Люська. Дети войны

     На Кубань война пришла в разгар лета. Семья Дроновых появилась в хуторе Ленинском совсем недавно. Убегали люди от войны с родной Брянщины на юг, в надежде, что немец туда не дойдёт, не осилит Красную армию. Глава семьи, Митрофан Дронов втайне надеялся, война обойдёт его семью стороной. Временную бронь себе выхлопотал, чтобы увезти своих девчонок к давнему знакомцу на Кубань.
Степан Охрименко встретил их сдержанно, выделил летнюю кухню под жильё. Живите, мол, пока, чем богаты…

     В дороге младшая семимесячная дочка заболела, а в хуторе откуда врачам взяться… Схоронили малышку на чужой земле, на окраине хутора. Почернела от горя Таисия Дронова, осунулась, плачет, а слёз нет. Глядя на неё, плачет двухлетняя Люся, уцепится ручонками за мамкину юбку и подвывает. Ох, не просто привыкали к новому месту.

     Митрофана определили в помощь зоотехнику, молодой ещё девчонке, перед войной получившей эту должность. Хлопот не оберёшься, депеша пришла: готовить скотину к перегону, чтобы ни одна животина не попала в руки врага.
     Тасю поставили помогать дояркам, что ей было не в диковинку. Хоть и жили в городе её родители, но корову держали. Люся оставалась на попечении бабушки хозяев.

     В один из дней прискакал из района военный на рыжем жеребце и под карандаш взял всех строевых мужиков. На прощание бросил короткую фразу:
- Ждите повестки… На фронте дела наши плохи…
Зашлась  в плаче Тася после таких слов:
- Как же мы без тебя с Люськой тут будем… на чужой-то земле…
- Ничо, Таисушка… что поделаешь… вся страна воюет… под подол не спрячешься…

     Забрали вскоре и приютившего их Степана, даром, что парторгом да агрономом был; и Митрофана пришлого, да ещё грозились арестом, что на учёт не встал. Военное время на дворе, порядки строгие…

     «Чего орёт, не к тёще на блины едем… быстрее бы уже отправляли… мают, спасу нет.» Митрофан потаённо грустил, вспоминая беззаботную брянскую жизнь. Вспоминать было что: в тридцать лет – директор, молодая жена, просторная квартира, от властей почёт и уважение, мясо-то все любят…

- Становись! – раздалась внезапно команда высокого, как каланча, офицера.
Похватав свои сидоры, разношёрстное войско кинулось разбираться по росту. И погнали солдатиков на убой.

     Сержант Дронов, замкомвзвода, так он подписался в первом письме с фронта. «Не беспокойся за меня, Тасенька, целуй Люську, будем бить фашистов в хвост и в гриву…»

     Разве мог он написать, что за два непродолжительных боя от батальона осталось менее половины личного состава. А сам он был ранен в руку, но остался на позиции…
     Первое письмо так и осталось единственным, ведь в оккупацию письма попасть не могли.

     Немцы хозяйничали в хуторе как у себя дома. В первый набег переловили всех курей и выгребли всё съестное: яйца, сметану, сало. Всё, что хрюкало и гавкало, расстреливалось как в тире. Дед Михей, инвалид ещё первой германской войны, преградил путь немецкому ефрейтору:
- Что ж вы, гады, делаете! Собачка моя, в чём провинилась?
     Тот, не выпуская сигаретку из тонких поджатых губ, хладнокровно выстрелил ему в ногу.

     Через день оккупанты появились вновь. Обыскивали все хаты, сараи и пристройки. Потом велели собрать всех оставшихся в подворьях коров и гнать в Усть-Лабинскую станицу.

     Дронова Таисия по молодости лет попала в число погонщиц. Дочку пришлось оставить у соседки. И теперь шли они впятером, глотая пыль, поднятую стадом, а сзади трое немцев. Ни бочажки с водой, ни озерца в округе, степь кругом да редкие посадки. Слой пыли на лицах, июльский зной в вышине.

