Родина КаХа

От него я впервые услышал незнакомую аббревиатуру – КаХа. Так она воспринималась на слух – точно чахоточный кашель. Но он её произносил с теплотой в голосе, и туманная плёнка воспоминаний окутывала его взор. «Сердце в будущем живёт; настоящее уныло: всё мгновенно, всё пройдёт; что пройдёт, то будет мило», - скептически думал я про себя пушкинскими строками, выслушивая его восторженные рассказы об утраченной прежней работе. Но, как я понял потом, всё было намного драматичней.

Он врывался в наш отдел шумно, вытесняя собою пространство. Был он громоздок, как ныне забытый холодильник ЗИЛ, и так же округл, но не от полноты, а от бесформенной, распиравшей его земной, пышущей чернозёмной силы. Таким когда-то в школьном учебнике изображали Тараса Бульбу. Но вместо безразмерных шаров шароварин наш современник пузырился вытянутыми спереди и сзади джинсами. Если под могучей папахой гоголевского героя безошибочно угадывался оселедец, то его наследник демонстрировал влияние на волосяной покров умственных, пусть даже неглубоких, занятий. Он был стерильно лыс, и лишь жидкий венчик обрамлял его крупный череп. Эта интеллигентская лысина совершенно не вязалась с его добротно сколоченным обличьем. Ну всё равно, что на секунду представить блещущего голым черепом медведя. Кстати, сравнение его с обтекаемо-безуглым холодильником – дань сегодняшнему цивилизованному восприятию мира, а проще бы было употребить затёртое временем, но, следовательно, точное сравнение – он, конечно же, походил на добродушного, сытого медведя. Да и фамилия у него была соответствующая – Потапов. Володя Потапов. Добродушия у него, как и у медведя из русских народных сказок, тоже было больше, чем положено обычному горожанину. Он не имел ничего общего с нервными потомственными жителями болезненно распухшего мегаполиса, вобравшими в себя вместе с генами талант постоять за себя в битком набитом вагоне метро или напряжённой, как бикфордов шнур, очереди. Казалось, будто огромный город обтекает его, а если ненароком и заденет одним из своих углов, Потапов всего-то и способен, что удивиться этому. Так же, как он удивлялся, на несколько секунд замолкая и глядя словно споткнувшимися, по-детски обиженными глазами на начальника, который по должности вынужден был изредка выговаривать Потапову за его шумное безделье. Конечно, душевное Володино здоровье происходило из кубанской станицы, откуда лет десять тому назад он приехал в столицу и поступил в самый лучший университет страны, а может статься, и мира. Поступил, надо полагать, лишь оттого, что и здесь вполне бессознательно хотел испытать распирающую его силу. Иначе чем же объяснить, что через несколько лет не очень сосредоточенной, но всё же системной учёбы, Потапов, наскучась ею, написал заявление о переходе на заочное отделение? Не тем же, что он, к тому времени забродив земными соками, женился, смущая своих городских сокурсников, терпеливо усмиряющих хилую плоть до диплома, будто тот должен был удостоверить их половую зрелость. В жёны Потапов взял не столичную вертихвостку, а бывшую деревенскую девушку, закончившую, здесь, в столице, медучилище. Она была, под стать Володе, крепко сбитая, с сильными по-крестьянски руками. И ещё учась, подрабатывала ими, во время практики, почти вприглядку, освоив массажные приёмы, которые вовсе не предусматривались училищной программой. Её дотошность и деревенская обстоятельность быстро были оценены следящими за своим здоровьем, уже отучившимися безоглядно сгорать на работе, крупными должностными лицами, а также надорвавшимися в творческих муках известными писателями и деятелями искусств. Кто-то из них устроил старательной девочке московскую прописку и выделил жилплощадь, предназначенную для дворника-лимитчика. Володя иногда сопровождал жену на её рабочее место, таким образом бывая в домах, куда бы он навряд ли бы так просто попал. Это потом давало ему возможность ярко рассказывать о знаменитых людях, дополняя их официальный портрет бытовыми деталями. Вероятно, столичная жизнь с её экзотическими для него аксессуарами сочно ложилась на его восприятие, как жирные мазки на свежезагрунтованное полотно. К примеру, угодив в кооперативный писательский дом, он на ходу прочитывал все объявления, вывешенные возле лифта на первом этаже, говорившие о знаменитых обитателях куда больше, чем тогдашнее телевидение: из них можно было узнать, что Василий Аксёнов числится в списке крупных неплательщиков, в случае непогашения долга подлежащих исключению из кооператива. И самого Арама Хачатуряна Володя видел так же близко, как меня. Это ему позволяло живописно воспроизводить облик гениального автора «Танца с саблями»: «У него глаза – отдельно от глазниц, как у рака…» - восхищённо делился Потапов своими впечатлениями, которые были недоступны нам, его сослуживцам.

