Луна в пепеле Глава 5

  5

Мадина не любила свекровку.
 Вот чего ей вдумалось коптить зарю, -  не давать людям спать.
Все неймется апе. Никогда не свернет со своих привычек. Каждое утро выгоняет на пастбище  баранов.
  Разве это прилично - мать директора школы и как простолюдинка болтается по горам со своими баранами. А во дворе от них, только вонь да шерсть.
 И что  хочет доказать миру упрямая старуха - все равно мир ее не слышит, а развивается цивилизованно.
И они с Абдрахманом, могли бы жить в городской квартире с горячей водой и  туалетной комнатой с кафелем. А из-за старухи живут в этом саманном сарае, где летом изо всех щелей лезут скорпионы.
 Все-таки, настояла, «выплакала»  пристройку к старой халупе - залу и спальню.
И еще «доплакала» два полированных гарнитура: спальный - кровать на двух человек, две тумбочки, шифоньеру.  А для залы – сервант, софу, шкаф для книг и раздвижной стол со стульями.
 Все поставили, на стены повесили ковры -   все равно уюта нет: дверцы шкафов скрипят, посуда дребезжит, потому что и стены и полы  -  кривые, не так, как в современных домах.
И ходит Мадина целыми днями в своих скрипящих комнатах, как по мосту через речку Кантагинку, и словом не с кем перекинуться.
Как-то пожаловалась свекровке, что скучно ей живется в доме и тут же пожалела о своих словах — та, так глянула, и только сказала,  - шла бы работать, - а за этим стояло, - раз уж ребенка не можешь на свет произвести. 
Мадину обдало жаром: все считают ее негодной.
 А разве ее в том вина. Так уж сложилось.
И проверялась в областном центре -  здорова, никаких дефектов по женской части не нашли. Может это муж у нее не годен, а кому докажешь?
А работать... не на шахту же ей в учетчицы идти.
Абдрахман брал ее к себе в школу.
Вначале секретарем пробовала. Но путалась  в бумагах.
 А хуже всего, что не могла на машинке печатать выучиться. Сразу двумя руками по буквам стучать быстро, никак не давалось. А девчонки молодые хихикали над Мадиной.
 Сказала мужу,  - не подходит мне эта работа, я лучше в библиотеку пойду.
 И стала в школьной библиотеке книжки выдавать.
 Тоже, - сиди целый день в пыли, разве это подходящая работа для молодой женщины? Да и униженной постоянно себя чувствовала. Придет какой - нибудь охламон,  - тетя Мадина, мне учебник Алгебры за восьмой класс дайте.
Заглянет Мадина в этот учебник, помнит как самой трудно было разбираться в этих синусах -  косинусах. Спросит, как ему дается учеба, а он:  "Легкотня это! Делать нечего."
Получается, хоть Мадина и старше этого олуха, а глупее ...
 И с мужем нет понимания.
Забьется в свою каморку и шуршит книгами - читает. Что-то пыхтит, пишет,  - изучает историю. Все никак не выучится, в институте, что ли, плохо учился?
А ведь не о такой пресной жизни она мечтала. О Любви.
Правда был в ее жизни  парень. Только вот о женитьбе ни гу-гу. Засмеется только, - Не нагулялся.
В рыбпромхозе помогал отцу Мадины.Там его и увидела первый раз. На берегу озера Чаги.
 Он был по пояс голый, суконные штаны закатаны. Возился с сетью в лодке. Нагнется, а по смуглой спине змеится острая полоска позвонков, выпрямится - исчезнут позвонки под гладкой, лоснящейся от пота кожей.
 На икры налипла рыбья чешуя и уже подсохла.
 Мадине нестерпимо захотелось провести ладонью, - стряхнуть  чешую.
От этого желания ее в жар бросило, что это с ней...
 Тут парень обернулся и улыбка осветило живое  мальчишеское лицо, с черными лукавыми глазами. Подмигнул.
А она со всех ног кинулась бежать, только пятки мелькали.  Заскочила в дом, а сердце колотится с такой силой, что в груди больно.
Другой раз приехали к ним в рыбхоз важные гости из района, на лодках покататься, уток пострелять,  ухи поесть,  - отдохнуть на природе от важных государственных дел.
 Отец гостей не любил, но должность свою потерять тоже не хотел, поэтому хоть и злился, а организовывал отдых, как полагается.
 Только на женщин своих покрикивал, да раздражался.
С утра Мадина уже и кошмы помогла матери в гостевой юрте выбить и казаны песком, до белого блеска начистила, а когда гости погрузились в лодки, приказал отец ей и парню уху готовить. Не взял его в этот раз с собой, места в лодках не хватило.

