Павла

   Сано Дулепов женился осенью, перед войной. В деревне Мартынихе само по себе это не вызвало удивления: парень в годах, не хромой, не кривой и в колхозе – пахарь. Что ж не жениться? Удивление вызвало то, что за него пошла Павла Поляшкова, красавица, каких поискать и в городу. А уж если на игрище Павлы нет, так это и не игрище, а так, скукота одна. Да ведь и грамоте ученая – целых семь классов школы колхозной молодежи кончила. Не Сану чета женихи сватались, из самой Тотьмы служащие да уполномоченные предлагали городское житье. Не позарилась. Да и своих, деревенских, ухажеров не больно жаловала. «Скучные вы какие-то», - говорила, когда те допытывались причины нежелания гулять с ними. А Сан-то Дулепов уж куда скучней! Если десять слов в день скажет, так об этом по деревне слух шел. Да с добавками. Так что получалось, будто Сано рассказал какую-то притчу, и все гадали – к добру это или к худу. Конечно, если бы обыкновенная девка за него пошла… Ну, день-другой поговорили бы и все. А то – Павла! Чем она его взяла – вот тема, взбудоражившая деревню.
   
   А дело было так.
   
   Однажды заболела Павла. На колхозную работу не идти есть причина. Колхоз как прорва, Ломишь на него от темна до темна, на свою корову клока сена некогда заготовить И не моги председателю заикнуться о личной заботе – принудиловкой припугнет, тогда и вовсе задарма надрываться будешь. Ну вот и шепнула Павла отцу и матери, что не такая уж хворь у нее, чтобы дома без дела маяться. «Пойду-ко я утром пораньше на пожню, покошу травы для коровы». Посомневались отец с матерью, жалко все ж таки дочку-то, да рассудили: Бог милостив, авось и выдюжит девка.
   Ушла Павла на пожню раньше первых петухов. Жутковато идти было одной по лесу-то, да что поделаешь. Она, эта пожня, еще со времен единоличных хозяйств так и называлась – Поляшкова. То есть по наделу в собственность их семье досталась. Пожня дальняя, дорога к ней хоть и наезженная, но не ровна, дождями размытая. Колхоз лета два покосил тут да и бросил: несподручно, сенокосов-то и ближе теперь, после коллективизации, и ближе хватает. Ну, Поляшковы негласно и повадились ее снова себе окашивать. Хоть и не близко, да все не то, что по ночам воровским способом по придорожью жухлую траву косить. А осенью, по первому снегу сено с пожни на больших санках (чунях) вывозили. Натужной работы хоть и много, зато корова обеспечена кормом на всю зиму.
   Сначала Павла шла тихо. Озноб чувствовала, да не давала ему воли, скорой хотьбой старалась согреть себя. Но как ни крепилась, а ноги стали подкашиваться, в глазах мутнело, воздуха не стало хватать. «Что это со мной? Может, домой вернуться? Нет, надо дойти до пожни, там в сеновале отлежусь…»
   С передышками дошла все ж до пожни. В сеновале с прошлого лета осталась хорошая охапка сена.Легла и сразу провалилась в тяжелое беспямятство. Спала долго, проснулась за полдень. И испугалась. Помнила: в чем была – в том легла, а тут почувствовала и увидела, что окутана какой-то еще одеждой, да по бокам и сеном обложена. «Господи, кто тут?!» - казала она тихо и вся задрожала от страха.
   - Да я это, - ответил кто-то из-за стены.
   - Кто? Ты чево тут? – слабым криком закричала Павла.
   - Ничево. Тебя сторожу…
Из-за стены появился Сано Дулепов.
   - Ты пошто тут?
   - Дак, это… бригадир послал за жердинами. Еще прошлый год были заготовлены.
   Как и у всех малоразговорчивых людей, у Сана был густой бас и хмурый вид. Павла немного успокоилась и стала выпрастываться из-под укутки. У нее еще тряслись поджлки от слабости, но жару не было, и голова не болела.
   - Лежала бы, - сказал Сано, тараща на нее глаза.
   Павла вышла из сеновала и увидела, что вся пожня выкошена. Она растерялась, и не знала, что сказать. «Может, он для колхоза скосил? А на меня возьмет да еще и донесет…» - насторожилась Павла.
   - Ты это… кому накосил-то?
   - Кому… У тебя жар, ну я и накосил. Пудов шестьдесят сена-то возьмете…
   - А ежели узнает кто?
   - Пошто? Я не скажу.
У сеновала стояла лошадь, запряженная в одноколку.
   - А где жерди?
   - Там, назад поедем – возьмем.

