Клуб Апатия. Глава XVI

ХVI



Я с метлой в руках встретил её во дворике. И сначала не узнал. Даша была облачена во всё черное. Немного отросшие её волосы тоже были окрашены в черный. Она подошла, глянула на меня сквозь большие черные очки и сказала: «Ну, привет».

К этому моменту я уже узнал её по походке, по фигуре.

- Привет, - сказал я и прислушался к собственному холодному тусклому голосу.
Она сняла очки. Глаза – тёмно-синие с серым, маленькие тени залегли под ними, как две стрелки.
- Значит, вот, где ты  прячешься, - Даша обвела взглядом старые деревья, скамейку, фонарный столб, обшарпанные колонны перед входом.
Я промолчал.
- В гости не пригласишь? – искоса глядя на меня, спросила Даша.
- Пошли.
Пока она осматривала квартиру, я набрал в чайник воды, поставил на огонь, вымыл пару кружек и тарелку. Угощать неожиданную гостью мне было нечем. Сели на кухне. Я разлил по кружкам чай.
- Вот. Извини. У меня ничего нет, - сказал я.
- Как? Совсем ничего? – вскинула на меня Даша свои большие синие глаза. Они были сильно накрашены и казались огромными и глубокими.
- Сахар есть. Хлеб…
Я встал, прошел в коридорчик и открыл холодильник. В холодильнике стояла пустая банка из-под майонеза, и лежал какой-то полиэтиленовый мешочек с крошками.
«Совсем, совсем ничего нет», - со скорбью подумал я.
- И даже маргарина нет? – спросила из кухни Даша.
- Нет, - тихо промолвил я.
Денег, чтобы быстро сбегать в магазин и купить какое-нибудь печенье, у меня тоже не было.
- Значит, будем пить чай просто с хлебом, - с грустной улыбкой произнесла Даша.

Имидж её кардинально изменился. Я смотрел на неё и все время ловил себя на мысли, что передо мной - какая-то незнакомая девушка. На ногтях - черный лак, черные тени на глазах, губы фиолетовые… Черные волосы застыли сосульками. По глазам было видно, что это прежняя Даша, но в то же время уже не прежняя, повзрослевшая что ли.

Я говорил мало, не знал, о чем сказать или спросить, и всё время прислушивался к собственному голосу. Мне он казался каким-то бесцветным, прозаичным. И еще я все время боялся услышать от Даши что-нибудь такое, что заставит меня окончательно исчезнуть. Например, начнет рассказывать о своей той жизни, дневной, активной, о людях, с которыми общается, о важных интересных делах, которых я совсем не понимаю.

Но она, как ни странно, ни о чем таком не говорила. А говорила она что-то такое поразительное для неё, но как-то не смело, будто сомневаясь, стоит ли мне такое говорить; она будто нащупывала еле видимую тропинку в темном лесу.

- Мне иногда кажется, что в этом городе невозможно потерять человека, того, который по каким-то нам самим неизвестным причинам нужен нам, - говорила она, задумчиво глядя на старый заварочный чайник. Носик его был в бурых засохших потеках чая и без ситечка казался голым, неустроенным.
- Чтобы встретить его, надо просто ни о чем не думать. И идти, куда глаза глядят.
- Нет, тебя я не так нашла. Мне сообщили твой адрес. Но… Но я видела сон один раз и во сне именно вот этот старый с круглыми колонными дом и эту квартиру с именно этими стенами, болотно-зелеными. Странный сон. Но тебя почему-то  в этом сне не было. А был какой-то карлик в плаще с клобуком на голове. Это даже не карлик был, а какой-то страшный лилипут. Не знаю, почему он меня так напугал. Сам-то сон по себе был не страшный. Но вот лилипут… Он стоял на табуретке в своем клобуке и улыбался кривой улыбкой. Лицо у него было старческое, но сам он не производил впечатления старого карлика. Он вообще, мне показалось, не имел возраста. Больше в квартире, да и во всем доме никого не было. А несколько дней спустя после этого сна, я прогуливалась по Кировке и у антиквара, знаешь, там такой базарчик есть - торгуют картинами, старыми книгами, иконами и всем таким, - случайно увидела вот эту фигурку.

Даша извлекла из кармана своей черной мастерки небольшую бронзовую статуэтку и поставила её на стол. Мастерка у Даши была почти такая же, как у меня, черная на молнии только без капюшона. Еще на ней были черные кожаные брюки.
Я взглянул на статуэтку. Небольшой, высотой с два спичечных коробка, карлик стоял, чуть согнувшись, и смотрел из-под своего клобука куда-то вниз. От потемневшей бронзы как будто исходило тепло, словно от дерева.

