Книга четвёртая - главы 5, 6, 7, 8 - конец 1 части

                Глава пятая

                1

       А пока моё самодельное «Полное собрание сочинений» – неожиданно для меня самого – попало не к кому-нибудь, а (вот так чудеса!) к самой Наталье Андрейченко, игравшей Мери Поппинс!
 
       Оптимист (мне): Неплохое начало!

       Оказывается, мир тесен!
       Если одесситы говорят, что Одесса – это большая деревня, то тогда что такое Голливуд, если не большой проходной двор, – ну, не одесский дворик с бельём на верёвочке, но всё же...
       До переезда в Америку Наталья Андрейченко ещё не знала: Голливуд давно уже перестал быть прежним Голливудом. Олимп мирового кино? Где уж там!.. Да, здесь некоторым артистам – не американцам – тоже удаётся сделать карьеру. Но Наталье Андрейченко, кажется, не вытащить этот звёздный билет...         
       Именно тогда моя книжечка-«рукопись» хранилась в редакции газеты «Контакт». Не ведая, что её ждёт, я также звёзд с неба не хватал...   
       Как же она оказалась у Натальи Андрейченко? Из «Контакта» – сразу ли, прямиком? Или походила по рукам? Узнаю – но потом...             
 
       Ещё за полгода до этого события, – в один из тех дней, когда я ночью бодрствовал, мечась от стенки к стенке, а днём отсыпался, – однажды папа мне сказал:
       – О твоей «рукописи» узнал композитор Максим Дунаевский. Он давал интервью журналисту «Контакта», его скоро опубликуют. В интервью с Дунаевским о твоих сочинениях тоже будут говорить.
       Не прошло и недели, как я уже держал в руках свежий номер «Контакта», читая большое интервью с Максимом Дунаевским. (Он также в то время жил в Америке.)
       Разумеется, не обо мне одном шла речь в интервью. Много там говорилось о судьбах русских артистов, писателей, поэтов. Вообще – о людях творческой интеллигенции, давно ли, недавно ли, уехавших из России, из стран бывшего СССР. В эмиграции не всем из них повезло раскрыть свой талант так, как это было на родине. Да, со многими из них родная земля обходилась хуже некуда. Но в чужом краю искать себя в новом, незнакомом, черпать в том вдохновение – не каждому это оказалось под силу. Кто-то думал – раз уж в их профессии им всегда сопутствовал успех – почему фортуна должна от них отвернуться? Разве для этого важно, где ты живёшь – в своей ли стране, заграницей ли? На деле – часто всё оказывалось сложнее...
       Наконец, я дошёл до того места интервью, где заговорили обо мне.
       Трогательно, сердечно отозвавшись о моих сочинениях, а также назвав имя их автора, и что автору только семнадцать лет, корреспондент «Контакта» Арнольд Мельник сказал Дунаевскому:
       – Вот эта рукопись, возьмите её.
       Ну, думаю, обрадовавшись такому повороту, – журналист на время дал её почитать, да ещё одному из самых любимых моих композиторов.
       Но нет. Оказалось, не все в редакции «Контакта» знали, что мои сочинения туда переданы для их публикации отдельной книжечкой. Это правда: невелика «рукопись», да книга – чтобы выпустить «В печать и в свет» – дорогА, – вот «рукопись» там у них и залежалась. Люди, работающие в этой газете, её читали – один за другим. А в ней – в одном из сочинений – я выразил желание донести «своё» до артистов, которые запомнились мне в образах созданных ими киногероев. Была среди них и актриса Наталья Андрейченко. Ей «рукопись» и передадут – через Максима Дунаевского.            
       Что ж, в газете обо мне замолвили словечко. То было ещё осенью, моей первой американской осенью. К Андрейченко моя «рукопись» попадёт гораздо позже: два сюрприза – один неожиданней другого! Но только после второй приятной новости – а от одной до другой пройдёт не месяц, не два – я наконец-то пойму настоящий смысл слов, сказанных корреспондентом «Контакта» в интервью с Дунаевским: «Вот эта рукопись, возьмите её»... «Хорошо, – думал я, – что у меня есть ещё пару её экземпляров». (Чем закончится история с изданием книги, читателю известно из предыдущей главы.)