   Сано зашел в сеновал, взял пиджак, отряхнул, и накинул его не Павлу.
   - Колотило тебя сперва, а потом потела. Вот, гляди-ко, вся моя рубаха мокра….
Павла уставилась на Сана.
   - Д-дак ты чево?! Ты вытирал меня? Я ведь слышала – вытирал!
   - …Ежели погода, то завтра загребать сено-то можно.. – уклонился от ответа Сано.
   Но Павла загорелась бесстыжим любопытством и допытывалась:
   - Говори, ты всю меня видел?
Сано молчал.
   - Говори, видел или нет?
   - Доктора тоже видят, когда лечат…
   - Ну и поглянулась я тебе?
Сано от стыда не знал куда себя деть.
   - Дак поглянулась?
   - Поглянулась, - едва слышно ответил он.
   - А раз поглянулась, бери меня замуж. Возьмешь?

Павла потешалась, и Сано это видел и понимал.

   - Дак возьмешь?
   - Взял бы…
Павла самодовольно рассмеялась.
   - А как ты тут очутился?
   - Не знаю. Видал, как ты из дому с косой выходила. Догадался куда. Ладно, поехали домой, тебе поправляться надо.

   Сано отвязал лошадь, постелил в одноколку прошлогоднего сена, велел Павле лечь и укрыл пиджаком. А когда укрывал, нагнулся низко к лицу Павлы, и она близко увидела его глаза.- невыносимо глубокие и встревоженные этой близостью. И что-то екнуло у Павлы в груди и тогда, чтобы не напускать на себя блажь, она снова пристала к нему с распросами.
   - Ты пошто все время молчишь?
Сано дернул вожжами:
   - Н-но, Девятка, живо домой.
   - Дак молчишь-то ты пошто?
   - Не молчу я.
   - Говорят, ты пророк, что скажешь, то и будет.
   - Пускай говорят.
   - А вот скажи, война будет?
Сано посмотрел на Павлу, усмехнулся, но ответил:
   - Будет.
   - А почем ты знаешь?
   - Почем… В газете прочитал, что Германия нацелилась на Советский Союз.
   - Ну и что?
   - Раз нацелилась, значит, выстрелит…
   - А я вот пограмотней тебя, да такого не читала.
   - У тебя грамота бабья, пустая.
   - Во как.
   - Тебе надо детишков рожать да растить.
   - А вот если ты моим мужиком будешь, скоко захочешь ребятишек?
   - Скоко родишь.

   Павла чему-то задумалась и умолкла. Сано шел обочь одноколки, время от    времени понукая кобылу. На полпути он вернул в лес и привязал к одноколке десяток жердин.

   - За остальными завтра поеду. Заодно сено загребем и сметаем, - сказал он Павле и добавил: - А сейчас приедешь домой – спать ложись. К завтрему тебе поправиться надо., на стогу стоять будешь.
   
   Павла смотрела на него долго, пристально и не понятно. А когда въехали в последнее перед деревней редколесье, велела остановиться.
   - Я оврагом пойду, нето бригадир увидит – съест. А к завтрему поправлюсь…
   И какая-то сила неудержимо потянула ее к Сану. Медленно приближала свои губы к его губам, омертвевшим от страстного напряжения.
   
