Монах

«Церковь Параскевы Пятницы на Холмищевой Горе
воздвигнута в 1742-1747 годах зодчим-монахом Спасо-
Сергиева монастыря Прокопием. Особенность ее со-
стоит в том, что это культовое строение являет собой
начало нового, неповторимого архитектурного стиля,
получившего развитие при строительстве других по –
садских и окрестных храмов и названного исследовате –
лями посадским барокко…».
    
                Посадский краеведческий музей.
    
    
     Пепельно-серые с фиолетовой подсветкой валы огромной, в полнеба, тучи грозно и неотвратимо надвигались на Холмищеву Гору. Трава, деревья, цепляясь друг за друга, панически размахивая ветвями и стеблями, порывались оторваться от земли и умчаться от этой огнедышащей громовой жути. Все живое в тревоге попряталось в свои норы. Люди, крестясь шепча молитвы, просили Создателя о милости и спасении.
     Отец Кенсарин, протодиакон волостной церкви, и матушка Платонида, загнав своих трех поповен в чулан, стояли на коленях перед Николаем Чудотворцем, размашисто осеняли себя крестом и нестройно шептали молитвы. Гроза рычала, как взбешенный зверь. Отец Кенсарин с тревогой посмотрел в окно, в котором еще была видна небольшая рубленая церковь. Но вот стена ливня обрушилась на землю, заглушив шум деревьев и затмив весь белый свет. Отец Кенсарин немного успокоился: ливень – не огонь, большой беды не наделает. Но, словно шальной разбойник, ливень налетел и скрылся. И вот небо пронзила ослепительная ветвистая молния. Отец Кенсарин испуганно зашептал: «Свят, свят, свят…» В следующее мгновение раздался треск такой силы, словно весь мир раскололся на мелкие кусочки. Протодиакон с матушкой распластались на полу, будто придавленные чем-то тяжелым. «Господи, спаси и помилуй нас, не оставь чад наших сиротами», - шептал отец Кенсарин.
     - Ба-атюшка-а, - тревожно позвала матушка Платонида, - ба-атюшка-а…
     Отец Кенсарин оторвал голову от пола. Вскочил, метнулся к окну и увидел то, чего больше всего боялся: над большим куполом церквушки вилась тугая струя дыма.
     Дождь стихал. Раскаты грома отодвигались за Холмищеву Гору.
     Дым шел все гуще, и вот уже красный язычок метнулся над крышей. Отец Кенсарин оцепенел и не мог двинуться с места: все происходило, словно в страшном сне.
     Когда оцепенение прошло и сверкнула мысль, что надо что-то делать, огонь резвился уже в нескольких местах. Последнего дождя не хватало, чтобы справиться с ним.
     Протодьякон в чем был выскочил на улицу и закричал что есть мочи: “Лю-юди, лю-юди…” А люди уже бежали, но, прибежав, не знали, что делать. В страхе крестясь, они таращились на безнаказанно хозяйничающее пламя.
     “Как же так, Господи?.. Как же так, люди?.. Храм божий геене огненной предан… За что прогневили мы заступницу нашу Параскеву Пятницу?..” – дрожащим голосом вопрошал протодьякон Кенсарин.
     - Отец Кенсарин, открывай двери… Люди, тащите ведрами воду…
     Это кричал молодой мужик из толпы. Отец Кенсарин метнулся к церкви, на ходу судорожно доставая ключи из глубоких карманов рясы. Открыл ворота. Мужик бросился в церковь. За ним еще несколько человек. Толпа шумела, волновалась.
     Старики и старухи от страха Божьей кары обособились и, крестясь, ждали своей участи.
     - Все… Ничего не сделать, высоко, не доплеснуть из ведра-то… Весь верх занялся, - сообщил все тот же мужик, появляясь в воротах, из которых уже валил густой едкий дым.
     - Параскеву … Параскеву-матушку вызвольте, миряне, - воздел к небу руки отец Кенсарин.
     Мужик, словно опомнившись, снова ринулся в церковь. Толпа мирян замерла в ожидании. А когда мужик, весь всклокоченный и черный, появился с большой иконой Параскевы Пятницы, у людей вырвался вздох облегчения
     - Вот дак Володей… Спас заступницу нашу, зачтется, зачтется тебе…
     - А ну-ко, мукжики. Пока не рухнуло, айдате спасать что можно, -крикнул Володей, не слушая хвалебные в его адрес слова.
     Дюжина мужиков метнулись за ним. Они на ощупь хватали и отрывали все, что поддавалось их силе и вытаскивали вон. Но многого сделать не могли.
     Церковь полыхала гигантским костром. Обгоревший верх рушился, стоял страшный треск и гул. Старухи и бабы голосили впричет, старики кркестились, мужики помоложе стояли молча, и лишь вездесущие ребятишки носились вокруг пожара и визжали от восторга и испуга когда рушились обгоревшие бревна, поднимая огромные столбы искр. Пожар был трагически красив.
     Протодиакон со своей матушкой и прижавшимися к ним поповнами стояли в стороне ото всех. Рядом, на земле, ликом к небу, лежала икона Параскевы Пятницы в золоченой раме.
     Огонь быстро расправился со своей жертвой, и вскоре от церкви осталось одно большое пожарище, которое долго еще дымило, а при порыве ветра зола и пепел клубами поднимались над Холмищевой Горой.
    
    
     Слух о пожаре быстро дошел до Спасо-Сергиева монастыря и его настоятеля Сиверьяна. Новость эта его сильно опечалила и заставила задуматься. Многие годы монастырь получает от волостных церквей немалую толику съестных и сырьевых припасов, а также денежных средств на пропитание честной братии и на содержание святой обители. А Холмищевогорская церковь, имевшая обширный и густонаселенный приход, особенно была щедра на даяния. Но не бескорыстно. Игумен, имевший большое покровительство, радел за церковь, выговаривая для нее у купцов весьма сходную цену на соль, мануфактуру, посуду, бабьи побрякушки, сладости и пряности, кои в охотку брали зажиточные миряне прихода, а особенно церковная служка и сам протодиакон.
     Отец Кенсарин пользовался особым расположением у настоятеля и имел даже отдельную келью при монастырской гостинице. Он селился в ней, когда приезжал в обитель по церковным делам или на большое богослужение, устраиваемое посадскими купцами по случаю очередного отплытия судного каравана к землям Сибирским или открытия новой солеварни. И никогда не приезжал он с пустыми руками.
     Узнав столь печальную новость, игумен размышлял, как лучше поступить: послать ли нарочного за протодиаконом или ехать самому на Холмищеву Гору. То, что протодиакон нуждается больше всего в его утешном слове и поддержке, он хорошо понимал и не колебался в решении встретиться с ним. Колебался он по - другому. Ему хотелось сделать какой-то особый жест и таким жестом было бы его личное появление в приходе погорельцев. Но не воспримут ли миряне его появление как нечто обязательное и встретят ли достойно его сана?
     Колебался игумен, но не долго. Решил послать нарочного да не за протодиаконом, а известить о намерении преподобного Сиверьяна.
     Собрался святой отец на Холмищеву Гору через неделю после того, как послал туда нарочного.
     Отец Кенсарин всю эту неделю был в волнительных хлопотах Он не на минуту не давал покоя матушке Платониде., диакону Пантелеймону, старосте Никифору, поднял на ноги весь приход. Плотники разгородили все перегородки в большой протодиаконовой избе, диакон и староста снесли сюда все благолепные иконы, кои хранились у них и у прихожан. Из этих икон они сделали подобие иконостаса. Конечно, то была не церковь, но отец Кенсарин был доволен своей сообразительностью. Без молебна, если даже нет церкви, встречать преподобного негоже.. Он понимал, что дальнейшая судьба прихода во многом будет зависеть от благосклонности игумена. А потому готовился сам и готовил всех. Среди мирян имя старца Сиверьяна произносилось с блогоговением.
     Отец Кенсарин не знал точного дня и часа прибытия игумена, а потому выслал в первую деревню своего прихода, мимо которой не мог не проехать игумен, конный дозор. При появлении на горизонте монастырского обоза конники должны были ехать с известием об этом на Холмищеву Гору.
     Обоз появился на дороге лишь в пятницу, когда солнце только-только поднялось над лесом.
     Впереди, запряженная в двуколку с высокой разукрашенной дугой, пружинистым нетерпеливым шагом выступала гнедая кобыла с длинной гривой и шалыми глазами. Монах, сидевший на козлах,едва сдерживал ее желание ринуться по мягкой пыльной дороге стремительной рысью. Ей было странно и непонятно, зачем это, снярядив ее в дальнюю дорогу, которая затем и предназначена, чтобы преодолевать в головокружительной и азартной гонке, до боли в челюстях натягивают удила. В двуколке, кроме кучера-монаха, сидел еще один монах. Это был монах-стражник.
    
