Глава двенадцатая - конец книги третьей

                Глава двенадцатая               

                «ВТОРАЯ СЕРИЯ», ИЛИ – ТАНЦУЕТ ЭМИЛЬ ГЛЕД!

       Поёт Ольга Зарубина:

                На теплоходе музыка играет,
                А я одна стою на берегу.
                Машу рукой, а сердце замирает,
                И ничего поделать не могу [67]!
                __________

       Ровно через неделю, снова с видеокамерой, когда мы с дядей Витей и Александром Геннадиевичем (на этот раз без жены) ехали к моему родственнику: в Одессе известному в прошлом чечёточнику, а ныне преподававшему этот танец – Эмилю Давидовичу Гледу, – мы по дороге кое с чем интересным повстречались. Слева с нами поравнялась белая волга, где ехала пара новобрачных; машина была по-праздничному разукрашена: белыми бантами, разноцветными шарами, золотыми переплетёнными кольцами, от которых протянулись привязанные к ним белые ленты, развевающиеся на ветру. Дядя Витя не утерпел – не отрываясь одной рукой от руля, другой быстро схватил лежавшую рядом камеру, чтобы всё заснять во всей красе, но в спешке забыл снять колпачок с объектива... В результате на плёнке всё окажется покрыто мраком, только слышен шум колёс, только в их шуме будет что-то, напоминающее свист дорожной пыли, да ещё среди художественного кинобеспорядка раздаётся голос дяди Вити, сегодня снова бодрый и боевой:
       – Десантные войска особого назначения!
       Задел есть: свадебный экипаж проехали, можно смело под шум и свист продолжать.

       Проходя по улицам Одессы, на столбах, среди афиш, порой можно было встретить те, на которых крупными буквами красовалось: «Эмиль Глед: чечётка». Этому замечательному танцу Эмиль Глед учил молодёжь, – у него также появятся известные ученики. В заголовке очередной газетной статьи о дяде Эмиле (как уже говорил раньше, я приходился ему внучатым племянником, а потому, читатель, разрешите мне и дальше так его называть) недаром скажут: «Любимый танец будет жить»!

       Старый чечёточник: Будет ли жить любимый танец?
       Молодой ученик старого чечёточника: Любимый танец ЖИТЬ БУДЕТ!

