Л. В. Дубаков. Мотивы Алисы в стране чудес...

МОТИВЫ «АЛИСЫ В СТРАНЕ ЧУДЕС» И «АЛИСЫ В ЗАЗЕРКАЛЬЕ» В ДИЛОГИИ Б. ГРЕЧИНА «ХРАМ ДЕТСТВА» И «УЖАС РУССКОГО ИНОКА»

[Статья размещена по договорённости с автором.]

Б. Гречин относится к числу авторов, которым по большей части мало интересна внешняя составляющая литературного текста: его проза, прежде всего, концентрируется на сообщении читателю того внутреннего посыла, что ложится в основание конкретного произведения. Вместе с тем, если внимательно всмотреться в некоторые его тексты, становится очевиден, например, тот диалог, который как на уровне идей, так и на уровне отдельных элементов поэтики писатель ведёт с классическими литературными произведениями. Так, в частности, в его дилогии «Храм детства» (2013) и «Ужас русского инока» (2014) можно разглядеть отсылки к знаменитым кэрролловским сказкам «Алиса в Стране чудес» и «Алиса в Зазеркалье».

Кэрролловская «Алиса» обнаруживается в повестях Б. С. Гречина, начиная с имени и с истории происхождения одной из главных их героинь. Девушка с нетипичным для России именем Алиса Стейн, англичанка по матери, подобно героине сказок Л. Кэрролла, перемещается по «Стране Чудес» и по «Зазеркалью», соприкасаясь и сталкиваясь с разными людьми в животных оболочках. Не все эти «животные» из сказок Кэрролла, но все они люди, как «животные» Кэрролла. На пути Алисы Стейн возникают, например, «змеи», из ядовитой неприязни выживающие её сестру с места школьного преподавателя английского; «свиньи», по невежеству подводящие её под закончившийся смертью разговор со следователем; «быки», в тупом корыстном ослеплении сжигающие её Храм детства. К счастью, ей встречается и «медведь», спасающий её мать от гибели в русском лесу; «Белый Рыцарь», пытающийся защитить её и её сестру; наконец, «овца» или «белый кролик», за которого (-ым) можно из высокого внутреннего стремления и по любви пойти замуж.

Эти прямые и косвенные переклички обычно вводятся автором не напрямую: либо герои применяют обозначение (которое на самом деле больше подходит им самим) к другим людям, и тем самым вводят его в читательское сознание и связывают с собой, либо, исходя из портрета персонажа, или из характеристики его речи, или из его поступков, в сознании рождается однозначная ассоциация, влекущая за собой то или иное имя. Так, Юлия Владимировна Северова «ядовито» высказывающаяся относительно сестры Алисы – Милы, напоминает змею; Римма Марковна по справедливости заслуживает именование свиньей со стороны жениха Милы; бандит, разговаривающий с Дмитрием Сергеевичем Горячевым, это, конечно, «бык»; отец Алисы – Пётр Михайлович, «двухметровый мужик, бородища лопатой, косая сажень в плечах», безусловно, «медведь»; Дмитрий Сергеевич, называющий Милу «рыцарем с завязанными глазами», скорее, сам похож на него; отец Никодим, в уничижении именующий себя «очкастым кроликом», в хорошем смысле им и является.

В «Ужасе русского инока» образы «Алисы в Зазеркалье» оказываются также основой для полушуточных истолкований поступков главных героев и напряжённых мистических снов отца Никодима. Б. Гречин не просто обращается к кэрролловским образам, но интерпретирует и трансформирует их. Катание в лодке с Овцой, которая бывшая Белая Королева, находит отражение в эпизоде прогулки Николая Степановича и Алисы по реке, что впоследствии отзовётся сном отца Никодима, в котором под видом Овцы ему явится волк (равно бес): «Мех изначально был белым, но от времени посерел и вытерся» – и истолкует срывание Алисой лилий как следование чувственным соблазнам. В другом сне отцу Никодиму под видом Белого Рыцаря является Конь Блед, произносящий приговор Православной Церкви. Эти кэрроловские образы не только меняют у Гречина свой духовный «цвет», но и, как в исходных сказках, меняют свои формы: «…в моей келье расположился, обернувшись ко мне, некий старик», «На голове старика – причудливый шлем, из которого в обе стороны вырастают два крупных витых рога наподобие бараньих», «лицо вытягивается и превращается в морду с волчьим оскалом»: старик – Овца – Овца Христова – волк; – «…на месте отца Варлаама сидел шахматный конь, здоровый что твой лось…»: шахматный конь – лось – Белый Рыцарь – Конь Блед. 

