Дети спящего моря 38-ая параллель

Май 1938 год

Ли Хекдже жил на огромном куске пирога, немного суховатом и пахнущем черникой. Конечно, жил он не на настоящем пироге, просто тот участок земли, на котором приютился его дом, слишком напоминал идеально отрезанный исполинским ножом кусок пирога, уютно устроившийся в рамках железнодорожных путей. Непонятно, кому могло прийти в голову построить дом в столь неудобном месте, но, видимо, и такой чудак нашелся. Дом был старый и ветхий, подпертый с северной стороны тремя деревянными балками. Когда дул ветер, Хекдже казалось, что стены медленно смещаются в сторону и если бы не опоры, дом бы просто упал на землю всем своим весом потертых вещей, деревянных стен и хлипких окон, погребя под собой и Хекдже. Отчего же я упомянула, что пирог был все же суховат? Так уж вышло, что дожди здесь шли крайне редко. В мае земля уже высыхала и превращалась в толстую подгорелую корочку тоста, а в октябре она еще была сухой и никакие дожди не напоили бы землю надолго. В одном лишь черничном запахе нет метафор – дом пропах черникой от темного подвала до чадящей трубы. Маленьким Хекдже помнил, отчего в доме поселился такой аромат, но время шло и воспоминания стали меркнуть.

Счастье Хекдже было в форме немного подгорелого черничного пирога, стоящего посреди постоянного шума грохочущих составов и тысяч лиц, проносящихся мимо каждый день. Счастье Хекдже бесспорно было, но иногда ему хотелось вырваться из скрипящих стен, где зимой постоянно гуляют сквозняки, весной из пола прорастает куцая трава, летом под крышей вьют гнездо ласточки, а осень проносит с собой десятки тазиков и стук капель по металлическим поверхностям.

- И все-таки ты глупый, - тянет Донхэ, слушая вполуха Хекдже, который действительно кажется ему глупым желторотиком, выкладывая на стол блестящие мандарины и шипучие ситро. Его настораживает тот дикий взгляд, которым Хекдже окидывает принесенные им подарки. Он немного дрожит, сжимая руки в кулаки и сглатывая вязкую слюну. – Что с тобой? – он обеспокоенно спрашивает Хекдже, кладя руку на горящий лоб младшего, но тот лишь отшатывается в сторону, тяжело опираясь на спинку стула. – Хекдже! – строго начинает Хэ, перехватывая почти панический взгляд на холодильник. Донхэ в два шага подходит к мерно гудящему и немного вибрирующему аппарату и резко открывает дверцу. В холодильнике совершенно пусто, нет ни супа, ни каши, ни хотя бы яиц. Донхэ отмахивается от Хекдже, шагнувшему было ему наперевес, он методично проверяет полочки, безжалостно распахивая дверцы, висящие на старых навесах, заглядывает в погреб, быстро включая болезненный свет и удостоверившись, что там тоже пусто, переходит к высокому буфету. Он заглядывает даже наверх, но находит там лишь ошалевши смотрящую кошку и толстый слой пыли.

- Не надо, Хэ. Мама должна вернуться. Она принесет что-нибудь, - Хекдже говорит совсем тихо, не отрывая взгляда от пола, а злость Донхэ мгновенно испаряется. Он тяжело падает на стул и серьезно смотрит в глаза глупому ребенку, но тот лишь кусает губу и резко вскидывает голову. В глазах вызов, в животе пусто уже несколько дней, в голове комок надежд и страхов, а мамы уже давно нет. – Она всегда возвращается и теперь вернется, - Хекдже похоже сам пока верит в это, а Донхэ только выдавливает из себя бледную улыбку.

- Давай чистить мандарины? – предлагает он немного погодя и первым бросается к столу.

***

На следующий день у Хекдже блестят от радости глаза. Он возбужденно размахивает руками, пытаясь говорить одновременно о десятке-другом вещей, а Донхэ только устало потирал глаза – всю ночь разгружать составы никому просто так не дается. Знал бы Хекдже, сколько нервов ему стоило не терять концентрации и медленно, шаг за шагом, подойти к его дому, пролезть в открытое окно на кухне и оставить на столе заработанные деньги и быстро написанную записку. Всего пара строк, что с его матерью все нормально, что она любит своего сына и что обязательно вернется к осени – ведь она всегда возвращается. И Хекдже уже счастлив.

Дети должны быть счастливы, они должны быть сыты, они не должны так чутко спать, прислушиваясь к каждому шороху и вскакивая, стоит только услышать цокот каблуков матери и ее усталые восклицания. Так просто не должно быть. Жить от встречи к встрече, от весны к зиме, от счастья к боли. Хекдже довольно потирает небольшой шрам на запястье, а Донхэ засыпает на столе, как сидел: подперев щеку ладонью и скрестив под столом ноги.

Хекдже прижимает к груди записку, довольно дыша черникой и немного пылью. Мама иногда появлялась на пороге их дома, принося с собой уличную свежесть и ругая то ли себя, то ли слишком быстро повзрослевшего Хекдже. Она тащит за собой мешок риса, сетку овощей или мясо, с боем отталкивая сына в сторону – он ведь еще совсем маленький, а Хекдже сжимает руки в кулаки и смотрит так, что у матери подкашиваются ноги.

- Ты сломаешься, - шепчет женщина, постаревшая слишком быстро.

- А ты не сломаешься? - спрашивает Хекдже, и уже не слушая возражений, тянет и рис, и овощи, и мясо, затем усаживает мать на продавленный диван, набирает в тазик немного теплой воды и мягко опускает в воду ноги матери – побитые, со вздувшимися каналами вен и разбитыми суставами. Она выдыхает сквозь сомкнутые губы, а Хекдже мягко намыливает ноги, проводя руками по сухой, как сама земля, коже и с нежностью обводит пальцами каждую царапину, быстро извиняясь, стоит только услышать болезненный вздох, немного сбившееся дыхание или еле заметное движение головой. А мать только смотрит, большего она позволить себе не может. Она может жить от встречи к встречи, от весны к зиме, от счастья к боли. Она должна жить.

А Хекдже все с той же осторожностью вытирает мягким полотенцем ее ноги и идет выливать мыльную воду, слишком поспешно, слишком неловко – но мама продолжает сидеть на диване, как он ее и оставил. Она никогда не прощается, она никогда не плачет – только ругается иногда, или касается несмело и смотрит так, что у Хекдже разрывается сердце.

А затем ужин при неровном свете лампочки, которая уже собирается перегореть. Их дом – единственный источник живого света на много миль вокруг, свет фонарей и быстрые перемещения железнодорожников не в счет. Подгоревшая пассировка, разварившийся рис, дешевый чай – что может быть вкуснее? Хекдже не знает, он только понимает, что прямо сейчас мать сидит рядом, она ест аккуратно, ласково прикасаясь к непослушным волосам сына и пытаясь серьезно учить его, как нужно вести себя за столом, а он будто специально дурачится, пока с лица матери не исчезнет болезненное выражение обреченности и не расцветет первая несмелая улыбка – выцветшая тень ее прежней.

Каждый раз Хекдже боялся идти спать – мама никогда не оставалась до утра. Он обещал себе, что не сомкнет глаз до самого рассвета и заставит мать остаться рядом с ним, но каждый раз, успокоенный биением ее сердца, свистящим полушепотом и родным запахом черники, солнца и немного пыли, он засыпал, ворочаясь во сне и боясь потерять живительное тепло и эфемерное спокойствие, а наутро матери вновь не было рядом. На столе оставались пара косо написанных строк и небольшое количество денег до следующей встречи.

Хекдже стоял на их крохотной кухне, прижимая к груди записку и почти плача. Образ матери, склоняющийся над ним, так явно появился перед глазами, сотканный из сверкающих нитей света, из отблесков, пробегающих по полированной поверхности тарелок, едва касаясь их, что парень уже был готов сорваться с места и рвануть туда – ввысь, едва касаясь этой реальности босыми ногами. Хекдже протягивает руку, стараясь прикоснуться к идеальной мечте, но зачерпывает лишь воздух, пораженно отшатываясь назад, когда окно заслоняет серый корпус товарного поезда, унося за собой радостно-трепыхающееся биение сердца.

Он садится за стол рядом с Донхэ, внимательно рассматривая спящего парня. Он кивает своим мыслям и прижимается к старшему, засыпая удивительно быстро.

Ему снится город на берегу моря. Город совсем небольшой и горит в солнечных лучах. Сверкают небольшие окна, ловя губами игривые переливы зайчиков на холодной морской глади. Стены такого цвета, что аж дух захватывает – насыщенно-персиковые, мягкие и безумно теплые, они так и манят прикоснуться к ним рукой, быстро пробежаться кончиками пальцев по едва различимым шероховатостям, а затем посетовать на аномальную жару, проникающую в каждую трещину и высушивающую стены изнутри.

Хекдже стоит на самой грани своего сна, можно сказать на пороге. С одной стороны его манит тот теплый мирок, застывающий солеными брызгами на холодных щеках, с другой стороны слышен шум проезжающих мимо поездов, стук открытой форточки, тонкое дребезжание стакана, стоящего слишком близко к краю вибрирующего стола. Хекдже в последний раз заглядывает в глаза морю и пораженно замирает: у моря не аквамариновые, не малахитовые и даже не халцедоновые глаза… они карие, с яркими янтарными переливами и еле заметными вспышками яшмы. Зрачки глубокие, словно бездонные колодцы – от них не отражается свет. Хекдже почти пугается этого несоответствия: постоянное преломление солнечных лучей на радужке глаз и полная апатичность по отношению к зрачкам.

- Хек, Хек… вставай. Я есть приготовил, - Хекдже поздно спохватывается, что грань между сном и реальностью действительно была очень зыбкой. Море уже давно разомкнуло свои объятия, а вот глаза Донхэ, эти глаза видели слишком многое.

Август, 1940 г.

Если вам когда-либо выпадет честь спросить у Ли Хекдже, какое лето было его самым счастливым, то вы получите совершенно однозначный ответ, приправленный взглядом, устремленным сквозь пространство и время:

- Лето сорокового.

Да, лето сорокового. Хекдже было плевать на экономический кризис в стране, на социальное напряжение и еще на кучу проблем, которые никак его не касались, он был просто благодарен всем тем многочисленным обстоятельствам, которые заставили звезды встать в правильный пасьянс, а железнодорожников бастовать.

Лето, которое выдалось голодным и тяжелым для большинства людей, вынужденных прозябать на улицах, было наполнено запахом спагетти и тишиной. Да-да, именно тишиной. Донхэ тогда с усмешкой говорил, что ему не хватает тех естественных пауз, которые возникали в разговоре из-за постоянно шума, который в принципе-то можно перекричать, но переждать было несомненно проще. Хекдже просто благодарил всех Богов и с удивлением отмечал, что и говорить то им не о чем – молчание было уютней.