   Осенью сыграли свадьбу. После свадьбы обычная жизнь пошла, в труде да в заботах. Но вот минуло время, и Павла с тревогой стала вслушиваться в себя, в свой организм, в котором уже должно было чт0-то происходить. А этого не происходило. Сано тоже все чаще вопросительно посматривал наПавлу, и она все чаще отводила глаза. А когда ясно стало, что все ожидания напрасны, она сказала:
   - Завтра на Вожбал пойду, к бабке. Говорят, помогает.

   После посещения бабки опять считали каждый день. А время бежало, прошла весна, наступило лето сорок первого. Война.
   
   Как провожали мужиков на фронт – о том много рассказано. Остаток июня и почти весь июль взрывались деревни хмельными проводами, содрогались воплями и причетами женщин.
   Сано ушел на фронт почти молча. Только и казал:
   - А может, и к лучшему, что ты не рожаешь-то…
   В тот же момент Павла потеряла сознание – от беды и от стыда перед мужем. Так и проводила она его без слез и крика, поминутно впадая в беспамятство. Напоследок только протянула руки, хотела дотянуться губами до его лица, да так и обвисла беспомощно.
   В себя стала приходить после его первого короткого письма: жив, здоров, учат воевать, скоро на передовую. Ни секунды не откладывая написала длинное, полное ласковых слов и заклинаий беречься от вражьих пуль письмо. Про себя только то, что все хорошо и ладно, но что бабам стало тяжелей в колхозе, и что она теперь бригадиром.
   Второе письмо-треугольничек пришло только в ноябре сорок первого из-под Москвы.«Жив! Жив! Жив!» - повторяла измученная ожиданием Павла, и прижимала тетрадный листок к груди и к губам. «Голубок мой, Санушко, жив!». Никогда Павла не молилась, хотя и не отвергала Бога, но тут, оглянувшись и убедившись, что никто не видит, встала на колени перед образами и, крестясь, зашептала: «Богородица, Царица небесная, убереги его от пули вражьей, сохрани ему жизнь и верни домой…». Несколько успокоившись, Павла еще раз, уже вникая в каждое слово, прочитала коротенькое письмо. «Здравствуй, Павлушка. Не писал долго потому, как некогда было даже цигарку выкурить. Схватились с немцем за глотку друг дружке. Диво, как я еще жив. Сколько раз пули да осколки в шапке дырки делали. Наверно ты да маманя отводите от меня смерть. А сколько я видел уж смертей-то. Видел, как и от моей пули человек валится. Страшно это, не приведи Бог. Ну да ничего, наша берет, турнем немца от Москвы. Ты, Павла, не расстраивайся и себя не надсажай. Даст Бог, все у нас с тобой будет хорошо. Может, это и не ты виновата, что детишков-то у нас нет. Дак ты уж меня прости, ежели что. Поклон передавай старикам моим и твоим. Остаюсь твой Сано (а меня бойцы называют Саней). Жду от тебя скорого ответа».
   Пока читала, листок промок от слез, строчки расплылись. Но Павла безудержно плакала и слезы снимали долгое напряжение, оь которого уже стала сохнуть грудь и постоянно гудело в голове. Облегчив душу, Павла написала ответ и сбегала к письмоноске отдать деревенской письмо.
   - Отправлю, живехонько отправлю твое письмо, девка, не реви. Тебе реветь пока не след. Вон коим похоронки уже пришли, вот тем ревить не грех, - наставляла письмоноска Павла и она какое-то ожила, даже повеселела. Но проходило две-три недели и снова тревога овладевала душой, и снова она вставала на колени перед образами. Она старалась не гневить Бога сквернословием, не делала большой работы по дому в престольные праздники. Тяжелая колхозная работа порой отвлекала мысли, а ей, бригадиру, надо было еще позаботиться и о других. Словом, время хоть и натужно, хоть и тревожно, а шло. Жила Павла от письма до письма. Письма давали ей силы. Каждый треугольничек приносил ей столько счастья, что она старалась не показываться людям на глаза, особенно тем, кому пришли похоронки, чтобы не убивать их своим сияющим видом. Так и шло: радость – тревога, тревога – радость. И вдруг…

