Тихая деревня

     Из госпиталя в городе Риге Крапивина выписали в самую апрельскую распутицу 1947 года. Врачей то обстоятельство, что ему трудно добираться до своей Мартынихи, не смущало: теперь он на ногах и в памяти. И сам Крапивин, предложи ему врачи полежать еще месяц и подождать погоды, ни за чтобы не согласился. «Да я на животе переползу все ручьи и реки, но до дома доберусь…»
     Когда к нему, через год после сильной контузии и ранения, пришла осознанность того, что он живой и что была война, он стал вспоминать последний бой. Но кроме кромешного ада ничего вспомнить не мог.
     Часто и надоедливо расспрашивал в госпитале фронтовых врачей о том, как люди встречали победу, как все это было. И каждый раз плакал. Потом потихоньку тоже стал привыкать к мысли, что на свете нет больше войны, грохота и свиста боев.
     Теперь он чаще стал думать о доме, о семье. Много размышлял над тем – возвращаться ли ему в деревню, в колхоз, или воспользоваться возможностью устроиться в Посаде или в другом городе и увезти туда семью. Но определенного решения не приходило, и каждый раз он говорил себе: «Там видно будет».
     Жене Анне, уже потерявшей надежду на его возвращение, он в подробностях описал где он и что с ним, и потом регулярно получал из дома письма.
     Старший сын, Николай, вернулся с фронта живым, но без правого глаза, женился на Верке Вишняковой из соседней деревни Сластничихи и живет в ее доме. Есть и внук, Толик – так назвали в честь его, деда Анатолия, и уже второго ждут. «Правильно, - думал Крапивин, - сейчас надо рожать бабам больше. Вон сколько народу перебила война…» Среднему сыну, Пашке, уже пятнадцать исполнилось, а младшей, Зойке, двенадцать. «Вот уж дети какие стали. Ждут ли? Ждут, конечно, что это я…»
     Анна хоть и не жалуется на жизнь, а по письмам видно, что тяжело в деревне приходится. Голод морит людей после засухи сорок шестого. «Домой, домой надо. Не такие распутицы на пути к Берлину бывали. Да я босиком…»
    
    
     Крапивину выдали бывшие в употреблении, но еще крепкие гимнастерку, галифе, кирзовые сапоги, шинель без погон, а так же небольшое пособие и дорожное удостоверение. Врач с няней проводили его до выхода. Он с поклоном поблагодарил их за все и, припадая на левую ногу, вышел за госпитальный двор
     Купив гостинцев, с тощим вещьмешком Крапивин н6аправился на вокзал. Там пришлось потолкаться за билетом, даже поругаться с дежурным по вокзалу. А когда билет был оформлен, и до поезда на Москву еще оставалось время, он с трудом нашел свободное место в огромном зале ожидания, присел и почувствовал тяжелую усталость. «Надо же, до Берлина прошел, а так не уставал, - усмехнулся Крапивин. – А сколько же мне сейчас? 52 годика? Дак это ж самый возраст для крестьянина. Как же я пахать-то буду при такой моей скорой усталости? Ладно, видно будет. Только бы до дома добраться».
     В Москве, на Ярославском вокзале, все почти в точности повторилось. Но там уже пахнуло на него родиной: он услышал окающий с протяжкой говор. И сердце защемило от радости осознания, что скоро будет дома, а там все наладится. «Будет еще лучше, чем до войны. А как же иначе?»
     - Запозднился, служивый? – сказал мужик в фуфайке, ватных штанах и в валенках с галошами и подвинулся, освобождая место для Крапивина. Крапивин сел. Раненая нога плохо гнулась и он не знал что с ней делать, куда деть, чтобы не мешала людям. Взяв руками, он определил ее чуть наискосок и сам устроился на скамейке вполоборота к мужику.
     - Запозднился, да. Вот только отпустили из госпиталя. А ты тоже фронтовик?
     - Ясно, не тыловая крыса. Вишь вот…В сорок третьем рубануло, под Ленинградом. – И мужик левой рукой показал на правый безрукий бок.
     - Да-а… А меня в самом Рейхстаге, будь он неладен. И вот токо что… Нога-то бы ничего, дак долго памяти не было. Контузия сильная. В ушах еще шумит дак ты погромче говори-то.
       - Ладно, буду погромче. В каких краях изба-то твоя? Не в семнадцатой республике?
     Крапивин непонимающе посмотрел на соседа.
       - Ну, то ись не в Вологодской области?
     - А пошто ты ее семнадцатой республикой обзываешь? Что, наша Вологодская область хуже других? Ты вот сам-то откуда?
      - Дак и я оттуда, вологодский. Тарногский район, слыхал?
      - Конешно.
      - Семнадцатой республикой нашу область люди прозвали за темноту и глушь, в кою порядки добираются, видно, пешим образом, дак и опаздывают…
      - Мужиков нет потому что, сказал Крапивин. – Вот погоди, подрастет молодь…
      - Дак ее, молодь-то, на порядках воспитывать надо. А ежели она на беспорядках да на несправедливости воспитывается, дак потом, когда к власти-то на местах придет, что будет? То-то.
     - Я, конечно, поотстал от мирной жизни, но твои речи пахнут каким-то пленом. В госпитале я и газетки читал и радио слушал, дак там про такое как ты говоришь, не слышно. Везде жизнь восстанавливается. Говорят, карточки отменят. Ну да, мне из дому тоже пишут, что голодно. Дак лонишний год-от каков был. Засушило все.
     - Эх, фронтовик, ты сичас как токо что народившееся дитя. Держали тебя на казенных харчах… Ладно, скоро сам крестьянской каши похлебаешь. Дак и войну не раз вспомнишь в том смысле, что там тоже тебя кормили и заботы об этом деле у тебя не было. И там ты знал где и хто твой враг. А может у вас в районе и по-другому все? Ты из какого района-то хоть?
     - Из Посадского.
     - Ну дак и там то же самое. Сестра у меня в вашем районе живет, на Вожбале, дак то же самое рассказывает.
     - Значит, нам, фронтовикам, засучать рукава, да как следует напрягаться. От ты пошто допускаешь этот самый беспорядок?
     - Дак ведь у меня на два рукава одна рука. И язык один. Ежели его отрежут, дак второй не вырастет.
     - Ну ты, земляк, ей богу, что-то не то… Фашистов не боялся, а тут своих… Вот до войны…
     - Что – до войны?
     - Жили же…
     - Да, жили не тужили…
     - Я вот бригадиром в колхозе был, дак порядок держал.
     - Значит, или сам воровал или молчал, если другие воровали.
     - Чего-о? Я – воровал? – Крапивин выкатил глаза и стал подтягивать раненую ногу, чтобы встать.
     - Э, э, ты чего, шуток не понимаешь?
     - А ты поосторожней шути. Не на того напал…
     У Крапивина нервно подрагивали руки, дергалась щека. Земляки долго молчали, но безрукий не выдержал:
      - Токо честно: так уж никто и ничего?
      - Ты про что?
      - А вот про то самое, про колхоз ваш довоенный.
     Крапивин хотел было ответить – никто и ничего, да и отвязаться от однорукого. Но не ответил, а задумался и вспомнил, что – было, брали… И их же, берущих колхозное, и боялись. А кто не боялся, того по доносам ночью увозили… Было, чего уж там. Но ведь то до войны, а сейчас, когда победили такого врага, неужели свои враженки страшнее? Этого быто не должно…
     - Молчишь? – спросил безрукий. – Вот то-то…
     По радио объявили посадку на поезд, следующий через Вологду.
     - Ты на какой? – спросил Крапивина безрукий.
     - Еще сидеть и сидеть…
     - Ну, а мне на этот. Давай, фронтовик, держись.
     - Да уж постараюсь. Давай и ты не поддавайся всякой там плесени.
     - Ладно, живы будем – не умрем…
     Разговор с таким же, как он, мужиком, прошедшим огонь и воду, не выходил из головы Крапивина. Что там происходит в этой мирной гражданской жизни? Он чувствовал себя так, словно до сегодняшнего дня были только война, только фронт, а позади или впереди только враг. И он привык к этому настолько, что мирная жизнь приходила лишь в снах и мечтаниях. И вот сейчас, когда она стала реальностью, он, оказывается, не готов к ней? Неужели этот безрукий фронтовик успел уже хватить лиха и на гражданке? Но это же несправедливо! Кто там такой нашелся, чтобы народ обижать?
     - Да ну, ерунда, - вслух сказал Крапивин и испугался собственного голоса.
     - Чего, касатик? – спросила севшая на место фронтовика бабка с холщевой
     котомкой.
     - Ничего, ничего, мать, это я про себя… Куда едешь-то?
     - Дак домой, куда ж.
     - Понимаю, что не в Америку. Дом-от где?
     - Дак в Ярославь мне надо, от дочери, вишь, еду.
     - Из деревни?
     - Хто?
     - Ты, мать, ты.
     - Ну дак ясно – не из города.
     - Ну и как в деревне жизнь?
     - Жись-та? А голодает народ-от, худо…
     «Да-а, видать, не на сладкий хлеб еду. Как там мои? Лишь бы живы все, а там…»
     Больше Крапивин ни до поезда ни в поезде ни с кем не заговаривал, и так смутно на душе. В вагоне кое-как забрался на верхнюю полку, положил под голову вещьмешок, шинелью укрылся и так, то засыпая под стук колес, то просыпаясь, не слез до самого утра. На рассвете проводник включил свет и объявил, что скоро Вологда. Вагон ожил. Крапивин слез с полки, сел на свободное место к окну. Силуэты придорожных деревьев густо и неясно темнели. Но уже пахло как-то иначе. И вот что странно – на Крапивина навалилось чувство тревоги, словно он едет по какому-то очень важному делу и нет уверенности, что оно решится благополучно. У Крапивина вдруг исчезло радостное ощущение предстоящего, И только мысли о близких, о встрече с ними возвращали ему душевное волнение.
    
     Поезд остановился. У Крапивина учащенно забилось сердце. Вологда. В июле сорок первого прощался с ней, да вот выпало счастье свидеться почти через семь смертельных лет. Было еще раннее утро. Некоторых пассажиров встречали радостные родственники. Крапивин представил себе, как бы его сейчас встречали жена и ребята, и глаза от такого представления стали мокрыми. «Ничего, фронтовик, у тебя все встречи впереди», – подбодрил себя Крапивин и неуклюже зашагал к вокзальной площади.
     Выйдя на площадь, он жадно и внимательно осмотрел ее. Она почти не изменилась за эти годы. Лужайка посередине, огороженная штакетником, еще была под сугробами уже тронутого солнцем снега. Тогда, в сорок первом, в ожидании эшелона, ее как зеленые мухи, облепили новобранцы. Отчаянно наяривали гармошки, до седьмого пота выдрабывали плясуны под рекрутские частушки вроде:
     Во приемную с кудрями,
      Из приемной – без кудрей,
      Мои русые волосики
      Остались у дверей.
     Деревянные дома вокруг площади, и центр всего – вокзал. Припомнилась еще одна частушка:
      Город Вологда красивый,
      Красит Вологду вокзал.
      Дроля в армию поехал -
      Дожидаться наказал.
     «Так, теперь куда? – подумал Крапивин. – Пароходы не ходят, машины тоже вряд ли. Может, «кукурузники» на Посад летают?». Крапивин решил по старой памяти идти в дом колхозника и там все разузнать.
     В доме колхозника постояльцев по причине распутицы на дорогах было мало. Поэтому, во-первых, было где ночевать. А во-вторых, ему сказали, что из Посада вчера прибыл «студебеккер», и где-то чем-то загружается. Если загрузится, то завтра утром отправится обратно.
     Крапивин с волнением стал ждать шофера и боялся, что он может сюда не явиться, а прямым ходом уехать. Но дежурная его успокоила: «Явится, у него тут и вещи остались, и за ночлег не расплатился еще». И действительно, шофер, совсем юнец, явился засветло и сразу же засобирался в путь.
     - Вот попутчика возьми, - сказала ему дежурная.
      Шофер мельком глянул на Крапивина, спросил:
     - А куда вам?
     - Дак до Павличевского сельсовета мне, а там на Мартыниху добраться надо, - ответил Крапивин, внутренне боясь отказа шофера Тот значительно помолчал, потом уже внимательно и с интересом оглядел Крапивина и не нашел причин для отказа.
      - Ладно, давай в машину, отец, я сейчас…
     Через десять минут «студебеккер», мощно разрезая весеннее городское половодье, взял курс на Посад. Но, оказывается, у шофера была своя тактика и он не гнал машину.
     - Давно за баранкой? – спросил Крапивин.
     - Год уже, - гордо ответил парнишка. – В армию со специальностью пойду.
     - Звать-то тебя как?
     - Мишей.
     - А я Крапивин, гвардии рядовой, возвращаюсь после госпитального лечения из города Риги. Зови меня дядя Толя.
     - Добро…
     - А ты почему на ночь глядя поехал? Переночевали бы, а с утра по морозцу и в путь.
     - Не боись, дядя Толя, через пару километров затормозим до утра. Тут у меня знакомые живут, у них заночуем. А в доме колхозника нельзя. Если остаться в доме колхозника, то раньше, чем через три дня не выбраться. И так обманным образом утек…
     - От кого?
     - От дружков-шоферов. Загуляли они. Теперь пока до копейки не пропьются, не уедут. А мне нельзя. Худо мне после пьянки бывает. Одинова чуть не умер. Да и денег нет, а задолжаться неохота.
     - Ну и правильно, молодец, Миша. Самостоятельных мужиков я уважаю. Сам тоже неохочий до пьянства.
     Помолчали. Грузовик тянул ровно и надежно.
     - А дорога-то как? Не застрянем? – поинтересовался Крапивин.
     - Не должны. На какой другой машине не проехать, а американка вытянет. Я те дам машина…
     - Что за груз у тебя?
     - Запчасти к лесопилке, да станок фуганочный. Я от лесозавода работаю… Ну вот, приехали.
     Миша подвернул к невысокому рубленому дому окраинного поселка.
     - Ну, пойдем проситься на ночлег.
     Мишу в доме встречала хозяйка – не старая женщина, старая бабка и молоденькая пригожая девушка.
     - Миша приехал. Ну-ко заходи, заходи, - радушно запела хозяйка.
     - Вот молодеч, вот молодеч, - приговаривала беззубым ртом бабка. А девушка молчала, делая вид, что гость вовсе ее не интересует.
     - А я не один, тетя Маруся. Вот со мной пассажир. Не прогоните?
     - Бог с тобой, не ладно говоришь. Раздевайтесь, отдыхайте. Сичас самовар поставим. Нюра, ну-ко ставь самовар-от.
     Нюра, подчеркнуто неспеша, занялась самоваром. Крапивин понял, что между ей и Мишей идет мысленный разговор. «Здравствуй, Нюра». «Здравствуй». «Не прогонишь?» «Ночуй, жалко что ли?». «Как живешь-то? Не скучала?» «А чего скучать-то…». «А я вот скучал по тебе». «Ой, так и скучал. Поди-ко перепутал меня с какой-нибудь». «Не перепутал, не с кем мне тебя путать». «Ври больше». «Вот те крест. Честное слово». «Ну, тебя, Мишка…». «Дак скучала?» «Ну, скучала…». «По мне?». «Ну, по тебе. Отстань, мама заметит». «А она уже давно заметила». «Ты вот завтра уедешь и опять на месяц, а я? А мне…». «Дак давай я поговорю с матерью, да и увезу тебя завтра…». «Ой, ты сдурел. Не надо, не сейчас. Потом…». «Вот все потом да потом. А меня осенью в армию возьмут». «Дак вернешься же, не война…». «А я хочу, чтобы ты дома меня ждала…». «Ну тебя, Мишка, стыдно…». «Дак скажу?». «Нет, что ты! Давай в другой раз. Когда ты теперь приедешь?». «Не знаю, наверно, как дороги подсохнут…». «Вот тогда…». «Ну, ладно, так и быть…».
     Уже затемно пили чай и одновременно ужинали. Крапивин выделил из своего НЗ головку сахару, по прянику. Хозяйка сварила картошки, достала соленых грибов.
     - Вот, специально берегла для хорошего случая, - сказала она.
     А Крапивин при виде и запахе этих грибов и картошки в мундире звучно проглотил слюну и устыдился своей слабости. Но на это никто не обратил внимания.
     - Давненько домашней пищи не ел, - признался Крапивин. – Все на госпитальных кашах…
     - Дак ну-ко угощайтесь, не стесняйтесь, - потчевала хозяйка.
     За чаем разговорились. Крапивин рассказал о своей жизни, хозяйка о своей. Муж погиб в Сталинграде, сын – в Польше. Осталась вот Нюра. Восемнадцать лет девке, невеста.
     - Ежели вот Мише поглянулась, дак отдам Нюрку ему. Парень самостоятельный.
     - Мама, перестань! – У Нюры чуть не брызнули слезы от стыда. А Миша воспользовался моментом и решительно заявил:
     - Дак я, тетя Маруся, как в другой раз приеду, так и возьму Нюру-то.
     - Ишь ты, возьму. Без сватовства…
     - Дак ежели…
     - Ладно уж. По сухой погоде приезжай, да с матерью. Обо всем договоримся тогда.
     Вот так и решилась в тот вечер судьба Миши и Нюры. «Дай вам бог не испытать того, что мы испытали», – мысленно пожелал Крапивин молодой счастливой паре.
    
