Красная бавария. рассказы с натуры

ПРОЛОГ


    Семиэтажная красного  кирпича коробка возвышается над просторной, плохо заасфальтированной, территорией пивоваренного завода «Красная Бавария». Старые, столетней давности, цеха его из всех своих щелей выпускает белесый пар, как курные избы. Люди, одни в белых, другие в черных драных халатах или невероятных размеров синих спецовках суетливо перебегают от одного цеха к другому, часто с какой-либо посудиной-тарой.
    Рабочий день в рзгаре, и перебежки из цеха в цех говорят о том, что технологический процесс идет нормально, без срывов, и пива хватает всем.
    Петербургское детище Баварского магната Сангалли  еще живет и еще поит питерцев  пусть и не «баварским», но все же пивом.
    - Да мы бы этого пива и больше давали – тары нет, - деловито просвещает меня моих же лет девчушка, инспектор отдела кадров, заполняя мое «личное дело практиканта». – Вот  говорят – пиво, пиво, а попробуй свари! Технология  - ого какая сложная. Раньше знаешь, какие тут спецы были! И сейчас еще один есть, потомок тех Сангалли. Только толку-то. Он говорит: так надо! А ему: план трещит!
    Ну, трещит. Он всю жизнь трещит. Веришь, иной раз плачет немец-то. Старый, конечно, мнительный. А начальству что, лишь бы план… На работу берем кого попало. Кадры… Да и кто нормальный сюда пойдет? Зарплата – мизер, условий нет, перспективы никакой. Лимитчики да алкаши… Ну, лимитчикам куда деться? Прописка ленинградская через пять лет светит… Как будто дома им хуже жилось. Нет, в Ленинград хочу, в большой город. В культуру. Какая культура? Разврат один… Ну и пусть, раз хотят. Алкаши да бомжи тоже не бегают. А чего бегать? Пиво дармовое. И живут тут же, в цехах. Основную текучесть дают бывшие пэтэушники  да девчонки из пригородов. Мечутся туда-сюда. Особенно алкаши народ интересный.  Да ты и сам увидишь. В насосной они есть. Так что, Вадим Юрьевич, ты там не поддавайся. А то практика твоя может оказаться бессрочной. Сопьешься да и останешься. Ну, вот тебе направление.


СВИРИДОВ


    - Пиво любишь? – спросил меня дежурный машинист насосной станции, крепкий широкоскулый малый лет  тридцати – тридцати трех, после того, как прочитал мою бумагу-направление из отдела кадров.
    - Так, кружку-две в жаркую погоду.
    - Ага, для начала неплохо. Скоро будешь пить ведро-два в любую погоду, фирма гарантирует. А бумагу эту во-он ей отнеси. Она – мастер. И просись в мою смену. Да на мастера зенки не пяль. Напялены, кем надо.
    В глубине насосной станции у влажной стены притулился обшарпанный до возможного предела двух тумбовый стол. За ним на фанерном стуле белела приятной наружности девушка. Она сосредоточенно заполняла какие-то ведомости.
    - Вы мастер?
    Белокурая, в белом халате девушка подняла на меня  серьезные до наивности глаза.
    - Да. У вас что?
    - Вот, направление к вам…
    Девушка взяла направление, прочитала, перевела взгляд на меня.
    - Хорошо. Когда можете приступить к работе?
    - А хоть сейчас, - выпалил я. Мастер мне понравилась.
    - Я не против. Идемте.
    Она подвела меня к дежурному машинисту, с которым я только что общался.
    - Свиридов, даю тебе напарника.  Как вас? А, Осетров Вадим. Покажи Осетрову Вадиму станцию, расскажи принцип работы. Учи…
    - Не боись, Танюня. Мы из него сделаем первоклассного матроса. Работать и пить пиво он будет с одинаковым успехом. А сачковать вздумает – в морской узел и на дно.
    - Болтун, - кокетливо сказала мастер и ушла за свой стол.
    - Видал, какая? Так, ладно. Сейчас я тебе покажу наше судно и его вооружение.  Да, мы же не познакомились. Николай Свиридов. Он же начальник радиолокационной  службы эскадренного миноносца «Стремительный», капитан-лейтенант ВМФ. Списан в запас. За что? – хотите спросить. Извольте, отвечу: за собственные убеждения в отношении несовершенства корабельного устава. Ну, и еще, если быть предельно честным, за это вот пойло.  А вас, как уже Танюня объявила, звать Вадим. И, скорее всего, вы или практикант или подрабатывающий студент.
    - Первое.
    - Итак, вы находитесь на святая-святых богатого всевозможными традициями пивзавода «Красная Бавария» - насосной станции. То, что вы видите, и что так монотонно гудит – это, братец ты мой, редукторы. Они приводят в работу шесть закачивающих насосов. Вода же по гигантским рукавам, заброшенным аж на середину Невы, закачивается в резервуары-отстойники. Прошу вас, дорогой новобранец, следовать за мной.
    И Свиридов повел меня по узким переходам, по металлическим лестницам-трапам, будто и впрямь мы оказались на морском судне.  Наконец, последний переход, последний трап, и мы оказались в огромном «трюме». В шести резервуарах, каждый – с небольшой плавательный бассейн, лениво круговращалась вода.
     - Что такое пиво? – с удовольствием кричал мне ухо Свиридов.- Пиво – это, прежде всего вода, но не просто вода, а профильтрованная и обеззараженная. И вот наша с вами задача не только закачать невскую водицу, но и профильтровать ее. Этим мы и займемся ровно через… Словом, в конце смены. Дело не такое простое, как может показаться на первый взгляд. А теперь я тебе (Свиридов переходил то на «ты», то на «вы») покажу еще один отсек.
    И опять мы шли узкими переходами, пока не подошли к двери с надписью: «Без противогаза не входить».
     - Самая неприятная, но и самая отрезвляющая операция в нашей технологической цепочке – это подключение баллонов с хлором. Без противогаза здесь может работать  лишь один Селедкин. Ты, его увидишь и познакомишься. Дело в том, что ему все равно чем дышать. Феноменальной запущенности человек…. Ну вот и все корабельное хозяйство. Вахта – двенадцать часов по скользящему графику. Возвращаемся в рубку. Вахтенный начальник, я имею в виду  Танюню, ждет нас, чтобы уйти на обед. Если хочешь, иди и ты.
      - А вы?
      - А я пивком пообедаю. К тому же у меня есть кусочек селедки и горбушка хлеба. Этого морскому волку вполне достаточно.
     - Тогда я схожу в буфет и куплю что-нибудь.
     - Возражений нет, матрос. Я жду вас в кают-компании.
     В буфете я купил пахучей жареной рыбы, две скукуженных котлеты, два плавленых сырка с позеленевшими боками. Запивая бродильным пивом, действительно резко отличающимся от того, что продается в пивных палатках, мы с аппетитом проглотили эту снедь. Пива было почти целое ведро, времени и того больше. Неторопливо потягивая пиво, Свиридов выведал мою биографию и поведал о своей. Она любопытна.