   Это был уже сорок третий год. Пришло письмо не треугольником, а в конверте. Задрожали у Павлы руки, потемнело в глазах, заколотилось сердце. Едва разобрала написанные чужой рукой слова «…ваш муж Александр Дулепов тяжело ранен и находится в госпитале номер…города…» Когда испуг прошел, решила: «Ехать!». И бросилась собираться. Но опомнилась: кто отпустит? Самовольно уехать – судить будут. Да и на какие деньги ехать? Бесплатно далеко не уедешь. Осталась ждать новой весточки. Долго ждала, но дождалась уже его рукой написанных каракуль. «…Едва выжил. Под правую лопатку садануло. Лежать еще долго, но доктора говоряттеперь самое опасное позади. Может, инвалидность получу, дак ты, Павлушка, не расстраивайся. На войне ведь всякое может быть…».
   И действительно, через четыре месяца госпитальных лечений Сано получил инвалидность (ранение в легкие) и был комиссован. Это произошло весной сорок четвертого.
   
   Когда Сано Дулепов появился в деревне с руками, на своих ногах, не кривой, не кособокий, разве что бледный и исхудавший(дак ведь не с курорта), все опять посчитали: Сано знает заветное слово. И отнеслись по разному. Одни с завистью (наши-то мужики полегли, а этот…) дугие просто порадовались за него и за Павлу. А уж про нее саму-то что говорить – первые дни как в обмороке была. А когда уверилась, что все происходит наяву, осыпала своего Сана такой любовью и нежностью, окружила такой заботой, что не заметила, как подкралась беда – умер отец. Но не почувствовала тяжелого горя, лишь от жалости всплакнула.
   Сано заметно окреп на домашней, пусть и не разносольной еде, свежем родном воздухе, в женином тепле да обиходе. Однако ранение давало о себе знать кровяной то мокротой, то жгучей, словно угли внутри тлели, болью. Поэтому а плуг Павла его не пустила. Определился он на казенную службу – лесником. Благо и врачи советовали больше лесным воздухом дышать. И стал он днями пропадать в лесу. «Что там делать?» - удивлялась Павла. И немного обижалась насвоего молчуна. А он, когда возвращался, снова, как и до войны, сначала с надеждой, а потом просто по привычке (а может, так казалось Павле) поглядывал на ее живот. По ночам он все ленивее отзывался на ее ласки и быстро засыпал, нездорово храпел.
   Павла долго маялась, мучительно думала как быть и ничего не могла придумать.
   Однажды, это было уже года через полтора после прихода Сана домой, и надежда, что сладится у них дите (старухи уверяли, что так бывает: баба не рожает не рожает, а потом и вдруг и родит) развеялась, Павла, перехватив укоризненный взгляд мужа, сказала с обидой:
   - А может, и правда не я виновата-то? Может, ты…
   Еще не договорила она эти слова, а Сано уже повернулся и хлопнул дверью. Ночь и день дома не был. Только вечером появился. Но раньше хоть пяток слов за вечер скажет, а тут ни слова, ни полслова. И на другой вечер то же, и на третий.
   - Санушко, прости ты меня дуру, - взмолилась почерневшая Павла. – Ну не дал нам Бог ребеночка, ну дак давай хоть друг дружку побережем. Тебе вон покой нужен, да и я вся извелась. Не мучь ты меня, сил нет больше.
Думала поймет, пожалеет хотя бы. Нет. Сказал страшные слова:
   - Ладно, не буду больше мучить. Прощевай. Собери что тут твое да к матери своей переходи. Я другую бабу беру.
   Подкосились у Павлы ноги, хорошо лавка рядом была, а то бы рухнула на пол. А Сано уж сам собирал ее одежду в узлы и говорил (откуда слова взялись):
   - Корова отелиться – теленка тебе, двух овец бери, половину курей, муки я принесу, ну и что там еще…
   - Са-анушко…
   - Не обессудь, Павла, не жилец ведь я, знаю… Хочу сына, да пусть и дочку бы оставить на свете после себя. Не обессудь…
   Каково было Павле пережить такое? Как перебиралась в дом к матери – не помнит. Боль, стыд, обида. Как не разорвалось сердце…
   - Дочка-а... - не выдерживала мать и роняла белую голову на плечо Павлы. И обе рыдали в голос.
   Горе Павлы добило старуху, и она скоро слегла, день и ночь выпрашивая у Бога смерти. И выпросила, умерла тихо, не измучила приглядом за собой дочь.
   