     За двуколкой следовали легкие дроги на рессорном ходу. Лошадь, запряженная в дроги, вела себя спокойней. Однако ее осанистый серебристый круп, красивая голова,которой она поминутно взмахивала, выдавали благородство кровей. На козлах дрог истуканом сидел монах-кучер. А сзади. На мягком удобном сидении, сложив усталые иссиня-белые худые руки на посох,склонив бородатую голову на грудь, дремал игумен. Время от времени он поднимал голову, с любопытством смотрел по сторонам дороги и снова опускался в дрему.
     Одет игумен был просто, как и подобает обитателю монастыря: глухая мантия из прочной черной материи, низко на груди лежал тяжелый золотой крест на крупной золотой цепочке, на голове монашеский черный клобук.
     Сзади дрог ехали еще две подводы, в которых сидели по два монаха и каждый имел свою обяызанность. На подводах стояли небольшие сундуки с монастырскими дарами: иконами, церковной утварью, необходимой при службе. Вещи эти были настолько ценны, что преподобный отец долго колебался: дарить ли их. Но, рассудив, что скупость не принесет пользы, самолично отобрал из запасников что получше.
     Дозорные отца Кенсарина, проезжая через деревни, оповещали мирян о приближении святого отца, и народ от мала до велика выходил на дорогу и в ожидании всматривался вдаль.
     Обоз подъехал к первой деревне, которая начиналась там, где кончался лес. Народ приближался к обозу. Монах-стражник, завидя такое оживление, слез с двуколки. Еще два монаха с задних подвод подошли к дрогам, строго взирая на мирян.
     Игумен таким ходом был приятно удивлен. Он ожидал, что на Холмищевой Горе ему будет устроена подобающая его сану встреча. Но что и каждая деревня будет его встречать вот так, игумен не ждал. Люди обступили игуменские дроги, но не приближаясь вплотную, беспрерывно крестясь и славя Господа, вразнобой и хором просили:
     - Благослови нас, батюшка, святой отец-праведник. Благослови нас, грешных, недостойных рабов Божьих…
     Игумен дал знак остановиться. Медленно, опираясь на посох, встал. Люди замерли в полупоклоне и воззрились на святого отца, ожидая желанного слова.
     - Живите, чады, во любви ко Христу, в помышлении о делах праведных, в разуме и благочестии. В радении о ближних своих. Не гневите Господа нашего лукавством и праздностью, сытым довольством и худым словом. Добро зачтется. А худо наказано буде… Подойдите, чады ко благословению.
     Стар и мал без суеты, но не мешкая, в полупоклоне подходили к святому отцу, перекрестясь. Целовали его руку, он осенял крестом каждого со словами: «Благословляю тя, чадо…»
     Шесть попутных деревень проехал игумен до Холмищевой Горы и везде его встречал народ и везде ему приходилось останавливаться, чтобы сказать святое слово.
     На Холмищеву Гору стекался народ. Пртодиакон Кенсарин, диакон, матушка Платонида и несколько мужиков и баб, одетые в новые кафтаны и сарафаны, с иконами в руках вышли встречать игумена. Обоз его появился в сопровождении многих мирян из тех деревень, которые он проезжал.
     Обоз остановился. Игумен с помощью монахов вышел из дрог. Навстречу ему направился протодиакон, а за ним и остальные с иконами. Преподобный поцеловал икону, перекрестил протодиакона, затем приблизился к народу и размашисто перекрестил всех. Люди тоже крестились и славили Бога.
     Отец Сиверьян был доволен, расположение духа его поднималось, придавало ему бодрости и энергии. Он уже твердо решил, что новая церковь здесь должна быть обязательно. «Эвон скольку народу. Куда же им без церкви?»
     Был молебен, был даже небольшой хор: протодиакон постарался. Была и трапеза. Монахи, спутники игумена, принимали во всем живое участие. Только один из них, крупного телосложения, с широким скуластым лицом и русой бородой, неторопливыми движениями, спокойным проницательным взглядом, не очень-то был рьян к тому, что происходило. Как только появлялось время отлучиться от всех, он шел к пожарищу и оттуда, с самого высокого места Холмищевой Горы, смотрел окрест, и лицо его и без того светлое, еще больше светлело. Его поражала красота, коя раскинулась вокруг. «Да-а, думал монах, - без церкви тут никак нельзя. Но церкви не деревянной, а каменной, ако лебедь, рвущейся в небеси. И стоять она должна не на старом месте. А вон там. Где положе. На берегу реки. И будет церква-лебедь взлетать, будто с воды.
     Так думал монах Прокопий, коего игумен взял с собой с умыслом поглядеть да прикинуть насчет возможного возведения на Холмищевой Горе нового храма.
     .
    
    
     -Дя-аденька, да-айте кусочек хлебца, ради Христа…
     Мужик, коловший дрова у дома купца Колыванова, не обратил на христорадника никакого внимания. Мало ли их тут, голодных и сирых, шатается. Мужик сам чудом попал в этот дом и не хотел, чтобы его выгнали за привечание нищих. Мальчонка больше не просил, но и не отходил от мужика.
     - Ну, чего тебе? – не выдержал дровосек и хмуро посмотрел на мальчонку. Было тому лет семь, а то и меньше. Тощий и грязный, с холщевой сумкой через плечо. В коротких драных штанах на одной помочи, непонятного цвета латаной перелатаной рубашонке: улицын сын.
-      Ну, чего тебе? - повторил мужик.
-      Хлебца бы, дяденька…
-      Хлебца. Ты думаешь у меня его закрома?
     - А я могу дрова в домики уложить, - сказал мальчонка, обрадовавшись своей догадливости.
     Мужик еще раз посмотрел на пришельца и махнул рукой:
     - Ладно. Вон туда. Вдоль ограды складывай. Накормлю опосля…
     Мальчонка опрометью бросился к дровам, положил себе на левую руку несколько поленьев и перенес к месту поленницы. Натаскав кучку, он стал укладывать их в домик…
     Мужик свое дело делал, мальчонка свое, кажется, забыв друг о друге. А когда мужик выпрямился, чтобы вытереть пот, сделать передышку и оглянулся на мальца, то даже и руку до лба не донес: перед его глазами стоял диковинный терем а рядом вырастал другой и совсем другой формы.
     Мальчонка, взобравшись на высокую кучу поленьев, выстраивал островерхие башенки с узкими стрельчатыми окнами. И, странное дело, поленья в теремах не казались такими корявыми, как будто это был самый подходящий для этого материал.
     -Эко навытворял. Княжеские хоромы да и только. Видать не впервой? Учил кто, али разуменье дадено?
     - Я, дяденька, в одной книжке такие домики видал. Когда мне есть не хочется, дак я из палочек, а то из камушков их выстраиваю. Одинова церкву хотел выстроить, да маковки не получаются, разваливаются. А вот из глины – тогда другое дело. Тогда и маковки получаются.
     - Ты чей будешь-то?
     - Ничей я, дяденька…
     - Сирота?
     - Сирота, круглая. Тятьку совсем не знал. А мамка лонись умерла…
     - Угол-то есть?
     - Не-е…
-      Дак спишь-то где?
     - А мир, дяденька, не без добрых людей. Кто в сенцы пустит. А кто на сарай, на сено. А еще люблю в скотном двору спать. Заберусь в ясли, в сено закопаюсь -тепло. Токо редко пускает кто в скотный двор-от. Боятся, что скотину угоню. А куда мне ее гнать, дяденька?
-      Ты вот что…Звать-то тебя как?
-      Прошкой.
     - Ты вот что, Прошка, давай достраивай свои хоромы, а остальные дрова клади в поленницу. Пошустрей надобно. делов-то не токо это.
-      Я сичас, дяденька.
     Когда купеческий работник и Прошка заканчивали управляться с дровами, к дому подъехал тарантас, с которого спрыгнул дородный, сытый, но все же чем-то недовольный сам купец Колыванов и таранящей походкой пошел на приступ калитки. Рывком отворил ее и устремился дальше, по деревянным мосткам к крыльцу. Мостки под ним гнулись и пищали.
     Мужик-работник и Прошка оставили работу и встречали купца в поклоне. Колыванов мельком взглянул на них, хотел было пройти, да зацепился глазами за мальца.
     - Эт-то хто и пошто здесь? Я т-тебя спрашиваю, Ванька? Самому опять в нищие захотелось?
     - Не бранись, кормилец-батюшка. Малец не задарма кусок просит. Мне одному с этими дровами и до вечера бы не разделаться. А ведь еще…
     - А эт-то що такое?
     Купец увидел терема и подошел…
     - А это, кормилец-батюшка, вот этот самый малец из поленьев выстроил. Эко диво какое…
     - Цыть! Тебя не спрашиваю.
     Купец несколько раз обошел вокруг Прошкиных хором, попинал ногой – не развалились.
     - Ты хто? – строго спросил Прошку. – Фамилия есь?
     - Кака фамилия?
     - Ладно, - купец махнул рукой. – Учил хто, али сам?
     - Сам, дяденька…
     - Пойдешь к Ваньке, к вот этому черту, в помощники. Он - черт, а ты – чертенок. Пойдешь?
     - Пойду, дяденька… А хлебца дашь?
     - Заслужишь – получишь и хлебца. Бери, Ванька его к себе. Пока, а там поглядим, що это за фунт изюма…
     Так вместе с работником Ванькой и жил Прокопий годов пять. Делал что велят, ел, что дадут.
     Время от времени Колыванов затевал строительство то еще одного амбара, то дома торгового. И тогда отбирал он Прошку у Ивана и приставлял его подсобником к мастеру дел строительных Кондратию Серому, прозванному так за серый вид лица и платья. Кондратий Серый был суров и безжалостен к подсобникам и уж, конечно, никому ничего не рассказывал, как и почему надо делать так, а не этак.
     Прошке шел тринадцатый год. Ему больше не нравилась работа Серого – без мысли, без придумок. Иногда Прошка не выдерживал и встревал:
     - Дяденька Кондратий, пошто эдак делаешь? Тут добро бы карнизик напустить, а над ним картуш узорчатый. Эко баско будет…
     Серый еще больше серел и трясся от злобы, хватая Прошку за шиворот и выталкивая с лесов. Прошка долго не подходил к мастеру, но в конце концов не выдерживал, снова встревал, за что снова изгонялся Серым.
     В редкое свободное время Прошка уходил в свои старые места и строил там из небольших камней, палок или веток всевозможные дома и храмы. Но это были всего лишь забавы, а у Прошки в сознании возникали настоящие, построенные им дома и храмы. Прошка видел себя среди множества работных людей, которые под его началом строят большой, светлый, радостный храм. Он видел уже в воображении этот храм – многоглавый, устремленный ввысь. В Посаде еще нет таких, какой мыслится ему.
     Прошке стало невыносимо быть в подмоге у Серого, человека, равнодушного к красоте, к делу высокому, к людям, которым совсем не интересно будет смотреть на мрачные казематы, построенные на один манер.
     Однажды, когда хозяин, купец Колыванов, был в долгом отъезде, Прошка ушел в город по какому-то делу.
     Исполнив свое дело, Прошка не спешил возвращаться в купеческий дом. Больше всего он любил побродить по улочкам Посада, разглядывая дома, лавки, казенные постройки. Храмы он оставлял на последний заход и простаивал около них часами. В тот день у церкви Иоанна Предтечи, кою обходил вокруг с запрокинутой головой уже в десятый раз, рассматривая картуши и карнизы, и заметил его монах Спасо-Сергиева монастыря.
     - Разумею, человече, неспроста на храм божий воззрился. Худое умышляешь сотворить, али благостное?
     Прошка колебался, открываться ли монаху, но, поняв, что перед ним не насмешник, сказал:
     - Охота, дяденька, церкву построить, выше этой…
     Монах с еще большим любопытством посмотрел на мальца.
     - Любо, любо. Да ведь дело-то мудрено, а ты в годах малых, сыне…
     - Вырасту. Мне бы с мастером хорошим поработать. Вот ты, дяденька, в монастыре живешь?
     - В монастыре, сыне.
     - А нет ли у вас там мастера такого, чтобы настоящего, чтобы что хошь построил и все баско было, вот как эта церква, а то и лучше?
     - Про такого, сыне, не знаю, а мастер есть. Строит в обители крепостную стену с башенками. Из камня заместо деревянной. Оно хоть и не храм, а дело вельми задачливое, благолепное. Работных людей берем, паче с разуменьем дел каменных…
     - А меня возьмут, дяденька? Я бы с охотой, хоть в подсобные, хоть в подручные… Я с разуменьем, дяденька…
     Глаза у Прошки загорелись.
     - Зрю, сыне, зрю. И благословляю тя. Знаешь ли, где обитель наша?
     - Знаю, дяденька.
     - Дак, утре приходи к вратам, спросись у отца-вратаря, он пустит тебя и укажет, где искать надобно мастера того.
     С тем и ушел монах. А Прошка, побродив еще вокруг посадских церквей, решил не возвращаться в дом купца Колыванова, а пошел к монастырю.
     Спасо-Сергиев монастырь раскинулся в трех верстах от Посада. Прошка еще издали увидел его обители и храмы и подивился красоте. Потом, когда он будет обитателем монастыря и главным мастером дел зодческих, он в подробности узнает его историю, историю каждого его сооружения. Он заинтересуется жизнью оборотистого монаха Сергия Посадского, основателя монастыря, возведенного в святые. Прошка до мельчайших подробностей, насколько это ему будет доступно, изучит архитектурный план, потаенные от простого глаза зодческие придумки храмов Спаса Преображения, настоятельского корпуса, братских келий. По его плану и под его началом будет воздвигнут главный храм обители – пятиглавый Вознесенский собор, не похожий ни на какие другие сооружения Посада.
     А пока Прошка с трепетной надеждой на удачу шагал к обители.
     Был тихий, теплый летний день. Прошка, постояв у главных ворот монастыря и не увидев отца-вратника, пошел поискать себе удобное место для ночлега. За деревянными стенами монастыря было тихо, словно и не жил там никто. Но вот ветхая деревянная стена кончилась и началась каменная, высокая и неприступная. Оканчивалась она недостроенной, но уже с привлекающими внимание чертами башней. Дальше от башни был большой прогал, и Прошка увидел много работных людей и монахов. Они молча и сосредоточенно делали каждый свое дело: кто подвозил камни, кто обтесывал их, кто складывал, кто месил глину и составлял раствор.
     Прошка, насмотревшись на работу монастырских трудников, пошел обратно. И в этот момент, когда он снова подходил к главным воротам, его заметил тот монах, коего втсретил в Посаде.
     - Зрю, сыне, невмочь те нашим делом насладиться. Да не всегда мед сладок бывает. А и горше полыни иной раз покажется. Знай это, сыне, и будь готовым к страданиям, ако праведник, попавший в ад заместо грешника… Ну, пойдем, отцу игумену покажу тя, авось и выпрошу дозволения быть те иноком. Согласен ли, сыне, принять сей сан и отрешиться от мирских соблазнов во имя обители святой и Господа нашего?
     - Согласен, дяденька. Мне ничего не надо, токо хлебца малость…
     - Хлебцем сыт будешь.
     Монах провел Прошку через главные ворота и повел к келье игумена. Прошка с любопытством смотрел на все, что открывалось глазам, и видел немало построек, кои вызывали у него живой интерес. Ему хотелось подойти к каждому строению, разглядеть и понять душу строившего их мастера, видно давным-давно покоящегося на небеси, потому как постройки, деревянные и каменные, потемнели и мохом поросли. Огромные кроны неохватных лип надежно охраняли монастырский двор от лишних лучей солнца. А над всей обителью царствовала пятиглавая церковь Спаса Преображения.
     У игуменской кельи монах наказал Прошке подождать, а сам, перекрестясь, вошел в келью. Ждать пришлось недолго, другой монах открыл дверь и махнул рукой, чтобы Прошка заходил. Прошка зашел и от волнения не сразу сообразил, что надо перекреститься и отпустить низкий поклон. Все это он проделал, когда его больно ширнул в бок монах-привратник. А когда выпрямился и глаза его привыкли к сумраку кельи, небольшой комнаты с могучими серыми сводчатыми стенами и потолками, увидел сидящего на массивной деревянной лавке у маленького оконца седовласого старца с пронизывающими насквозь маленькими глазами под густыми белыми бровями. Обочь старца сидели два мрачных и, в противоположность старцу, темноволосых монаха.
     - Чей будешь, отрок? – глухим, еле слышным голосом спросил старец.
     - Сирота я, дя… - Прошка было по привычке сказать «дяденька», да сообразил, что не в мирской избе находится. – Сирота я, отче. Жил у купца Колыванова.
     Старец при упоминании этого купца еще пристальней вонзился в Прошку взглядом.
     - Пошто ушел из сего почтенного дома?
     - Охота, отче, храм выстроить. А дяденька Кондратий, который купцу амбары строит, худой мастер, только дерется. Мне бы к мастеру, который с разуменьем. Я бы… Мне ничего не надо, окромя как поглядеть…
     - Како нареченье твое?
     Прошка не сразу сообразил, что старец спрашивает имя и, похлопав глазами, спешно назвался:
     - Прошка… Прокопий, то ись.
     - По родителю как? – спросил старец.
     - Не знаю, отче…
     Старец молвил повелительно:
     - Седни на вечерне благословлю тя в житие наше, тихое, благочестивое. О мирском житие забудь, ако о сне страшном. Молитва и труд очистят твою душу и будет те благостно. Приставлю тя, отрок Прокопий, к отцу-храмнику Афанасию, радетелю твоему, мастеру редкого разумения. Помни добро его и слушай.
     Монах Афанасий опустил голову, польщенный словами старца.
     Выйдя из кельи, отец-храмник сказал:
     - Научу, коли прилежание иметь будешь, тому, что сам умею…
    