     В путь отправились, когда только забрезжил рассвет.
     - Ежели все пойдет нормально, то к вечеру я тебя, дядя Толя, доставлю к месту назначения, - сказал ободряюще Миша.
     - Ты уж постарайся. Без малого сеь лет дома не был…
     - Волнуешься?
     - Не токо. Боюсь, понимаешь.
     - Ничего, дядь Толь, все нормально будет…
     Медленно, с риском надолго застрять в глубоких, до радиатора, разливах лесной кочковатой дороги, полз «студебеккер», надрывая мотор. Но все же полз и полз, преодолевая глухие версты. Все эти долгие часы Миша напряженно то всматривался в лобовое стекло, то высовывался из кабины – такая дорога расслабляться не давала. А Крапивин, возбужденный сознанием, что уже сегодня будет дома, не мог себя заставить спокойно думать о чем-то одном, о дальнейшей жизни, например. Несколько раз принимался это осмысливать, наметить какие-то ближайшие планы, но каждый раз сбивался на отрывочные воспоминания то из довоенной, то из фронтовой жизни. Но о чем бы он ни думал, в глазах стояла его Мартыниха, жена и дети.
     В глубине души он чувствовал, что его мирная жизнь праздником не будет и надо готовиться к трудностям. «К трудностям? – спросил себя Крапивин. – Если только и всего, то…Но к чему же еще? Что может быть хуже того, что пережито? По правде, по совести жить буду».
     Проехали деревни соседнего с Павличевским сельсовета. Оставался еще волок – пятнадцать километров лесной дороги.
     Американка, недовольная тяжелым российским бездорожьем, выбивалась из сил, но не сдавалась и останавливалась только по воле шофера, чтобы хоть немного остыть и успокоиться.
     Начались сумерки. «Значит, домой попаду затемно», - подумал Крапивин. - Что ж, это даже и лучше, меньше глаз».
     Подъехали к первой деревне сельсовета, от которой до Мартынихи шесть километров.
-      Миша, высади-ко меня здесь.
     - Зачем, дядя Толя, у церкви выйдешь, там тебе рядом.
     - Рядом-то рядом да через реку. А ее форсировать мне, ты сам понимаешь, несподручно.. Так что давай прощаться.
     Миша остановил машину. Крапивин полез в карман, но шофер понял и взял его за руку.
     - Не надо, дядя Толя, что ты…
     - Хороший ты парень, Миша. Ну, счастья тебе.
     - И тебе, дядя Толя, ты-то уж его заслужил.
     Проводив взглядом уходившую за угор машину, Крапивин двинулся в недалекий, но нелегкий пеший путь. К вечеру стало подмораживать и корка льда хрустела под ногами. Через сотню шагов Крапивин уже почувствовал, как тяжела весенняя распутица для его покалеченной ноги. От придорожного куста сломал потолще ветку и сделал палку для опоры. Идти стало немного легче.
     До Мартынихи надо было пройти четыре небольших деревни. Сумерки сгущались, наступил ранний вечер. Крапивин вынул трофейные карманные часы. «Еще часа два проковыляю», - подумал он без сожаления: хотя дорога и трудна да есть время подготовиться к встрече. Во многих домах тех деревень, через которые он проходил, не было огоньков. И только в иных блекло светили коптилки. В двух деревнях его учуяли и загавкали дворняги, а в двух других даже и собаки голоса не подали.
     Сапоги у Крапивина давно промокли, но он уже на это не обращал внрмания и шагал почти без разбору, увязая в водянистом снегу чуть не по колено.
     Последний угор перед Мартынихой Крапивин преодолел за три приема. «А до войны и не замечал, что это угор», - подумал он и невесело усмехнулся.
     И вот она, его родина, его маленькая деревня, а вон, четвертый с краю, построенный еще дедом в 1911 году, уже немного покосившийся пятистенок о девяти окон. Как и предполагал Крапивин, он шел около двух часов и для деревенских жителей был уже поздний вечер, ночь. Крапивин подошел к крыльцу и встал, задыхаясь от сердцебиения. Нащупал кольцо защелки и хотел уже было позвякать им, зная, что изнутри дверь подперта поперечиной (так делали до войны) да не решился так вот сразу. Опустил кольцо, отошел к большой дороге, еще раз вгляделся в темные окна, за которыми было так тихо, что закрадывалась тревога. Крапивин снова подошел к крыльцу, несколько раз звякнул внутренней защелкой и прислушался, остановив дыхание. Никто не выходил. Крапивин снова звякнул и снова остановил дыхание. От напряжения стучало в висках. В верхних сенях открыли дверь. «Хто там?» – спросил встревоженный женский голос и Крапивин узнал его, как будто слышал всего лишь вчера.
     - Нюша, это я… - не слыша себя, прошевелил языком Крапивин. Мгновение в сенях молчали.
     - Это я…Натолий.
     «Ой… Натолий, - услышал он. – Пашка, Зойка, отец ведь…». Но отпирать дверь никто не приближался. «Робята, отец ведь пришел», - слышал Крапивин слабый голос жены и понял, что она не может двинуться с места, ей плохо. Теперь он уже забеспокоился за нее.
     - Нюша, жив я, вернулся…
     - А дверь отпирали. Она резко распахнулась, и Крапивин увидел в свой рост фигуру. Это был Пашка.
     - Батя…
     - Сынок…
     Сбежала с лестницы Зойка и, обхватив шею отца, заревела. По лестнице, держась за стену, спускалась Анна.
     - Робята, помогите, окаянные…
     Пашка бросился к матери, помог сойти со ступенек и она, обхватив мужа, беспомощно повисла – ноги больше не держали. Крапивину стоило труда и самому не упасть, но поддержал Пашка.
     - Нато-олий, долгожданный наш хозяин… - заголосила Анна.
     - Ну-ну, пойдем в избу. Сынок, помоги матери.
     Пока поднимались, Зойка зажгла семилинейную лампу и вышла посветить. Но все равно Крапивин стукнулся головой о верхний косяк входной двери.
     - Вот и с домом поздоровался…
     Лампа тускло освещала избу, но глаза Крапивина скоро привыкли к такому свету. В избе все было как и семь лет назад: печь, полати, полицы поверху вдоль стен, большой стол, комод со стеклянным буфетом, деревянная кровать, в простенке – рамки с фотографиями, в которых были вставлены и фотокарточки, присланные им с фронта, большое, уже подпорченное зеркало, обрамленное вышитым полотенцем, икона в красном углу.
     Зойка поставила самовар, Пашка принес охапку дров, Приходившая в себя Анна затопила печь.
     - Сичас картошки наварим, дак и поужинаем. Дорога-то эдакая… Как добрался-то?
     Крапивин сидел на лавке против печи и рассказывал, как он добирался. Рядом сел Пашка.
     - Какие ребята-то стали…
     - Помощники, - сказала Анна. – Без них пропала бы я. Весь дом на них, а летом и в колхозе заядлые работники. Да вот Пашку-то скоро определять надо куда-то, последний год в ШКМ ходит.
     - Куда сам-то хочешь? – спросил отец.
     - Хорошо бы на курсы трактористов…
     - А в Посаде есть они?
     - Не, в Грязовце есть.
     - Ладно, поглядим. А как ты, Зоя, учишься?
     - А средне, тройки да четверки, - беззаботно ответила Зойка.
     - Больно егозиста, вертится как веретено, все из головы-то и вылетает, - с мягкой укоризной сказала мать.
       - Ну, а фронтовик-то наш как? – с нескрываемым волнением спросил Крапивин о старшем сыне. Анна вздохнула:
     - Как. Живет в Сластничихе, в дом к Верке Вишняковой ушел…Рана-то, конешно, беспокоит его. Верка вот второго… то ись третьего рожать будет
     - Как третьего? Вы же писали, что второго
     - Дак ведь у нее до нашего Николки один был. Нагуляный, прости господи.
     - Дела-а. А Николке что – даром?
     - Дак, видно, даром. Я ему было сказала, а он мне живо язык прищемил. Это, говорит, не вашего ума дело. Мне, говорит, жить с ней и мы сами разберемся. А, кажись, не худо живут. Уважают друг дружку. Дак мне что, лишь бы жили в ладу. А робята вырастут. Папой, ну-ко, старший-то зовет его. Пускай…
     - Работают-то где оне?
     - Николка лесником, не пошел в колхоз-от из-за раны. Нельзя ему надсадно робить, врачи сказали, что ежели дак, это…кровослиянье может быть.
     - Кровоизлияние?
     - Оно.
     - А Верка?
     - А Верка булахтером в сельпе.
     - Кто в колхозе-то работает?
     - Хто… Иван Пехто да бабы.
     - Неуж мужиков-то нет?
     - Есь, как нет. Попов Енаха, прецедатель колхоза, Шихов Полинаха, прецедатель сельсовета. Есть еще Чезлов да дед Чумак, дак эти в сторожах, один на конюшне, другой при пустом амбаре. Есть еще молодь вроде нашего Пашки, а то и постарше. Допризывники. Дак оне-то да бабы и воротят все дела наши колхозные…
     Анна все это рассказывала и споро обряжалась у печи. Зойка расставляла на столе посуду.
     - Бать, а у тебя медалей-то нет что ли? – спросил Пашка, поглядывая на гимнастерку отца.
     - Как это нет, ну-ко в вещевом мешке посмотри.
     Пашка достал награды, завернутые в тряпицу.
     - Ого, семь медалей, два ордена и гвардейский знак. Вот это батя у нас, геройский, - восхищенно доложил Пашка матери и сестре. У Крапивина внутри что-то очень приятно екнуло. – А у Николки четыре медали и орден Красной Звезды.
     - Дело, сынок, не в орденах. Николка бы десять орденов променял за свой потерянный глаз. Да и я по всем статьям должен был погибнуть. Никакими наградами не откупиться за то, что произошло, что люди испытали.
      - У Анны вертелся на языке вопрос о здоровье, да боялась спросить, видимо боялась худого ответа. Но раз уж он сам заговорил…
-      Каково полечили-то тебя, не болят раны-то?
     - Сильных болей нет, вот токо нога постоянно ноет. В голове шум есть, уши закладывает. Контузило – я те дам. Врачи удивлялись, что выжил.
     - Бать, а где тебя так, в самом Берлине? – спросил Пашка.
     - В самом Рейхстаге, сынок, в ихней канцелярии, при захвате третьего этажа. Знамя-то водружали уже без меня.
     - А я знаю, Егоров и Кантария его водрузили.
     - Ну вот, дак мы в одном батальоне капитана Неструева воевали.
     - Вот это да-а. Ну, батя. Вот меня бы туда к вам…
     - Да, тебя токо там и ждали, - съязвила Зойка. – Гитлер-от токо и боялся, что ты появишься, дак и застрелился.
     У Анны сварилась картошка, на столе давно ждал самовар. Сахар и тушенка сделали стол богатым. Крапивин навалился на необыкновенного вкуса картошку с постным маслом. Конечно, у Анны припасена была и белоголовка, но пить он не стал.
     - Потом, с Николкой, ежели, - сказал он, чем сильно обрадовал Анну: не стал жадным до вина.
-      В школу-то как завтра? – спросил он у ребят. – Не опасно через реку- то?
-      А мы не учимся, у нас каникулы пока лед не уйдет.
-      Дак ведь запустите уроки-то.
-      Не-е, нам на дом задали, дак мы…
-      Дак оне и забыли про задания-то эти, - сказала мать.
     - Это Пашка, может, забыл, а я не забыла, - обиделась Зойка.
     - Ладно, ладно, давайте-ко ложитесь спать. Завтра дров напилите да воды наносите для бани…
     Ребята ушли, а Крапивин с женой, увернув фитиль лампы, долго еще сидели за разговором.
      - Да рази обо всем расскажешь, - махнула рукой Анна. – Вот сам все спытаешь, ежели тут останешься.
      - А ты считаешь, не стоит оставаться? Может, и правда, пока случай подходящий, в город переехать?
      - Дак в город-от не худо, да жить-то там где?
      - Этот дом продадим, а там купим…
      - Ежели на наш дом и найдется покупатель, дак за его не возьмешь и полцены. А в городу дома-то не дешевы…
     - А если перевезти дом туда?
     - Эдак можно, да тоже деньги нужны за перевоз-от да за работу.
     - Нужны, это верно. И перевозить надо зимой, на тракторных санях. Так что, видно, тут пока устраиваться надо.
     - В колхоз что ли пойдешь?
     - А куда?
     - К лешему бы этот колхоз, задаром-то ломить. Ты погляди, ведь люди с голоду мрут, вот что деется. У иных не осталось ни картошки, ни шаму хлебного. Помнишь Енаву Бачалдину из Радчина? Дак на днях умерла голодной смертью. Суседка утром зашла к ней, а она лежит на лавке мертвая.
     - Мужик-то погиб у нее?
     - И мужик погиб, и сын погиб, а дочь куда-то уехала да до седни ни слуху ни духу…
-      Вы-то как с питаньем?
     - Да слава богу, картошка еще есть, и на семена отсыпала. Двух коз держим, корова-то не под силу. Пяток куриц. Лонишний год засушливый был, дак за все лето мы с робятами куль ржаной муки заработали. Ежели бы не огрод… И картошку, и жито на своем огороде поливали. От ведер-то с водой и сичас руки ноют. Вот и подумай насчет колхоза-то. Может, лучше в сельпо возчиком, али еще куда…
     - Стыдно. Тут жить, а на колхоз наплевать.
     - Ну, гляди, тогда надо с Шиховым и Поповым якшаться, а то сожрут, токо схрумкает. Вон конюх Чезлов, бывший прецедатель, нашто уж остер на язык, да и партейный к тому же, а тепере из конюшни носа не кажет, токо кашляет харкотиной. Говорят, хто-то ему по горбине вальком съездил, дак тепере в сутки одно слово выговаривает да и то матерное. А ты партейный или нет?
-      Партейный, в сорок третьем вступил.
-      Не открутиться тогда тебе от колхоза.
-      Ладно, не таких врагов как Шихов да Попов били…
     - Ой, Натолий, не хоробрись. На войне-то ты с ружьем да и перед тобой немец был, а тут и стрелять нечем и не в кого, нет врагов-то. Хоть, может, Шихов хуже твово немца. Тут или терпи или…
     - Что ты этого Шихова размалевала страшнее черта. Неуж управы не найдется?
     - Тут – нет. Да и в городу, сумлеваюсь, найдешь ли.
     - Ладно, с недельку я похожу, поприсматриваюсь. В город съезжу, на партейный учет встану. Поговорю в райкоме, посоветуюсь. Да, тут мне пособие выдали, дак можно муки прикупить, и робятам по обновке не худо бы. Давай-ко в Посад вместе и съездим. Лошадь-то даст Попов?
     - Пока ты не навредил ему, дак даст.
     - Ладно, устал я, давай-ко ложиться. Завтра Николку с семьей зови и кто рядом из сродственников.
     - Это уж конешно, как полагается, Пирогов напеку, муки-то для этого случая оставила, - сказала счастливая Анна.
    