Может быть, один из оздоравливаемых его женой всемогущих пациентов и устроил Потапова на его предыдущую работу, о которой он теперь вспоминал с романтическим волнением и ностальгией. Впрочем, навряд ли, потому что бывшее его место службы называлось прозаично и неблагозвучно – КаХа. Это вам не МИД и не АПН. Хотя и в КаХа можно было устроиться лишь по большому блату. Иной разговор, что даже сильные мира сего не имели к этой службе никакого касательства и, наверное, как и вы, не могли бы расшифровать загадочное сокращение.

А эти два звука включали в себя если не весь мир, то, по крайней мере, шестую часть Земли, весь Советский Союз. В них была несмолкающая жизнь, с её двунадесятью языками, где ругань и нотки умиротворённости, и всегда – непокой, волнение, казавшиеся Потапову бесконечным праздником, на который каким-то чудом занесло и его и о котором он, осваивая в университете свою престижную профессию, и мечтать не мог. Особенно этот праздник жизни начинал клокотать летом, и Потапова захватывал этот вихрь, бывший чем-то сродни разудалой казацкой пляске дорогих сердцу станичников. Люди куда-то спешили, и в их глазах светилось радостное движение, словно всем оно обещало лучшую долю там, в неведомом далеке. А пока почти все они останавливались в нетерпении возле Потапова или таких же шумных и суматошных, как и он, его коллег. «Куда ты тащишь свои ковры?! Не видишь? – нет мест!» – деланно возмущался Потапов, глядя, как сын гор, надрываясь, выпучив сливины глаз, сбрасывал возле него свою счастливую поклажу. Слова были ритуально отработаны и неизменно воздействовали на утомлённую долгой дорогой человеческую психику.

Потапов хорошо знал ход мыслей провинциала: «Проезжать транзитом через столицу и не увидеть ГУМ, ЦУМ и «Детский мир»? Это всё одно, что быть евреем и, попав в Иерусалим, не пойти к Стене плача…» А как пойдёшь, отягощённый поклажей, если руки и плечи нужны для новых дефицитных приобретений? «Куда, баба, вёдра толкаешь?! Нету местов!» - для пущей убедительности коверкал Потапов великий и могучий русский язык. И баба, мечтавшая на время освободиться от оттянувших её рученьки вёдер с вареньем, что везла внукам из своей затерявшейся в ягодных местах деревни, блудливо поводя по сторонам глазами, тыкала ему мятую денежку. И Потапов, поднапрягшись, выкраивал место.
Лишь однажды гордый кавказец, привыкший всюду жить не таясь, без оглядки, как будто среди своих диких гор, поставил Потапова в неудобное положение. Придя в КаХа (как теперь уже ясно – вокзальную камеру хранения), тот выложил солидную купюру, сразу выдавшую себя цветом, и с громким клёкотом объявил: «Сдачи – нэ надо!» Едва Потапов отправил купюру в карман, как перед ним возникла ни весть откуда взявшаяся бригадирша – старая коммунистка, из бывших выдвиженок, продолжавшая строить коммунизм в отдельно взятой КаХа. Было известно, что денег от своих подчинённых она не берёт (в этом убедились уже никому неизвестные, но навсегда оставшиеся в местных преданиях труженики КаХа, когда-то захотевшие честно поделиться с нею своим чистым, не облагаемым налогом заработком, за что тут же и поплатились увольнением). И вот теперь эта юродивая стояла столбом возле Потапова, всем своим видом изображая крайнее потрясение. Как бы оправившись от шока, она по горячим следам принялась проводить воспитательную работу, заботясь о молодой смене, по-матерински выговаривая: «Как тебе, Володя, не стыдно! А ведь ты комсомолец…» Потапов стоял перед нею испорченным обтекаемым холодильником, понурив большую лысую голову, обмякнув от мучившего его чувства вины, и проклятая купюра жгла его карман. Кавказец стоял возле, и Потапов уже почти готов был вернуть ему эту презренную бумажку, когда увидел, как у того молча вылезают глаза из орбит, а потом услышал возмущённый клёкот, обращённый к бригадирше: «Слюшай, ти кто такой? Мой денга. Хочу – даю! На, дорогой!» И Потапов, вопреки собственной воле, чисто рефлекторно, протянул руку, и банкнота, больше прежней, легла в его раскрытую ладонь. Принципиальная коммунистка оторопела, впервые в жизни оказавшись в такой нештатной ситуации. Застереотипированный ход мышления старого борца за справедливость и отработанная всей долгой биографией поведенческая линия преданного высоким идеалам рядового члена партии – всё это пошло вразнос, заскрежетало, заклинило, и пожилая женщина, посрамлённая осознанием своего бессилия, неспособностью противостоять новой, неведомой ранее человеческой мутации, – только махнула рукой и в течение смены больше на участке Потапова не показывалась. И кавказец, удовлетворённый восстановленной справедливостью, тут же с достоинством, не дожидаясь аплодисментов, удалился по своим неотложным делам. Потапов был уверен, что последняя, весьма крупная купюра, была использована лишь как живая и убедительная иллюстрация к тезису «Хочу – даю!» И её надлежит вернуть. Но прошла смена – кавказец в КахА не возвращался. Потом Потапов интересовался у сменщика, спрашивало ли его лицо кавказской национальности? Нет, не спрашивало. Больше его Потапов не видел. Но ещё многие годы вспоминал этого человека гордой и широкой души. Даже уйдя из КаХа.