А вот спагетти вскоре надоели. Донхэ посчастливилось попасть в один магазинчик, находящийся на грани закрытия. Лысоватый старичок с волосами, больше похожими на комья мокрой ваты, дорывал последние жидкие пряди, оставшиеся только на макушке, и проклинал этот чертов кризис – он разорен. А Донхэ скупил все оставшиеся в наличие пачки спагетти по просто смехотворной цене и был таков. Поэтому теперь в доме, похожем на кусок пирога, со стенами из подгорелого тоста и запахом черники, постоянно варились ароматные спагетти, а на сковородке постоянно шкварчали то помидоры, то перец, то чеснок, то все разом. Иногда же на сковородке оказывалось нечто совсем уж несуразное: «Все, что в холодильнике валялось», - извиняясь говорил Донхэ, хитро улыбаясь и помешивая подозрительное нечто подчеркнуто медленно, а Хекдже уже искал план побега – ему вовсе не улыбалось быть отравленным очередным экспериментом повара-аматора.

Они были слишком юными, но казались самим себе уже взрослыми, а расстояние в четыре года было колоссальной пропастью, вроде бы позволяющей Донхэ многое, и не дающей «свободы» Хекдже. Юные максималисты, меланхоличные мечтатели и законченные романтики с налетом детской непосредственности и позитива, слишком рано столкнувшиеся с трудностями, которые по началу кажутся чепухой – ведь за идею же борются!

Каждый вечер тонул в щербатых кружках с чаем и заканчивался салочками на рельсах. Вокруг ни души – только старая кошка смотрит внимательно и очень понимающе. В худом теле приятная истома – уж она-то в их годы… а, впрочем, неважно. Важно лишь то, что эти двое, пока еще могущие назвать друг друга друзьями, сидят на крыше, нагретой за день солнцем.

- Эй, ты слышишь?! – Хекдже подскакивает, как ужаленный и почти сваливается на землю, лишь чудом удержав равновесие.

- Что? – Донхэ говорит хрипло, продолжая держаться рукой за бешено-колотящееся сердце, но Хекдже только отмахивается – не упал же, ну!

- Поезда опять пустили! – с нотками радости отвечает Хекдже, до рези в глазах вглядываясь в горизонт. Вскоре на нем и вправду вырисовывается вполне конкретный образ: серый нос состава, мчащийся вперед, высекая из рельс снопы искр. – Давай?.. – Хекдже просительно заглядывает в глаза старшему, но Донхэ качает головой. Хекдже мгновенно обижается и хмурит лоб, старательно закусывая губу и добавляя жалобности взгляду. Но Донхэ непреклонен. Хек продолжает играть «на публику» вставая, и разминаясь – просто спина затекла, не видишь? А затем со смехом разбегается и, легко оттолкнувшись ногами от волнообразных дуг шифера, пересекает упругое сопротивление воздуха и оказывается на крыше мчащегося поезда. Его распирает от восторга. Хочется кричать от радости и переполняющего чувства свободы. Он поднимает корпус, расставляя руки в стороны, глаза слезятся из-за яростных порывов ветра, ветер воет вокруг и забивает легкие, будто умоляя и его закричать – и он кричит, кричит что есть мочи. Кричит от восторга и чистого счастья, Донхэ тоже подвывает, не поднимая головы вверх и намертво вцепившись в крышу.

Скоро состав прибудет в депо, а о том, как Хекдже будет отдирать с крыши Хэ можно написать отдельную историю, правда ни один из них не расскажет вам всей правды: первый в однозначном порядке изложит целую эпопею, где он сам, ценой чуть ли не жизни, снимал с крыши друга; из-под пера второго выйдет разве что сатирический очерк. Мы же знаем достоверно только то, что домой они будут возвращаться уже пешком и никакие щенячьи глаза им не помогут.

Весной 1943 г.

Донхэ начал курить совсем недавно, а именно, весной сорок третьего. Хичоль курит, если конечно принять его слова на веру, еще со средней школы. Никотин помогает расслабиться, но не притупляет совсем уж реакцию. Военная форма Донхэ к лицу, Хичоль со смехом целует его в губы и, расшаркиваясь, ломает комедию:

- Ах, товарищ сержант, вы так обаятельны, только не смотрите на меня так, будто хотите убить. А, нет, смотрите, товарищ сержант, - он томно прикрывает глаза, не забывая, однако, резво уворачиваться от вполне ожидаемого пинка. - Больше-больше страсти! – Хичоль всегда разряжает обстановку, Хичоль всегда улыбается и заставляет улыбаться других в принудительном порядке. Ему плевать, болит ли у вас голова или ноет старая рана – он заставит вас забыть обо всем этом или же просто забыться.

- Отстань, Ким Хичоль. Моя роза не для тебя цвела, - Донхэ закатывает глаза, пытаясь отмахнуться от друга, но Хичоль настойчиво зажимает ему рот рукой, жестами суля ему то ли долгую и мучительную смерть, то ли так же отчаянно мучаясь от несварения желудка.

- Смотри, - наконец, почти кричит он свистящим шепотом, «незаметно» вжимаясь сам и походу вжимая Донхэ в стену, тыкая пальцем куда-то ему за правое ухо. Кое-как вывернувшись из цепкой хватки своего подчиненного, Донхэ-таки оборачивается и встречается глазами с молодой девушкой, крутящей пальцем у виска и подхихикивающей в ладошку – Хичоль кажется ей то ли опасным психом, то ли забавным клоуном, хотя отец и отрезал в однозначном порядке:
- НЕТ!

- Давай выберемся из части и нарвем ей цветов? Сейчас как раз персики зацвели, - у Хичоля в голове розовая дымка, у Хичоля в глазах ноль понимания и полное отрицание действительности, у Хичоля учащен пульс и явная тахикардия. Донхэ внимательно вглядывается в шальные глаза и понимает – болен, безнадежно болен этой весной.

Наверное, только Хичоль мог так безалаберно относиться к своим обязанностям, так нагло смеяться, по-дружески пожимая руку госпоже Войне и с таким явным наслаждением бросаться с головой в омут.

- Давай нарвем цветов твоей фее, - со вздохом соглашается Донхэ. Если он откажет – Хичоль сам полезет в рощу и влипнет во что-нибудь, Ким Хичоль всегда остается верен себе.

Как следствие, в часть они возвращаются с диаметрально разным настроением: Хичоль светится так, что даже царапины и ссадины (а вон та ветка такая красивая!..) на нем не видны; Донхэ же матерится сквозь зубы, когда узнает, что папа феи – его начальник, а за такое наглое нарушение дисциплины его по голове не погладят, и оказывается как никогда прав.

В волосах запутались нежно-розовые с лиловыми прожилочками лепестки, его форменная фуражка запуталась в переплетении колючих веток, Хичоль запутался в своих желаниях, но он уже готов сорваться с места и расцеловать Донхэ в обе щеки – ведь он настоящий друг, но одного взгляда этого друга хватает, чтобы все позитивные движения души сошли на нет. Умеет же дорогой товарищ сержант испортить настроение одним косым взглядом, что уж говорить о прицельном и почти кислотном раздражении, которое выплескивается из него при каждом вздохе, формируя в голове только матерные, но от этого не менее поэтичные, эпитеты, а на выдохе вырываясь лишь судорожно сведенными зубами – от греха подальше.

Хичоль как всегда невозмутим: он танцующей походкой подплывает к своей фее, довольно покрасневшей, и благодарно принимающей охапку нежных цветов и, заглянув еще раз в лицо ее отца, быстро целует девушку в щеку – умирать, так с музыкой!..

Где-то там, в весне сорок третьего осталась фея со слабым сердцем.

***
Хекдже живет у Донхэ в квартире – жить в непосредственной близости от пунктов сообщения как минимум чревато. Каждый день он заглядывает в почтовый ящик, опрашивает соседей на предмет ошибки и путаницы в адресах, и отчаянно ждет звонка, но уже больше четырех месяцев на горизонте полный штиль, а на сердце буря. Хекдже не раз порывался сам идти на фронт, но собственные обещания не делать глупостей и ждать Донхэ у него дома с тарелкой ароматных спагетти и кружкой пусть даже и дешевого, но чая, каждый раз останавливают его.

Хекдже живет у Донхэ дома, носит чужие вещи, все еще великоватые ему в плечах, да и длина не его. Он сидит на подоконнике, свесив ноги вниз и глядя на город, непривычно посеревший. Сеул лихорадило как никогда, Сеул оглушительно чихал и с болью переживал каждый укол исполинской иглы – очередную бомбежку – стоически закрывая глаза сотням своих погибших детей.

У Хекдже гудят руки, ноги почти отказываются двигаться, шея давно затекла, а в голове стоит какофония назойливых звуков. Из-за стены напротив звучит дурацкая песенка и звучит уже не первый день. Либо хозяева квартиры больше никогда не переступят порог, либо у кого-то сдали нервы и еще неизвестно, что хуже.

Хекдже голоден, но идти и готовить что-либо нет никакого желания. Чжинри пока спит и будить ее только за тем, чтобы заставить готовить, казалось Хекдже весьма не честным, да и лень было. Он работает в две смены и дело не в патриотизме и даже не в четких гражданских позициях. Чжинри тоже работает – каждый день она обходит приюты и дома, оборудованные для детей, чьи родители погибли или пропали без вести и еще неизвестно, что сильнее выбивает почву из-под ног.

Иногда Чжинри возвращалась домой далеко за полночь, стараясь не поднимать глаз от пола и незаметно пытаясь отложить немного еды тем, кому из-за перебоев с продовольствием этой еды не хватало, но Хекдже каждый раз пресекал эти ее попытки – если и у нее не будет сил, то чем она сможет помочь другим? Часто доходило до криков и взаимных претензий, часто все увековечивалось попытками разбить посуду (они предусмотрительно пользовались исключительно железной), а иногда и пародией на драку, хотя заканчивалось все неизменно: крики, укусы, постель. Не столько нежность или любовь, но потребность уж точно. Потребность на уровне голого инстинкта, потребность на грани отчаяния, потребность, когда остается только секс ради секса, чтобы забыться на пару ударов сердца, а затем мучительно долго воскресать, только затем, чтобы на следующий день смотреть в мертвые глаза, преследующие потом в кошмарах.

- Давай уедем, - просит Чжинри, заглядывая Хекдже в глаза. Она постоянно так делает, будто пытается удостовериться, что она была услышана, что она была понята. А Хекдже раз за разом пробегает глазами формальные фразы и вежливые строки: пропал без вести. Звучит, как приговор. Звучит, как полнейшее безумие. Звучит, а, впрочем, не звучит вовсе. – У меня есть хорошие знакомые, нам помогут, - и Донхэ никогда не узнает, что этот приговор подписала сама девушка.

Хекдже закрывает глаза. Настолько, насколько хватает сил, сжимает кулаки до хруста в костяшках, сминая ни в чем неповинный лист и ничуть не заботясь об этом. Перед глазами солнечный городок, где каждое окно сверкает мимолетными отблесками бурлящего моря, чьи глаза не привычно голубые, а ностальгически карие. За окном идет снег – серый пепел, вновь пахнет гарью, вновь воет неотложка, но едет она не к Хекдже. Хекдже уже не реанимировать.

