Книга третья - глава одиннадцатая

                Глава одиннадцатая

       Старый одессит (вспоминает): 1970-й год. В Одессе эпидемия холеры. На железнодорожном вокзале сотни людей из приезжих, желающих поскорее покинуть город... Вдруг голосом диспетчера – гости нашего города ушам бы своим не поверили, не будь это в Одессе! – во всеуслышанье объявляется:
       – Граждане! Без паники! Пока вы все не уедете, холера в Одессе не начнётся!
                __________
 
       – Поехали! – заводя мотор папиной «Мицубиси», скажет дядя Витя, – когда к нам обоим – и мне и ему – присоединятся Александр Геннадиевич с женой. Это было у подъезда их дома, в районе Молдаванки.
       Дяде Вите (Виктору Иосифовичу), шофёру нашей семьи, близкому нам человеку, было за сорок, уже в тёмных волосах пробивалась седина. Сам он отставной подполковник. Широкоплечий, с лицом не мужицки грубым, какие встречались среди старой гвардии лопнувшей страны, – нет: лицо его сочилось мужским обаянием; лицо – большое, доброе, как сама победа. Кого в Одессе не знал дядя Витя, и кто в Одессе не знал дядю Витю! – ехал на машине, всем рукой махал.
       Сегодня при нём была видеокамера; он одолжил её у приятеля. Чтобы заснять город, а ещё – на фоне города – меня и тех, кто составил нам компанию.   
       Шла вторая половина июля. Жара была страшная.
       Зато Одесса – вся в зелени!
       И всё же, только праздник лета мог немного скрасить не очень-то праздничный вид города. Старые постройки ветшали, кренились, оседали; дома – с облупившейся краской, за которой проступали голые, подтачиваемые временем, кирпичи из ракушечника... Как на сухом песчаном дне от неиспарившейся соли высохших морей уже не повеет влагой свежей и пахучей, истинно морской солью, так и в лице этих некогда могучих стен, казалось, сама европейская старина приходила в упадок, в городе, когда-то построенном по её образу и подобию. Его архитектурные памятники и старясь дышали ею. Но эти шрамы и морщины их явно не украшали, а Город-Герой превращали в город-инвалид, ставший им отнюдь не ценой какого-либо героизма.
       Как тот же Одесский театр оперы и балета – ему, с виду старому несчастному гордецу, тоже было не позавидовать. Этот театр похож на большой трёхэтажный дворец. Его фасад – что сразу видно, если на здание бросить взгляд снаружи, – округлённый, не прямой; с величественно выступающим из этой округлости вперёд двухъярусным порталом главного входа, первый ярус которого возвышается до нижней арки, а второй – со стоящими по бокам портала колоннами – до арки верхней; с двойной куполообразной крышей – она снаружи смотрится и впрямь как два голубеющих друг на друге купола, снизу – большой, сверху – поменьше. Театр только начали реставрировать, он ещё долго будет обретать прежний вид...
       А наш старый дом на Успенской (улице Чичерина вернули её прежнее, дореволюционное, название)? – Вернее, наш – уже бывший дом: мы всей семьёй, а также с нашей Юлей, уже переехали в другую квартиру, на Екатерининской. (Там Юля и доживёт свой век; за ней будут ухаживать люди, на попечение которых мы, покидая Одессу, её оставим.) О ветхости моего первого дома мы давно уже упоминали. Могу лишь добавить: как-то кирпич от одного из его балконов отвалился и упал на тротуар. Чудом не пострадали две пожилые соседки – они на улице сидели рядом на стульчиках, у самых ворот, беседовали как ни в чём не бывало... Этот дом – с маленьким невзрачным двориком; через ворота входишь в подъезд – прямо перед ними мусорная свалка. А на тротуаре, у дороги, вечно стояли открытыми мусорные контейнеры – от них несло...

