Печальная история

     Синие сумерки опускались на безмолвную деревню. Снег под тяжелыми катанками скрипел неуверенно и с опаской. Юлья Пестова, оставляя последние капли некогда неистребимой силы, брела из дальних хуторов. Там, на моток суровой пряжи, выменяла она немного хлебца. «Слава тебе, Господи, не дал умереть на дороге», - прошептала она, переступая порог своей избы. Две девочки, девятилетняя Нина и семилетняя Зоя, встретили ее молча. В больших грустных глазах их были и упрек: «Почему так долго-то?», и вымученный вопрос: «Принесла?».
     - Принесла, доченьки, принесла, - слабым голосом сказала Юлья, и слезы безысходной жалости скатились по холодным щекам. Обессиленно опустившись на лавку у стены, она достала из-плд зипуна завернутую в тряпицу четверть ржаного каравая, и отломила по кусочку.
     - Нате-ко, а завтра, бог даст, картошинками разживусь.
     Девочки взяли хлеб, уползли на еще теплую после утренней топки печь, и стали не жевать даже, а сосать хлебные крошечки, растягивая ни с чем не сравнимое удовольствие.
     Встать сил уже не было. Юлья подложила под голову старый, еще с девичьих времен, полушалок, медленно и долго укладывала свое невероятно отяжелевшее тело на лавку. Наконец легла, вздохнула прерывисто и прошептала беззвучно: «Прости, Господи, грехи мои. Деток токо не оставь, спаси и сохрани анделов моих…». Юлья закрыла глаза, губы ее чуть дрогнули: «Ваня, Тоня, где вы?». В ответ только ветер прогудел за мутными окнами. Начиналась метель.
    
     Таким же февральским, слегка метельным днем, восемнадцать лет назад, увозил Юлью из родной Мартынихи, из многодетной, но не бедной семьи, видный во всей округе парень Иван Пестов. Гремели на все лады под дугами трех конских пар бубенцы, не злой ветер озорно швырялся в лица снегом, гармонь и перепевки не утихали до самой Лукинской, - мужниной деревни. Три дня и две ночи просторная, «на вырост», изба крепкого середняка Андрея Васильевича Пестова тряслась, как в лихорадке, от топота плясунов, глохла от голосистых парней и девок. К концу третьего дня, когда вместо веселья пошла бестолковщина, Андрей Васильевич выпроводил гостей и, наконец, собрал за один стол семью – сам с тихой и доброй хозяйкой Анной, сыновей: двадцатидвухлетнего Ивана, девятнадцатилетнего Алексея, шестнадцатилетнего Николая и вот теперь жену Ивана Юлью. Налил Андрей Васильевич всем по стакану солодового пива и сказал такую речь:
     - Ну, Иван, умножил ты наше семейство на одного человека. И это добро. Особенно то добро, что, видать и слыхать, хорошей хозяйкой ты обзавелся нам с матерью на радость. И что в этом деле добрый пример показал братовьям – тоже славно. Тепере, Иванко, будем мы с маткой ждать от вас наследыша, внука или внучку – это уж как вы сами порешите. А поглянется, дак и рожайте их хочь кажный год. А братовья женятся - сработаем новую избу. У нас, брат, руки-то не из заднего места растут.
-      Братья заулыбались, молодуха конфузливо опустила голову.
-      Ну-ну, расхорохорился. Остынь, - добродушно урезонила Анна мужа.
     - Ладно, мать, успею еще остыть-то. Ну, давайте выпьем за молодых, за дружную их жись.
     Хорошо, радостно начиналась семейная жизнь Юльи. Работы по хозяйству было много, но это была желанная женская работа. А мужскую – делали мужчины. Через положенные девять месяцев Юлья родила перьвенькую – Тоню. Не было счастливей в тот момент дома Пестовых. Вскоре женился средний, Алексей. Решили строить ему дом. Пришлось поднатужиться и физически и денежно: продали одну лошадь и одну корову. Дом с передней горенкой и резным мизинетом построили за год.
     Первое горе в дом Пестовых пришло, когда умер второй ребенок – четырехмесячный мальчик Андрюшка, названный в честь деда. А потом грянула шумная коллективизация, злобное раскулачивание, уродливые, нелепые колхозы, удушливые налоги и обложения и прочие противокрестьянские мероприятия советской власти. Трижды Пестовых подводили под раскулачивание и трижды отводили. Спасло в конце концов то, что и сам Андрей Васильевич и сыновья вместе со всем хозяйством вошли в колхоз.
     В этих передрягах Юлья родила мертвого мальчика, А потом долго не рожала, боялась. И только перед войной появились Нина и Зоя.
     На войну Пестовы уходили один за другим. Ивана взяли первым. Алексей погиб первым. Николай воевал до сорок четвертого и умер от ран в госпитале. Извещение о том, что Иван в плену, пришло в сорок пятом. И тоже в феврале. Старики умерли после похоронки на младшего – через полгода Анна, через год с небольшим Андрей Васильевич.
    
     Всю ночь гуляла вьюга, а утром стихла, устала выть и наметать сугробы. В избе выстыло.
     - Гляди-ко, Нина, из нас пар, когда дышим, идет, а из мамы не идет, - сказала Зоя.
     Нина слезла с холодной печи, подошла к лавке, на которой неподвижно, распрямившись во весь рост, спала Юлья.
     - Мамка, вставай, затопляй печь-то, - укоризненно сказала девочка и потолкала Юлью за плечо. Юлья не шолохнулась. Нина всмотрелась в пугающе спокойное лицо матери и поняла, что с ней произошло что-то неладное. «Ма-ама, ма-амка» – заплакала Нина. Тревога и испуг передались младшей. Они стояли посреди избы, смотрели на неподвижную мать, и ревели, пока старшая не сообразила, что надо кого-то звать, что-то делать. Девочки в чем были прибежали в избу напротив, в которой жили старик Сенин и его сноха, вдовая солдатка Анна с малолетним сыном. Дома был тугой на ухо дедко Сенин
-      Вы чего, девки, ревите-то? Хто обидел-то вас?
-      Мамка, мамка-то у на-ас, - кричат сестры, а глаза круглые от испуга.
-      Матка побила? Ну дак не ревите, матка побила, матка ужо и пожалеет.
-      Дедушко-о, мамка-то у нас умерла-а…
     В избу зашла хозяйка, тетка Анна, и сразу поняла в чем дело.
     - Ой, ой, ну-ко пойдем, пойдем, - встревожилась Анна и последовала за девочками.
     Убедившись, что они не обманулись, Анна собрала соседок. Истопили печь, обмыли тело Юльи, одели в чистую холщевую рубаху. Одноногий инвалид Никоноренок, двоюродный брат покойного Андрея Васильевича, сделал гроб, а бригадир, хотя и не без упрека (трудодней-то Юлья и половины нормы не выработала) но дал лошадь, и к вечеру Юлью немноголюдно, с тихими бабьими вздохами, схоронили в неглубокую (кому копать-то?) могилу.
     Пока хлопотали с похоронами, вопрос о сиротах был как бы второстепенным и никто вслух его не ставил. Теперь с похоронами покончено, деревня – вон она, близко, и его надо решать
     Нина и Зоя сидели в санях. Никоноренок и бабы шли позади. На краю деревни остановил Никоноренок лошадь, остановились и бабы.
     - Ну дак как, бабы, делу-то быть? Куды их? В приют, али хто у себя оставит?
     Молчат бабы. Ни у кого достатка нет. Безмужние, вдовые, не беэдетные. Да еще два-то рта. Жалко сирот, да не прокормить.
     Молчат бабы, а у каждой на языке: «Вот ты бы, Никоноренок, и взял. Родня какая-никакая. Да и мужик, хоть и безногий…»
     Понял Никоноренок, что хотят сказать бабы.
     - Ладно, пущай у меня пока останутся. Как-нибудь… Токо вот что: хто знает адрес Тоньки, сеструхи-то ихней?
     Оживились бабы, отлегло от сердца.
-      Дак в Ярославле она.
-      Да ведь сказывали, в тюрьме…
-      Сидела, право-ка, да уж выпустили.
     - Это я и без вас знаю, - рассердился Никоноренок. - Адрес – вот чего надо. Адрес.
      - Дак у девок спроси, домой-то, должно, писала.
     Никоноренок посмотрел на девочек, по глаза закутанных в платки. Ни по дороге на погост, ни на погосте, ни по дороге с погоста они не проронили ни слезинки, ни звука. Круглые глаза их выражали недоумение и растерянность: «Мамки-то у нас, что ли, больше нет? Вот вы все есть, а мамки нет?»
      - Нина, ты уж большая деушка, дак должна знать насчет Тонькиного адреса, - как можно аккуратней спросил Никоноренок. – Письма-то, поди, были от нее?
     - Были, - тихо ответила Нина. – Я маме их читала.
-      Дак конверты сохранились ли?
-      Не знаю, мама за божницу их прятала.
     В деревне бабы приостановились, погоревали:
-      И помянуть, христоаую, у нас нечем. Вот жись.
-      Дак не жись, а наказание. Голодуха, бабы, божья кара.
-      Всех Господь приберет. Не останется на белом свете людей.
-      И то, нагрешили.
-      Ну дак царство небесное, светлое место Юлье…
     Бабы перекрестились троекратно и разошлись по своим сиротски тихим избам.
     Никоноренок подъехал к дому покойной.
-      Пойдем-ко, деушки, в избу-то.
     Девочки послушно вылезли из саней, пошли впереди Никоноренка.
     Выстывшая изба пугала сумрачной обездоленностью, безмолвной отрешенностью от еще живого, но уже немногочисленного людского мира. Она долго ждала и надеялась на возвращение того, некогда заботливого, жизнерадостного, хлопотливого, в будни – скромного, в праздники – щедрого и буйного времени. Но это время не шло. Все больше слез видела, все меньше смеха слышала она с тех пор, как свои же властолюбивые начальнички перевернули крестьянскую жизнь наизнанку. Не Юлья первая не она и последняя ушла на погост в тот голодный 1947 год. И помощи деревне ждать неоткуда. Напротив, новые обложения сваливаются на головы беспомощных баб и мужиков-инвалидов вроде Никоноренка.
     К счастью, адрес старшей сестры Тони нашелся.
     - Ну вот, напишем ей письмо, пускай- ко приезжает.
    