     Председатель колхоза имени Молотова Геннадий Иванович Попов, а попросту Енаха Попов, потерявший на войне правую ногу, на деревянном протезе, опираясь на трость, спешил в сельсовет. Председатель Павличевского сельсовета Апполинарий Васильевич Шихов, а для деревенских – Полинаха Шихов, в сельсовет не спешил, потому как завтракал горячей картошкой со свиными сморчками и запивал чаем с топленым молоком. Шихов по причине распутицы выезжать никуда не собирался и к себе никого не ждал. Шихов собирался перебирать картошку в говбце да подремонтировать пол в хлеву у овец.
     Енаха Попов, обнаружив на сельсовете замок, уверенно направился домой к Полинахе. Шихов, увидев его в окно, велел жене:
     - Ну-ко, убери со стола лишнее. Оставь самовар да… ладно, и сахар оставь.
     Жена быстро исполнила приказание.
     - Хлеб да соль, - сказал Попов, входя и остукивая сапог тростью.
     - Ем да свой, - ответил, дуя на блюдце с чаем, Шихов. – Садись, чаю попей.
     - Дак ежели стокан…
     Попов сел, налил из стакана в блюдце чаю, со скрежетом откусил крохотный кусочек сахару, и стал шумно пить. Первый стакан выпил молча.
     - Дак пей еще, Енадий Иванович, - предложила жена Шихова.
     - Ну, ежели еще один…
     - Пока наливался из самовара кипяток, Попов сообщил Шихову новость.
     - Слышь-ко, Полинарий Васильевич, Натоха Крапивин пришел…
     Шихов поставил блюдце на стол.
     - В каком состоянии? То ись, я хочу сказать, в какой степени инвалидности?
     - Дак я его еще не видел. Но вроде вчера поздно вечером от Радчина пешком шел. Дак стало быть, ноги есть.
     - Голова, стало быть, тоже?
     - Ты к чему это, Полинарий?
     - К тому, что, ежели голова есть, то надо выяснить, какая она: довоенного образца, али контузия ее несколько поправила? Ежели довоенного, то надо быть с ним так и эдак, а ежели поправленная в смысле понятливости тактики мирной жизни, то дело проще и нас будет трое. Токо и дележ на троих, а ты скупердяй.
-      Во-во, я скупердяй. В семенной фонд уже залезли. Скупердяй…
-      Ладно, шуток не понимаешь? Он партейный, не в курсе?
     - Пока не знаю. Думаю, надо зайти к нему. Так сказать, поприветствовать фронтовика, поговорить о дальнейших планах. Как считаешь? Али вызвать в контору? Чтобы знал, что…
     - Нет, в контору не надо, он еще не колхозник, может и не послушать. Сходи, поговори, все выясни. И вечером ко мне. Между делом спроси, когда в сельсовет думает придти насчет регистрации места жительства.
     - Ну, а ежели в колхозе останется, то куда мы его? Может, кладовщиком?
     - Смотря какое ранение. Ежели нельзя с тяжестями иметь дело, то в бригадиры ставь. А то от твоей Левтинки проку все одно никакого.
-      От-т, Полинарий, и человек же ты… - обиделся за жену Енаха.
     Попов ушел, а Шихов задумался: еще один фронтовик на его голову. Поди, тоже горлопанить начнет, что кровь за Родину проливал и не потерпит безобразия Пришлось ему посодействовать таким крикунам, чтобы не задерживались в колхозах сельсовета, уезжали либо в город, либо устраивались на казенные должности. Попов – и тот поначалу орал, да с ним проще все было, потому как пришел с фронта по причине инвалидности еще в сорок третьем и этих самых должностей было хоть отбавляй. «Председателем колхоза думаю тебя рекомендовать в районе…». Попов так и обмяк. Он всегда не ровно дышал к должностным лицам, а тут – сам в начальство. Правда, в его голове мелькнул вопрос насчет его двухлетнего образования, да он отмахнулся от него: «Не в классах дело. Людями командовать – характер нужен». А потом Шихов легко и быстро окрутил его на первую махинацию с колхозным зерном. И пошло-поехало. Тот, кто дознавался до их делишек и пытался сказать вслух, получал «страховой пай», а ежели и это не помогало, то умолкал по другой причине. Как бывший председатель, а ныне конюх Чезлов.
     А Крапивин был для Шихова темной лошадью, и он с затаенной тревогой стал ждать вечера, когда придет Попов.
    
     К дому Крапивиных вела утоптанная, несмотря на мокрый снег дорожка. Люди заходили кто порадоваться возвращению живым фронтовика, а кто, и таких было больше, поплакать о своих, погибших или без вести пропавших, мужьях, сыновьях, братьях.
     Попов не сразу после посещения Шихова пошел к Крапивину: «Чтобы не думал, что в нем тут шибко нуждаются».
     Апрельские ручьи, журча и искрясь на теплом солнышке, весело сбегали с угора в речку Цареву. В воздухе стоял густой запах хвои, набухающей коры осины и ольхи. Над ближним перелеском мерцали снежные испарения. На скворечник, установленный Пашкой высоко над баней, уселась пара только что прилетевших скворцов. Они с любопытством осматривались вокруг и пробовали голос. Бугристые места огородов были в проталинах и по ним вышагивали грачи и вороны. Весна кому возвращала, а кому дарила надежду на лучшее в жизни. А тех, у кого кончились последние картофелины, у кого не осталось кроме воды ничего, успокаивала навечно, избавляя от тягот земных. В эту ночь по Павличевскому сельсовету умерли еще двое пожилых и одиноких людей.
     Попов появился в доме Крапивиных в разгар дня, когда хозяин обследовал двор, отмечая где какие неполадки надо исправить, и с наслаждением осознавал, что он живой, что он дома, в семье. Контуженая голова едва выдерживала, чтобы не помутиться от счастья слышать слова, от которых уже отвык: «Батя», «Натолий». А когда Анна сегодня по-довоенному кликнула его «хозяин», он отвернулся, чтобы она не увидела его глаза.
     - Доброго здоровья, Анна Алексеевна, - услышал Крапивин мужской голос. - Прослышал, что у тебя седни большая радость, Натолий Васильевич из госпиталя вернулся… Да-а, досталось нашему брату, фронтовику. Уходили здоровыми, молодыми мужиками, а повозвращались калеками. И то скоко нас и таких-то осталось. Да-а… Дак хозяин-от дома ли?
     - Дома, где же. Двором занялся… Натолий! Сичас выйдет. Дак проходи в избу-то, Енадий.
     Енаха Попов до войны состоял у Крапивина в бригаде и был работящим мужиком, молча и даже понуро, словно обреченный, исполнял все работы. Крапивин, когда Анна написала, что председателем колхоза теперь Попов, не удивился, а только подумал, что больше пока некому, и уж придется потерпеть людям этого туговатого на ум бирюка. Но сейчас, когда после войны прошло уже два года, и с фронта вернулись пусть хоть и израненные, но более толковые мужики, Крапивину была удивительна задержка Попова в председателях. «Видно, никто не хочет брать на себя эту обузу», - думал он.
     - О-о, Натолий Васильевич. - Попов встал и, вытянув руки, зашагал навстречу. Фронтовики обнялись. - Да-а, задержался ты в госпилях, задержался. Дак ладно, хоть живой. Вижу, нога тоже покалечена. И контузия, Анна сказывала…
     - Да, без памяти долго лежал, не знаю, как выжил.
     Пошел обычный разговор фронтовиков: на каких фронтах воевали, в каких войсках, кто был командующим. Вспомнили особенно тяжелые бои. Анна, поняв, что насухую такие разговоры вести тяжеловато, налила им по стопке из припасов к вечеру и положила краюшку хлеба и холодной картошки.
     - Ну, дак за встречу, Натолий, за мирную жись…
     После стопки Попов еще больше разговорился.
     - Ты, Натолий, отдохни, не торопись себя работой-то рвать. А потом мы тебе найдем подходящее дело. Ежели, конешно, в колхозе думаешь оставаться… Как у тебя насчет будущих планов-то?
     - Пока затрудняюсь с ответом.
     - Ну дак и не торопись. А то давай на мое место, председателем. А что – я отдам. Тебе отдам. Председательствуй. А меня куда-нето. В кладовщики, к примеру.
     - Не я ведь тебя ставил в председатели-то, не я и сменять буду. Работай, - успокоил разволновавшегося Попова Крапивин.
     - Не-е, твое это место. Я и Шихову Полинахе скажу, слышь?
     - А что, Шихов что ли определяет кого куда?
     - Э-э, Натолий, ты с Шиховым не борись. Голова! В райкоме и райисполкоме с ним за ручку. Шихов все видит скрозь землю. И ежели чего не так – все! Голова! И на фронте не воевал, броню, вишь, ему выдали, как особо нужному в тылу. Во как, Шихову-то. Дак у него наш сельсовет – лучший в районе и по заготовкам, и по отчетности. Какие комиссии бывали – все довольные оставались. Мой тебе совет – войди с Шиховым в дружбу, токо польза от этого будет. Когда в сельсовет думаешь идти?
     - Завтра-послезавтра схожу.
     - Ага, ладно. Ты партейный?
     - Партейный.
     - И я тоже, понимаешь. На фронте вступил. Ну, Шихов – само собой. Так что нас тут тепере трое партейных-то. Правда, еще Чезлов, бывший председатель, дак толку от него все одно, что от козла молока. На конюшне сутками кашляет.
     - Кто еще из фронтовиков-то вернулся?
     - Дак по сельсовету человек десять. Да все вроде твоего Николки, в разных там организациях состоят да в заготовителях ходят. А и то: в колхозе ведь и здоровому надсадно. А фронтовики – какие пахари? Один безрукий, другой безногий… Правда, были и другие, с длинными языками, дак всех, как врагов народа. Ну дак пойду я. А ты заходи. Контора на старом месте. И не торопись с колхозом-то. Я вот дак и жалею, что остался, не уехал в город.
     Крапивину пока не понятны были слова Попова. Он принял их как просто совет.
    