       Оказавшись на Приморском бульваре, где всё и зелено и уютно, мы сразу почувствовали разницу: ни вони от мусорных баков, ни обшарпанности городских стен – будто одна и та же Одесса существовала на двух разных планетах. Здесь старинные здания снаружи (какие они внутри – молчу!) выглядели очень ухожено, опрятно, ярко и нарядно. Даже в выходные дни – как, например, сегодня, в субботу, – когда народу тут собирается побольше, не слишком шумен, привлекателен и мил Приморский бульвар.
       Дядя Витя первый раз в жизни снимал не маленькой видеокамерой, а большой, что было для него непривычно. Иногда я слегка его «подправлял»: подводил туда, откуда, мне казалось, снятое будет охвачено полнее, выразительнее. Хоть оно и там не везде получится подобно ясной и ровной картинке перед глазами, выйдет несколько сумбурно.
       Из всех достопримечательностей Приморского бульвара первой, попавшей в объектив видеокамеры дяди Вити, оказалась пушка. Она мощно красовалась напротив здания Городского Совета, белого, с колоннами. Пушка – настоящая (не волнуйся, читатель, – её снимать против дула я дядю Витю не поставил!). Это – военный трофей. Пушка ещё в девятнадцатом веке досталась городу с потопленного фрегата «Тигр», при обороне Одессы в Крымскую войну.
       А рядом – памятник Пушкину. Не просто памятник – памятник-фонтан! В нижней части гранитного пьедестала отлиты из бронзы некие вымышленные морские животные. Они столь поэтично стилизованы под дельфинов. Из их ртов били фонтанные струи, которые орошали цветы в четырёх больших бронзовых вазах, расположенных по углам от основания пьедестала. Вода переполняла вазы, стекала с них в гранитный резервуар, обрамляющий памятник. Он всегда укрыт прохладной тенью. Будто это сам Пушкин пришёл сюда, «под липовые сени», – и только слышно было мерное течение этих струй журчащих... Когда дядя Витя направил на памятник камеру, я полагал – будет очень красиво начать снимать его снизу, с цветов, и закончить бронзовым бюстом Пушкина; но, в своей задумке, как «режиссёр» я немножечко не спелся с нашим «оператором» – всего-навсего забыл сказать, КЕМ закончить, и в профиль и в анфас. И оттого вся эта поэзия на плёнке чуть заскучает, потонет в однообразии: льётся водичка, на цветочки... Ну а когда я наконец догадался, что, прося направить сначала камеру на нижнюю часть пьедестала, должен был затем, как более менее внятный «режиссёр», прибавить: «...и всё выше, выше и выше», прямо как в песне, – «оператор» уже догадался сам. И что же вы думаете? Наконец-то наш гениальный Пушкин удостоился великой чести прямого и точного попадания в кадр! Но его изображение на плёнке, – ох, ни «режиссёр», ни «оператор» того ещё ведать не ведали, – на фоне листвы, густой-прегустой, сделается тёмным-претёмным; а птичьи голоса – хоть птицы, то гордо парящие над головой поэта, то уютно примостившиеся на его бронзовых кудрях (ворковалось!), спелись-то уж получше нашего, – голоса их в этом «сумраке влажном», «сумраке таинственном» напоминали протяжное уханье сов, где-то за кадром, из неведомой нам пещеры смеющихся над таким шедевром любительского кинематографа...

       Одессит (мне, одесситу, в ответ на рассказанное выше): Кстати, насчёт кинематографа – не любительского, а настоящего. Как говорил Марк Рудинштейн – также сын Одессы-мамы – кино делится на три категории: хорошее, плохое и... индийское! И я с ним полностью согласен. По сравнению с вашим, любительским первым блином, даже индийское кино, а именно – остросюжетное, приключенческое, музыкальное – для тех, кто смотрит его в ОБА! – всё-таки как куда лучше.

       Дядя Витя, уже у Потёмкинской лестницы, направил камеру на художников, художниц, для которых в этом уголке Приморского бульвара, недалеко от памятника герцогу де Ришельё, одно удовольствие стоять за мольбертами и писать портреты с натуры. Среди уже готовых и выставленных на всеобщее обозрение картин особенно выделялся портрет девушки, очень миловидной, со взглядом светлым и тёплым.
       Царящая здесь атмосфера знойный день овевала изнутри...
       С одной из скамеек бульвара доносятся негромкие аккорды чьей-то гитары; они текут сквозь жаркую истому лета, текут полуявью-полусном, мерно, как «пушкинские» фонтанные струи... Миг застывает на годы...
       ...Струны – всё ещё поют!..             
       Мы с дядей Витей и Александром Геннадиевичем (его жена осталась нас ждать в машине) прошли почти весь Приморский бульвар: эти мощёные аллеи, эти высоко раскинувшиеся каштаны, платаны, эти липы и клёны, – прошли едва ли не до самого Воронцовского дворца. Вот, недалеко, его сквер с каменными львами, его парадный, с колоннами, вход. Советская власть Воронцовский дворец переименовала в Дворец пионеров. В нём появились кружки детского творчества.
 
