Платон

   Его побаивались. Вели себя с ним осторожно, лишнего не болтали. Говорили, что он колдун, знается с нечистой силой и запросто втаскивает на угор груженую мешками телегу. Было ему лет в промежутке от сорока до шестидесяти, - никто точно не знал. А одна семидесятилетняя бабка сказала, что она еще малым ребенком помнит Платона с бородой.
   Речь о бобыле-мельнике. Вот его более подробный облик: черные, пересыпанные мукой, космы, из-под которых едва выкарабкиваются глаза и нос (попробуй, угадай тут возраст), пропитанные мучной пылью зипун, штаны, сапоги. И здоровенные, по кувалде, кулаки, что говорило о ненормальной в нем силе.
   С людьми, которые привозили зерно на помол, Платон разговаривал так: «Эть, - значит, заноси, э, - высыпай, топ, - хватит, хэть, - забирай муку». Но он не был немым. Это все знали, потому что некоторые слыхали, а потом рассказывали, как Платон в своей келье разговаривает с кем-то (с нечистой силой имелось ввиду) довольно грубо. В такие моменты, рассказывают очевидцы, Платон ругал кого-то за беспорядок в жизни, блуд, обман, жадность, злость. Но собеседника никто не видел, потому что в такие минуты Платон закрывался в сторожке мельницы, или в келье, как ее все называли.
   За беспорядок в жизни и за прочие грехи, Платон имел моральное право ругать кого угодно. Мельница, доставшаяся ему по наследству и чудом уцелевшая, но все же обобществленная в первые же дни коллективизации, работала бесперебойно. В ней все было на своих местах, ничего зря не скрипело, не трещало и не скрежетало. Стоял лишь ровный шум воды и жернов. Колхоз, а точнее – несколько соседствующих колхозиков, благоразумно решили оставить мельницу действующей. Ну и кроме как Платона мельником никого не видели, то раскулачивать его не стали и поручили работать на колхозный строй. Платон согласился, сдал колхозу дом – двухэтажную рубленую хоромину растворившегося по свету большого семейства Корюкиных, и перебрался, в чем был, на мельницу. От колхозной оплаты отказался, стал пробиваться тем, что дадут помольщики. А давали, в основном, натурой: кто чугунок картошки, кто краюху хлеба, кто луковицу, кто крынку молока. А кто и ничего. Никогда Платон не брал плату в руки, давая понять, что принимает не милостыню, только молча кивал в сторону стола: положи, мол.
   Если пища кончалась, Платон брал удочку и ловил рыбу, которой в речке было много. На деньги, если вдруг кто-то расщедрится, он покупал только соль, спички и постное масло.
   Не однажды деревенские мужики-охальники заводили спор о Платоновой загадочной натуре. Рассказывали разные истории, связанные с нечистой силой, обитающей на мельнице. Самая свежая история случилась с одной бабой из дальней деревни. Баба эта привезла на помол зерно. За дорогу так умаялась, что ухватившись за мешки с намерением отнести в помольную, тут же упала и забылась. Да и сквозь забытье ясно видела, как мешки, один за одним, сами по себе приподнялись и переправились прямиком в помольную. Перепуганная баба решила не подавать виду и лежала якобы без чувств, до тех пор, пока мешки в обратном порядке, но уже с мукой, не приплыли и не улеглись в телегу. Тогда баба вскочила, дернула вожжами и поскорее укатила от жуткого места. А вслед ей ровно бы сатана хохотал: «гэ – гэ – гэ…»
   - Надо, мужики, проверить Платона. Как хотите, а надо! – сказал Игнашка Зуев, секретарь волостной партячейки. – Чует мой большевистский нюх, что мы пригрели классового врага, да еще зараженного религиозным опиумом. Надо к Платону на сутки-другие кого-то послать, узнать, чем он дышит, с кем свои разговоры разговаривает и о чем.
   Мужики враз стихли: а ну как Игнашка ткнет пальцем да и скажет – ты пойдешь. А идти в чертово логово кому охота? Молчат мужики, пыхтят цыгарками, молчит и Игнашка. Тогда один и говорит:
   - Вот ты, Игнатий да Пантелеймонович, пойди попроведай Платона-то. Ты у нас главный партиец, нечистая сила перед тобой слаба в коленках, а у нашего брата жилы тонкие, ничего окромя обдристанных штанов не принесем.
   Заржали мужики, прошла неловкость. А Игнашке ничего не оставалось, как своюидею самому и проводить.
   - Эх вы, - сказал он мужикам. – С вами не классовых врагов, а только блох ловить.