Он молча уходит в темноту, не думая о последствиях. На следующие утро его встречает суетящаяся в попытках собраться Чжинри, ее панический вскрик, и его поседевшие за ночь пряди.

А он и не заметил.

Забавно.

Ему идет, не так ли?

Октябрь, 1944 г.

- Так непривычно. Обычно я болею, а ты помогаешь, а тут… - отчего-то с улыбкой произносит фея со слабым сердцем. Она меняет компресс на лбу у Хичоля, пытаясь скрыть подрагивающие пальцы. Он ловит ее руку в плен сухих губ и лихорадочно пытается найти своими глазами ее. На щеках выступили красные пятна, хаотично двигающиеся губы, будто он силится произнести что-то.

- Не уходи, - наконец, выговаривает он, заплетающимся языком, откидываясь на подушки.

- Я никуда не ухожу, - отвечает девушка, плотнее запахивая съезжающую с плеча кофту. Она заботливо поправляет одеяло, стараниями Хичоля вновь перекосившееся и почти упавшее на пол – и все-таки он такой ребенок.

- Нет, вообще не уходи. Пообещай! – непривычно серьезно просит он, а фея только качает головой. Следующую весну она уже не застанет – она уже чувствует это, только объяснить полноценно не может.

Она ложится рядом с Хичолем, слушая неровное биение сердца и чувствуя прикосновения слишком горячих губ. Поцелуи остаются гореть на кончиках волос, а фее снится, что она тонет в безумно уставшем, спящем море.

Январь, 1944 г.

Ли Донхэ ждет своей очереди, сжимая в руках табельное оружие и чутко прислушиваясь. Они идут вперед город за городом, но находят лишь трупы и разбитые дома. Они выглядят жутко и скорее саркастично, в той же степени, что и угрюмо.

Выбитая оконная рама валяется беззубой на земле. С подоконника свешивается лапка коричневого мишки с глазами-пуговками и распоротым животом. Комья белой ваты постепенно вылезают наружу, словно кишки, а с вышитого красным рта уже готовы сорваться предсмертные хрипы.

Стая черных собак потеряла собачье подобие – где верный друг и справедливый соратник? Стая стервятников в собачьих шкурах, вот они кто. Они идут медленно, подбираясь ближе шаг за шагом, осторожно окружая жертву и давая ей время осознать, что падение неизбежно, что смерть уже рядом. Они принесли ее на невидимых крыльях, хлопающих однако вполне ощутимо, они впрыснут ей яд вместе с бешено выступившей на пасти слюной, они догонят любого, кто слишком слаб, а назад уже не отпустят.

Оборотни.

Убийцы.

Они сидят в покосившейся конторке – у каждого есть одна минута и только один звонок. Хичоль кутается в длинный шарф, уже начавший распускаться с одной стороны, и говорит в пустоту:

- Я куплю ей драгоценный камень, как раз в тон глазам. Не пожалею денег, куплю самый большой… она будет улыбаться, она будет гордиться, она будет… - внезапно он пораженно замирает, поворачивая лишь глаза к Донхэ. – Донхэ, а какого цвета у нее глаза? – каждое слово – увесистая жемчужина, выросшая на сомнениях и ошметках надежды вместо перламутра. Донхэ лишь качает головой, а затем пытается улыбнуться:

- Ведь дело же не в цвете? Ты вернешься к ней героем.

- Героем? – Хичолю хватает такого объяснения. Он замолкает, страдальчески изогнув брови и опустив уголки губ – балаганный Пьеро. Донхэ пытается вспомнить, как выглядела та фея на самом деле, но на ум приходят только буйно цветущие персики и могила под ними (поздравляю, ваша фея осталась сиротой). Не больше, и не меньше. В волосах Хичоля остались нежные лепестки, а черные псы впервые посмели оскалиться, нагло глядя в глаза побледневшему лейтенанту.

Когда очередь доходит до него, в поле уже слышны первые вскрики. Номер набирается почти автоматом – слишком часто он повторял его, чтобы не забыть в нужный момент, длинные гудки хуже приговора, проводка начинает гореть, яркими искрами обводя контуры стареньких проводов. Последний финальный аккорд – телефон печально замолк, от него ждут приказа и решения, а Донхэ способен думать лишь о том, что прошло почти четыре месяца, а Хекдже так и не ответил.

Это поле казалось Донхэ каким-то странным. Черепичные крыши по правому краю – изогнутый хребет красноватого змея.

Голые скелеты деревьев с гирляндами инея на них – причудливые то ли цветы, то ли животные.

Высокая трава, почти до пояса, давно замерзла и каждый шаг – хруст тоненькой корочки льда, благо – не кости.

Идти по такому полю неудобно, особенно если вокруг плодятся черные псы, уже смыкающие круг воспаленного сознания.

Идти по такому полю больно – каждый шаг пытка воспоминаниями. Ведь зимой солдаты отдыхают, а прятаться в такой траве очень удобно, особенно зная, что Хичоль положительно договорился встретить свою фею.

Донхэ становится больно и дело уже не в точке зрения. Он падает в объятия замерзшей травы – полынь остается горькой. На него сверху опускаются гирлянды инея, застывая на щеках и ресницах. Донхэ смотрит на свинцовое небо, но мучает его всего один вопрос: почему он не ответил?

Небо – металлические крылья птиц.

Кровь – ягоды рябины на снегу.

Оружие – мертвого нельзя убить.

Ему послышалось, или из оборванной трубки донесся неясный шепот?

Крепитесь, товарищ капитан. Крепитесь.

Май, 1951 г.

Ли Донхэ празднует новое назначение. В ресторане тихо, как в могиле, только оркестр все не замолкает, наждачкой играя на нервах Ли Донхэ, знающего толк в НАСТОЯЩЕЙ музыке. Хичоль сидит рядом, потягивая рубиновое вино. Приход таких людей, как они, стал нервным бумом в головах других посетителей, в основном таких же военных и их спутниц, и щедрыми оплеухами со стороны радушной хозяйки – бедные официантки в коротких платьицах только и успевают стирать красные пятна с щек и натягивать на лица милые улыбки, боясь и желая одновременно оказаться ближе к таким людям.

- Как твоя певица? – Донхэ лениво переворачивает меню, не обращая внимания на замершую рядом девушку. Она теребила подол платья и кусала губы, не поднимая глаз от пола.

- Балерина, Донхэ, балерина, - отвечает Хичоль со всей учтивостью, на которую был способен, а затем бьет кулаком по столу: - Принесите мне нормального вина! – его крик осыпается на головы скрючившихся людей, осколки бокала блестят на полу, оркестр жалобно замолкает, а девушка почти падает в обморок, дыша глубоко и прерывисто. – Я жду, - вежливо добавляет он, легко подталкивая ее к бару, а сам вновь оборачивается к Донхэ. – Она в порядке. Купил ей роль – всегда мечтал трахнуть Черного Лебедя. В этом что-то есть, - Хичоль зажигает огонек сигареты и откидывается на спинку стула. – Играйте! Я хочу музыки! – он начинает дирижировать пока еще невидимым оркестром, музыканты сначала замирают, пытаясь понять, что именно имеет ввиду почетный гость, пока еще не зная, что его познания в области нотного искусства почти равны нулю, если не уходят в минус.

- Никогда не понимал твоей любви, нет, скорее даже страсти к искусству, - замечает Донхэ, поглаживая пухлую папку – десятки смертных приговоров, сотни подписей на красных штампах. У армии своя война, у него своя. Слишком много развелось крыс, а крысы переносят заразу – от них нужно избавляться сразу одним махом.

- Страсти? Нет уж, увольте. Это просто временное увлечение, - Хичоль потягивается всем телом, разминая затекшие за день сидения мышцы – бумажная волокита всегда напрягала, она съедала слишком много времени, которого и так было в обрез.

- Ты так считаешь? – Донхэ хитро улыбается, продолжая машинально поглаживать папку так, будто она – живое существо, хотя Хичоль уже неоднократно предполагал, что Донхэ даже онанирует, глядя на этот атрибут его должности.

Нужно очистить страну от предателей и лжецов, от лицемеров и лицедеев, а лучше пса, чем Хичоль, ему не найти. Разумеется, те, которые лают только в его сознании, не в счет. К ним он уже привык. Их он уже сумел приручить. Ну, или так ему кажется.

***
Поезд несется вперед, Хекдже распластался по нагретой солнцем крыше и смотрит в поразительно голубое небо. Поезд несется, не сбавляя хода, а Хекдже считает пролетевшие года – высеченные из-под колес искры. Когда-то он уже ехал вот так, когда-то очень давно, когда еще не было тридцать восьмой параллели. А что было? Хекдже с трудом вспоминал.

Где-то там, в вагоне, сидит, чинно попивая чай, Чжинри. На ней темно-бардовое платье и шляпка в тон. В руках чадящая сигарета и небольшая сумочка только для самого важного. Она сидит, закинув ногу на ногу и высоко подняв колено. Поза обманчиво расслабленная, в той же мере, что и дерзкая, она немного откидывает корпус назад, заливисто смеясь и нагло флиртуя с обворожительными офицерами – она уже получила два приглашения поужинать в интимной обстановке, станцевать фокстрот и едва пригубить коллекционного вина – только чтобы почувствовать букет вкусов. Страх выплескивался адреналином, а адреналин делает человека раскованным, делает Чжинри неотразимой.

Документы – подделка.

Улыбка – фальшь.

Модель поведения – проработанный до мелочей образ.

Хекдже нельзя в вагон, хотя, он и не сильно то и стремится. В вагоне парочка ищеек проверяют документы, а Хекдже в списке тех, кого не слишком рады видеть в родной Корее, да и сам Хекдже не слишком приветствует предстоящую встречу, но задание – значит задание. А пока можно смотреть на проносящиеся мимо облака. Справа появляются и так же быстро исчезают призывно открытые двери итальянского ресторана. Мгновение растягивается на года и замирает на отметке «Эйфория».

Спагетти.

Чеснок.

Домашнее масло.

Ломтики черри.

Черничный пирог.

Тишина.

У Хекдже перехватывает дыхание. Он смотрит в небо широко раскрытыми глазами. Начинает накапывать дождь. Солнечный свет преломляется, образуя исполинскую радугу, чье левое колено тонет в густой чаще леса, а правое с шипением погружается в искрящееся море. Капельки, пусть даже и не соленые, замирают на губах. Хекдже вглядывается в аквамариновую высоту, с трудом осознавая, что спиной он касается жесткого металлического листа, а не мягкого бега вод.

Под ним море. Над ним море. Его самого нет – он лишь капля. Птицы-рыбы лениво шевелят крыльями-плавниками. Трубы-кораллы возвышаются образуя острые рифы. Черепичные крыши-хребты – замершие в ожидании жертвы хищники. Мира нет – есть лишь бесконечный, насколько хватает глаз, океан.