     Тоня Пестова самостоятельную жизнь начала в пятнадцать лет, вскоре после извещения о том, что Иван Андреевич Пестов находится в плену и в связи с этим семья лишается права на государственное пособие и льготы.
     С нелегким сердцем Юлья отпускала дочь «на города», со слезами, да понимала: задержись девка еще год-два дома – и колхоз станет полновластным ее хозяином, не пожалеет для нее ломовой работы, загубит здоровье, состарит еще в молодости.
     В Ярославле жила сестра Юльи Марья. Жила будто бы хорошо, работала в торговле. Написала Юлья ей слезное письмо: не оставь сироту, пристрой, нето не увидит девка жизни. Ответ пришел быстро: пусть приезжает, пристроим.
     Юлья, конечно, строго-настрого наказала: «Что тетя Маша скажет, то и делай, куда пошлет, туда и иди. Не перечь, не у мамушки родной жить-то будешь…». И заголосила. Шевельнулось желание не отпускать, но мысль о колхозе мгновенно вернула решимость. Продала мужнин тулуп, еще кое-что из одежды и на вырученные деньги отправила дочь пароходом до Вологды. «А там сама сообразишь, как до Ярославля доехать…»
     Пуще всего Тоня боялась потерять мятые рубли, почти не пила и не ела: ну как заметят и отнимут. Трое суток добиралась до Ярославля. С трудом разыскала дом и квартиру тети Маши. Постучала, никто не открывает. Горькие слезы покатились по неумытым Тониным щекам. На всхлипы девочки открылась соседняя дверь, и пожилая мрачная женщина спросила:
     - Из деревни что ли? Так ты погуляй до вечера. На работе она.
     Отлегла обида, пошла Тоня гулять по большому городу. Дивилась магазинным витринам: каких товаров за большими стеклами только не было. Хоть чуть-чуть бы в деревню переслать, бабам да ребчтишкам. Завели ее эти витрины вглубь города, и Тоня заблудилась. По адресу стала спрашивать дорогу. Ей говорят: четвертым трамваем надо ехать, а она боится того грохочущего трамвая: завезет так, что и совсем не выбраться. Пешком вдоль трамвайных линий шла, сбиваясь, ей опять показывали куда надо и нашла таки дом и квартиру. Поздно вечером уже заявилась. Постучала робко, сердчишко заколотилось: ну как от ворот поворот дадут. Щелкнул замок, в двери появилась тетя. Первое, что увидела Тоня, – пестрое платье и красные пухлые руки. Лицо уже просто не могла разглядеть, вся сжалась от ожидания: пустит или прогонит?
     - А-а, приехала, - зарокотала тетя мужицким голосом. – Дак проходи, давно жду. Где была-то? Блудила? Как дома-то? Мать-то убивается, поди? Тяжело в деревне-то?
     Тоня на вопосы громкой тети отвечать не успевала и это еще больше пугало: «Вот сейчас как закричит…». Но тетя Маша рокотала ровно и беспрерывно.
     - Раздевайся, умывайся, рассказывай. Сейчас накормлю. Отдохнешь, ознакомишься с городом, а там видно будет…
     Тоня начинала привыкать к голосу тети и уже плохо ее слушала. Все ее внимание захватила какая-то круглая, с извивающейся красной пружиной, штуковина, на которой шипела картошка.
     - Газ-то отключили, дак на плитке приходится готовить. Долго, конечно, - объяснила тетя, заметив Тонино внимание.
     Картошка жарилась, видимо, на свином сале и распространяла такой запах, что обессиленную от дороги и голода Тоню затошнило, голову замутило, из глаз белый свет выкатился. Очнулась она от беспокойного рокота тети над ней:
     - Ой-ой, горе мне, горе. Умрет, не дай бог, что тогда я буду делать-то? Тоня, Тонюшка, ты чего? А? Давай- давай, приходи в сознанье-то, что ты…
     Тоня плохо понимала что с ней, но тихонько обрадовалась, что жива и подумала: «Вот сейчас полежу немного и поеду домой. Дома лучше…». Она лежала на пружинном диване, вставать не хотелось, но все же встала. Голова еще немного кружилась, ноги ослабли.
-      куда ты, куда, лежи, - приказала тетя. – Сейчас поедим и спать ложись.
-      Домой надо, - тихо сказала Тоня.
     - Домой? Домой успеешь. Вижу я по тебе каково дома-то у вас. Это голодный обморок у тебя, поняла я. Перепугалась, думала – падучая. Окрепнешь, погоди, откормлю тебя, будешь девка хоть куда, на работу устрою, жить будешь сытно, да и оденешься как порядочная девушка. Погоди. Давай-ко садись за стол.
     На другой день Тоня почувствовала себя лучше. Тетя на работу ушла не рано, в восьмом часу и наказала до нее никуда не отлучаться, оставила еды.
     - В воскресенье я тебе покажу где какие магазины. Мишка, муж то есть, завтра должен приехать из рейса, дак обо всем и поговорим.
     День тянулся долго. Тоне все время хотелось есть, но она боялась, что если возьмет хоть крошку в рот, то уже не остановится, съест все, что попадется на глаза. От скуки Тоня подолгу смотрела в окно. Улица была совершенно не интересной: несколько корявых деревьев, шмыгающие по тротуару воробьи, три красных трехэтажных дома напротив, да редкие прохожие с продуктовыми сумками и сетками. Тоне опять нестерпимо захотелось домой, к матери и сестрам. «Уеду, в колхозе буду лучше работать, чем у чужих жить да кусок высматривать…». Но тут вспомнились слова тети: «На работу устрою, жить будешь сытно да и оденешься как порядочная девушка». Стала Тоня представлять, какая она, эта сытная да нарядная жизнь. «Это как – что ни захочу, то и куплю? Даже пряников и конфет? Или вот этих…котлет? Вот бы! Я бы домой послала. А на лето в гости приехать бы. В красном сарафане, а еще лучше – в крепдышиновом платье, как у Ритки-ленинградки, которое на ней колоколом раздувается и шуршит. Нет, я бы лучше купила как у Лидии Васильевны, учительницы, беленькую кофточку и черненькую юбочку. До чего мила, до чего мила эта Лидия Васильевна. И не учительница бкдто, а акушерка – вся светленькая, пригоженькая. И ругаться-то не умеет, а только, бывало, скажет: мальчики, девочки, внимание, и все в классе притихают, а потом она опять так скажет, и опять все притихают. Никогда не поругается, не покричит. Вот бы как Лидия Васильевна стать… Может, и устроит тетя… Может, и правда…»
     Тоня вздрогнула: в двери щелкнул замок. Большой, темный дядька ввалился в комнату. Тоня испуганно впилась в него круглыми глазами и ждала ругани. Она даже взглянула на вешалку: на месте ли ее кофта-коротышка, если в случае дядькиного буйства придется спешно уходить. Но дядька, оглядев Тоню, осклабился большим ртом с неровными зубами и сказал:
     - Из деревни? Машкина родственница? А-а. Как звать-то? Тонька, кажется?
     Ну, ладно, Антонина, будем знакомы: Михаил. Знаешь обо мне? Вот это я и есть. Шофер второго класса. Комиссованный фронтовик. А Машка, то есть тетка Маша твоя, на работе? Добро. Будем без нее обряжаться. Та-ак, сперва переоденемся, потом умоемся, потом пожрем. Пожрать-то есть чего? Потом соснем минут шестьсот на каждый глаз. Гуляет шоферня, Антонина! Следующая командировка через три дня. Та-ак…
     Тоня стояла у окна, не смея подать звука.
     - А ты чего молчишь? Что, в деревне все девки такие не разговорчивые? Поди-ко вряд ли. Видывал я их, не все.
     Мишка своим шумом, от которого колебался воздух в комнате, Тоню совсем оглушил и загнал в тупик. Она не знала что делать: сесть или стоять, говорить или молчать, уходить или оставаться. Уходить – вроде не ругается и не выгоняет, даже вон смеется. «Хоть бы тетя быстрей приходила», - молила Тоня. А Мишка снял не чистую свою одежду, остался в одних черных до колена трусах, отчего привел Тоню в окончательное смятение, и стал умываться так же шумно, как делал и все остальное.
     - Подай-ко полотенце-то, - сказал он Тоне. Обрадованная, что, наконец, можно что-то делать, она бросилась за полотенцем.
     - Во-от, так мы и живем, хлеб жуем да свет коптим. Давай-ко теперь пошамаем. Что нам тут тетка Машка настряпала? Суп-кондей из семи этих… Ну да, щи, как всегда. Та-ак, а на второе шиш с маслом что ли?
     - Макароны еще есть, - пискнула Тоня.
     - Макароны. Ладно, хай будут макароны. С голодухи чего не сожрешь. А ужо мы заставим сообразить твою тетку что-нибудь другое, да с бутылочкой. Так, ты чего стол не накрываешь? Ну-ко, быстро, нето я и тебя слопаю, хоть ты и костлявая. Слушай, а чего ты костлявая-то такая? Ну ладно, ладно, поправишься, были бы кости. Ежели дурой не будешь, то жить тут можно. Так, садись. Не хочешь? Ну, дело хозяйское.
     Мишка прямо в одних трусах взгромоздился на табуретку, огромным туловищем навис над миской и стал хлебать. Миска опустела мгновенно, так же мгновенно опустела сковорода с макаронами. Дважды громко икнув, Мишка выпил кружку холодной воды из-под крана, подошел к кровати.
     - Та-ак, я вздремну, а ты вот что: знаешь где тетка работает? Нет? Тогда слушай: вон у того перекрестка поверни направо и иди не оглядывайся до другого, а там перейди улицу и жми до магазина «Продукты». Там ее за пролавком и найдешь, бакалеей всякой торгует. Скажи: я приехал, досрочно, и чтобы к вечеру купила бутылочку. Поняла? Обмоем знакомство и мой приезд заодно. Давай, а я ложусь. Командировка, понимаешь, у меня была трудная, но не наваристая. С горя и выпьем.
     Мишка спрятал свое большое мохнатое тело под одеяло, оставив лишь темную широконосую голову, через минуту засопел, а через две разразился храпом.
     Магазин, а в нем и тетю Машу, Тоня нашла, к своему же удивлению, без труда и осталась у нее до окончания рабочего дня. Тетя посадила ее в сторонку за прилавком и Тоня с интересом стала наблюдать, как она работает. А работала тетя быстро, на весах товар не задерживала, костяшки счетов откидывала не задумываясь. «Так, что еще, гражданочка? Крупы? Скоко? Пожалуста. Еще что? Сахарку? Скоко? Пожалуста. Пятнадцать рублей тридцать две копейки. Так, вам что, гражданин…»
     И голос тети Маши Тоне не показался громким и грубым, и сама-то она в белом полухалатике и белом колпаке была похожа на добрую волшебницу, которая щедро раздает людям свои богатства. Люди уходили от тети Маши или молча или со словами «спасибо», «благодарю вас». «Не то что в нашей деревенской лавке».
     За десять минут до закрытия магазина покупателей пускать перестали, тетя Маша отоварила оставшихся в очереди, и стала считать выручку. Считала долго, стучала костяшками счетов, шептала цифры, ругала себя растяпой, если сбивалась, и, наконец, закончила. пухлые пачки денег перетянула резинками и ушла из отдела, наказав Тоне: «Сиди тут, я скоро. Деньги сдам». Но это скоро тянулось не мен6ьше часа. Наконец, тетя Маша появилась.
     - Устала как лошадь, ног не чувствую, - сказала она. – Зато выручка! План в этом месяце должна вытянуть. Тогда – премия. Видела как работаю? Ни минуты свободной. Дак ведь, ежели хочешь иметь навар, крутись, не давай покупателю свои деньги считать, ты их за него считай. Да так, чтобы и он доволен и тебе в доход. Вот, гли-ко сюда.
     Тоня подошла.
     - Вот, вишь что у меня под правой чашкой весов-то? Пятачок. Всего-то. А скоко этот пятачок мне сегодня карманного дохода дал? А вот…
     И тетя Маша из ящика кассы, предварительно убедившись, что никто не видит, осторожно вытянула тоненькую пачку денежных бумажек – рублей, трешниц и пятерок.
     - Вот, сорок шесть рубликов. И на бутылку Мишке хватит и на закуску на хорошую. Но ты не думай, я меру знаю. Не хапаю, как другие. У меня по совести. Вот, ежели хошь, то я тебя устрою в наш магазин. Конешно, уборщицей-подсобницей сперва, а потом и в продавцы. С куском хлеба всегда будешь. Как?
     - Мне все одно, тетя Маша, - сказала Тоня. Работа тети ей понравилась, но после пятачка какое-то смятение появилось. Поняла, что это вроде бы воровство…
     - Все одно… Ежели все одно дак иди на производство, - укоризненно заговорила тетя. – Токо тебя туда не возьмут эдакую хилую. А хошь – в няньки. В няньки возьмут. Будешь за чужими соплюнами кало убирать да объедки доедать – вот и весь доход. Ты бы о матери да о сестрах подумала. Да и обо мне не грех… Ладно, пошли-ко домой. Счас поужинаем да и выпьем маленько с Мишкой.
     Тетя сходила в другой отдел и вернулась с бутылкой водки. Дорогой шли неспеша. На улицах тускло горели лампочки, люди – встречные и обгоняющие – казались Тоне совсем непонятными: куда они идут, о чем молчат, о чем мечтают? Хорошо им тут, в этом большом городе, или плохо, честно они живут или тоже немного воруют. Сумеет ли она, Тоня, жить с ними, с этими мрачными прохожими? Почему никто не остановится и не скажет ей: «Девочка, зачем ты оставила свою маму и своих сестренок? Им же без тебя плохо…».
     - Ну что, глянется тебе город? – прервала тетя Тонины мысли. – Погоди, скоро и ты городская будешь. И деревню свою, пропади она трижды пропадом, забудь. Вот как я. За что ее помнить-то? Что хорошего я там видела? Как, бывало, весна подходит, так хоть в петлю: на вывоз да на сплав леса все девок, кому шестнадцать исполнилось, выгоняли. А что это такое – вывоз и сплав – лучше и не вспоминать. Бараки, холод, голод. Ломишь, от темна до темна, по горло мокрая, И никто не пожалеет, доброго слова не скажет. Десятник как собака, токо давай-давай. Да еще при расчете нас, девок-то, обжулят. Дома вместо слез от радости, слезы от ругани: что, мол, ты там делала, что ничего не заработала? Блудничала? Тятюшка, мамушка, опомнитесь, кричу. И вместо нового сарафана, о котором думала, пока работала, фигу тебе тятя с мамой поднесут. И уж ладно бы на дело, на хозяйство деньги-то мои пошли, а то тятя же их и пропьет. Вот как в деревне-то я жила, милушка. Хорошо нашлась одна бабочка: беги, говорит, отсюда, в город беги. А паспорт? – спрашиваю. Да плюнь ты на паспорт. Устроишься на работу – выдадут. Поезжай-ко, говорит, в Ярославль, там у меня подруга. Ну, дала адрес своей подруги, и она, дай ей бог здоровья, устроила меня в магазин. Не в этот, конешно, где сейчас работаю, и не продавцом сразу-то, а грузчиком. Самым настоящим грузчиком. Скоко же я, милушка, мешков да кулей поперетаскала - богу токо известно. Скоко, ты думаешь, мешок соли весит? Сто килограммчиков! И я под него свой горбик подставляла. А всякие там ящики по двадцать килограммов и за вес-то не считала. Год эдак работала, угол снимала, за который чуть не половину заработка отдавала. Но выдюжила, Паспорт выхлопотала. А там уж стала соображать, как дальше устраиваться. Решила из торговли не уходить, понимала, что прокормиться тут можно. Попросилась сперва в помощники продавца, потом в учениках полгода ходила. Жалованье намного меньше, чем у грузчика, едва-едва за угол хватало заплатить. И не выдержала бы, опять в грузчики хотела уходить, да, спасибо, наставница меня удержала. Стала делиться со мной тем, что пятачок навыручал, Потом, мол, когда самостоятельной будешь, расчитаешься. И я рассчиталась, конешно. А как ты думала: тебя выручали – и ты в долгу не оставайся. Жись! Да, так вот, милушка, как стала я самостоятельной-то, так и зажила. Оделась, обулась, стала на танцы похаживать, кавалерам показываться. Думала, прынц какой заприметит да и увезет в хоромы, в беззаботную жизнь. И правда, познакомилась я с хорошим, пригожим парнем. Помощником машиниста на паровозе работал. Зарабатывал хорошо, не пил, не курил даже, не охальничал со мной. И о свадьбе уже заговаривал. И тут этот черт лохматый, Мишка. Налетел, слапал, утащил в свое общежитие и сделал со мной чего хотел. Я и опомниться не успела, а уже не девушка, Парня того, с которым я дружила, отшил. Со мной как с игрушкой обходился: наиграется сам да, и дружку своему уступит, на, мол, поиграйся, пока я в отъезде буду. Дружок не дурак, игрался хлеще Мишки. И попробуй увильни – под землей найдут да в землю снова и зароют. Потом Мишке сказали на производстве: женишься – комнату отдельную дадим. Видно никого больше не оказалось тогда у него кроме меня. Расписались. Живем с тех пор в этой комнате. А он как был кобелем, так им и остался. Захочет, ночует дома, захочет, не ночует. А в командировки дак не столько из-за зароботка, сколько из-за новых баб ездит. Вот он какой, муженек-то мой, скотина ненасытная. Да что поделать: комната-то его. Буду лаятся – выгонит. Молчу, терплю. А и пусть… Он две, а то и три недели в месяце в командировках. Я остаюсь сама себе хозяйкой. Теперь вот вдвоем-то повеселей будет… О деревне не думай. Город – он город и есть.
    
