Чёб кров была!

Квартира напротив отличалась тихой умиротворённостью. Из-за других дверей могли слышаться скандальные крики, рёв детей и смачный щёлк нравоучительного ремня, тяжкий звон разбиваемых тарелок и шрапнельные разрывы всепобеждающего мата. А эта дверь, открываясь с жалобным мявканьем, выпускала своих жильцов, которые молча растворялись в кишащем мороке трудового утра. Выходили из этой квартиры исключительно женщины. Невозможно было поверить, что две из них – родные сёстры. Да и жили они как-то отъединённо, по разным комнатам. Одна, что в увядшем перманенте, попроще да поизмождённее – делила площадь со старушкой-матерью, и звали её попросту – Зойка. А вторая, пышнотелая, с неторопливыми движениями, с аккуратно застывшими чёрными глянцевыми кудрями и медленными чёрными глазами, несколько лет назад похоронив мужа, степенного, из конторских, так и продолжала жить, уже одна, в самостоятельной комнате – обособленно, точно отдельной семьёй. И имя у неё было такое же пышное, как тело – Олимпиада. Ходили слухи, что она пользовалась небескорыстным успехом у местных военных лётчиков, ну, наверное, не тех лейтенантиков, что вместе с нами, вчерашними отроками, прыгали на волейбольной площадке, а посолиднее и чином повыше. Я же на неё смотрел, как на женщину из легенды. Нет, не из возвышенно-геройской, книжной, а из легенды неразгаданно-порочной. Я представлял продажную женщину молодой, яркой и вульгарной (по мере течения лет этот образ понесли эстрадные певицы) – где-нибудь на Западе или, если и у нас, то в далёком дореволюционном прошлом – считай, что и не у нас. Олимпиада же с её сосредоточенной, почти бессловесной несуетной перезрелостью совершенно не отвечала типическому образу падшей женщины. Да и клиенты её по правилам детективного жанра проникали к ней незамеченно. Лишь сидящие во дворе бабы, эти тайные Шерлоки Холмсы, безошибочно узнавали в рядящихся в гражданскую тогу здоровяках славных сталинских соколов.

И вдруг в квартире напротив появился мужчина, появился без всякой конспирации, а как будто век был в ней прописан. Не то чтобы мужчина, а занюханый мужичонка, чернявый такой, в вечной кепочке и серой рабочей одёжке, которую он носил во всякое время. Конечно же, никому и в голову не могло прийти, что эту плюгавку привела Олимпиада. И правильно. Потому как он был сестриным, Зойкиным, избранником. Конечно, от него не пахло коньяком и шоколадом, как от иных, ещё до него проникавших в эти монастырские стены, но соседка сверху милостиво оценила Зойкин выбор: «Все ж таки мужик…» А узнав, что он ни какой-то там мазурик, а трудовой человек на зарплате в семьсот рублей, искренне порадовалась Зойкиному бабьему счастью: «Сама ты – семь-сот, да мужик твой семь-сот, да мать у тебя на госиспечении…» Зойка слушала, млея от счастья, и даже от сглазу не пыталась возражать.

И Васька (так звали нового жильца) тоже почёл за счастье такой поворот судьбы. Вышел он из колонии, куда попал, задавив своим неповоротливым грузовиком человека. Кто из них двоих был больше пьян, теперь, за давностью срока, уже и не определишь. И жизнь, оборванную под колёсами, не вернёшь. Возвратился Васька на волю, а у него – ни кола, ни двора: баба его не дождалась. Не то давешняя соседка по родной деревне, не то дальняя родственница, слесариха по имени Анисья пристроила его  к Зойке и на работу к себе определила – дежурить в бойлерной, что помещалась в подвале того же дома, только – к Зойке крайний подъезд, а в бойлерную – рядышком, посерёдке. Чего, казалось бы, ещё человеку надо: дом, работа, можно сказать, прямо на дому – со второго этажа спустился да юркнул в следующий подъезд.

И коллектив в бойлерной подобрался крепкий, здоровый. Анисья – так та даже смотрела с фотокарточки под стеклом, закреплённой на красном стенде, где золотыми буквами было выведено: «Лучшие люди». И Васька уже ненароком приглядывал для себя на этом стенде местечко. Он даже собирался со следующей получки купить рубаху из шёлка-вискозы (не в застиранной же серой хэбэшной куртке висеть среди лучших людей).

Да внезапно всё покорёжилось в его отлаженном житье. Будто тяжёлый грузовик наехал на него, нагнал-таки, поквитавшись за то непозабытое смертоубийство, в которое был втянут вопреки собственной воле. Но Васька ещё не успел осознать своего конца. Он, подхваченный бампером, был поднят над землёй и словно парил над нею в состоянии чудной невесомости. Сколько это длилось – миг, часы, месяц?..