    - Так вот, матросик, родился я, если мне не изменяет память, в тысяча девятьсот сорок восьмом году, аккурат на Покров день, то есть осенью. Моя набожная бабушка втихую от коммунистов-родителей покрестила-таки меня. Узнав об этом, распартийные мои родители наказали бабке молчать. Папаша мой служил в райпотребсоюзе в должности начфина и сутками гулял по району, ночуя у вдовых крестьянок, и, догадываюсь, давал здоровый приплод советской послевоенной деревне. Мамаше на поприще культуры тоже приходилось отлучаться из дому, и иногда они нечаянно оказывались в одной и той же деревне. Мать, естественно, уличала отца в неверности, грозила жалобой в райком партии. Отец этого боялся и клялся матери, что ничего такого с той вдовой, у которой он ночевал, он не сделал, просто у ее дома застала ночь. Бабушка в такие моменты сухо плевала на них и уводила меня от крамолы. Я рос деятельным мальчиком. В октябрятах был командиром звездочки, в пионерах – председателем совета отряда и на линейках любил командовать «Отряд, равняйсь! Отряд, смирно!» К советским праздникам под моим руководством готовили литературные композиции во славу Ленина, партии и ее ЦК, рапортовали об успехах в учебе и пионерско-комсомольской жизни представителям райкома, коим было глубоко наплевать на наши успехи. Жадными глазами они ждали, когда эти рапорты подкрепятся подарками в виде великолепных школьных поделок и покупных сувениров. В таком чудачестве прошли десять школьных лет.
     Обладая энергией и стопроцентным здоровьем, я направил свои стопы в ленинградское высшее военно-морское училище имени адмирала Макарова. Юноша, я любил командовать! А тут командовать стали мной. Видит Бог, я пытался к этому привыкнуть и не всегда не подчинялся. Не подчинялся я лишь начальникам- хамам, третировавшим курсантов внеочередными нарядами и и лишавших по всякому пустяку  увольнительных. Мне пригрозили отчислением, а я не испугался. Но испугались мои предки, примчались и кинулись в ноги начальству. Я ехидно усмехнулся и согласился остаться, но продолжал держаться независимо. Тогда замполит решил сделать хитрый ход – предложил мне вступить в партию. Сначала я удивился сему предложению, а, поразмыслив (сыграло роль пионерско-комсомольское нутро) согласился. И знаешь, матрос, замполит, старый лис, попал в десятку. В тех случаях, когда я еще только собирался высказать собственное отношение к чему-либо, мне патетически возглашали: ты же коммунист! И я оседал. Матрос, я стал сносить хамство! Более того, мало-помалу я сам стал хамить. Но не начальникам, нет. А своим же товарищам. «Эй ты, - бывало кричу на какого-нибудь курсанта, если оказываюсь, например, дежурным, - у тебя что, руки из задницы растут? Переделать!» Скоро курс меня возненавидел. Но зато как стал любезен я командирам. Домой, в школу, в военкомат посыпались всякие благодарственные письма за воспитание в духе коммунистических идеалов. Теперь вне очереди я ходил не в наряды, а в увольнения, очень часто вместо кого-то.
     Однажды после ужина, в так называемое личное время, меня вызвали якобы на КПП. По дороге, а она шла мимо котельной, меня кто-то окликнул. Я оглянулся, и в ту же секунду на меня было накинуто одеяло. «Темная» была жестокой, но теперь я говорю – справедливой. В синяках, с распухшим носом, я вернулся в казарму и всю ночь не спал. Обида и злость скоро уступили место размышлениям. К утру я окончательно понял кто я и что я такое.
    Последний курс я заканчивал больше по инерции, чем по желанию. Ну, еще грела мысль, что на военном судне, в тяжких походах я смогу найти себя и найти друзей, коих у меня до тех пор не бывало. Ты знаешь, даже девчонки, в отличие от большинства сокурсников, у меня не было. И не потому, что не представлялось возможным познакомиться, а потому что ни одна из них не трогала мне душу. Да, как видно, и я ни одну душу не тронул. Я кругом был один. Для начальников, парторгов, замполитов я потерял интерес, и они равнодушно поставили в мой диплом удовлетворительные оценки. Адмирал, с написанным на лице раздражением – «На, и убирайся» - сунул перед строем лейтенантские погоны, и я отправился на эскадренный миноносец Балтфлота «Стремительный». Посудина, я тебе скажу, внушала уважение, и я было уже решил взяться за самовоспитание – служить, так служить. Но первая стычка со старшим офицером, к которому я попал в подчинение, произошла на второй же день. «Лейтенант, сходи-ка на камбуз, вели сварить кофе…».  Я не понял, шутка это была или обычное обращение старших с младшими, и ответил, что направлен на корабль не слугой, а командиром. Офицер, по званию он был капитан третьего ранга, усмехнулся и многозначительно изрек: «Ну-ну». И это «ну-ну» скоро стало расшифровываться.
    Из первого же моего большого похода корабль возвращался триумфально. Личному составу  командование флота объявило благодарность, часть матросов и старшин поехали домой в отпуск, офицеры получили правительственные награды и повышения в званиях и по службе. Я же кроме благодарности в числе личного состава ничего не получил. Шеф, ставший  заместителем командира корабля, сказал: «Пока я тут, ты – ничто».
    После второго похода ситуация повторилась. Я ушел с корабля, напился, попал в военную комендатуру, Ну, как водится, партийное собрание, партийное взыскание. Всякое желание служить у меня таяло как снег в апреле, и я как бы отбывал повинность. Правда, после  перевода шефа на другой корабль, я все таки дослужился до капитан-лейтенанта, но себя я изменить уже не смог. Служба для меня стала как бы повинностью. Да, я забыл тебе сказать, что к тому времени я познакомился с хорошей, красивой женщиной. Женщиной потому, что она побывала неудачно замужем и имела дочь. Но меня это обстоятельство не смутило, и мы поженились. Она ленинградка, имеет небольшую квартиру – наследство родителей. Бедная Лиза (так ее звать) ей второй раз не повезло. На почве мох служебных неудач и пристрастию к спиртному она отказалась от меня, хотя официально мы не разводились.