Парень смолчал, хмурился - гордый. Сердился, что ему такая работа досталась. С девчонкой в один ряд поставили.
Зло шлепал рыбины прямо на песок, а они, только что выловленные, бились тяжелыми телами, вздымали хвосты, жадно разевали рты.
 Большие крупные рыбы - сомы , сазаны, судаки и мелочь для навара - лещи, плотва, карасики.
 А над ними, в  розоватой небесной дымке, уже зависли белые жирные бакланы, в ожидании поживы.
         - Ну, - не гляда на Мадину, сказал парень, - чего встала. Бери нож...
Мадина  не слышала его слов.
Первый раз, так близко от него оказалась, что запах его уловила, терпкий, чуть кисловатый, мужской, даже голова закружилась.
А по всему телу разлилось непонятное томление, так что и двинуться с места не было сил.
Парень протянул ей нож, и когда брала его, то пальцы их соприкоснулись слегка, но касание это было так пронзительно, остро, что навсегда впилось в душу.
 Парень вдруг смутился.
 Быстро отдернул руку, будто ожег пальцы.
 И нож воткнулся в песок.
И уже с этой минуты, с воткнутого ножа, что-то вокруг них сгустилось, воздух будто носил волнующие токи от одного к другому.
 Хоть и не сказано было больше ни слова; Мадина подобрала нож и уселась на корточках чистить  и потрошить рыбу, но все движения их были направлены друг к другу, в  напряженном  ожидании, в  желании еще раз пережить этот остро-сладкий миг, еще раз обжечься друг о друга.
 К вечеру, на закатных перламутрово- багряных волнах приплыли лодки.
 Мадину отец отправил в дом: нечего гостям глаза мозолить, от греха.
 До утра над озером низко стлалось пьяное веселье и отцовская домра надрывно тосковала у затухающего костра.  Берег усеян требухой и птичьм пером.  Запах копченого омуля, перебивает чистый ночной дух озера.
  С того дня  Мадина будто невидимой нитью была привязана к парню.
Украдкой высматривала его.
 Знала,  когда на лов собирается, с трепетом ждала, когда из молочной призрачной блескучей дали появится маленький черный силуэт, когда по воде разнесется чуть прихрамывающий звук уключин Его лодки, потом помогала  выбирать улов.
 Иногда он приходил к ним в дом на бешбармак,  - она исподволь наблюдала, как ходят желваки у него на скулах, когда он ест, как вытирает жир с пальцев, пучком полыни.
  Потом опять приехали гости, с женщиной.
 Очень беленькой. Только рот большой красный. Волосы такие белые, что только в парикмахерских  делают. Сарафан белый, короткий : сверху, вся грудь  - наружу,  снизу — ноги, с круглыми гладкими коленками.
(У Мадины коленки острые и в заплатках болячек.)
Женщина хохотала громко, бегала по воде, скинула сарафан,  на солнце встала подняв руки: с узкой круглой талией и затаенными бедрами - как скульптура в музее. ..
 Потом все стояла и глядела  вдаль, притихла, курила сигареты.
К ней подошел мужчина, взял за плечи, она его руку сбросила, что-то нервно ответила и пошла вдоль кромки воды.
 А вечером, уплыла с Мадининым парнем на лодке и до утра их не было.
  Мужчина бегал по берегу, пьяно ругался.  Плакал.
  Мадина не плакала.
Только ногтями по лицу провела, так что два кровавых следа остались на щеке,  лежала два дня, не вставала, не поворачивалась, так что ей уже врача хотели вызвать из города.
Через два дня встала, пошатываясь.
Мать, увидев ее лицо, по правой щеке которого, от скулы до подбородка тянулись две подсохшие багровые борозды, кинулась в крик.
    - Вай ме, ох-хо, горе какое! Все твои нечистые гости -  принесли беду в наш дом!  Поезжай за бабушкой -  несчастный!
И отец поехал в Ачисай, где жила бабушка.
Она лечила травами и заговорами, и все знала "по женской части".
Бабушка Сауле не любила покидать пределы своего урючного сада, но ради такого важного случая, взгромоздила свой широкий зад и тяжелые  больные ноги в старенькую отцовскую Ниву.
Мать, до приезда бабушки то ругалась  на чем свет стоит грубыми русскими ругательствами , то причитала, кричала на бога Тенгре, что он на своем небе, такой же как ее муж, бездельник,  не может сберечь честь семьи, потом просила прощения у бога, что так о нем плохо отозвалась, плакала,  опять ругалась.