     После того, как Попов доложил Шихову о том, что Крапивин придет в сельсовет в ближайшие дни, Шихов наутро был в сельсовете. От нечего делать стал перебирать бумаги по отчетности налогосборов, поставок от населения молока, шерсти, яиц. Шихов порой сам удивлялся, как ему удается выполнять все эти поставки, Он понимал, что драл последнюю шкуру с крестьянина, обрекал его на полуголодное существование, а то и на голодную смерть. Понимал, но не давал воли мыслям, не распускал слюни. «Им наверху виднее, что делать», - успокаивал себя Шихов и выполнял указания, которые поступали к нему не только в виде бумаг, но и от уполномоченного. И вот этот уполномоченный из района был для него страшней любой грозной бумаги. Если заготовки шли плохо, он намекал ему, что это может быть расценено как политический саботаж, и тогда… Шихов каждый раз вздрагивал от мысленно или вслух произнесенных слов «политический саботаж», потому как знал, чем это грозит, и беспрекословно выполнял требования уполномоченного, который чужими руками загребал жар. Но однажды уполномоченный намекнул, что будет справедливо, если часть сборов пойдет лично им с Шиховым в качестве премии за их усердие. Только надо районные цифры чуть-чуть увеличить. Ведь хозяину, имеющему, например, корову, все равно, что сто двадцать, что сто тридцать литров молока сдать. А им, Шихову и уполномоченному, не все равно. Шихов сначала с опаской, а потом, когда, оказалось, что колхозник все воспринимает как должное, с уверенной наглостью ставил в ведомости свои цифры, которые превращались в молоко и мясо для уполномоченного и его покровителей. И для себя. Но был опасный предел. Шихов это понимал. А уполномоченный требовал увеличения сверхплановых сборов. «Понимаешь, сверху жмут», - оправдывался уполномоченный Шихов и сам уже привык иметь на своем столе не только картошку и соль с луком. И понял, что без колхозных запасов ему не обойтись. В самом ближайшем колхозе имени Молотова председательствовал старик Чезлов, который не допускал никого до колхозного добра. Шихову некого было уговорить на грязное дело и пришлось самому обработать Чезлова вальком. На место «захворавшего» Чезлова рекомендовал только что вернувшегося инвалида войны Попова.
     Вскоре новая, правда, неофициальная и секретная, директива была спущена сверху: выявлять политически ненадежных.
     «Опять враги народа зашевелились. Классовая борьба обостряется, - сказал ночевавший у Шихова районный уполномоченный. – Так что надо повысить бдительность…». Враги народа в Павличевском-то сельсовете? Ерунда! «У нас есть, которые непокорные, которые начальство ругают…». «Вот видишь, - сказал уполномоченный, - от непокорности до предательства один шаг. Присмотрись к таким, возьми на заметку, и чтобы в случае чего – сразу куда следует…»
     Прошло немного времени, и все тот же уполномоченный сказал ему, что из других сельсоветов уже поступают в НКВД разоблаченные перерожденцы, и что в Павличевском сельсовете таковых не быть тоже не может. «Не разоблачишь ты – разоблачат тебя…». И Шихов стал думать: кто же из проживающих в сельсовете столь неблагонадежен, чтобы обезопасить от него остальных жителей. И вспомнил, как на днях сын-семиклассник, придя из школы, рассказал про урок, на котором учительница Нина Алексеевна Прокошева объясняла детям про коммунизм. А было это так.
     «Дети, - сказала, начиная урок истории, Нина Алексеевна, - сейчас очень трудное время. Вы не доедаете, вам холодно и голодно. Но это время пройдет, потерпите. Мы одолеем всех врагов и построим коммунизм». « А коммунизм – это когда все бесплатно?» - спросил Володька Аникиев, и все засмеялись, потому что это и так все знали. Но Нина Алексеевна не засмеялась и сказала: «Коммунизм, дети, - это высшая фаза социализма…». Все ребята притихли, потому что никто не знал, что такое «высшая фаза». «…и при коммунизме, правильно, Вова, все будет бесплатно и всего будет очень много». «И белого хлеба? – не унимался Вовка, а глядя на него и другие закричали: «И пряников? И конфет? И сахару?». Нина Алексеевна едва успокоила ребят. «Всего будет в изобилии, дети, только надо еще одолеть врагов, особенно внутренних, местных, которые нам мешают…»
     Шихов рассказал уполномоченному про эту учительницу, выразив мнение, что под местными врагами она видит кого-то из…
     - Вот видишь, - сказал уполномоченный, - я же говорил: не ты дак тебя. Давай донесение, я передам кому надо.
     Через два дня, ночью, учительницу увезли. Но через неделю она вернулась. Уполномоченный при очередном посещении сказал:
     - Понимаешь, нужен мужской материал. - И добавил многозначительно и зловеще:
     - Там женщины долго не выдерживают. Климатические условия, понимаешь, тяжеловаты.
     Шихов еще больше испугался: ведь как ни перебирай, а во всем сельсовете зрелого мужского населения целых и невредимых три-четыре мужика наберется. А ну как уполномоченный, подчиняясь разнарядке, на него укажет как на перерожденца. И стал еще усердней снабжать уполномоченного из сверхпроцентных поборов с населения.
     Бумаги отчетности были в порядке. Шихов встал, направился в комнату, которая была отведена под избу-читальню. Прямо с противоположной стены, как бы навстречу ему, шагал портретный генералиссимус. А за спиной Сталина, во вссю ширь картины, было изображено множество мелких фигур. Это ликующий советский народ шел за вождем с лозунгами и транспарантами. В правом верхнем углу Шихов прочитал давно заученные строки песни:
      Сталин – наше знамя боевое,
      Сталин – нашей юности полет,
      С песнями, борясь и побеждая,
      Наш народ за Сталиным идет.
     Шихов задержался у картины, любуясь вождем, потом подошел к столу, покрытому кумачем. На столе лежало несколько никем, кроме технички, не тронутых брошюр. Он взял одну, полистал. Знатная свинарка колхоза имени Сталина Никольского района А. И. Люськова делилась опытом выращивания свиней. Шихов вспомнил, как эту Люськову привезли прошлым летом в их район. Люськова пожелала на практике показать, как она ухаживает за свиньями, и ее повезли в передовой колхоз имени Калинина Вожбальского сельсовета.
     Когда многочисленная толпа сопровождающих зашла в свинарник, голодные, тощие и длинномордые свиньи подняли душераздирающий визг. Колхозная свинарка в испуге и нерешительности стояла с ведром корма у дверцы. Тогда Люськова быстро надела приготовленный ей халат, взяла у свинарки ведро и смело открыла дверцу. Свиньи, как цепные псы, бросились на Люськову и сбили ее с ног. Корм из ведра высыпался и это спасло ее, хотя несколько укусов она получила. Свиней раздразнил запах корма, приготовленного для них по случаю приеэда знатной колхозницы.
     Из избы - читальни Шихов прошел в комнату секретаря, обязанности которого исполнял сам же, так посоветовал уполномоченный. В третьей комнате сельсоветской избы жила техничка – одинокая старуха Пульхерия, а для деревенских – Пушиха. Шихов зашел. В нос ему шибануло муторным запахом пареной прошлогодней картофельной ботвы и кошачьего навоза. На столе – грязная посуда с остатками все той же ботвы. Пушиха лежала на печи и устало, без любопытства подняла голову при появлении Шихова.
     - Ты чего, захворала что ли? – спросил Шихов, морщась от запахов.
-      Не знаю, - слабо отозвалась техничка. – Умру, видно…
     - Полно выдуиывать-то, старая, - упрекнул ее Шихов, однако встревожился: «А ну, как правда?» Шихов привык к ней, и ему кого-то другого видеть на ее месте не хотелось. «Надо будет хоть хлеба принести», - подумал он.
     - Ты чего надумала, Пульхерия? Зиму перезимовала, дак не спеши на тот свет. Скоко тебе еще годов-то?
     - Мои годы считать – пустое дело, - сказала техничка. – Ежели кажинный год мой на особицу разбирать, то для тебя, Полинарий, самый антиресный будет мой восемнадцатый годок…
-      Да? А почему это?
      - Потому, как в этот год вот на этой самой печке тебя твоя матка зачинала с Николой Черепановым из Радчина. А я сторожила с улицы, чтобы не мешали этому делу. С маткой-то твоей мы подружками были…
     - Ты чего городишь, старая дура?
     - А ты не лайся. Кажный человек должон знать родителев своих. Дак вот я тебе перед смертью сообчаю, что не Васильевич ты, а Николаевич. Токо об этом никто не знал… Тебе вот знать надо. Давно уж собиралась да…
     Шихов не знал что и сказать. Ему стало стыдно.
     - Так я тебе и поверил. Плетешь в беспамятстве…
     - Ты, Полинарий, не суди мать-то свою, покойницу. Она ведь любила Николу-то Черепанова, а выдали ее за Шихова Ваську. Ну дак она и решила, что первый робенок пусть будет все-таки от милого дружка. А я, грешная, потакала этому в отместку, что мово суженого, то ись Ваську Шихова, на твоей матери женили, а он этому не супротивился… Вот такое тебе, Полинаха, признанье. Может, легче умирать буду.
     Пульхерия умолкла. Молчал и Шихов, трудно переваривающий дикую новость. Ему было и стыдно, и неприятно чувствовать себя обманутым, каким-то незаконным человеком. Он вспомнил отца с матерью. Жили они, как ему казалось, не хуже других. Помнит, что и бивал отец мать, да ведь какую бабу мужик не бил. «Господи, зачем эта дура сказала. Не знал – ну и не знал. А теперь вот… Да ладно, какая разница – Васильевич или Николаевич. Грех не мой, а оне все пусть там, на том свете, за себя отвечают. А я жить буду. У меня без этого хватает забот…» Так решил Шихов и пошел из вонючей Пушихиной комнаты. Но старуха, набравшись сил, остановила его.
     - Постой, Полинаха, мой разговор к тебе не окончен…
     - Не хочу тебя слушать больше. Подыхай тут со своими грехами, да поскорей. От тебя давно уж толку мало.
     - А я не про свои, про твои и твоих дружков-кровопивцев, грехи хочу сказать. Вы что же с народом-то делаете? Пошто грабите его да со свету сживаете? Али мало он пережил?
     - Тебе-то какая забота? Тоже мне судья…
     - Судьи тебе не миновать, ежели так и дальше жить будешь. Вот ты патрет Сталина в избе-читальне повесил, а рази он так велит жить, а?
     - Как велит, так и живем, - зло бросил Шихов и хлопнул дверью. «Вот ведь… Лучше бы не заходил к этой ведьме. Нагородила с три короба. А я еще хлеба хотел принести…»
     Шихов направился в свою председательскую комнату, но в избе-читальне снова встретился взглядом с портретным Сталиным, шагавшим ему навстречу. Шихов остановился, всмотрелся в мудрое лицо вождя. Оно словно бы посмеивалось над ним: «Ну что, брат, досталось тебе от старухи? Поделом, мошенник… Я вот тебя, погоди…»
     - Дак разве ж я по своей воле, товарищ Сталин? – сказал Шихов портрету.
     В сельсовете стояла глухая тишина. Шихов подошел к своему столу, машинально разгладил красный материал, не вдумываясь прочитал какую-то бумажку, отшвырнулее. «Будь она проклята, эта жизнь! Будьте вы все прокляты!» Шихов сел на стул, обхватил голову руками и заплакал. Через минуту, вытерев глаза рукавом, сказал сквозь зубы:
     - Ладно, как вы со мной, так и я…
    
     Крапивин появился у сельсовета только к полудню. Шихова на месте не было. Потоптавшись у крыльца, Крапивин неохотно пошел к дому председателя: не возвращаться же восвояси.
     - Вон идет Натоха-то, - сказала жена, увидев Крапивина в окно.- Ишь, хромает, ранетый…
     Шихов глянул в окно, отпихнул жену:
     - Не блазни рожей-то. Поставь лучше самовар, да пирогов принеси.
     - Каких? Пшенишников али худых, из мекины?
     - Из мекины. Пшенишников он еще не заслужил, - сказал Шихов и ушел в горенку.
     Крапивин зашел в избу, поздоровался.
     - А где хозяин? – спросил он осматриваясь, и в это время из горенки появился Шихов.
     - Какой гость у нас! Анатолий Васильевич! Заждались, заждались тебя сродственники. Да и не токо оне. Ну-ко проходи, садись. А я ведь токо что из сельсовета. Ревматизм проклятый спасу не дает. Все кости как собаки гложут. Да что я о своих костях фронтовику, - говорил Шихов, усаживая гостя на лавку. – Мне вот не пришлось на фронте-то. А ведь скоко заявлений подавал, дак нет, на трудовой фронт отправили, а потом по состоянию здоровья опять сюда. Председателем сельсовета вот поставили. Как не отказывался – не послушали. Это и есть твой фронт, - сказали в районе-то. Ну дак, Анатолий Васильевич, и фронт! Бабы да старики одне, да ребятишки. С кем хошь воюй. Вот заготовки выполнять надо, а что с кого возьмешь? Я уж перед районом и так и эдак, войдите, мол, в положение, мор в деревнях, чего сдавать людям. Дак мне политическим саботажем, понимаешь, пристращали. Вот и кручусь- выкручиваюсь. А скоко напраслины терплю от людей! Ну да ладно об этом…
     Жена Шихова поставила самовар на стол, принесла черных, как обгорелая корка, пирогов-мякинников, топленого молока в крынке.
     - Вот пирожки-то какие кушаем ноне, Анатолий Васильевич. Ежели бы не корова… Токо она и спасает. Ну-ко, давай, выпей чаю-то с молоком, а на пироги, коли, плюнь. Ты к таким еще не привык. Да рассказывай, как да что да какие планы.
     - Спасибо за угощение, - сказал Крапивин, - дома позавтракал. А планы мои простые – жить да работать. Жить пока буду дома. До зимы, а там дело покажет. Работать? Может ты, Полинарий Васильевич, что предложишь? Ты тут в курсе всего…
     - Оно, конечно, в курсе. Возчик, к примеру, сельпу нужен. Учитель в школу. Вот и все вакансии. Выбирай, ежели дак…
     - Да-а, вакансии… Возчиком ноги не позволяют, учителем – голова. Дак уж в колхоз. Токо и там не на всякое дело гожусь. Буду проситься у председателя опять бригадиром, как до войны.
     - Дак ведь и я тебе, Анатолий Васильевич, это же советовать хотел. Ну дак одно дело мы решили. Председателю я тебя порекомендую, так что тут все ясно. Теперь что касаемо отметки о месте жительства и военкоматского учета. Ты мне свои документы оставляй, а через недельку, как только вода уйдет, поеду в город дак в военкомат-то и зайду.
     - Да мне ведь тоже в город надо, на партейный учет встать.
     - А ты партейный? Хорошо. Нас тепере тут партейных-то ты да я да Енаха Попов. Как партейный партейному скажу – есть указание повысить бдительность. Уполномоченный тут был у меня, потребовал присматриваться, если сами, говорит, не хотите быть жертвами врагов. А я так понимаю, что надо не столько врагов бояться, сколько этого уполномоченного. Ведь ежели что не по нему, дак он любого из нас может врагом объявить и на черном вороне прокатить…
     Шихов говорил все это с намерением и пытливо всматривался в лицо Крапивина, в его глаза: мол, что ты на это скажешь? Глаза Крапивина ничего хорошего Шихову не говорили.
     - Это как так – любого из нас врагом объявить?! – изумился Крапивин. – Кажись, я четыре года с врагами воевал, за народ. И что это получается – какой-то уполномоченный меня возьмет да и объявит врагом народа? Спятили?! Передай этому уполномоченному – пускай в другом месте врагов поищет.
     Крапивин так разволновался, что контуженая голова его разболелась, а по лицу пошли бурые пятна.
     - Дак мое дело предупредить, - сказал Шихов, явно смущенный реакцией Крапивина. – Враги – оне всякие могут быть. Фашисты – одно, а классовые – другое.
     - Классовые… Откуда они. Кажись, до войны еще всех перевели. Скоко можно над людями…
     - Ну дак это… Разговорчик мы с тобой завели.
     Шихову стало не по себе от мысли, что не получится, видно, у них хорошей компании и в лице Крапивина он увидел врага похлеще классового. «Не я его дак он меня… Ладно, поглядим…»
    
     Дома Крапивина ждал Николка.
-      Ну, сходил?
-      Сходил, - без всякой интонации ответил отец.
-      И как?
-      Что как. Устал вот.
      - Это понятно, по такой дороге с твоим ранением. Я спрашиваю, как тебе Шихов. Советская власть наша.
     - А черт его знает. Дома сидит, сказался больным ревматизмом. Да вроде мужик как мужик. До войны-то я его плохо знал. Он объезчиком от леспромхоза работал?
     - Ну да.
     - Советует снова бригадиром идти.
     - Ну? И пойдешь?
     - Думаю…
     - Думай да не выдумывай, отец. Это волки. Щихов – матерый волк. Попов помелче, но тоже зверь. Но главное зверье, перед которым и Шихов – собачонка, поджавшая хвост, - в городу обитает, ввиде районных уполномоченных. Они-то и велят Шихову с Поповым делать то, что им надо. Ежели в их лапы попадешь - все, сам мохнатым будешь. А ежели нет – загудишь в неизвестность.
     - Ну ты, Николай, что-то путаешь, по-моему. Ведь сейчас не тридцать седьмой, а сорок седьмой…
     - Я не путаю, отец. Из Вожбальского сельсовета двух «врагов народа» уже увезли – директора школы и ветеринара. Дак вот, не исключено, что Шихову дано указание повысить бдительность.
     - Дано дак и пусть повышает. Нам-то с тобой, фронтовикам, инвалидам войны, чего бояться?
     - Пока, конечно, до нас у них руки коротки. Но всяко может быть. Нет, давай-ко ты с колхозом не связывайся, не с твоим здоровьем в него идти, и не с твоим характером. Я тебя знаю – полезешь в драку с ворами да, боюсь, не одолеешь. Давай в наше лесничество. На лето нам дополнительно лесники нужны. Потихоньку свою делянку будешь в порядок приводить. Гроши, правда, небольшие, зато спокойствие. А зимой в город перевезем вас вместе с домом. А, отец?
     - Надо подумать…
     - Опять подумать! Ты в госпитале эдак помногу думать научился? Ну, думай, токо в одном направлении – от колхоза подальше.
     - А в колхозе пусть мать ворочает?! Заладил – от колхоза подальше, - вспылил Крапивин. – Тогда разгони этот колхоз, освободи баб от него и спокойно работай в своем лесничестве. Токо чего жрать люди будут – об этом подумал? Шихова он испугался, в штаны наложил. Он что, страшней фашиста?
     - Страшней! – тоже на крик перешел Николка. – Фашиста я обязан был убить, а Шихова – не смей. Он под защитой Советской власти, которую же и предает…
     - Нет, Коля, сынок, - успокаиваясь, заговорил Крапивин, - не могу я жить тут, а работать на стороне. Или уж уезжать, или в колхоз идти. Не могу по-другому. Пойду, наверно, бригадиром. Но обещаю – ежели что…
     - Не обещай… Ладно. Раз так – знай, что я за тебя кому хошь горло перегрызу.
     - Ну, сынок…
    
