Ночка

     Это был первенец Ночки. Он появился на свет на восходе солнца, открыл большие глаза и настырно стал вставать на тонкие длинные ноги. Ночка, наблюдая  за ним, дрожала от волнения и восторга. «Осторожно, осторожно, сынок, не спеши», - говорили ее  горящие счастливым светом глаза. А неуклюжее мокрое дитя ее уже соображало, что надо делать, чтобы ноги крепче держали тело. Жеребенок, качаясь, сделал два шажка к матери и ткнулся мордочкой в пахнущие молоком соски. «Ешь, сынок, ешь. Тебе нужно набираться сил и расти. Ты будешь у меня крепким и ловким. И красивым,  в отца. У тебя такая же звездочка во лбу, такие же белые чулочки на ногах, такая же гнедая масть. А глаза, грива и  хвост – мои. Да, мои, темные… Какой же ты милый, мой малыш. Ты не знаешь, какое ты счастье для меня. Да я  и сама не думала, какое счастье быть матерью. Ешь, ешь, сынок…»
     Ночка прикрыла глаза и физически ощутила, как по жилам ее разливается ощущение   материнской неги. А ведь она так боялась этого момента, боялась боли, боялась даже своего будущего ребенка: а вдруг он родится уродцем или мертвым? Она боялась, что в самый нужный момент рядом не окажется старого конюха Егорыча, и тога некому будет помочь ей. Ночка любила старого Егорыча, и помнила его с самого детства. Кода он, бывало, запрягая ее мать, пожилую и уже уставшую кобылу, всегда наказывал: «А ты, баловница,  слушай мать, не шибко балуй, долго ли до беды? Эвон сколько всяких страстей на свете. Не токо ногу – шею свернуть можешь. А то цыганы подъегорят. Оне, цыганы-то, охочие до коней. Живо подъегорят, токо отвернись…»
     Егорыч не гонял, как другие, своих лошадей, не перегружал повозки, следил, чтобы войлок на хомутах не сбивался и не натирал мозолей, чтобы копыта были в порядке. Ее, Ночку, он всегда угощал пахучими хлебными крошками, а то и кусочек сахару принесет в тряпице. А когда Ночка выросла и пришла пора приучать ее к упряжи, он не злился и не бил ее, если ей что-то не нравилось, и она артачилась. Он всегда находил такие слова, которые незаметно успокаивали ее, и она делала все, как велел Егорыч.
     Вчера вечером, когда она почувствовала, что ЭТОТ момент приближается, позвала старого конюха: «Егорыч, - сказала она ему глазами. – Побудь со мной подольше, я боюсь…». Егорыч понял ее волнение, похлопал ласково по крутым лопаткам: «Не бойся, все будет хорошо. Я ведь вижу. Ну-ко, счас…- Егорыч приложился щекой к ее круглому брюху, замер, открыв рот. - О-о, буян, не терпится, вишь ему, на белый свет торопится… Не бойся, Ночка, утре я приду».  Егорыч ушел, а у Ночки была томительная и беспокойная ночь. Хорошо хоть еще рядом, в стойле слева, стоит  пожилая и порожавшая на свеем веку, а оттого добрая, кобыла Рыжуха. «Ну-у, девка, радоваться надо, а ты дрожишь вся.». Рыжуха просунула голову в стойло Ночки. «Боюсь я, как оно все будет». – Ночка прислонилась головой к шее Рыжухи. «Глупая, чево бояться? Радуйся, коня на свет родишь.».
     В стойле справа стоял жеребчик-трехлеток. Ему хотелось спать, и он невольно фыркнул: «Ну чего вы распыхтелись? Нашли время. Мне рано уезжать на кирпичный завод…».   «Во, видишь, Ночка, этим жеребцам лишь бы поспать. Только о себе. Вон он, родитель твоего будущего, тоже… Ты тут дрожишь вся, а ему хоть бы хны. Вишь, губы-то развесил… От-т  жись жеребцам…»  «Красивый он… Я хочу, чтобы на него мой был похож…»  «Красивый, это правда…»  Рыжуха вздохнула, и прикрыла глаза, не то засыпая, не то уходя в воспоминания, которые тоже были связаны с этим жеребцом  Ястребом, что стоял в стойле наискосок и неподвижно дремал.
         Это была леспромхозовская конюшня на двенадцать стойл. Два стойла были пусты: одно Егорыч держал про запас, а одно опустело недавно, умерла старая и больная кобыла Звезда, любимица Егорыча, с которой, в общем-то, и начиналась конюшня.