     Мишка еще не встал, но уже и не спал.
     - Та-ак, хозяйки явились, дела будут. Во, даже нос зачесался. Встаю.
     И он так же бесцеремонно, как и когда ложился, в одних трусах подошел к умывальнику, шумно фырчал, долго утирался. Потом, вдобавок ко всему, подошел к тете, облапал ее и залес рукой под кофту.
     - При робенке-то, дикой, - не зло сказала тетя, ничуть не попытавшись выкинуть из-под кофты Мишкину руку.
     - Она не ребенок, ежели от мамки в город уехала, - сказал Мишка весело. – А раз самостоятельной жизни захотела – смотри и учись. Ты тут ее откорми-ко. Одне кости. Девка будет наять, если откормить.
     - Наять, да не в твою кровать. Я от тебя эту девку уберегу, не сумлевайся, - заговорила тетя сердито. – Кобелись в командировках, а тут тебе не притон.
     Тоня мало что поняла из этого разговора, но такого стыда и страха она еще никогда не испытывала. Ей хотелось выскочить, убежать, плакать, звать маму, но она сидела на стуле и не могла двинуть ни рукой ни ногой. Так она сидела пока тетя не сказала:
-      Садитесь за стол, будем ужинать.
     На столе появилась жареная картошка, банка рыбных консервов, три головки очищенного репчатого лука, огурцы, маринованые томаты, разрезанная на толстые куски селедка. И бутылка водки.
     - Вот это дело! – хлопнул мохнатыми руками Мишка. Он был теперь в брюках, но без рубахи и Тоня боялась смотреть на его дикорастущую шерсть. Он достал из шкафа три стаканчика и стал разливать водку. Себе и тете налил по целому, а третий, Тоне, полстакана.
-      Не выдумывай робенка-то поить, - сказала.
     - Что ты заладила – ребенок да ребенок. В ее годы уже рожают. Вон у писателя Горького бабушка в 13 лет родила. В школе об этом проходили. Пей, Тонька, аппетитней поешь. Бери с меня пример.
     Мишка поднес и резко опрокинул в рот стакан, задержал дыхание и крякнул.
     - Как по маслу, пейте.
     Тетя свой стакан не так резко, но тоже выпила. Они с Мишкой стали закусывать, а Тоня сидела и не знала что делать. Велено пить, но она не хочет, хочет есть, но еще не велено. Вот не у себя-то дома: и еда есть, а голодной насидишься. Тоня не могла больше переносить запахи со стола, не могла смотреть, как Мишка набивает рот закуской, которой уже заметно убавилось, и робко взялась за вилку.
-      Ешь-ешь, не стесняйся, - сказала тетя.
-      Нет, давайте все-таки выпьем все.
     И Мишка налил себе и тете.
-      Не пью, пока вы не выпьете, товарищи женщины.
     - Да что ты пристал-то к ней, дьявол. Пей, не трогай девку.
     - Дура, для тебя же стараюсь, – разозлился Мишка. – Спать крепче будет. А то ведь уеду – терпи еще больше недели. Мне что, я казак вольный, куда ни пристал – везде баба найдется.
     - Господи, был бы у меня робенок, дак я бы…
     - Так в чем дело? Мой инструмент в исправности.
     - Ладно, Тоня, выпей-ко немного, дак и правда лучше поспишь, - сказала тетя ласково.
     Тоня взяла стакан, поднесла ко рту и отпила маленький глоток. И зашлась в удушливом кашле. Мишка захохотал.
      - Ты ее не пробуй, а пей. Ну-ко, давай. – Он левой рукой как клещами, ухватил голову Тони, а правой взял ее правую руку со стаканом и вылил водку в рот. Водка жгла горло, выплескивалась обратно, текла по подбородку. Какое-то время Тоня не чувствовала себя, глаза, казалось, вот-вот вылезут из глазниц. Тетя сунула ей огурец и Тоня жадно захрустела.
      - Ты ешь, закусывай, - говорила тетя, а Мишка все хохотал. Тоня напустилась на картошку, на помидоры, на огурцы и луковицу, отчаянно жевала и чувствовала, как жжение смягчается, а голову начинает куда-то заносить, свет в глазах стал темнеть и колыхаться.
     - Мама…
     Вилкка у Тони вывалилась, загремела, она попыталась поднять ее и упала сама. Больше Тоня ничего не помнила.
     Проснулась она, когда солнце уже слепило в окно, а за окном гомонили воробьи и горготали голуби. Тоня с трудом оторвала голову от подушки и чуть не закричала от жуткой боли в висках. Вдобавок, Тоня почувствовала отвратительную тошноту и испугалась, что ее сейчас начнет рвать. Она затаилась и тошнота чуть-чуть отошла. Тоне было страшно, больно и стыдно. Она заплакала. Виски распирала боль, к горлу опять подступил тошнотворный комок. Тоня закусила одеяло, С кровати раздавался храп. Тоне хотелось встать с дивана и выйти в коридор, на улицу. Не хватало воздуха. Ей вдруг показалось, что она умирает и от страха резко села. Сердце гулко колотилось о ребра. А когда поняла, что это всего лишь испуг, вдруг увидела совершенно голого Мишку. Он лежал на спине без одеяла, огромный, заросший с головы до пят, как горилла, и храпел широко открытым ртом. Тоня оцепенела. «Мама, я домой хочу». Голова не вынесла напряжения и лопнула.
    