       Тогда уже нам домой позвонят из редакции этой газеты. По телефону папе сообщат – у них для меня кое-что есть!
       – Приезжайте! 
       И мы с папой туда приедем, и я получу – от главного редактора «Контакта» Петра Вегина – три фотографии любимой актрисы. Одна из них – большая, чёрно-белая. Сразу видно – дело рук профессионального фотографа. Яркое, женственное, красивое, молодое – всё это фотограф, как художник, запечатлел в её лице. Чёрно-белый снимок невидимо лучился цветами. Ни дать ни взять – настоящая Мери Поппинс! (Кстати сказать, в кино Мери Поппинс была изящней и грациозней, чем в сказке Памелы Трэверс.) Все три фото с автографами, а ещё – пожеланиями от всего сердца – на них не поскупилась рука актрисы. А также с лучшими отзывами о моих сочинениях, чем можно было бы ожидать, – видимо, по мнению Натальи Андрейченко, что-то в них было...      
       Затем мы с папой и Петром Вегиным из кабинета, где я получил фотографии, по коридору направились к кабинету главного редактора. Вегин жестом нас пригласил туда войти – и проследовал за нами.
       ...Когда-то, на заре своей юности, поэт Пётр Вегин, ростовчанин, приехал в Москву, чтобы жить и творить – быть поближе к прославленной творческой богеме страны. Тогда уже советским читателям были хорошо знакомы имена таких молодых поэтов, как Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, Роберт Рождественский; уже Белла Ахмадулина мелодично-высоким и звонким, как эхо, голосом (который столь прелестно спародирован в мультике про Винни-Пуха в озвучиванье Ией Савиной поросёночка Пятачка!) читала свои стихи на творческих вечерах, – а поэты собирали в то время многолюдные залы, и даже целые стадионы. Нередко был среди них и Пётр Вегин... Однако времена меняются; переменчивы и вкусы публики. Да и многое, выходящее из-под пера сочинителя, не предназначено для большой арены. Конечно, Владимира Маяковского, с его революционной воинственностью и идейной направленностью – в стихах, словно созданных для того, чтобы бить не в бровь, а в глаз, – легче представить декламирующим стихи со стадиона, чем Пушкина. Но, к примеру, та же Ахмадулина – на сцене само воплощение вдохновенных «шестидесятников» – далеко не всё из ею написанного оглашала под восторги зрителей, и жадно и горячо внимающих поэтам с трибун стадионов... Но собирать поэзией рукоплещущие многотысячные олимпы уже есть в своём роде культурный «бунт» – как со стороны чтецов, так и со стороны публики. Хотя этот «бунт» был самым миротворческим из всех возможных: молодая кровь поэзии не кипела жёсткой бравурностью тогда ещё слишком близкого, давящего прошлого, а скорее, напротив, стихийно, страстно отталкивалась от неё... Однако лирики вышли на большую арену – а значит, над всем этим по-прежнему видимо-невидимо царил Маяковский... Но мятежный, революционный дух последнего в творчестве других поэтов тогда оставит следы иные; его нестройные, обрывистые ритмы подхватит Вознесенский – не в воинственном, но мощном артистическом напоре. Вознесенский, как и Маяковский, стихами-«лесенками» трибунно-глаголет. Всё же, это не помешало творческой богеме тех лет лирично, по-арбатски, обрасти пушкинскими крыльями... А Пётр Вегин в своих стихах – подхватив, мудро уравновесил – и эти ритмы, и эти крылья.   

                Целую руки твои,
                Русская Речь,
                на которых ты качала своих поэтов.
                Не твоя вина,
                что не всех сумела сберечь –
                так бывает у матерей многодетных.               
                .         .         .         .         .         .         .            
                Ни венца на тебе дорогого,
                ни золотом шитых риз.
                Полушария мало для твоего пьедестала!
                На тебя я потрачу
                всю мою золотую жизнь,
                лишь бы ты
                мёртвый лоб мой
                поцеловала...
               