Персонажи «Храма детства» и «Ужаса русского инока», таким образом, у Б. Гречина вслед за кэрролловскими обнаруживают свою истинную суть: животные оболочки проясняют специфику «белого» или «чёрного» духовного ядра людей, при этом под обликами некоторых животных могут скрываться сущности иной природы – парадизной (в этих повестях такого примера нет, но можно вспомнить образ змеи в романе «Лиса Его Высочества») или инфернальной. В целом же, мотив проникновения сквозь внешние оболочки – один из основных в творчестве Б. Гречина: «Шестидесятилетний уважаемый педагог оказывается подлецом. Ребёнок – гениальным учителем. Русский интеллигент – предателем. Лесопромышленник женится на мистике. Плотник обнаруживает наклонность к философии».

Однако главные связи между названными гречинскими повестями и кэрролловскими сказками об Алисе обнаруживаются, конечно, не только на уровне системы персонажей или отдельных художественных приёмов, сколько в области идей.

Алиса Стейн, подобно кэрролловской Алисе, путешествует по «Стране Чудес» и по «Зазеркалью» сегодняшней России, преодолевая несуразности «взрослого» мира и выказывая высокое детское, затем юношеское, затем зрелое здравомыслие там, где оно отказывает управляющим «взрослым» миром. В «Храме детства» и «Ужасе русского инока» Б. Гречин последовательно развенчивает эффективность сегодняшней работы важнейших социальных институтов, призванных делать человека лучше. Алиса оказывается одарённее школьных педагогов и живее церковных установлений. Она, сама будучи юной, воспитывает школьников, как кэрролловская Алиса своих кошек, свободно приоткрывая им красоту искусства и заблуждения повседневности. Она, повзрослев, задаётся вопросами, растравляющими недолжное спокойствие православного инока и заставляющими того выйти на духовную брань и принять схиму.

Мир «Страны Чудес» и «Зазеркалья» в «Храме детства» и «Ужасе русского инока» полностью оправдывает свои названия. Алису, раскрывающую в школьниках их способности и уберегающую их от соблазнов мира, обвиняют в том, что она наносит тем вред детской психике, причём делают это те люди, которые регулярно навязывают детям свои представления о счастье; Милу, инициировавшую строительство «княжеского терема» с тем, чтобы школьники познакомились с русской культурой, обвиняют в сотрудничестве с иностранной разведкой, а затем и в сектантстве, и это притом, что среди построек предполагалась православная часовня. Мир вывернут наизнанку, в сознании персонажей «белое» и «чёрное» меняются местами, несмотря на очевидное соединение противоположностей.

Мир «Страны Чудес» и «Зазеркалья» агрессивно ополчается на Алису Стейн, как и на кэрролловскую Алису. Одной Алисе порываются отрубить голову, другой – разные люди угрожают тюрьмой и собираются сжечь дом. Причём гречинская Алиса, в отличие от кэрролловской, обретает всё сполна: она и теряет дом, и умирает.

В «Храме детства» через эпиграф из Р. М. Рильке обозначается мотив неблагого мира, точнее, дурного и мелкого века, в котором приходится жить: «Не до побед. Всё дело в одоленье». Алиса Стейн поневоле вынуждена сражаться не с миром, в котором есть плохие люди, но с миром, в котором нет хороших возможностей. Мир сошёл с ума, мир закоснел, превратился в карточную игру, педагогику уничтожает «бес» прагматизма и ограниченности в лице Савельевой, Северовой и Казанцева, церковь поддаётся «бесу» великодержавной государственности, представленному в «Ужасе русского инока» в образе коня Апокалипсиса.

Наконец, путешествие обеих Алис – это, прежде всего, путешествие человеческого духа, которое вмещает в себя открытие людей и даров и соблазны, выход в мир на битву за человеческие души и возможное последование в монастырь для оборения себя и если шире, то реальные и одновременно символические жизнь – смерть – жизнь. Алиса Л. Кэрролла в итоге своего пути становится Королевой, Алиса Б. Гречина получает в заслуженный дар «княжеский терем». Алиса Л. Кэрролла в финале просыпается, приобретя новый опыт и уходя в путешествие взрослой жизни, Алиса Б. Гречина, как и герой упомянутого романа «Лиса Его Высочества», в финале отправляется в новое путешествие – «в Страну Востока». 