    И вот, на восходе солнца, появился на свет новый обитатель. Насосавшись молока, он смешно, враскоряк, подошел к морде матери и Ночка прижалась к нему горячими губами. Жеребенку стало совсем хорошо, и он установил потверже разъезжавшиеся задние ноги, замахал хвостом-метелочкой. В его больших круглых глазах появилось детское любопытство, и он стал осматриваться. Мать заметила это и  губами легонько подтолкнула его к передней заборке стойла.. Он подошел и увидел других существ, похожих на мать. Ночка высунула голову за заборку стойла и обвела  горящими от счастья глазами всю конюшню. «Эй, кони, видите? Вот он мой малыш. Видите какой?»
     Солнце красными лучами из противоположного окна осветило Ночку и ее первенца, и это было символично. Кони, конечно, уже не спали и повысовывали головы из своих стойл. Дальние вытягивали шеи, чтобы увидеть нового своего соплеменника.. «Хорош, хорош…» - одобрительно помахивали головами. Жеребец  Ястреб даже легонько заржал от гордости: как-никак, а родитель. Знай наших!
     Приоткрылись ворота, в конюшню, кряхтя, зашел Егорыч.
     - Ну, как вы тут ночевали? – спросил он глуховато. Кони оживились, запереступали с ноги на ногу. «У нас пополнение, Егорыч. Посмотри, какого красавца Ночка принесла…»
     Егорыч направился к стойлу Ночки. Она, высоко подняв голову, смотрела на Егорыча,  затаив дыхание: «Ну что скажешь, Егорыч?»
     -  О-о, - сказал Егорыч, входя в стойло Ночки и обеими руками обхватывая и прижимая к себе пригожую мордочку жеребенка. – Каков молодец, а?
     Потом Егорыч погладил голову и круп Ночки. «Ай да Ночка, ай да умница».
     Ночка немного смутилась от ласки и посмотрела на Егорыча с укоризной: «А ты почему раньше не пришел, я так боялась…».   Егорыч понял этот взгляд.
     - Ты уж, Ночка, извиняй меня. Вишь, не здоровится моим старым костям. В пояснице так стреляет, что насилу поднялся…
     «Ладно, чего уж там, слава богу, все хорошо. Сынок теперь у меня..., - потеплели глаза Ночки. – А как ты его назовешь,  Егорыч? Придумай ему звонкое имя…» малыша.
     Егорыч взял клочок мягкого сена и стал легонько натирать еще влажную кожу жеребенка.
     - Эдакому соколику надо имя подходящее дать. О, да вот  Соколиком и назовем. А, Ночка? Соколик! Подходяще?
     «Подходяще, Егорыч. Мне очень нравится. Эй, кони, слышите? Моего сына звать Соколик. Запомните!» Кони замотали головами, соглашаясь, что имя Егорыч придумал хорошее, гордое.
     Через два дня Соколик окреп и Егорыч выпустил его из стойла. «Погуляй-ко пока по конюшне, а там и на волю, на зеленую травку, на воздух…»
      Старый Егорыч был душевным конюхом и дал Ночке, как он выразился послеродовый декретный отпуск, не запрягал ее на работу и поставил на усиленный рацион. Ночка целовала за это Егорыча в висок. «Ну-ну, буде ластиться-то, - говорил он ей. – Я  ить тебя не на особицу. Это ить положено…»
      Прошло некоторое время. Ночку с Соколиком Егорыч уже выпускал  на луг неподалеку от конюшни, и они набирались сил. Соколик рос резвым и любознательным. Это и радовало и тревожило мать. Иногда, увлекшись травой, она испуганно вскидывала голову, шумно и облегченно вздыхала, если обнаруживала Соколика неподалеку, и вся дрожала, если он убегал к узкоколейке  или в песчаный карьер, где работали бульдозеры и самосвалы. Тогда ее отчаянное ржание слышно было во всех концах леспромхозовского поселка. Соколик, понимая, что мало ему не будет, припускал к матери, а она, слабея от пережитого напряжения, не находила сил  даже куснуть, а лишь немо укоряла: «Ну что же ты делаешь с матерью…» Некоторое время Соколик резвился рядом с ней, но потом все забывалось, любопытство брало верх, и жеребенок снова убегал, а Ночка снова испуганно ржала.
      Но самое тревожное время было у нее впереди.