   А Сано привел в дом новую хозяйку – не красивую, но словоохотливую и крупную девку Евстолью из дальней деревни. И где бы Евстолья не появлялась, только и слышался ее голос. А если поблизости находилась Павла, то и вовсе не умолкала, повторяя: мой Сано, мой Сано. Павле стоило усилий молчать, не броситься или прочь, или на Евстолью.

   И вдруг… Нет, не вдруг, а исподволь стала Павла менять свое отношение к Евстолье. Стала чаще и дольше находиться рядом с ней, будто не слыша слов мой Сано, мой Сано. Даже заговаривать стала с ней. И все приглядывалась. Евстолья в положении. Дивились бабы такому отношению Павлы к своей сопернице. А она все внимательней была к ней, избавляла от тяжелой работы, помогала даже не тяжелую делать. Диво, конечно, для баб. Евстолья поначалу тоже этому дивилась и настораживалась: еще чего подсунет. Но потом уверилась, что Павла необъяснимо потянулась к ней и проявляла обыкновенную женскую заботу.
   
   Евстолья полнела не по дням, а по часам. И тут Павла, уже забывшая про образа, снова поздними вечерами вставала на колени и молилась. Она просила мать-Богородицу благополучного разрешения Евстолье девочкой. «Тогда бы они, может, согласились…» - говорила Павла таинственные слова.

   Евстолья родила девочку.

   На другой день, рано утром, когда Евстолья лежала еще на полатях и кормила грудью дитенка, Павла с узелком пришла к ней. Сано в этот момент выходил во двор и столкнулся в полутемных сенях с Павлой.
   - Вот как поздоровались, Санушко.
   Сано в растерянности таращил глаза на Павлу и молчал. Только тяжелое, с хрипотой, дыхание услышала она, и сжалось ее любящее сердце.
   - С дочкой тебя, Санушко.
   - Ладно, - понурил голову Сано.- Ты, это, прости, ежели…
   - Ты прости меня. И сейчас и наперед. Я вот Евстолье принесла тут… Ей теперь надо… Да ты не бойся, все ладно, не злодейка ведь я.
Павла поколебалась – говорить - не говорить заветное слово, и сказала:
   - Парня еще надо. Ты ведь хотел парня-то.
   - Ты чего надумала, Павла? – встревожился Сано. – Неспроста ведь к Евстолье льнешь?
   - Врать не стану, неспроста. Не удалась моя жизнь с тобой, дак хочу просить вас с Евстольей отдать мне девочку. Она твоя и будто моя. В ней я и тебя любить буду. А вы еще парня родите. Евстолья молодая, крепкая, рожай да рожай. А я бы для девочки всю себя… До капельки…
   - Что ты говоришь, Павла? – хмуро сказал Сано. – Не отдаст ведь Евстолья…
   - А ты?! Ты согласен, Санушко? Разве я виновата, что не могу рожать? Так уж, видно, Богу угодно… Сано, милушко мой, пожалей ты меня. Хошь, я уеду с дочкой-то, где-нибудь в другой деревне жить будем. И что ты отец – не скрою от нее. А то как мне жить без тебя? Не могу эдак жить.
   - Уехала бы ты куда…
   - Не могу одна. Отдайте мне дите, а я уж помолюсь за вас…
   - Что ты говоришь, Павла… Ступай к Евстолье, кормит она.
Павла жадно и ревниво всматривалась в чмокающую губками крошку, выискивая сходство с Саном. И, видимо, удовлетворившись, заулыбалась, загугукала:
   - Ох ти, какая хорошая, вся в папу, ох ти маленькая Оленька…
И Евстолье:
   - Вы ее Олей, в честь матери Сана, назовите. Очень подходит это имя девочке.
   - Да ведь и мы это имя выбрали. Во как…
У Павлы чесался язык заговорить с Евстольей о заветной своей мечте, но видя, какими глазами та смотрит на свое чадо, отказалась от этой мысли. «Нет, не отдаст, - горько подумала она. – Какая же мать свое дите отдаст…». И чтобы убедиться в этом, спросила Евстолью:
   - Жалко?
   - А ты как думаешь? Прямо не могу, как жалко.