Август, 1952 г.

- Что это? – Ли Донхэ переплетает пальцы, глядя на собравшихся через стекла изящных очков. Перед ним сидят, виновато потупив глаза, главы подконтрольных отделов. Никто не может сказать, что именно изображено на снимке – все и так понятно, но Донхэ этого мало. Он еле сдерживается, чтобы только не начать орать прямо сейчас. Криком ничего не добьешься, ласковые, почти мурчащие нотки ввергают людей в большую зависимость, нежили любые проявления несдержанности. Присутствующие прекрасно знают, что прямо сейчас с ними ничего не случится, но кто может быть полностью уверенным в собственной безопасности? Машину вынесет на тротуар, на голову упадет балкон, пьяная компания найдет, к чему придраться, а причастность доказать трудно.

- Они называю себя «Авангардом», - Ким Реук позволяет себе начать первым. Он пытливо вглядывается в глаза командира, пытаясь понять, какой реакции следует ожидать, но пока он молчит. – Говорят, что их лидеры встречались с самим Ким Ир Сеном один на один, - и вновь никакой реакции. - Цели неясны. Мотивы неясны. Списка членов нет. Личность людей с фото сейчас устанавливают, у нас есть рабочие версии. Мои люди уже пытаются внедриться в саму организацию, но это сложно сделать – у них нет общего штаба. Все диверсионные акты – не части четко проработанного плана, ну, или пока что система не вполне ясна…

Донхэ делает вид, что внимательно слушает, но на деле он так же внимательно вглядывается в лица людей на снимке. На импровизированном помосте стоят двое: молодой мужчина и девушка. Мужчина стоит, расправив плечи, и чуть подаваясь вперед, глаза блестят, на лице написана решительность. Он говорит что-то воодушевленной толпе, не боясь быть осмеянным – это сразу заметно. Девушка стоит немного в стороне, скрестив руки на груди и спокойно улыбаясь. Волосы собраны в пучок, уши немного торчат. Худая фигура, мужская одежда. Ничем не примечательна.

- Этот мужчина – Ли Хекдже, девушка – некая Чжинри, - глухо произносит Донхэ, резко вставая и отходя к окну. Высокий силуэт замирает в своей завершенности, палящее солнце играет на неподвижных чертах лица. Люди начинают собираться и тихо выходят, один Реук остается сидеть на месте. – Ким Реук, вы что-то хотели? – не оборачиваясь, уточняет Донхэ. Голос звучит надломлено и немного сипло.

- Хотел спросить: насколько вы преданы своей работе? – Донхэ не удивляется такой постановке вопроса, он молчит несколько секунд, наблюдая за двумя девушками, брызгающимися водой из фонтана. Блестящие капли поднимаются в воздух веером и, задержавшись на пару мгновений, падают на горячий асфальт.

- Я оставлю свой пост, как только перестану принимать объективные решения, - спокойно говорит Донхэ, а Реук медленно кивает, с легким поклоном исчезая в дверях. Еще рано, еще слишком рано. Сил может не хватить, а второй попытки вцепиться в горло любимому противнику не будет. Либо все, либо нечего.

Весна, 1945 г.

Их дом почти не пострадал. Бомбежки обошли этот район стороной, но общее впечатление запустения все же осталось. Война оставляет свои отпечатки на всем, даже если и не касается чего-либо непосредственно. Донхэ с легким сердцем поднимается на три этажа вверх, почти не чувствуя бетонных ступенек под ногами. Человеку свойственно жить надеждами, человеку свойственно верить в чудо, человеку вообще положено совершать необдуманные поступки, основываясь на бесконечных «если бы». Так поступал и Донхэ, хм, простите, капитан Ли, в тот момент.

Он перескакивал через несколько ступенек, несясь вперед почти на крыльях, пытаясь заглушить презрительный лай стаи собак вокруг и это ему почти удается. Донхэ останавливается на лестничной клетке, с неверием разглядывая стены, на которых добавилось нелепых надписей и пламенных признаний. На полу у двери лежит стопка писем, уже покрывшихся слоем пыли. Он подходит к родной квартире, опасливо оглядываясь по сторонам, но вокруг стоит такая тишина, что его дыхание кажется как минимум громогласным. Ему вмиг становится неуютно, особенно, когда на конвертах он обнаруживает собственный почерк, а на двери выломанный каким-то варваром замок. Донхэ переступает через металлическую стружку, игнорирует развороченную пасть замка и осыпавшуюся башню его признаний и страхов, заходя в квартиру.

Под ногами хрустит битое стекло, почти все шкафы открыты, некоторые дверцы висят на одном навесе и честном слове, цветы пожелтели и зачахли, две золотые рыбки уже начали разлагаться в мутной воде, заросшей водорослями.

Донхэ сглатывает, заходя на кухню: все та же картина потерянности и запустения. Только одна пачка спагетти сиротливо прячется под столом. Донхэ опускается на корточки рядом, подцепляя ее пальцем. Его внимание привлекает что-то, блестящее в углу. Он подходит ближе. Блестит треснувшее стекло в покосившейся рамке: непривычно светловолосый Хекдже и солнечная девочка в его руках. Донхэ осторожно достает из осколков пожелтевшее фото и отряхивает его от колющей невидимыми иглами крошки. На обратной стороне подпись:

«С годовщиной нас! Хекдже и Чжинри навсегда!»

Рядом забавная рожица, призванная выражать степень удивления и в определенной мере негодования Хекдже за неимением других, более цензурных, способов и несколько кривобоких сердечек. Донхэ проглаживает кончиками пальцев снимок, улыбаясь немного печально: птенец вырос и уже попытался выпасть из гнезда. Но где он теперь?

Затем будут обыски и крики, затем будет тотальное отрицание всего, что могло указывать на летальный исход. Будет ироничное замечание Хичоля: «Специалист по блондинчикам» и его веселое фырканье, только привычные интонации беззаботности заменят еле различимые вибрации того безразличия и пустоты, которую пока удается удерживать на расстоянии от полного осознания.

Донхэ будет нестись в допросную, стоило кому-нибудь заикнуться про парня с похожими приметами. Каждая встреча – ну же! Нет. Провал. Падение. Почему?! Очередному блондинчику ломают нос, выкручивают руку, а Донхэ наблюдает, с болезненным удовлетворением проходясь по старым шрамам.

А еще будет вывод: сбежал. Вот только от кого и зачем? Ах да, и конечно же глухая обида и отчаянное непонимание, утапливаемое сначала во всем алкоголесодержащем, чуть позже в зыбкой дымке легких наркотиков, затем будет встряска от такого же утопающего Хичоля и попытки продолжить службу – что может быть лучше человека, понимающего, что все остальное уже не сможет стать прежним?

***

Хичоль поднимается к ним домой очень медленно, уже чувствуя, что все стало по-другому. Этот человек уже перечеркнул в себе все «если бы», оставив глухую пустоту, которую Донхэ умеет мастерски заворачивать в блестящие фантики высокопарных идей и пафосных высказываний.

Он идет, сломленный грузом, легшим на его плечи намного раньше: еще в тот момент, когда он лежал посреди заснеженной равнины и удивительно отчетливо чувствовал ласковые прикосновения к замерзшей коже и поцелуи, горящие на губах до сих пор. Хичоль не был религиозен ни в коей мере, но все же тот свой полуденный бред не мог спутать ни с чем иным – прощание всегда остается прощанием, особенно прощания человека, никогда в полной мере не принадлежащего этому миру.

Хичоль останавливается на пороге – помещение совсем опустело. Вынесли буквально все: и столы, и кровати и высокие пуфы и даже кушетку на трех кривых ножках. Исчезли тяжелые занавески и мягкие ковры, исчезли многочисленные безделушки, имеющие огромное значение для человека, не выезжающего за пределы родного города, и сходящего с ума от этого ощущения скованности, пусть даже не мыслей.

Хичоль проходит вперед, останавливаясь у глубокого проема окна. Он наклоняется ближе к запыленной поверхности, согревая ее своим дыханием – они договорились оставлять друг другу такие послания. Что может лучше сохранить тайну, чем прозрачная поверхность, чья девственная чистота не может даже быть поставленной под настойчивые сомнения? На стекле действительно появляются слова:

«Отчего люди не могут летать?»

Глупенькая. Люди могут, правда, не слишком долго.

Долгий полет – смерть для реальности.

Короткий – для души.

Мало кто знает, почему в тот вечер пылали костры. Мало кто помнит, что раньше в квартире под самой крышей жила маленькая фея со слабым сердцем. Все уже давно забыли, как может быть сладок аромат цветущих персиков по весне, и насколько колючи тонкие ветви карих деревьев.

Персиковая роща выглядит особенно волшебно, оплетенная нитями алого заката. Нежные лепестки с лиловыми сердцевинками-прожилочками просто умоляют, чтобы все восхищенно замирали, почтительно склоняя голову перед их очаровательной трогательностью. Небо уже наполняется чернильной темнотой, но в роще еще светло. Последние капли солнца застывают на карих стволах, причудливо сплетшихся и дурманящих голову. В этом хаотичном переплетении линий – красный, золотой, зеленый – спрятались две, воистину ценные, для Ким Хичоля вещи: последние пристанище его феи и фуражка, забытая когда-то расцарапанным и хмурым товарищем сержантом, которого было так приятно дразнить.

Ким Хичоль прощается с этим местом безмолвно, он просто впитывает в себя и последние крохи тепла, виноватый образ персиковых деревьев и аромат… Боже, какой аромат! Увидев подобное, не страшно и умереть. А на догорающих угольках уходящего дня Ким Хичоль разжигает настоящее пламя.

Огонь набирает силу медленно, будто напиваясь темной энергией солнца, скрывающегося в лоне гор.

Огонь постепенно начинает покрывать несмелыми поцелуями тонкую кору, заставляя ее на мгновение наливаться цветом, а затем и вовсе пылать.

Ветер раздувает пламя, кора шипит, плавясь под напором дикой стихии по воле человека выпущенной наружу.

Огонь горит в глазах Ким Хичоля, в нем догорает эфемерная улыбка нежной, как эти самые цветы, феи со слабым сердцем. На рассвете от рощи остается лишь пепел, а от души Ким Хичоля лишь воспоминание в ярком фантике высокопарной идеи.

Ким Хичолю снится сон: он тонет в устало-злобном, будто бы спящем, море.

Охота на зайцев в крысьих шкурах. Ноябрь, 1952 г.

Нет ничего веселее бравого отряда карателей.

Нет ничего веселее бравого отряда карателей, распившего десяток другой бутылок отменного Бургундского.

Нет ничего веселее бравого отряда карателей, распившего десяток другой бутылок отменного Бургундского и отправившихся на охоту.

- Господа-господа! Да заткнись ты!.. – Ли Донхэ разбивает последнюю бутылку, ко всеобщему удивлению недопитую, об голову излишне болтливого подчиненного. Ребята поддерживают его дружным смехом, а раскрасневшийся Ли Донхэ потирает руки. – Господа, я предлагаю вам рандеву с ружьями в условиях урбанистической среды, - Донхэ выдерживает эффектную паузу, но понимания в глазах у подопечных не добавляется.