- Это старинная галльская фигурка. Подарок тебе, – сказала Даша. - Пусть этот карлик охраняет твое жилище.

Я взял статуэтку в руку, почувствовал её тяжесть, посмотрел в лицо карлику. Лицо, обрамленное краями капюшона, хорошо выделялось: крючковатый нос, выпуклые бронзовые глаза с ямками зрачков, монгольские усы, змеистая полуулыбка.

- Дорого наверно стоит, - сказал я.
- Да не очень. Она старинная. Не так уж и часто я тебе что-то дарю. Считай это моим подарком на твой прошедший день рождения.
Я вспомнил об этом дне, о том, как мы впервые занялись любовью с Агатой, у которой день рождения совпадает с моим.
- Спасибо, - сказал я.
- Пусть эта фигурка будет твоим талисманом. Может быть, она приведет тебя туда, куда надо.
- А куда мне надо? – спросил я.

Даша задумалась. На лбу её пролегла маленькая еле заметная морщинка.
Я вспомнил, каким добрым и милым было её лицо, когда она смеялась. Смеялась открыто, от всей души. И я смеялся вместе с ней, потому что нам действительно было смешно. Нас могла рассмешить какая-нибудь нелепость.

- Я не знаю, - заговорила она. - Все мы живем на поверхности и в целом довольны. Нам не нужны лишние размышления. А ты другой. Очевидно, жить, как все остальные, ты уже не сможешь. Тебе всё будет казаться недостаточным, поверхностным, глупым. Наверное, тебе неплохо было бы побывать на войне, хлебнуть ужасов, насмотреться на жестокость, кровь, бессмысленность. Близко увидеть апогей бессмысленности человеческой жизни. И, если не погибнешь и не станешь инвалидом, то потом жить будет легче. Будешь просто жить, как все, и всё. Но, конечно, это не выход. Это похоже на то, как запустить в дом козла, пожить с ним, а потом выгнать, чтоб почувствовать, как без него хорошо. Может быть, попробовать жить, принимая всерьез только то, на что отзывается твое сердце? Если таких вещей мало, то искать их и, может быть, создавать самому.

- Что, например?
- Например? Какие-нибудь фигурки из дерева. Долго вырезаешь что-нибудь красивое, вкладываешь в работу душу…
- А потом продаешь за копейки?
- Не обязательно за копейки. Если действительно постараться, то возьмут за дорого. Но это всё не главное. Я не об этом хотела сказать. Можно еще чаю?
Я налил в её кружку еще чаю, добавил себе, положил сахар, стал ложечкой размешивать. Даша пила без сахара. Иногда она отламывала небольшой кусочек хлеба, клала его в рот и разжевывала.

- Я хочу сказать, что, взрослея, мы все что-то теряем и, кажется, это неизбежно. Что-то теряем, что-то находим. Но в том, что мы находим, нет ничего из того,  что не было бы нам известно заранее. И просто катимся по наклонной плоскости к конечной точке. Это ведь целая жизнь… После середины некоторым хочется, чтоб побыстрее уж. Почему так происходит? Потому что люди в основном прислушиваются к другим, а не к себе. Так воспитаны с детства. И даже потом, когда им кажется, что они самостоятельно думают, они просто делают выбор из того, что предложено другими. И еще люди боятся показаться сумасшедшими или же на самом деле сойти с ума. Никто не хочет, чтоб его считали странным типом, чудаком, мечтателем, потому что это материально не выгодно. Вот так и живем, как в стеклянной банке. Но я не об этом хотела сказать… Мы с тобой сейчас как два кита, выбросились из океана на берег и задыхаемся, открывая рты. Хотя киты, наверно, ртов не открывают, просто лежат, тяжко вздымая бока. Честно, не знаю, почему я к тебе пришла, почему звонила тебе настырно так. Может быть, из-за страха. Нет, не из-за страха потерять тебя навсегда, а, наверно, из-за страха потерять себя.

Блекло-голубое небо  заглядывало к нам в окно. Вечер еще не наступил и, казалось, будто никогда не наступит. Время не двигалось, ничто не давило на нас, мы остановились вместе с этим тихим послеполуденным временем и просто разговаривали на кухне за чаем. Я говорил мало, в основном Даша.

Мне вдруг вспомнился тот день, когда я по всему городу искал ситечко для чайника. Глупая трата времени, если вдуматься. С того дня (ситечко я тогда так и не нашел, позже мне его подарила Даша. У неё почему-то имелось целых два ситечка для чайника. Досадно, но каким-то невообразимым образом, её подарок я позже утерял) прошло немало времени. Изменился ли я за это время? Где-то глубоко внутри – да. Только непонятно, в какую сторону – в худшую или в лучшую? Хотя, наверное, так нельзя говорить.