 Мадина тихонько сидела в углу на одеялах и украдкой ела лепешку, которую ей незаметно сунул младший братишка.
 Мадина старалась жевать так тихо, чтобы мать даже не увидела, что она, Мадина, еще живая.
 Ей было не совсем понятно, почему мать так убивается из-за двух царапин на щеке, что даже за бабушкой послали, но наверное, действительно, это недопустимо, для взрослой девушки, нездорово.
 Мадина и в самом деле не знала, живая она или нет, потому что за дни, пока она лежала, у нее в душе образовалась дыра, в которую, можно было просунуть кулак, и если посмотреть  сквозь нее, то увидишь  луну на небе.
Мадина ела и ждала бабушку.
 Она любила и бабушку Сауле и ее урючный сад и плоскую крышу ее саманного дома, на которой вялились на солнце фрукты.
Вот дождались...
Бабушка Сауле появилась в доме на закате, отирая большое белое, умытое кислым молоком лицо, пестрым платком, шурша бирюзовым платьем с золотыми нитями, позванивая серебряными браслетами на пухлых руках.
Бабушка пожаловалась, что машина стала для нее совсем тесновата: "Пухну низом." Действительно, все удивлялись: почему последние годы, Бабушка Сауле стала разрастаться нижней частью.
    - Скоро будете в тачке возить, -  как кизяк!
Родители Мадины тактично смолчали и пригласили Бабушку Сауле к достархану.
 Вначале старшие пили чай, закусывали, говорили спокойно о всяких бытовых делах,  о видах на урожай, о родственниках и пелмяннике Серике, который поехал в Туркестан покупать корову и на базаре проиграл деньги в нарды. 
И целую неделю не мог прийти в себя от изумления, как он вернулся домой без коровы и без денег.
 И бабушке Сауле пришлось его полечить от « изумления», чтобы он смог выйти на работу и вернуться в лоно семьи.
Рассуждали про этого Серика:  все его поездки заканчивались мрачно. Лучше бы ему из дома вовсе не выезжать. (В каждой семье бывает вот такой Серик.)
Однажды он  собрался в райцентр : купить хороший туркменский ковер с  растительными красками и толстым ворсом - жена пилила, что ноги стынут на полу.
 Если так пойдет дальше,  то, когда ее ноги отнимутся, она подаст на мужа в суд, что он ее специально сделал инвалидом. В общем, неважно.
 Пришел к первому рейсу в семь утра, на автовокзал: рейс, по случаю снежного заноса  отменили, следующий — перенесли; в сыром маленьком зальчике вокзала стоять было негде - пошел в ресторан напротив, «выпил -закусил», сходил на автовокзал - вернулся: «закусил- выпил», когда подали автобус, уже не пустили - был сильно пьян. Сказали: «Протрезвеешь — поедешь - а то такие вот ослы заблюют весь салон  - уже два раза обшивку меняли - сколько можно? Зачем только вытрезвитель придуман, чтобы там мыши спали?»,  ну и так далее.    Переночевал в гостинице.  Ночью опять была метель, утром — соответственно,  отменили рейс,  -  ресторан «выпил-закусил», опять к автобусу пьяный -  опять трезветь -  и так человек мотался между автовокзалом и рестораном едва не неделю.
 Серик упрямый оказался: нет, чтобы домой вернуться, раз поездка не получается, так он все ковровые деньги просадил - пока не разыскала пропавшего мужа жена, и не погнала домой палкой. И вот такому человеку  зачем-то   доверили  купить корову.
 И так, постепенно, от Серика, подошли к главной теме...
 Бабушка закрылась с Мадиной в дальней комнате и подробно ее осмотрела.
Мадина от стыда не знала куда деться.
Только после осмотра бабушки поняла, что замыслили родители.
 Бабушка Сауле достала латунную камчу, с рукояткой из таволги, прочитала молитву и повесила камчу над изголовьем Мадининой постели. И не велела снимать. Такого было лечение. А еще наказала Мадине каждое утро умываться кислым молоком.
И мир и покой вернулись в семью.
...
На следующий день, только рассвело,  Мадина вышла на порог дома, впервые за эти дни.
От озера веяло легкой чуть горьковатой прохладой, зыбкий туман стлался над водой.
Его лодка была вытащена на берег, весла сложены внутри. 
Мадина подошла к лодке. Дно ее было сухо. И весла были сухие.
Все кругом было пусто и внутри была пустота, нечем дышать.
Мадина постояла возле лодки, попробовала сдвинуть ее с места, но днище ее уже крепко прибило песком.
Она  вошла в воду. Вода была теплой, мягкой, как кобылье молоко, и легко касалась ее ступней, будто нежно целовала пальцы ног.