- Короче, наш дорожайший командующий… - дай поцелую, нет? Ну и хрен с тобой, - Хичоль пьяно подхихикивает, стреляя глазами в сторону Донхэ, но все же продолжает: - Так вот, давайте поохотимся? Кто за? – тех, кто был против, не нашлось.

- Прекрасно… - тянет Донхэ. – Итак, мне нужны три зайца: Ким Реук, да-да дорогие мои, можете применять необходимую самооборону, Ким Реук, увы, но окончательно тронулся. Второго зайца называть не буду. Скажу только – ищите с серебристым хохолком, а кто притащит мне рыжую лисицу – получит награду. Все остальные не должны увидеть солнце. Ясно? Все, развлекайтесь, мальчики!

Донхэ был сегодня необычно весел, но в полной мере оценить его необузданное счастье мог только Хичоль. Ким Реук прокололся-таки, назначив операцию по поимке главарей пресловутого Авангарда, без согласия на то Ли Донхэ, а это уже измена – пока не будет доказано обратное. Нет свидетелей, нет и доказательств. Донхэ шел легко, насвистывая популярный мотивчик и слыша первых птичек: и зачем так кричать? Ему нужны только трое, но господа офицеры, похоже, все-таки выпили лишнего и на оцепленном квадрате собираются действительно веселиться.

- Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать. Кто не спрятался, я не виноват! – громко кричит Хичоль, заметив в захлопнувшихся в панике дверях рыжую шевелюру и получив кивок от Донхэ, уже сам скрывается в ветхом помещении. Какая ирония! А ведь Реук действительно старался: организовал целую операцию за спиной своего шефа! Но не довел ее до конца. Тогда в чем честь? Реук накрыл очередное разношерстое собрание, но удержать ситуацию под контролем не смог. Донхэ накрыл этот рассадник смертельных болезней и спустил песиков со всех поводков. Сегодня красная луна. Достаточно символично, не правда ли?

Донхэ дышит морозным воздухом, наполняющим его легкостью. В разряженном воздухе не хватает кислорода, от этого кружится голова и начинает звенеть в ушах. Тонкая паутинка опутывает сознание мерцающим коконом, выветривая алкоголь из крови и заменяя его азартом хищника.

- Мы нашли его! – привлекают его внимание невнятные крики. Ким Реук выглядит особенно жалко, как презрительно бросил бы Хичоль, но Донхэ видит в нем внутренний стержень и называть его можно как угодно, но факт останется фактом: Ким Реук и сейчас остается поверженным королем, с головы которого снимает корону чернь.

С него стянули теплое пальто, но он не дрожит. И откуда такая выдержка в таком хрупком теле? Донхэ бы сказал, что это достойно уважения, но он потерял способность критически оценивать уже очень давно: слишком многое ему пришлось переоценить бесчисленное количество раз. Быть может, это и не выдержка вовсе, а просто реакция рассудка, доведенного до точки невозврата.

Донхэ не говорит ничего, даже замечая рассеченную губу и синяк на скуле у своего… нет, он не враг. Он – достойный противник. Иногда Донхэ становилось даже жаль: рано или поздно либо все противники исчезнут, либо исчезнет он сам.

Ким Реук не говорит ничего, чувствуя, что замерзает и не от катастрофических природных условий, а от того презрения и примитивной агрессии, которыми его щедро окатывают недавние сослуживцы. Он также молча принимает из рук Донхэ пистолет, пожимая ладонь, закованную в черную перчатку в последний раз.

- Игра стоила свеч, - говорит он напоследок. – Я бы отказался, предложи мне переиграть роли.

- Вы достойный игрок, - кивает ему Ли Донхэ, пристально глядя в глаза, все еще сохраняющие выражение мнимого превосходства.

- Прощайте, - Реук кивает напоследок, делая всего один выстрел.

На мостовой толпа неотесанных идиотов, труп одного маленького принца и серый кардинал во временно легитимной короне.

В фургоне для особо опасных преступников жмется рыжая лиса, оказавшаяся всего лишь трусливым зайцем, не лишенным природной изворотливости.

Ли Хекдже сидит за решеткой, пытаясь убедить себя, что умирать – естественное следствие и неоспоримый итог.

Январь, 1953 г.


Ли Донхэ редко присутствует на допросах лично, но сегодня кровь, подогретая азартом карточной игры, сподвигла его на такой жест показательного превосходства.

- И трусы, друг мой, и трусы! – с довольной улыбкой и взаимным свистом «напоминает» Ли Донхэ, готовый в любой момент уйти из-под реакции разъяренного Ким Хичоля, который всегда слишком горячился, садясь за суконный стол. Хичоль снимает последний клочок одежды, презрительно раскланиваясь и встречая лишь один откровенный взгляд – остальные позволяют себе только мысленные лобызания, «платонические» как сказал бы Донхэ, но и осознания этих платонических убивает рычащее самолюбие. – До завтра, друзья мои, до завтра, - все с той же улыбкой прощается Донхэ. – И верните Хичолю его вещи, пока он не уехал домой! – кто-то послушно забирает его форму и тяжелые сапоги, а Донхэ остается один в кабинете.

Иногда было приятно собраться вот так дружной компанией и позволить себе устроить небольшой водевиль, мило скалясь и проклиная сквозь зубы. Играть на деньги уже утратило всякий интерес, а постепенное раздевание вносило определенное разнообразие в привычную рутину. Чего стоил один только поворот головы Хичоля, выходящего в темный коридор в костюме Адама. Благо, в администрации остались только такие вот полуночники, большинство из которых продолжит вечер не менее приятно.

Донхэ расслабленно садится на кожаное кресло, доставая тонкую сигарету из портсигара - серебряного с витиеватыми инициалами. Прелестная безделица. Донхэ некоторое время крутит его в руках, зажигает огонек сигареты и оставляет ее догорать в пепельнице. Ночь навивает меланхолию и болезненную хандру, а первое вкупе со вторым – первые признаки слабости, а позволить себе слабость Донхэ не может.

Когда-то Хичоль говорил, что Донхэ очень идет форменная одежда. Когда-то Хекдже носил его растянутые футболки и цветастые рубашки, слишком большие для него и уже староватые. Когда-то Донхэ было совсем наплевать на то, как он выглядит, но теперь положение обязывает, а потому во владениях Чо Кюхена он появляется полностью одетым, в теплом пальто и даже кожаных перчатках.

- У вас как всегда прохладно, - замечает Донхэ, с легким стуком заходя в комнату.

- У нас прохладно, как в морге, - вторит ему Кюхен. И правда, каждый вздох – перехватывает дыхание, каждый выдох – облако пара. – Какими судьбами у нас в гостях? – Кюхен предлагает Донхэ сигарету, но тот лишь качает головой. – Дай ему шесть часов на смерть, - бросает он сквозь зубы подчиненному, заглянувшему в двери. Тот с улыбкой кивает – он хорошо их выдрессировал.

- Решил прогуляться. Прекрасная ночь!

- О, да, - саркастично соглашается Кюхен. – Жаль, нельзя полюбоваться на звезды, - в его кабинете операционная чистота и не одного окна – зачем они? Что за вздор? – А я как раз от вашего старого знакомого. Ваши люди принесли мне совершенно бесполезную крысу, вы знаете? А вот лисицу я так и не имел чести увидеть. Неужели сбежала? – Кюхен откидывается на спинку стула.

- Лисице попортили шкурку, а вот с крысой я желал бы сам пообщаться, - учтиво отвечает Донхэ на явное оскорбление.

- Прошу, - быстро соглашается Кюхен. – И все-таки, я ведь предоставил вам полный отчет.

- Предоставили, - не спорит Донхэ. Эта его манера не делать ничего, но брать слишком много за это ничего, всегда раздражала и восхищала Кюхена в равных степенях.

- Он был недостаточно подробным?

- Он был более чем подробным, - вновь соглашается Донхэ, чувствуя, что Кюхен теряет управление над ситуацией.

- Тогда смею ли я спросить, зачем вы хотите видеть Ли Хекдже?

- Не смеете, - вся доброжелательность мгновенно слетает с лица Кюхена. Он напрягается, как мелкий хищник, готовый к последнему броску – он всегда чувствовал, что такие полуночные визиты не сулят ничего хорошего. – Чо Кюхен, вам не нужно переживать. Я здесь не из-за вас, а по личным, если позволите, причинам. И вы вполне можете отказать мне во встрече с подсудимым. Но вы же не откажите, помня мое расположение и глубокую признательность результатам вашей кропотливой работы? – Донхэ спокойно выдерживает новую волну неудовольствия и тонкого аромата страха за свою шкуру.

- Вы можете поговорить с ним, - наконец, отвечает он, не выдержав все затягивающейся паузы. – Шивон проводит вас.

- Благодарю. Я всегда знал, что могу на вас положиться. И еще кое-что. Ли Сонмин, будьте с ним осторожны, - Кюхен серьезно кивает. Если Ли Донхэ посчитал нужным предупредить его лично, то скоро грядет буря.

***

- Поднимите руки выше, - хладнокровно приказывает Донхэ, спокойно глядя в глаза надменного Ли Хекдже, в глазах которого застыл лед, а на чертах лица уже появилась печать обреченности. Его руки связаны за спиной, а старательный охранник послушно заставляет пленника поднять их выше.

– Выше.

Вновь приказывает Донхэ, а Хекдже только морщится, не отводя дерзкого взгляда. Донхэ придирчиво рассматривает серебряные пряди. Наверное, они изумительно смотрелись бы на фоне бескрайней заснеженной равнины, украшенные спелыми ягодами крови.

– Выше.

Почти с улыбкой говорит Донхэ, а Хекдже впервые закусывает губу, чувствуя, как начинают выворачиваться руки в суставах. Донхэ заставляет его поднять голову, крепко сжимая пальцами острый подбородок. Хекдже молчит, а это раздражает. Хекдже позволяет себе опустить глаза, а это уже оскорбление. Донхэ нужно видеть его глаза. Донхэ нужно чувствовать его страх, ему нужно чувствовать хоть что-то, но Донхэ все также холоден.

Он не боится.

Он не чувствует ничего, плюс этот его лениво-томный взгляд.

Дешевка.

– Выше.

На глазах Хекдже появляется пелена боли, а на губах выступает белая пена. Взгляд Донхэ пугает больше перспективы лишиться на некоторое время рук, а господина Ли так и подмывает торжествующе улыбнуться. Рот Хекдже перекашивается в немом крике. Есть рваные вздохи-выдохи, есть почти потерявшие осмысленное выражение глаза.

Но страха нет.

Его нет, мать вашу!

– Выше.

Донхэ приказывает холодно и почти равнодушно. Руки застыли. Предплечья в нескольких сантиметрах от затылка, еще одно неловкое движение охранника и его руки будут просто изломаны. На последнем «выше» Хекдже теряет сознание, обвисая в руках мужчины, а Донхэ больше не глядя на него, выходит из помещения.