      Однажды вечером, когда Ночке с жеребенком пора было возвращаться в конюшню, Егорыч сказал:
     -  Ну. Ночка, извиняй, начальство требует пустить в работу все наличие  гужтранспорта. Техника-то, вишь ты, ломается. Ну дак на дорожные работы завтре собирайся.
     Ночка ткнулась мягкими губами в висок Егорыча. «Спасчибо тебе, Егорыч, за все. Ты и так балуешь меня…»
     -  Я тебя, Ночка, поручу сознательному возчику Веньке Полетаеву. Он тя зря гонять не будет.
     И потекли дни ломовой работы. Ночка возила песок, кирпич, дрова, мусор, подвозила бревна к пилораме и отвозила доски, ездила на пожни с сенокосниками и даже на делянки с лесорубами. И всюду с ней был подрастающий и крепнущий на вольном воздухе, материнском молоке и сочной зеленой траве Соколик.
    Длинноухий, длинноногий, большеголовый и шустрый, он был всеобщим любимцем. Но сознательный возчик Венька Полетаев строжился, если  Соколик пытался удрать от них с Ночкой. И Ночка в таких случаях стреляла в жеребенка полными страха и гнева глазами. А в груди ее нарастала тревога, предчувствие беды.
     Алексей Кабанов или просто Леха Кабан, как его звали в поселке стар и мал, проснулся с первой и единственной мыслью опохмелиться. Всклокоченный, серый, мятый, обросший щетиной, он вызывал отвращение даже привыкшей к его запоям жены. В такие дни она, давно поняв бесполезность увещеваний, ругани, заявлений даже в милицию, отделялась от него и старалась не обращать внимания. Пока он был пьян, она не боялась его, могла даже от обиды за свою несложившуюся бабью жизнь поколотить Леху. Он только слабо отнекивался: «Чево ты, чево ты…» и, ткнувшись куда придется, засыпал. Но зверем становился Кабан, когда у него кончались все средства и источники на похмелье. В такие дни она старалась не показываться  ему на глаза, иначе, не выполни она его требование найти похмелиться, мог сделать все., что угодно: швырнуть ножом, топором, с размаху ударить кулаком в лицо. Зверел.
    Кабан тяжело оторвал  свое истощенное за дни запоя тело от грязного тюфяка на железной пружинной кровати, и обвел мутным, неживым взглядом полупустую комнату и увидел у стола опрокинутую бутылку из-под червивки, видимо допитую вчера вечером. Кабан потянулся к ней, но не достал, пришлось сползти с кровати и на четвереньках добираться до зеленеющей пустой посудины с надеждой, что хоть капелька желанной жидкости в ней осталась. Подполз, взял дрожащими руками бутылку, посмотрел на свет, судорожно и алчно опрокинул горло в широкий рот и держал так, потряхивая, пока не выкатилось из нее три-четыре капли.  Глотка звучно заглотила их, но большего не получила. Кабан еще раз, с досадой, посмотрел  бутылку  на свет и, поняв, что из нее больше уже ничего не выжмешь, отшвырнул в угол. Бутылка не разбилась, закрутилась на месте и остановилась, горлом нацелившись в Леху.  Ему показалось, что она издевается над ним.  Он схватил ее и трахнул о печку-лежанку. Осколки, сверкнув, разлетелись по всей комнате. Довольно крупный осколок попал Кабану в лоб и сделал ранку, из которой  засочилась еще красная кровь. Кабан вытер ее ладонью, насилу встал и стал одеваться. Одевшись, вышел на кухню. Жены дома не было. На столе лежала кое-какая еда. Кабан  отщипнул хлеба и взял свежий огурец. Два раза хрустнул им, медленно, без аппетита, пожевал. Еда на сухую не лезла. Сполоснув измятое лицо водой, он вышел на улицу. Был восьмой час, до наряда оставался почти час, но он все равно пошел в контору в надежде, что по дороге или в конторе встретит кого-нибудь из «своих», и договорится насчет опохмелки.. Но как назло никто не попадался, а у тех, которые уже спешили к  платформе узкоколейки, чтобы ехать на лесные делянки, просить в долг бесполезно. И  Кабан за их трезвую жизнь, за непонимание пьющего человека презирал всех и негромко, пока только для собственного успокоения, поносил их последними словами.