       Голос моего Неизвестного Друга (будто знавшего о рассказанном выше): Когда-то к вам в школу приходила работавшая в одном из этих кружков учительница пения: набирая детей в хор, она выбрала и тебя.
       Я: Верно. Я пришёл с мамой в Дворец пионеров. Учительница пения ещё раз, уже там меня прослушав, хотела взять в хор – только сам я, как бывало в подобных случаях, не захотел...

       Теперь, как многим другим заведениям и улицам города, дворцу вернули его первоначальное название, но кружки детского творчества в нём остались.
       Мы, правда, не дошли до пешеходного Комсомольского моста – самого длинного и узкого в Одессе. Одесситы его прозвали «Тёщиным мостом» – и никак иначе! За то, что когда-то один местный партийный руководитель специально решил построить его, чтобы – всего-навсего! – сократить путь к своей любимой тёще, на блинчики! Этот мост подымается над глубоким оврагом; он соединяет Приморский бульвар с бульваром Жванецкого. (Так потом назовут бульвар Искусств: это – от живой, родной Одессы – живому и любимому Жванецкому будет подарок!)         
       А ведь когда город Одесса только появился на карте Российской империи, и ещё не было ни раскинувшейся вниз от Приморского бульвара огромной Потёмкинской лестницы, ни эскалатора, который вместе с ней вёл в сторону морского вокзала (а до эскалатора – фуникулёра), ни даже самого морского вокзала, – отсюда, с высокого обрыва, открывался великолепный вид на море...
             
       – Подъезжаем к дому, в котором мы сейчас живём. – Дядя Витя, из машины снимая камерой мой дом, говорит как бы от меня; нас с доктором и его женой везёт по Екатерининской, мимо второй – для меня последней – квартиры в Одессе. Приглядываюсь повыше – одно за другим её широкие окна, протянувшийся во всю её длину балкон предстают моим глазам из окна автомобиля...
       Это был старый, четырёхэтажный, красивый дом в центре города, с большим проходным двором. Здесь мы всей семьёй жили в просторной пятикомнатной квартире на третьем этаже. По изяществу архитектуры наш первый дом ему уступал; этот-то и ветхим таким не был. (Но моя первая квартира будет потом, в Америке, мне сниться чаще: как я в солнечный день, отодвинув белую, с прорезями узоров, занавеску, из спальни гляжу себе поглядываю в окошко со второго этажа – на улицу нашу с её пешеходами, на дом напротив, такой же старый...)
       Обычно за рулём дядя Витя не лихачил, однако теперь умудряется одной рукой править «Мицубиси», а другой держать камеру, что-то снимая и следуя нами намеченному маршруту. – «Несмотря на свист пыли, – под резвый шум колёс говорит он голосом бодрым и боевым, – мы продвигаемся вперёд!»
       Мой дом на Екатерининской – проехали, и дядя Витя отложил в сторону видеокамеру, чтобы «продвигаться вперёд» без риска попасть в аварию или быть остановленным милицией. Теперь он с нами, пока мы глядели из окон автомобиля на зелёный город, держал путь на Большой Фонтан.

       Большой Фонтан был почти весь разрушен во время войны. Его заново отстроили плоскими и серыми домами, они явно уступали по красоте дореволюционным постройкам. Но этот пригород Одессы нынче не знал лучшего украшения, чем зелень, море и солнце.
       ...Вот уже перед нами шестнадцатая станция Большого Фонтана; и берег пляжа, и пирс, и море – его солёный ветер... И дядя Витя, на пирсе меня с доктором запечатлевающий видеокамерой и непременно зычным голосом комментирующий снимаемое, и на мой преинтереснейший вопрос:
       – А кто это говорит, а его не видно? – «за кадром» выдающий в ответ не менее интересное:
       – Это – за экраном! Доброжелатель!
       В голубой дали сверкающих волн показался катер... В детстве я с родными и близкими вдоль столь знакомых берегов катался по морю на таких катерах. Тогда они шли из порта, останавливаясь на некоторых пляжах. Теперь они не делали остановок: причалы пришли в негодность. Для многого же, что пришлось бы восстанавливать снова, казна города – как и всей Украины – опустела.   
       Наконец, наше маленькое путешествие по Одессе, так сказать, один из прощальных туров (их будет два), подходило к концу. Перед тем как сесть в «Мицубиси», а жене моего доктора, поджидавшей нас там, из открытого окна машины рукой сделать нам «хай», – сам доктор, полагая, что прощание с Одессой на этом ещё не закончено и что будет «вторая серия», предложил мне что-нибудь придумать, как эпилог к «первой серии». В ответ – я устремил глаза прямо в камеру... и стал напевать. – Есть, читатель мой, такая хорошая мелодия, из мультика «Девочка и дельфин»...