Его сердце колотится слишком быстро. Пульс учащен, но возбуждение совсем безрадостное.

Забавно.

Ему казалось, что он не сможет так хладнокровно наблюдать за мучениями человека, значившего для него так много в прошлом. Донхэ даже не знал, чего он ожидал, идя в ту камеру. Что Хекдже вспомнит и попросит прощения? Что он раскается? Что он вывернется их хватки и сделает хоть что-то? Но этого не было, была какая-то нелепая пародия на прежний образ, занявший в душе Донхэ едва ли не сакральное место. Теперь же он чувствовал себя обманутым.

Был Хекдже, смеющийся со всей искренностью? Был.

Был Хекдже, кричащий от боли? Был.

Был Хекдже, не сдерживающий своих слез? Был.

А что осталось?

Жалкий предатель.

Слепой дурак.

Или же сам Донхэ слеп?

***
А затем был суд. Обычно Донхэ не присутствовал на подобных мероприятиях: его задачей было взвешивание всех фактов и вынесение единого решения, которое впоследствии просто оглашали. Сначала было тяжело, сначала было трудно. Руки не слушались, выводя очередной приговор, а затем виселица стала обыденностью, а предсмертные хрипы больше не впечатляли. Наверное, это и есть самое страшное, когда человек перестает воспринимать страдания других, как нечто неестественное, но Ли Донхэ начал. Иначе сошел бы с ума. Иначе все они сошли бы с ума.

Легко рассуждать о морали и нравственности, сидя дома за чашкой «Американо». Мир не очистится сам. Мир не станет лучше, пока кто-то не возьмет на себя всю грязную работу и ее последствия. И дело даже не в идеалах – их громогласно провозглашают в начале и в их тени прячут все недочеты в конце, просто кто-то должен поддерживать порядок, а кто-то имеет право только рассуждать об этом.

Зал суда – унылое место. Здесь за многие годы появился специфический, совершенно исключительный, запах. Затхлый воздух, кровь, земля, дорогой парфюм. Последнее – почти насмешка.

Умирание.

В этом зале пахло смертью. Ли Хекдже шел сам, гордо задрав подбородок. Все та же посадка, все тоже еле заметное презрение, только правая рука отчего-то дрожит, а любое, даже нечаянное прикосновение к ней охраны вызывает болезненную гримасу. Кожа посерела, на ней причудливый орнамент выжившего из ума символиста: маски крови и зигзаги грязных разводов. Рубашка застегнута на две из семи пуговиц, ботинки выглядят так, будто он прошел в них не одну сотню миль. И все же взгляд.

Он не боится.

Донхэ чувствовал, как медленно, буквально по крупицам, в его сердце отмирает тот отдел, который отвечает за чувственное восприятие и носил гордое название «Вера». Вопрос был только в том, стоит ли прекращать это отмирание? Внезапно у него закружилась голова, тошнота подступила к горлу.

- Не хватает доказательств по некоторым пунктам обвинения, - говорит он резко, прервав мерное бормотание судьи. Уже немолодой мужчина мелко кивает, он соглашается или у него защемило нерв? А, впрочем, это неважно.

Ему показалось, или в глазах Хекдже он заметил затаенную насмешку?

***
Первый допрос Донхэ проводит сам. Он открывает пухлую папку, пробегая глазами уже почти выученные наизусть имена и числа.

- Расскажите мне о мае пятьдесят первого. Начните с вашего прибытия в страну и перейдите к первому теракту, - Донхэ говорит монотонно, не повышая голоса и почти не меняя интонаций. Хекдже отвечает также тихо и немного устало – когда им надоест спрашивать одно и тоже? Донхэ внимательно изучает Ли Хекдже, смотрящего в нижний правый угол – признак сосредоточенности. Морщинка в уголках губ – раздражение. Резко раздувающиеся крылья носа – злость? Интересно. Донхэ встает из-за стола и садится на стул напротив заключенного.

Ему не нужны признания.

Ему не важно раскаяние или отсутствие оного.

И в этом главная проблема.

Он бьет наотмашь неожиданно для себя самого. Голова Хекдже мотается в сторону, как у тряпичной куклы, тонкая струйка крови стекает по губам. Донхэ бьет еще и еще, пока Хекдже не зажмуривается, пытаясь избежать необоснованной агрессии, а кровь не начинает бежать уже и по тонкой шее, добавляя экспрессии в неровную игру теней. Хекдже молчит. Донхэ молчит. Им не о чем говорить. Первый уже все понял, второй начинает осознавать.

Неужели, причинять боль самым близким так легко?

А где муки совести, где кара небес?

Остались на тридцать восьмой параллели.

В последующих картинах нет ни чести, ни смысла. Донхэ легко толкает Хекдже назад, а он заваливается на пол вместе со стулом. Череда ударов ногами: голова, торс, ноги. Заключенный закрывает живот руками, пытаясь спасти жизненно важные органы, а Донхэ доходит до исступления: все не так. Где?.. Куда исчезли чувства?..

Они остались в прошлом, на заснеженной равнине. А быть может и еще раньше?

***
Ли Донхэ сидит за столом, заканчивая с отчетами. Хекдже сидит напротив, подбоченившись и нахохрившись, как воробей. Глаза запали слишком глубоко. Вокруг них черные тени, резкий переход к синим кругам под глазами и меловому оттенку кожи. Губы обметались, они искусаны, нижняя распухла, из-за чего Хекдже сидит с чуть приоткрытым ртом. Крылья носа заострились еще больше, на лице появилось какое-то дикое, немного хищное выражение, как у волка, хромающего прочь от погони, но слышащего лишь яростный лай собачьей своры, идущей за ним след в след. Руки уже давно не сковывают наручники, да и какой в этом смысл, если ты даже встать на ноги нормально не можешь. Хекдже не замечает, что не прекращая двигает пальцами, будто пытаясь словить что-то – в последний раз у него неправильно срослись вывихнутые пальцы.

Он смотрит в окно, жадно, почти не скрываясь. Донхэ окидывает его мимолетным взглядом, но замирает, так и не донеся ручку до очередного листа. Он видит перед собой тот образ, который отложился в памяти слишком давно, можно сказать в предыдущей жизни. Он еще ни разу не видел, чтобы глаза человека выражали такую гамму чувств и мимолетных оттенков. Жадная тяга к свободе, утопающей в небесной синеве, раскрашенной на этот раз серыми хлопьями низко нависших туч и черными мазками, небрежно лежащими на канве из тумана и льда. Эти набухшие небеса превращаются в бурлящие водные потоки в глазах Ли Хекдже. Зрачки широкие – в комнате уже темновато, пора зажигать лампы. Радужка приобрела совершенно необычный оттенок, впитав в себя грозное величие природы и трогательную горечь утерянной мечты.

Донхэ бросает свои бумаги и медленно подходит к окну, открывая тяжелую раму. Он резко оборачивается, успев заметить легкую поступь грусти и мимолетный порыв Хекдже податься вперед, но он сдерживается, с силой отворачиваясь от вожделенного шанса закончить все одним махом. Ему становится еще хуже, когда первое дыхание уличной морозной свежести касается его кожи. Хекдже хочется плакать от досады и выть от боли, когда несколько нежных снежинок касаются лихорадочно-горящей кожи и сгорают, будто обжегшись его отчаянием. Донхэ воспринимает его защитный жест неправильно. Обида захлестывает, раньше так не было, раньше Донхэ никогда не срывался, но что-то надломилось внутри, когда в ответ на его почти патологическое желание подарить Хекдже счастье сорокового, он получил почти высокомерный плевок в душу.

Донхэ крутит в руках металлический корпус ручки, он следит за яркими переливами. Мысль приходит внезапно. Он хватает ладонь Донхэ, резко дергая на себя, с болезненным удовольствием чувствуя, как напрягается Хекдже. Только сердце отчего-то кровоточит и рыдает, но лучше накрыть его белым саваном и назвать Хекдже предателем, а себя палачом.

Его ладонь узкая, пальцы стали кривыми стараниями Донхэ, которому уже давно надоело просто калечить бесполезное тело. Он легко поглаживает трогательно выступающую косточку, подавляя в себе странное желание прижаться губами к сухой коже запястья, чувствуя упругое движение крови под тонкой кожей. Он ловит еле заметный рваный выдох старого друга, понимающего все слишком быстро, и загоняет острие ручки под ноготь безымянного пальца. Хекдже дергается все телом, из глаз выступают слезы, он вскрикивает тонко, сжимая пока еще здоровую руку в кулак и пытаясь уйти от боли, спрятаться в маленький комочек, вопящий от страха. А Донхэ медленно поворачивает ручку, уже почти спокойно вглядываясь в лицо Хекдже, вновь прокусившего губу.

Следующий палец.

Хекдже находится в прострации и смотрит в глаза Донхэ, даже не замечая этого. Взгляд пустой, взгляд бессмысленный. Ведь его здесь нет? Это не он сидит на жестком стуле, и не стены богато обставленного кабинета почти наваливаются на него. Не он считает глоток уличной копоти высшей благодатью, это не он.

Указательный палец.

Настоящий Донхэ радуется, как ребенок, дыша черникой и прижимаясь к теплому телу друга, который стал для него всем и прикасается к селенным морским брызгам, застывающим на коже.

Еще один палец.

Донхэ не до сантиментов. Он видит лишь чужую кровь на своих кожаных перчатках, он видит подавленность своей жертвы и медленно сходит с ума, вдыхая уличную копоть. Его мутит, он тонет, он захлебывает соленой, как слезы, водой, пахнущей кровью.

Остается мизинец.

Он совсем крохотный, но Донхэ не переживает, что сорвет Хекдже ноготь. Ногтем больше, ногтем меньше – что проку в одном целом ногте, если личность уничтожена? Донхэ заставляет Хекдже опустить голову. Он смотрит широко-открытыми глазами на изуродованную руку, чувствуя горячую пульсацию крови, но не осознавая этого. Ведь это не его руки?

Донхэ ставит Хекдже на колени и заставляет выслушать протокол сегодняшнего допроса, читая медленно и как всегда невыразительно. Первый хочет сейчас только забыться, второй находится в полуобморочном состоянии и уверен, что его просто разыгрывают, внезапно заподозрив предательство в настоящей на первый взгляд реальности.

Плечи Хекдже судорожно тряслись под ветхой рубашкой и это было так сладко.

***
У Ли Донхэ праздник. Все уверены, что празднует он покупку нового дома, хотя новоселья еще не было, а он празднует окончательные разрыв со своим рассудком. Иначе как еще можно объяснить, что глядя сейчас на букет красных орхидей он замечает лишь, что они недостаточно насыщены истинным красным, вспоминая более живые цветы. Те цветы расцветают почти мгновенно и вянут слишком быстро - стоит только прикоснуться раскаленным металлом к нежной коже груди, например. Сначала появляется алый отпечаток – бледная тень будущего цветения, нераспустившийся пока бутон. Медленно кожа начинает плавиться, появляется пузырек прозрачной жидкости, лопающийся от первого же прикосновения. Затем начинают обугливаться края, оставляя лишь лиловую сердцевину. Это становилось сродни связи между ними.