    Ну так вот, дорогой матрос машинной станции,  в своей исповеди я подхожу к финишу. Однажды на очередном партийном собрании, где разбирали мое персональное дело, я положил на стол партбилет с заявлением в духе времени и моих убеждений: армия и флот должны быть вне идеологии  и все коммунисты выйти из партии. Обозвав меня экстремистом, популистом, противником перестройки и еще какими-то словами, командиры посоветовали мне по-хорошему подать рапорт. И я ушел из флота с сохранением звания капитан-лейтенанта запаса, но без малейших средств к существованию. А мне хотелось не только есть, но пить. Разумеется, не воду. «Красная Бавария» и стала той спасительной гаванью, куда я попал по совету одного случайного сотрапезника. «Там тебе не надо искать выпивку, - сказал он. – Правда, ты будешь пить пиво, но всегда свежее и всегда от пуза». Так я стал членом экипажа этой вот насосной станции. И ты знаешь, не ропщу. По крайней мере, «Красная Бавария» - общество равных возможностей. Живет и выживает, кто как может.
    Свиридов в очередной раз зачерпнул кружкой из ведра. Кружка задела дно, и Свиридов сказал:
    - Надо сходить за пивом. Пойдем со мной, я покажу, где впредь ты можешь взять этого напитка сколько нутро примет. Танюня, мы в бродильный с визитом дружбы…
    Сменный мастер, все за тем же столом читавшая книгу, лишь приподняла голову  в знак того, что поняла, и разрешает нам отлучиться.
    Знаешь, чем еще привлекательна «Красная Бавария» для бомжей и не только  для них?
    - Но вы же не бомж. Стоит вам захотеть вернуться к жене…
    - Юноша, стоит захотеть, это еще не значит хотеть. Я бомж и никуда от этого не денешься. Так вот, притягательно сие соцпредприятие еще тем, что здесь нет и, я думаю, не будет административно-командной системы принуждения людей. Здесь никто никем не командует. А если руководству что-то надо – оно просит. И ты волен, без опаски быть изгнанным, отказаться.. Руководство попросит другого и заплатит ему определенную сумму. А что человеку надо? Разве свобода распорядиться собой не есть высшее достоинство человека? Нет, матрос, я просто счастлив, что судьба завела меня в эту пивную бухту. Пусть хотя бы и с недостаточно цивилизованным обществом, населяющим ее. Впрочем, ты имеешь возможность познакомиться здесь с людьми в своем роде выдающимися, не в пример мне. Один маэстро Смычек чего стоит.
    - Кто это?
    - Это музыкант, скрипач, по прозвищу Смычек. Имя у него, конечно, есть, но он не любит его и предпочитает, чтобы звали Смычком. Сегодня он свободен от смены и должно быть где-нибудь халтурит.
    - И он тоже бомж?
    - Да. И, насколько мне известно, не желает менять место работы и жительства, хотя коллеги предлагали ему более комфортные условия…
    Бродильный цех в технологической цепочке производства пива едва ли не самый главный. В его огромных, на двадцать тысяч литров чанах, пиво набирает нужную кондицию в соответствии с маркой: «жигулевское» бродит восемнадцать дней, «мартовское» - шестнадцать, «московское» - двадцать три дня и так далее. Во всяком случае, эти сроки предусмотрены технологией. Другое дело, что они не выдерживаются – план нетерпелив. Но «жигулевское» и после девяти дней брожения совсем не то, что продается в пивных палатках и трижды разбавленное: первый раз – в цехе розлива, второй – при заливке автоцистерны, и третий – уже в палатке или в пивбаре.. Но это и многое другое я узнал позже, а сейчас я первый раз пришел в бродильный. В отличие от насосной здесь стояла тишина. По железной лестнице мы поднялись на ярус, где бродильщицы несли дежурство у своих котлов-чанов. Мы подошли к женщине средних лет, дававшей указания молоденькой бродильщице, у которой чан заполнялся свежим суслом.
    - Сестрица-мастерица, - по-свойски обратился к ней Свиридов.
    - Погоди, - сказала мастер, даже не взглянув на нас, и продолжала что-то объяснять работнице. Наконец, строго спросила: «Поняла?» «Поняла, - ответила девчушка и только тогда мастер удостоила нас вниманием.
    - Ну, чего ты пристал? Вон из того чана черпай да своим ведром не лазь.
    - Дорогая сестрица-мастерица Галина Ивановна. Дело не во мне и твоем пиве. Дело вот в этом юноше. Это новобранец, а следовательно его интересует здесь не только пиво, но и таинство его рождения. Хорошо бы небольшую экскурсию провести. И мне не мешает обновить знания свежими данными, как то: каких марок пиво заливается, выдерживается ли техпроцесс, есть ли среди новеньких хорошенькие бродильщицы и тэ дэ.
    - Хорошенькие бродильщицы… Бродяжки, а не бродильщицы, - недовольно ответила мастер Галина Ивановна. – Придут-уйдут, придут-уйдут. Не успеешь мало-мальски обучить, как хвостом –виль, и до свидания.
    -Не печался, сестрица-мастерица, такова жизнь. Человеку свойствен поиск лучшей доли, - философски утешил ее Свиридов. – Так как насчет экскурсии?
    - Ладно. Маша…
    - Подошла Маша, круглолицая блондиночка  с густо накрашенными веками и  откровенно окатила нас «синими брызгами».
    - Покажи этим пивохлебам, что сегодня у нас…
    - Покажу, Галина Ивановна, не жалко…
    - И Маша, умело владея пластикой собственного тела, повела нас к первому чану.
    Познакомившись с цехом, мы вернулись в насосную с полным ведром относительно выброженного «мартовского».
    - И нам хватит, и сменщикам задел останется, - сказал  довольный Свиридов.
 
