Десять дней осени. Отрывок

На изломе одних улиц их перекрывали другие, нескончаемые петли перекрестков, все тянулось туда, где в лабиринте электрических  огней томилось индейское озеро.  У берега хрустел тончайший лед. Он был робок, но робость его была обманчива. Крался вдоль самого берега по камням и плитам, зная, что захватит все, и помыслы и саму душу озера.
В памяти Арнения было душно, смрадно. Заплесневелый чулан гнилой злобы как тогда, когда он вторгся в ее цветочную ночь Нового Орлеана, а она стояла у лестницы в круге лунного света , и запах ее духов носился вокруг. Арнений помнил, она была не рада ему, не звала его тогда. И теперь Эвелин вернулась не сама, ее насильно вовлеки в распутанный клубок.
Арнений сошел с ума летом 193* года в Новом Орлеане. И это был его конец. Потому, что он понял, как ошибся путем, свернул не туда, будучи примерным семьянином и добропорядочным гражданином, влез в ад циников и анархии, где ему места не было. Когда дым душевной юности рассеялся, и все, что раньше было бравадой оставило его в один миг, он отчетливо увидел, что все имеющееся- два револьвера, бесконечность впереди и туман иллюзий, который можно гонять руками. И стоя у пропасти во ржи, от ее вида Арнений сошел с ума. Но точно этого никто не может подтвердить, только она. В ту ночь, в пыльном мае, Эвелин стояла у лестницы в шелковом пеньюаре, в объятиях ароматного лунного пятна, лежавшего как пес у ног. ЕЕ религией была красота, и лишь в этот момент Арнений это увидел, увидел глаза, что страшнее, чем та пропасть, поскольку сохраняли рассудок. Увидел, что Эвелин его больше не любит. На этом и обрушился каркас его мира. Как многое она могла сказать тогда, обругать его за вторжение, сожалеть об утраченном, но Эвелин недоуменно смотрела куда-то мимо, в темноте за ее спиной Луи плакал как ребенок. В ту ночь сорвалась Роданта. На миг и на полвека вперед. Как и Арнений. Эвелин окинула его взглядом и наконец произнесла только одно, как и теперь:
-Ты всегда вовремя.
-Смеешься?- Арнений обернулся, от неё горько пахло брусничным закатом, Эвелин курила.
-Нет, серьезно. Избавляюсь от  необходимости молчать. Хочешь ,я расскажу тебе, что поняла за свои три века?
Три века… Как она их провела? Он был с нею всю свою жизнь и ничего о ней не знал, чем она жила, как поступала, когда он не был свидетелем . Но разве это имеет значение, если теперь она тоже стоит посреди осени Детройта?
-Хочу, ответил Арнений.
-Мы наверное не правильно думаем о смерти. Слишком много, но не правильно. Единственное, во что я верю- ты не сможешь унести с собою ничего кроме души. Какой ты успел ее сделать, такой и останешься. Нет закона ни божьего, ни человеческого, выше твоей собственной чести.
-и что ты думаешь?
-Я думаю, что нам нечего стыдиться, мой Арнений.
Все еще зовет своим. По телу растеклась стыдливая слабость, как у приласканного пса. Она стояла совсем одна, в окружении страха.
-Эвелин?...- Прошептал Арнений. До чего страшное имя, определившее всю его судьбу, такое знакомое, доводящее до зуда, до лихорадки, сравнимой разве что с жаждой крови. Только неутолимой.  Она подняла голову.
-Тебе страшно?- спросила Эвелин.
-Да,- признался он,- как и всегда. Я боюсь, что не смогу никогда добраться домой. Домой...
-Саммер приготовила пирог с яблоками. Она ждет тебя дома, бояться больше нечего.
-Верно, да только ты больше не придешь.
Дом горел. Все эти годы он горел в их памяти, и порой запах этого пожара становился настолько реальным, что Арнению казалось, будто он все еще стоит там, с факелом в руке и, есть время все исправить. А Саммер, верно, уже ждала его, сидя, как любит, на краю крыши. Даже если она сидит долго, птицы не подлетают, чуют, наверное.
Эвелин не смутилась. Арнений чувствовал малейшие колебания воздуха, она была одна, открыта, ей нечего было стыдиться.