Света

   Я рос, матерел. Росли и мои сексуальные потребности или, как сейчас модно говорить, либидо. В классе шестом-седьмом мне стало не хватать физического контакта с особями противоположного пола. Я говорю не о половом акте, упаси боже, тогда мне и в голову это не приходило, более того, я весьма смутно себе представлял, что это такое. Современной молодежи, наверное, трудно себе представить, что такое незнание возможно, в то время (начало и середина шестидесятых), почерпнуть какой-нибудь источник – рассказы старшеклассников или более опытных ровесников. У меня среди друзей не было ни первых, ни вторых. Все остальные потенциальные источники сексуальной информации – книги, газеты, журналы, кино, телевидение – тщательнейшим образом цензурировались и все отдаленно напоминавшее эротику изгонялось. Достаточно сказать, что самым запретным для подростка произведением оказалось восьми томом издание  сказок «Тысяча и одна ночь», которое я нашел в железнодорожной библиотеке. Из трех библиотекарей только одна осмелилась выдать мне пару томов после долгих колебания. Единственное, что в сфере интимных отношений я тогда знал твердо – детей не находят в капусте, как нас учили советская семья и школа. Мы жили в официально бесполом мире, и мы боролись с этим миром.
   Накапливающаяся исподволь сексуальная энергия требовала какого-то выхода, и ребята стали играть в «зажимбол»; игра, состояла в том, что в классе на переменке или в раздевалке группа девчонок загонялась в угол и там зажималась (если хотите, лапать, щупалась) под оглушительные крики и визг, более нарочитые, чем настоящие. Я, со своим неразлучным школьным другом Лешкой Товихиным, принимал в этих играх активное участие. 
   У нас  во дворе жила Света Яблочкина, девушка года на два нас старше, симпатичная на лицо и с фигуркой налитой, извините за тавтологию, как спелое яблочко. Ее папа был милиционером, и это нас с Лешкой немного пугало, сдерживая активность. Поначалу мы ограничивались шутками, обращенными к ней, когда она шла мимо. Самой любимой и запомнившейся была следующая фраза: «Света, что ты нам дашь, сладкие ватрушки или мягкие подушки?». И мы скабрезно при этом хихикали. Не знаю точно до сих пор, понимала ли она тайный смысл выражения «мягкие подушки», под которым мы прозрачно зашифровали ее пышные груди, привлекавшие наши невинно – похабно взоры, но, по-видимому, догадывалась, что мы имели.   
В один прекрасный день наши поползновения достигли апогея. Не остановившись на своей излюбленной шуточке, мы пошли вслед за Светой в подъезд, а когда она открыла ключом квартиру и вошла, мы попытались вломиться за ней. Но наши попытки были достаточно робкими, чтобы нам не удалось проникнуть в Светину квартиру. И дело не в том, что мы боязни ее папу-милиционера, хотя и это, несомненно, присутствовало. Важнее было, по-видимому, то обстоятельство, что все это была только игра и с нашей стороны, и с ее. Если допустить, что она позволила бы нам войти, или мы бы сломили ее несильное сопротивление, то возникла бы пата ситуация, когда вследствие нарушения определенных правил игры мы бы не знали, что делать дальше. Мы же были обычными книжными мальчиками, а не насильниками. Когда же наш минутный натиск «не удался» (понятно, что он удался в той системе координат), мы с довольным гоготом выкатились из подъезда. Естественно, что никаких последствий это происшествие не имело, хотя Светлане ничего не стоило нажаловаться отцу. Но все было в рамках правил. Позднее, повзрослев, я несколько раз встречался с ней в городе, но мы только здоровались, и расходились по своим делам. Света Яблочкина была, по-прежнему, симпатична, но говорить нам было не о чем. 
   А мне хочется отыграться на моем школьном закадычном друге Лешке Товихине, и в заключение этой печальной истории я расскажу еще об одном случае из того времени. Однажды на перемене к нам в класс вошла по каким-то делам молоденькая пионервожатая и в окружении школьников стала что-то говорить. Лешка оказался сзади и, чтобы всех позабавить, стал ничего не подозревающей увлеченно говорящей  пионервожатой на четвереньки и заглянул ей под юбку, вернее, сделал вид, что заглядывает. Его поступок вызвал всеобщий гогот, и мой в том числе. Бедная девушка не поняла причины этого хохота, так как мой друг вовремя успел вскочить на ноги. Ну, как я его прокатил, здорово? Мне на такую шуточку не хватило бы куража. Вот такие мы были проказники в отношении женского пола в 1968 – 1969 годах.
   Примерно к этому периоду относится еще одна похожая история, закончившаяся для меня плачевно. Ее звали Кристина, и жила она в доме напротив. Кристина была не просто симпатична, а красива, можете поверить моему, с детских лет безупречному вкусу. Мы с Лешкой также пассивно преследовали ее и говорили всякие гадости. Однажды это происходило в присутствии нашего знакомого Диму Глушкова. Раньше мы иногда вместе с ним играли в солдатиков или в штурме крепости, но потом разошлись, может быть, что он был старше на год. Так вот, мы втроем сидели во дворе за столом, когда мимо прошла Кристина. Конечно, грех было упустить такой момент, и мы с Товихиным обменялись парой «комплиментов» по ее адресу. К нашему удивлению, Дима Глушков вспыхнул как порох и потребовал от нас извинений. Лешка пошел на попятную, но я не мог уступить нажиму, хоть и чувствовал свою несправедливость. Мне пришлось драться, но драчун из меня был неважный, и, пару раз получив по физиономии, я очутился на земле. Товихин, бывший свидетелем моего позора, после ухода победителя с поля боя грозился с ним разобраться, хотя было видно, что он доволен исходом поединка, а главное тем, что ему не попало, хотя вместе мы могли бы отлупить Глушкова за милую душу. После этого мы с Димой практически не общались, избегали друг друга.
   Потом окончания школы Глушкова забрали в армию, а через несколько месяцев привезли его тело хоронить. Не знаю, что с ним случилось, но по официальной версии, был разрыв сердца. Я подозреваю, что в силу своей порядочности он просто пал жертвой дедовщины, но это только версия. В день его похорон, а это была первая смерть среди знакомых мне людей, я совершил еще один поступок, за который мне до сих пор стыдно. Я не пошел на похороны, трусливо просидев весь день дома, даже не дома, а на балконе, выходящем во двор, где оркестр играл похоронный марш, и убиваться мать, у которой не было мужа, а теперь не стало и единственного сына. Мне трудно объяснить причины своего поступка. Это был страх, но страх чего? Смерти? Может быть. Но в свое оправдание замечу, что к Диме Глушкову я почти не испытывал дурных чувств после нашей драки и не вынашивал планов мести, разве только в первые три дня, и уж точно считал его порядочным человеком с тех пор, как он вступился за Кристину. Скорее всего, он был в нее влюблен. Я атеист, но если Дима Глушков на небесах, пусть он знает, что его помнят и что его поступок оказал большое нравственное воздействие на вашего покорного слугу.