     «Как там Митрошенька мой… ведь ему несравненно хуже на передовой… писал, в пехоте воюет… За Люську душа болит… Кормить дитя нечем… худющая, жуть берёт… Старики на Брянщине под немцем… как они там… живы ли… полгода вестей нет…»
Мысли двадцатитрёхлетней Таси были безрадостными. А тут ещё досаждала жара, и вились слепни над животными и людьми кусучими стервятниками.
Одна корова то и дело норовила улизнуть в сторону, в спасительную тень посадок. От немцев сзади тогда слышались команды:
- Шнель, шнель… Бистро, бистро…

     Тася знала, что эта корова Ивана Шевчука. Был он немолод и угрюм, на фронт не взяли по причине старых ран ещё с гражданской войны. Шрам от шашки на правой щеке превращал его улыбку в неприятную гримасу, и поэтому на людях он бывал редко. «Вот ведь оказия, какой хозяин – такая и животина, - подумала Тася, - всё чем-то недоволен, при разговоре не смотрит в глаза.» Про него в хуторе говорили, что он за белых бился под Новороссийском, а потом в Ростове прощён новой властью.

     Норовистая корова опять галопом рванула в посадку. Чернявый немчик, показывая на Тасю дулом автомата, крикнул:
- Рус, шнель, тавай, бистро, бистро…

     Тася побежала за коровой. Бежит, а у самой от страха поджилки трясутся. Ждала, что вот-вот застрекочет автомат вслед. Ободралась о колючие ветки акации до крови, но корову догнала. Огляделась, а стадо за посадкой уже и не видно, только пыль столбом. «Была – не была» - решила Тася и погнала корову в другую сторону. Сзади вдруг запоздало ударила автоматная очередь, но, видимо, больше для острастки. Погони не было. «Может, понравилась я ему, пожалел да отпустил» - подумала девушка. Тася была ослепительной блондинкой с васильковыми глазами. Наверное, заскучал «ганс» по своей «гретхен», а Таиса была так похожа на неё… Хотя разглядеть пыльное Тасино лицо было весьма затруднительно.

     Три дня скиталась она по дорогам района. Корову сдаивала прямо в дорожную пыль. Умудрялась и сама несколько глотков делать прямо с ладошки. Корова питьё нашла сама, потянула вдруг влево, в лощинку, а там озерцо, камышом заросшее. Напились они с коровой до отвала. С трудом подняла её Тася уговорами:
- Вставай, пойдём, моя хорошая… Ведь домой идёшь, не на бойню…

     «Придём, попрошу Ивана… стакан молока может будет давать Люське-то моей на каждый день… может, сжалится за спасение коровы…платить всё равно нечем…»
Питалась Тася в пути сухарями, что прихватила с собой. Соседка сунула узелок, когда дочку ей Тася привела. Корове травы по посадкам хватало, хотя страдала животина не меньше.

     Намыкались они изрядно, когда вдали завиднелись хаты под камышом. Пока добрались до хутора, а их уже люди встречают. Издали народ увидел, что молодка идёт-бредёт по полю с коровой. Беспокойство за своих родных девчат выгнало хуторян на улицу.

     Хозяйка коровы узнала свою кормилицу сразу. Выскочила из толпы да к корове, обнимает её, гладит. А та мычит утробно, словно жалится, у обоих слёзы из глаз…
- Вот, Прасковья, хоть бы слово доброе Таське сказала, - возмутился кто-то.
- Одна корова теперь на весь хутор… богатство… повезло Шевчукам, - раздался завистливый голос.
- А где ж наши девки?
- Убежала я, - устало ответила Тася.

     Смотрит Тася, а все глядят настороженно, с немым вопросом в глазах: как же это тебе удалось, девка, убечь, да ещё с коровой? У немцев в руках, чай, не хворостинки. А другие вообще глаза к земле опускают.

     Спохватилась Таисия, да стремглав к соседской хате кинулась. Соседка, заполошная баба, сразу в крик:
- Ой, Тася, вернулась, слава те Господи… Что тут было!?
- Где Люся? – зарыдала в голос Тася, - где моя Люська?
- Господь с тобою… жива она… у Воронихи в хате… Что тут было…

     Тася, не дослушав, через огороды помчалась до хаты Воронихи. Тяжёлую дверь в сенях рванула на себя как пушинку. Её кровиночка сидела на лавке и испуганно смотрела на вошедшую мать.
- Люся… доченька…

     Девочка соскочила с лавки и, прихрамывая, кинулась к матери. Что-то лепетала, потом заплакала, прижимаясь худеньким тельцем к Тасе. По пыльным Тасиным щекам текли слёзы. Сказывалось напряжение последних дней, почти без сна, без еды. Её начала колотить нервная дрожь. Подоспевшая бабка Ворониха дала ей что-то выпить из алюминиевой кружки, и уложила на лавку.
- Отдохни, дочка… потом картошки поешь… успокойся… лежи… Никуда твоя Люся не денется.
     Люся стояла рядом и держала маму за руку.