Мне подумалось, как и тогда на мосту, что я мог бы выйти в сквер, сесть на лавочку и просидеть на ней целый год. Просто целый год сидеть неподвижно на лавочке и ничего не делать. Разница-то небольшая – год я просижу так или пять минут, если и за то, и за другое время я ничего не высижу. Наверное, я все-таки что-то высиживаю, как курица-наседка, какое-то архиважное яйцо, яйцо какого-то внутреннего знания, и это занятие не зависит от времени. Оно от чего-то другого зависит. Я могу высидеть его  в следующую секунду, а могу и через год всё так же сидеть без результата. Если мне кто-нибудь скажет: «Вот, товарищ Никита Гордюк, даем вам ровно год на высиживание яйца». Я им отвечу: «Нет, ребята, ничего не получится». Они: «Что, мало? Тогда даем тебе на это три года. Сиди и высиживай. Не торопись, не суетись. Только чтобы ровно через три года результат был, и не абы какой, а тот, который нужен».
Я опять скажу: «Ничего не выйдет, братцы, бесполезно».

 «А сколько же тебе надобно времени? - спросят они. - Пять лет? Десять? А может быть, пятнадцать?»

Я, наверно, отвечу: «Для этого дела не время нужно, а что-то совсем другое. Но что, я и сам не знаю. Знал бы – давно бы уже получил результат».
«Ну… мы так не играем, - разочарованно скажут товарищи. - Дело в том, что твое гипотетическое яйцо, которое вообще может не появиться на свет, при любом раскладе через пять лет уже никому не будет нужно. Появление его через пять лет  не имеет смысла. В том числе и для тебя. Подумай сам хорошенько. Ну высидишь ты его через 5 лет, да даже через четыре, и что ты будешь с ним делать? Время-то ушло».

«Да не привязано оно никак ко времени! - вспылил я даже немного. - Как вы не понимаете? Что вообще меняется со временем? То, что мы стареем и умираем? И что, пока не постарели и не умерли совсем, надо что-то успеть сделать? Так вы считаете?»

«Да, - отвечают мои воображаемые собеседники. - Надо что-то сделать успеть».
«Но я-то в том-то и дело ничего такого не делаю, что можно или успеть, или не успеть. Я старюсь сделать то, что вообще или можно сделать, или нет. Причем здесь время? Я же сам - да и никто не знает - возможно ли это в принципе или невозможно. А вы, успеешь, не успеешь… Я даже не могу сказать, что через пять лет мне станет ясно: можно ли вообще в принципе ожидать результата, или это дело безнадежное. Предположим, я брошу всё, встану с лавочки и пойду, как и вы, делать дела, которые можно успеть или не успеть, но, в общем, с которыми всё сто лет в обед уже ясно, а вдруг для моего яйца оставалось каких-нибудь три дня. Или восемь. А я бросил. Я же не знаю. Поэтому вообще не говорю о времени».

«Да, приятель, - скажут они, - странным ты каким-то делом занимаешься. Результата заранее не знаешь, сколько примерно на это понадобится времени, тоже не представляешь. Поразительное занятие. Просто сидишь на лавочке и не знаешь – сколько еще так просидишь, да и, вообще, зачем сидишь, тоже не знаешь. Даже ученые-физики, берясь за какой-то проект, примерно рассчитывают, сколько это займет времени, сколько потребуется финансов, и какой будет результат. А ты…»

- У тебя есть сигареты? – спросила Даша.
Как и раньше в её присутствии мне совсем не хотелось курить, я ни разу не покурил с того момента, как она пришла.
- Да, есть.
Я протянул ей пачку. Она закурила, затянулась с треском и с наслаждением выпустила струю дыма.
- Сейчас голова закружится, - сказала она, - последний раз курила месяца два назад.
- А я даже бросить не пытаюсь, дымлю как паровоз, - сказал я и тоже закурил.
- Я часто вспоминаю ту странную картину в галерее. Помнишь, ты привел меня на выставку и показал одну картину? Она висела отдельно от всех. Я еще тогда сказала, что ничего не вижу на ней, сплошная чернота.
- Да, конечно, помню. Я тоже часто вспоминаю эту картину.
- Я тогда слукавила. Я всё-таки кое-что увидела там. Да, это была чернота, но необычная чернота, как если бы взяли просто и всё замазали черной краской, а чернота как будто бы объемная. Это было пепелище, черное… словно всё сгорело дотла, до черноты. В нос даже ударило запахом гари. Эта чернота-пепелище неприятным образом подействовало на меня. Я еще подумала, зачем ты мне показываешь эту странную, неприятную картину.