Подводя итог, можно констатировать, что в повестийной дилогии Б. Гречина «Храм детства» и «Ужас русского инока» присутствуют отсылки к сказкам Л. Кэрролла про Алису. Б. Гречин наследует и развивает отдельные кэрролловские принципы построения сюжета и системы персонажей, а также некоторые центральные идеи «Алисы в Стране Чудес» и «Алисы в Зазеркалье». При этом главная особенность этих отсылок состоит в их неявности, авторский текст отталкивается от тем, через них поднятых, от образов, через них привносимых, и существует далее, исходя из своих необходимостей и по своим правилам: там, где путешествие Алисы Лидделл заканчивается, путешествие Алисы Стейн продолжается.

Список литературы:

1. Гречин, Б. Храм детства [Текст] / Б. Гречин. – Ярославль, 2013.
2. Гречин, Б. Ужас русского инока [Текст] / Б. Гречин. – Ярославль, 2014.
3. Гречин, Б. Лиса Его Высочества [Текст] / Б. Гречин. – Ярославль, 2011.
4. Кэрролл, Л. Приключения Алисы в Стране Чудес; Алиса в Зазеркалье: Сказки / пер. с англ. Н. Демуровой; Стихи в пер. С. Маршака и др. [Текст] / Л. Кэрролл. – Мн.: Юнацтва, 1991.

ОТВЕТ АВТОРА НА СТАТЬЮ

Я решил написать критический анализ Вашей критической статьи, ведь если критику позволено анализировать автора, то и автору критика. Решайте сами, хотите ли читать его. Возможно, чтение его будет иметь некоторый смысл при написании Вами следующей статьи.

Итак, Вы начинаете с того, что Алиса сталкивается с животными в человеческом обличье, а именно со «змеями», «свиньями» и «быками». Но это ведь исключительно Ваше допущение. Более того, это такое допущение с которым я позволю себе не согласиться. И, пожалуй, даже категорически не согласиться. Такое определение разом унижает и людей, и животных.
Сами животные невинны и не заслуживают сравнения с дурными людьми. Свинья никому большого зла не делает.

Но при этом и люди не заслуживают сравнения с животными. Это сравнение низводит нас до уровня карикатуристов, а недавние события в Париже убедительно показывают, чем кончаются карикатуры. Вы знаете, в этих трагических событиях я, как ни ищу, к французским карикатуристам не могу найти в себе никакой симпатии.

Если бы люди были просто животными, просто жадными и похотливыми свиньями, змеями и прочее, согласитесь, в этом и не заключалось бы никакой трагедии. Свиней не нужно переубеждать. Их режут. Змей не нужно перевоспитывать. Их убивают. Если Алиса гибнет («в первой серии») под копытами свиней, её единственная трагедия в том, что у неё не оказалось оружия под рукой. Трагедия ведь состоит не в том, что ей противостоят «нечеловеки». Все родители, которые возмущаются педагогикой Алисы, возмущаются ей искренне, из благих и вполне человеческих побуждений, как люди, а не как свиньи. Более того, они имеют право на такое возмущение. Они не хотят, чтобы их дети воспаряли в небеса вслед за Алисиными мистическими прорывами. Они хотят, чтобы их ребёнок не стал несчастным, оторванным от жизни фантазёром. Теперь вопрос к Вам: представим, что у Вас есть дети. Уверены ли Вы, что хотели бы для них «альтернативного» воспитания, которое истончит и расшатает их психику?

Вы говорите, в частности, что в сознании читателя рождается «однозначная» ассоциация и однозначное сравнение героев с теми или иными зверями. У меня не рождается она. Кто знает, она может у кого-то рождаться. Но если она рождается, то это не очень-то хорошо, а почему — в большом предыдущем абзаце. Может быть, если эти ассоциации и впрямь рождаются, это, скорей, художественная неудача, но ведь критик на то и критик, чтобы обозначить неудачу в качестве неудачи, верно?

Про «очкастого кролика» и про то, что отец Никодим им НЕ является, я уже писал Вам. Кстати, что такое быть «очкастым кроликом» «в хорошем смысле»?

Вы пишете о том, что Гречин, дескать, интерпретирует образы Кэрролла. Не припомню такого; и, главное, каким образом он интерпретирует? Ведь интерпретировать значит разъяснять, но неужели бесы, увиденные отцом Никодимом, способствуют лучшему пониманию  и разъяснению значения фигур «Алисы в Зазеркалье»?