       Теперь ему уже было лет пятьдесят пять... Вот он, Пётр Вегин, сидит в кресле, напротив меня. Поэт и человек – вдумчивый, одухотворённый. С усами цвета каштана и такими же, с проседью, волосами, ещё сохранившимися на макушках, – они были отращены в густые вьющиеся локоны.
       У него в кабинете просидели мы недолго: была пятница, день, когда к главному редактору приходило гораздо больше посетителей, чем в другие рабочие дни, когда он в основном хлопотал над материалами для своего еженедельника, собирая и готовя их к публикации.
       Незадолго до того, как Вегину сообщили о посетителе, следующем за нами, я, пользуясь случаем, наконец решился у него попросить – номер телефона Натальи Андрейченко.
       – Я хотел бы поблагодарить её за подарки, – сказал я ему.
       Для меня он пишущей ручкой на бумажке быстренько черкнул её телефон.
       – Только я вам этого телефона не давал, – предупредил Вегин, передавая его мне.
       ...А можно ли (это горячее желание теперь, как никогда раньше, показалось мне близким к исполнению!) донести свои мысли заветные до кого-нибудь из тех, кто меня на них вдохновил, – донести через Наталью Андрейченко так же, как это дошло до неё?.. К примеру, до Лембита Ульфсака, игравшего «мистера Эй» в фильме «Мери Поппинс, до свидания!»?.. Ведь иные артисты во время съёмок могут сдружиться, и долго, порой всю жизнь, поддерживать отношения... Однако – об этом я не подумал – даже для артистов, которые играют на одной сцене, наступают дни, когда видят и слышат друг друга нечасто. Тем более – для работающих в разных театрах и живущих в разных городах и странах: съёмки в одном городе, съёмки в другом, спектакли, гастроли...       
       Я с папой на машине возвращался домой. Стояло лето, и безоблачно-синее калифорнийское небо напутствовало меня. Я был в предвкушении чего-то. Того, чего я ждал, а оно до сих пор всё не сбывалось. Сбудется ли – на этот раз?.. «Если бы, – думал я, – Наталья Андрейченко, ради полюбивших её как «Мери Поппинс», и в жизни сделалась, как та няня – ВОЛШЕБНАЯ!.. – Сделалась с помощью Средства... которое всегда было и есть у Матери-Природы!.. – Достаточно человеку на многое в Природе открыть глаза, Природу услышать – чтобы скорее поспешить на её зов – и, ведомым ею, не на бумаге, а в жизни найти это Средство!..»
    
       Наталье Андрейченко лишь на следующий день я смог дозвониться: поблагодарил за фотографии с автографами; большего сказать не успел, – в это время она должна была говорить с Москвой.
       Хотел написать ей письмо о том, о чём не смог сказать по телефону.
       Но папа меня стал отговаривать.
       – Почему не надо этого делать? – спрашиваю папу.
       – Ты знаешь почему, – отвечает папа, отчего-то за меня уверенный, что я, желая ей написать, одновременно знаю, что не должен этого желать, и знаю, почему не должен. На вопрос «почему» так и не ответил папа мне, не ответил и я сам себе, и только пуще разволновался. Даже решил позвонить в Одессу Александру Геннадиевичу: узнать от него, что же такое папе известно и, наверное, ему известно тоже. (Живя в Америке, с доктором мы продолжали поддерживать тёплые отношения и время от времени созваниваться.) Папа не возражал.
       Вот что я услышал по телефону от Александра Геннадиевича:
       – Чего люди не могут простить – это когда вторгаются в их внутреннюю свободу...
       Кажется, к ответу доктора добавить было нечего. Я, скрепя сердце, должен был отказаться от своего намерения. Я передал трубку папе. Папа не слышал ответа доктора на мой вопрос – однако выразил с ним согласие, как если бы знал заранее, чтО доктор мне скажет – и что, как я думал, последний только папе и подтвердил...
       Однако – бывает же между говорящими «испорченный телефон»! Даже когда телефон – в прямом значении – к нашим услугам, и, казалось бы, можно всё выяснить на месте. Загадал мне папа загадку – но его собственный ответ на неё я получу... только через несколько лет!..
       Каким образом? Напомнив папе об этой истории, я передам ему слова доктора. Папа с ним согласится: после того как к Наталье Андрейченко попала моя «рукопись», как я получил от неё фотографии с автографами, дальше не стоило её нагружать. Однако – тогда, раньше – папа имел в виду другое. Многие пишут письма известным людям. Если эти люди хотят что-то кому-то написать в ответ – пожалуйста. Но отвечать всем просто физически не могут. Лучше не связывать с этим каких-либо напрасных ожиданий.