Видеть слезы в карих глазах.

Ощущать мягкость кожи пальцами прежде чем с силой дернуть.

Капельки крови.

Красное на белом.

Такие цветы приходили на ум Ли Донхэ, но вслух он конечно лишь восхищается свежестью и своеобразием дерзко привлекающий внимание орхидей.

Белая плитка и укутанные землей и снегом розовые кусты.

Красные дерево и мрамор – просторный холл.

Три спальни, одна гостевая, светлая гостиная и столовая, в которых сейчас расположились люди в разной степени готовые к откровенному общению.

Столы уже залиты вином, какой-то варвар уже успел погасить окурок об полированную поверхность, на которую взобралась молодая девушка, которой вообще не должно было быть в такой компании, но она счастлива, чувствуя, что уже стала «взрослой», вот только слишком откровенные прикосновения уже разгорячившихся офицеров перестают казаться лестными, скорее пугают.

Но не из-за всего этого Ли Донхэ решил приобрести особняк, находящийся в некотором отдалении от шумного города. Ответ нужно искать немного ниже, в самой непримечательной части здания, миновав флигель и широкую террасу.

Видимо, создатель этого великолепия был известный знаток тонких винных букетов, раз уж он решил построить столь обширный винных погреб и даже оставил потомкам не один десяток бутылок коллекционного вина. Свет там был яркий и в некоторой мере даже раздражающий, но действительно заинтересовала Донхэ совсем небольшая комната в северном углу. Наверное, раньше ее использовали как ледники, теперь же осталось пустая ниша, как дно глубокого колодца. По стенам сбегает вода – видимо, просачиваются грунтовые воды. Пол ледяной и сделан из грубого камня. Это помещение станет его Раем. Оно станет его путевкой в Ад. Оно станет единственным пристанищем и последней темницей.

- Как твой зайчик? – Донхэ останавливается рядом с Хичолем, предлагая ему сигарету. Хичоль опоздал, он еще трезв и полностью одет в соответствии с четким уставом.

- Зайчик бежал по дорожке, и ему перерезало ножки, - безрадостно изрекает Хичоль, а Донхэ еще не знает, что и такие люди, как Хичоль, могут перегорать.

Хичоль и рыжий заяц

Раньше Хичоль не знал, какого это, спешить домой. Дом вообще был для него понятием относительным: кровать, ванная, еда. Чем не дом? Но нет, дом оказался понятием более многослойным и сложным, чем ему казалось. Это он понял не сразу, просто однажды он привел в пустое помещение рыжую лису, а она оказалось таким же рыжим, но только зайцем.

Лиса жалась по комнатам и отказывалась есть, не говоря уже о разговорах. Лиса пыталась выйти если не через дверь, то через окно. Лиса была злая и колючая, не позволяющая никому подходить близко. Приручать лису было забавно, ну, или казалось забавным по началу. Просто однажды Хичоль вошел в ее комнату и оставил на столике книгу в потертом переплете.

- Читать лучше в гостиной, там свет ярче, - но лиса проигнорировала его и не вышла ни на первый день, ни на второй. Она продолжала жаться в своем углу, не показывая носа. Когда Хичолю уже надоело ждать, лиса сама вышла из норы и села на полу у его ног, точнее он сам сел позади нее на мягкую диванную обивку, сам открывая книгу. Оба старательно делали вид что читают и оба молча привыкали чувствовать живого человека на близком расстоянии, только Хичоль держал книгу вверх ногами, а лиса забывала перелистывать страницы.

Дом внезапно ожил, это Хичоль заметил почти случайно, услышав, как лиса ругается с его охраной, показывая острые зубки и уже готовясь вцепиться в глотки мужчинам, превосходящим ее в габаритах. Она требовала если не выпустить ее, то хотя бы купить свежих и главное разнообразных продуктов - сложно приготовить что-нибудь съедобное и питательное из масла и лука, например. Хичоль действительно забыл, что лисе нужно питаться, что она может и солнечная, но одного солнца явно недостаточно, - сам он питался всегда вне дома и редко придирчиво выбирал еду.

Сам того не замечая, Хичоль начал спешить домой, чтобы заметить тонкий силуэт лисы, скрывающейся в дверях своей комнаты или пробегающей пальцами по корешкам книг. Он поначалу запрещал себе, а затем уже сдавшись, подолгу стоял у приоткрытой двери ее комнаты, наблюдая, как лиса расчесывает отросшую и потемневшую шерстку и с удивлением замечая, что и не лиса она вовсе, а скорее заяц, но продолжая по привычке называть ее по-старому. А лиса смирившись с тем, что ее судьба находится в чужих руках и сходя с ума от постоянной тишины, выпрашивает кулинарную книгу и гоняет невозмутимых охранников за продуктами, ловя молчаливую улыбку вечно-голодного Хичоля, которому уже наплевать на ее идеи, на ее приступки, на ее пришлое. Перед ним заец в лисьей шкуре и воспринимать ее по-другому он не намерен.

Впервые Хичоль позволяет лисе выйти на улицу и дышать полной грудью, а не довольствоваться редкими глотками живительной свободы, когда выпадает первый снег. Лиса боязливо осматривается, а затем с серебряным смехом лепит снежок и кидает его в Хичоля, все также ничего не говоря. Хичоль тоже смеется, чем ввергает свою охрану в немой шок и продолжительный ступор, но ему наплевать. Ким Хичоль совершенно авторитетно заявляет, что он счастлив, и что лиса не может заменить ему фею со слабым сердцем, но может стать чем-то принципиально новым.

Их отношения могли показаться странными. Она молча ждала до глубокой ночи, куря его сигареты и зная, что он будет недоволен. Хичоль стыдился поначалу заходить в квартиру и приносить с собой осколки войны, то в слишком усталых глазах, то в пятнышках крови, которые он не заметил. Нельзя сказать, что Хичоль слишком уж заботился о чувствах лисы, просто дома ему легче дышалось, а любой проблеск тоски на остром лице был больше похож на контрольный выстрел в сердце.

- Ты думал, я забуду? – спрашивает Ли Донхэ, садясь за столик в арендованном для лисы заботливым Хичолем ресторане, последний не хотел ее смущать, а девушка выглядела совершенно иначе, одевшись в золото и улыбаясь алмазами. – Вы выглядите очаровательно, - обворожительно улыбается Донхэ, целуя руку лисы, панически смотрящей на Хичоля, замершего с непроницаемым лицом.

- Донхэ, - начинает он серьезно, боясь того, что он собирался сказать и понимая, что иначе он не сможет жить.

- Я не против. Оставь ее себе, - легко говорит Донхэ, отчаянно завидуя тому облегчению, которое появляется на лице друга и перехватывая нежный взгляд лисы, которым она одаривает мужчину, готового служить ей, готового повиноваться и снимать звезды в алфавитном порядке.

Они распивают бутылку игристого шампанского, а Хичоль не хочет прощаться, но ему нужно уехать. Лиса тоскует, лиса сходит с ума, задыхается в тесной квартире и сбегает впервые, воспользовавшись временной потерей концентрации ее охраны. Лиса растерянна и не знает, что ей делать. Лиса безумно одинока, она хочет продолжить борьбу, вот только с чем она борется? Север и Юг, ведь это бессмысленно, пытаться «освободить» тех, кто ничем не связан? Это она связана, она бьется в силках, лично расставленных.

Хичоль рвет и мечет, когда лиса исчезает внезапно, он верит и ждет, уверенный, что она обязательно вернется, а затем и вовсе посмеиваясь, стоит ей ускользнуть прочь, ведь она всегда возвращалась домой, только один раз не вернулась. Всего лишь несчастный случай, всего лишь роковое стечение обстоятельств: лису, которая как всегда без охраны отправилась к старому знакомому старьевщику, надеясь найти что-нибудь интересное для Хичоля, отмечающего вскоре годовщину назначения, сбила машина. Тихо и почти безболезненно, как уверяли врачи. Совершенно жестоко, как считал винящий себя Хичоль. Но лиса ушла, мелькнув однажды рыжим всполохом в дверях ветхого здания.

- Ты умеешь плавать? Ну, в море? Я никогда не была на море.

Нет, я не умею плавать.

Почему-то выходит лишь тонуть.

***

Прием выдался изумительным.

Уже после, мягком мерцании свечей, расставленных молчаливой прислугой, Хичоль играл на гитаре, лениво перебирая пальцами острые струны. Несколько пар танцевали, Кюхен сидел в обнимку с бутылкой и, по всей видимости, чувствовал себя вполне комфортно. Донхэ развалился на диване, покачивая бокалом и заворожено наблюдая за преломлением света. Медленно, он погружался в сон. Танцующие пары сливались в одно монотонно движущиеся пятно, тихий голос гитары обволакивал теплом и горьковатой меланхолией, но теперь у него есть свой собственный дом.

Проснулся Донхэ на рассвете. В комнате никого не было, одна только бутылка, облюбованная Кюхеном накануне, осталась стоять на столе. Донхэ потянутся, с радостью обводя взглядом помещение с витражными окнами и расписным потолком. Теперь все это принадлежит ему, теперь он – хозяин. Донхэ легко поднялся на ноги и насвистывая отправился вниз, перескакивая через две ступеньки.

Щелчок выключателем и комнату заливает желтоватый свет. Хекдже завозился во сне, но глаз не открыл. Он укутался с головой с теплый плед, но все равно дрожал, сжавшись в комочек на своем тонком матраце. Донхэ мог бы сделать эту комнату более комфортной, но отчего-то свой рай он видел только в таком антураже.

- Хекдже, - тихо зовет он, а Хек действительно подскакивает. На щеке розовый след от подушки, волосы свалялись и сбились в колотун, только на дне глаз злость и призрение – он так глуп или же нервный срыв не за горами? – Как спалось на новом месте? – Хекдже осматривается по сторонам, зябко обхватывая себя руками.

- Где я? – его голос немного дрожит.

- По-моему, тебя должны волновать другие вопросы, - и вновь все тот же вызов во взгляде. Перед глазами Донхэ плывут красным пятна, он еле сдерживается, но Хекдже уже все равно.

- Я просто спросил, где я?! – он тяжело дышит и почти с улыбкой встречает удар, заставляющий его согнуться напополам и закашляться – в последние время он постоянно кашляет. Каждый раз он сжимает ребра руками, будто это может помочь удержать то, что казалось бы оторвалось и и теперь болтается где-то внутри. Донхэ бьет еще и еще, а Хек сползает по стене, улыбаясь в пустоту – он хотел, чтобы его убили.

Ни стона, ни звука.

Хекдже молчал и это бесило.

Это откровенно выводило Донхэ из себя.