       Когда мне было двенадцать, я – так, немножко, ради собственного удовольствия – учился чечётке у дяди Эмиля; это происходило у него дома – дядя Эмиль жил в переулке Нечипуренко, в небольшой, уютной квартирке.
       Тогда на меня произвёл впечатление фильм «Зимний вечер в Гаграх». Там артист Аркадий Насыров – или, по роли в фильме, Беглов в молодости – не уступал гениальному американскому чечёточнику Фреду Астеру. (О последнем я впервые узнал, когда однажды вечером дядя Эмиль пришёл к нам домой с видеокассетой, на плёнке которой был запечатлён Фред Астер. Артистичный, элегантный, в цилиндре и с тростью, Фред Астер – и сам, и в паре с Джинджер Роджерс – был неподражаем. Ноги отчеканивали ритмы танца как по нотам, в музыке подвижного тела всё перетекало.) Аркадий Насыров, также артист феноменальный, – он не только в кино мог затанцевать как одержимый: на любой сцене, перед любой публикой. Даже если ему никто не аплодировал, – но только стоило... выползти на подмостки таракану – да, было и такое! – и перед тараканом, единственным неравнодушным зрителем, находило вдохновение... Аркадий Насыров в фильме «Зимний вечер в Гаграх» мне запомнился и тем, что танцевал, словно прогуливался по сцене: классически, по-американски. Искромётно, изящно и – на первый взгляд – легко, если судить о видимой лёгкости на глазок, а не как о добытом пОтом и кровью…
       Ну, а наш дядя Эмиль – танцевал иначе, по-своему. Без импровизаций, которые свойственны американским чечёточникам. Без выдумки – несмотря на неподдельную артистичность – всё постановочное.
       В молодости – когда дядя Эмиль бил чечётку с братом в дуэте «Глед и Глед» – один раз они вдвоём даже с джазом Утёсова выступали.
       Михаил Глед – старший брат – давно умер...
       Нынче дядя Эмиль уже разменял восьмой десяток. Но, по-прежнему лёгкий и подвижный, как смычок, весь в подхватываемых импульсах, какие только возможно извлечь из крепко натянутых струн, он преподавал чечётку, водил машину, а то и мог своей нестарческой походкой, в шляпе, как истинный джентльмен, пройтись пешком, не чувствуя усталости. Эта его порывистость в движениях отчасти напоминала такую же у Льва Дурова в роли капитана мушкетёров де Тревиля. У дяди Эмиля она чувствовалась во всём. Даже в вождении автомобиля (нередко попадал в аварии)...
       Он много лет не виделся с сестрой, которая уехала в Америку. Могу себе представить, как, собираясь лететь к ней в гости, уже в аэропорту, несмотря на слегка пошаливающее сердечко, дядя Эмиль, приободрившись, ведёт под руку жену через большой широкий коридор: вот дойдём до автобуса, затем автобус довезёт нас до траппа самолёта… но – где же там автобус?.. – Из коридора оба попадают прямо в самолёт, с приветом от улыбающейся стюардессы! Удивлены невероятно: сколько они ни путешествовали по Советскому Союзу и даже за его пределы – в слишком далёкие страны ещё не летали, такими удобными коридорами в самолёты ещё не проходили. Заходят в салон; и тут, прежде чем они займут свои места, снова оба дивятся – на этот раз величине салона, каким он предстал их глазам изнутри: с тремя рядами, по три удобных сиденья в каждом, с двумя проходами между рядами; наконец садятся, и дядя Эмиль вновь восхищённым взглядом окидывает салон…       
       Его жена – Тамара Беленко – прекрасная певица. Когда-то они вместе гастролировали. К тому времени, о котором идёт наше повествование, они прожили вместе уже более сорока лет.
       В былые годы, они дома часто устраивали дружеские вечера. Все: артисты или просто – друзья, близкие люди – были там желанными гостями. На таких вечерах всегда царила атмосфера тепла и уюта. Её – и как женщина, и как артистка – умела создавать жена дяди Эмиля; гости невольно поддавались её обаянию. Тамару Беленко боготворили. Когда она пела, её глубокий голос тонул в бездонном звучанье. Голос даже в преклонном возрасте сохранится у неё таким же необыкновенным, молодым. Пела она и на юбилеях мужа, которые, как и её собственные, широко отмечались. Эти праздничные чествования показывали на местном телевиденье: дядя Эмиль даже на своём восьмидесятилетии «выделывал коленца»!
       Как певица Тамара Беленко ещё с молодости исполняла романсы. То был её стиль, её лирика, её стихия. Без малейшего намёка на мехово-сигарное ломанье, расфуфыринность, какую ещё в 20-е годы напускали на себя певицы – любимицы пышного мещанства – и которым позже нашлись подражательницы, среди забот и тревог уже совсем другого времени вроде бы как ностальгирующие по тому, чего сами не застали и на что смотрели также лишь сквозь призму времени. Но в Тамаре Беленко жило не мнимое, а настоящее ретро. Оно ей передалось от Александра Вертинского, Петра Лещенко, Надежды Плевицкой. Всё делалось ею красиво, чисто, чувственно-благородно… Но, несмотря на весь артистический талант, именно этот жанр ей помешал стать одной из самых известных артисток в стране. Подобный репертуар не приветствовался властями предержащими, считался «буржуазным». У партии и правительства не было середины между понятиями: «советское», ВЕДУЩЕЕ, но не УВОДЯЩЕЕ (помнит ли кто фильм «Карнавальная ночь»?), и «буржуазное», что означало либо «западное», либо – как в случае с русскими романсами – веявшее лирически-томно, от той России, которой уж нет давно… К сожалению, Тамара Беленко в своём творческом бесправии оказалась не одинока: партией и правительством в стране не всем дозволялось при помощи собственного таланта восходить на олимп. Одни, покорители больших высот, вдруг единым махом задвигались в глухую тень, другие – не шли в гору дальше и выше, чем им позволяли это сделать кабинетные законодатели жанров и стилей. Простые смертные и ведать не ведали, насколько был извилист и крут путь некоторых наших лучших песен на большую сцену, не говоря уже о судьбах артистов, их исполнявших… 

       – Поехали! – сказал наш водитель, когда мы с ним и Александром Геннадиевичем заехали за дядей Эмилем – теперь и он присоединился к нам.
       И мы поехали – в парк «Шевченко».
       И вот, сейчас, дядя Витя снимает камерой, как мы – Александр Геннадиевич, дядя Эмиль и я – посередине между ними – идём вдоль аллеи, мимо цветущих клумб, медленным шагом направляемся в сторону фонтана (вернее – не фонтана, а места, где фонтан должен был бить и струиться – но нечему было ни бить, ни струиться). Ещё миг, и я – широко раскину руки, протяну их к ним, обоим... Водитель снимает нас, троих, во весь рост, наводит камеру, приближает наши лица. Дядя Эмиль глядит приветливо и бодро. Он знает, эта плёнка перелетит через океан и его сестра на ней увидит брата таким, и посылает ей своё, дружественное:
       – Привет Америке!
       А после этого мы с ним (и что тоже будет запечатлено на плёнку) – я и он: в Одессе, в парке «Шевченко», под белой акацией зелёного солнечного лета, – любимый танец станцуем…               

67 Михаил Рябинин.