     Игумен Сиверьян в сумрачной келье сидел один и прикидывал, во что обойдется строительство церкви на Холмищевой Горе. «Оно, конечно, деревянная бы казну не разорила, а вот каменная… Може не слушать храмника Прокопия да и ставить деревянную?»
     Перед этим игумен имел с Прокопием разговор, в котором храмник осмелился с твердостью перечить супротив желания игумена поставить церковь деревянную, малыми расходами. Лесу эвон сколько рядом, мастеровые свои найдутся. Деньги приход соберет, да купчишки во здравие душ своих положат малость. Эко обители-то благостно было бы. А каменная-то, она… Однако храмник не во зло замыслил из камня сей храм ставить. Древо пожару да гнили подвержено. Долго ли простоит в целости – один Господь знает. Разор-от может и от древа быть. А то – на веки. То-то и протодиакон маслит сторону храмника принять. «Вот кабы каменну, вот кабы белокаменну», - мысленно передразнил игумен протодиакона. Да и то: отвергни помыслы Прокопия – не будет ладу в обители, уйдет храмник, уйдут за ним мастеровые. Нечего делать, надо решаться…Да как бы скудения казны обительской не допустить. Значит, надо на поклон к купцу Хлудову идти, сговор на заказ вести. Скаредный хозяин купец Хлудов, да деловит. Большой тысячник к тому же, мошна толстая. В самой Америке промысел имеет. А паче всего - богобоязен и от грехов откупается щедро… Да, с ним вести сговор надобно.
     Игумен встал, наложил широкий крест перед образами и позвал монаха-стражника… - Да храмника Прокопия позови.
     Отдав это распоряжение, игумен позвать отца-писаря, а когда тот пришел, стал диктовать письмо митрополиту Захарию.
     «Владыко. Всемилостивый Господь наш многая терпения по нас, грешников, недостойных рабов своих имеет. Да грехами переполнилась чаша Его терпения. Отвернулся Он от мирян да оставил беззащитными перед силами небесными, кои и наказали грешников тяжелым ударом. Геенну огненну изрыгнули небеси в день темный и громовый. И сгорела в том громе церква деревянного постава прихода Холмищевой Горы, в коей службу правил протодиакон Кенсарин. Благослови, владыко, на постав в сем приходе нового храма, без коего миряне слова Божьего лишенными остануться. Благослови, владыко, новый храм ставить для благости Божией, для усердия неразумных рабов Его. Аминь».
     Игумен знал митрополита Захария и не сомневался в его поддержке. Да и выгодно это было епархии: посадские и волостные церкви ей приносят солидный доход. А тут игумен не клянчит даже и копейки на постав. Митрополиту не было резона отказывать в благословении.
     Дроги были запряжены, храмник Прокопий ждал игумена в его келье.
     - Постав каменного храма одной монастырской казной не осилить, - не глядя на храмниква, молвил Сиверьян. – Надобно искать заказ. Купцу Хлудову мыслю челом бить. Гоже ли? Вразуми старого, умом слабого грешника.
     - Не след, святой отец, хулу возводить на свой сан. Но коли мое слово узнать охота, скажу – гоже. Купцу Хлудову этот заказ не в убыток, а окромя и в славу. Одного опасаюсь: мастер каков-то будет? Ежели с Великого Устюга позовет – это одно, а ежели из Соли Вычегодской – другое. Надобно советовать из Соли Вычегодской. Ихние храмники родня нашим, посадским.
     - А ты, отче. или негожий храмник? А може охоты нет волостной церквой утруждаться? – укоризненно, с нарочитой суровостью сказал игумен.
     - Прости, преподобный. Церква эта давно уж вот здесь поставлена. – Прокопий показал на свою голову. – Да ведь хозяин-то выбора заказчик.
     - А мы неж сторонние? Тебе быть главным храмником на поставе. Не буде так – поищем другого заказчика, - твердо заявил игумен.
     Сиверьян и тут все рассчитал: «Ежели главным храмником будет не свой, то это лишние расходы. Потому как такие мастера ценятся весьма высоко, а делают часто не по мысли заказчика. Свой-от мастер и сделает как надо, и накладу быть не дозволит».
     Монах- кучер не давал коню воли, дроги катились ровно и мягко. Сиверьян и Прокопий молчали, каждый по своему думал об одном и том же. Когда выехали на последний и самый крутой угор перед Посадом, Прокопий посмотрел на открывшуюся хорошо знакомую панораму и о, чудо! Посреди его увидел собор. Богатырский белый став его был увенчан пятью золотыми главами, взметнувшимися над вековыми липами. В следующий миг он услышал звон. Сначала робкий, но все нарастающий и вот уже заполнивший все окрест, торжественный и призывный, проникающий в глубины души и отзывающийся в ней ответным звоном торжества жизни, желанием порадеть за землю-матушку, за Русь святую. Прокопий, преобразившийся в лице, с широко открытыми глазами, в каком-то напряжении всего тела встал и медленно осенил себя крестом. Игумен испуганно воззрился на храмника, повернул голову в сторону монастыря, но ничего необычного там не увидел .
     - Что узрел, отче? А може в душе что неладное затеялось?
     Прокопий очнулся от голоса игумена, посмотрел на него и в смущении сел.
     - Нет, святый отче, в душе все ладно. На обитель нашу залюбовался…
      Игумен успокоился и ушел в свои мысли. А у Прокопия все еще стучало сердце от такого дивного видения и звона. Пройдут годы и он построит именно на этом месте Вознесенский собор – лебединую песню русского самоучки-храмника, одного из немногих на Северной Руси, забытых и оставшихся в памяти широкого вольного края.
      Дроги подкатили к каменному дому на крутом берегу Сухоны, откуда направо и налево просторно было взгляду. Река искрилась серебряными бликами. Играя с солнцем в зайчики. На другом берегу ее расположилось село, на окраине которого возвышалась церковь. За селом вглубь и вширь темнел лес. Крутизна обоих берегов отступала от воды и заканчивалась пологими скатами. По колено зайдя в воду, полоскали белье деревенские бабы. Немного выше по течению два мужика возились с большой тяжелой лодкой и громко командовали друг другу. А по берегу Посада, чуть выше по течению, один за другим тянулись купеческие причалы с мощными, заходящими далеко в реку настилами на сваях, с разбросанными по берегу всевозможными постройками.
      Двухэтажный каменный дом купца Хлудова ставлен был мастером с разуменьем. Окна первого этажа с наличниками-полотенцами были спущены ближе к земле. В его помещениях жила прислуга. Второй этаж был поднят высоко и светло. В просветах фасада украшений вроде рамок, круглых ниш, выступов-карнизов было ровно столько, чтобы взгляд не метался по ним, а схватывал все сразу и не вызывал неприятия и боязни ступить за его стены.
      Прокопий похвалил мысленно мастера и подумал с любопытством: «А каков хозяин?» Пока монах-кучер и Прокопий помогали игумену сойти с дрог, распахнулись двери дома и из них спешили встретить неожиданного и дорогого гостя сам купец Василий Пантелеймонович Хлудов, супружница его Домна Единаровна. А за ними суетливо, уже в поклоне, выскакивали прислужные люди.
      Василий Пантелеймонович, приблизясь к старцу, опустился на колени. То же сделали все остальные.
     - Благослови, отче, - молвил купец.
      Игумен молча перекрестил его, Домну Единаровну по отдельности, а потом всю челядь одним широким крестом.
     - Милости просим, преподобный отче, в дом, - пригласил купец.
     В просторных и светлых комнатах дома чувствовался купеческий достаток, соразмерный, однако, старому устою быта северных поселений. Были тут и дорогие, из дальних краев, вазы, и замысловатые, литьевого узора, массивные подсвечники, и стояки печей, обложенные изразцами не иначе как уральских заводчиков. Но все это не противилось чисто деревенским половикам, образам, геранькам на широких подоконниках, столам и комодам под кружевными скатертями.
     После того как старец с большим значением помолился на образа, Хлудов с женой все еще суетившейся, усадили его в красный угол под божницу. Прокопий сел на лавку чуть поодаль. Домна Единаровна, полноватая, но моложавая и подвижная женщина, исчезла после незаметно поданного мужем знака и занялась с прислугой приготовлением трапезы.
      Хлудов, уже совсем вошедший в свою привычную, оставленную было на минуту в угоду святому гостю, солидность и степенность, сел напротив игумена на массивный стул с высокой, отделанной резьбой спинкой. Даже не зная его и встретив где-то в другом месте, можно было безошибочно определить в нем купца-северянина. Широкое лицо, обросшее светлой негустой бородой, внимательные с прищуром глаза, зачесанные не на пробор, как у среднерусских купцов, а назад волосы, жилет поверх длинной, чуть не до колен, домотканой поддевки, в меру широкие штаны из такой же плотной домотканины, заправленные в пропитанные дегтем сапоги. Лет ему было пятьдесят и выглядел он именно для этого возраста – не молодым, но в бодром присутствии духа, подвижным и энергичным.
      Хлудов был из тех посадских купцов, чье имя знали северные, уральские, сибирские города и поселения. А торговый путь в Москву проторил еще его отец Пантелеймон Иванович Хлудов, оставивший своему наследнику не такое уж богатое купеческое хозяйство, зато воспитавший в нем остроту ума, расчетливость, большое трудолюбие и вкус к промышленному и торговому делу. Став после отца владельцем двух солеварен в Старом Посаде, небольшой маслобойни, двух торговых домов да двух рыбопромысловых барок, Василий Пантелеймонович в пять лет удвоил хозяйство, а доходы – удесятерил. Имея двух сыновей и дочь, он сыновей определил по купеческому делу. Один, старший, Алексей. двадцати семи лет, был послан отцом на постоянное проживание в Архангельск, где содержал в большом доходе торговый дом. Второй, двадцатипятилетний Иван, жил у дяди, брата Василия Пантелеймоновыча, в Сольвычегодске, где на паях содержали они пять солеварен. Дочь Агафья, восемнадцатилетняя любимица отца, была отдана на воспитание дальней родственнице, настоятельнице монастыря под Великим Устюгом. Сам Василий Пантелеймонович управлялся с пятью солеварнями, маслобойным заводом, кожевенной мастерской, торговыми рядами здесь и был в числе первых трех купцов-тысячников Посада. Дело вершил круто и не всегда богоугодными методами, приходилось надувать и изворачиваться. Но, будучи по натуре человеком богобоязненным, после каждой сделки долго замаливал грех и щедро жертвовал на очищение души. Перепадало от него и Спасо-Сергиевой обители. Вот почему игумен Сиверьян и решился попытать удачи: часть расходов на строительство Холмищевогорской церкви отнести на счет купца Хлудова.
     - Разумею, преподобный, не ради токмо персон наших недостойных прибыл ты. Каков умысел твой, какое беспокойство заставило ехать тебе самому, а не позвать к себе меня, грешного? – начал Хлудов разговор.
     Игумен на слова его глаз не поднял, туловищем не шевельнул. Сидел прямо и строго. И ответил не сразу:
     - Тяжки мне, сыне, стали дороги, даже и не дальние. Ты прав, умысел у меня есть. Грехи наши перед Господом велики. Денно и нощно молитвами да раденьем праведным искупать надобно… Беда приключилась на Холмищевой Горе, большой приход остался без храма Божьекго. Сгорел в день громовой… Не поставить новый - скверна пойдет…
     Старец от избытка слов сделал передышку, а Хлудов понял, что его просят раскошелиться.
     - Слышал, отче, о той беде. Разумею, что обитель радеет за постав нового храма и просит жертвенного взноса… Святое дело…
     Игумен поднял глаза и неподвижно смотрел на купца. Под этим взглядом Хлудов почувствовал себя раздетым и поежился. «Словно я должник этого монаха», – подумал он. Но скоро овладел собой и ждал, назовет ли сумму игумен или назвать ее самому. Если самому, то сколько? Тыщу? Две?
     - Святое… Токмо одним взносом храм не поставить. Храм буде каменный… Приехал просить тя быть заказчиком, а обитель в долю войдет…
     Теперь купец воззрился на игумена, не зная, как ответить на его слова.
     - И какая тут моя доля? – наконец спросил он.
     - А вот прикинь, ежели весь заказ буде не мене десяти да еще двух тысяч.
     - Ну а ваша-то доля какова?
     - Казна обительская скудна и не может потянуть и на половину заказа…
     Хлудов откинулся на спинку стула, задумался в нерешительности. Согласиться на столь неожиданное предложение он не мог, потому как пока не видел в этом резона. Озадачило его и то, что игумен явно прибеднялся. Отказаться совсем? Торговаться? Соглашаться? Отказаться нельзя, этот святой отец тогда такую епитимью наложит, что все дела прахом пойдут. Придется соглашаться, но не без уговора же… А дай-ко я пошалю с ним малость. Ишь ты, казна у него, старого хрыча, оскудела…
     - А что святой отец, ужели обительские солеварни товару не дают?
     - Малодоходны, сыне, солеварни наши, скудеют…
     - И меду нынче пчела не наносила? А я-то, грешный, думал барки ваши монастырские, полные соли да меду, да пеньки, да посуды глиняной с заводика-то гончарного, да маслица-то льняного в Великий Устюг скоренько доставят и такой барыш возьмет обитель, что можно знатный оборот произвести. Эко, солеваренку-другую, думаю, обитель к тем шести присовокупит да промыслы богатые своими сделает. Дак и заживет братия честная припеваючи, да еще и часовенку, а то и храм Божий возведет в Посаде, али еще где. То-то любо мирянам-то было бы, то-то молились бы они с усердием за здравие святых отцов, да и даяниями бы не скупились…
     Игумен слушал еретические речи купца и строжал в лице. Наконец не выдержал, пристукнул посохом по полу.
     - Опомнись! Шутейные слова твои не след мне слушать. И ежели к тебе пожаловал я, дак не по бедственности, а токмо по беде, постигшей чад Христовых. А паче почитал тебя христолюбцем высокой духовности. А коли так…
     С последними словами игумен попытался встать, но Василий Пантелеймонович вмиг подлетел к нему, мягко посадил обратно, заговорил виновато.
     - Прости ты меня, ради Христа. святой отче. Бес лукавый языком моим овладел, чистые мысли мои опаскудил… Да и то сказать, умысел твой мне непонятен сразу стал, а от непонятности много худого нажить можно… Дак, говоришь, преподобный отче, заказчиком мне след быть? Ладно. Однако наше дело купеческое, не токмо барышам, да и убыткам счет ведем. Дак вот давай прикинем…
     Сиверьян помаленьку успокаивался, брови его медленно раздвигались и все лицо прояснялось. Он старательно вслушивался в слова Василия Пантелеймоновича.
     - Рази я не понимаю беды случившийся, рази против услужить Господу чем могу… Дак ведь и деньги счет любят. – продолжал купец. – Дак, говоришь, в десять да еще в две тыщи постав обойдется? Ладно… Купец Хлудов на святое дело денег никогда не жалел. И сейчас не пожалею. Две тыщи жертвенный взнос делаю, ради очищения душ наших от греховных деяний. Да семь тыщ в заказ отдаю с возвратом оных за семь годиков опосля освящения того храма. По тыще в год. Оно и ладно будет.
      Игумен осмысливал слова купца и, кажется, удовлетворился. Прокопий все это время без движения наблюдавший за сговорщиками, то ли нарочно, то ли от напряжения закашлялся. Игумен и купец посмотрели на него.
      - Скажешь ли ты, отче? – спросил Прокопия игумен, видимо надеясь окончательно увериться в собственном мнении.
     - Мыслю, что Василий Пантелеймонович воистину боголюбив…
     - Так тому и быть, брате пречистый, - сказал игумен, поднимаясь. Купец опять подлетел к нему, но уже для помощи встать, ибо знал, что игумен будет креститься. Так оно и стало: Сиверьян трижды перекрестился на образа.
      - Все, какие надобно, гумаги сотворите с отцом-храмником, - сказал игумен купцу. И, помедлив, добавил: - Он и будет старшим на поставе. Разумнее мастера в округе нет…
      Купец не задумываясь, согласился.
      - А теперь, святые отцы, прошу отведать пищи нашей простой. В трапезную пожалуйте…
      И все трое медленно двинулись в купеческую трапезную, откуда вышли к дрогам далеко заполдень и в весьма добром расположении духа.
      Василий Пантелеймонович тоже довольно улыбался и с великой нежностью провожал святых отцов. Не раз приходилось ему объегоривать подрядчиков, сокращая заказные взносы и сполна получая договорные выплаты. В накладе не оставался. А в молитвы во спасение души вписан был во вссех посадских церквах. «Даст Бог, и на этот раз не обмишурюсь», – подумал купец, когда дроги скрылиссь за углом дома.
    