     - Мама, - тихо простонала Тоня. И почувствовала на лбу теплую руку. Тоня открыла глаза и увидела над собой лицо матери.
     - Мама…
     - Что ты, милушка, что ты. Это ведь я, твоя тетя Маша.
     Тоня медленно приходила в сознание. Она уже поняла, что дом ее далеко, что перед ней не мама, что где-то тут есть еще один человек, большой и лохматый. День был на исходе.
     - Ну, ты, девонька, и напугала нас, - с укоризной, но не сердито говорила тетя. – Мы уж хотели фершала звать, да… - Тетя хотела сказать «да побоялись, что в больницу тебя заберут, а нас в тюрьму…», но спохватилась и сказала другое: - да ехать за ним далеко. А дядя Миша в баню ушел. Скоро придет. Ты на него не обижайся, он ведь хуже робенка – что захочет, то ему и подай. Послезавтра он уедет, дак мы опять вдвоем останемся. Ну его, дурака, к лешему… Мне бы вот только робеночка, дак я бы тьфу на него… Ты, милушка вставай-ко, встряхнись, лежа-то больше слабнешь. Я тебе счас молока налью. Вот, на-ко…
     Тоня взяла стакан, руки у нее дрожали, и молоко немного выплеснулось. Но она все же выпила и ей будто стало легче. Потихоньку она встала, подошла к окну. В форточку тянул свежий ветерок. Тоня приходила в себя.
     Явился из бани распаренный, красны й, как рак, и довольный Мишка.
     - Во пар сегодня. Три раза на верхний полок взбирался, - гудел Мишка. – Ты чего это хорошую компанию подводишь, а? Похмелиться не хошь? Ха-ха-ха.
     - Дьявол! – осуждающе сказала тетя.
     - Ну ладно, пошутить нельзя? Вы, конечно, как хотите, а мне после бани по закону положено выпить. Знаете суворовский закон? После бани последние штаны продай, а выпей. Вот, попутно зашел в потребиловку, как говаривала покойница мать.
     И Мишка поставил на стол бутылку водки.
     Опять был ужин. Опять Мишка пытался заставить пить вместе с ним тетю и Тоню. Но тетя решительно пресекла его:
     - Сгубить что ли девку вздумал!? В тюрьму захотел?
     И Мишка отстал.
     - Не интересно с вами. Быстрей бы в рейс.
     Еще два дня и две ночи был Мишка дома. Днем Тоня тряслась от страха, потому, что Мишка как-то очень въедливо всматривался в нее и даже похлопывал и ощупывал неприкосновенные женские места, приговаривая при этом:
     - Жирок, жирок нагуливай, тогда съедобная будешь.
     А ночью снова горела от стыда и не могла уснуть из-за шума и возни на кровати. Но, наконец, Мишка уехал на целых две недели.
     - Жирок-то нагуливай, - скаля зубы, сказал он Тоне. – К моему приезду чтобы поправилась…
     Тоня, оставаясь одна, прибиралась в комнате, ходила к тете в магазин «отовариваться», даже научилась готовить еду на электрической плитке, выходила гулять по ближайшим улицам, написала письмо домой, в котором успокаивала мать, что у нее все хорошо, что скоро тетя устроит ее на работу, и тогда она пришлет денег и посылку с гостинцами.
     Однажды, гуляя, Тоня задержалась у витрин большого магазина, рассматривая застывших в смешных позах витринных женщин и мужчин. К магазину то и дело подъезжали легковые автомашины, из них выходили похожие на витринных, сплошь в шляпах, мужчины и женщины. Потом они возвращались из магазина с покупками и машины их снова куда-то увозили. «Счастливые, - думала Тоня. – Почему это у одних есть все – и еда и хорошая одежда, а у других – ничего нет? Почему деревенские люди живут хуже городских? Кто так распорядился сделать?» В это время подъехала еще одна «победа» и из нее вышли женщина и девушка Тониного возраста. Тоня засмотрелась на них, на их красивые платья. Девушка заметила Тоню и видимо она ее тоже заинтересовала.
-      Мама, можно я тебя здесь подожду? – спросила она красивую женщину.
     - Ну хорошо, только никуда не отходи от машины. Вы, Евгений Сергеевич, присмотрите за Наташей, - сказала женщина и скрылась в магазине.
     Девушка подошла к Тоне, улыбнулась.
-      Меня Наташей звать, а тебя?
     - Тоней, - смущенно и все еще не справившись с любопытством, ответила Тоня.
-      Ты кого-нибудь ждешь?
-      Нет, просто.
-      Ты, навероное, деревенская?
-      Да, недавно приехала.
-      Учиться?
     - Нет, я уже кончила семь классов. Тетя у меня здесь, на работу обещала устроить.
     Смущение у Тони прошло, она почувствовала доверие к этой ухоженной и богатой девочке Наташе и ей захотелось открыться, рассказать о себе, о том, как тяжело жить в деревне без отца, да и в городе, у чужих людей, не легче.
-      На работу? – удивилась Наташа. – А сколько тебе лет?
-      Шестнадцать скоро будет.
-      Мне тоже шестнадцатый. Но все равно еще рано работать.
     - Рано, - усмехнулась Тоня. – Сама знаю, да кормить -то кто меня будет? У тебя наверно, и отец есть, и мать вон какая. На машине…
     - Это папина машина. Он директором завода работает. Я у родителей одна, что захочу, то и покупают. Но я не очень ко всем этим тряпкам, - девочка кивнула на витрину.
     - Тряпкам? – удивилась Тоня.
     - Ну, это так. Мама у меня – совсем другое дело. Любит дорогие вещи. Это она шубу покупать пошла, директор магазина позвонил, что поступили какие-то шубы. Кажется, каракулевые.
     - Счастливая ты…
     - Не знаю. Иногда мне хочется уехать в деревню, жить там, ходить в лес, на речку, гулять по лугам, слушать птиц и это… Ты только не смейся – писать стихи…
     - Это конечно. Если отец директор, тогда можно и в деревне жить.
     В сопровождении какого-то мужчины появилась Наташина мама. Мужчина положил в машину большой сверток и долго говорил ей что-то, все время улыбаясь и прижимая руку к сердцу.
-      Наташа, поехали, - строго позвала женщина.
-      Мама, это Тоня…
-      Что ей надо?
     - Ничего. Она из деревни, представляешь? Приехала сюда работать, представляешь?
     - Бедная девочка, - сказала Наташина мама и добавила: - Садись в машину, тебе это, слава богу, не грозит.
-      Мама…
-      Все. Поехали.
    
     «Победа» укатила. «Почему так – одним все, другим – ничего?» – подумала Тоня. Мимо нее проходили люди, с покупками и без покупок, веселые и грустные, одетые хорошо и не очень, молодые и пожилые. «Почему, все-таки? А Лидия Васильевна говорила, что в нашей стране нет ни бедных, ни богатых…»
    