     После угона скота в жизни хуторян наступил новый этап. Каратели нагрянули вместе с полицаями. Арестовали нескольких комсомольцев, девчат и парней, ещё совсем мальчишек. Потом по списку потребовали привести детей коммунистов, бывших на фронте. У Таисии муж вступил в партию ещё до войны.

- Коммунячью заразу надо вырубать под корень, - сказал человек в немецкой форме, хорошо говоривший по-русски. Он был у них за главного. Люсю и ещё нескольких детей привели к небольшому стогу сена. Один из полицаев побежал к машине, взял в кузове канистру. Шофёр дал ему шланг, и тот стал неумело набирать бензин из бака. Сам, видать, наглотался, потому что плевался и матерился на всю улицу. Затем неспешно закрыл канистру и пошёл к стогу. Другой полицай в это время схватил Люсю за ногу и бросил в сено. Следом, как полешки, полетели и другие дети. От ужаса и непонимания происходящего никто из них не плакал.

     Хата Вороновых была рядом. Тётка Пелагея видела все ужасные приготовления для сжигания невинных детишек. Уже ноги затекли, но она не отходила от окна. Зажала рот платком, чтобы не закричать, и смотрела, смотрела, смотрела… «Да что же это делается… дети-то причём… вот нехристи…» Она оцепенело смотрела в окно, наверное, затем, чтобы увиденное донести до нас…

     Полицай с канистрой был уже в пяти шагах от офицера, когда на улице появился мотоцикл с коляской. Не слезая с седла, солдат стал что-то кричать. Полицай после его слов кинул канистру и бросился бежать к машине. Перемахнул ловко через борт, за ним попрыгали остальные. Через минуту немцев в хуторе не стало.

     Бабушка Ворониха осторожно вышла из хаты, огляделась и скорей к стогу. Старуха знала, что Тася ушла со скотиной и первым делом кинулась к Люсе:
- Пойдем, внучка, ко мне… у меня мамку ждать будешь…
«Вернётся ли Тася, Бог знает… у дитя родных никого… я пригляжу, покуда силы есть» - решила про себя Ворониха.

     Со всех сторон к детям бежали люди.

     Повела Пелагея ребёнка, а Люся идти не может, вывихнул ножку ей полицай. Тогда взяла она девочку на руки, и скорей к погребу. Спустила её кое-как вниз по лестнице, да в кадку пустую усадила. Люська морщится да глазками лишь хлопает и молчит.
- Сиди, Люсенька, не плачь… я вечером к тебе спущусь… хлебца дам…  потом мамка твоя придёт… И крышкой кадушку прикрыла, а вдруг вернутся супостаты.

     Сидела двухлетняя Люся в темноте почти трое суток кряду. Тётке-то Пелагее сводок по радио никто не объявлял, кто, откуда наступает, ей было неизвестно. Канонада боя слышалась со всех сторон, хорошо хутор в стороне от дорог стоял.
    
     Но вот всё затихло и в хутор зашли наши солдаты. Пыльные, потные, но такие родные и жданные. Встряхнулись, встрепенулись наши бабоньки, улыбки на лицах появились впервые за полгода. Поверил народ, что взад кубанскую землицу немцам не отдадут.

     Вскоре на освобождённую территорию пошли письма с фронта. Кому-то, может быть и в радость, а Тасе – похоронка. Убивалась молодка по мужу сильно. Ходила с чёрными кругами под глазами, одна в жизни радость осталась – Люська, Милка - Людмилка. Уцепится за подол, и в глаза матери смотрит, словно говорит: «Ну что ты, мама, я же здесь, вот она…»

     Пришла нечаянно забота, отбили у немцев скотину, и десять голов на хутор выделили, на развод, сказали. Ушла Тася с головой в работу, да и дочке молоко стало перепадать. Чего греха таить, воровали молоко, а как иначе детишек поднять, вон, половина с рахитичными животиками бегают. Поллитровую бочажку подвязывали между ног, и так домой доставляли. Слава Богу,  никто не обыскивал, не лапал.

     А Ивана Шевчука энкаведешники вскоре забрали. Бабы шептались промеж собой, что это он выдал комсомольцев и детей коммунистов. Жена его следом исчезла с хутора. Председатель разрешил Таисии поселиться в покинутой хате Шевчуков. Спасённую Таисией корову отдали в колхоз.


     Говорила потом мать дочке ещё не раз: «Помни, Людмила, тебя спасла бабушка Воронина!»


                Январь 2015г.