Аким

    За участие в драке с убийством Акиму дали четыре года. Когда в тюрьму садился, оставлял жену и дочку Ритку двух лет. Когда пришел, увидел, что кроме шестилетней Ритки есть еще двухлетняя Зойка.
    Жены Акима Анны в этот момент дома не было – на жниве гнулась. Ритка играла     в тряпочные куклы, а Зойка спала в зыбке. Аким, в хэбэшном в полоску костюме, кирзовых сапогах, кепке-восьмиклинке и с тощей котомкой на левом плече стоял у порога в ожидании радостного вопля. Но его не было. Через куть (кухонная комнатка) прошел в переднюю и то, что увидел, заставило его усомниться – домой ли он пришел. Поозирался. Кажись, домой. Из горницы вышла худенькая белобрысая девочка и уставилась на пришельца.
    - Ритка, это ты? – спросил Аким, все еще сомневаясь в яви.
    - Я. А ты кто? – тоненько спросила Ритка.
    - Дак, отец я твой. Вот, пришел…
    - Ты мой папа?
    - Ну, папа.
    - А Нинка Дулепова говорит, что ты в тюрьме.
    - Черт с ней, с твоей Нинкой. Вот я дома. Да, а это кто там, а?
    - Это? – уже весело и смело заговорила Ритка. – Это Зойка. Она еще маленькая и в зыбке спит. Я ее недавно укачала, а то все орала и орала. Наверно, животик у нее болит.
    Аким подошел к зыбке, приподнял полог. Действительно, там спал, раскинув ручонки, курносый ребятенок.
    - Та-ак. – Аким почувствовал, как начинает дергаться жила на правом виске. Значит, дикая кровь пошла по жилам. «Убью!» И тут же спасительная мысль: «Может, это еще чей то?» - А где мама?
    - В поле жнет. Вот Зойка проснется, и мы обед ей понесем.
    - А чья она, Зойка-то эта?
«Ну, скажи, что не наша». Аким замер.
    - Как чья? Наша, - удивилась Ритка.
    - Та-ак… Та-ак. – Аким не мог решить, что ему сейчас делать. По-перву хотелось сорвать зыбку и вместе сэтой, незаконно появившейся в его доме Зойкой, выбросить в окно. Но свежа в памяти и в теле тюремная житуха, всучившая напоследок, кажется, чахотку. Чахоточный кашель и удержал его от новой тюряги. Но вовсе не от мести.
    - Пошли-ко в поле-то, покажи маму, дочка, - едва откашлявшись сказал Аким.
    - А Зойка?
    - А она пусть тут.
    - Ну, ладно, - поразмыслив, согласилась Ритка. – Мы ведь быстро.
    И повела отца в поле, к матери. Бежала сбоку, тарахтела что-то, заглядывая ему  в лицо. Не до нее было Акиму. Он думал как бы так бить супружницу, чтобы не до смерти и не изувечить, но чтобы на всю жизнь… Чтобы вместе с ним кровью харкала.
    Показалось то самое поле
    - Во-он наша мамка, - показала Ритка рукой.
    На поле были и другие женщины и Аким затужил: «Свидетели есть, а надо бы без свидетелей».
    - Ты, Ритка, вот что. Ты вертайся домой, а мы тут с мамкой поговорим.
    - Аха, ладно. А как Зойка проснется, мы вам обед-то и принесем.
    И Ритка подхватилась обратно, только пятки по пыльной дороге засверкали.