    Первый день моей практики подходил к концу, В восьмом часу вечера пришли сменщики. Мастера Танюню сменила мастер Света, в отличие от Тани,  говорливая и чрезвычайно подвижная. Нас меняли тощий и хмурый, какой-то сонно-неповоротливый в затрапезных одеждах мужчина лет пятидесяти и мало чем отличающаяся от него женщина по фамилии Середкины, которых все тут звали Селедкины.
    Сдав смену, я собрался в свою студенческую общагу, а Свиридов остался.
    - Сейчас с четой Селедкиных попью пивка и завалюсь на свой персональный топчан в раздевалке, - сказал он мне на прощание. – Не забудь, завтра у нас ночная вахта.
    Однако уже на выходе меня окликнула мастер Света и сказала:
     - Позвонила начальница и просит новичка, то есть тебя, подежурить завтра в дневную смену. Со Смычком. – И от себя извинительно добавила:  - Понимаешь, он хороший работник, но слабосильный. При фильтрации с вентилями с трудом справляется…
    - Хорошо,- сказал я. - Согласен.
   
               
СМЫЧОК


    На другое утро я пришел, как и положено, к восьми. Смычка не было. Середкины не стали ждать и с разрешения мастера этой смены Ольги Андреевны, пожилой, полной и добродушной женщины, сдали смену мне.
    - Не явится Смычок, управимся и без него.  Не впервой, - сказала мастер.
    Но Смычок явился ровно в девять. Ни с кем не поздоровавшись, словно зашел в пустой сарай, первое, что он сделал - дрожащей рукой схватил кружку и живо окунул ее в ведро. Пива от ночной смены осталось достаточно, и Смычок залпом выпил две кружки подряд. И только после этого он заметил, что рядом стою я, и смотрю на него в ожидании знакомства. Он протянул мне длинную, тонкую, желтоватую, как подсыхающая картофельная плеть, руку.
    - Будем знакомы – Смычок. А вас как звать, молодой человек?
    - Вадим.
    - Очень приятно. Я, кажется, немного опоздал. Извините. Как тут дела? На смене из мастеров кто? Ольга Андреевна? Прекрасно…
    Смычок зачерпнул еще кружку и уже спокойно и даже несколько торжественно, отставив мизинец, выпил.
    Внешностью он обладал неброской, но обращающей на себя внимание. Удлиненное лицо с плоскими без рельефов щеками, узкий подбородок, открытый лоб, обтянутый матовой, начинающей желтеть, кожей. Между подбородком и лбом, продолжение которого была глубокая залысина, резко обозначились тонкая, едва изогнутая щель рта и тонкий же прямой нос. Почти неподвижные, иссиня-серые глаза обрамлены припухшими красноватыми веками и не по-мужски  аккуратными четкими бровями. Роста он был чуть выше среднего, но костлявость делала его долговязым. Обут и одет более чем скромно, но не убого: вытертые отечественные джинсы, далеко не новые кроссовки, вельветовый бежевого цвета пиджак да мятая не свежая рубашка под ним.
    Смычок спросил:
   - Вы, очевидно, новичок?
   - Да, всего вторую смену…
   - Простите мое любопытство, но не похоже, чтобы вас сюда привела горькая судьбина.
   - Нет, я студент, на практике.
    - Ах, так. Еще раз приятно с вами познакомиться.
    И в знак этого Смычок поднял кружку с пивом.
    - Разве что глоток, сказал я и поднял стакан.
    - Надеюсь, Вадим, с обязанностями вахтенного матроса, как сказал бы капитан Свиридов, вы уже знакомы?
    - Знаком. Он же меня вчера и обучил.
    - В таком случае, у меня к вам деликатная просьба…
    - Говорите.
    - Сегодня я мало спал. Была халтура, ну и… Словом, не отпустите ли меня часок-другой соснуть здесь, в раздевалке…
    - Да я не против. Только чтобы мастер…
    - Не беспокойтесь, я ее предупрежу. А если что – сразу будите. Спасибо, вы меня выручили.
    Однотонно гудели редукторы, мелко подрагивали стрелки на манометрах. Стало скучно, и я пошел посмотреть работу фильтров. Но и там ничего аварийного не предвещало. Чтобы не сморило в сон, я ходил по машинному залу взад-вперед, иногда выходил на берег Невы и наблюдал за мальчишками рыболовами, которые то и дело выуживали некрупную серебристую рыбешку. Секрет хорошей поклевки был прост: в этом месте в реку сбрасывались отходы солода – отжима ячменя, что  и служило рыбе приманкой. Рыболовы по солидней использовали такую рыбешку в качестве наживки и забрасывали донные удочки на крупного окуня, а то и на судака.
     Было все спокойно и не я, ни мастер не будили Смычка до самого обеда. А перед обедом разбудили. Смычок как открыл глаза, так сразу и встал.
    - Спасибо, теперь я в форме. И знаете что – у меня есть деньги, предлагаю сходить в буфет и пообедать здесь.
    - Идет, - согласился я. Вчера со Свиридовым мы так и сделали.
    - Тем более. У вас есть опыт  и вам, как говорится, и деньги в руки. Вот…
    Смычок вынул комок трешниц, извлек из них две бумажки.
    - Да у меня есть…
    - Нет, нет, я угощаю. У меня вчера была «халтура».
    Я снова купил в буфете рыбы, котлет, сырков, да еще два вареных яйца и хлеба. Как и со Свиридовым, все это мы не  торопясь и молча жевали, запивая пивом. Наконец, я сказал:
    - Простите, мы познакомились, но как-то односторонне. Меня вы знаете, как звать, а я вас не знаю. Как ваше имя-отчество?
    - Имя-отчество? – встрепенулся Смычок. – Мои имя, отчество и фамилия – Смычок. Я привык к этой кличке. Уж хотя бы она имеет отношение к музыке. Ну, будете вы меня звать Гавриил Семенович – и что? Разве в этих словах больше приятных для слуха звуков?
    - Ну, если не больше, то и не меньше, - возразил я. – Во всяком случае, имя и отчество говорят о том, что отцом вашим был Семен и он родил вас и назвал Гавриилом. И я буду вас звать по имени-отчеству, и уж как хотите на меня обижайтесь…
    - Да нет-нет… Если вам… Если вы… Словом, я вам буду даже очень благодарен, ибо, вы правы, у каждого человека есть родовое гнездо и вылупился он не из куриного яйца….
    - А где ваша родина?
    Ответ последовал не сразу. Очевидно, я задел этим вопросом какие-то потаенные его чувства: не то радость, не то печаль воспоминаний. Во всяком случае, помолчав, он глубоко вздохнул, как бы сожалея о былом, и ответил строчками из Рубцова:

                Тихая моя родина!
                Ивы, река, соловьи…
                Мать моя здесь похоронена
                В детские годы мои.

    - Не знаю, имею ли я право сравнивать себя с моим великим земляком Николаем Рубцовым, но эти стихи он писал и с меня. Не удивляйся, Вадим, мы были с ним знакомы. И не просто знакомы. Мы иногда спали под одной дерюгой в моем «родовом поместье» - деревне Варницы, дома которой как раз рядом со Спасо-Сумориным монастырем. Это под тихим русским городком Тотьмой на Вологодчине.. А в монастыре том размещался лесотехнический техникум, в котором учился Коля.  А я… А я пас деревенских коров, закончив к тому времени семилетку. Как и Коля, без матери я остался рано. Отец и до того пил, а тут и совсем забыл про все. Человек он был добрый и слабовольный, чем и меня сполна наградил. А в пастухи я пошел из-за музыки. Встретились мы с ним случайно, в «глухих лугах», по его образному выражению, за нашей деревней. Он уже тогда писал стихи, и любил уединиться на природе. А я подальше от людей мастерил всевозможные берестяные и иные свиристелки и выдувал из них какие-то мелодии. Вот однажды Коля и подошел на мою музыку. Помню, я насторожился, подумал, малый будет сейчас издеваться. А он сказал: «Поиграй еще». Я поиграл.  «Здорово!» - сказал Коля, и я ему поверил. Мы подружились. Хорошие были дни, но скоро закончились. Зимой, по пьяной лавочке, замерз отец, а я, попрощавшись с Колей, подался в Ленинград с надеждой выучиться на настоящего музыканта. На первое время остановиться было у кого – здесь живет тетка, мамина сестра. Я сдал документы в музыкальное училище по классу скрипки – этот инструмент был для меня особенно загадочный. Конкурс прошел легко и был принят. Естественно, радости моей не было предела. Перебрался в общежитие и стал с удовольствием учиться.

    Уже на втором курсе меня включили в концертную бригаду преподавателей и старшекурсников, которая отправлялась на гастроли по Ленинградской и Псковской областям. На гастролях этих я и отведал отраву успеха. Мне казалось, что публика ждет только меня, и только меня желает слушать. На скрипке я не играл. Я ее ласкал, и она отвечала нежным, чистым звучанием. Я наслаждался игрой и вниманием публики, а потом я наслаждался мыслью, что я талантлив. В моем воображении рисовались уже следующие концертные выступления и то, как публика будет восхищаться, а я отпускать ей поклоны. Душа замирала от восторга, и все чаще преподаватели выводили меня из этого состояния грубыми замечаниями. Желание быть большим музыкантом не проходило, но проходило желание учиться. На уроках я заскучал, успеваемость резко падала. Но причину я искал не в себе, а в преподавателях, считал их несправедливыми и злыми. Когда формировали новую концертную бригаду для гастролей, я был уже середняком и меня не включили. Я обиделся, пропустил несколько дней занятий, шатался по улицам Ленинграда, питался пирожками и газированной водой. Наивный человек, я думал, что меня бросятся искать, согласятся включить в бригаду. Но никто и не подумал искать. И когда я, почти подавив в себе гордыню, решил вернуться, подвалила роковая удача: я встретил одного знакомого музыканта-любителя, игравшего в маленьком ансамбле на ударных инструментах. Он, выведав причину моего полуголодного бродяжничества, сразу предложил идти к ним в ансамбль, где можно заработать на приличную закуску, как он выразился. Этот знакомый представил меня руководителю ансамбля, тот прослушал мою игру и без разговоров принял. В тот же вечер я сыграл сольный номер в одном кафе и заработал пятнадцать рублей. За один вечер! А знакомый ударник сказал, что это только начало. Не имевший никогда свободных денег, я клюнул на эту приманку, и пошел по кабакам. В училище, правда, вернулся, но положение мое там было шаткое: преподаватели узнали о моих «концертах», и предупредили: или-или. Видит Бог, я хотел уйти от посторонней жизни, взяться за ум, но нерешительный мой характер, проклятое наследие, сделали свое дело. Меня отчислили из училища. С четвертого, последнего, курса. Естественно, попросили и из общежития. С месяц я жил у тетки, но у нее двое детей, а жили в коммуналке. Я стал искать постоянную работу с общежитием. Но ведь я не ленинградец, и на постоянную прописку рассчитывать не мог. Надо было искать лимитную прописку. И я пошел на дамбу. Она тогда только начинала строиться. Взяли бетонщиком. Скоро я почувствовал, как мои руки, чуткие к музыкальным инструментам, перестают подчиняться слуху и грубят: я еще вечерами играл в ансамбле, но уже не ради денег, а ради игры. Деньги уходили чаще всего на выпивки с друзьями. Почувствовав, что скоро совсем могу остаться без рук, без последнего здоровья, я ушел с дамбы и по рекомендации одного доброго человека устроился вот сюда. И очень доволен. Во всяком случае, я здесь равный среди равных. Здесь каждый живет своей жизнью, и никто на тебя не давит, не лезет в душу с нравоучениями. Здесь много хорошего пива и это скрашивает нашу жизнь… Да, вот и Коли Рубцова нет. Чудовищно.