…Уход его был связан отнюдь не со старой коммунисткой, а с некиим безвестным анонимщиком, написавшим в Народный контроль при ЦК КПСС, лично его председателю тов. Пельше Арвиду Яновичу, что в КаХа уже не один год наблюдается засилье людей с высшим образованием, на которых государство потратило народные деньги, уча их, а они занимают рабочие места, принадлежащие простым, малограмотным людям – таким, как он, анонимщик. Писал кто-то из своих, вокзальных, сидящих на нехлебной должности, кого зависть заела. Но все факты соответствовали действительности: в КаХа исключительно трудились люди с высшим образованием и даже один аспирант.
С той поры, как из Народного контроля поступил бланк с предложением «разобраться и доложить», все высокообразованные рабочие и даже один аспирант были уволены. Все, кроме Потапова: несколько лет назад он сумел, воспользовавшись канцелярской суматохой выпускных дней, принимая диплом, не сдать зачётку. И она оказалась куда ценнее «корочек», ибо служила ему пропуском в привилегированный мир КаХа, чья аббревиатура звучала почти также интригующе, как СНГ.

Но случилось непредвиденное: он, бывший станичник, потомок простых казаков, успел привыкнуть к интеллигентному окружению своих недавних коллег, и его слух уже страдал от рядового мата, принятого отныне в КаХа наравне с государственным языком. Да и брали новые сотоварищи внаглую, не обременяя себя системой Станиславского. А выпив после напряжённого трудового дня, часто шли не к семье, а к вокзальным проституткам. Пытались и Потапова приобщить к этому делу. Но он им продемонстрировал своё широкое обручальное кольцо, намертво вросшее в натруженный до размеров разбухшей сосиски безымянный палец, и, пренебрегая мнением коллектива, рискуя оторваться от него, фрондёрски заявил, что кроме как с женой ни с кем в жизни не спал и спать не желает. После этого новый состав КаХа стал держать его за чокнутого, решив, что он повредился в своём университете.

Вот тогда он и сделал неверный шаг, уйдя в НИИ, с его степенным, трудно скрываемым бездельем, с однообразно-утомительной отсидкой, разбавляемой лишь шефским выездом на подмосковную овощную базу для переборки заживо сгноенных, трупно-пахнущих даров родных полей. Потапов пытался привнести в застоявшуюся атмосферу НИИ хоть немного от того праздника, что когда-то застал в стенах КаХа. Его периодические отлучки вызывали неизменное волнение у новых коллег: им было известно, что под местной командировкой скрывалось посещение Казанского вокзала, куда прибывала пищевая посылка, переданная через проводника заботливыми родителями Потапова, по-прежнему проживающими в кубанской станице. Вся посылка состояла из чистого, как слеза непорочного ребёнка, самогона и выпуклых, чёрных, как кубанский чернозём, семечек: родители верно рассуждали, что всё другое, кроме самогона и семечек, можно приобрести в столичных магазинах. Потапов прямо с вокзала, не заезжая домой, отправлялся в НИИ, где канистра торжественно бывала распечатана, и даже сотрудники соседствующих отделов несколько дней подряд добром поминали расказаченных родителей Потапова, а лоснящаяся, как рояль, семечковая лузга и того дольше осыпала углы, где стояли ажурные канцелярские корзины.

Но кончался самогон, и вновь тоска по утраченной службе овладевала душой Потапова. Казалось, что память о КаХа, точно золотое кольцо в палец, намертво вросла в его сердце. Но что он мог сделать, когда недальновидно рассекреченный диплом и новая пометка в «Трудовой книжке» взамен «незаконченного высшего», словно гири на ногах, не давали ему свободы манёвра.

Вот когда пришлось Потапову впервые воспользоваться возможностями своей жены-массажистки, а точнее её всесильных пациентов-паралитиков. По звонку одного из них Потапова без проволочек приняли на работу в таможню международного аэропорта. И хотя здесь было больше лоска и меньше доступного глазу мздоимства, Потапов будто попал в КаХа лучшей своей поры, словно вернулся на Родину, чтобы впредь уже никогда не расставаться с нею.

Если вам доводилось летать заграницу, вы, наверное, встречали его. Он по-прежнему напоминает забытый ныне холодильник ЗИЛ, хотя форменная одежда несколько и лишила его былой индивидуальности.