    «Дак как же быть-то? _ замедляя шаг, думал Аким.- не проучить бабу за блуд – хуже всякого позора. Хорошо бы в поле, наедине, дак нет, свидетели… Ладно, поглядим…»
    Чем ближе была Анна, тем выше к горлу подкатывала зверская злоба. И уже хватала за горло, не давала дышать. Хрип да желтая слюна  в углах скошенных губ, да кулаки, сжатые до синевы вспученных вен, да пыль, взбиваемая тяжелыми серыми сапогами, выдавали Акимово страдание. «Пошто она так-то… Пошто, падла, не дождалась-то? Я там..., А она тут вона. И молчок. Убью. И ее и ее выродка…»
    Аким взошел на окраек жнивья, и только тогда Анна увидела и все поняла. В руках ее был серп, а подол, чтобы не мешал работе, подоткнут под поясок, выголив коленки. «Вот и смертоньку свою дождалась, идет», - мелькнуло в голове и солнечный замутился и стал туманом. Все ближе хрустит жнивье, все мутнее свет. А вот он и совсем выплыл, крутнувшись вокруг головы. Но еще почувствовала Анна колкую стерню, вернувшую ей на секунду сознание, чтобы прошептать: «Ради Христа про…». Не дошептала, распласталась в неловкой позе с голыми, еще молодыми коленками.

    Это случилось через год с небольшим после суда. Не думала, не гадала Анна,  что так все повернется, и она, не избалованная жизнью, обмякнет и забудется.
    В ту пору в большом количестве расплодилось разномастных уполномоченных и агентов. И разъехались они по деревням и хуторам с заданиями советской власти агитировать, убеждать,  вовлекать, взимать, описывать за недоимки, налагать. Все, что можно с колхозника содрать – сдирали, все, что нужно ему дать – забывали.
    Финагент Гурий Козлов, по причине сильной грозы, в тот день припозднился и, не дошедши до сельсовета, постучался во вторую избу с краю.
    - Кто там? -  устало и недовольно спросила собравшаяся уже ложиться спать Анна. В четыре надо уже вставать, а тут кого-то несет.
    - Открой, хозяйка, промок до нитки. Уполномоченный я, из района. Агент.
    «Ох ты, Господи, агент, - испугалась Анна. – Что делать-то? Не открывать – дак, ведь агент из района. А и открыть боязно… Кто его знает, что на уме-то у него».
    - Дак это… Гражданин. Вы бы в другую избу пошли. Вон, к примеру, к ветеринару. У них и самовар с чаем. У них лучше согреетесь-то.
    - А…
    Хотел Гурий спрсить: «А которая ветеринарова изба-то?» Да вдруг задорная мыслишка скребнула его тесный лобик: «Э, да бабенка-то, кажись по голосу, не стара, да и безмужняя будто, ежели не открывает. Дак можно оч-чень хорошо тут и без чая согреться, ежели вести себя правильно…»
    - А ничего, и без чая. Даром. Я человек не гордый. Открой хозяйка агенту-уполномоченному, а то ведь это…
    - Ох ты, Господи. Да мне в поле рано вставать, гражданин, кто ж вас утром поднимет-то…
    - Не беспокойся ты за меня, хозяйка, я человек бывалый. Открой, замерз, мокрый весь.
    Открыла Анна. Пустила. Дала сухую мужнину лотонину – жаль ведь горемыку, и впрямь мокрый, как цуцик.
    Переодевшись, достал повеселевший агент из кожаного двухзапорного порфеля банку консервов, обломок колбасы, пачку чая и маленькую белоголовку – стандартный набор скитальцев-уполномоченных. Пришлось Анне поставить самовар, достать из печи охолодевшей уже картошки в мундирах. Гость весело помогал хозяйке все это разложить на столе и без умолку весело же внушал почтение к таким важным людям, как он. Анна оробело слушала его да все поглядывала на зыбку, где спала Ритка, как бы не проснулась, а то испугается, не дай Бог, чужого человека. Но Ритка спала.
    - А муж-то где, хозяюшка? – умильно спросил Гурий.
    - Дак где… - Анна хотела придумать что-нибудь, да не смогла. -  Посадили…
    - Так-так-так. А за что, извините за выражение?
    - За дурь. Дрались да в драке-то убили одного. Не он, конечно, убивал-то, но все одно посадили.
    - Так-так-так, дела-а. Конечно, без мужа женщине худо. Да поди-ко и налоги всякие, и недоимки? – Гурий с приоткрытым ртом, смачно воззрился на Анну, на ее усталое от тяжких колхозных работ, но еще розовое лицо, вскормленное молочным воздухом.