                За часом час уходит прочь,
                Мелькает свет и тень!
                Звезда над речкой – значит ночь,
                А солнце – значит день.

    Над моей речкой только ночная звезда. Чувствую, и она скоро погаснет. Жаль, скрипка не со мной.
    Смычок умолк, уходя в себя. Молчал и я.

               
СЕРЕДКИНЫ


    День за днем шла практика, ничего общего не имевшая с моей будущей профессией. Но я не жалел: практики в моей жизни будет много, а этих людей вряд ли когда-нибудь еще встречу.
    Меня нередко просили подменить кого-либо и я без оговорок соглашался. Середкины (буду называть их настоящей фамилией)  работали парой и дежурить с ними меня не ставили. И только один раз я был удостоен этой чести, причем с самим Середкиным, поскольку Зинаида Середкина захворала. И хотя ей выдали больничный лист, не работала она лишь одну смену.
    - Полежала маленько и хватит, - сказала она. – Авось не барыня.
    В ту смену дежурства с Середкиным, как я ни старался, разговора не получалось. Длинный, сутулый и неуклюжий, вечно не выбритый, лопоухий и широконосый, он был похож на снежного человека, угрюмо смотревшего на мир, в который попал случайно и который ему не мил. Особое внимание и любопытство вызывали огромных размеров кирзовые сапоги. И огромные же, не соразмерные телосложению, красные кулачищи. Внешний вид его был предметом всевозможных шуточек. Правда, авторами их были  чаще всего рабочие из других цехов, заходившие сюда попить пивка «в спокойной обстановке».
    Я уже говорил, что Середкины были очень похожи друг на друга с той лишь разницей, что Середкина носила юбку, наполовину закрывавшую голенища таких же огромных кирзовых сапог. Да лицо ее не было покрыто колючей щетиной. Надо сказать, что об их жизни вне насосной, мало что знали.
    «На красной Баварии» они появились лет пятнадцать назад. В отличие от большинства здесь работающих, они коренные ленинградцы и работали сначала в цехе розлива., Работали до тех пор, пока шестерней транспортера у Середкиной не раздавило два пальца левой руки. Начальство уговорило ее за небольшую компенсацию не писать акта о травме, и предложили перевод в спокойную насосную. Она поставила условие: Середкина перевести вместе с ней. Так они оказались в насосной.
    Сказать, что Середкины хорошие работники, значит ничего не сказать. Это тихие фанатики. Самоотречение их доходило до крайности. И, по-моему, самоотречение неосознанное, то есть для них естественное, природное. Однажды в заводской прачечной, что напротив насосной станции, лопнула труба, по которой под давлением подавался горячий пар. Слесаря на месте не оказалось (а это случилось в ночное дежурство) и работница прачечной в панике стала звать о помощи. Услышав крик, Середкин метнулся к ней. Прачечная была полна пару, а из трубы он хлестал и хлестал. Середкин, не долго думая, перекрыл отверстие своей ладонью и держал ее, едва преодолевая напор, до тех пор, пока не прибыл дежурный слесарь. Ладонь Середкина превратилась в сплошной пузырь, и в здравпункте, куда он обратился, так переполошились, что вызвали «скорую помощь». Но лечь в больницу он наотрез отказался и даже не взял больничный. Кто поругал, кто посмеялся над ним за его «мужество», но скоро оставили в покое: «А, Селедкины – они и есть Селедкины».
    Понемногу я кое-что узнавал об этой паре, но они по-прежнему оставались для меня людьми загадочными. И я решил приходить иногда в насосную в те смены, когда они дежурили. Как бы выпить стаканчик бродильного пива. Я садился рядом с Середкинвм и предлагал:
    - Давай, Алексей Михайлович, пивка выпьем…
    Середкин бросал на меня недоверчивый и пытливый, но всегда немного затуманенный, взгляд, молча черпал кружкой пиво из ведра и выпивал. По имени-отчеству их никто не называл, и даже не каждый знал, как их величают. У Зинаиды, оказывается, отчество было тоже Михайловна. Когда я ее так называл, она тоже смотрела на меня настороженно: не смеюсь ли? И убедившись, что не смеюсь, как-то особенно смягчалась, охотно разговаривала со мной о всякой всячине, но только не о том, что касается ее или Алексея.
    Однажды, потягивая пиво из стакана, я спросил Середкина, не уверенный, однако, что он разговорится:
    - Алексей Михайлович, говорят, вы с Зинаидой Михайловной всю блокаду в Ленинграде пережили…
    Не сразу, но он ответил.
    - Пережили. Не дай Бог тебе пережить такое.
    - Расскажи, Алексей Михайлович.