   И в тот же вечер отправился на мельницу.
   День подходил к закату и затихал. Остывающее сентябрьское солнце падало под откос и наводило длинные тени. Все готовилось к ночи. Смолкали птицы, ровно и уже будто бы сонно журчала река через запруду, ракиты вяло клонились к воде. Игнашка, выйдя на мельничную поляну, остановился, поискал глазами Платона, прислушался. Тишина. Ни души. Внутри Игнашки что-то неприятно шевельнулось. «Да на кой он мне, этот немтырь? – мелькнула в Игнашкиной голове благоразумная мысль, что случалось не так уж часто. И он уже стал поворачивать оглобли, да остановил себя большевистским долгом: «А кто, ежели не я?»
   - Э-эй, мельник, - бодро крикнул Игнатий. – Ну-ко, выдь!
   Через минуту, не раньше, дверь мельницы отворилась, и в ней показался седой, лохматый Платон. Не выходя наружу, он стоял в проеме и молча смотрел на гостя. «Облезьян, а не человек, - подумалось Игнашке. – Не зря боговерцы его боятся». И снова мелькнула мыслишка дать обратный ход. Но Платон в этот момент шагнул через порог и произнес:
   - Э…
   Игнашка взял себя в руки, набрал побольше партейного духу и сказал:
   - Ты, Корюкин, не экай, а встречай фициальную личность как положено.
   - Э… - опять неопределенно сказал Платон и даже сквозь обсыпанные мукой заросли Игнашка заметил в его глазах некое беспокойство.
   «Ага, - подумал секретарь партячейки, - испугался. – Значит, не такой уж ты колдун, как про тебя говорят. Ну дак поговорим».
   Игнашка, укрепив в себе превосходство, вразвалку прошелся по поляне, остановился в трех шагах от Платона, вальяжно потянулся, хрустнул плечами, и сказал:
   - Тихо тут у тебя, как в могиле…
   Платон молчал.
   - Не надоела мельница-то? А? Чего молчишь? Я к тебе в гости пришел. Попроведать, как живешь, может, нужно чего? А? Говорят про тебя тут всякое, дак тоже проверить обязан. Пустишь переночевать-то?
   - Пошто? – утробно произнес Платон.
   - Чего – пошто? – все более осмеливаясь, и беря привычный верх над беспартийным человеком, повысил голос Игнашка. – Я те говорю – ночевать пришел, не к кажному позволяю себе…
   - Дак это… Ночевай, ежели охота.
   Платон в упор, не моргая, впился маленькими темными глазами в Игнашку, явно пытаясь понять, смеется он или говорит серьезно. Игнашке от этого взгляда стало опять не по себе, опять кожу на спине холодком обдало, и он стал злиться.
   - А я не дозволения у тебя прошу. Я для разговору спрашиваю. Где мне ночевать – этта я сам решаю. Ты что думаешь, раз мельник, дак и хозяин? Шалишь, отхозяйничал. Что мы, народ то ись, скажем, то и будет с этой мельницей и с тобой. Вот не упекли тебя на Соловки – ну и радуйся да служи трудовому народу…
   Платон слушал, но уже как-то не так, чем пять минут назад. В том месте, где рот, волосы шевельнулись и сдвинулись, а глаза стали еще меньше.
   - Чево лаессе-то? Ночевай, хто гонит…
   Солнце закатилось за дальний лес, и сумерки сползли на поляну, мельницу, реку.
   - Ладно, - как будто смирившись с обстоятельствами, сказал Игнашка. – Спать-то рано еще, дак покажи мне твою келью. Говорят, ты туда никого не пускаешь. А может, у тебя там оружие или еще что…
   - Пошто? Я мельник, а не разбойник.
   - Ладно, показывай, обязан проверить.
   Платону явно не хотелось пускать гостя в свое жилище, но и не пустить не мог – власть.
   - Дак пойдем, коли…
   Платон отпер висячий замок и первый вошел в низкую дверь сторожки. В полумраке ничего отчетливо нельзя было разглядеть.
   - Свеча-то хоть есть у тебя? Зажги.
   - Лучина.
   И Платон зажег лучину, воткнутую в светец. Слабый свет позволил все же осмотреться. В переднем правом углу сторожки был устроен массивный грубый топчан, служивший кроватью, поскольку на нем были постланы шуба с плешинами и старый ватник. Вдоль левой стены с крошечным окошком растянулась лавка. У окошка небольшой стол. Справа у входа – лежанка с плитой, слева – кадушка с водой и рукомойник с подставленным под него тазом. Вот и все Платоново хозяйство.