Что-то заставляло его делать то, чего он сам и не желал. Это было похоже на наваждение: «Давай заставим его кричать» - предлагал другой Донхэ и он заставил. Заставил ползать у своих ног и умолять прекратить.

Вопрос был не в ощущениях, не в визуальной картинке.Вопрос был не в этом – ноль эмоций. Совершенно по нулям. Зачем было подделывать бумаги? Зачем было списывать человека по имени Ли Хекдже? Зачем все это?

Донхэ разрывало на части: с одной стороны вид бледного, почти светящегося тела на полу. Рисунок крови и спермы, разбавленных слезами и чужим горем и это было… прекрасно.

Невероятно.

Феерично.

Изумительно.

Сладко.

Даже слишком.

Это пугало. Что-то внутри него звучало, как панический крик.

Это не я. Не я. Не я. Не я. Не я…Я.Я.Я.Я.Я.Я.Я…

Но с другой стороны, нет. Нет никакой другой стороны. Он зашел слишком далеко, чтобы теперь просить прощения или поправлять что-либо. Муки совести уже давно утонули в том коктейле сумасшествия, который он выпил, пока искал Хекдже после Второй Мировой. Теперь… пусть все идет своим чередом. Донхэ уже не может отказаться, Хекдже не может отказать.

***

Донхэ заходил к Хекдже каждый день и делал с ним то, что приходило в кошмарах, что рождалось где-то на грань предрассветного сна, будоражило разум долгими рабочими неделями, это было естественно, как дыхание, хотя ничего естественного в этом не было.

Квинтэссенция страха.

Квинтэссенция боли.

Квинтэссенция власти.

Сладко.

Сладко.

Как синдром Бога.

Как жизнь.
Как смерть.

Но Хекдже начал болеть. Он кашлял хрипло и постоянно мерз. Не помогали ни принесенные теплые вещи, ни шерстяные одеяла. Донхэ не был врачом, но пытался поддерживать свою птичку то лекарствами, то фруктами, то просто не трогая. У Хекдже всегда была температура немного выше, чем положено. Он то горел на яростном ревущем пламени, то агонизировал на еле тлеющих углях.

Несколько раз Донхэ застал Хекдже за попытками побега – в первый раз он попытался организовать подкоп, во второй огреть его по голове забытой тарелкой. И первая и вторая попытки были смехотворны и Донхэ не злился, он просто напоминал Хекдже, что поступать так – чревато.

Иногда Донхэ казалось, что Хекдже смеется над ним, что он не испуган и не сломан, что он просто издевается, глядя ему в глаза пустым взглядом, а это он бесило. Он ломал не доломанное, он уничтожал то, что смело оставить себе право на жизнь, а затем уходил то в запои, то в работу, встречая только один слишком уж понимающий взгляд – Ким Хичоль смеялся надрывно и исключительно про себя.

Затем пришли кошмары: он заходит к Хекдже, но находит там лишь мальчишку, сжимающегося от боли. Сердце начинает биться радостно, когда призрак прошлого появляется перед ним – только протяни руку. Он пытается прикоснуться к Хекдже, он хочет согреть, успокоить, но мальчишка прижимает к груди заработанные когда-то Донхэ деньги и записку от «матери», отшатывается прочь. И вот они уже стоят посреди бушующего моря. Донхэ пытается вытащить Хекдже, но он лишь улыбается, идя ко дну.

В такие ночи Донхэ просыпался в холодном поту, вскакивал и бежал к Хекдже, просиживая у него почти до утра, ничего не говоря и ничего не делая. Только Хекдже все равно боялся. Только Хекдже все равно дрожал. Приученный к боли, он не понимал и перестал не верить ласке, чем вызывал еще большую агрессию.

***

Сначала Хекдже мечтал, нет, он бредил. Каждый раз забывшись, он удивительно четко представлял себе, что дверь его камеры распахивается и помещение входит мать и Солли. Были и другие лица, но они слишком быстро стирались с периферии сознания, а эти два оставались. Постепенно два образа смешались и уже было невозможно разобрать, где начиналась любительница черничных пирогов, а где заканчивалась рыжая лиса с луковым взглядом и вечно-устывшим выражением. Они приходили, принося с собой необъятное небо.

Синее.

Голубое.

Аквамариновое.

Свинцовое.

Грозовое.

Они приходили и вызволяли его. Это была греза наяву. Это было его избавление, его единственная попытка сбежать, но сон заканчивался, холод оставался. Камера оставалась. Умирание становилось более явным. И Хекдже страдал.

Когда-то они с отцом и матерью поехали к морю. Мама учила его, что стоит свернуться комочком и море вытолкнет тебя, что не нужно бояться моря. Отец рассердился на них. Сказал, что не нужно бежать от проблем, нужно учиться плавать, чтобы при случае выплыть самому и вытащить друга. Хекдже удивительно четко запомнил медовую кожу матери, ее синий купальник, шипучие ситро и тот стыд, которые они испытали, стоя как нашкодившие дети и переглядываясь весело. Теперь Хекдже осталось только представлять себе, что море милостиво вытолкнет его к поверхности и даст сделать новый глоток воздуха.

Он сворачивался комочком, обхватывая себя руками и считал. Если досчитает до трехсот, Ли Донхэ не придет. Еще бы. Как же, не придет он. На «двести девяносто семь», сказанных скороговоркой, дверь в камеру распахивается и вновь по кругу.

Вопрос.

Тишина.

Удар.

Друг? Это ты?

Нет.

Я скажу вам по секрету: я видел монстра.

***
Еще была боль. Новая в его копилку. Соберите сотню и получите бесплатный купон на посещение восьмого круга ада. Было отвращение и тупое отрицание, втоптанное в грязь. Кровь была впереди на рубашке и сзади – стекающая по ногам.

Нет. Нет. Нет.

Ненавижу.

Свернусь комочком и досчитаю до трехсот.

Было холодно, ужасно холодно. Он ушел и закрыл за собой дверь. Стало темно. Хекдже боялся закрывать глаза, только рыдал, глупо всплескивая руками и раздирая кожу поломанными ногтями, не замечая, что кровоточат уже и израненные пальцы.

Хекдже тогда считал себя трусом. Да, он был чертовым трусом, слишком сильно цепляющимся за убогую… нет, не жизнь – существование, волочение, прозябание. Не более. Но темнота разрасталась, она заполняла все вокруг. Она пугала. Она подчиняла.

Где ты?

Почему ушел?

Я умираю!

Кашель вновь душит, слишком хрупкое теперь тело совсем не слушается. Хекдже впервые в полной мере осознает, как он зависим. А если Донхэ забудет по него? Если он оставит его здесь навсегда? Он умрет, кашляя на голом полу – доползти до матраца не хватает сил. Хекдже сгорает, он вновь сгорает. Появившегося в дверях Донхэ он воспринимает как избавление.

Он вновь кричит, ругая его, требуя чего-то, но смысл слов не доходит до Хекдже, а боль он вновь сломанного, ни разу правильно не сросшегося, пальца воспринимается, как избавление. Все дело в точке зрения.

***

Однажды отец наказал маленького Хекдже и оставил стоять на полу на коленях. Сначала было не сложно, но постепенно маленькому Хекдже начало казаться, что его колени, как и позвоночник, начинают медленно гореть. Плакать было нельзя – отец не любил плачущих детей. Отец вообще не любил детей, он хотел видеть не ребенка, не могущего защитить себя или справиться с последствиями наказания, а достойного его сына. Тогда мама тихо пробралась к нему в комнату, неся с собой кружку горячего шоколада. Она зашла, приложив палец к губам и качая головой. Хекдже улыбнулся радостно, но удержать в руках кружку он не смог, просто не удержал. Шоколад вылился на мамино оранжевое платье и его рубашку, обжигая на мгновение кожу, а мама упала рядом с ним на колени, прижимая к груди разбившуюся кружку и плача почти беззвучно.

Тогда Хекдже обижался на маму, за то, что она не защищала его когда-то, теперь он понимал всю ту трагедию, которая разыгрывалась перед ним каждый день. Трагедия в три акта: отец зашел домой, мать сделала что-то неправильно, бить свою жену – недостойное занятие, наказание закаляет дух ребенка. Когда-то Хекдже оправдывал своего отца, но теперь… теперь уже поздно оправдывать. Хекдже начинает говорить сам с собой, он говорит с матерью, вспоминает не слишком частые, но счастливые моменты, улыбаясь сквозь слезы и переставая ассоциировать себя с живым человеком.

Меня нет. Я уже говорил?

Да, тебя нет.

Донхэ заходит в комнату. Он приносит с собой немного еды. Хекдже начинает есть, хотя он и не голоден, просто на всякий случай он не спорит и даже опускает глаза в пол. Донхэ кладет руку ему на плечо, начиная мягко массировать, а Хекдже привычно вздрагивает и роняет кусок хлеба. Донхэ заботливо поднимает хлеб, а Хекдже продолжает есть даже вместе с налипшими соринками и пылью. Просто так, на всякий случай.

Хекдже хочется поговорить с живым человеком. Нет, его распирает от этого желания. Он начинает посмеиваться, а затем начинает говорить обо всем подряд, но замолкает слишком быстро – Донхэ умеет убеждать.

***
Однажды Донхэ приносит с собой капельки дождя и запах черники. У Хекдже начинает кружиться голова, он не открывает глаз, продолжая лежать на куцей подушке, только вдыхает полной грудью. Когда он позволяет себе приоткрыть глаза, Донхэ сидит к нему в профиль. Еще ни разу Хекдже не видел на его лице такого выражения усталости и обреченности. Его глаза – спящее, умирающее море. Такая же бездна.

Когда Хекдже попадет в Ад, его встретит точно такой же ангел мщения.

Безупречный.

Безжалостный.

Такой же умирающий.

Он заберет его душу и продолжит мучения, начатые здесь.
Но Хекдже простил.

Не мог не простить.

Не может жить, теперь уже не сумеет.

Ему остается только ждать милостыни, потому что его нет. Есть только мальчишка, прыгнущий бесстрашно на мчащийся вперед поезд и расправил руки крылья на нагретой солнцем крыше. Там, за горизонтом, море. Прямо над ним – море. Он сам – море.

Ему хочется спокойно поговорить. Просто спросить, как там на улице? Какая погода?

Любая бытовая тема. Любой бессмысленный разговор.

Донхэ удивленно отшатывается, а Хекдже тянется к нему, как к последнему живительному источнику.

Еще немного дождя и черники.

Совсем немного и он уйдет.

***
Свернись комочком и море вытолкнет.

Горячий шоколад обжигает.

Кто ты?

Я – Ли Хекдже.

Нет, не уходи! Не уходи! Не уходи!

***

Досчитаю да трехсот.

Двести девяносто семь.

Море, море, море…

Свернуться клубочком и уснуть.

Уснуть немедленно.

- Хекдже? Хекдже? Открой глаза! Открой!

Отвези меня туда, где ездят поезда. Ну, знаешь, там еще море рядом.
Спящее море.