      В конторе тоже еще никого не было, и Кабан чуть не заплакал от жалости к себе, от предчувствия, что сегодня будет несчастный день. Как пережить его? А может, и переживать не надо?  Мало ли способов уйти из жизни.  Кому он нужен? Никто не хочет понять его, пожалеть, поговорить с ним по-человечески. «Умники! Только и слышу Кабан, Леха  Кабан. А у меня  имя и отчество есть. Алексей… как его, это… Павлович, кажись. Да, Павлович. А вы поговорите со мной, вникните, а ежели дак и помогите… Жалко трояка, дак отправьте куда следует, пусть уколы сделают, я стерплю. А то все умники. А я может, тоже человеком хочу. Это вам ни к чему? Ну да, если я человеком стану, то кто вас потешать-то будет? Нас, таких как я, и осталось-то…Я, Серега Рычков, Петька Никоноренок, Авдоха Гитлер… ой Силинский, да этот, как его, молоденькой-то, а – Кеша Попов. Ну, там есть еще кто выпивает. Дак ведь весь поселок выпивает!»  Кабан повеселел от такой догадки: «Ага, значит и вы все не святые! А я- то хотел… жись»
    Потихоньку в контору подходили рабочие. До наряда у завхоза оставалось полчаса.
    -  Что, Леха, с глубокого? – спрашивали они Кабана.
    -  Дай на похмелку, - просил он.
    -  Меньше пей, свои имей, - отвечали ему.
    -  А ежели я умру? – поинтересовался Леха.
    -  А мы тогда скинемся и памятник тебе поставим.
    - Такая мысль всем понравилась, и все стали рисовать словесный памятник  алкоголику Лехе Кабану.
    -  Чтоб изо рта у него торчало горло бутылки…
    - Зачем горло, пусть дно торчит, как будто он ее всю заглотил.
    -  И чтобы  стоял он на карачках, потому как на двух ногах он не устоит, свалится еще с тумбы-то
    -  А на тумбе напишем: «Лехе Кабану от благодарных…»
    -  Не: «Выдающемуся алкоголику нашего поселка Лехе Кабану»
   «Во изгаляются». – Леха молча, со злым равнодушием слушал мужиков. Они курили и наслаждались своим остроумием, коротая время до наряда. Леха повнимательней всмотрелся в каждого из них. Сто лет знакомые лица. Но сейчас он разглядел в них то, чего давно уже не было у него – спокойствие и уверенность, настроение работать, чего-то добиваться.
    А нутро нестерпимо требовало вина. Голова никакой другой мысли кроме как глотнуть червивки долго не держала. Поэтому Леха и не взрывался от злости, слушая насмешки. Его успокаивала надежда на то, что авось и повезет, день только начинается и наверняка он что-нибудь придумает.
    Пришел завхоз лесопункта Гордей Козлов и сал раздавать наряды: кого на стройку, кого на пилораму, кого на нижний склад убирать и жечь обрубки, - кого куда. Дошла очередь и до Лехи.
     -  Кабан явился не запылился, - сказал завхоз, мельком глянув на Леху. – Скоко дней ты у меня загуливал?
    -  Не знаю, - тупо ответил Леха.
    -  Дак я знаю. Семь без выходных. Ну и что делать с тобой? Куда послать? Куда подальше или на работу?
   -   Куда хошь…
   -  Куда хошь. Я бы тебя послал, да Венька Полетаев, возчик, заболел.  Некому кроме тебя, его заменить. Иди к Егорычу, запрягай лошадь и езжай на нижний склад, навози сначала на пилораму бревен, а доски потом свези на стройку. Понял, Кабан?
   -  Понял, чего понимать-то.
   -  Да запомни: в выходные будешь отрабатывать прогулы. Понял?
   -  Понял.
   Леха не торопясь вышел из конторы, огляделся – нет ли поблизости надежного человека, у которого можно перехватить рубль, но такого человека не увидел и пошел в сторону конюшни. И тут в его голову шибанула счастливая мысль: «Егорыч!  Вот кто выручит!». И Леха чуть ли не бегом припустил на окраину поселка, откуда он учуял вместе с навозным запахом и желанный запах червивки.
        Егорыч только что отправил последнего возчика и, полагая, что вместо сознательного возчика Веньки Полетаева никого не прислали, собирался Ночку с Соколиком выпустить на луг. И тут появился Леха. У Егорыча екнуло сердце: «Неужели этого алкаша заместо Веньки? Нет, Ночку я ему не дам, как хотят…»
    Егорыч, как ни в чем не бывало, кряхтя, накидывал на Ночку узду, чтобы отвести ее на луг. Рядом терся Соколик.