    
      Хлудов, выступив в роли закачика строительства Холмищевогорской церкви, все заботы по подготовке возложил на главного строителя Прокопия. С раннего утра и до позднего вечера храмник не знал покоя. Надо было подобрать артель мастеровых по делу каменному, просто работных людей. Большую часть мастеровых составляли монахи-трудники. Но были и мирские, имевшие опыт возведения храмов. Работных людей набирали из местных крестьян: дешевле и надежней. Отбором их занялся отец Кенсарин. Да так постарался, что Прокопию пришлось половинить артель. А это вызвало слезные мольбы не отринуть, не обойти милостью ради детушек малых, кои есть-пить просят, а на божью-то копеечку и корову купить буде можно…
      Протодьякон оправдывался, мол, нет сладу с мужиками, почуявшими твердую копейку. А Прокопий и не винил его. Но поскольку всех все одно не возьмешь, то отбирал тех, кто был в большей нужде, у кого дети действительно недоедали-недопивали. « А сколько же таких, господи ты боже мой, - грустно думал Прокопий. – И когда ты, Русь, напоишь-накормишь досыта всех чад своих? Али они землю твою не няньчат, али трудов своих жалеют? За что им такая немилость? И пошто другим и за меньшие труды живется в богатом достатке, в икотной сытости?»
      Задумывался Прокопий над столь грустными вопросами, да ответ-то был готов: « На то воля Божья». Другого ответа сан его не дозволял.
      По совету Хлудова Прокопий заключил подрядный договор на поставку кирпича с купцом Черепановым, который хоть и упрям в цене, да надежен в деле.. И кирпич его был отменный, иными городами покумаемый. И тягловую силу Черепанов в достатке выделил.
      Тем временем игумен Сиверьян получил с нарочным ответ от митрополита Захария с благословением на строительство храма.
      И началось строительство, Десять мастеровых с главным храмником Прокопием, тридесят работных людей при большом скоплении окрестного народа под хоровую молитву, при выносе святых образов в день 15 числа июня в год 1747 от рождества Христова заложили первые кирпичи в основание Холмищевогорской церкви.
      Сияло нежаркое солнце, шумела зеленая листва, искрилась спокойная река – все было преисполнено торжественности момента.
      Прокопий встал на заводку самой сложной части – пятигранного алтаря, Алтарная часть по замыслу храмника должна была как бы начать общее вертикальное движение, передавая его собственно храму.
      Первый день закладки закончился рано. Отец Кенсарин устроил для всех строителей обильный и хмельной ужин. Работные люди трапезничали на берегу Царевы, где были поставлены сбитые из досок столы. А Прокопий с братией были усажены на самые почетные места за широким и длинным столом в светлой горенке большого дома протодиакона Кенсарина. Сам протодиакон в новой рясе с золотым крестом без умолку басил, потчуя дорогих храмников обильной и разнообразной снедью. А столовая прислуга все меняла и меняла блюда. И у храмников все медленнее и медленнее шевелились челюсти. Вино, пища и волнительно прожитый день неотвратимо клонили их ко сну. Только Прокопий был бодр и трезв. Светлые глаза его казалось стали еще светлее, русые длинные волосы, круглая кудрявая борода, крепкие белые зубы никак не гармонировали с черным монашеским одеянием. Он скорей был похож на богатыря-русича, который только что вернулся со своей дружиной из ратного похода и был безмерно счастлив своим предназначением служить соплеменникам, земле русской.
      Сестры-поповны не раз заходили в горенку будто бы помочь прислуге поставить на стол очередное блюдо. На самом деле предметом их девического любопытства был Прокопий. Очарованные его обликом, они давали волю восторженному воображению.
      Тихий прохладный вечер опустился на Холмищеву Гору. Братия мастеровые ушли в отведенную для них на время постава храма зимнюю пристройку-келью протодиаконова дома и уже, хмельные, храпели на все лады. А Прокопий вышел на волю подышать, освежить голову чистым воздухом. Снизу, с берега речки, доносились пьяные голоса крестьян-трудников. А с другой стороны, с околицы поселения, слышались другие песни, выводимые чистыми девичьими голосами. Про долю горькую, про житье подневольное, про слезы жгучие, что текут по щекам девы младой была та песня. И лилась она чисто, словно неторопливые струи речки Царевы. Легкий свежий ветерок бережно подхватывал ее и подняв над домами и деревьями, нес в необъятные просторы северной Руси.
      И неторопливые мужицкие и чистые девичьи песни, сливаясь в тех просторах, звучали как песня-судьба вольнолюбивого, но не свободного от тяжелой доли народа.
      Прокопий долго стоял и слушал в задумчивости. А когда повернулся чтобы уйти в дом, вдруг на месте постава увидел весь храм, не совсем похожий на тот, который начали строить. Прокопий вздрогнул и закрыл глаза. Видение пропало, а беспокойство осталось. Не от сожаления, что увиденный храм не совпал с задуманным, а, напротив, от мысли, что вновь возникшие очертания его могут не запомниться, не укрепиться в памяти. Пркопий ринулся в дом, где была отведена ему комната, схватил грифель и доску и торопливо набросал новые очертания.
      
