оба по возможности своих детских сил работали в колхозе, а Майя продолжала ходить в  вечернюю школу.
    Только ночные подушки знали, сколько горьких слёз пролито на них в юные годы Майи. Сколько писем она направила в государственные органы, чтобы узнать о судьбе своих родителей.
        Прошло три года с момента гибели тёти Вари. Война приближалась к победному концу. Наконец, пришло извещение, что её мать Анна Васильевна Носова осуждена и находится в Казахстане на 26-ой точке Карлага. В извещении был указан  почтовый адрес места заключения, что означало – переписка разрешена!
       Майя написала матери письмо и получила ответ.  У неё появилось желание  поехать в лагерь к матери.  С помощью председателя колхоза,  определив своего двоюродного братишку в детский дом,  сама выехала в Казахстан.
     После восьмилетней разлуки состоялась трогательная и трагическая встреча дочери с больной матерью, за сохранение жизни которой «зеки-врачи» не могли поручиться.
– Маечка, доченька моя родненькая, прости меня, что я не сохранила для тебя своё здоровье здесь за колючей проволокой проклятого лагеря, где ежемесячно
умирают мои близкие подруги. Видно не судьба моя выйти на волю и пожить с тобой,– причитала Анна Васильевна, навзрыд плача и целуя свою дочь.
    Со мной в бараке живёт подруга, которая скоро должна освободиться и уехать на родину. Звать её Надежда Абрамовна Гольдштейн.  Рядом с домом, где тебя, Майя, поселили, есть такой же одноэтажный дом из самана.  Это школа для детей женщин-узниц нашего 26-го трудпосёлка и других отделений Карлага.  Малышей и подростков до 12 лет без суда лишили свободы и привезли сюда со своими матерями. Таких детей здесь много. Начальник лагеря Сергей Баринов добился разрешения построить для этих ребят дом-общежитие и школу. В этой школе работает учительницей Надежда Абрамовна. Сходи к ней и познакомься. По этому поводу у меня есть кое-какие соображения.
     Вечером, когда Надежда Абрамовна возвратилась с работы в лагерный барак, к ней встала с койки и подошла Анна: « Надя! – так звали женщины-зеки Надежду,– ты может быть скоро покинешь наше «лагерное рабское бабье царство», слух прошёл, что приказ о задержке освобождения женщин,  отсидевших свой срок, будет отменен.
    В этой связи у меня есть к тебе просьба.  О моём здоровье ты всё знаешь: вряд ли я доживу до дня освобождения».
– Догадываюсь, о чём будет речь, Нюра! – так кликали Анну её подруги по зоне, –  я сама об этом подумала, когда увидела твою Майю, но не решилась сказать тебе о своей задумке.. Девочке надо учиться и закончить нормальную школу.
      Как только я смогу покинуть «АЛЖИР», она будет жить со мной. А пока хочу отправить её с письмом в Киев к своей двоюродной сестре Таисии Вульфовне Дубицкой. Только сначала получу твоё и  Маечки согласие.
– Как бы не разрывалось моё материнское больное сердце: согласие от меня ты уже получила сейчас, а с дочкой я поговорю сама, – выдавила из себя слова Анна и обняла подругу.
   
     Майя стала посещать уроки Надежды Абрамовны и, познакомившись с ней ближе, дала согласие ехать в Киев для продолжения учёбы в школе.
     Через две недели она была уже в Киеве у Дубицких. Там же жила дочь Надежды Гольдштейн и расстрелянного Иосифа Либерберга – Тамара. (Они подружились и дружба эта окрепла и продолжалась до ухода из жизни Майи Ивановны Носовой-   Богдановой в замужестве. Заметка автора).
       Надежда Абрамовна Гольдштейн после окончания срока заключения 6 октября   1945 года была задержана в лагере, как и все остальные её подруги и вернулась в Киев в начале 1946 года.
       Перед отъездом из «АЛЖИРа» её вызвал к себе начальник лагеря Сергей Васильевич Баринов.
– Надежда Абрамовна, я теперь для вас не «гражданин начальник», а просто «товарищ». Можете называть меня по имени и отчеству, – начал разговор Баринов.
  – Первое. Я прошу вас принять от меня покаяние за сверхчеловеческие страдания, которые  пришлось перенести вам в руководимом мной лагере. Поверьте, в этом нет моей личной вины. 
      Второе. Восхищен вашей стойкостью, отношением к своим подругам и особенно к их детям, которых вы обучали в школе, созданной при вашем активном содействии в  условиях лагерной жизни.
       И последнее.  По требованию действующего закона, лицам освобожденным из  нашего лагеря,  запрещено жить в 39 городах, таких как: Москва, Ленинград, Киев и другие.
       В справке «Об освобождении», по которой вы будете получать паспорт, должен быть проставлен штамп «39»,который переносится и в паспорт.
 Мной дана команда в вашей справке  этот штамп не проставлять.

      
       Надежде Гольдштейн, возвратившейся на старое местожительство
 – в Киев, не помог  «подарок» Баринова: бюрократический заслон не позволил воспользоваться им.  Но она осталась жить в Киеве и содержать  свою дочь Тамару и Майю, как обещала подруге по лагерю Анне Носовой.
       
         На этом закончился рассказ, который я услышал от своей сестры и её приёмной «мамы» – Надежды Абрамовны Гольдштейн – Либерберг.
      
     Покидая киевскую квартиру на Пушкинской, дом 41, я испытывал двоякое чувство:  любовь к этой семье и сострадание к её  бедному быту и не заслуженной несправедливости. 
 P.S.  Прошли годы, ушли из жизни герои моего рассказа, но остались их сыновья, внуки и внучки, одну из них мне недавно посчастливилось разыскать. Это Ирина Борисовна Новицкая, с которой мы беседовали по скайпу и были безумно рады этой беседе.  В моём домашнем альбоме добавились новые фотографии семьи Гольдштейн. У Ирины Борисовны трое детей и трое внуков. Жизнь поколений продолжается!

         






.