     Тоня потихоньку приходила в себя и привыкала к своей новой жизни. Тетя приносила из магазина то печенья, то пряников, то еще чего-нибудь необыкновенно вкусное и они тихо ужинали, пили чай и ложились спать. Но иногда тетя вздыхала и говорила:
     - Как он там, дурак-то этот? Кобелится, поди…
     Тоня не сочувствовала тете, ей совсем не жалко было Мишки. «Хоть бы он совсем не приезжал», - думала она и опускала голову, чтобы тетя не угадала ее мысли. Однажды тетя спросила Тоню:
     - Метрики дома не забыла? Взяла?
     - Взяла.
     - Дай-ко.
     Тоня достала из пришитого к кофте кармана метрики.
      - Ага, десятого числа шестнадцать тебе стукнет. Вот тогда и будем хлопотать паспорт. А как паспорт выхлопочем, так на работу пойдешь. Я уж договорилась. Просила, чтобы тебя сейчас взяли, да боятся без паспорта-то. Ладно, немного осталось.
     Помолчав, добавила:
     - Мишка завтра должен приехать. Дак ты уж к нему подобрей. Комната эта ведь его. Ну как турнет обеих? Куда потом…
     В Тоню возвращался страх. Она плохо поела, плохо спала ночь. Ей снился Мишка в жутком обезьянном виде. Она пыталась убежать, спрятаться, но у нее подкашивались ноги, и тогда обезьяна-Мишка тянулся к ней обросшей лапой. Съедобная, съедобная», - говорил он и хохотал. Тоня в ужасе просыпалась, радовалась, что это всего лишь сон и снова тяжело засыпала.
     Но Мишка на следующий день не приехал. Тетя оттягивала ужин, но Мишки не было.
     - Видно, продлили командировку, - предположила она. Не приехал Мишка и на третий и на четвертый день. Каждый вечер ужинали поздно, тетя тревожилась.
     - Может, в аварию попал? Завтра в автобазу поеду, узнаю.
     Но ни в какую аварию Мишка не попал и заявился. Тетя была на работе.
     - Здорово, Тонька, Что, поди соскучились? Ха-ха-ха. Поди уж ищет меня Машка-то? Ну, пусть ищет, у меня теперь другая баба, поняла? Чудо ты деревенское. Я тебе чего говорил-то? Чтоб поправилась. А ты все такая же костлявая. Не съедобная. Ладно…
     Мишка, конечно, был не трезвый.
     - Ты вот что, помоги-ко мне. А-а, ладно, сам.
     Мишка, распотрошив шкаф, вытаскивал свои рубахи, штаны и еще что-то, кидал все это в большой облезлый чемодан. Тоня сидела на стуле, не зная что делать. Тем временем Мишка набил тряпками чемодан, прижал крышку коленом и закрыл.
     - Значит, я от вас ухожу, насовсем. Так Машке и передай – к другой бабе. Развод, если надо, пусть оформляет сама. Комнату оставляю за ней, живите, я добрый. Ну, пока…
     И Мишка хлопнул дверью. И только тогда Тоня вздохнула легко и свободно. Первый раз за все эти дни.
     Тетя, когда вечером Тоня рассказала ей про Мишку, вопреки ожиданиям, не зарыдала, даже не заплакала.
     - Ну и черт с ним, - сказала она поразмыслив. – Проживем.
     И стали они жить без Мишки. Скоро подошло шестнадцатилетие Тони и они стали хлопотать паспорт. Не без труда, не без придирок в Совете, в паспортном столе, но выхлопотали. И тетя принялась за устройство Тони на работу. Это оказалось делом не сложным. Устроила она ее в свой же магазин подсобницей. Должность эта заключалась в двух словах – подай, принеси.
     В короткие минуты передышки тетя призывала Тоню к себе за прилавок и наставляла:
     - Присматривайся, учись, как торговать надо. Заведующий обещал в ученики тебя перевести.
     Но прежде, чем состоялся этот перевод, Тоня прошла проверку на надежность. Первое ее поручение заключалось в том, чтобы к мешкам с сахаром поставить ведро воды. И удивилась, когда к вечеру ведро оказалось почти пустым. Она сказала об этом тете.
     - Зато мешок килограммов на десять тяжелее стал. Поняла?
     Тоня поняла, но не сразу. Потом ее очень вежливо попросили плеснуть какой-то жидкости в растительное масло и хорошенько перемешать, потом смешивала разные сорта круп и макаронов, а прдавцы продавали их по цене высшего сорта, переклеивала этикетки на банках и прочее и прочее. Если тетя замечала в Тоне душевное переживание, говорила:
     - Ничего не поделаешь, девка, надо. Ежели, конечно, жить как люди хочешь. Да и мухлевка-то твоя пока не больно барышовая.
     Тоня хотела жить как люди и матери с сестренками помочь хотела. И скоро перестала чувствовать страх. «Мухлевка» стала неотъемлемой ее обязанностью. Конечно, из барыша перепадало и ей. Часть она отдавала тете, а часть прикапливала, чтобы послать домой.
     Наконец, Тоню перевели в ученики продавца. Но главным событием оказалось не это, а то, что тетя была в положении.
     - Мишка постарался напоследок, - говорила она работникам магазина и знакомым. – Тепере-то я не одна, тепере-то мне никто не нужен…
     «Значит, я тоже ей не нужна», - тревожно думала Тоня. Она понимала, что рано или поздно придется искать «угол». Но пока тетя не делала ей даже намека на это.
     На продавца учиться ей было не трудно. Она быстро и вежливо обслуживала покупателей, скромно вела себя с работниками магазина, безропотно подчинялась заведующему. Пятачок под чашкой весов стал для нее обычной мелкой «мухлевкой». Больших обсчетов и обвесов она не допускала. Знала «норму».
     Так хорошо и гладко шло до тех пор, пока тетя не ушла рожать. Родила она мальчика Ваню. Тоня добровольно и с удовольствием по вечерам няньчилась с ним и тетя была довольна и ребенком и Тоней, и своей судьбой. Но однажды она сказала Тоне:
     - Деньги мои декретные кончились, а на твои, ежели без привара, нам не прожить
     Тоня поняла, что пятачком под чашкой весов уже не обойтись и стала приноравливаться к обвесам и обсчетам. Время от времени какой-нибудь дотошный покупатель набрасывался на нее с бранью, вызывал заведующего, записывал жалобу в книгу жалоб и предложений. Поначалу Тоня убегала куда-нибудь в подсобку и рыдала от стыда и обиды, зарекалась обманывать людей. Но подходил старший продавец отдела или заведующий, рявкал: «Где твое место? Кто за тебя работать будет?» и Тоня с непросохшими глазами возвращалась к прилавку. А вечером, если «приварок» был маленьким, отбирали весь «для заведующего» да еще ругали, что если все так будут работать, то быстро прогорят и растеряют «защитников». А дома в такие вечера еще и тетя добавляла:
     - Ты, девка, нюни-то не распускай. Честно нигде нынче не проживешь. Каково у тебя жалованье-то? Ну вот то-то и оно… А ежели еще угол снимать придется? Да не гоню я тебя, не гоню, чего голову опускаешь. Токо и ты не будь дурой. Я тебя приютила, обогрела, куском хлеба не попрекала, дак тепере твоя очередь помочь.
     И Тоня училась делать «приварок» деньгами и натуральным товаром. Жили с тетей сытно, растили Ваню. Тоня справила себе новое, хоть и простенькое, платье, простенькие туфли, чулки, кофточку. Посылала, конечно, и домой.
     Дело шло к сдаче экзамена на самостоятельную работу, как вдруг нагрянула ревизия. Нагрянула внезапно, продавцы и заведующий всполошились, но замести следы не успели и ревизоры насчитали большую недостачу. Основную часть недостачи предъявили Тоне, но поскольку она была еще учеником, то судить не стали, а только уволили с работы. Заведующего и двух продавцов судили.
     Тетя, узнав обо всем, попохала-поохала и сказала:
     - Ничего, нас с тобой, видно, бог хранит. А работу я тебе найду. Ее на наш век хватит.
     .И нашла. Продавцом в ларек смешанных товаров.
     - Это тебе не магазин, - довольная удачей, говорила тетя. - тут ты сама себе хозяйкой будешь.
     И правда: Тоне присвоили разряд продавца, и она стала хозяйкой тесного ларька бакалейно-кондитерских товаров. Решила работать без всяких приваров, разве что конфетку или там пряник Ванюшке принесет. Сосет Ваня конфетку, а тетя начнет отбирать от него, приговаривая:
     - Ну-ко, к чаю мамке оставь. Не с чем чайку стало попить. Вот какая благодарность нам от Тонечки-то нашей. Ее приютили, кормили, поили да добром осыпали, а она конфеткой замусоленной отделаться хочет…
     - Я с получки куплю, - проваливаясь сквозь землю от стыда, обещала Тоня.
     - С полу-учки. Да твоей получки и на хлеб-то с квасом не хватит. Опомнись! Я ее на эдакую работу устроила. Сама себе хозяйка. Вот когда из нищеты-то вырваться можно. А ты...
     Стала Тоня «привар» делать. Благо большого труда это не составляло. И однажды почувствовала, что перешла предел. Да поздно.
    
     По причине несовершеннолетия Тоне дали год исправительно-трудовой колонии..Освободившись, в торговлю не пошла, устроилась на фабрику, поселилась в общежитии. Навещала изредка тетю с Ванюшкой.
     - Вот заработаю немного денег и привезу сюда маму с сестрами, - говорила она тете
     - Не отпустят ведь ее из колхоза-то.
     - А я увезу и все. Будем с ней работать, дадут комнату, проживем, - решительно убеждала Тоня не столько тетю сколько себя. – Я и маме об этом написала.
    