       Голос моего Неизвестного Друга: Знаешь, Слава. У Рэя Брэдбери есть фантастический рассказ о няне, тоже очень необычной. В этом рассказе говорится, что, бывает, человек, под влиянием нахлынувших чувств, не может простить другому одного: его ухода, исчезновения, последней разлуки с ним... Ты же про себя думал: всё, удерживаемое тобою только мысленно, – чем дальше оно от тебя в жизни, тем больнее хоть немного к этому приблизиться, если знаешь: миг сближения – краток, а новая разлука – снова тебя будет медленно убивать...
 
                2

       Вот где была собака зарыта. Легко было Александру Геннадиевичу не противоречить моему желанию донести «своё» до других, пока это совпадало с его собственным стремлением – знакомить меня с разными людьми; но у него со мной мало что из этого вышло. А почему? Хочешь быть для кого-то душой открыт и прозрачен, как ребёнок? Это не значит, что твой новый знакомый – взрослый человек – обязательно захочет того же. Что он увидит в том некий внутренний эликсир, которого и в себе ни для кого не пожалеет, и «твоё» тоже сделается для него этим эликсиром, а не «идеей фикс». И что в зазеркалье твоих мыслей он вдруг найдёт своё собственное отражение...
       Нет, сам Александр Геннадиевич мне этого не говорил. И при мне он никогда не произносил слов «идея фикс»... Но мне и всего, рассказанного выше, было довольно...

       Н (мне – словно подслушав мои мысли): Как это ни странно, но здесь-то заранее предупреждены любые возможности – проторить Мечте дорогу к её исполнению. Ведь, когда одна целительная сила тянется к такой же, – всё человечески-целебное пожелало бы пропитаться всем природно-целебным; а тебе – чтобы подобное из Природы зачерпнуть полностью – пришлось бы изменить свою жизнь... Вечно Юная прозрачность – это когда нет преград между силой врачующей (во всех смыслах!) и теми, кого она врачует. Такая прозрачность возможна лишь при огромной жизненной перемене. Но перемене – не для тебя одного!.. Чтобы другие не подумали – кто душевно здоров, тот и прав. 
       Я: Но всё это можно сделать только по доброй воле: чтобы не пропала магия всех целительных сил!..
       Н: Если бы внутренняя свобода позволила человеку сделать такой выбор – это означало бы, что здоровый человек сам себе хозяин. А иначе – у человека внутренней свободы или нет, или он не обладает ею в достаточной полноте для решающего, судьбоносного выбора...
       Я: Если бы я был здоров – я жил бы своим трудом и полагался на себя. Общество ждёт от человека пользы. Однако если в том, в чём я вижу дело всей своей жизни и что сам считаю полезным, – если моё отношение к этому делу общество со мной не разделит? Как тогда быть? Ведь у меня выбор цели вряд ли зависел бы от того, болен я или здоров...         
       Н: Кстати: научной дорогой к той же цели – чтобы жить не старея – идёт академик Владимир Скулачёв! (Правда, ни медицина, ни наука вообще, не спасёт человека от всех опасностей мира сего – чтобы жить НЕ УМИРАЯ!..) Этот учёный совсем не считает подобное за гранью фантастики! Одно меня смущает: например, легко принять таблетку, с которой не состаришься: проглотишь, водой запьёшь – и все дела. Таблетка, проходящая через горло куда нужно, не совершит вторжение в наше личное пространство... Но «химии» всё равно – омолодит она одного или многих. И будет ли для кого-нибудь в таком даре что-то «своё», личное...         
       Я: Главная героиня пьесы «Средство Макропулоса» в положенные сроки принимала эликсир, от действия которого прожила триста лет; а жить дольше – не пожелала! Ей осточертело всё на свете... Боялась смерти – да от страха крылья не выросли... Ей – быть может, бессознательно – не хватало чего-то большего, все триста лет не хватало; только она так и не поняла – за целых триста лет не смогла понять – чего именно...
       Живое Солнце Мира (услышав наш разговор и присоединяясь к нам): А не хватало ей Меня! Вмещающего в Себе эликсир всех добрых душ, помноженный на все соки-эликсиры мира!..