Он встретил женщину, которая ему снилась на нарах. Ещё не зная, что законная баба кинула его, он гнал от себя эту тюремную мечту, принявшую туманный женский облик, и одновременно манил её к себе.

И она явилась к нему на радиаторы центрального отопления, уложенные по причине летнего ремонта возле бойлерной, на которых он любил сиживать, отлучившись ненадолго со своего рабочего поста, чтобы выкурить на свежем воздухе папироску. Её огонёк светился яркой звёздочкой в поздней вечерней сини. Как-то над ним распахнулось окошко, и женщина спросила, нет ли у него лишней папиросы. Он не сразу признал в ней соседку Ульяну, потому как во дворе её почти не встречал. У неё не было возможности неторопливо судачить с бабами: к ней всегда лепилась сестрёнка лет пятнадцати, уже растолстевшая не по годам, немая Манька-дурочка, и что-то мычала своё, встревая в размеренный, не лишённый особой, дворовой философии разговор. Её понимала только мать, пожилая женщина, насквозь прокуренная от непоправимого, неостудного горя. Она рассказала Ваське, каким хорошим ребёнком росла её младшенькая, пока менингит не отказал ей в рассудке и не лишил речи. Васька всё же умел находить с немтырём общий язык, разговаривая с нею ласково, в душе сочувствуя матери и старшей сестре.

 Сестра была в теле, хоть и не полная, но по этому показателю превосходила Зойку. Она была подслеповата, и потому её взор воспринимался как бы обращённым вовнутрь, что придавало ей мечтательность. Ваську, может, она в упор не разглядела, но ведь женщина-то любит ушами. А рассказчик Васька был завлекательный. Оттого, что в общении с женщинами он не мог позволить себе матерков, связующих его речь, она у него приобретала застенчивую изысканность. Ваське, сидя на батареях водяного отопления рядом с Ульяной, хотелось вспоминать самое яркое из своей незадавшейся жизни. И выходило, что единственно интересными у него были годы срочной службы в советской армии. О них-то он, удивляясь своему прошлому, увлекаясь им, и рассказывал поздним вечером соседке. Ей, конечно, волнительно было слушать про то, как он, деревенский парнишка, впервые надел солдатское обмундирование: «Обстригли всех нас «под нулёвку», вечером форму выдали. А утром… извините за выражение… (тут вначале Ульяна обмирала, боясь услышать непотребство) Вася или Петя – никто друг друга признать не может!» Потом-то она уж знала, что его любимое «извините за выражение» – это заместо слова «б…», которым не мог же он облегчить свою речь в её присутствии.

Никто из соседок и не понял, как это получилось, вроде само собой – хватились, а Васька уже переселился на первый этаж к Ульяне с её пожилой мамашей да Манькой-дурочкой. Впрочем, и Васька-то тоже удивился такому крутому повороту, даже от своей смелости запил. Как раз встретил его сосед по-прежнему подъезду, тёзка, и вместо того, чтобы за него порадоваться, сузил зенки до подлючей ухмылки, и спросил: «Чё, на первом этаже лучше жить?..» Васька даже не сразу понял, чего тот от него добивается. Сначала посмотрел на него раздумчиво, что бывало с ним по случаю лёгкого алкогольного опьянения, а потом лаконично и загадочно ответил, как отрезал: «Молчи громче…»

Может, на соседей-недоумков он бы и не стал обращать внимания. Да тут с санатория вернулась, почитай, что его сваха – слесариха Анисья, где она набиралась здоровья по путёвке, которой была награждена профсоюзной организацией за долголетний ударный труд. О ней Васька в порыве семейного счастья как-то и забыл вовсе.

Ввечеру, ещё засветло, в первое же своё дежурство при бойлере, она подкараулила его во дворе и, почти не разговаривая, обрушила на него свой рабочий кулак. Васька тоже не разговаривал, да и что он мог сказать… И сопротивляться он не мог, не только потому что для этого не чувствовал за собой морального права, но и потому как Анисья была его выше на целую голову, а в ширину и того больше, да ещё и после санатория. Кулак она опускала на Ваську сверху вниз, как колотушку, норовя угодить по бесстыжей роже. А в это же время у своего подъезда взволнованно стояла Зойка, как будто её кто специально пригласил к этому часу утешиться актом возмездия. «Анисья, дай ему, чёб кров была», – сдержанно  и деловито советовала она, находясь чуть поодаль. Чувствовалось, что болела она душой за своего мужика.

Васька вскоре исчез со двора, так же незаметно, как и появился в нём. Теперь другой слесарь прожигал папироской позднюю вечернюю синь, просиживая на всё ещё неотремонтированных радиаторах центрального водяного отопления. Только Ульяны уже не было рядом.

Много лет минуло с той поры. А я вдруг, непонятно по какой причине, вспомнил Ваську. И жалко мне его стало. Может быть, это была у него настоящая любовь? А иначе зачем ему нужно было съезжать со второго этажа, который при обмене ценится несравненно выше первого.