     - Все, Левтинка, кончилась твоя власть. Крапивин заступает на твое место, - сообщил Попов, заходя в избу.
-      Это как жа? А я куды?
-      А куды Натоха пошлет…
-      Это как жа? А ты прецедатель али не прецедатель? Свою бабу на поруганье отдаешь…
-      Чего мелешь, дура. На какое поруганье?
     - А я не жалаю ломить в твоем колхозе. У меня пуп уже давно сорванный. Ищи мне работу по силам. Ставь в учеткики.
     - Ладно, не верещи, поговорю с Крапивиным. Токо не я ведь его назначаю сюды…
     - Опять Шихов тобой командует? А у тебя свой-от язык есь?
     - Есь да не про твою чесь. Если ничего не понимаешь дак молчи. Нето сам хайло тебе закрою…
     - Во-во, от тебя токо этого и деждесся, - зарыдала Левтинка.
     Енаха плюнул в сердцах и ушел на сарай спустить в хлев сена корове. Мысли его вернулись к недавнему разговору с Крапивиным и Шиховым, который они вели в колхозной конторе. Сначала определили, что Крапивин будет бригадиром первой бригады, в которую входили две деревни – Мартыниха и Пустохино. Потом Шихов сказал:
     - Если по -умному вести наше дело, то и тут жить можно так, что будешь сыт, пьян и нос в табаке. И никакая гнида не подкопает. Ежели, конечно, не дразнить волков. Им ведь тоже жрать охота. Токо нам заодно надо быть, чтобы шито-крыто. Тогда по воскресеньям робятишкам-то нашим можно и пшенишными пирогами полакомиться. А, мужики? Енаха, найдешь на пшенишники-то?
-      Дак ведь ежели, то…
     Крапивин понял, куда идет разговор, и твердо сказал:
     - Я на воровство не пойду. Не для того воевал, сквозь всю Европу прошел, в партию вступил, чтобы марать себя воровством у своих же людей, которые и так с голоду пухнут.
     - Да ты что, Анатолий Васильевич, какое воровство? – встревожился Шихов, испугавшись своего разведывательного разговора. Он все еще надеялся что Крапивин из того же теста, что и они с Поповым, и клюнет на аппетитную приманку. Не клюет, паразит! – Как можно? Я говорю о том, что, ежели дак себя не стоит забывать. А так – ни-ни, бог с тобой, куда ты нас…
     На том разговор кончился. Когда Крапивин ушел, Шихов вскочил, стукнул кулаком сначала по столу, потом по своей голове:
     - Черт меня задери! Влип! Надо было обождать с этим разговором. Втянуть бы его сначала в нашу болотину, чтобы потом у нас же и запросил помощи. Ах ты, черт. Не за то он воевал. А за что? Вот ты за что воевал, Енаха? За сытую жись? Дак живи! Я, как власть, разрешаю. Но ежели ты супротив меня! – Шихов до боли сжал кулак. – Ну нет, голубчик, раз уж остался в нашем логове, дак выть все одно будешь. Заставлю! – Полинаха зло погрозил в сторону двери, а потом сказал:
-      Вот что, Енаха, надо сделать…
     Шихов говорил вполголоса, Енаха понимающе кивал головой.
     - Ага, сообразим, Полинарий Васильевич, будь уверен. А ты ловко придумал. Никуды, корешок, от нас тепере не денется.
    
    
     Лед на Цареве начал трещать ночью. А потом располневшая река так поднатужилась, что ее ледяная рубашка расползлась вклочья. Послышался шорох мелкой ледяной крошки. Но вот одна льдина не выдержала мощного напора и торчком поползла вверх. В образовавшемся пространстве всколыхнулась свинцовая вода. Река натужно закряхтела и лед медленно, едва заметно для глаза, тронулся. Нарастал шум. Льдинки помелче ныряли и выныривали, наползали друг на друга, выползали на берег и оставались тут на съедение солнцу.
     Деревенское население высыпало на берег. Но не любоваться ледоходом, а сачить рыбу. Рыба от шума и волнения реки жмется к берегам и тут-то люди ее и сачат сетками-кошельками на длинных шестах. Заносит рыбак сак в прогалы воды на всю длину шеста и, прижимая кошелек ко дну, тянет на пологий берег.
     Не удержался и Крапивин от желания испытать счастья и пошел с Пашкой сачить. С первой же закидки попалось несколько плотвичек и окуньков. А потом и три добрых щуки высачились. Никто без улова не вернулся. Некоторые по ведру наловили. А это уже гарантия сытой жизни на неделю-две. Весна несла с собой жизнь.
     Колхоз имени Молотова готовился к посевной. Крапивин попросил у бывшей бригадирши, жены Попова, Алевтинки, сведения о семенном фонде.
-      Дак это… Ты у Енахи спроси, я ить не знаю…
     Спросил у Попова.
     - Семенной фонд? А как же, все в наличии. Документов, правда, на это дело нет, да и нашто оне? А семена в амбаре. Ключ? Ключи у меня, то ись у Левтинки… Слышь, Левтинка, где ключи-то от амбара?
-      Дак ить, это… не знаю. Не видела, - отозвалась жена из кути.
-      От-т, холера… Погоди, кажись на полице…
     Попов полез на лавку и стал шарить рукой по полице.
     - Нету. От-т, холера… Натолий Васильевич, ты не сумлевайся, найдутся до завтрева, найдутся. Левтинка тебе и принесет, - обеспокоенно затараторил Попов.
     Крапивину ничего не оставалось делать, как ждать до завтра. А как только он ушел, Попов спешно засобирался в Павличево к Шихову.
     - Напрямую до Павличева один километр, но не пройдешь – река. Это потом, летом, когда она обмелеет, будут ее вброд переходить, а сейчас надо через Перевозовский мост. А это три километра. Попов спешил, разбрызгивая лужи кирзовым сапогом и деревянным протезом. «От тепере выкручивайся перед Натохой, - думал он. – А все Шихов, все ему мало. Говорил ведь, не надо трогать семенной материал, дак нет: не жмись, ежели что – райком поможет с семенами… А ну как Натоха шум поднимет? Тюрьма…»
     Запыхавшийся Попов и в сельсовет не зашел, прямо домой к Шихову. Тот подлаживал изгородь. Завидя Попова, забеспокоился: уж не случилось ли чего?
     - Полинарий Васильевич, здорово. – Попов сунул руку и, переведя дух, затараторил: - Что делать насчет семенного фонда-то будем? Ведь скоро сеять, а в первой бригаде два куля наберется всего. Натоха, понимаешь, документами интересуется, ключи требует…
-      А кто он такой, чтобы у тебя требовать? Это ты с него требуй.
-      Дак ить…
-      Отдай ключи и требуй, чтобы сев прошел вовремя и на всей площади!
-      Дак ить…
     - Не справится с посевной – тогда другой вопрос. Тогда пущай в районе им занимаются…
     - Дак ить семян-то нет…
     - Как нет? Ты же говоришь – два куля…
     - Да, куля два-три…
     - Ну-у, Енаха, ты как дите малое, ей богу. Дак у него даже излишки…
     - То ись как?
     - Да пошел ты ко всем свиньям! – вскипел Шихов. – Кой черт я с тобой токо связался. Неуж не сообразишь, что сеять можно по-разному? Ежели строго по агротехнике, дак и на половину площади твоих семян не хватит, а ежели… дак в самый раз будет. Кто сеяльщик-то в его бригаде?
     - Старик Чумак.
     - Ну дак научи его как надо вести нынешнюю посевную. Загни про новую агротехнику чего-нибудь, мол, в районе строго предупредили, чтобы по-ихнему было. Да скажи, что сеяльщикам за такой новый метод трудодень будет оплачен особо…
     - А Натохе что я скажу? Ведь он не дед Чумак…
     - Черт тя задери. Говорю тебе – твое дело с него требовать. Кричи на него и требуй исполнения. А коли, мол, не хватает ума, дак без тебя управимся.
     - Ну-у, Полинарий, голова у тебя… Токо кричать-то я не умею. Ежели бы на бабу, на Левтинку…
     - Учись, раз в начальники вылез
     - Так, еще вопрос: когда посевы-то взойдут, тогда как объяснять будем?
     - Ну, Енаха, с таким пустоголовым, как ты, коммунизм нам точно не построить. Не взошли семена – и все. Плохая всхожесть, сорт не тот, вымочило, выморозило… Да мало ли чем изреженные посевы можно объяснить. Ступай и требуй с Крапивина. Да под личный контроль возьми сеяльщико. А во второй бригаде что? Все ладно?
-      Со второй бригадой справимся. Там Машка Ольчикова. С ней справимся.
     - Дак вот тебе и второй вариант: часть семян от нее можно перебросить в первую бригаду. Соображай.
-      Н-ну, Полинарий, голова…
    
     На другой день Крапивин с утра пошел в контору. У него к Попову было два дела: взять ключи и отпроситься, пока не начали сев, на день в Посад Попова в конторе еще не было, хотя несколько колхозников его уже ждали. Среди них был и старый сеяльщик дед Чумак. Крапивин присел рядом с ним. Разговор пошел о погоде.
     - Лонишний год ноне не повторится? Как думаешь, дед? – спросили Чумака.
     - Дак ить не должон.
     - Понимаем, что не должон. Ежели повторится - хана нам всем.
     - Господь не допустит эдакова, - заверил дед.
     - А пошто он допустил войну, к примеру? А, дед?
     - А вишь ты, антихристов до войны было много Неладное оне вытворяли, а народ молчал, не противился. Господь и отвернулся от людей. А бес-от тут как тут, да и нашептал Гитлеру на ухо.
     - Ты, дед, эти сказки детишкам да бабам рассказывай. Теперя вон в газетах пишут, Америка грозится на нас войной. Дак опять что ли мы, народ то ись, виноваты?
     - А неуж опять война будет, Натолий Васильевич? Ты вот недавно из гордов-то, дак что там насчет этого говорят? Неуж Сталин допустит?
     - Не допустит. Америка атомной бомбой грозилась, а тепере и у нас она есть…
     - Вот денежки-то на что идут. А народ-от…
     - Токо бы войны больше не было… - сказала пожилая женщина, у которой росли три сына, а муж погиб.
     Пришел Попов. И сразу Крапивину:
     - Ну дак сразу после тебя, Натолий Васильевич, ключи-то я и нашел. Вот, бери. Я думаю семенного материала тебе (Попов особенно выделил «тебе» ) должно хватить, ежели строго по агротехнике сеять. В районе нам объяснили, дак я тебе, дед, - Попов говорил это уже деду Чумаку, - опосля расскажу. А то ведь вы с дедом Палиным привыкли швырять, как попало.
     - Хто? Мы? – возмутился дед. – Ты, Енаха, еще соплюн про нас с Палей такое говорить. Всю жись по полям ходим, нихто худого слова не сказал…
     - Ну ладно, дед, я к тому, что тепере по науке надо…
     Дед снова хотел что-то сказать Попову, да его опередил Крапивин:
     - Ты, дед, решай свой вопрос, да пойдем в амбар, посмотрим семена.
     А дед и пришел как раз по этому вопросу, как он выразился, узнать про разнарядку.
    
     - Разнарядка нонче одна, - сказал многозначительно Попов, - посеять по новой агротехнике, чтобы, значит, зерну в земле простор был, чтобы друг у дружки оне влагу и тепло не отбирали. Да я покажу, когда в поле выйдем, И велено передать, что сеяльщикам ноне трудодень особо оплачивать будем. Так что, Натолий Васильенвич, и ты имей это ввиду. Я все лично проверю. А ежели дак район спросит…
     - Ладно, не строжись, сделаем все, как полвгается. Ты разреши-ко мне на завтрашний день в город съездить. В райкоме надо отметиться…
     При слове райком Попов напружинился, словно опасность почувствовал.
     - Ну дак ежели… поезжай. Передай в райкоме, что к посевной готовы…
     - Ладно, скажу, если спросят…
     - Да-да, - торопливо согласился Попов, - если спросят…
     Крапивин позвал деда Чумака, а встревоженный Попов проводил их взглядом до дверей. «Черт, надо было ему ключи от амбара до возвращения не отдавать. Ну как в райкоме расскажет о семенном-то материале»,.
     Крапивин и дед Чумак открыли амбар. Высокие перегородки для отделения сортов семян были пусты. Только в одной они обнаружили кучку, мешка на три, ячменя, а в другой – чуть больше овса.
     - Не густо, дед?
     - Дак ить это все одно, что ничего. Куды ж зерно-то запропастилось? Засыпали скоко надо…
     - А озимые полностью засеяли?
     - Озимые засеяли сполна С дедом Палей сеяли, знаю. Три поля ржи да два поля пшеницы.
     - Сколько еще надо ячменя, что бы хватило?
     - Дак еще два раза по стоку, не мене…
     - Ладно, дед, что делать будем, где семена брать?
     - Дак ить теперя где взять? Тут двурукие крысы побывали, вот у их бы… Да ведь не пойманный не вор.
     - Да-а, это верно. Ладно, попробую в районе…
    
     Из конторы Попов пошел к Шихову и передал ему свою тревогу.
     - Завтра, говоришь, в город собирается? А ты давай-ко сегодня ночью сделай то, что я тебе говорил.
     - Дак ить сделать-то недолго, а где взять? Ить…
     - А по мне хоть выс… , а найди, - разозлился Шихов. – С тобой одне нервы. Ты же сам говорил, что у Машки Ольчиковой можно взять.
     - Дак ить… Ладно… От-т, голова ты, Полинаха, - то ли одобрительно, то ли осуждающе сказал Попов и без былого энтузиазма ушел от Шихова.
     А поздним вечером, когда вся Мартыниха спала, в дом Крапивиных постучали.
     - Хто там? – сонным голосом спросила из сеней Анна.
     - Открой-ко, Анюшка, тут гостинец вам поступил. Примай.
     - Ты что ли, Енаха? Какой такой гостинец? – с досадой на позднего гостя спросила Анна, открывая дверь. Попов в этот момент взваливал на себя с телеги куль.
     - Сичас, погоди… Куды его? – говорил он ничего не понимающей Анне. – Вот сюда поставлю, а утре Натолий пусть приберет…
     Попов свалил мешок в угол сеней.
     - Чего это ты привез-то?
     - Дак гостинец, тебе говорят. Натолию было обещано… Ну дак, спокойной ночи.
     И Попов уехал.
     - Чего тут? Кто был? – спросил Крапивин, выходя в сени. – Чего звала-то?
     - А гли-ко, гостинец Енаха нам привез…
     Крапивин ощупал мешок, потом развязал и сунул в него руку.
     - Мука…
     - Ну-ко? – не поверила Анна и тоже сунула руку в мешок. – Правда. Это за что он тебе?
     - Видать, аванец, чтобы в городу из-за зубов язык не высовывал.
     - Дак чего делать-то будем? Убрать?
     - Я т-те уберу. А хотя, погоди-ко… Убрать! Давай поставим в чулан, но чтобы ни грамма! Слышь – ни грамма. Этой мукой мы людей-то и поддержим…
     - Дак ведь люди-то что подумают?
     - А то и подумают, что колхоз позаботился…
     - А может все-таки…
     - Я тебе сказал – ни грамма. Получишь на общих основаниях.
    
     Рано поутру Попов доложил Шихову, что «гостинец» доставлен на место и принят, Оба усмехнулись: « Тепере, субчик, ты от нас не отвертиссе…».
    
