Мой гений сплел себе венок в ущельях скал...

                М.Лермонтов и К.Кулиев

Чувство любви к Лермонтову, выраженная  Кулиевым  во многих стихах и статьях столь личностна и вплетена в его частную судьбу , что выходит из только литературных предпочтений и сообщает о пересечениях, совпадениях  более значимых, сокровенных, но, к сожалению, им не названных. Потому о первотолчке его неизменной, сильной привязанности к  слову и личности поэта можно только предполагать.
 А о истоке  своей   любви, завороженности Кавказом Лермонтов назвал – 10-летним мальчиком,вторично привезенный бабушкой  в Кисловодск, он увидел горы и рядом с ними почувствовал свою отличность от всех и всего, ощутил физически на голове тяжесть и пламя первых веточек венка своего гения, в котором самые необкновенные листья будут рождаться на этой земле.
В 16- ть лет он написал:
Хотя я судьбой на заре моих дней,
О фюжные горы, отторгнут от вас,
Чтоб вечно их помнить, там надо быть раз:
Как сладкую песню отчизны моей,
Люблю я Кавказ.
Как удивительно – в его «Автопортрете» - он горец. И не потому,что изобразил себя на фоне гор, и бурка на нем.
Они не фон, не декорация.Детали костюма органичны, незаменяемы,  при том, что бурка не может прикрыть мундир, прикрыть печаль абрека, одетого на маскарад.
Пушкин в таком образе непредставим.
 Внимательно читая его «Кавказ подо мной» испытываешь недоумение. Воспарение над землей, взгляд с высоты обещан частицей с местоимением- «подо мной». Все.
Тощий мох, нагие утесы, злачные стремнины, нищий наездник, голодные волны Терека – увиделось это, увиделось равнодушным взглядом даже не победителя, а захватчика, лениво разглядывающего  столь скупую добычу под ногами. Эмоциональная тусклость, семантическая размытость, репортажная интонация, без намека на поэтическую в этом  стихотворении изумляют. У Пушкина есть стихотворения более живописные,но
У него нет и не могло быть готовности Лермонтова: "за несколько минут/ Между крутых и темных скал/Я бы рай и вечность поменял"
 Лермонтов был приговорен Кавказом-здесь от почувствовал свой гений, в нем не сомневался, здесь надеялся обмануть смерть, дразня ее, заигрывая с ней, очень близко приближаясь к ней.
«И живой, я смерти отдал все» - это утверждение поэта очень важно для понимания его крайностей.Отдал. Всматривался, не веря, подгонял себе к черте, заглядывал :
 "Пора туда, где будущего нет,
Ни прошлого, ни вечности, ни лет;
Где нет ни ожиданий, ни страстей,
Ни горьких слёз, ни славы, ни честей;"
Юный,древний жил он с неотступным страхом перед смертью, мальчик, заговаривал ее.
 И как все в мире Лермонтова, его любовь к Кавказу, к стихии гор, так  родственная его сути, совмещает несовместимое.
Сам ландшафт восхищая, остужает, заставляя опрокинуть голову, приземляет.
Рядом со скалами, впервые попав в атмосферу высокогорья обыватель чувствует малость и себя и времени своего. Лермонтов чувствовал иное -  он ощущал дыхание вечности и знал о личной, неминуемой причастности к ней и как будто и о последнем дне.
Молодой Майков, первым  оплакивая смерть Лермонтова писал:
" ...там, у горнего порога,
В соседстве звезд, где дух, забывши прах,
Свободно реет ввысь, и цепенеют взоры
На этих девственных снегах,
На этих облаках, обнявших сини горы,
Где волен близ небес, над бездною зыбей,
Лишь царственный орел да вихорь беспокойный,—
Для жертвы избранной там жертвенник достойный,
Для гения — достойный мавзолей!
1841.
Было и  другое. Я имею в виду его беспримерный героизм и беспощадность в так нзываемых экспедициях в аулы, в которых он  изумлял всех «отменным мужеством и хладнокровием».
 Майя Каганская в статье   "Я хочу рассказать вам"пишет:
 "  Поручкик  Тенгинского казачьего полка Лермонтов добровольно вместе с рядовыми казаками ходил в разведку в чеченские аулы.
Только «языка» в той разведке не брали – его вырезали вместе с носителем. Массово. Крупномасштабно. Поэт отличался непомерной жестокостью.
Сегодня, по всем международным законам, он был бы судим за военные преступления.
Впрочем, не дождались Гаагского трибунала, и без оглядки на собрание сочинений Михаила Юрьевича офицерское собрание его полка выразило поэту презрительное отвращение и потребовало от начальства, чтобы его от них убрали.
... Сей прискорбный факт истории русской литературы известен давно, но, так сказать, архивно, келейно, без «права выноса».
Из живой литературы (собрания сочинений, биографии, учебники, критика, комментарии) факт выведен, как выводят пятна."
Было и это.  И рядом – « От ранних лет кипит в моей груди\Твой жар и бурь твоих порыв мятежный.\….Я сердцем твой.Всегда и всюду твой»… Все рядом.
 Кулиев понимал неотменяемость и этих пародоксов.Он знал, что такое война, он все простил.
Д.Кедрин в стихотворении, посвященном Кулиеву, возвращает Кайсына и на эту войну, где искал смерти Лермонтов, не веря в ее возможность, содрогаясь от  мысли о ней:

Я пишу тебе: «Здравствуй
Офицер Шамиля.

Тлела ярость былая,
Нас враждой разделя:
Я – солдат Николая.
Ты– мюрид Шамиля.
               
Но над нами есть выше,
Есть нетленне свет:
Я не знаю, как пишут
по балкарский поэт
 «Ночь поземекою частой»-Кайсыну Кулиеву

И может быть, Кулиев, верил, что Лермонтов  начал изучать тюркский язык и для того чтобы узнать, как пишется это слово на его языке.
 С какой благодарностью и восхищением он отмечает в статье  «Поэт и культура»: «Офицер,воевавший с горцами Лермонтов, брал у них уроки тюрского языка, решив изучать его.
Этот язык в те времена был очень распрастранен среди кавказских народов, на нем многие говорили, и обойтись без него было очень трудно.
 Одной из приятельниц он писал об этом языке (назвав его татарским), что он на Востоке столь же необходим, как француский  на Западе. Замечательно, что сохранился такой документ, подтверждающий обширность культурных интересов одного их самых эмоциональных лириков мира».
 «Я обычно в своей рабочей комнате не держу никаких изображений, но репродукция с картины Врубеля «Гадалка», и портреты Лермонтова и Бетховена все годы моего пребывания в Средней Азии были на моем письменном столе и сейчас остаются со мной»- говорил Кулиев в беседе с корреспондентом журнала «Вопросы литературы»(1968.№ 3.)
Уточню, что слова «годы пребывания в Средней Азии» означают годы жизни в изгнании, самые  трагические, страшные в его жизни годы. И опорой, утешением, кислородом в  безвоздушности стали тогда эти столь разные и столь единые образы.
 Неизвесто, как и почему они соединились в одно неделимое в судьбе Кулиева, но как естественно и многозначно это соседство. 
«Гадалка», воплощяя в себе символ необратимости, предсказанности судьбы и ее тайны, как бы извеняется за чрезмерность страданий на пути человеческом.
 Слепота Врубеля, ослепленного красками, глухота Бетховена, оглушенного звуками,  самоубийственное вглядывание в смерть от избытка жизни у Лермонтова – плата за гений.
 У каждого – свой Демон, как поверженный, так и парящий, свои миры, невиданные никем кроме них, свой мятеж и вызов увиденному.
 Близкий друг Кайсына Кулиева, один из тех, кто  происхождением и своей сутью олицетворял  аристократию духа на Северном Кавказе, Тимур Шаханов вспоминал: Однажды, во Фрунзе Кайсын читал мне новые свои стихи и перевод лермонтовского  «Демона» на балкарский. Я был ошеломлел силой того,что я слышал – я видел нового Демона, все вокруг видел иначе. Утром уехал – в эту ночь мы с ним просидели и уже до нашего возвращения в Нальчик я его не видел. И первое, о чем я его попросил при встрече – почитай «Демона» и те стихи свои, так как все это время во мне жил отзвук потрясения от услышанного тогда. Кайсын сказал, что их нет – в один из обысков забрали его бумаги,а  среди них был и «Демон» и многие стихи. Спокойно так сказал, а я кричал – как ты мог, как ты мог отдать такое, почему не спрятал, мне не отдал». Он ничего не ответил. Знаю, что он неоднократно возвращался к  «Демону», но видимо  многие ассоциации, связанные с ним в изгнании причиняли боль сильную, да и не в каждую реку дважды войдешь».