    - Расскажи. А чего рассказывать-то? Сам все знаешь. В книгах да газетах про блокаду много написано.
    - То – в книгах, Алексей Михайлович.
    Моя настойчивость, я заметил, задела какую-то душевную струну, и он заколебался.
    - Я очень прошу, Алексей Михайлович…
    И он сдался.
    - Ладно. Токо не здесь и не сечас…
    - А когда?
    - Погоди…
    Середкин встал и подошел к столу, где сидели и разговаривали Зинаида и мастер Галина Андреевна. Он отозвал Серекдкину, что-то сказал ей. Та покивала головой,  а потом позвала меня. Я подошел.
    - Конечно, люди мы простые, - начала Зинаида Михайловна, - и гостей у нас не бывает. Но ежели дак… Мы тебя приглашаем к себе домой десятого числа. Кажись, ты свободный в тот день? Дак вечерком и приходи. Большой проспект, дом шестьдесят два, квартира три. Посидим маленько.
    В назначенный день, а точнее вечер, купив торт и сувенир (а вдруг день рождения) я направился по адресу. Жили они в коммунальной квартире старого питерского дома. Темный длинный коридор со скрипучими паркетинами, высоченный потолок с тусклой лампочкой, старые шкафы и вешалки, еще какая-то рухлядь обитателей обычной ленинградской коммуналки. Комната Середкиных находилась в конце коридора, рядом с кухней. Встретила меня Зинаида Михайловна. Я ее не сразу узнал: в домашнем цветастом халате, причесанная, с подкрашенными губами… Неловко, видимо с непривычки, она приняла и чуть не выронила торт и сувенир, повторяя: «Вот сюда, вот сюда проходи, вот тут мы и живем».
    Она провела меня в комнату, длинную и узкую, с одним высоченным и узким же окном. В конце комнаты стоял накрытый стол, обилие закусок и бутылок на котором меня несколько удивило. Но особенно удивил сам Середкин, приодетый в полосатую рубашку, черные шерстяные брюки, выбритый. Он сидел на диване, тоже , кажется, смущенный от своего же вида. Хозяйка сразу побежала на кухню, а мы для начала обменялись фразами о погоде, о том, кому когда на дежурство.
    Появилась горячая картошка.
    - Ну, присаживайтесь к столу, ежели дак, - сказала хозяйка, и мы чинно расселись. Алексей Михайлович налил в стаканчики водки, а Зинаида Михайловна сказала:
    - Вот, Вадик, этот день мы с Лексеем встречаем всегда вдвоем, а нынче вот ты еще с нами. Потому как ты нам поглянулся. А позвали мы тебя на наш с Лексеем день рождения….
   - Значит, вы родились в один день? – удивился я .
    - Ну, - подтвердила Зинаида Михайловна. – И не только в один день, а и в один час. Правда, я Лексея постарше минуты на три, кажись. Мама говорила…
    - Вы – близнецы?! Вот это да!
    - Мы с Лексеем двойняшки.
    Господи, подумал я, почему я сразу не догадался? Ведь они действительно близнецы. Как можно их было принимать за мужа и жену!
    - Ну ладно, давайте выпьем, - сказал Середкин.
    - В таком случае, давайте выпьем за…
    И я произнес длинный и полный глупых слов тост, от которого Середкины раскраснелись и вспотели.
    В тот вечер я пробыл у Середкиных так долго, что опоздал на весь транспорт и шел пешком по ночному городу. Мои мысли путались, и я с трудом собирал их в одну цепочку. Все, что я услышал о Середкиных от них самих (в тот день им исполнилось по пятьдесят девять лет) мне, с одной стороны, показалось обычной судьбой блокадников, а с другой – разве судьба блокадника обычна? В блокаду от голода умерла их мать, отец погиб на фронте. Да и они выжили чудом благодаря тому, что их, детей, взяли на работу на Невский завод и давали какую-то пайку. Потом, после войны, Середкина не раз могла выйти замуж, но не шла, потому что ждала, когда первым женится брат, чтобы заботу о нем сдать его жене. Но брат все не женился, связался с компанией забулдыг и пьяниц и сам стал пьяницей. Его ото всюду увольняли, но пить он не бросал, и сестра находила его в каких-то подвалах, канавах, где попало, порой разутым и раздетым. Наконец, пятнадцать лет назад, она, чтобы отвлечь его от водки, устроилась на «Красную Баварию» и стала приносить ему свежего пива. И это неожиданно помогло. Середкин перестал уходить из дома, алкогольная болезнь прошла. По настоянию сестры он тоже устроился                на «Красную Баварию». Конечно, отпечаток, мягко говоря, не сладкой жизни остался: они мало внимания обращали на свою внешность, не требовали для себя ничего, довольствуясь малым, никогда не ввязывались в споры или, тем более, в ссоры, почти никогда не отказывали в посильных просьбах. Мне казалось,  они чувствуют себя вечными должниками других людей. «Здесь все живут, как умеют», - сказал Свиридов.