   Ушла Павла. А придя домой, бухнулась на кровать и неудержимо зарыдала, оплакивая крушение еще вчера, казалось, реальной надежды. «Дура я дура, - сквозь слезы корила она себя. – Думала, отдадут дите… Думала… Санушко-о, как жить-то мне? Ка-ак? Убей тогда меня, ежели нет в тебе жалости, ежели кончилась любовь твоя короткая…».
   
   Голод сорок седьмого года свирепствовал в деревнях. Ослабленные старики и детишки пухли и умирали. Полегче жилось тем, кто держал корову, куренка, овцу. Но таких хозяев становилось все меньше. Работники-то в семьях были вдовы да старики. Сано и Евстолья держали корову. Но Павла беспокоилась за Олю и чуть не каждый день что-нибудь да приносила. Они скоро привыкли к такой заботе Павлы: Евстолья – по своему простецкому характеру («Ей все ладно», - говорили про нее бабы), а Сано – осознанно, понимая, что для Павлы это единственный интерес, ради которого она живет.
   И действительно, любовь Павлы к Сану, словно песок в песочных часах, перетекала в ту половину души, где поселилась Оля – его образ и подобие.
   Работа в колхозе и Оля, Оля и работа в колхозе – в этом была вся Павла. Но работа была необходимостью, а Оля – потребностью. И только одно мучило ее сознание: несвобода видеть девочку в любую минуту дня и ночи. И даже, чтобы сохранить сложившиеся отношения к ней Евстольи и Сана, ей приходилось быть изобретательности в ненавязчивости, не давать повода для их недовольства.Оля росла, начала лопотать и ходить. Евстолья и Павла в ней души не чаяли. А молчун Сано по-прежнему пропадал в своем лесу. Когда приходил и заставал дома Павлу, неловко кашлял и удалялся в сарай. Болезнь его не оставляла, он заметно сдавал. Однажды Павла, улучив момент, спросила его:
   - Худо тебе, Санушко?
   - Худо, Павла, - признался он.
   - Может, тебе в область съездить, хорошим докторам показаться?
   - Нет, ничего они не сделают. Да я и сам не хочу. Нет радости, Павла. Думал, дите оживит меня. Забудусь или хоть привыкну. Не могу забыться и привыкнуть не могу. Ты была и до смерти будешь любая мне. Да вот назад нельзя…
Жданным и неожиданным оказалось это признание для Павлы. Но теплей, радостней стало на душе. Пусть случилось что случилось, но теперь она будет знать, что любимый человек не забыл ее и она люба ему. У других и такого счастья нет.
   Просветленная, обогретая его словами, она сказала:
   - А уж обо мне и говорить нечего, как ты люб мне. Ну да что делать… Ты все-таки побереги себя, Евстолья-то второго понесла.
   - Почем знаешь?
   - Вижу, да и сама сказала.
   Сано умолк, уйдя в свои мысли.
- Пока жива – буду рядом с твоими ребятишками, - тихо сказала Павла.

               
1991 г.