                Глава шестая

       Н: Слово «негр» звучит по-английски как ругательство. Но в Советском Союзе этого не знали. Даже – без всякой задней мысли – сочинили анекдот про Майкла Джексона:

                Свет мой, зеркальце! скажи
                Да всю правду доложи:
                Кто из негров всех милее,
                Всех румяней и белее?

       Н: Но имей в виду: Николай Гумилёв (хоть он не был в Америке, а был в Африке) предупреждает:

                «Вы сегодня бледней, чем всегда!» –
                Позабывшись, вы скажете даме,
                И что дама ответит тогда,
                Догадайтесь, пожалуйста, сами, –

если эта дама цветом кожи на нас, бледнолицых, не похожа...
       (А дама иная – тоже не из бледнолицых – говорит любимому: О, возлюбленный мой! Ваша очаровательная неполиткорректность в анекдотах про отношения мужчин и женщин сводит меня с ума!)
       Н: Кстати, в Америке кто-то издал сказки Андерсена, проявив таки настоящие чудеса политкорректности. Скажем, в тексте вместо слов Андерсена «беленькие ручки» оставили только «ручки»... чтобы у чернокожих, мулатов и других не белых не возникало комплексов при чтении!
       (Девушка без расовых комплексов (услышав о таком безобразии): А мне, мулаточке-шоколадочке, так нравятся в сказке Андерсена эти ручки, беленькие-беленькие!)
       ...Вечная Юность: Я всех вас слышу. Я всё это знаю. А вы не хотите ли узнать поближе – Меня?   
       Я тоже в душе напоминаю то мулаточку-шоколадочку, то героиню сказки Андерсена, с нежными белыми ручками... Я зарождаюсь и пробуждаюсь – каждый раз по-новому! Не обрывая, однако, единой нити... 
       Я живу – не по плану, графику или некоей продуманной схеме. 
       У Меня нет ничего, специально заученного, согласованного и условленного заранее сообразно месту и времени. Я – феерия неожиданностей!..
       ...Когда бы на земле балом правила Я – не было бы ни государственных границ, ни тех, кто держит эти границы на замке. Ни даже тех, кто творит свои собственные законы, что так далеки от неписаных, но твёрдых и непреложных законов Вечной Жизни. Они – эти последние – как три кита, с которых Меня не снять!..               

       ...Вот только мы – наша семья – в Америку не на крылах Жар-Птицы прилетели, но на реактивном «горбатом» гиганте «Боинг-747» (где нас, некурящих, неожиданно поместили в салон для курящих), грозе птиц малых и больших. И не по щучьему велению, но по визе (полученной нами лишь с третьей попытки), не дававшей нам право остаться в Америке навсегда, а только на три года.

       Н (мне): Почему – не год, не два, и даже не пять – а десять долгих, десять драгоценных лет, вы должны были ждать, чтобы получить право постоянно жить в Америке? За столько лет, катком по вам прошедшим, можно поседеть, как за все сто... 

       «Что-то незаметно, – полагал я, – чтобы все эти годы мы могли жить лучше только оттого, что, если верить словам папы, – каждый, работая, думает о себе, и этим делает хорошо – и себе, и другим...»
 
       Н (мне): В обретении Вечной Юности – ты видел себя – уже не больным, а здоровым. И кто бы её обрёл вместе с тобой – они тоже забыли бы о болезнях, и даже – о самой смерти!.. Такого не купишь!.. Между тем: за лечение твоей болезни, от которой врачи, однако, полностью излечить не могут, родителям приходилось платить из своего кармана. Лишь потом, когда уже много воды утекло, кое-что для вашей семьи изменилось в лучшую сторону. Твоё здоровье уже родителям не стоило таких бешеных денег...