    -  Здорово, Егорыч…
    Егорыч – ноль внимания.
    -  Оглох что ли, старый хрен? – разозлился Леха.
    -  Ты чево сюда приперся, да еще орешь, - раздражаясь, прикрикнул Егорыч. – Тут тебе дружков нет. Тут благородные животные, не то что ты.
   Леха понял, что не с того начал разговор и, боясь срыва главной задумки,  тон сменил.
    -  Ладно, Егорыч, не ругайся. Заместо Веньки меня  послал завхоз возчиком. Но мне, ты сам понимаешь, не к спеху. Мне срочно похмелиться надо. Сил нету. Одолжи пару рублей. Ей богу отдам…
    Все существо Лехи напряглось – даст-не даст. А конюха эта просьба еще больше расстроила:
   -  Одолжи ему, отдаст он… Уходи, говорю, ничево ты здесь не получишь. Иди, скажи завхозу, что лошадь я тебе не доверяю.
    Слова старика убили в Лехе последнюю надежду на ближайшую похмелку. В нем закипела холодная злоба затравленного зверя, который никак, никакими уловками не может вырваться из западни, и тогда в отчаянии бросается напропалую, не считаясь ни со своей, ни с чужой жизнью.
    -  Ладно! Благородные животные, говоришь? Ну-ко, запрягай! Я твоих благородных седни уделаю. Жалостливый? Животных пожалел, а человека… Я т-те уделаю…
    Леха отшвырнул остолбеневшего старика от Ночки, схватил узду подвел лошадь к длинной с бортами повозке, проворно, куда делась тяжесть в теле, сбегал на конюшню за упряжью и лихорадочно, как попало, стал запрягать. Ночка, почуяв такого странного и страшного хозяина, разволновалась: мотала головой, не хотела вставать в оглобли, пятилась назад, норовя вырваться из хомута, крутила в недоумении и страхе темными глазами. Соколик, ничего не понимая, крутился и мешал  запрягать Ночку. Леха пнул жеребенка под живот. Соколик от неожиданности и боли так метнулся в сторону, что едва удержался на ногах.
     Опомнившийся Егорыч собрал все свои стариковские силы, и вцепился в ветхий и грязный пиджак Лехи.
    -  Не позволю! Не дам!
    Леха оттолкнул старика и продолжал впрягать Ночку. Тогда конюх решил с  Лехой по-хорошему.
    -  Слышь, парень, угробишь ведь ты кобылу, а у ее ведь дите. Можешь понять? Иди к завхозу, свали на меня, что не дал я тебе лошадь и гуляй на здоровье…
    Лучше бы последние слова Егорыч не говорил. Как масла в огонь плеснул.
    -  Гуляй? – оскалил Леха желтые  выщербленные зубы. – А ты дал мне на что гулять? Да я тебя в упор не вижу. Ничево-о, я счас дам жару. Вы у меня поплачете, умники… Никомиу нет дела… Скотину им жалко, а человека…
    Леха, закончив запрягать, метнулся в конюшню, схватил  валявшийся батог, и огрел им Ночку так, что на черной коже ее осталась полоса. Лошадь рванула, чуть не смяв Леху под колеса, и ничего не видя от обиды, захлестнувшей все ее существо, понесла напрямую по кочкам и буеракам. Леха так рванул вожжами, что удила звякнули о зубы Ночки и в кровь разорвали рот.
     В таком бешеном состоянии возчик и лошадь влетели на территорию нижнего склада. Огромные штабеля заготовленного для сплотки и отгрузки на баржи леса, угрожающе нависали с высокого берега реки. Достаточно было выбить из штабеля одно бревно, как  безудержная лавина ринется вниз, в воду, и тогда вода закипает как в клокочущем котле, а бревна, словно макаронины, то уходят на дно, то резко выныривают, кувыркаются и крутятся. Грохот и плеск стоит такой, что никаких других звуков не слышно.
     Рабочие нижнего склада заканчивали оборудовать скат под крайний штабель.
    -  Где бригадир? – крикнул Леха ближнему к нему рабочему.
    -  А чево тебе? – отозвался тот недовольно.
    -  Чево мне надо ты все равно не дашь, такой же, как все, жмот.
    -  Тогда вали отсюда, Кабан, некогда с тобой…
    -  Бревен на пилораму велено навозить, умник. Где бригадир? – закричал Леха, подступая к рабочему и тараща злые глаза.