    - Хватает этова добра. Чево другова, а этова – с головой.
    - А ты садись, Аннушка (Гурий назвал Анну Аннушкой, нанеся ей первый расслябляющий удар) выпьем малость, закусим да и поговорим.
    - Ой, гражд… Гурий да Николаевич, какая уж мне выпивка, да и поужинала я. – Анна первый раз за весь день, нет, за много последних дней, улыбнулась стеснительно и от души. А Гурий, опытный агент по финансовой и бабьей части, не допуская ни малейшей грубоватой нотки, настоятельно увещевал Анну, уже глотнувшую из уважения первые два глоточка, глотнуть еще. Она глотнула и первым делом расцвела, как мак а огороде. Губы распрямились, глаза, серые изнутри, подсветились голубоватым светом, лоб разгладился. Робость отошла, пугливость сгинула, осталась природная неговорливость. Анна слушала и не слышалла агента, а слушать бы ей надо было повнимательней: он ведь обещал  устроить ее бумаги с налоговыми недоимками лучшим образом. Если бы она слушала да вникала, так, может, и сообразила, что эти документы-то сейчас же и подать ему надо было. Прямо в двухзапорный портфель и положить. Но расслабленная водочкой да словами культурными да негромкими, думала вовсе о другом. О том, что вроде бы еще и немного прожито да много пережито. И вот эта слабинка нечаянная, как милость Божья. А и гражданин агент тоже страдалец и его приютить никакой не грех.
    Вот бабья радость: не скоро приходит, а и придет – не засидится. Еще и рассвет не наступит, как опомнится Анна, спохватится, вытурит агента, а сама останется жить с грехом, со страхом, со стыдом.
    Ну, что со страхом – так не в новинку. Он – верный спутник ее жизни. Родилась она у матери по счету девятой. Отец, пьяница и картежник, пропивал и проигрывал в карты не только последнюю полушку, а и с себя все, и из избы что ни попадя. Однажды двор проиграл, и трое мужиков из другой деревни  приехали было ломать и перевозить его. Но тут мать с детишками на колени перед мужиками кинулась: убейте прежде меня и ребятишек.. Проняло, уехали мужики, а отец тут же ее и исколотил, ребятишек расшвырял.
    С семилетнего возраста пошла Анна в наем работать. Сначала по малому: то с ребятишками у кого посидеть-поняньчиться, то коз или там овец попасти. А потом полы-потолки мыла, лен теребила и мяла, пряла да ткала. Все делала. Иные сверстники в школу идут, а она им вслед только вздохнет и опять за работу. Ни одного класса не кончила. До девятнадцати лет и с парнями-то не зналась.
    И никто не сватал. Да лучше бы уж так и шло. Так нет, вынесло ее как-то на игрище – девки почти силком утянули. А там и появись Аким. Сапоги хромовые, штаны суконные с напуском, рубаха красная, а рожа и того красней. Глаза по девкам так и шастают. И наткнулись эти окаянные глаза прямо в Анну. Выскочил петухом на круг, дал дробака перед вспыхнувшей девкой – вызываю, значит, поплясать на парочку. Девки Анну выталкивают, а она как деревянная и вся огнем занялась. Акимко дробит перед ней, а игрищу интересно – чем кончится дело: будет Анна Акимкиной дролей или не будет? Выйдет – будет, не выйдет – не будет. Может, сама и не вышла бы да девки: «Иди, не позорь парня». Вышла. Не чуя ног, мелкими шажками прошла круг. На половине Акимковой частушки сделала полный  оборот, да так, что сарафан колоколом, да и опять поплыла. Акимко не жалел ни хромачей, ни голоса. После трех или четырех кругов не выдержала девка, и под общий смех ринулась прочь. Аким за ней. В два прыжка догнал, сцапал за руку и сказал, как отрезал: «Гулять со мной будешь. Заввтра опять приду. Зайти за тобой или сама выйдешь?» «Сама», - только отвяжись, мол. – «Ну, гляди».