Вы пишете о том, что явившийся отцу Никодиму волк толкует срывание Алисой водяных лилий как чувственные соблазны, а немного выше говорите о том, что образы английской сказки являются основой для полушуточных истолкований её действий. Но толкованиям бесов вообще верить нельзя, и, думаю, не очень нужно заострять внимание читателя на них. Кстати, почему тогда полушуточные? В чувственном соблазне, увы, нет никакого юмора. Боюсь, юмор заключается совсем не в соблазне. Знаете ли Вы, где находится в этом случае юмор? Пожалуйста, тысячу раз простите меня, но юмор находится в голове филолога, так же, как он иногда пребывает в голове карикатуриста.

В Вашем изложении вообще, к сожалению, много неточностей, и их критическая масса накапливается. Вот, пишете Вы, «под видом Белого Рыцаря является Конь Блед, произносящий приговор Православной Церкви». Но, знаете ли, шахматный конь является Белым Рыцарем только для тех, что читал и хорошо помнит сказку. А для всех остальных шахматный конь — это просто шахматный конь. Когда отец Никодим проснулся и увидел этого коняку, он явно не воспринимал его в качестве Белого Рыцаря. Кроме того, согласитесь, что Белый Рыцарь (оба слова в Вашем написании с большой буквы) звучит почти так же, как Рыцарь Света и Добра. Так у читателя создаётся впечатление, что бес был в личине Рыцаря Света и Добра. А ведь это не так. И, кстати, какой же приговор он произносит православной церкви? (В Вашем тексте просто «православной церкви», выходит, всему православию, включая греков и коптов?) Конь просто обещает закусить русским попом. Согласитесь, это не то же самое, что вынести приговор. А ведь «приговор церкви» может звучать и как «церковь погрязла во грехе, так что даже бес способен вынести ей приговор».

Вообще происходит так, что почти любой критик-филолог придумывает себе схему и задним числом втискивает анализируемый текст в прокрустово ложе своей схемы. Вот Вы придумали схему с животными и втискиваете весь текст в неё. А ведь помимо коняки там есть и стрекоза любви, и кирпичный витязь, но они на животных не похожи, вот Вы про них и не пишете.

Но вот важный вопрос: а каков вообще прагматический (или любой другой смысл) указания на похожесть людей на животные и образов одного текста на образы другого? Неужели только позабавить читателя статьи? Потому что никакого иного смысла в этом не проглядывается. Вот буду я как читатель статьи знать, что Б. Гречин использует образы Л. Кэрролла. Но каков вывод из этого? Как это меня духовно обогатит? Что это мне даст понять? Кстати, не боитесь ли Вы, что такой анализ не только не будет способствовать пониманию, но скорее будет способствовать НЕпониманию, как способствует ему любой ярлык? Человек избирает себе ярлык вроде «диктатура» для исторического периода или «реминисценция» для текста и не идёт дальше, потому что ему кажется, что он всё понял, найдя слово, что соль в этом и что разгадывать больше нечего.

Когда Вы говорите о том, что животные оболочки проясняют специфику «белого» или «чёрного» духовного ядра людей, я, рискуя показаться банальным и надоесть повторением, вновь скажу Вам о том, что настоящая трагедия только там и бывает, где нет белого и чёрного. Ведь и Алиса не полностью бела, она мальчишку совратила, и отец Никодим не полностью бел, а полностью чёрных людей в этих повестях вообще нет. Как раз ни в коем случае не желал я взвешивать и «определять специфику “белого” или “чёрного” духовного ядра»: в таком определении большое высокомерие, оно и лживо, и бесполезно.

Но теперь я, вслед за вами, перейду к уровню идей. Вы пишете, что «в “Храме детства” и “Ужасе русского инока” Б. Гречин последовательно развенчивает эффективность сегодняшней работы важнейших социальных институтов, призванных делать человека лучше». В отношении школы это отчасти и так, но ведь и это совсем не о том. Школа состоит из людей, и как Римма Марковна является частью школы, так же и Мила является частью школы. Общество (в лице родительского собрания, в частности) имеет именно ту школу, которую заслуживает. Родители не хотят часовни, и никакой храм детства им не нужен. Разве в этом школа виновата? Разве, в итоге, школа виновата в том, что не может сделать детей лучше, чем их хотят сделать родители? Получается же, по-вашему, будто Б. Гречин критикует именно социальные институты как институты, и пафос — в критике системы образования. Я этим занимался лет в семнадцать, но каждому овощу своё время.