    
     Пока стояло ведро – строительство шло споро. Мастеровые с полуслова понимали Прокопия и выполняли все его требования. Двадцать подвод бесперебойно доставляли кирпич с завода купца Черепанова. Трудники спешили заготовить лес для пола, потолков и перекрытий, глину и речной песок для раствора. До затяжных дождей корпус церкви поднялся на высоту человеческого роста, под нижний ярус окон. Работали с восхода до заката солнца. Дневную трапезу устраивали в самый полдень. Местным трудникам небогатую снедь – хлеб, лук, соль приносили жены или ребятишки. Но однажды…
     Это случилось в день, когда Прокопий после недолгой отлучки в обитель для отчета игумену и для пополнения продовольственных запасов для артели и посещения купцов Хлудова и Черепанова с целью определения взаимных действий на время осеннего бездорожья, вернулся на Холмищеву Гору. Было время полуденной трапезы и мужики-трудники снимали фартуки, направляясь к дощатым столам. Жены и ребятишки уже поджидали их. Подъехав на двуколке прямо к поставу, он вдруг увидел вышедшую из-за противоположной стены девушку с узелком в руке. Взгляды их встретились. Девушка в смущении опустила голову и быстро пошла к месту трапезы трудников.
     «Чья такая? – подумал Прокопий и посмотрел ей вслед. – Писаная красавица. Видно, кого-то из трудников дочь». Прокопий спохватился, что слишком много мирских мыслей полезло в голову, и направился посмотреть, что тут без него сделали мастеровые. Ничего такого, что вызвало бы его недовольство, он не нашел и в хорошем расположении духа уходил с постава.
     - Отец Прокопий…
     Прокопий оглянулся. Звал его один из трудников.
     - Отец Прокопий, мужики вот желают поговорить с тобой, ежели не брезгаешь.
     Прокопий подошел. И когда только открыл рот, чтобы спросить, что им нужно, как снова встретился взглядом с той девушкой. И снова она застенчиво опустила глаза и зарделась, словно полымя.
      «Господи, - завороженно подумал храмник, - чья это?». Словно могло что-то зависеть от того, если он узнает, чья это дочь. «Да вон он, отец ее, которому она хлеб подает. Кажется, Филимоном звать его…»
      Мужики говорили о вывозе леса, о лопатах, о деньгах, но Прокопий их плохо слышал. В груди тридцатилетнего монаха что-то сильно нарастало и полнилось, охватывало руки и ноги, отчего они становились недвижимыми, в голове клубилась сумятица. Прокопию стоило большого усилия стряхнуть с себя греховное наваждение. Он невпопад отвечал мужикам, чем задал им загадку и скорым шагом пошел прочь. «Отврати мя, господи, от греха мирского, убереги мя от сатанинского искушения, не дай рабу твоему и служителю верному грехопадением оскверниться…». До самого дома шептал он мольбы и заклинания, а волнение плоти и крови не проходило. И только среди братии во время трапезы отвлекся, успокоился, и оживленно рассказал о поеэдке в обитель и Посад. Пришел отец Кенсарин с известием, что миряне прихода каждый день несут даяния на постав храма и на его украшение. По его разумению надо искать знатных умением изографов.
      - Рано еще об этом думать, - сказал Прокопий. – Вот когда до купольной кровли дойдем…
      - Седни рано, а завтра поздно буде. Знатные мастера на печи не дожидаются. Надо загодя уговором заручиться, - возразил протодиакон.
      После трапезы, когда снова засобирались на постав, Прокопий почувствовал, что «греховное наваждение» снова охватывает его. Да и никуда оно не исчезало, а лишь притаилось, словно не хотело его прилюдно беспокоить, и дожидалось, когда он останется один. Он как бы разделился надвое: душа выходила из подчинения разума, и между ними начиналась борьба, Сознание призывало на помощь молитвы, а душа осставалась одинока, но не сдавалась, а лишь крепла, набираясь сил, таившихся в молодом теле.
      Трудники делали каждый свое дело. Прокопий поискал взглядом того, кто был ее отцом. Филимон еще с тремя трудниками налаживал леса под второй ярус става. «Мужик как мужик, не высок и не мал, не худ и не широк. Темная спутанная борода, спокойные глаза, и сам нетороплив. Одет в холщевый армяк, обут в лапти. Как все трудники… А какую красавицу родил…». Прокопий от последней мысли мелко вздрогнул, прогнал ее прочь и внутренне собрался не допускать до себя лукавого. Но он, лукавый, уже прокник в голову, и как только она освобождалась от молитвенных заклинаний, он начинал терзать ее.
      « А придет ли она еще? Неужто не придет? Что она подумала обо мне, ведь что-то подумала? А может и нет… Придет ли еще… Господи милостивый, спаси мою душу… Спаси мою… Придет ли? Господи, пусть она не приходит. Спаси мя грешного раба твоего… Молиться надобно, мало молюсь. Господи, прости мя…»
    