   - Небог…
   Игнашка споткнулся на полуслове, замер. За топчаном, рама к раме, стояли две картины. Жмурясь, и не веря, что это на самом деле так, Игнашка подошел и присел перед картинами на корточки. Вполоборота друг к другу на левой картине стоял царь Николай Второй, а на правой – товарищ Сталин.
   - Та-ак, - протянул Игнашка загадочно. – Да ты хоть знаешь, чьи это портреты-то, а?
   - Дак это… знаю.
   - Чьи?
   - Дак ясно – царей.
   - Та-ак. – Игнашка совсем обалдел, и лихорадочно соображал, как быть – сразу идти за активистами и арестовать Платона, как врага народа, или все же обождать, выведать побольше. «А ну как он меня тут… Не-ет, надо с ним похитрей…»
   - Дак говоришь, цари это?
   - Цари и есть, - прогудел Платон, явно недовольный, что его втягивают в разговор.
   - А как звать их, знаешь?
   - Дак Миколай да Осиф.
   - Осиф… Это ты – Платон, а он Иосиф Виссарионович Сталин. Вождь народов, соратник Ленина. Понял?
   - Дак убивец он…
   Игнашка почувствовал, что не может пошевелиться, словно увидел жуткое существо. Он хотел заорать, но и язык окостенел. Наконец, усилием воли он сдвинул ноги, и стал поворачиваться, чтобы выйти вон и бежать в деревню. Он все понял: Платон заговорщик и способен на… Но Платон, раз уж его вынудили говорить, продолжал:
   - Вот этот царь убиенный, а этот убивец.
   - К-кого он убил? – едва слышно спросил Игнашка.
   - Хрестьян убивает, других тож. За що же ето он хрестьян-то? Оне ж людей, Расею кормят, ай? Ты вот, Игнашка, тож злой человек, кровопивец. Отольются тебе хрестьянские слезы.
   - Кулацкие, хочешь сказать? – Не стерпел Игнашка Платоновой прямоты.
   - Кулак – он потому и кулак, що спал на кулаках. А ты – лодырь, потому и пролетарья. Вот ты теперя влась захватил, и думаешь - хто я. А хто ты? Нихто. Одно слово – пролетарья.
   - Ну ты, потише…
   А Платон гудел:
   - Николашка, царь-то, тож народ довел… Осиф вот теперя родной отец. Приласкал, приголубил, дак и дыхнуть нечем. Помяни мое слово – скоро людям жить неохота будет. Раньше семь мельниц по Цареве-то журкали, а сичас? Одна на семь волостей. Вот вы все врагов народа ищете, а сами враги его и есть…
   - Игнашка слушал и думал: «Какую змею пригрели. Подвело классовое чутье, проворонили…»
   А Платон, видимо, устав от длинного разговора, замолчал. Игнашка понимал, что надо уходить, но почему-то мешкал. Скорее всего из боязни поспешностью выдать свои намерения. Наконец, Платон снова подал голос:
   - Дак ночевать-то передумал али нет? Ежели нечистой силы не боиссе…
   - Передумал. Завтра вставать рано, делов много…
   - Аха. Ну дак до свиданьица. Навещай, ежели…
   - Обязательно, - твердо пообещал Игнашка и вышел из сторожки.
   Над поляной и над рекой стлался серый туман, одинокий коростель сонно подавал голос и прибрежных кустов, мерно журчала вода. Но Игнашка ничего этого не видел и не слышал. Почувствовав себя вырвавшимся из смертельной опасности на свободу, он едва не бегом ринулся от проклятого места. Но не в деревню несли его ноги, подчиняясь разожженному рассудку, а на большак, прямиком ведущий в район.
   Ночная прохлада, даже в темноте хорошо видимая дорога, придавали сил и уверенности. Возбуждение прошло, и теперь Игнашка спокойно думал о том, какой ему будет благодарность от районного начальства.
   Не спал и Платон. Погасив лучину, он постоял в темноте, огромный и невидимый. Потом взял портреты и вышел из сторожки. Прошел к реке, послушал журчание воды. Потом всмотрелся в портреты, мотнул неопределенно головой, и сначала Николая Второго, а потом Сталина опустил в воду. Портреты подхватило течение, понесло.
   Вернувшись на поляну, Платон опустился на колени, поднял лицо к небу и застыл в долгой безмолвной молитве.
   Когда Игнашка с конвоем прибыл на мельницу, она догорала последними головешками. Платона нигде не было.
   - Не ищите, - сказали конвою мужики и бабы. – Сгорел мельник-то…

1989 г.