Так неожиданно в стихотворении Окуджавы «Встреча», посвященном Кулиеву появляется Лермонтов, косвенно проясняя некую общность всех больших поэтов:
Растерянный, неловкий и тщедушный
Единственный на этот шар земной
На остановке, возле Усачевской
Вдруг Лермонтов возник передо мной...
 Помимо поэзии, в нем мощный, глубинный контекст, пространство для интерпретации биографических данных и постижение сущности Кулиева, что не может не удивлять, ибо речь может идти об интуитивном угадывании.         
Так, стихотворение Кулиева «Как устали мои глаза», написанное в 1946 году, и впервые опубликованное в 1998 году на балкарском языке мистическим образом пересекается с «Встречей» Булата Окуджавы.
Принадлежит оно самому страшному периоду в его жизни – наиболее беспощадным, безысходным часам, первым годам геноцида. И он решается спастись единственно ему доступным способом – самоубийством.
Вокруг только смерть, отчаяние, бездна. Остолбеневший от горя и недоумения народ. Бессилье и боль. И выход, побег, который был невозможен в реальности. «Силы остались только на то, чтобы лечь и умереть. Но стыдно», – в таком же состоянии в том же 1944 году написал Кязим Мечиев эти слова. И как много проясняют они в личности гения и народа, которого он воплощал. Иными словами, Кулиев повторил их. Однажды, на мгновенье отодвинув все он будет искать убийцу, готового ему помочь, готового его убить.
Устали глаза от боли.
Не раскрывал бы их.
Почему и закрытыми глазами
Все видит Поэт?
Как же сильно устали глаза.
Ночью, когда иду один я по дороге,
Кто-нибудь выстрелил бы в меня, 
Помог бы мне и расстрелял бы,
Как Лермонтова.
Подстрочник
Такой был час, и за ним проглядывали и убийцы – холопы, и венки, которые дешевле, чем любовь, и согласие на исчезновение, и мольба о выстреле. Еще, Кулиев – чувствовал – дуэль Лермонтова также и самоубийство и расстрел одновременно.
В текстах нигде он этот день не вспоминает. В стихах – слабые отголоски. Второй раз в его жизни смерть – благо. Второй раз признание – это зло не поднять, не понять. С этим злом – не жить. Потеря всех связей, всех точек равновесия. Не отчаяние – окаменелость.
В стихах этого года «Побег», «Мгла», а за ним «Не зги». «Снежный обвал», «Снегом полон твой рот», «Снегом глаза полны», Ночь, и «Только тьма, что назад нас зовет»… И однажды решительное и ясное – нет. Мгле, обвалу, пропасти. «Без тропы и под ливнем – вперед. Он разрывает прутья, паутины, плиту над головой, как «мужества знак поцеловал клинок» и то, что сказал  после в одном из последних стихотворений «Нет в мире ничего, что навсегда» нашел в себе силы понять тогда, в 1948 году, понять, что слово «навечно» бред, ложь,  безумие.
«Другой поручик был тогда убит», – скажет ему Окуджава и, увлекшись, попросит: «Нам с тобой нельзя не рисковать».
 Подхваченный новыми порывами, возможной волей, он, даже на своем опыте зная, что «середина» – не самая страшная  и опасная категория, а в выпавшем им времени – отсутствующая, он соблазняет энергетикой «крайностей". Такой неизменной и избыточной в жизни Кулиева.
Счастливое братство Окуджавы полно и не осознавало, какую память и какие обязательства перед ним нес в себе Кулиев до конца своих дней.