    
     Первый секретарь Посадского райкома партии Николай Алексеевич Новоселов, пятидесяти пяти лет, высокий, худощавый, с большими залысинами, со спокойным взглядом карих, глубоко посаженных под крутой лоб глаз, в обычном, темном в полоску, костюме, а не в сшитом по спецзаказу кителе с отложным воротником и галифе, которые (да еще бурки) стали чуть ли не обязательной формой местных руководителей, в синей рубашке с галстуком, в хромовых сапогах, выглядел, по мнению аппаратчиков райком и райисполкома, нетипично и странно. Отношение окружающих к личности Новоселова, как политического руководителя, было неоднозначным и даже противоречивым. С одной стороны, им не могло не нравиться глубоко порядочное, уважительное отношение к ним, а с другой – многие считали, что это недопустимая слабость и прямо намекали, что надо быть жестче, тогда, мол, меньше будет перерожденцев и врагов народа. А некоторые, и таких было немало, на него смотрели с нескрываемым подозрением и держали наготове перо, чтобы настрочить куда следует о его вредной для дела укрепления социализма позиции. И это недоверие шло от его прошлого. Репрессированный в 1937 году, будучи вторым секретарем райкома за… Впрочем, трудно сказать за что конкретно, Новоселов вдруг объявился в Посаде в середине 1946 года весь в орденах да еще с назначением первым секретарем райкома. Иных это удивило, иных смутило, а иных оскорбило. И эти последние разговаривали с ним не разжимая зубов и ждали ситуации, когда можно будет окончательно и безвозвратно избавиться от «затаившегося врага народа». И уже были доносы, и уже были вызовы, но каждый раз поутру Новоселов возвращался и, как ни в чем не бывало, шел в свой кабинет. Недоброжелатели ломали головы над причинами неуязвимости первого секретаря и последнее, полное отчаяния, письмо их было о внешнем виде Новоселова. Они доказывали, что не может быть политически устойчивым партийный руководитель, который не желает придерживаться строгости во внешнем виде. Его несолидный интеллигентский костюм уже сам по себе расхолаживает людей, располагает к вольности и своенравию в общении. Но кроме этих доводов был и еще один, куда более серьезный: в Посадском районе, несмотря на имеющиеся факты вредительства, меньше, чем в других районах изолировано от общества перерожденцев и мелкобуржуазных элементов. Имена доносчиков были хорошо известны Новоселову – второй секретарь Дедловский и начальник районного отдела НКВД Брагин. Однако, он виду не показывал и в обращении с ними ничем не отличался. А их это бесило. И с чем они никак не могли смириться, так это то, что все их усилия ужесточить режим власти местных органов путем серии назидательных арестов, были малоэффективны: Новоселов находил аргументы и умел подать доказательства невиновности «виноватых». И только в отсутствии Новоселова им удавалось взять несколько человек, которые бесследно исчезали. Как удавалось Новоселову сохранять себя и людей, попавших под подозрение Дедловскому и Брагину, - никто точно не знал. Ходили лишь догадки, что «там» у него появился покровитель, который рано или поздно, конечно, откажется от него, потому что такое долго продолжаться не может. А у Новоселова и в самом деле «там» была рука – двоюродный брат по отцу. Но влиятельный родственник не только не помогал Новоселову, а даже не был с ним в близкой связи. Помогало просто родство. Стоило вышепоставленному над Новоселовым лицу осведомиться – не родственник ли вам товарищ Новоселов, как просьбы Николая Алексеевича незамедлительно выполнялись. Новоселов на первых порах пытался убедить вышестоящего собеседника, что родство ни при чем, но потом понял, что не стоит в этом никого убеждать, если сие обстоятельство приносит такую громадную для людей пользу, что даже спасает их жизни.
     Дедловский и Брагин лишь догадывались обо всем этом, но не хотели сдаваться и настойчиво боролись за его изоляцию, На последний их донос по поводу галифе и малого количества арестованных в районе, пришел раздражительный ответ, в котором был прозрачный намек на то, что ничего кроме собственной изоляции они не добьются. И произошло невероятное: застрелился Брагин, а Дедловский попросился с поста и уехал в другую область.
     Личность Новоселова приобрела еще большую таинственность. Пошли слухи, что будет чистка всего руководящего состава района.
     Эти события произошли за два дня до приезда Крапивина в Посад. В райкоме партии стояла напряженная тишина. Редко кто выходил из кабинетов или входил в них. Лишь одиноко и торопливо, словно желая поскорее вырваться отсюда, стучала пишущая машинка. Крапивин робко вошел в комнату сектора учета. Две женщины безмолвно заполняли партийные документы. Та, что была ближе к двери, подняла голову.
     - Вам что? – вполголоса спросила она.
     - Дак вот, видите ли… Я на учет должен встать.
     Женщина молча взяла документы, молча обследовала их и сказала:
     - Вам необходимо зайти к первому секретарю для беседы. Он сегодня как раз на месте.
     В приемной Крапивина любопытным взглядом встретила средних лет секретарша. «Сейчас доложу», - сказала она мягко и доброжелательно, и Крапивин удивился ее дерзости вести себя так в этом доме.
     - Пройдите, - все так же ласково сказала секретарша, появившись из кабинета.
     Крапивин неловко вошел и остановился у дверей. От дальней стены просторного кабинета к нему шел первый секретарь райкома. Крепко пожав руку, показал на стул около массивного под сукном стола.
     - Что так задержался, фронтовик? – спросил он участливо, и как рукой снял излюшнюю скованность Крапивина. Он рассказал секретарю фронтовую судьбу. Новоселов встал прошелся по кабинету.
     - Да-а, выпала нам доля, - сказал он. – Одолели такого врага…
     Новоселов расспросил Крапивина, кто он и откуда, кем был до войны и что делает сейчас.
     - Ну и как в вашем колхозе обстановка? Морально-политическая, так сказать.
     - Голодновато, товарищ секретарь, людям живется, но работают. Обстановка? Как вам сказать…
     - Как есть, без утайки. Понимаешь, развелось у нас много ретивых начальничков, которым нравится держать людей в страхе, в слепом повиновении. А если чуть что не по ним, так сейчас же объявляют человека черт знает кем – и перерожденцем и даже врагом народа, Уж, казалось бы, все прошли такое испытание – и на тебе, снова недоверие друг к другу. А мелкие сошки на местах используют эту ситуацию в свою пользу.
     - Во-во, товарищ секретарь, чувствую, что и у нас есть такие. И ко мне уже пытались ключи подобрать…
     - Вот видишь. Ну а как подготовка к севу идет?
     - Лично в моей бригаде инвентарь, какой есть, плуги, бороны, отремонтирован, тягловой силы хватит. Людей тоже. Правда, вот… - Крапивин замялся: говорить секретарю насчет семенного материала или нет.
     - Говорите, стесняться нечего, - подтолкнул его Новоселов.
     - Да семенного материала маловато…
     - Сколько и чего не хватает? – секретарь подошел к столу, взял трубку телефона.
     - Дак это, килограммов сто ячменя бы, - сказал Крапивин, и сам испугался этой цифры.
     Секретарь велел телефонистке соединить с заведующим зерноскладом. А когда соединили, сухо и строго сказал:
     - Посмотри-ка, Александр Петрович, колхоз Молотова тебе ничего не должен? Ну так отпусти ему сто пятьдесят килограммов семенного ячменя
     После этих слов секретарь долго молчал, потом еще тверже сказал
     - Александр Петрович, давай не будем сейчас рассуждать об ответственности за то, что пока не грозит. В данный момент грозит срыв посевной – вот за что нужно поболеть душой и сердцем. А фонды восполним. Осенью с тобой все расчитаются…
     И после небольшой паузы:
     - Ну хорошо, отпусти сто. Да. Сейчас подъедет представитель колхоза, бригадир Крапивин Анатолий Васильевич…
     Секретарь положил трубку и облегченно вздохнул:
     - Тоже и его понять можно, вы далеко не первый проситель…
     - Спасибо, товарищ секретарь, выручили вы нас…
     - Ладно, только целость и сохранность зерна возьми под личный контроль. Чтоб каждое зернышко легло в землю.
     - Да уж будьте уверены, товарищ секретарь.
    
    
     Радостный Крапивин шел по пустому коридору и удивлялся неестественной тишине и торопливому нервному стуку пишущей машинки.
     Они с Анной успели купить городских гостинцев, по недоргой обнове ребятам и себе. Много времени ушло на выписку и получение зерна, и домой они отправились уже к вечеру.
     - Надо до темноты успеть доехать, - торопил Крапивин неизвестно кого. Чтобы не утомить лошадь, они с Анной шли обочь подводы и Крапивин рассказывал о беседе с секретарем. Новоселов произвел на него боьшое впечатление.
     - С таким не пропадем, - заключил Крапивин.
     - Дай-то бог… - пожелала Анна.
    
     Известие, что Крапивин привез из района центнер семенного ячменя, Попова испугало до расстройства в желудке, а Шихова заставило задуматься над политикой в отношении с бригадиром. Они терялись в догадках: или что-то меняется в руководстве, или у Крапивина появились связи посильней, чем у них. А тут и новость о самоубийстве начальника милиции и уходе второго секретаря райкома дошла до них, и они окончательно решили, что власть меняется. И тогда решили обезопасить себя, представившись непримиримыми борцами против казнокрадов и вредителей. Защита нападением. Нужны были жертвы.
     - Вот что, Енаха, поезжай завтра за участковым милиционером, будем муку у Крапивина изымать. Да белым днем, слышь? Чтобы все видели.
     - Понял, Полинарий Васильевич. Правильно. Пушай… За подрывательство моего авторитета. Ишь как – зерна привез. Выходит, я, председатель, нихто… Пущай…
     - Ты меньше болтай, а делай как велят! – прикрикнул на него Шихов.
     - Завтра же и привезу участкового-то. Завтра же…
     Попов торопился, неловко выкидывая вперед протезную ногу и на ходу решал, когда лучше поехать за милиционером – с утра или к обеду.
     При входе в деревню он встретил бабу с увесистым узлом. Баба еще за десять шагов поздоровалась с Поповым и заговорила:
     - Вот спасибо-то, Енадий. Ну-ко поддержка-то людям какая в самое голодное
     время… Тепере уж как-нибудь да живы будем.
     - Ты чего, Енава, за что спасибо-то? – удивился Попов.
     - Дак за муку, товарищ прецедатель. Натолий, бригадир-от, делит по трудодням в амбаре.
     Попов плохо соображал и никак не мог взять в толк, какую муку раздает Крапивин. Ту, которую он ему в гостинец привез? « Дак ить это… Не совсем же Натоха того-этого…». Но эта мысль молотком долбанула его череп и он заторопился к амбару. У амбара было несколько человек. В проеме двери, на свету, Крапивин установил весы и отвешивал по очереди муку, предварительно заглядывая в ведомость и сообщая:
     - Так, Марья, у тебя на сегодня тридцать пять трудодней. Значит, муки тебе причитается пять кило и пятьсот грамм. Рад бы больше, да вся мука в наличии, не обессудь и распишись.
     - Дак уже раздаешь муку-то, Натолий Васильевич? – как будто о решенном с ним же деле спросил Попов.
     - Да, пусть люди поддержат силы. Завтра ведь в поле, - так же, словно все давно оговорено, ответил Крапивин.
     Подошел дед Чумак.
     - Ага, тебе, дед, как обещал председатель, особая плата трудодня. Распишись-ко вот тут.
     Дед поставил в ведомости крестик, осторожно, дрожащими руками взял мешочек с мукой и сказал:
     - Ну дак не сумлевайтесь, я завсегда насчет сева-то… Спасибо колхозу.
     И дед низко поклонился Попову и Крапивину. И другие подходили, получали свою крохотную долю и тоже благодарили председателя и бригадира. Когда Крапивин отоварил последнего, у амбара неожиданно появились две колхозницы из второй бригады.
     - Вот как! – закричали они во весь голос.- Значит, в первой бригаде люди, а мы – подыхай? Это пошто так? А? Им, значит, мучицы, а мы не работаем, мы не пашем и не сеем, а валяем дурака? Так что ли, прецедатель?
     - Дак ить, бабы, это… - забормотал растерявшийся Попов. – Дак ить это…
     - А ты нам усы не закручивай. Пошто первой бригаде наособицу? Мы рази не такие колхозники?
     Пока бабы кричали, Попов лихорадочно искал выход из создавшейся ситуации. Но выход был всего лишь один, и он от злости за то, что ничего другого придумать не может (Шихов бы сейчас же придумал) и что лишается последнего запаса, приготовленного для дележа с Шиховым, гаркнул на баб:
     - Умолкните, вороны! Раскаркались. – И уже обреченно: - Получите… Все получат. Завтра, завтра приходите…
     - Ну дак, это… Другое дело. Мы думали… Дак мы пойдем, коли…
     И бабы, устыдившись своего поведения, ушли. Крапивин и Попов остались одни. Некоторое время молчали. Попову было не по себе. Ему хотелось отматерить Крапивина, пригрозить, что этого он ему не забудет, но язык, словно каменный, не хотел поворачиваться.
     - Ну, Натолий, удружил дак удружил, - наконец с обидой сказал Попов. – Я ему… А он во как… Это в городу тебя надоумили?
     - У меня свой ум есть, Геннадий Иванович, - твердо сказал Крапивин. – Это ты усвой. Да и тебе, фронтовику, кровь проливавшему за народ, не стоило бы свой ум отдавать на хранение Шихову… Ты учти, рано или поздно время Шихова уйдет, тогда ты куда подашься?
     - А ежели ты такой смелый, дак возьми да накинь узду на Шихова-то. Слабо? Вот то-то. Ты его не знаешь. Он и тебя скрутит, погоди. А не поддашься – со свету сживет, али посадит. Это ему как два пальца… Ить ты на один день опередил меня с мукой-то. Завтра уж тебя туто-ка не было бы, тебя бы уж забрали…
     - А я всю жизнь вас опережать буду. Потому как у меня дорога прямая и ясная, а у вас с Шиховым кривая и темная. И в капканы, которые ставите, слабый человек может попасть. Но сколько веревочке не виться, а конец будет. Будет конец, Геннадий Иванович. Подумай об этом.
     Попов молчал. Крапивин только сейчас разглядел его худое, обросшее рыжей щетиной, лицо. Всем своим видом он был похож на старого старика, хотя был значительно моложе Крапивина.
     - Подумаю, - тихо и устало сказал Попов и, сильно припадая на трость, пошел прочь.
     «Запутался мужик, надо бы как-то вызволить его из этого плена», - с жалостью подумал Крапивин
    
     На другой день, не дождавшись милиционера для изъятия муки и ареста Крапивина, Шихов вечером сам отправился на Мартыниху. Было предзакатное время, колхозники еще работали в поле. На пыльной дороге играли грязные ребятишки, да древняя старуха сидела на завалинке у крайнего дома. Шихов быстрым шагом прошел мимо воззрившейся на него полусонной старухи к дому Попова.
     Дверь в сени дома была не заперта, и он вошел. Ни в сенях, ни в избе никого не было. На столе он увидел клочек бумаги и огрызок карандаша. Взял бумагу. «Больше не могу так жить. Кровопивец Шихов сгубил меня, будь он проклят. Прощай Левтина, прощайте дети», - прочитал Шихов. Постояв с минуту в оцепенении, он сунул записку в карман, и в тревоге вышел в сени. От жуткого полумрака у него пошли по спине мурашки. Он хотел поскорей выйти на улицу, но привлекла открытая дверь на сенной сарай. Преодолевая страх, он подошел и заглянул в дверь. И увидел то, о чем догадывался, прочитав записку: в дальнем углу сарая висел Попов. Шихов, оступаясь на ступеньках, слетел из верхних сеней в нижние и выскочил на улицу. Там на секунду остановился, не зная что делать и куда бежать. В сознании сначала мелькнула мысль, что надо бы кого-то, хотя бы стариков или ребятишек, позвать на помощь и снять Попова с веревки, но он этой мысли испугался и выкинул ее из головы. Следующая мысль была о записке в кармане и о спасении себя от подозрения. Шихов услышал на подходе к деревне голоса возвращающихся с поля людей и, не раздумывая, кинулся в противоположную сторону, к перелеску. Очутившись вдали от людских глаз, он остановился, перевел дыхание. Сердце колотилось во всех частях тела. Вытащил записку, еще раз прочитал. «Вот гад», - процедил сувозь зубы и швырнул скомканную бумажку под ноги. Но опомнился, резко поднял, изорвал на мелкие клочки и подкинул вверх. Ветерок разнес их по лесу. Он с ужасом подумал что могло с ним быть, не приди к Попову именно в этот час.
     Немного успокоившись, Шихов стал размышлять, как быть дальше. Он остался один. «Один против кого? – подумал он. – Против Крапивина?» Да, против него. Сейчас самый опасный враг для него был Крапивин. С остальными проще. «Да и не один я. Уполномоченный-то на что? Пускай тоже думает, как выжить. Ведь ежели меня… дак я молчать не собираюсь…»
     С этими мыслями Шихов и стал выбираться из леса. Выйдя на опушку, он услышал доносившийся из деревни истошный крик жены Попова. Опушкой он прошел к реке, выбрал помельче брод. Холодная вода совсем успокоила его. Мысли уже крутились в другом направлении – как разделаться за все с Крапивиным.
    