     «Добрый день или вечер, Пишет тебе, Антонина, дед Никоноренок. А пишу я тебе по случаю того, что сестры твои, Нина и Зоя, живут тепере у меня, потому как мамка твоя, Юлья, третьего дня умерла и мы со старухами схоронили ее как следует. Так что ты, Антонина, не убивайся там, а приезжай-ко домой да решай как с сестрами быть: то ли в приют, а то увези их к себе в город. А я бы и рад оставить их у себя, да питанья тоже нет. Все трое и отощаем скоро. Ведь пособие мое не велико, сама знаешь. Приезжай, Антонина, все ждем тебя с нетерпением.
      Дед Никоноренок. 25 февраля 1949года».
     Тоня долго не могла понять, что письмо это именно ей пришло: перечитывала адрес, сворачивала и разворачивала коряво исписанный тетрадный листок. А кгда, наконец, до нее дошло, заплакала тихо и безутешно: «Ма-ма, ма-амочка-а родненькая-а-а…»
     Письмо деду Никоноренку написала на второй день: скоро приеду, сестер никуда не отправляй. На фабрике попросила отпуск, но так как положенный срок не отработала, отпуска не дали. Пришлось увольняться. Отложила денег на дорогу, купила сестрам по ситцевому платьицу, деду Никоноренку кепку-восьмиклинку, баранок и карамелек-подушечек в гостинец и поехала. До Вологды поездом, от Вологды на попутной машине. Приехала поздним вечером. Были слезы горя и слезы радости, пили чай с баранками и карамельками.
     - Дак что решила-то, Антонина? – спросил дед Никоноренок, когда Нина и Зоя убрались спать за заборку.
     - До весны дома поживем, - сказала Тоня. – А с первыми пароходами и уедем. Меня опять на фабрику возьмут, комнату просить стану. Прживем как-нибудь.
     - Вот и ладно, - одобрил дед. – Дак завтра сходи на кладбище, а я вам дровишек наколю, избу-то протопить как следует надо. Да, и вот что, девка. На колхозную работу, поди, сичас проситься будешь?
     - А куда еще? На дорогу-то надо заработать.
     - Не зароботаешь ты в этом колхозе ничего, токо изувечишься. А то и вступить заставят. Тогда о городе и думать нечего. Мой тебе совет – не ходи в колхоз, лучше на поденную роботу просись в лесничестве. Заготовка леса сичас идет, дак на обрубку сучьев могут взять.
     - Ладно, дедушко, так наверно и сделаю.
     На другой день Тоня с сестрами перешла в свой дом. На третий пошла в участок лесничества, контора котолрого находилась в соседней деревне, прямо в избе у лесничего Ложкина.
     - Дак опоздала, девка, - сказал Ложкин. – Месяц бы назад – взял бы. А тепере не надо, хватает людей-то.
     Тоня, растроенная неудачей, уже было пошла из избы, но Ложкин остановил ее:
     - Погоди-ко. Сходи в сельпо, там вроде бы заготовитель требуется.
     В сельпо действительно требовался заготовитель, но…
     - Нужен мужик, - сказал председатель сельпо Шихов. – Почему мужик? Отвечу: чтобы скотину у населения мог забить и тут же шкуру изъять. В деревнях-то одне бабы да старухи, вот и нужен мужик-заготовитель. Ты ведь овцу, к примеру, не зарежешь, а тем боле теленка не забьещь? То-то и оно… А может забьешь? Ты, говорят, это… сидела вроде бы… Не обижайся, конечно, я без обиды. Это к тому, что там ко многому человек приучается…
     «Не обижайся… Тебя бы туда», - хотела сказать Тоня Шихову да сдержалась: не он же виноват. А что человек там ко многому приучается, так это правда. И топором и ломом поработать ей пришлось. «Дак ведь и на бойне неделю или две работала», - вспомнила Тоня. Сама, конечно, не забивала, но наблюдала, как забойщик кувалдочкой телка или телку в лоб ухал. Удар! – и животина с выпученными глазами опрокидывается на бок. А потом его ножом по горлу – и пошла скотинка в обработку.
     - Я согласна… заготовителем-то. Работала на бойне, знаю, - сказала Тоня.
     Шихов долго молчал, решаясь брать или не брать. Потом сказал:
     - Ладно, попробуем. Ежели не сумеешь – рассчитаю. Долго ли. Какие документы с собой – давай.
     И Тоня стада ходить по деревням, закупать у населения шкуры. Скота на подворьях было не густо, а потому и работы – одна хотьба. Но все же жалованье какое-никакое шло, и этим она была довольна: на пропитание, хоть и скудное, хватало. «Только бы обошлось без забоя», - молила Тоня. Но не обошлось. В одной деревне попросили забить телка. Тоня хотела отказаться, но мысль, что Шихов узнает и выгонит, заставила согдаситься.
     Хозяйка, пожилая вдова-солдатка, подала топор-колун и ушла из хлева, чтобы не видеть как убивают ее "«кровинушку"» Мурзика. Тоня осталась с глазу на глаз с телком, который покорно, с тоской смотрел на нее большими глазами и тихонько мычал, словно просил пощады. «Нет! – немо крикнула Тоня и отшвырнула топор-колун. Но, постояв минуту, решилась. «Ничего, до весны как-нибудь дожить, а там… Только до весны… И Тоня подняла топор, подошла к телку, погладила его и сказала тихо: «Прости меня, Мурзик, тебя все-равно не я так кто-нибудь…». Размахнулась и, что было силенок, приложила обух ко лбу Мурзика. Бычок охнул, качнулся, но устоял. Глаза его помутнели и еще больше округлились. Тело дергалось в судороге, вместо мычания Мурзик стал издавать протяжный жалобный стон и замотал головой, словно хотел от нее избавиться. Тоня не знала что делать. То есть она понимала, что надо добивать, не мучит животину, но руки не слушались и висели, как плети. Колун выскользнул из рук. Тоня машинально, не осознавая что делает, нагнулась за ним и ее лицо почти коснулось морды бычка. На губах у Мурзика она увидела вскипающую пузырьками желтоватую пену и ей стало дурно. Чтобы не упасть, Тоня прислонилась к стене, и тут ее нутро вывернуло. На стон бычка и рыканье Тони прибежала всполошенная хозяйка.
     - Эй, эй, ты чего это? Ты чего! – закричала она, метая глазами то на Тоню, то на бычка. – Эй, добивать надо животину-то, ты чего? О-ой, батюшки-светы, о-ой, родименькие, что делать-то… Мурзик, Мурзик, кровинушка моя, как же это. Ты, девка, будешь или нет забивать животину? Пошто соглашалась? Я бы кого другого позвала. Ой, ой, батюшки, ведь сдохнет бык-то, загубим мясо-то. Ой, ой, батюшки-светы, самой, видно, придется…
     Хозяйка подняла колун и, не переставая охать и причитать, стала прицеливаться ко лбу чумного Мурзика. Наконец, прицелилась и попала обухом прямо в белую звездочку на его кудрявом лбу. Мурзик резко упал на передние колени, но еще держался на задних ногах.
     - Нож, нож давай, - закричала хозяйка. Тоня, преодолевая новый приступ рвоты, бросилась искать нож.
     - Да вон, на яслях, не видишь?
     Тоня схватила нож.
     - Перерезай горло-то, перерезай!
     Тоня ширкнула по горлу бычка.
     - Да не этой стороной режешь-то, не этой, - вопила хозяйка.
     Тоня повернула нож.
     - Шибче полосуй-то, шибче!
     - Не могу…
     Тоню опять дергало от приступа тошноты.
     - Лешой понеси таких заготовителей, - заругалась хозяйка. – Давай нож-то.
     Решительные действия хозяйки наконец избавили Мурзика от дальнейших мук. Он несколько раз дрыгнул ногами и затих. Хозяйка торопливо подставила под его горло тазик и, как и Тоня, обессиленно прислонилась к стене.
     До позднего вечера пластались хозяйка и Тоня над ошкуриванием и разделкой туши. Потом, за ужином, смеялись над собой и плакали от жалости к Мурзику, горевали над бабьей долей. Хозяйка, провожая Тоню, дала ей хороший кусок мяса и требухи.
     Дома, не дожидаясь утра, Тоня затопила печь, наварила мясного супа. Для Нины и Зои это был праздник.
    
     Ближе к весне все реже просили люди зарезать скотину, все меньше было работы по заготовке шкур. Денег Тоня не скопила, сельповского жалованья едва хватало на пропитание, и отъезд откладывался. А в июне, самом голодном месяце, Шихов сказал ей:
     - Получай расчет, нечего больше делать. Осенью, если захочешь, опять возьму.
     Расчетных денег не хватило бы и на полдороги, и Тоня стала думать, что ей делать, как быть и куда податься. В колхоз? «Токо подставь шею под колхозной хомут дак и не снимешь больше, - предупреждал дед Никоноренок. – Нет, девка, как-никак, хоть без билета, а уезжай. Не жись тут. Уж коли так, то отдай девок в приют, а потом, когда устроишься, и их возьмешь». «Так и сделаю, - подумав, решила Тоня. – Больше ничего не остается».
    
     До Посада – двадцать два километра. Тоня встала с восходом солнца, разбудила сестер, сунула им по ломтику хлеба, оставшуюся краюху завернула в узелок на дорогу, закрыла на висячий замок крыльцо. Все трое зашли попрощаться с дедом Никоноренком и отправились в путь. Сбоку Тони шлепали босыми пятками по песчаной дороге Нина и Зоя. Природа радовалась новому дню, солнцу, теплу. В небе заливались жаворонки, в траве стрекотали кузнечики, неторопливо летали разноцветные бабочки, жужжали на цветах пчелы, суетилась мошкара. У всех было свое дело, свое занятие. Природе не было дела до Тони и ее сестер. Они могут лечь на дорогу умирать – природа просто и естественно примет их смерть. Природа, создавшая человека, относится к нему как к любой земной твари: сумеешь жить – живи, добывай себе хлеб, приспосабливайся, не сумеешь – нет в том ее вины.
    
     В Посадском детдоме строгая заведующая сказала Тоне:
     - Нужна справка о семейном положении, о родителях.
     - А где ее взять? – робко спросила Тоня.
     - В вашем сельсовете.
     - Это как же? Опять обратно идти что ли? – испугалась Тоня.
     - Без справки нельзя. Мало ли… Недавно мы приняли тоже сироту, а оказалось, что отец у него власовец. Каково мне было оправдываться?
     - А если отец в плену, например? – спросила с надеждой Тоня.
     - Детей, отцы которых пропали без вести или до сих пор в плену, брать не рекомендуется. Надо искать попечение родственников.
     - Я же не надолго сестер-то оставлю. Может, на полгода, а то и меньше, - попыталась уговорить Тоня заведующую.
     - Не могу, принеси справку. До свидания.
     И заведующая решительно удалилась. Из мрачных детдомовских глубин слышались смех, плач, истошные крики их обитателей.
     Нина и Зоя с угрюмым молчанием ждали старшую сестру. А когда она появилась, растерянная и страдающая, они все поняли и от радости чуть не свалили ее с ног.
     - Что же делать-то нам теперь?
     - Вопрос Тони остался без ответа.
    
     Единарко Рычков беспризорничал уже две недели. За это время он научился воровать с прилавков довески колбасы и хлеба, ловко инсценировал нечаянный толчок какой-нибудь бабки или тетки, когда та принимала от продавца сдачу мелочью. Мелочь рассыпалась по полу и Единарко бросался помогать собирать ее, возвращая половину тетке, а половину пряча в свои лохмотья. Дважды он забирался в дома на тихих безлюдных улочках. Много не брал, только что-нибудь поесть да попадавшуюся на глаза мелочишку. А поскольку «работал чисто», то и чувствовал себя все увереннее.
     Однажды хулиганистые детдомовцы заманили его в глухой закоулок и потребовали денег. Денег у Единара не было, и детдомовцы его избили. Затаив обиду, Единар в отместку решил украсть что-нибудь из детдомовского имущества и стал тайно обследовать подходы, входы и лазы в двухэтажный и неприступный, как старая крепость, дом приюта Тут-то он и увидел несчастную Тоню и обнимающих ее малолетних девчонок. Подошел, поглядел сочувственно.
     - Не пускают что ли?
     Тоня безразлично посмотрела на грязного оборванца:
     - Тебе-то какое дело.
     - Ну и тужить нечего, - подбодрил Единарко. – Тут тоже не мед. Сами они, детдомовцы-то, голодные как волки. Воруют да шпанят. А ты откуда? Не из Лукинской? Вроде знакомая.
     - Из Лукинской, - уже заинтересованно отозвалась Тоня. – А ты не из Давыдовской?
     - Ну. Единар Рычков.
     - Дак теперь узнала. Ты в шестом классе учился, а я в седьмом. А потом я уехала…
     По деревянным звонким мосткам проходили редкие прохожие, не обращая на компанию никакого внимания. Тихий старинный городок привык к убогости и нищете, смотрел на белый свет робкими, словно у кающегося грешника, глазами. Тоня, ее сестры и Единарко на какое-то мгновение забыли кто они и что им тут, в этом безучастном городкенадо, и оживленно вспоминали недавние школьные проказы и смеялись, как смеются беспечные дети. Но вчера – это вчера, а сегодня – это сегодня. Вчерашний день прожит, а сегодняшний надо прожить.
     - А ты что тут, в городе-то, дедаешь? Вон оборвался весь, - спросила Тоня подозрительно.
     - То, что и ты – ничего не делаю. Нет, вру, ворую помаленьку. Жратву там, когда и деньжат перепадает.
     - Поймают ведь, посадаят…
     - Пусть имают. Ладно, вы как насчет пообедать? Не против?
     - Дак это… у нас нет ничего.
     - Нет, так будет. Ждите меня на площади около дома колхозника. Я скоро.
     И Единарко исчез. Тоне с сестрами ничего не оставалось, как послушаться его совета и идти к дому колхозника. А пока я расскажу историю о том, как Единар Рычков стал бродягой и вором.
    