      Стены храма тянулись вверх. Мастеровые начали кладку второго яруса, с которого начинался сложный и обильный декор. Главными придумками Прокопия были живописные картуши, овалы над ними, карнизы с зубчиками, разрезные фронтоны окон, пилястры на консолях.
      - А между нижними и верхними окнами клейма сделать как наилучше возможно, - наставлял Прокопий мастеровых.
      Работа кипела. С Посада приезжали и разгружались подводы с кирпичем, стучали топоры, ненасытно шипели пилы, ругались грязные глиномесы, постукивали мастерками и молотками мастеровые. Прокопий поторапливал их: надвигались холода.
      Девушка у постава на второй день не появилась Еду Филимону принес парнишка лет десяти. «Внял молитве Господь», - подумал Прокопий и не почувствовал облегчения. Душа затосковала с новой силой. Нет, не думала обо мне… Ну и слава богу… Неужто не придет больше? Неужто не придет? Один раз, господи, один раз взглянуть бы… Прости мя, господи, и сделай так, чтобы не пришла… Один раз взглянуть бы… Один раз…» Трудно было богу разобраться в сумятице своего служителя, но и сам не ведая, милостиво ли жестоко ли постуаает в отношении чада своего, послал на постав красавицу-крестьянку.
      И опять в небеси играло солнце. А в глазах монаха и мирянки вспыхнуло пламя. Только одно мгновение виделись они, только на мгновение встретились взглядами и снова расстались, чтобы жить в мучительном ожидании нового мгновения.
      Когда поздно вечером трудники уходили домой, Прокопий с коотившимся от внутреннего напряжения сердцем подошел к Филимону.
     - Далеко ли деревня твоя? – спросил он.
      - Недалеко, отче, за перевозом первая. Засветло дома буду, - ответил мужик, удивленный тем, что неразговорчивый главный храмник вдруг заговорил с ним.
     - Большая ли семья у тебя?
     - Невелика, отче, пятеро детишек-то… Старшей дочке, Машуньке, осьмнадцать, младшему пострелу пять минуло.
-      Значит, это дочь твоя приходила?
-      Моя, отче…
-      Мария, значит?
-      Машунькой мы ее кличем.
-      И, поди… жених уж есть?
      Да, кажись, рано еще ей, - ответил Филимон и хитровато взглянул на Прокопия. А Может, так ему показалось, но все равно это привело храмника в смущение. А мужик, видимо, понял его и подлил масла в огонь.
      - А девка – она у меня просужая. Слову родительскому не поперечит, и работница и к рукоделью всякому охоча. И затворница, не вертихвостка какая-нибудь… Не пожалуюсь на девку… Оно, конечно, в крестьянском деле первого надобно рожать парня, работника то ись. Да ведь кого бог дас того и рости… А на Машуньку-то не пообижусь. Не пообидится, кажись, и тот, кому достанется…
      Прокопий больше не слушал Филимона. «Мария… И имя святое. Придет ли завтра? Господи, что со мной? Нельзя мне… Как в обитель появлюсь, оскверненный мирским грехом? Нельзя же мне…»
      Но то говорил разум. А сердце и душа, объединившись в едином желании, не слушали разума. Боренье мучило Прокопия. Он плохо спал, стал молчалив, реже докучал мастеровых своим надзором, сам много работал и этим спасался от постороннего глаза.
      Мария пришла и в третий, и в четвертый раз. Прокопий заметил, что в ее походке, во всех движениях стало меньше скованности, а больше радостного ощущения жизни.
      Приходила она в красиво вышитом домотканом сарафане, в толстую и длинную косу вплетала ленту. Юное лицо румянилось, как маков цвет. Прокопий услышал как она смеется – по-детски, не насмешливо, как неумело гневается, отбиваясь от баб, которые докучают дурашливыми разговорами о женихах. И сам улыбался, когда она смеялась, и сам гневался, когда к ней приставали бабы. Прокопий не уходил вместе с мастеровыми в трапезную, а оставался на поставе, занимался каким-нибудь незначительным делом. А вечером он подолгу молился, испрашивая у бога прежний покой. Но покоя не было.
    
    
      Начинались холодные дождливые дни. Работа на поставе церкви свертывалась. Пррокопий отпускал мужиков по домам до весны. Они кланялись ему, благодарили за оказанную милость и уходили.
      Прокопий заметил, что Филимон, отец Марии, не спешит прощаться и находит себе какую-то мелкую работу. Да и сам он, Прокопий, хотя и боялся себе в этом признаться, хотел, чтобы Филимон задержался и подошел к нему, поговорил, сказал что-нибудь о Марии (он не видел ее уже две недели и в тоске истерзал душу). И Филимон подошел и заговорил. Сначала о поставе, что, мол, славный храм будет, о том, чтобы храмник не забыл про него на следующую весну, когда придет время собирать трудников. А потом…
     - Вижу, отче, страдаешь ты душой. И страдаешь ты по зазнобе.
     Прокопий опустил голову, словно виноват был перед этим человеком.
      - Да ведь и то сказать, хоть ты и божий служитель, а тож человек, из таких костей и мозгов. Вижу, приглянулась тебе моя девка. Вижу. Да ведь и ты ей тож по душе пришелся. Ревит девка-то.
      Екнуло сердце у молодого монаха и заколотилось в бешеной радости. Но от дальнейших слов Филимоновых радость облилась горечью.
      Скажу тебе, отче, и мне ты приглянулся. И ежели бы ты…дак супротив родства не пойду. Конечно, ты есть лицо духовное и тебе затруднительно. Да ведь и дело не стоит…Сообчили мне, что по первому снегу сватать девку мою прибудут… Худа про парня не скажу – не атаман и достаток, кажись, имеется, да девка-то ревит… Дак вот и подумай, отче, може, ежели что…
      Прокопий молчал. Первый раз за всю жизнь он явственно ощутил, какую долю себе нашел, и позавидовал вольной мирской доле. Некоторое время молчал и Филимон, а потом сказал:
      - Приду я завтре на Холмищеву Гору, будто бы в лавку. Да оно с заработка-то мово и не грех. Дак ежели решишь…
      Филимон хотел сказать, что тогда подойди, скажи одно только слово и сватам он откажет. Он дочери своей худа не желает. Но не сказал. Да и лишние это были бы слова, потому как Пркопий и без них все понял.
      Филимон ушел, а Прокопий долго еще стоял на том месте. И одна только мысль металась в голове, один вопрос без ответа – как быть?
      “Как быть?” Надо было искать ответ, принимать решение.
      Хлынул дождь, и только тогда очнулся Прокопий и направился в свою келью. “Ночь длинная, буду молиться. Бог вразумит…”
      И он молился, искал у бога позволения или запрета уйти из обители в жизнь мирскую. До самого светлого утра молился Прокопий. А перед глазами стояла Мария в вышитом сарафане, с толстой длинной косой, и смотрела на него широко открытыми глазами, вся чуть подавшаяся вперед, словно говоря ему: “Бери меня, бери, пока не поздно, не упускай своего счастья и меня не делай несчастной…” Но на смену этому видению приходило другое: грозные глаза из-под седых бровей игумена Сиверьяна, молчаливо осуждающие лица обительской братии. И слышался ему колокольный звон главного в его жизни, но еще не построенного пятиглавого обительского храма. И сквозь колокольный звон слышал он голос игуменский: “Мирская жизнь – не твой удел, храмник! Кто взрастил тебя? Кто дал тебе разуменье зодчего? Бог и обитель! Кто видит в тебе поборника веры святой? Кто жаждет творений твоих? Бог и обитель! Так можешь ли ты, храмник, одаренный Господом, предать его и обитель? Никакими молитвами не замолить тебе отступничество твое во веки веков. И не будет тебе ни покоя, ни радости в жизни мирской. Она – не твой удел. Молись и утвердится воля твоя, и окрепнет разум твой, и очистится душа твоя… На другое – нет тебе благословения… Аминь”.
      И молился храмник, закрывшись в своей келье, еще весь день. И не вышел к Филимону сказать одно единственное слово. А на следующий день уехал он в обитель, чтобы вернуться сюда через долгие осень и зиму, когда солнце снова обогреет землю и душу.
    