В отношении же церкви это, пожалуй, вовсе попадание мимо. Вот, пишете Вы, «Алиса оказывается <…> живее церковных установлений». Но «живее», как Вы сами знаете, не обязательно положительный эпитет, потому что когда Христа сняли с креста, тараканы — и те были Его живее, а чем же Алиса оказывается  л-у-ч-ш-е  церкви? Разве она создала какую-то свою? Нет: потому что, похоже, и Алиса понимает, что в этом будет соблазн. И чем же, собственно, так мертвы и стеснительны церковные установления? Какое конкретно из церковных установлений помешало отцу Никодиму беседовать с девицей о духовном сколько его душе было угодно или задаваться проклятыми вопросами? Или ему кто-то ДО Алисы запрещал о них думать? Так ведь никто не запрещал. Точно так же, как и мальчикам-семинаристам никто не запрещает думать о страшном вопросе бесцельности крестной жертвы Христа. Не только не запрещают им, а их педагог их ещё и подталкивает к этим страшным мыслям. Но у них, видите ли, у самих ничего не думается. И кто же, спрашивается, виноват? Разве церковь виновата? Или педагоги гимназии виноваты? Или общество? А мне всё же кажется, сами эти мальчики всему причиной. Но я и не могу сказать «виноваты», да и вообще, такая ли уж это страшная вина? И вообще ли это вина? Не всем ведь быть николаями бердяевыми, а из этих юношей станут хорошие клирики. Снова у читателей Вашей статьи может появиться ощущение, будто я противопоставляю «плохих» клириков «хорошей» Алисе. Но нет, это не так. Вновь говорю Вам, что Алиса вовсе не безусловно хороша. Алиса — во многом несчастный человек, который со своими дарами не находит себе места, и идёт она по «Ужасу русского инока» с этой своей неурядицей, а вовсе не шествует в духовной славе и сиянии.

Там же, где Вы прямым текстом пишете о том, что «церковь поддаётся “бесу” великодержавной государственности, представленному в “Ужасе русского инока” в образе коня Апокалипсиса», я и вовсе готов схватиться за голову в «ужасе русского писателя», потому что я вовсе не об этом писал. Может быть, церковь и имеет свои грешки (и грехи), может быть, и этот, но хоть «Ужас русского инока» — это не «Братья Карамазовы», всё же это не памфлет и не фельетон на злобу дня.

Было бы неверно Вам думать, будто я вижу в Вашей статье одни изъяны. С иными строками я готов согласиться полностью или почти полностью. Вот, например, с этими: «Она [Алиса], повзрослев, задаётся вопросами, растравляющими недолжное спокойствие православного инока и заставляющими того выйти на духовную брань и принять схиму». Всё в этом так, только почему, собственно, «недолжное»? Разве кто-то прямо обязательно «должен», «обязан» задаваться этими проклятыми вопросами? (Вы этим «недолжное» взяли на себя смелость судить отца Никодима до всей этой истории, а отец Никодим и до всей этой истории нас, может быть, лучше. А, как?) Я бы сказал, что для всей религии хорошо, что девять из десяти монахов не задаются ими. И слава Богу, что так. Религии нужны бердяевы в виде щепотки соли, но если суп пересолить, его будет взять в рот невозможно.

Вновь позвольте мне, теперь уже совершенно откровенно, вернуться к моей давешней мысли. Вы, я знаю, не любите слова «филолог», предпочитаете ему «критик», или, например, «интерпретатор». Но, согласитесь, любой критик стоит на каких-то мировоззренческих позициях и полагает перед собой цель. Либо он не стоит на них, по крайней мере, сходит с них в момент написания статьи, и тогда, воистину, это становится филологическим анализом. Но в чём ценность такого анализа и осмысления? Я, как и Вы, могу понять и восхититься анализом мистическим, или историческим, или богословским: первый открывает истины, второй обнаруживает закономерности, третий способствует лучшему пониманию духовных законов. Но в чём узус филологического анализа? В чем его материал и материальность, много ли она в культурном отношении крепче материальности мыльных пузырей? Кто, например, читатель этой Вашей статьи? Ведь, наверное, не верующий человек, не аскет? Тогда, наверное, филолог, интеллектуал? Нельзя не восхититься Вашим искренним и благородным стремлением расширить круг читателей повестей, если это было Вашим мотивом. Но ведь это стремление, боюсь, окажется тщетным, потому что филолог, обнаруженный этой будто бы игрой смыслов, обратится и к тексту с предвкушением интеллектуального пиршества и, конечно, закроет книгу разочарованный, если вообще дочитает его. Вы из лучших побуждений обманываете Вашего читателя. Впрочем, вот, Вашим читателем оказался и я.

На этом, как говорили два века назад, примите мои уверения в совершенном к Вам уважении и внимании к Вашей критической работе.