     Отца Единара, как и многих других мужиков, взяли на фронт в первые же дни войны, Мать осталась с тремя ребятишками: Единару было десять лет, средней, девчонке Вальке, пять, а младшему, Сереге, и вовсе год. И до этого у них жизнь не такая уж красная была, а тут и совсем потускнела. Но мать из всех сил старалась не пустить детей по миру, не отдать в приют. Конечно, на колхозные трудодни вряд ли бы они протянули, если бы не свое небольшое хозяйство: корова, четыре овечки, куры. Единар летами наравне со всеми работал в колхозе и дома, а зимой, хоть и через два дня на третий, но ходил в школу. На четвертую зиму пришло извещение: отец пропал без вести. Мать жила надеждой – может, объявится. Но шло время, кончилась война, а об отце никаких известий больше не поступало. Силы у матери от тяжелой беспросветной работы иссякали. Она часто стала маяться животом, а по ночам не давали спать ноющие кости. Одному Единару тоже не совладать с хозяйством, и они продали корову. Работы стало меньше, зато и еды меньше. Одну за другой зарезали овец. Какое-то время были сыты. Потом опять голод припер, и пошли в суп куры. А когда и кур не осталось, последней надеждой стал огород. Не успеет картошка завязаться, как ее уже копают. До осени еще всю съедали, не говоря уж о морковке или там о луке. Своего огорода не хватало.
     Однажды ночью Единар попытал счастья в чужом огороде, Сошло. Залез другой раз, третий… Брюква, морковь, лук голодуху притупляли, но организм не укрепляли. Мать стала пухнуть. Тогда Единарко пошел к колхозному председателю:
     - Дай мешок зерна, дядя Ваня, мать с ребятишками с голоду пухнут.
     - Где ж я тебе его возьму? – грубо ответил председатель. – Много теперь кто пухнет, всех колхозным хлебом не накормишь.
     «Ладно», - сказал сам себе Единар. Ночью снял с крыши колхозного амбара несколько тесин и унес небольшой, под силу, куль зерна. Председатель, обнаружив излом, смекнул чьих рук дело, и пошел к Рычковым с обыском. И ничего не нашел: Единар не дурак, куль спрятал в лесу. Туда же, в лес, он перенес ступу и толок зерно на муку. Мать со страхом пекла лепешки. Когда мука кончилась, Единар вооружился ножом и отправился на выпас. Незаметно для сонного пастуха выманил колхозную овечку, схватил за загривок, препроводил подальше в лес и там зарезал. Мясо уложил в берестяной кузовок, принес домой.
     Голод – не тетка, тем более, когда и детей не щадит. И пошел Единар промышлять: то курятины принесет, то баранины. Стал в погреба заглядывать. Не густо перепадало от небогатого населения, но яйца там, сметану, припасенную хозяйкой на продажу в город, забирал. И так привык, будто обыкновенную колхозную работу выполнял. Слух пошел по сельсовету: шайка воров орудует. Стали бабы да старики по ночам сторожить свои избы и дворы. А «шайка» больше днем работала. Появится в какой-нибудь деревне, высмотрит у кого какая живность водится, что на огородах растет, а уж на другой день «чистить» начинает, пока трудоспособное население в поле, старые старики дремлют, а детишки на речке плещутся.
     Так и работал, пока не попал в один двор, в котором хрюкал пуда на полтора поросенок. Только Единар его за ноги да нож к горлу, как неожиданно хозяйка ворвалась в полутемный хлев. Баба визжит, поросенок верещит, совсем Единара с толку сбили. Первой опомнилась хозяйка. Выскочила и – хлев на засов. Некуда деться Единару, стал со страхом ждать людей. И они скоро объявились, с кольями да вальками. Самосуд был жестокий. Две версты, что разделяли эту злополучную деревню от своей, переползал сутки. Чуть богу душу не отдал. Оклемавшись благодаря материным примочкам, ушел искать счастья в городе.
      Город не деревня, народу тут побольше, и действовать, разумно решил Единар, надо осторожно, готовить «операцию» наверняка. Вот поэтому и пробивался пока довесками колбасы и хлеба с прилавков да мелочью, которую помогал рассыпать неловким бабкам и теткам
     Но все больше тревожился Единар о матери и младших ребятишках: «Кончаются, поди, припасы-то, кто их накормит?» И стал замышлять большое дело. Такое, чтобы обеспечить своих надолго, а самому податься в большой город, в Архангельск или Мурманск, где пароходы морские плавают. Мечтал Единар устроиться на такой пароход матросом, да чтоб форму выдали, да хорошо кормили, хорошо платили. Тогда никакой голод ни ему, ни матери с ребятишками не страшен. И ни крошки, ни копейки больше никогда он не возьмет ни у кого. Но для этой будущей жизни сейчас надо украсть много денег.
     В старом полуразвалившемся домишке на окраинной улочке он сделал из досок что-то вроде нар, настелил травы вместо постели, прибил на окна доски, укрепил висевшую на одной петле дверь, и стал жить. По ночам и в плохую погоду, просыпаясь от холода, мечтал о героической матросской судьбе.
    
     Густые запахи, выплывающие из столовой дома колхозника, довели сестер Тони чуть ли не до обморочного состояния, когда, наконец, появился Единарко.
     - Долго не фартило, как назло. Едва дождался момента. Ладно, пошли.
     И заметив Тонину нерешительность, твердо сказал:
-      Пошли, пошли, не подыхать же с голоду.
     Обед был необачайно вкусный. Нина и Зоя так усердно хлебали суп и жевали макароны, что пот с них стекал ручьями.
     - А ты где ночуешь? У родных? – спросила Тоня.
     - Не, у меня тут своя квартира. А вы где?
     - Нигде. Мы первый день здесь.
     - Можете пока остановиться у меня. Места хватит, только травы надо побольше нарвать.
     Дело шло к вечеру. Единар и Тоня с сестрами еще побродили по сонным улочкам, и пошли «домой» к Единару. Девочки рвали и носили траву, Тоня устраивала постель, Единар курил «бычки».
-      Как квартирка? – спросил он.
-      Хорошая. Печку бы еще.
-      Не, не надо, Я тут долго не задержусь. Вот разживусь деньгами и махну.
-      Куда?
-      Куда-куда… Поедешь со мной – тогда скажу.
-      С тобой? А Нинку с Зойкой на кого оставлю?
-      И их возьмем
-      Да куда?
     - В Архангельск. Или в Мурманск. Я на морской пароход устроюсь, а ты в городе работать будешь.
-      А жить где? В такой вот квартире?
-      Почему? Снимать можно. Я зарабатывать много буду…
-      Ты чего, жениться что ли на мне хочешь? – усмехнулась Тоня.
-      А чего? Возьмем да и женимся. Нельзя что ли…
     - Женись, только другую поищи. Я ведь старше тебя. Да и вообще. Нагляделась я на эту женатую жизнь… Не хочу.
     - Ну не хочешь – не надо. Я так. А старше ты меня всего на один год. Ерунда. Парни ведь быстрей растут.
-      Ладно, давай спать, жених, - сказала Тоня.
-      Давай, отозвался Единар.
     Девочки уже сонно посапываали. Тоня, чтобы им теплее было, прижалась к ним поплотней. В «квартире» зудели комары, где-то лаяли собаки, ночной буксир трижды гукнул на реке у пристани, прохладный ветерок залетал в щелястые окна.
     Скоро и Единар засопел шумно и протяжно. Тоне не спалось. Она думала о прожитом дне и сдерживала себя, чтобы не заплакать. Разве они с сестрами виноваты, что была война и отец пропал без вести, а мать умерла с голоду? Что же, и им умирать? «А может, отец еще вернется? Может, разыщет их? Вот бы хорошо! Нет, ничего хорошего. Вон, рассказывали, в Игначеве пришел один из плена, дак даже в колхоз и то не приняли. Как врага народа. Так и умер от голода и болезней. Нет, позор хуже смерти. Если и правда в плену отец, то пусть бы лучше там и умер».
     Но как же дальше-то быть? Куда податься, что делать? Ведь Нинка с Зойкой опять есть захотят, а где еды взять? Опять на Единара надеяться? Так ведь попадется он рано или поздно. «Может, помочь ему? Ну, за улицей понаблюдать, пока он это… Нет, не надо. Испытала один раз неволи, хватит. Надо бы как-то по-другому заработать, а как? Может, наняться стирать кому или дров напилить там, воды наносить. Правильно, завтра попоробую. И девчонки помогут. Нам бы только на дорогу заработать…».
     Долго не спала Тоня, думала. «Может, еще заведующую детдомом поуговаривать? Да нет, не возьмет. Бесчувственная, как полено. А за документами в сельсовет не пойду. Там и так на меня злые и за отца и за то, что я в колхозе не осталась. Ну и пусть. Дом бы продать, да кто купит. Вон их сколько, домов-то пустых стоит. За бесплатно жить некому… А что же дальше-то с деревнями будет? Неужели все мымрут да поразъедутся? Тогда ведь и в городах хлеба не будет. Поголовный мор? Неужели Сталин допустит? Поди-ко не допустит. Вождь ведь. Вон фашистов разбил и всех других врагов разобьет…»
     Единар, всхрапнув, перевернулся на другой бок, от чего нары под ним заходили ходуном и Тоня испугалась, что они сейчас рухнут. Но не рухнули и она снова стала думать.
     «Хороший он парень, Единарко. Женимся, говорит. Дурной. Только бы в воровство-то не втянулся. А я вот что сделаю. Я его уговорю работу найти. Может, вместе будем кому-нибудь пилить да колоть… Уеду, говорит, в Архангельск или в Мурманск, на морские пароходы поступлю… Уеду… Как тут уедешь? Стой, стой. А если ему тут на какой-нибудь пароход устроится да и доплыть до Вологды-то. А? Может, возьмут? И денег бы заработал на поезд, и…».
     Наконец, Тоню осилил сон.
     Разбудили компанию уже десятые петухи. День начинался солнечно, тепло и оживленно. Перед домом по гулким мосткам стучали прохожие, на реке перегукивались катера и буксиры, за заросшим пустырем кричали: «Ма-амка-а, ты куда-а?». «Я скоро-о, а ты пока воды в баню наноси да дров наколи-и».
     И Тоня вспомнила свое вчерашнее решение поискать поденную работу, а Единара устроить матросом на пароход до Вологды.
     - Ну, рассказывайте, чего во сне видели, - сказал Единар, слезая с вихлявых нар.
     - Я дак пряники, - звонко отозвалась Зойка. – Целый кулек как будто мама купила.
     - А я дак будто в Германии была, в плену, - сообщила Нина, большими печальными глазами глядя на Тоню. – Будто вместе с папой, а папы так и не видела.
     - Ну, ладно, давайте-ко о деле думать, - строго сказала Тоня.
     - А чего о нем думать, - весело отозвался Единар. Вы тут побудьте малость, а я сейчас сбегаю для завтрака чего-нибудь раздобуду.
     И Единар уже наладился уходить, но Тоня решительно сказала:
     - Нет, Единар, не надо. Обойдемся без завтрака, а на обед заработаем.
     - Как? – спросил Единар.
     - Пойдем работу искать. Кому дров напилим, кому воды наносим, кому постираем…
     - Х–ха! Много ты такой работы найдешь. Небось тут тоже не дураки деньги-то раздавать.
     - А попробовать надо, - настаивала Тоня
     - Ну, вы идите пилите и стирайте, а у меня свой промысел. Посмотрим, кто больше заработает.
     - Нет, Единар, пойдем с нами. Без тебя нам с дровами не управиться. Ты ведь мужик… Ну, Единар, пойдем, а? – Тоня так умоляюще посмотрела на него, что он помялся для солидности и сказал:
     - Ладно, попробуем. Если ничего не выйдет, тогда…
     - Тогда пойдем на пристань. У меня есть одна идея, - сказала обрадованная Тоня.
    