    
      Прошло три лета и три зимы с начала постава церкви на Холмищевой Горе. Она выросла под купола и надо было начинать внешнюю и внутреннюю отделку. Самые тонкие и самые дорогие работы. Требовалось найти мастеров-купольников, рисовальщиков-изографов, закупить колокола и кресты, иконостас и всю церковную утварь.
      Прокопий разослал гонцов в Великий Устюг, в Соль Вычегодскую, в Вологду и Архангельск. Каждому гонцу дал особое поручение да наказ рядиться ладом и привезти мастеров знатных, колоколов звонких, крестов ярких. Разъехались гонцы, исправно и с усердием выполняли наказ главного храмника, не ведая, что в Посаде и в святой обители произошли события, поставившие под угрозу самое существование Холмищевогорской церкви.
      Выделив гонцам на покупку колоколов, крестов, образов и украшений и на задаток мастерам-купольникам и рисовальщикам почти все наличные деньги, игумен и храмник решили, что пора просить у купца Хлудова последнюю сумму заказного взноса в две тыщи рублей. Ее, по их предположению, должно было хватить для окончательного расчета с работными людьми и мастерами. А на церемонию освящения соберет с прихожан отец Кенсарин. Решив так, игумен перекрестил Прокопия и отправил его к купцу Хлудову.
      Не впервой ехал храмник к купцу, но первый раз чувствовал в душе беспокойство, неуверенность, даже неловкость. Словно за милостыней к скаредному хозяину собрался, который раньше чем дать, оговорит и унизит. Но ехал он не за милостыней и успокаивал себя, старался не думать о деле.
      Еще на подъезде к дому Хлудова Прокопий увидел множество народу. «Что-то случилось?» – мелькнула мысль и душа встревожилась.
      Толпа вздыхала, кое-кто из баб причитал вполголоса. Люди крестились. Уже за сотню шагов до дома толпа стала настолько густа, что пришлось остановмть дроги. Из дома слышались вопли женщин.
     - Что, у Василия Пантелеймоновича умер кто? – спросил Прокопий.
     Да сам он, Пантелеймонович-то, кормилец наш, и помер А и душевный был человек, царство ему небесное, с понятием.
     «Как - умер? – впав в некоторое оцепенение, медленно соображал Прокопий. – А как же дела? Ведь церкву надо заканчивать…»
     Из этого оцепенения его вывел разговор рядом стоящих людей.
     - Говорят, хозяином-то старший сын будет…
     - Говорят, едет из Архангельского города…
     - Каково-то поведет дело. У Василия-то Пантелеймоновича все в руки шло, за что ни возьмется. Эко богатство какое оставил…
     А народ все прибывал.
     - Когда это случилось? – спросил Прокопий у людей.
     - Вчерась, батюшко. Говорят, в одночасье бог убрал, а до этого солеварни самолично проведывал. А приехавши, прилег да и не встал больше. Легкую смерть бог послал, без хвори.
     Прокопий повернулся и медленно, стараясь не мешать людям, вывел на просторное место лошадь и в сумрачном настроении поехал назад, в обитель.
     Услышав от храмника столь печальную новость, игумен склонил голову и долго сидел на широкой лавке своей кельи. А потом встал и слабым голосом попросил Прокопия помочь добраться до кровати. Игумен в последние годы сильно сдал и часто неделями не выходил из своей кельи.
     Прокопий уложил игумена и собрался оставить его, но тот сделал знак остаться. Не сразу настоятель собрался с духом.
     - Чую, сыне, призывает Господь и меня к себе. Пришло время собираться на вечный покой, но допрежь хочу сделать тебе мое последнее пожелание. Знаю, трудную долю ты выбрал себе, отвергнув мирскую жизнь. Знаю, маялся ты сердцем и по деве-мирянке (Прокопий удивленно вскинул взгляд на игумена) да вымолил у Господа крепости духа и не отринул обитель свою, не оставил дело свое святое, не погубил разуменье свое, свыше тебе дарованное. Всей своей жизнью ты заслужил продолжать дело святого Сергия Посадского и стать настоятелем сей обители после ухода моего ко Господу…
     Игумен замолчал и закрыл глаза. Пррокопий стоял, опустив голову, и нельзя было понять как он отнесся к словам старца. Сиверьян приоткрыл глаза и спросил:
     - Чтоскажешь, сыне, как мыслишь?
     Молод я и не столь разумен, отче преподобный, чтобы великое и святое дело брать на себя… Да и храм на Холмищевой Горе…
     Храм тот – твой, твоего разуменья плод, и ты доведешь его до освящения токмо если станешь настоятелем. Может статься, отпрыск купца Хлудова откажет продолжать договор на постав храма и тогда ты в сане игумена сумеешь поговорить с ним от имени Господа, а ежели ослушается… Что касаемо молодости твоей и разуменья, то оне не тревожат меня – все как след быть.
     Настоятель снова замолчал и лежал с закрытыми глазами. Видя, что он очень устал и слаб, Прокопий вышел из кельи, наказав монаху-привратнику почаще проведывать старца
     Купца Хлудова хоронил весь Посад. Тело отпевали в самой большой Успенской церкви, для которой он не раз жертвовал солидные куши. После пышных похорон в доме Хлудова собрались сыновья и близкие родственники Василия Пантелеймоновмча. Старший сын Алексей молча и с некоторой снисходительностью выслушивал напутствия и наставления дядьев, двоюродных братьев не уронить дело покойного, человека, почитаемого в самой Москве, множить состояние и доходы.
     - А мы в пристяжке потянем, не ослабим тяги, можешь на нас положиться, - говорили купцы-родичи Алексею. А новоиспеченному хозяину всех хлудовских тысяч, солеварен, барок, промыслов, торговых домов, ремесленных артелей стало скучно от умных советов и он откровенно и широко зевнул. Родственники поняли, что от Алексея Хлудова им лишнего не перепадет, а ежели случись беда, помощи и спасения от него не будет. Удрученные и озабоченные этой догадкой, родственники стали разъезжаться по домам.
     - Отец был тысячником, а я буду мильонщиком, - сказал он всем напоследок и никто в этом не усомнился.
     Только приказчиков он задержал на день и, собрав их, потребовал:
      - Через неделю представить все счета, точное описание всех предприятий и годовой доход от них, полный перечень расходов по заказам и договорам, количество работных людей.
      - Первым с отчетом явился приказчик, состоявший при самом Василии Пантелеймоновиче. Алексей придирчиво вникал в каждую цифру, в каждое слово, заставлял приказчика подробно пояснять каждый параграф. И, наконец, дошел до расходов по заказу на постав церкви на Холмищевой Горе.
      - Умный человек был покойный батюшка да глупость сделал несусветную, не свойственную купеческому разуменью. Поезжай в монастырь и скажи, что купец Хлудов Алексей Васильевич разрывает прежний договор и выставляет новый: вернуть вложенные в постав церквы семь тыщь с доходом пятьсот рублей с тыщи не за семь лет, а за три года. Я не хочу терпеть убытки во благо монашеской братии и какого-то волостного прихода. А ежели вздумают не соглашаться, дак вовсе затребую все вернуть сейчас же. Денег нет – солеварнями пусть расплачиваются.
     Приказчик откланялся в испуге и поехал в монастырь.
     В монастыре стояла скорбная и тягостная тишина. Старец Сиверьян, белый как восковая свеча, уходил из жизни. В келье-опочивальне находились старейшие из обительской братии и Прокопий. Сиверьян не открывал глаз и лишь по редкому и едва заметному дыханию угадывалось, что он еще жив.
     Все ждали митрополита Захария, коего известили о безнадежной слабости настоятеля Спасо-Сергиева монастыря.
     Увидев сию печальную картину, приказчик долго оставался в нерешительности: докладывать ли храмнику Прокопию о велении молодого Хлудова? Поразмыслив, что неисполнение наказа может вызвать недовольство хозяина с нежелательными последствиями, приказчик вызвал скорбного храмника и доложил ему решение нового хозяина хлудовских владений. Выслушав приказчика и вникнув в сказанное, Прокопий молвил:
     - Передавай Алексею Васильевичу низкий поклон и скорбь мою по кончине батюшки его, радетеля нашего, человека боголюбивого и нрава духовного…
     С этими словами Прокопий повернулся и пошел в келью, оставив приказчика в недоумении. И уже из притвора сказал ему:
     - Передавай хозяину, что дадут знать о прибытии для разговора.
     - Приказчик не понял – о прибытии кого и куда, но Прокопий уже закрыл за собой дверь, и ему ничего не оставалось делать, как возвращаться к молодому грозному хозяину.
     К вечеру следующего дня прибыл митрополит Захарий. Съехались священнослужители всех Посадских, Великоустюгских, Сольвычегодских, Белозерских храмов и монастырей. А ночью Сиверьян угас.
     - Два дня и две ночи шла скорбная и многолюдная панихида. После похорон священнослужители разъехались, задержался лишь митрополит Захарий. Он собрал старейшин обители и объявил им желание святого старца быть после него настоятелем праведнику Прокопию. Старейшины выразили свое удовлетворение, а выйдя из кельи… Каждый тайно мыслил быть настоятелем. Каждый умудрен затворнической святой жизнью старца. А храмник – каким он может быть их духовным наставником, коли часто и подолгу бывает в мирской суете, не испытывает тех самолишений в угоду Господу, какие испытывали они, старые монахи, полжизни проносившие вериги, не знающие скоромной пищи, не допускавшие до себя не токмо ни единого греховного деяния, но даже мысли. Тяжко им было смириться, да пришлось.
    
     - Митрополит сам провел службу возведения в сан игумена Прокопия. А потом, в ночной беседе, поинтересовался строительством храма на Холмищевой Горе. Прокопий рассказал ему о визите приказчика молодого купца Хлудова. Нахмурился Захарий и велел немедля призвать богоотступника. Молодой Хлудов был не настолько дерзок и смел, чтобы ослушаться высокого духовного лица и, разумеется, понял о чем пойдет разговор. По дороге решил, что придется, видимо, в чем-то уступить.
     Мудрый Захарий не увещевать стал, когда купец явился, а грозно вопросил:
     - Епитимью на себя кличешь?! Это ли завещал те родитель твой?
     Хлудов совсем сник от испуга и дрожал до самого своего дома. А когда испуг перешел в злость, решил, что просто так он не выложит ни копейки.
    
    
     Тем временем прибыли гонцы с товаром и артелями мастеров. Прокопий назначил главным храмником посадского мастера Федора Попова, но и сам часто наезжал в Холмищеву Гору, взял на себя все казначейские функции, выдерживая не легкую борьбу с купцом-заказчиком Алексеем Васильевичем Хлудовым.
     - Бесшумно, но зримо работали рисовальщики-изографы. Они словно бы и не выводили линии и фигуры святых, а осторожно помещали их на потолки и стены, да так, что святые начинали жить своей жизнью, наполненной кротостью, покорностью, смирением, благочестием, терпеливостью. Добро здесь побеждает зло и злые духи низвергаются в ад. Святые зовут крепиться в вере и тогда очищенные души будут пребывать в райском благоденствии.
     Эти возникающие и оживающие картины даже отца Кенсарина приводили в трепетное состояние. Протодиакон, постаревший и располневший за эти годы, часами торчал в храме, поражаясь открывающимся ему таинством явления Богородицы, Иисуса Христа и святых апостолов. Он и на рисовальщиков смотрел как на святых, а те, привычные к своему ремеслу, посмеивались над странным попом. Потом протодиакон выходил из храма и запрокидывал голову, чтобы посмотреть и послушать, как работают мастера-купольники. А работали они, в отличие от рисовальщиков, громко: стучали, а порой и ругались, забыв, что возводят Божий храм. «Тьфу на вас богохульники», - говорил в сердцах протодиакон и уходил прочь. «Дожить бы токо, - думал он. – Дожить бы да провести хотя бы единую службу, а там и на вечный покой можно». Он думал о старце Сиверьяне и жалел, что не дожил тот до освящения храма, коий появлением своим обязан ему. Думал о храмнике Прокопии, радением своим заслужившем столь высокую честь быть духовным настоятелем. Думал о прихожанах своих, кои без единого противного слова вот уже по которому разу несут на постав церкви свои посильные (посильные ли?) вклады. Истинно народный храм.
    