Ей захотелось, чтобы вода обняла и поцеловала ее всю.
Она легла в воду и лежала, глядя в небо.
 А потом, когда солнце уже приподняло края горизонта, встала под его лучи и сушила платье. И у нее появилось маленькое дыхание.
 На следующий день Мадина опять приходила к брошеной лодке.
И еще три дня.
И каждый день ложилась в воду возле его лодки. И от этого ей становилось легче. Появлялось маленькое дыхание, которым можно было дышать целый день, до следующего утра.
А на четвертый день увидела его... в лодке...
 Он гремел цепью, проверял снасти. Услышал ее осторожные шаги,обернулся. Увидел ее щеку и  судорога прошла по его лицу. Сглотнул.
 Вечером они сидели в тугаях,  вялили над костром маленьких рыбок, нанизав их на  ивовые прутики.
 Было очень смешно, когда он засунул в рот горячую рыбку и обжег язык.
Он высунул язык, а она ему на него дула изо всех сил.
 И, казалось, что даже зрачки их глаз соприкасаются друг с другом, а ее дыхание вливалось прямо к нему в рот, как терпкое вино.
  Опьянев, он вдруг сделал страшное лицо,  хотел обхватить ее руками, да чуть не свалился в костер, когда она вырвалась  и  помчалась сквозь  тугаи, а он за ней...
Догнал возле самой воды: стал так осторожно нежен и мягок, как та вода, возле его лодки, как кобылье молоко.
Едва касаясь губами ее лица, собирал с него росинки пота, которые выступили от быстрого бега...
 А латунная камча висела в изголовье ее постели, отгоняя бесов, оберегая покой родителей  -  вселяла в них уверенность в завтрашнем дне. Будто приняла на себя всю ответственность за благополучие их дочери.
 Потом парень вдруг зачастил в город Кентау: то рыболовецкие крючки прикупить, то масло техническое для лодочного мотора, то книжек, последнее было удивительно - зачем ему книжки понадобились?
  Перед путешествием в город наряжался, волосы мазал одеколоном «Гвоздика» - от комаров, одеколон липкий  и волосы у него слипались, голова становилась лаково- черной, будто ее макнули в чан с гудроном;  на волосы  тут же насаживался птичий пух, как на мухоловку.
 Мадина снимала своими тонкими пальчиками пушинки с головы возлюбленного, он уезжал, она забиралась плакать под лодку.
С каждой поездкой, он будто оставлял в городе какую-то часть любви к ней.
Все легче и короче становились встречи, все холоднее...
 Она как-то даже обыскала его каморку - искала следы измены. Та, белая женщина, наверное его приманивала...
Он очень рассердился
  - Ты мне что - жена, .в вещах рылась?
  - А кто?
 Он смутился, промолчал.
Потом сказал, не глядя.
  - Я в город уеду.
  - А я?
  - Не всю жизнь мне у твоего отца рыбу шелушить.
  - А я?!! Скажи!
  - В горный техникум буду поступать.
  - Возьми меня с собой, возьми!
   - Да ты... даже два плюс два не можешь решить, ну куда мне с тобой! Целоваться и там найду с кем, поняла?
 Так все кончилось. Уехал, на следующий день, сдавать эказмены, наверное поступил. Больше не вернулся.
 А потом Абдрахман появился, вместе со следователем — Серик привез уток стрелять, да омуля коптить. Завуч. Молодой, образованный - влюбился и посватался.
 Ей, Мадине, было лестно,-  человек с высшим образованием не спрашивал, как она цифры складывает и вычитает, ему это в любви не помешало.
Не такой гордый оказался. Только  лицо его совсем не годилось,  - другое бы лицо...
 А теперь вот какая у нее жизнь.
Что весна, что осень, какая ей разница! Горы полнеба загородили. Куда ни глянешь, эти страшные серые горы... тоска.
Эти самые, к которым сбежал ее любимый. Променял ее на горы.
 Не могла простить  мужу,  что первое, сокровенное, ему досталось, уроду, оспой травленному,  и сожалела, что - ему, зря себя сберегала.
Теперь вот разводиться вздумал. Чего захотел! Совсем сбрендил, сорвал зло на дереве.  Урючина ему  помешала. Хоть и сама сто раз кричала, чтоб спилил, но это так просто, чтобы досадить,  позлить.
Теперь вот жалко даже смотреть туда, как будто человек — лежит...
 Апа  в своей комнате завалилась, стонет, на голове мокрое полотенце.
 Вбила себе в голову, что  ее час настал, следом за деревом.
Урючина второй день перегораживает двор - никто и не думает убирать.