Инвентарный номер, или Бал любви

Воронкин служил в доме, который, согласно литературной легенде, прославлен Ильфом и Петровым в «Двенадцати стульях». Это к нему якобы привели героя поиски стула, нашпигованного брильянтами. Ценил этот дом Воронкин не за его легенду, но поскольку тот дарил его радостью творчества.

А служил Воронкин здесь фотомастером, удовлетворяя многочисленные культурные запросы своего учреждения. Любил он профессию не только за её творческое начало, но и за то, что она позволяла побыть ему одному в своей лаборатории, будто в отдельном руководящем кабинете, и среди ванночек с реактивами и иной алхимии помечтать о яркой, необыденной жизни. Что она, нынешняя, оставляла юноше кроме мизерной зарплаты, разочарования в краткой семейной жизни и пока ещё первых алиментов? Полутёмная комната, где с проявляемых фотографий таинственно глядят на тебя едва проступающие, окутанные флёром, а потом набирающие женскую силу полузнакомые, заряженные неодолимым демонизмом девичьи лики, где на стенах волнующий отсвет красного фонаря – всё это неопровержимо влекло его к уединению вдвоём. Интимный, загадочный дух зашторенной лаборатории, где под потолком неназойливо витала чарующая аура творца, гипнотически, блаженно-расслабляюще действовал и на его многочисленных сослуживиц – включительно от недавно нежного до бальзаковского возраста,– тянувшихся сюда, дабы оттаять от своих обрыдлых до зелёной зевоты, до смертной тоски культуртрегерских забот.

Всё радовало Воронкина, когда к нему в его обособленный поднебесный мир робко ступала фея, сразу отдаваясь винному опьянению красным настоем, который проникал в поры, вовнутрь, а после как какой-то неведомый люминал с примесью мягко действующего наркотика звал в волшебный сон.

Радовало Воронкина это всегда новое, вечно-непривычное явление Женщины. Одно его угнетало: не была лаборатория технически приспособлена для любви. Сюда бы какой-никакой топчан, как в любом завалящем врачебном кабинете. Но не положено лаборатории иметь названное оборудование, да и установить его в этом затеснённом до уютности помещении было бы негде. Потому Воронкин пользовался своим рабочим столом. А если учесть, что это был далеко не бильярдный стол, то для самого хозяина на нём места уже не оставалось. С этим бы можно притерпеться, да был Воронкин не то чтобы совсем коротконог, но всё же по части задних конечностей не Аполлон. Осознав свой природный недочёт, он, однако, не стал из этого делать трагедии, а заказал у местного плотника за пол-литра невеликий помост, который став органической частью стола, возвышал Воронкина до нужного уровня. И не только в собственных глазах. Изобретение было простым до гениальности и безотказным в работе; однако Воронкин относился к нему как к необходимому приспособлению, облегчающему труд, но чтобы его где-то застолбить, запатентовать, хотя бы разрекламировать в порядке обмена опытом – это мастеру в голову не приходило. И назвал он его просто – не по инициалам конструктора, и не то чтоб каким-то непонятным иностранным словом, а на родном русском языке: «е…ьный станок». В этом названии чётко звучало слово «бал». И неслучайно. Ибо это был – бал любви.

Станок как станок. Службу исправно несёт. Надёжно его сколотил местный плотник. Воронкин настолько привык к нему под ногами – точно к земле обетованной, да и перестал замечать его вовсе. А тут вдруг инвентаризационная комиссия напомнила. Что такое? – стол (1), стул (1), шкаф и фотоувеличитель в том же количестве, разные ванночки в инвентаризационном списке значатся, а переносная подставка специального назначения – отсутствует. В целях наведения порядка комиссия призвала уже известного нам плотника и тот так же добротно, как сколотил невеликий помост, нанёс последний мазок, навечно закрепив на его боковинке инвентарный номер. Номер занесли в книгу, и станок перестал принадлежать лично Воронкину, а стал государственным имуществом.

Много радости, но и много горя принёс он своему бывшему владельцу. Ещё и ещё раз через его посредство Воронкин получал исполнительный лист на алименты. Кому они шли – он не очень представлял, потому что кроме сослуживиц станком пользовались и феи со стороны, и была даже среди них одна негритянка, вероятно, из университета Лумумбы, чем Воронкин особенно гордился. Вот и догордился… «Я бы Его на пятаки порубил, будь моя воля», – в    сердцах говорил он, называя  его  с большой буквы, как богохульник называет Бога: ёрничая, невзлюбя за личные невзгоды, но в глубине души всё же побаиваясь, и даже почитая Его.

Покидал лабораторию Воронкин с грустью: то ли неудовлетворённое тщеславие творческой личности, то ли магическая зависимость от станка, почти лишившего его честного, облагаемого налогом заработка, заставили его собственноручно порушить свой прекрасный, сказочный мир. Вот и сказке конец – такая печальная реплика если и не звучит в финале фольклорного повествования, то уж обязательно присутствует в нём немым намёком.

Воронкин ушёл в фоторепортёры солидной отраслевой газеты. Его имя, растиражированное под многими снимками, принесло ему известность среди читателей. А он нет-нет да вспомнит свою лабораторию. А как-то не выдержал – что-то вроде ностальгии душу свело! – и поехал к овеянному легендой дому, с волнением постучался в дверь своей лаборатории, которая обволокла его красным воздухом, тревожным, как сама юность. Станок под ногами он не обнаружил, и от этого чуть-чуть запечалился, но вдруг почувствовал на себе алюминиевый глаз, который смотрел на него не холодно, не металлически, а тепло светясь розовым ангельским отливом. Это на него восторженно взирал из-под потолка его станок – он, вероятно, счастлив был встрече со своим старым хозяином. А то новый долго не знал, как с ним поступить: ему он оказался без надобности, назначение его он так и не смог расшифровать; повертел-повертел, хотел было выбросить, но вовремя разглядел инвентарный номер – государственное имущество! – да и забросил его на шкаф.

А Воронкин ещё не раз приходил к своему станку, и райские воспоминания юности охватывали его, обступали миражами той невозвратной поры, когда множился его донжуанский список, которому мог бы позавидовать Пушкин вкупе со своим холостым окружением.

Больших творческих успехов, чем за тем станком, Воронкин в жизни уже никогда не знавал.