    
     Серые тяжелые облака неслись над Холмищевой Горой, поливая косым, частым и холодным дождем. Федор Попов, отец Кенсарин, мастера-купольники, плотники и все миряне окрестных деревень жили ожиданием погоды. Лишь рисовальщики да краснодеревщики делали свое дело внутри храма. Церковь, до самой высокой маковки одетая в леса, тоже, казалось, ждала солнца, чтобы, надев золотой венец, скинуть с себя лишнее и надоевшее и предстать перед миром во всей своей красе и стати, да и самой вглядеться в белый свет – какова-то в нем жизнь?
     Только через неделю ветер разорвал тучи в клочья и погнал их на юг, где они быстро истаяли.
     - Надо посылать за преподобным отцом Прокопием, - сказал протодиакон Федору Попову. – К завтрему, кажись погода наладится.
     - И моя мысль о том же, батюшко, Посылай гонца.
     Как и предполагал протодиакон, закат солнца обещал чистую ночь и хороший день.
     Игумен Прокопий, обремененный большими и малыми заботами о святой обители, о ее промыслах и вотчинах, вставал задолго до заутрени и требовал от отцов-келарей отчета о том, что и сколько сделано, припасено, сбыто, выручено. Отцы, привыкшие к такому спросу еще при Сиверьяне, не противились порядку. Не по мысли им было другое – то, что молодой настоятель задумал разорное дело, хотя и богоугодное – строительство нового обительского храма, «каковой буде красоваться округ и славитися людями веки вечныя». Отцы-монахи понимали, что расчитывать на постав нового храма за счет купцов не придется, разве что расщедрятся взносом во спасение душ. Намекнули отцы Прокопию о сем, да он устыдил их недомыслием: не гоже столь старинной и знатной обители без соборного храма жить. Убогость ни мысли ни души не возвеличивает, не дает им простора. Не поняли отцы-монахи духовного наставника своего, но поняли его твердость, паще Сиверьяновой, и, перекрестившись, смиренно понесли свой крест дальше.
    
     Гонец прибыл в обитель, когда началась заутреня. После молитвы Прокопий, не мешкая, выехал в Холмищеву Гору, где намечалось увенчание храма крестами.
     Приметы не обманули: день разгорался светлый. Легкий, еще с прохладцей, ветерок обдувал бородатые лица спутников, привыкших больше к неторопливости и степенности. А молодой игумен все чаще понуждал их шевелиться, прибавлять во всем шагу и ходу. Старцы смотрели на это с осуждением, но лищь незаметно качали головами и уходили в свои дремучие мысли, а монахи молодых лет это приняли как должное и были главной опорой игумена.
     Дорога дала время для раздумий и Прокопий отдался им. Сколько раз в последние годы проезжал этой дорогой – не счесть. Она стала для него каким-то особым жизненным путем, приведшим его к мечте детства. Уже не глиняный, не из прутиков храм построил он и едет его венчать. И храм этот будет долго жить среди людей, являя собой стремление человеческого разума к постижению и достижению красоты и гармонии. «А может быть, напрасен мой труд? Может прав молодой купец Хлудов, который при последней встрече жестоко бросил: «Долго ли тебя помнить будут, монах? Безбожники предадут забвению и тебя и твой храм. Не надежные ты строишь себе памятники. Промыслы, торговля и деньги – вот что надежно. Без этого человеку не прожить. И бог – он мою сторону держать будет, я больше для него делаю, чем ты. И людей он заставит помнить меня, не тебя. Человеку перекрестить лоб и одного образа хватит. А храмы твои – перевод деньгам…». Нет, купец, не будет безбожия, не должно быть. Не веришь в бога – верь в человека, в его разум. А храм сей не токмо Господен. Он и человеческий. Руки человеческие его возвели. Вот это и будут верующие в бога и верующие в разум. Не дадут люди погибнуть сему храму во веки веков. А меня помнить – что? Таких, как я, на Руси множество. Не меня, всех нас, мастеров, помянут добрым словом…
     Кони бежали легко и радостно, вдыхая сладкий бодрящий воздух. На Холмищевой Горе все было готово к установке крестов. Толпились с утра миряне. Протодиакон и Федор Попов заметно переживали. Федор – за то, чтобы все прошло ладно, протодиакон – за торжество момента, за то, что довелось ему дожить до столь радостного события. Ведь и он, старый священник, первый раз в жизни станет свидетелем увенчания глав храма.
     Прокопия хорошо знали в Холмищевой Горе как храмника, и не все знали, что он теперь настоятель монастыря. Поэтому обошлось без паломничества ко благословению.
     - Ну, Федор, венчай святое дело. Начинай, - сказал Прокопий, сам предаваясь волнению.
     Федор быстрым шагом пошел к мастерам-купольникам, а Прокопий спросил протодиакона:
     - Скоро ли мастера-изографы свое дело сделают? Успеют ли до Петрова дня?
     - Успеют, преподобный отче, Посылай нарочного к митрополиту. Аккурат в Петров день освятим сей благолепный храм.
     - О наречении подумал? Каким святым именем наречем его?
     - А именем Параскевы Пятницы, заступницы нашей…
     - Что ж…
    
     Мастера-купольники и Федор Попов находились на самых верхних лесах. Купольникам надо было установить пять крестов на пять главок – на четыре малых и среднюю, самую высокую. Федор расставил по два человека к каждому из четырех малых куполов.
     - С богом, ребята.
     Купольники без особого труда вставили кресты в гнезда и, определив им нужное расположение, закрепили. На серединную главу Федор втал сам с двумя купольниками. Тяжелый крест и для троих был только что под силу. На скрипучих, узких и шатких лесах работать было не безопосно. Пришлось на купол класть доски и по ним веревками подтягивать крест к гнезду. Подтянув, купольники с большой осторожностью, чтобы, не дай бог, крест не сорвался вниз, стали поднимать его, направляя в гнездо. Это стоило им такого напряжения, что они обливались потом. Но все прошло хорошо. Пять крестов засверкали над храмом золотым блеском. У протодиакона на подрясник скатилась слеза. Да и Прокопий с трудом сдержал такую слабость: увенчана не только церковь, увенчан и труд его и его артельщиков.
     Надежно закрепив кресты стальными нитями растяжки, купольники спустились на землю, а плотники, начали разборку лесов. Вскоре церковь предстала перед восхищенными взорами во всей своей красе.
     Народ долго не расходился, любуясь храмом. Те, кто бывал в Посаде, уверяли, что холмищевогорская церковь не хуже, а даже лучше посадских.
    
    
       Когда игумен Прокопий собрался отбывать в обитель, к нему подошел мужик.
     - Благослови, преподобный отче. - Прокопий узнал в нем Филимона, отца красавицы-крестьянки Марии, которую божьему служителю никогда не забыть. Игумен едва сдержал свое сановитое степенство и не пустился в распросы. Но сердце все же разволновалось и кровь ударила в виски. Этого не могла сдержать никакая сила.
     Филимон стоял полусогнувшись в ожидании благословения.
     - Благословляю тя, раб божий…
     Филимон выпрямился и, как показалось Прокопию, посмотрел на него укоризненно.
     - Филимон, в здравии ли Мария, как живется ей в замужестве, все ли ладно?
     - Жива, отче преподобный, отче святой и праведный, - сказал Филимон и в глазах его Прокопий увидел неизбывное горе и тоску, а в словах и голосе услышал упрек и осуждение. – Жива, да лучше бы уж и не жить ей, кровинушке моей…
     Прокопий напрягся, и тревога охватила его разум и сердце. А Филимон продолжал:
     - Ждал я тебя, отче, в тот день долго, да не дождался. Пришел домой, а Машунька ко мне как полымя метнулась, и видно по глазам моим поняла, что не радостную весть я ей принес. Ничего не спросила, ничего не сказала, а потухла вся и ушла в горенку. И не выходила пока сами не выводили поесть ли, сделать ли что. Умолкла, будто немая, Спросишь об чем – только головой знать дает, что поняла. Встревожились мы с бабой, старуху-ворожею позвали. Сделала что-то старуха. И Машунька, слышим, ревит. Обрадовались мы, думаем со слезами-то горе и выйдет, очистит разум и душу… Оно и правда, кажись посветлела девка, за дела принялась – за пряжу да тканье. Да вот беда – все молча, без единого слова. А тут сваты нагрянули. Обрадели мы, думали замужество выбьет бабью блажь, да видать, на блажь это: как увидела она сватов, так и опять почернела лицом, опять затворилась и забыла и про дела и про еду.
     Венчались в Посаде, от жениха три пары самолучших лошадей запряжены были – в достаток пошла жить Машунька. Радоваться бы. Да что-то стряслось с девкой, напала хвороба. Молчит, ни с кем ни слова, ни звука. Исхудала вся – в чем душа теплится. Дела делает да без радости, без ловкости, а ежели не заставят дак и просидит весь день, не шелохнется. Сваты пенничать стали, сердятся. А мужик-от дак бьет ее. Говорит, или убью, или заговорит у меня. Дак заговорила ведь! Да не то. Умом тронулась, Машунька-то наша, вот ведь что. Хотим ее забрать домой, да не отдают. Говорят, какя-никакая, а мужняя жена. У Филимона глаза заволокли слезы, он вытер их кулаком, сказал:
     - Вот оно как вышло, преподобный отче…
     И безнадежно махнув рукой, пошел прочь. А Прокопий еще стоял в каком-то оцепенении, разум его расплылся, он не видел ничего отчетливо. Вывел его из этого состояния голос Федора Попова:
     - Ако невеста в подвенечном платье, церквушка-то стоит, святой отче. Возрадуйся сему творению рук и разума своего. Осчастливил ты рабов божьих сим храмом, и будут оне долго помнить тебя, отче…
     Прокопию в голосе Федора почудилось осуждение его святости и он метнул взгляд в лицо храмника, но не заметил и тени дурных мыслей.
     - Истинно хороший храм мы с тобой построили, - сказал Прокопий и долгим пытливым взглядом окинул церковь. «Будут помнить», - вздохнул он и скорым шагом направился к дрогам.


1990 г.