   
КОЛЬКА – «КАПУСТНАЯ» ШЕСТЕРКА
 

    Колька приходил в насосную (числился он слесарем в экспедиции) и кричал:
    - Кому нужна капуста? Вон ее скоко у меня, до хрена и больше.
    И он растопыривал ладонь, с которой на пол сыпались скомканные рубли                и трешки. В насосной желающих занять у Кольки «капусты» объявлялось редко,                и тогда он, подобрав с пола бумажки, уходил, обиженно матерясь:
    - Ну и хрен с вами. Им как людям предлагают, а они рожи воротят. В другой раз попросите…
     Иногда ему кто-нибудь говорил:
     - Ты бы бутылку принес – тогда другое дело…
     -А-а, - кричал Колька, - бутылку ему принеси, бабу приведи… Нет, ты возьми у меня капусты и сходи сам за бутылкой-то, тогда и выпьем.
     - Почему у него никто не берет денег? Он же сам предлагает, просить не надо, - спросил я у Свиридова.
     -Да если возьмешь хотя бы рубль, то потом придется отдавать десять раз по рублю.
     - Как это?
     - Ну, отдашь ему сегодня этот рубль, а он завтра придет и опять: «Ты мне рупь должен, гони». Будешь доказывать, что вчера отдал, а он снова: «Гони капусту. Не отдашь – вечером брашка встретит»,
     - А где он ее берет, эту «капусту»? Ведь он столько не зарабатывает.
     - Не зарабатывает, конечно. Всего скорей, он шестерка в руках пивной мафии. Впрочем, меня этот подонок не интересует.
     А меня заинтересовал. И, когда он снова появился в насосной, я взял его за руку, и отвел в сторонку.
     - Слушай, - сказал я полушепотом.
     - Чего тебе, чего? – загорелся Колька, проникаясь важностью собственной персоны.
     - Одолжи сотню…
     - Ч-чево?
     - Дай сто рублей. В долг.
     - Кучерявую?!
     - Ну да, кучерявую, по-твоему.
     - Дык это…- Колька растерялся и я понял, что денег у него таких нет, а отказать – это значит унизить себя. Барыга, даже мелкий, унижаться не любит. Это им, барыгам позор. Им ведь надо показать, что для них нет ничего невозможного. И уж, конечно, они не против зацепить человека на свой крючок, которого потом будут солить и вялить, чтобы сделать своей же «шестеркой». – Дык это… чичас у меня стоко капусты нет. Но ты погоди до завтра…
    - Нет, мне сегодня нужно.
    - Колька заволновался.
    - От, мать-перемать… Вот, три чирика есть, хватит?
    - Нет, кучерявая нужна.
    - На кой хрен?
    - Нужна.
    - От, мать-перемать. Мужик-то ты ничего, надо бы уважить… Ладно, пойдем. Попробую у Степаныча… Пойдем.
     И мы пошли в экспедицию. Около ворот Колька сказал:
    - Погоди тут, а я со Степанычем поговорю. 
    Под заливкой стояла автоцистерна КамАЗ. Колька ринулся туда. Шофер, плотный краснощекий мужик, наблюдал за дрыгающим шлангом, по которому пиво перекачивалось из танка в автоцистерну. То, что произошло дальше, меня ошеломило. Колька что-то сказал шоферу и показал на меня. Шофер оглянулся в мою сторону и… в ту же секунду Колька рухнул, как подкошенный, на мокрый цементный пол.
    - Ш-шакал, - крикнул шофер, и пнул скорченного Кольку. Тут шоферу дали знать, что норма залита, и он, убрав шланг, вскочил в кабину и уехал. Колька поднялся, из зубов сочилась кровь.
    - Н-ну, падла…
    - За что он тебя?
    - Сука он… Ежели разобраться, он мне не одну кучерявую должен. Все с камазов мне по пятерке дают, а этот трояк сунет и отвали. Ну я ему подкачаю водички. Я ему такой водички подкачаю в друго раз…
    - Какой водички?
    - А никакой! Без водички умотает отсюдова. От хохма будет…
    - Почему хохма? – Я спешил выведать, как делается «капуста». Колька был зол и разговорчив.
    - Хохма бу-удет. Без капусты останется Степаныч. Да еще в долг залезет на две кучерявых…
    - Почему?
    - А потому. Ты думаешь, скоко пива он в своей камазовской бочке повез? А полбочки. Ну, чуть больше. Остальное – вода. А хто ему эту воду подкачал? Я. А он мне в морду.
    В конце концов я выведал у Кольки все, что он знал.
    У каждого шофера пивных автоцистерн свой маршрут, свои точки – пивные ларьки и пивбары. С продавцами этих точек у них договор: половину навара от продажи разбавленного пива идет  шоферу, половина – продавцу. Те, в свою очередь, «отстегивают» кому надо. Кольке же за помощь в подкачке воды, кидают по три-пять рублей. Колька – «капустная» шестерка и с ним не считаются.. А получил он в морду за то, что вывел на «уважаемого» барыгу постороннего человека.
    Кольку мне жалко не стало, но и простить хамство я не мог. Выбрав день, когда красномордый Колькин обидчик снова затоваривался пивом, я позвонил в БХСС: такая-то машина отправляется в  в такую-то торговую точку. Проверьте, пиво сильно разбавлено. На проводе стали допытываться: кто звонит и почему заявляет не в письменном виде. Я повесил трубку. Бэхээсесники тут же про мой звонок забыли, поскольку на второй день красномордый шофер заправлялся, как ни в чем не бывало. Тогда я написал письменное заявление, и по нему была проведена проверка. Последовал приказ с выговорами и лишениями премий. Правда, Колька вскоре куда-то исчез. Во всяком случае, до конца моей практики в насосной он ни разу не появился. Говорят, и на заводе его больше никто не видел.
   

ЭПИЛОГ

   
     Вот и подошла к концу моя месячная практика на пивзаводе «Красная Бавария». Я заступал на последнее дежурство в ночную смену. Как всегда, я пришел пораньше. Менял я пару Смычка и новенького, отбывавшего всего лишь третье дежурство, отставного подводника (!) Старцева.  (Его «творческую» биографию я, к сожалению, узнать не успел). Новобранца рьяно пытался заполучить в свою «вахту» Свиридов, но начальница этого не позволила, разумно рассудив, что два моряка в одной смене – перебор.
    И Смычок и Старцев к моему приходу были «в полном  порядке», и я осмотрел посты без их сопровождения. А они, зачерпнув по кружке, смаковали свежее бродильное пиво. И тут неожиданно появился некто с огромной охапкой свежайших флоксов.
    - Мужики, - сказал голос из-за охапки, - можно эти цветы до утра у вас оставлю?
    - Оставляй, - сказал я, как оказалось, молодому парню из АХО (административно-хозяйственного отдела).
    - Вот спасибо, а то у моей девчонки завтра день рождения, не хочется, чтобы она раньше срока увидела.
    Я нашел пустое ведро, налил воды и довольный парень поставил в него цветы.             И тут к парню буквально подскочил возбужденный подводник.
    - Слушай, друг, выдели букетик! Понимаешь, у моей жены завтра тоже день рождения…
    - Да бери, не жалко. Хватит и моей и твоей…
    И парень ушел. А подводник лихорадочно стал набирать букет, при этом вдохновенно рассказывая:
    - Жена у меня – женщина не просто хорошая, а замечательная. До сих пор меня любит. Сколько раз звала… Э, да что говорить… Завтра прямо утром, пока не ушла на работу, – к ней и дочке… Дочке восемь лет… Такой букет будет нормально?
      - Вполне, - сказал я.
     С довольной улыбкой подводник пошел в раздевалку.
      Утром, сдав смену Середкиным, я пошел разбудить подводника, потому как сам он что-то не появлялся. Разбудил, напомнил ему о его намерении поздравить жену  и вручить ей цветы.
    - Какие цветы? О чем ты? – спросил он сквозь полусон. Я  напомнил еще раз.
    - А-а. Нет… Потом… Вот приведу себя в порядок… Потом как-нибудь…          

    Вот на таком эпизоде и закончилась моя практика. И хотя, как я уже говорил, она никакого отношения к моей будущей работе не имела, все же была для меня необыкновенно интересна и полезна. Уж хотя бы потому, что вы о ней узнали во всех подробностях, мой дорогой читатель.


1987 г.