   -  Нет бригадира, в мехцех ушел… Убери кобылу и жеребенка подальше, счас штабель рушить будем, - крикнул в ответ рабочий, продолжая делать свое дело.
   «Ах так, вашу мать», - выругался сквозь зубы Леха. Злоба и ненависть на весь белый свет окончательно захлестнули остатки его разума. С неимоверной  для него прытью он подскочил к лошади, несколько раз огрел батогом ее и Соколика, отчего Ночка, не зная что предпринять, задрав голову и оскалив зубы, заплясала на месте. Но не о себе сейчас рыдала ее лошадиная душа, а о жеребенке, которого на ее глазах страшно избивают. «За что?! Помогите, прогоните этого зверя» - кричали, наливаясь кровью ее темно-фиолетовые глаза. Соколик, почувствовав резкие ожоги кожи, метнулся, не видя куда, и почувствовал еще более резкую боль в передней правой ноге.
    -  Эй, Кабан, ты что делаешь, паразит! – закричали рабочие. – Убери жеребенка со ската.
   А у Соколика от боли помутилось в глазах. Ноги его застряли между бревен ската.
   Леха никого не слышал, никого не видел и плохо соображал. Злость и ненависть руководили им, и он всецело был в их власти. Они его толкнули к штабелю, они уцепились его руками за бревно и стали  расшатывать его.  Бревно было зажато прочно, Леха схватился за другое, вывернул конец, но на большее  сил не хватило. Рабочие какое-то мгновение с ужасом смотрели на Леху. А, опомнившись, шарахнулись прочь от штабеля, который уже угрожающе шевельнулся.
   -  Кааба-ан! – раздирая горло, заорал кто-то в испуге. – Уйди-и. Витька-а, врежь ему-у…               
  Соколик, почуяв опасность, безуспешно пытался вырвать ноги из  ловушки. Ночка жутко выкатила глаза, и остолбенела в предчувствии беды.
   Рабочий, которому кто-то кричал с той стороны ската врезать Лехе, подскочил  к нему, и с такой силой толкнул его, что бревно, в которое Леха вцепился намертво, вывернулось из штабеля, и сначала передняя нависшая часть его рухнула на скаты и понеслась вниз, к воде. Первым же бревном Соколика выбило из его капкана, и перекрутившись дважды через голову, он вместе с бревнами оказался в реке. А бревна все летели и летели, и уже закипела вода. В этой жуткой мешанине показалась голова Соколика. Люди оцепенели. Еще живой, он отчаянно заржал, пытаясь удержать  над водой мордочку. И тут шальным голосом взревела Ночка. Возможно, этот голос и  привел в человеческое чувство Леху. «Господи, - прошептал он, - что же это я…».  И  кинулся в воду.  Соколика уже отнесло течением. Над водой были видны его уши, лоб и глаза.  Леха сделал несколько взмахов и уже протянул руку, чтобы схватить Соколика за гриву, как очередная пачка бревен всколыхнула реку.  Взметнувшаяся на несколько метров вверх вода, всей своей мощью опустилась  на Леху и Соколика. И снова взревела ржанием Ночка. Ни Соколик, ни Леха не появлялись.  И  только  тогда  рабочий Витька рванулся спасать их. Первым после нескольких попыток он поднял со дна и вытащил на берег Леху, потом Соколика. Оба были мертвы. Леха не только захлебнулся, у него не выдержало сердце.

    Егорыч раздобыл для Ночки овса, но она даже не понюхала его. В своем стойле она стояла головой к стене и не шевелилась. Только иногда тяжело и шумно вздыхала. Мухи облепили ее, но она ни разу не взмахнула хвостом. Глаза остекленели, губы мелко дрожали. Кони притихли, даже накошенную Егорычем траву жевали осторожно.
    Ночка не сомкнула глаз. Всю ночь ей виделся ее сын, самое дорогое, самое любимое существо на свете.
    Егорыч пришел на конюшню с восходом солнца.  Кряхтя и кашляя, он взял скребок и стал вычищать из стойл. У стойла Ночки с ним случился шок: вместо  своей темной, как ночь, любимицы, он увидел совершенно седую лошадь. Егорыч долго не мог сдвинуться с места. А когда зашел в стойло, она медленно повернула к нему голову.  «Егорыч…»  Из глаз Ночки вытекли крупные слезы.
    А уже вечером на конюшню пришел сознательный возчик Венька  Полетаев.  «Слег старик Егорыч, - сказал он. – Тепере вот я конюхом-то… Надо жить, робяты…».

1994 г.