       «Если у Вечной Юности, – думал я, – есть Палач, и если этому Палачу ещё пуще потворствовать – самим рубить сук, на котором сидим, – огромный мир ...однажды рассыплется, как карточный домик!..»

                Глава седьмая
      
       Н: «Будете читать, будете размышлять, – и сделаетесь НЕСЧАСТНЫМИ!» – говорила... учительница английского языка и литературы ученикам лос-анджелесской школы. Как ей вообще взбрело в голову преподавать! Она даже не знала, кто такой Марк Твен!!! Родители детей, учившихся в той школе, когда о таких вещах проведали, устроили возле школы демонстрацию...

       Сам я, разумеется, знал, кто такой Марк Твен; но и я почти не был знаком с его творчеством; гораздо позже прочту несколько его книг – в том числе «Приключения Тома Сойера», «Приключения Гекльберри Финна», «Принц и нищий» – книги, которыми зачитывались в детстве мои более любознательные сверстники. Только с одним его произведением был знаком не понаслышке – повестью «Таинственный незнакомец». Да и то – прочитал её после увиденного мною советского фильма по мотивам этой повести. (В кино таинственного незнакомца звали Филипп Траум; в отличие от повести [67], где нет никакого Филиппа Траума, а есть Сатана-младший, племянник Сатаны-старшего, – его метафизическая сущность не сделалась его именем в фильме.) Этот таинственный посетитель человечества пятнадцатого века был грешен не больше нас с вами; у Марка Твена он мало напоминает канонический образ дьявола. Под пером писателя, Сатана-младший в глазах людей того века окружён мистическим ореолом; но ему-то в этом что за радость? Он, как никто из нас, могуч; но на что ему всё его могущество? Если смысл его применения только в том и состоял, чтобы вместо меньшей печали на земле не совершилась бОльшая печаль?.. Сатана-младший – телом молод, душою – стар, весь во мраке, холоде и трауре. В нём, загадочном пришельце, – зияли призрачные тени всех «потерянных поколений», когда-либо существовавших...

       Голос из прошлого (человека «потерянного поколения»): Мы воевали на фронтах Первой мировой войны. Наше поколение не случайно окрестили «потерянным». Нас что-то роднит с поколениями иными, не похожими на наше, но тоже пребывавшими как во сне без пробуждения...   
       ...Нас, восторженных юнцов, ни школьные учителя, ни военные не предупредили, какой ад уготовит нам эта война! Мы будто впервые увидели... двадцатый век! ЕГО войну! Где смерть – машина! конвейер!.. Раньше долгие войны чередовались с долгими перерывами в любой из них. А наш всемирный конвейер работал четыре года без передышки! Впервые в истории! Но ради какой великой цели?.. После войны наши слабосильные моторчики в груди каждого всё ещё продолжают биться с парализующей сознание быстротой...
       В чём нам обрести смысл жизни? Чтобы – без всяких кровопролитий! – наши исцелённые сердца порой бились так же учащённо – но от врачующего счастья, а не от слишком живучих призраков военных лет...
                __________ 
            