     Вскоре после этого, всполошившего все деревни Павличевского сельсовета, случая, было назначено общее собрание по выборам нового председателя колхоза имени Молотова. На собрание приехал сам первый секретарь райкома партии Новоселов. Пока собирались в контору колхозники, старые и малые жители деревень колхоза, секретарь беседовал в другой комнате конторы с Крапивиным.
     - Что вдруг бывший председатель решил покончить с собой? Есть какие предположения у тебя, Анатолий Васильевич?.
     - Предположение есть, товарищ секретарь. Думаю, что попал он в капкан председателя нашего сельсовета Шихова, а вырваться не смог. Вот совесть и толкнула его в петлю.
     - Ясней, пожалуста.
     - Не раз Попов меня убеждал, что против Шихова нет силы, и что он захочет с человеком сделать – то и сделает. И сам выполнял все его указания. Подозреваю, что вымогал Шихов у Попова колхозное добро – зерно, муку… Да видно и не только для себя…
     - На собрании он будет?
     - Должен…
     - Пока с ним ни слова о подозрениях. Присмотрись внимательней. Очевидно, он человек коварный, этот Шихов. Я таких знаю. Поэтому будь с ним осторожней. Но если что-то конкретное заметишь, чтобы с поличным, - немедленно действуй.
     - Понял, товарищ секкретарь.
     - Да-а, развелось у нас разных Шиховых. Но с вашим хотя бы понятно как быть, он сам себя разоблачит, а ведь есть, и не мало таких, кто все еще вершит зло под знаменем классовой борьбы. И попробуй такому что-либо возразить, тем более сказать о его ошибках и заблуждениях – сейчас же явный или тайный донос. – В голосе Новоселова слышалось глухое, наболевшее раздражение. Но он тут же взял себя в руки, сказал: - Ладно, давай-ко с тобой обсудим кандидатуру председателя. Как смотришь, если я буду рекомендовать тебя?
     Крапивин ответил не сразу
     - Оно, конечно, товарищ секретарь, я понимаю, что надо бы. Да вот выдюжит ли голова моя контуженная да нога суковатая. Вот в чем сумление.
     - По хорошему, конечно, тебе бы что-нибудь полегче и поспокойней надо. Но сам видишь, как у нас с кадрами. На фронтовиков вся надежда. Тем более, ты уже ввязался в бой…
     - Боязно. Да коли люди согласятся, тогда чего уж… Тогда ладно, попробую.
     Шихов на собрание пришел и вызвался открыть его. Новоселов согласился. Шихов умело привлек внимание людей вступлением о текущем моменте как внутренней, так и внешней политики. О приготовлениях к войне Америки и Англии против Советского Союза, о необходимости самоотверженным трудом укреплять оборонную мощь Красной Армии, о непримиримой классовой борьбе по мере продвижения к коммунизму. Говорил он так сурово-предупреждающе, что собравшиеся, в основном бабы, старики, подростки и молодые парни пораскрывали рты. А когда Шихов кончил, в тишине какая-то старуха перекрестилась:
     - Осподи, неуж опять война?
     И тогда все зашевелились, неспокойно зашумели. Шихов постучал карандашом по графину, и подождав, пока все притихнут, объявил повестку дня собрания, многозначительным тоном сообщил о присутствии секретаря райкома и предоставил ему слово.
     - Товарищи колхозники, - спокойно, без нажима обратился Новоселов, - то, что случилось с вашим бывшим председателем, - это очень печально. Но, как говорится, живым – живое. Надо растить хлеб, получать молоко и мясо. В неимоверных трудностях дается нам каждый шаг, а двигаться надо. И, конечно, тут большую роль играет вожак, организатор. Вот нам сегодня и надо избрать такого организатора. В райкоме партии есть мнение предложить на ваше обсуждение кандидатуру человека, которого вы все прекрасно знаете: коммуниста, фронтовика, хозяйственного крестьянина, бригадира вашей первой бригады Крапивина Анатолия Васильевича. Есть ли необходимость рассказывать всю его биографию?
     - Дак мы его как облупленного знаем, - выкрикнула одна из баб и тут же все зашумели вразнобой?
     - Знаем.…
     - Натолий мужик подходящий…
     - Дак он же ранетый, смогет ли?
     - Муки вон нам выдал, а не он, дак не видать бы на Троицу пирогов-то…
     - А он сам-от как, пускай скажет.
     - Да, пускай скажет…
     Крапивину стало неловко от такого к нему всеобщего внимания, и он не знал что сказать.
     - Давай, Анатолий Васильевич, просят люди, скажи, - подтолкнул Новоселов.
     - Да, да, Натолий Васильевич, выступи, - поспешил поддержать секретаря Шихов.
     Крапивин поднялся,
     - Дак ведь если вы согласны меня это… дак попробую, постараюсь… Здоровье, конешно, мое не на сто процентов… Вот подрастут ребята наши, выучатся и сменят нас, инвалидов да надсаженных, а пока будем работать, чего уж…
     Все захлопали и энергичней всех Шихов. Проголосовали. Против Крапивина никого не оказалось и секретарь райкома поздравил его с председательской должностью.
     - Держись, фронтовик, - сказал Новоселов, пожимая его руку.
     - Будем закрывать, товарищь секретарь? – осведомился Шихов.
     - Да, закрывайте…
     И только Шихов открыл рот, как с последней скамейки поднялся старик Чезлов и сквозь прорывающийся кашель выкрикнул:
     - А ты ведь, Полинаха, убивец Енахи-то Попова. Ты…
     От двух сразу неожиданностей – что Чезлов заговорил и что сказал он страшные слова – люди онемели и на секунду- две упала тишина. Но потом, как бы опомнившись, все зашумели на Чезлова:
     - Совсем спятил, старый?
     - Чего мелешь?
     - А ты видел?
     И в следующее мгновение к Чезлову подлетела вдова Попова Левтинка.
     - Говори що знаешь, при народе говори.
     Но на Чезлова накатился такой кашель, что некоторым бабам стало дурно и они закричали:
     - Отстань от него, Левтинка, не видишь, человек не в своем уме?
     Растерявшийся было Шихов пришел в себя и сказал секретарю:
     - Злой на меня старик этот с того время ка из председателей ушел. Так и норовит напраслину на меня возвести. Вот ведь…
    
    
     Когда все разошлись, Новоселов сказал Крапивину :
     - Старик неспроста крикнул, видно что-то знает. Но вряд ли что-либо вразумительное объяснит, если вызвать следователя. Ты попробуй поговорить с ним один на один, может, что получится.
     Проходя мимо собравшихся вокруг вдовы Попова баб, услышали, как она рассказывала:
     - Весь день как чумной был: то заревит в голос, то бормочет чего-то про фронт, про Шихова. Дак и Натоху поминал. Я хотела остаться, да он прогнал меня. Иди, говорит, а обо мне не расстраивайся. И про детей сказал: дети, говорит, большие стали, дак пущай живут по-хорошему…
     Секретарь уехал, оставив Крапивину ворох председательских дел и забот. Люди: бабы, парни призывного и допризывного возраста, да ребятишки, уже распущенные на летние каникулы, ослабленные от полуголодного питания, все же находили в глубинах своей души те остатки сил, чтобы не свалиться, выдюжить и сделать тяжелую крестьянскую работу. Особенно доставалось женщинам, которым нужны были еще силы для поддержания домашнего хозяйства. Глядя на них, у Крапивина подкатывался к горлу ком, и однрвременно крепла решимость не давать их в обиду, быть к ним справедливым.
     Наступило короткое, в пару недель, затишье на колхозных работах – между севом и сенокосом. И в это время, в начале июня, по стародавней традиции праздновали зареченские деревни престольный праздник Троицу. До престола оставалась неделя.
    
     Шихов в тот вечер после собрания по дороге домой дрожал и скалился от злобы, как затравленный волк. Его бесило, что секретарь не посоветовался с ним по кандидатуре председателя, что не с ним, Шиховым, главным в сельсовете человеком, разговаривал наедине, а с Крапивиным. А выкрик Чезлова… Во всем этом Шихов почуял неладное, опасность. «Н- ну, падлы, - рычал он на Чезлова, на покойного Попова, на Крапивина, на секретаря райкома, на благотеля-уполномоченного, на весь мир. – Я просто так не дамся. Будьте вы все рокляты… Но что делать? Что делать? Уполномоченный… Где он? Почему не едет? Может, уже донес? Может, уже конвой в дороге? О, господи, что это?»
     Навстречу Шихову медленно двигалась, невысоко поднимая шлейф пыли, колонна охраняемых конвоем арестантов. Шихов, не дожидаясь приближения колонны, сошел в сторону. «Дальше, дальше!» – крикнул ему головной конвоир и замахал рукой. Шихов отошел дальше. Но лица арестантов он видел хорошо. Ни одно из них не улыбалось, ни одно не плакало. Полное отсутствие живых эмоций, упершиеся под ноги взгляды или безучастное скольжение глазами по окружающей природе, - вот что он невольно отметил. На Шихова навалился еще больший страх – страх очутиться в такой вот колонне. Но так уж была устроена его натура – он не ста раскаиваться за свои дела, а себя осуждая, подумал: «И дождусь, ежели чесаться буду…». Он имел ввиду промедление с доносом на Крапивина. Только компрометация своего главного врага давала ему возможность утвердить себя в роли бдительного и надежного сельсоветчика. «С мукой не получилось – получится с другим… Я не Попов, маху не дам…»
     Дома его ждал уполномоченный. Он сидел за столом и уже разомлел от чая с топленым молоком и пшеничными лепешками, которыми щедро угощала гостя жена Шихова
     - Дак я ведь токо что молился, чтобы вы тут были, дорогой товарищ уполномоченный, - обрадовался Шихов. Уполномоченный допил из блюдца чай, поставил вверх дном чашку, вытер полотенцем пот, сказал солидно:
     - Спасибо. Хозяйка, - и только тогда удостоил Шихова вниманием.
     - Ну, пойдем, потолкуем…
     - Дак, это, в горницу или в сарай?
     - На воздух пойдем…
     В сарае уполномоченный не спеша раскурил папиросу. Шихов молча ждал.
     - Рассказывай, советская власть. Чего испугался?
     - Дак ить это, испугаешься, когда уже руки наполовину скручены. Собрание в Молотове было токо что…
     - Знаю…
     - Дак секретарь, сам Новоселов был…
     - Знаю…
     - Дак председателем-то Крапивина выбрали… По предложению секретаря.
     Уполномоченный молчал.
     - А он – не Попов Енаха. С ним не съякшаешься. Он тя сам… То исть я к тому, что колхоз Молотова из наших рук вышел.
     - Дак у тебя еще их семь.
     - Семь да не все съем… Токо что «Сталинский путь» да имени Ворошилова пока не лягаются, а к другим с хомутом не подходи. Вроде Крапивина… Вот, Попов, гад, чтоб ему ни дна ни покрышки… Чего ему не хватало? И ведь что, стервец, удумал – записку написал, будто я его сгубил. Не окажись я в тот вечер у него дома, сейчас бы мы с вами разговаривали в другом месте…
     - Это как понимать? – встревожился уполномоченный.
     - Дак ведь забрали бы…
     - Тебя – да. А меня за что?
     - Дак это… Как же?
     - Уполномоченный встал. Нервно затянулся дымом.
     - Ты, Шихов, запомни: твои дела – это твои дела. И ежели я тебе помогаю советами, дак это не значит, что я твой соучастник. Учти: свидетелей у тебя не будет. Токо вот если я… дак опять же не в твою пользу…
     Шихов понял, что уполномоченного на испуг не возьмешь, видать, застрахован. И этот уполномоченный - единственный его защитник пока не оборвалась между ними ниточка. А, случись, оборвется – и Шихов полетит в пропасть вверх тормашками, а уполномоченный еще и подтолкнет его.
     - Вы не серчайте, это я с испугу наплел тут… На вас у меня вся надежда. Вы человек образованный, текущую политику лучше меня знаете. Мое дело слушаться вас. Дак с колхозом Молотова-то как быть? То исть с Крапивиным-то? Отстать? Что посоветуете?
     - А у тебя к нему претензий нет?
     - То исть как?
     - Ну, обиды, желания расплатиться?
     - Как нет! Да я б его…
     - Ну вот. Значит надо дать понять, что не стоило ему с тобой схватываться.
     - А как?
     - Давай думать…
     - Ежели, это… к примеру, посевы сгубить?
     - Как? Кто? Чем?
     - Дак это, не знаю…
     - Значит, не годится. А сын-то у него в лесничестве?
     - Лесничим… Тоже крапивинское отродье, не подъедешь…
     - А подъехать надо. Только не с уговорами, а с оговорами. Да и прихлопнуть сразу обоих – отца и сына. Значит, сделай так…
    
     Крапивин с Николкой устало выбредали из леса. С раннего утра они выбирали место порубки для пристройки к колхозной ферме, которую Крапивин решил поставить еще до холодов.
     - Кубов сто хватит? – спросил Николка.
     - За глаза…
     - Дак документы надо ехать оформлять в лесничество.
     - А вот завтра и поеду. Нето сенокос начнется, тогда все, не выбраться.
     - Хорошо, оба поедем. Без меня начнут там волокитить…
     - Добро...
    