    Вечером другого дня тут как тут. «Куда пойдем?» - спрашивает. «Не знаю». «Тогда на гумно, в соломе посидим». «Нет, давай лучше тут постоим». Но мазурик, он и есть мазурик. Ее руку своей клешней зажал и повел. У девки слезы ручьем, а он: «Не реви, дура, все одно ведь свататься буду. Хватит холостяковать».
    На гумне что хотел, то и сделал. Анна сказала себе: «Не посватается – удавлюсь». Посватался. Сказал: «Все одно жениться надо. На ком ни на ком».
    Расписались, не богатую свадьбу сыграли и поселилась Анна в его доме. И все небольшое, правда, хозяйство легло на нее: свекор со свекровью старые и хворые, корова, телок, десяток кур. Аким же днями где-то что-то делал, вечерами пил да гулял. Потом умерли свекровь и свекор. Потом родилась Ритка. Потом, в Михайлов день, престольный праздник, случилась драка, в которой Аким был не из последних. Закололи человека. Свидетели показали, что заколол не Аким, и ему дали четыре года. Хотя после суда те же свидетели пустили слух, что он, Аким заколол-то.

    Хотел Аким пинком поднять Анну с земли, и сапог тюремный занес. Не пнул. Другая страсть волной накатывалась. Четыре года от бабы отлучен был, и вот она, лежит, коленками дразнит. И главное – своя баба-то, законная. Хочешь – бей-убивай, хочешь – это… Зыркнул Аким глазами по сторонам: две жницы вдали несжатой рожью отгорожены, сзади – суслон прикрывает. «Потом поговорим…» И на бесчувственную Анну словно пес голодный набросился. А насытившись – встал и пнул-таки жену в бок. Охнула баба и очнулась окончательно.
    - Ну?
    - Прости, ради Христа…
    - С кем?
    - Не тутошний.
    - Прощу, ежели своими руками выродка задушишь.
    - Акимушко…
    - Я сказал!
    - Тогда убивай меня. Сечас, тут.
    - Успею. Иди домой, жрать охота.
    И пошли дни, полные смертельного страха. Бил ежедневно: схватит за волосы, уложит на пол и пинки отсчитывает:
    - Вот тебе раз, вот тебе два. Будешь выродка душить?
    - Не буду.
    - Вот тебе три, вот тебе четыре.
    Зойку  двухлетнюю отшвыривал с дороги, как котенка, но на большее не решался, знал – ежели что, срок не малый намотают. Понимал и то, что и за Анну схлопочет. Уже соседки намекали: хватит над бабой издеваться, нето…
    И тогда этот зверь задумал вот что. Реже стал пить, а и пьяный руки и ноги не распускал. Даже обходительным стал. Непременно  и ежедневно заскочит в лавку и хоть лампасейку да купит. И отдаст Ритке.
    - На-ко, дочка, гостинца.
    Громко скажет, а Зойка, несмышленыш:
    - А мне?
    - А тебе пускай тятя твой купит. Где он у тебя?
    Зойка пальчиком на него тычет.
    - Не-ет, папа твой Иван Ветров, вот с него и спрашивай.
     И все это с умыслом, для Ритки, чтобы знала – Зойка тут чужая и лишняя.
Добился Аким того, что Зойка, приставая к Ритке, стала ей ненавистной и получала щипки и тычки. А дрессировка продолжалась.
    - Ритка, ты вот что, ты Зойку любишь?
    - Не-а.
    - Дак побей ее.
    - Ритка подходила и ударяла, и получала лампасейку.
    - Ритка, плюнь на Зойку.
    - Ритка плевала.
    Аким чах. И его чахнущий разум требовал мести. Жестокой. Что бы и на том свете не жалеть о недоделанном.
    - Ритка, в нашем колодце вода есть?
    - Есть.
    - А ты Зойку толкни туда, пусть искупается. А то вон она какая грязная.
    И Ритка толкнула.
    Анна тем же вечером наложила на себя руки.
    Никто не мог доказать вины Акима. Он умер год спустя дома, от чахотки. А Ритку взяли в приют и жива ли она теперь – никто не знает. В деревне она никогда не появлялась.

1989 г.