       Но какой «призрак» не отходил от меня самого, закрался туда, где ему и подавно не место?
       Призрак ли подал бы мне руку? Когда я, семилетний мальчик, которого не научили плавать, зашёл в море; заговорился с девочкой, плывшей всё дальше от берега со спасательным кругом и беседой меня увлёкшей за собой – на такую глубину, что стоило мне захотеть вернуться на берег – как я почувствовал: вода морская для моего неокрепшего маленького тела стала непосильно тяжела... Не пошевельнуться; к горлу точно камень прирос: не могу даже крикнуть, позвать на помощь... А мама с берега меня не видит... а может, видит среди иных купающихся чью-то голову, одиноко повисшую над тихими волнами – но почему это должна быть именно моя голова?.. Я пытаюсь море одолеть – но море сильнее меня. Делаю отчаянное усилие – последнее – и возвращаюсь на берег. О случившемся – маме ни слова! Об одном только попрошу маму – купить мне спасательный круг.
       Или – ещё: это было уже в Америке. Папа мне рассказывал, что людей (вероятно, больных тем же, чем и я, или чем-то похожим на мою душевную болезнь) психологи объединили в группу. Раньше, когда эти люди не были знакомы, из них мало кого интересовало происходящее за пределами их собственного внутреннего мира. И вот, чтобы таким больным было проще общаться, психотерапевты их собрали вместе и дали возможность делиться друг с другом, чем душа каждого из них полна. И так они сделались друг другу интересны и близки. Папа думал – если я захочу, я тоже мог бы оказаться в этой группе. Говоря со мной об этом, папа также добавил:
       – Эти люди тебя ещё не видели, тебя пока не знают – они сейчас без тебя, и им хорошо. Может быть, им и с тобой будет хорошо.
       Но не сложилось: тем людям и дальше будет хорошо, но без меня – я их не увижу... Моё незнание английского сделало бы меня глухим и немым среди американцев – может поэтому дальше разговоров дело не сдвинулось. А если честно – я и не спрашивал почему: не горел этим, вернее – горел не тем... Как и прежде, моё «я», слишком одинокое, жаждало отдушины посильнее: играющей красками самыми фантастическими и самыми человеческими: не час, не день... не месяц... даже не год!.. – Но когда, с чем-нибудь, душеутоляющим, – кем-нибудь пролитым В МЕНЯ, и в кого-нибудь вольной пташкой залетевшим ОТ МЕНЯ, – и час, и день, и месяц, и год – хоть вечность! – проживаются единым вздохом необъятного. – П Я Т Н А Д Ц А Т Ь 
М И Н У Т – И  В С Я  Ж И З Н Ь [68]!..

 
67 Так звучит имя главного героя в том варианте повести, который долгое время считался каноническим (это незаконченное сочинение Марка Твена, написанное им в конце жизни, было опубликовано после смерти автора). Сейчас таковым считается «№ 44, таинственный незнакомец», с подзаголовком «Старинная рукопись, найденная в кувшине. Вольный перевод из кувшина».
68 Цитата из фильма «Анна Павлова» (сценарий и постановка Эмиля Лотяну).


                Глава восьмая

       В Калифорнии весною и осенью часто не жарко, не холодно – хорошо. В осенние месяцы листва такая же зелёная, как летом. Да, встречаются и пожелтевшие, и опавшие листья, но обнажённых деревьев в эту пору не так уж много. Правда, ещё к лету – трава блекнет, выгорает; осенью – редеет, почва оголяется выпуклыми залысинами; зимой – питаясь дождевою влагой, трава снова пробивается из-под прошлепин и загустевает своим изумрудным цветом; по весне – он сольётся с цветом листьев новых, свежих, зелёных – на одних деревьях, а также вторит неувядшим листьям – на других.
       Снег в Калифорнии выпадает так редко, что, если бы не лежал очень высоко в горах, местные жители давно бы забыли, когда видели его в последний раз. Зато часто бушуют сильные пронизывающие ветры. Не будь их тут, тёплым зимам и вёснам – на фоне жаркого лета – это только прибавило бы мягкости...
       А звёзды здесь яркие-яркие, а небо летом голубое-голубое; а луна порой видна даже днём – такая маленькая, беленькая, словно сама легко парит миниатюрным облачком; зато ночью – вдруг может сделаться такой большой: рассветиться, разжелтеться – по-своему, по-лунному – эта верная спутница Земли в её ночных сновидениях...

       Н: Хотя «Лунная соната» Бетховена, на самом деле, им названа по-другому, тем любителям классической музыки, которые этого не знают, как только начинают эту сонату слушать – им, и вправду, сразу чудится луна...

       Однако... при сгорающем топливе, что приводит в движение автомобили, те, которые на резвом ходу мысли водителей гонят-подгоняют; и при электрических огнях, чьи напряжённо расходующиеся токи прожекторами ночи прогоняют сон и стимулируют быстроту ориентации на дорогах, в быту и в судьбе, – это не лунное сияние грёз наяву...

       Пожилой советский эмигрант: ...И даже ночью на континенте нашей эмиграции шум моторов никогда не стихает так, как это было в Советском Союзе, чтобы сказать: спит между двумя большими океанами огромная страна – Соединённые Штаты Америки – спит и видит сны...