     - Тетенька, вам по хозяйству чего сделать не надо? Дров наколоть, воды наносить или постирать…
     С крыльца небольшого рубленого дома на Тоню и ее компанию смотрела скорее деревенская, чем городская женщина. Вместо ответа она спросила сострадающим голосом:
-      Из деревни, робятки?
-      Из деревни, - ответила Тоня.
-      Голодно в деревне-то?
-      Голодновато…
     - Ох-ти мне… Я ведь тоже из деревни. Дочи вот взяла сюда, к себе. Дак вы вот что, вы заходите-ко. Заходите.
     Компания зашла за калитку.
     - Заходите в избу-то, заходите.
     Зашли в избу. Хозяйка сразу захлопотала. Стала доставать хлеб, из печи вынула горшок пшенной каши на молоке. Девчонки, забыв обо всем на свете, уставились на этот горшок.
     - Вот, ну-ко садитесь, поешьте. Садитесь и не думайте ничего. Сама из деревни, знаю. А вот этим деушкам дак еще и по подушечке-конфетке дам.
     Несмотря на аппетит, кашу ели неспеша, с достоинством. Тоня и Единар пропускали вне очереди ложки Нины и Зои, но и те не частили. Вдобавок, хозяйка всем налила по стакану молока.
     - Пейте, коровка у нас своя. Из деревни сюда привели, дочи не захотела продавать, - говорила хозяйка, обрадованная, видно, появлением понятливых собеседников. –Конешно, с кормом трудно, да как-нибудь, бог даст…
     - Тетенька, а мы вам можем дров напилить и наколоть, - начала было Тоня.
     - Не надо, робятки, не надо. Зять все сам делает. Кушайте.
     Компания поела, поблагодарила хозяйку и ушла.
     - Ну? – сказал Единар, когда вышли за калитку. – Что дальше? Может, еще в одном доме накормят, но работы за деньги не дадут. И сделаемся мы христарадниками. Нет уж, вы как хотите, а я как знаю. У меня в деревне мать с ребятами, им тоже жрать охота.
     - Погоди, Единар, - сказала Тоня виновато. – Погоди, может еще повезет?
     - Может, и повезет, только не в этом. Стану я за похлебку батрачить…
     - Тогда на пристань пойдем.
     - На пристань? А чего там? – насторожился Единар.
     - Слушай, чего я придумала. Пойдем на пристань и ты попросишься на како-нибудь пароход временным матросом до Вологды. Понимаешь? И сыт будешь, и на дорогу до Мурманска или до Архангельска заработаешь. Понимаешь?
     Единар понимал и задумался.
     - А вы?
     - А мы как-нибудь. Не беспокойся.
     - Ладно, пойдем. Может, и вам на пароходе место найдется.
    
     У дебаркадера пристани «Посад» топтался народ: ожидалась посадка на пароход «Ляпидевский». По трапу, расталкивая бестолковых пассажиров и провожающих, метались матросы: грузили каке-то тюки.
     - Слушай, Тонька, а может, вас на пароход протолкнуть?
     - Без билетов?
     - А чего?
     - Нет. В дороге проверят, высадят где попало, чего тогда делать будем?
     - Э-эх…
     - Пойдем к начальнику пристани. Может, повезет, - предложила Тоня.
     - Пойдем, попробуем…
     В длинном, прохладном и чистом коридоре конторы пристани было безлюдно и тихо. По обеим сторонам коридора – двери с табличками «Посторонним вход воспрещен». Тоня и Единар (девчонок они оставили на улице) шли по коридору и не знали в какую дверь постучать. Наконец, из-за одной из них послышались голоса, мужской и женский. Тоня постучала и открыла дверь. В маленьком кабинетике у окна стоял речник, а за столом сидела девушка и смотрела на речника.
     - Вам кого? – спросил речник.
     - Нам начальника.
     - Начальника нет. Никого сейчас нет. Обед.
     - А-а, - сказала Тоня и вышла. Единар обследовал коридор дальше и остановился перед дверями с табличкой «Касса. Посторонним вход воспрещен».
     - Единар, - позвала Тоня.
     - Ну, что?
     - Да обед у них.
     Из кабинетика, куда заходила Тоня, вышел речник.
     - Посадка начинается, - сказал он нето девушке в кабинете, нето Тоне и Единару.
     Скоро «Ляпидевский» принял всех, кто с билетами, матросы убрали трапы, закрыли бортики. Двухпалубный красивый пароход прогудел длинно и басовито и заработал машиной. Вода под плицами закипела, забурлила и огромное речное строение шевельнулось, отодвинулось от дебаркадера и медленно подалось вперед. Плицы закрутились быстрее, шум воды стал похож на водопад. Пароход прибавил скорость. С пристани и с парохода что-то кричали провожающие и пассажиры, махали руками и платками. «Ляпидевский» еще раз прогудел и набрал полный ход.
     Провожающие скоро разошлись, пристань опустела. От нечего делать Тоня с компанией пошли на дебаркадер. Женщина-уборщица ворчливо убирала обильный мусор.
     Окошечко билетной кассы было еще открыто. Кассир пересчитывала деньги. Это привлекло Единарово внимание.
     - А до Вологды сколько билет стоит? – спрсил он увлеченную подсчетом денег кассиршу.
     - Ежели грамотный, дак читай… Шестьдесят пять третий класс, а палубный тридцать два. А в первом и во втором классе ты еще сопляк, чтобы ездить.
     Таблица рядом с кассой давала полные сведения о стоимости билетов поклассно, детских и взрослых.
     - А сколько человек на пароход умещается? – не отступал Единар.
     - Вот прилип. Не видишь – занята? – прикрикнула кассир. – Двести без палубных, да палубных человек тридцать каждый раз набирается, вот и считай.
     - Сосчитал, триста…
     - Слава богу. Позови-ко лучше уборщицу, тетю Шуру.
     Единар позвал.
     - Тетя Шура, я счас отойду на минутку, дак ты уж посторожи.
     - Иди, посторожу. Токо не застревай там, у меня делов тоже много.
     - Не, я скоро.
     Кассир захлопнула окошечко, вышла, заперла дверь кассы и удалилась.
     - Тонь, - позвал Единар.
     - Чего?
     - Посчитай, сколько касса выручает за билеты на пароход.
     - Зачем тебе?
     - Просто интересно…
     - Ну, если триста пассажиров, в среднем по… Первый и второй классы почем? Ага, по сто и по восемьдесят пять? Значит, с третьим классом и с палубными в среднем рублей по семдесят. Вот считай: две тыщи сто…
     - Да-а, денежки! – завороженно протянул Единар. – Вот бы…
     - Тише ты. Услышит ведь уборщица. И не думай! И не смей думать! Понял?
     - Да понял, понял.
     - Вон конторские с обеда идут. Пойдем к начальнику.
     В это время появилась кассир, отпустила уборщицу и скрылась за дверями билетной кассы.
     В конторском коридоре Единар взял в поле зрения открытое окошечко кассы. А еще через несколько минут появилась и проследовала прямо к этому окошечку кассир с дебаркадера.
     - Принесла? Заходи, - послышался голос из-за окошечка. Открылась и захлопнулась дверь.
     «Значит, та касса сдает деньги в эту кассу», - задумчиво сказал Единар. Тоня ничего не ответила. Она искала дверь начальника.
     Но до начальника их не пустили. Сказали, что насчет работы – это в отдел кадров. В отделе кадров, выяснив все, что надо, сказали: парня без паспорта принять нельзя, а ее, Тоню, так как она при паспорте, принять уборщицей-судомойкой на пароход могли бы, но одну, без сестер.
     - А куда мне их? В приют не берут…
     - Это уже не наше дело, - был ответ
     Из конторы Тоня вышла опечаленной, а Единар оживленным.
     - Не тужи, Тонька. Придумаю что-нибудь. Идите к дому колхозника и ждите меня.
     - Не надо, Единар, - попыталась остановить его Тоня.
     - Надо! – сказал Единар и убежал.
     И снова Единар накормил компанию ужином в столовой дома колхозника, и снова они ночевали в его «квартире», и снова Тоня не спала и думала, как быть, как уехать отсюда.
     А утром, когда она проснулась, Единара нигде не было. Тоня обошла всю прилегающую территорию, но Единара не нашла и встревожилась. Проснулись сестры. Она сунула им по кусочку оставшегося от вчерашнего ужина хлеба и все отправились в розыски Единара. Ни на площади, ни у магазинов они его не нашли. Нина и Зоя готовы были расплакаться, настолько уже привыкли к нему. Тоня не знала что делать, куда податься, где взять денег хотя бы на ужин. Решила снова попытать счастья в поисках поденной работы. И действительно, примерно в десятом из обойденных домов пожилая хворая хозяйка дала им работу: вымыть пол, напилить и наколоть дров, наносить воды. Тоня споро взялась за дело, помогали и сестры. Уже поздно вечером хозяйка накормила их, дала десять рублей денег. Тоня была рада и этому: все же на два обеда хватит.
     Единар не пришел и вечером. Тоня эту ночь почти не спала, вслушивалась в шорохи и звуки. Единар не появился ни ночью, ни утром. И только днем на пристани узнала: какой-то бродяга взломал кассу конторы, но не успел скрыться, пймали. У Тони ослабли ноги, слезы текли неудержимо, но она не замечала, что плачет. Нина и Зоя испуганно жались к ней, не понимая, почему плачет их взрослая добрая сестра. Обессиленная Тоня долго сидела на скамейке. Потом схватила за руку сестер и помчалась в милицию. В милиции сказали, что искать Единара надо в тюрьме предварительного следствия. Тоня побежала в тюрьму, но дальше ворот ее не пустили и говорить с начальниками не разрешили.
     «Единарко, Единарко, что ты наделал-то, - беззвучно плакала Тоня. – Как же теперь пароходы-то морские? Как же мать-то твоя с ребятишками?» На это Тоне ответа никто не дал.
     Весь остаток дня и всю ночь думала Тоня, как помочь Единару. Но что она могла придумать? Кто будет слушать ее мольбы отпустить его, потому что он не виноват? Никто не будет.
    
     Однажды Тоне удалось уговорить капитана старенького буксира взять ее с сестрами на судно, как рабочую силу, и навсегда покинуть родные места.
    
     Прошли годы. Тоня воспитала сестер, заработала пенсию. Но и на склоне лет чувствовала себя виноватой перед так и необъявившимся Единаром и перед его матерью, сестрой и братом. Первый же ее денежный перевод для них пришел назад с пометкой, сделанной, видимо, тамошним почтальоном: «Адресат больше не проживает».
     Такая печальная история.
   
       
1991 г.