     А в то же самое время, на ту же самую делянку, но с другой стороны, шли четыре парня с топорами и пилами. Шли они не крадучись, а по заданию председателей колхозов «Сталинский путь» и имени Ворошилова на валку леса для колхозных нужд.
     - Вот метки, мужики, здеся будем валить, - скзал один из них.
     - Ну дак перекурим да и начнем.
     И в ту же самую минуту Крапивин сказал сыну:
     - Погоди, Николка, замедли ход, нога моя что-то совсем переступать отказывается.
     - Дак ты чего молчишь, - заругал Николка отца. – Садись передохни, куда торопиться, покурим…
     У Крапивина ныла перебитая нога и он, чуть морщась, разглаживал ее.
     - Часто болит? – спросил Николай.
     - Дает знать, особенно от усталости и к непогоде.
     - Дак пошто покою-то ей не даешь? В председателях-то и вовсе как собаке носиться надо. Пошто хомуты-то на себя напяливаешь? Кажись, заслужил покой-то.
     - Покой. В чем он? Вон секретарь райкома говорит – одна надежда на фронтовиков пока. Какой уж покой. Видно, Николка, мне этот колхоз в печенки въелся. Вишь, я ведь с первого дня за его стоял и первый борозду проложил. Да ты ведь знаешь… Это вам, молодежи, на колхозные дела наплеаать…
     - Ну почему? Не наплевать. Но лично я работать с ворами и вредителями, да еще подчиняться, им не желаю. Я вот тут сам себе хозяин. И попробуй кто без законного спросу хоть одну лесину взять – шкуру спущу. А ежели у леса такой хозяин, как твой благодетель Шихов будет, дак под корень направо и налево пойдет за барыши в собственный карман. Так что ты меня, батя, не попрекай дезертирством из колхоза, надо кому-то и на этом месте служить. И как видишь, старику моя служба не под силу будет.
     И в эту секунду Николка вдруг стал вытягивать шею и навострять уши, будто собака, почуявшая дичь.
     - Чего? – спросил Крапивин, тоже невольно напружиниваясь.
     - Тихо! – шепотом предупредил Николка.- О, слышишь?
     - Ну, кто-то вроде дерево рубит. Дак что?
     - А то, что это на той делянке, которую мы с тобой разметили.
     - Ну? А я подумал – кто-то лесину на дрова рубит.
     - Не-ет, батя, тут не дровами пахнет. Ты вот что: иди домой, а я назад, попроведаю этого лесоруба.
     - Вместе пойдем. Мало ли…
     - Нет, ты мне сейчас не помощник. Тут уж пусть будет один мой глаз, чем одна твоя нога.
     - Ну гляди, поосторожней. Ежели дак…в драку не лезь.
     - Зачем, обойдемся без драки. Иди, батя, домой и жди меня.
     Николка сунул топор за ремень и нырнул в гущу леса, напрямик к доносившимся глухим ударам лесоруба. Оставшись один, Крапивин почувствовал еще большую усталость, чем до привала, и с трудом передвигая ноги, двинулся к дому. «Тоже работенка, - подумал он о Николке. – Кто бы это там?»
     Крапивин с нетерпением ждал Николку и уже стал беспокоиться. Но тот заявился поздно вечером усталый и возбужденный.
     - Значит так, батя: в город ты поедешь один. И поезжай как можно раньше, и как можно раньше приезжай. А чтобы не волокитили там, я напишу записку. Ты ее прямо нашему старшему лесничему отдай.
     - А ты? – в недоумении спросил Крапивин.
     - А я тут останусь, и пока ты ездишь в город, перевезу лес прямо к твоему коровнику. Токо Пашку возьму в помощь и двух лошадей у Чезлова.
     - Да кто это был-то, говори толком.
     И Николка рассказал.
     - Понимаешь, там оказалось четверо парней. Двое из «Сталинского пути» и двое из Ворошилова. Подошел я к ним неслышно, присмотрелся из-за дерева и вижу, что валят они лес спокойно, не по-воровски. Что за черт, думаю. И выхожу к ним. «Бог в помощь, ребята», - говорю. А они мне опять же с чистой совестью в ответ: «Ежели еще и ты поможешь, дак и совсем добро будет», - «И кто же вас послал-то?» – спрашиваю. «Дак председатели наши, - отвечают. – Ты же сам выписал сто пятьдесят кубов – по семьдесят пять на колхоз.». Ну, смекнул я что к чему и говорю: «Правильно, мужики, выписал. Токо не сто пятьдесят, а сто. По пятьдесят кубиков на колхоз. А остальное ваши председатели приврали, хотели меня провести. Так что сто кубов – пожалуста, а больше не позволю, лес казенный, с меня спрос». Парни меня еще и похвалили: ловок ты, говорят, не проведешь тебя. Ну а я помог те сто кубиков свалить. Да посоветовал им не спешить с вывозом. Пусть, мол, лесины отлежатся. Думаю, вряд ли сегодня они доложат своим председателям, что вывозить уже можно… Ты чего? Не вижу восторга, отец…
     - Как-то все…
     Николка понял смущение отца и не дал ему развить мысль.
     - Ну вот что. Лес – это мой участок фронта, и тут я командир. Или ты едешь оформлять документы, и колхоз твой получает стройматериал, или я вызываю милицию и арестовываю невиновных парней. Выбирай.
     - Дак ведь это… Поеду, конешно.
    
     Шихов бесился. Неуязвимость Крапивина – словно кость в горле, если не вытащить ее – задушит. Как они с сыном могли разоблачить идею – непонятно. Ведь все продумано было, сам товарищ уполномоченный уверял, что вариант беспроигрышный: «случайно» обнаруженный дес председателями куплен за наличные у Крапивина-младшего, а уговорил его на это отец, тоже за большие деньги. Поди докажи, что ты не верблюд. Председатели же отделываются лишь внушением – об этом позаботится все тот же товарищ уполномоченный. И вот на тебе! Что – и дальше терпеть Крапивина? Нет уж! – в злобе скрежетал зубами Шихов.
    
     До Троицы оставалось два дня. На Мартынихе, как и в других зареченских деревнях, выскребали из сусеков последние остатки съестных припасов, и то сохраненных благодаря невероятным ухищрениям хозяек, стряпали и пекли каравашки, варили студень, а те, кто имел возможность зарезать, к примеру, овцу (скоро сенокос, мясо все одно нужно) набивали кишки саламатом. И уж почти в каждом доме скопились яички на селянку и сметана для пирогов и драчен. А хмельное солодовое пиво варили все. У кого на солод ячменя не хватало, тот занимал под будущий урожай, но пиво варил. Иначе позор. Троица – это как бы венчание одного хлеборобского дела и встреча другого. Это возможность на день-два сбросить с себя тяжелую ношу житейских забот и невзгод, встретиться с близкими и дальними родичами, попеть и поплясать под тальянку. И уж, конечно, среди подвыпивших мужиков обязательно находились заводилы драк. Это стародавняя дурная традиция. До войны, бывало, в этих драках и убийства случались.
     В годы войны праздники не только не справлялись – и не поминал даже никто. Но вот прошло время и люди не сговариваясь решили вспомнить былое. И причина веская: кончилась победой война, мужиков, которые уцелели, побаловать пивом, а погибших помянуть миром. Молодежь подросла – вон сколько призывников, готовящихся осенью уйти на службу, скопилось. Им тоже надо дать за общим столом родственный наказ служить как следует, чтобы (не дай бог) не повторилось лихо.
     Пашка и Зойка Крапивины обежали родственников с приглашением на праздник. Сам Крапивин не хотел затевать застолье, но Анна сказала: «Некрасиво отставать от людей. Мы ведь не безродственные, чтобы из окошка глядеть на других».
     Готовился к Троице и Шихов. Он позвал к себе председателей колхозов «Сталинский путь» и имени Ворошилова и сказал:
     - Не знаю как вам, а мне обидно видеть Крапивина в умниках, а себя в дураках.
     - Да уж, провели нас отец с сыном, говорить нечего, - незлобиво усмехнулись председатели.
     - Дак что, так и простим ему издевательство?
     - Дак ведь сами виноваты…
     - А раз виноваты, значит судить вас будут.
     - Ну, это ты, Полинарий, полегче…
     - Я-то бы и рад полегче, да товарищ уполномоченный больно крут. Выяви, говорит, кто, кому и за какую плату валил тот лес. И кто надоумил…
     - Дак ведь ты и надоумил, Полинарий.
     - В это товарищ уполномоченный не поверит ни в жись.
     - Дак это, ты чего хочешь-то?
     - Вот этот вопрос надо было сразу и задавать.
     - Те ваши лесорубы получили от вас?
     - Чего?
     - Деньги, конешно.
     - Дак это, мы хотели им трудоднями…
     - А вы им растолкуйте, что, мол, председатель колхоза имени Молотова Крапивин перекупил этот лес у вас, двух председателей, и обещал тем, кто валил лес, хорошо уплатить наличными. И пусть-ко они в Троицу подойдут и спросят у него насчет уговора. Мол, когда должок отдашь, товарищ председатель?
     - Дак ведь это, он скажет, что не было никакого уговора.
     - А они должны увериться, что был. Вот, это им… - Шихов достал из шкафа две бутылки водки. – Пусть в честь праздника выпьют, а за рекой их доугощают до той нормы, когда кулаки зачешутся. Остальное – мое дело.
     У председателей зачесались затылки. Но Шихов не дал им копаться в сомнениях. Из шкафа он выставил еще бутылку и приказал жене:
     - Ну-ко, собери нам, что ни есть.
     Скоро хмельные председатели восхищенно говорили Шихову:
     - Ну, голова ты, Полинарий Васильевич…
    
     Из-за синей стены леса взошло большое красное солнце. И все живое стало просыпаться и хлопотать. Птицы, сполоснувшись в росе, заводили обычный разговор, зверюшки, продрав глаза, молча принимались за свои дела, трава и листья на деревьях зябко зашелестели, задрожали от прохлады, и потянулись к солнцу.
     В деревнях послышался перестук пастушьих барабанок, замычали в ответ коровы. А через минуты над домами поднялись столбики дыма: хозяйки затопляли печи, чтобы состряпать какое-никакое праздничное угощение..
     До полудня в зареченских деревнях стояло затишье. Только запах витал необычно заманчивый, хмельной.
     «Каково-то гулянка сладится?» – думали гости из других деревень, собираясь на праздник, примеряя залежавшиеся в сундуках, пронафталиненные наряды. А парни в отцовских хромовых сапогах и широких штанах с напуском, собирались партиями и опробовали голоса гармошек.
     И только после полудня ожили зареченские деревни, встречавшие гостей. Запиликали, заквакали, зачастили плясовыми переборами гармошки, застенчиво задробили знатные в довоенные времена плясуньи, кто-то неоформившимся баском пропел рекрутскую частушку. Это была проба, это был знак, что гости прибыли и готовы начать гулянку.
     Начался праздник. Потом, когда хмельные гости напляшутся и напоются до пота, их пригласят на ужин. А пока все притихло – паужник. Давно не встречавшиеся за праздничным столом родственники уже и нареветься успели по погибшим, и на жизнь тяжелую друг дружке пожаловаться. Мужики и парни солидно выпивали пиво, хозяйки деловито угощали гостей простой, но аппетитной снедью.
     Но вот уже взыграла где-то гармошка, и из домов с плясками и частушками выпрастывались гости. Сливаясь в партии, все направились в одну деревню – Перевоз, где и должно состояться массовое гулянье. Так повелось еще задолго до войны – гулять на перевозовском мосту, единственному через речку Цареву
     В первом ряду каждой партии шли два-три гармониста, игравшие напеременку, а перед ними, поднимая пыль, топтались плясуны и плясуньи. Частушки пели все, наперебой, каждый свою, не слушая какую поет в этот момент кто-то рядом.
     На Перевозе партии сливались, образуя одну большую колонну, в середине которой не умолкали гармошки, звонкие женские и ухарские мужские голоса. Вскоре колонна стала распадаться на группы. Движение взад-вперед по мосту прекратилось. Каждая группа образовывала круг, в котором отводили душу плясуны.
     Гулянка протекала мирно и пожилые бабы, повидавшие на таких праздниках всяких трагедий, говорили друг другу:
     - Ну-ко, неуж без драки обойдется ноне?
     - Дай-то бог.
     - Дак из-за чего драться-то?
     Народ плясал и пел. Не пели, не плясали лишь четверо парней – двое из колхоза «Сталинский путь» и двое из колхоза имени Ворошилова. Они матерились и грозились порешить «его», ежели «он» тут же не расплатится с ними. И сына «его», суку одноглазого, тоже, ежели дак…
    
     Крапивин не хотел устраивать праздник, а тем более идти на Перевоз.
     - Чего я там? С моей ногой не попляшешь, токо мешать людям буду. Идите без меня, - попытался он отговориться от гостей. Но подвыпившие гости и слушать не хотели. Сманили они и Николку.
     Гулянье было в полном разгаре. Над Перевозом стояло серое облако пыли.
     Медленно, сложа руки за спиной, Шихов прохаживался по мосту, поминутно вытягивая шею. В толпе поодаль наблюдал за ним участковый милиционер Белоглазов. Вот Шихов остановился, снял кепку:
     - Доброго здоровьица, Анатолий Васильевич, доброго здоровьица, Николай Анатольевич. Дак гуляете? Ну-ну…
     Четверо молодцов, расталкивая людей, пробивались к месту, где Шихов остановился поговорить с Крапивиными.
     - А-а, с-суки, кого оммануть задумали… Бей их, робята! – заорал рыжий с выпученными глазами переросток. От удара в плечо Крапивин едва удержался на ногах. А рядом, в кругу обступившей толпы, Николка отбивался от трех дружков рыжего.
     «Ох, сволочи!» - Крапивин стиснул зубы, изготовясь, как на фронте, к рукопашной. Рыжий замахнулся для нового удара, но сам получил в ухо такую затрещину, что, словно козел, замотал головой. В этот момент и подскочил милиционер Белоглазов. Он схватил Крапивина, Шихов – рыжего. Трое дружков рыжего благополучно удрали. Николка, весь взъерошенный, в крови, подошел к милиционеру и Шихову и попытался что-то объяснять.
     - Все трое поедете со мной в район, - строго сказал участковый. – Полинарий Васильевич, распорядитесь насчет подводы.
     - А может, тут разберемся, товарищ Белоглазов? А? – сказал Шихов. И не дожидаясь согласия, громко спросил рыжего:
     - По какой причине ты со своими дружками драку учинил? Да с кем! С председателем пекредового колхоза и его сыном. Говори!
     - Дак это… Он…
     - Громче говори, чтобы все слыхали, мазурик!
     - Дак вот он и вот он продали нашим председателям лес. Деньги взяли себе, а нам за валку не заплатили. Вот… Пущай заплатят, нето…
     Рыжий дернулся.
     - Сто-ой. Какой такой лес? Где он? Говори!
     - Дак это… Оне, гады, лес-от и увезли. С делянки-то…
     Рыжий, надо отдать ему должное, свою роль усвоил хорошо.
     - Та-ак… Шихов обвел взглядом плотную притихшую толпу. – Вы слышали, товарищи? Вы слышали? Товарнищ участковый, подводу сичас подадут. Поезжайте в район, тут пахнет политическим подлогом. Мол, Советская власть спит, и можно делать все, что захочется. Не-ет, Советскую власть не проведешь, она на месте. Давай, товарищ Белоглазов, поживей-ко в район. Дам тебе в охрану троих активистов… Зуев, Бачалдин, Полетаев!
     Шихов кипел и упивался победой.
     - Вы что, сдурели?! – крикнул побелевший от ярости Крапивин. – Вы что? Николка, оне что, с ума спятили?
     - Я тебя проедупреждал, отец, с кем связываешься…
     Участковый Белоглазов и трое активистов затолкали Крапиных и рыжего на двуколку, и подвода тронулась. Спустя несколько минут в глубине толпы взыграла гармошка, ее подхватила вторая, третья, затоптались плясуны, взбивая пыль, заперекликались частушками парни и девки. Но с каждой минутой ряды гуляющих стали редеть. Народ расходился по домам. Шихов, начальственно заложив руки за спиной, тоже покидал игрище. Люди в страхе расступались перед ним. Шихов принимал это как должное.
    
     Через два дня отец и сын Крапивины были дома, а ночью увезли Шихова, За Шиховым – уполномоченного и других.
     Процесс был показательным.

       
1991 г.