- Но что именно было в ней неприятно? Что ты почувствовала?
- Сейчас, подожди, попытаюсь объяснить. Я увидела пепелище, просто черное пепелище, но за ним, за чернотой как будто виделся прекрасный сад, который сгорел. В пепелище виднелась тень этого сада. Или нет, не знаю, как сказать. Когда смотришь на пепел или кучу угля, не можешь ведь сказать, что именно сгорело. А в этой картине я видела. Это был не совсем сад, просто я для себя  так обозначила нечто прекрасное. Там было нежно-голубое небо, простор, яблоневый сад, на который наброшен тюль только начинающегося цветения. Другие деревья. Дальше – аккуратные красивые домики с черепичной крышей, чистый ручей, старый каменный мост через него, небольшая в готическом стиле часовня, к которой вела дорога через мост. В целом я видела красивую чистую местность и даже чувствовала запах воздуха, такого свежего, какой бывает после летнего дождя на природе. На миг у меня возникло ощущение, что я гуляю в прозрачном лесу и собираю какие-то цветы. Наверно, я намеревалась сплести венок из этих трогательных белых лесных цветов.

Еще было деревянное крыльцо, фонарь над ним, висящий на крюке на цепочке. Из открытого окошка несло запахом пирогов и мёда. Во всем виденном мною пространстве была атмосфера свободы, легкости, счастья, ощущение, что так всё и должно быть, без опасений и беспокойства всё потерять. От всей идиллии осталось лишь черное пепелище. Ничего нельзя было увидеть в нем, никаких остатков былого – сплошная пустая холодная чернота и… чернота еще не всё – в центре неё я увидела какой-то бледный отросток. По виду он напоминал картофельный росток, какие появляются к весне на картофелинах в погребе. Просто - один бледный мерзкий росток посреди сплошного черного пепелища.
Я не поняла общего смысла картины, идеи, заложенной в неё художником, имевшим, вероятно, расстройство психики. И мне не хотелось вникать в эту картину. Да к тому же разболелась голова.

После недолгого молчания я сказал:
- Наверное, художник пережил какой-то душевный кризис.
- Да, наверно, первый попавшийся человек не смог бы такое изобразить. С виду вроде ничего сложного – побольше черной краски и бледный росток в центре. Но как так можно нарисовать пепелище, чтоб за ним виделась тень того, что сгорело? Удивительно.
Даша поднесла кружку к губам и сделала глоток, потом еще раз. Затянулась и аккуратно затушила окурок.

Когда Даша ушла, на улице было еще светло. Я проводил её по тропинке до выхода из нашего скверика. Она отодвинула ветку клена, низко свисающую над тропинкой, посмотрела на меня в последний раз и ушла. А я остался смотреть на покачивающуюся ветку клена. Дождался, пока ветка замрет, развернулся и медленно побрел назад. Остановившись возле колонны, я достал сигарету, зажал её между губами и долго стоял так, не подкуривая.

Как-то тихо вдруг стало, тихо и неподвижно. Будто бы из пространства выкачали все звуки и движения. Образовался вакуум звуков и движений.
Придя домой, я  взял бронзовую фигурку карлика,  поставил перед собой на стол, сам сел рядом на стул и принялся на неё смотреть. Что-то тревожное наблюдалось  во всем облике этой статуэтки; темная бронза, со светлыми прожилками на складках плаща, кончик носа светлее, и глаза навыкате – как два шарика с дырками – карлик смотрел не прямо перед собой, а чуть вниз и немного вбок. Я так долго, не отрываясь и не мигая, глядел на эту фигурку, что во мне появилось предчувствие, будто в следующую секунду она или пошевельнется или издаст какой-нибудь звук.

Я встал, прошел на кухню, включил воду и принялся неторопливо обстоятельно мыть посуду (две кружки, блюдце и стакан). Хорошо вымыл их и поместил в сушилку над раковиной. Вытер руки полотенцем.

Во всем теле я ощущал какое-то непонятное напряжение, словно бы стоял на старте вместе с другими спринтерами, сосредотачивался, готовился к рывку, настраивался сорваться с места и побежать, но после выстрела стартового пистолета никуда не побежал, а тихо, спокойно пошел прочь с дорожки. Но напряжение-то осталось, и еще - смутный стыд и непонимание – почему я не побежал?