Девушка на высоких платформах цвета горчицы. ч. 2

Взгляд Эльзы, продолжая извлекать живое тепло её дружбы с Грегором, установился чуть левее моего плеча на дали, и тут, внезапно залучился вспыхнувшим восторгом: «с-а-б-а-а-к-а-а!» -  с детской нежностью протянула Элизабет.
Я резко оглянулся — на Ветрова от Комминтерна семенила, закругляя перекресток, коричневая взрослая такса. Привязанный поводком к таксе, мерной поступью сдерживал упорную стремительность собаки наголо стриженый мужчина в оранжевых штанах, черной толстовке и - я улыбнулся им - белых пляжных сандалиях.
• Любишь собак...
• Такс! Я их обожаю! - Элизабет обдала меня, примагнитила ясным видением своего потаённого дара и, вот прямо сейчас, делилась им, отдавала мне этот свой дар восходящей улыбкой. - Особенно черных! Гладкошерстных!
• Они такие нервные. Как ни встречу их компанию в ботаническом, они все время скандалят.
• Они просто очень эмоциональные. Они такие живые. Они же как люди!
• Да ты их очеловечиваешь!
• Ты так думаешь?
• Это просто собаки.
• Ну, так не интересно. Что ты, они в самом деле как люди. Только еще и хорошки такие.
• Белый Клык, Бим, Муму, Татошка, все это навязанные нам мифы. Вот, спасибо, никогда не думал об этом, ты дала мне тему.
• Пожалуйста. На здоровье. Да нет, ты послушай, вот моя такса...
• У тебя такса?!
• Да-а! Ты послушай, мой такс, Халк, такой мальчик! Вот, он всегда спит на подушке. Головой. Я иду ложиться, а он уже вскарабкался на диван, под одеялом прополз и — бац — голова-морда уже на подушке, а тело — под одеялом. И такой, типа, а чё ты там возишься, давай уже спать! Такой - весь человек, а не собака!
• Ты счастливая, когда говоришь о своей собаке.
• Ну, в общем, да! Я их очень люблю. А почему ты так сказал?
• Как?
• Что я их очеловечиваю?
• Ну, это — животные! И это постоянная морока. Кормежки. Прогулки. Мытье лап.
• О, да. Мой это обожает.
• Ну вот, видишь. Мы не знаем, обожает он или нет. И они постоянно суетятся, что-то от тебя хотят, забирают твое внимание и время. Ну, короче.
• Ну и что!? Это же любимые. Ты зимой просыпался в полшестого утра?
• Застрелю того, кто меня разбудит в полшестого утра зимой.
• Зря. Это классно. Рань же, пипец просто, слышу, спрыгнул и поставил лапы возле подушки — дышит в лицо и тихо так, жалобно поскуливает. А ты не спишь, но глаза не открываешь. Ну, не получилось, эх, запрыгивает на диван и - под одеяло, типа, ну что, будем дальше спать.Только пошевельнешься, он вскакивает и стоит, смотрит на тебя: ну, ну! Постоит, постоит, и так - АХ — вздыхает, как человек! И ложится..
• Вздыхает?
• Да! - смеется, - я же говорю — как человек — А-АХ! -  ну, как в мультике.
• Эротично. Повтори.
• Так. Короче, а когда выскакивает на снег, во дворе до хрена снега, он там тонет, прыгает как черный дельфин, появляется, исчезает. Попрыгает, попрыгает, ух, ух, не, ребята, я домой. И уже сидит возле двери дома, ну что ты там, давай, дуй домой. (про себя: а моя свора — Даша, Сёма, Геша, Кузя и Фрай — любили разбежаться по первому снегу и приходили домой сами, не хер их ловить по кварталу, - но промолчал, не сказал.)
• А когда они маленькие... Халк, когда мы его взяли, помещался на ладони, - открывает ладонь, - вот, у меня на ладони умещался. Когда вынесла первый раз его погулять, летом, во дворе трава высоченная, ну просто гигантская. И он там потерялся! Прикинь. Потерялся совсем. И вороны на него напали.
• Ужос, - смеюсь.
• Тебе смешно, его хотели сожрать эти твари. Несется бедолага, я к нему, а на меня пикирует ворона, крылом стукнула по голове, - больно! Кричали страшно, хватаю палку, ору, пиzдец вам! Халк просто взлетел ко мне в руку. Просто подпрыгнул на метр от ужаса. Считай, я его своим телом спасла. И еще одна сука просто упала на меня, реально стервятники, - смеется. -  Смотри, как солнце легло на дом.
Оглядываюсь, на глухом голубом торце началось представление заката.
Родинка на шее слева. Справа — тату пташки. Открытые уши, свет сзади - розовое ухо, смешной лепесток кожи, раковина с живой кровью. Тёмно-каштановые, с проблесками меди, короткие колечками волосы, но Элизабет, нет-да-нет, заправляет невидимые за ухо. Глаза карие, то темнеют зрачки — глубоко, глубокие, то льется в меня свет неведомого мне веселья — янтарно светлеют. Губы, от которых невозможно отвести взгляд, вздернуты в уголках, словно мастер Эльзы в последнее мгновение добавил к сотканным любовно линиям две веселые загагулинки, чтобы девочка всегда смеялась, чтобы всегда помнила своё предназначение счастьем быть живой.
Лицо Элизабет подвижно, - листва на влажном июньском ветру,  - отражает всё её нутряное с такой точностью, искренностью и определенностью, что можно быть глухим и только по её глазам, улыбке, движению рук всё понимать и слышать то, О ЧЁМ эта светлая девочка, дитя света веселья.
Встала, стала выше меня на пол-головы. Высокой птицей посмотрела на меня с вопросом улыбки: «Идём?» По-пацански подтянула укороченные, зауженные джинсы, заправила двумя точными движениями непослушную белую рубашку, лихо подхватила со стула светло-коричневый клатч, - Я готова! - и пристукнула горчичными платформами о деревянный пол.
Я спустился первым с нашей палубы-террасы, пришвартованной посреди тротуара, и подал снизу руку. Эля положила на мою ладонь упругие пальцы и тепло её  хлынуло в меня. Осторожно доверяя моей руке, девушка спускалась на высоких платформах, отмечая каждую ступеньку паузой движения.
Песочный пирог фасадов лёгкой поджарки позолоты, выцветшим голубым и блеклым розовым поднялся и застыл в теплом спокойствии августовского пятичасового солнца. Тени деревьев, ларьков, домов и автомобилей плотно прилипли-лежали на горячем асфальте, а чистое небо наполнялось высокой белой величавой армадой облаков, ослепительно сияющих по краям возможностью за ними кого-то, намеком на заселенность кем-то, кто готов сообщить нам сокровенную весть.
Я вышагивал рядом с Элизабет, втянув живот, чуть пружиня в ногах, вертикально нес стержень своего хребта, расправив плечи, и тепло затопило меня волнами долгожданной, пришедшей безмятежной нежности.
За наши спины утекали дома, залитые светом летнего раннего вечера. Медленно плыли навстречу белые пластиковые скворечники застекленных балконов, прилепленные к купеческим кренделям ионического ордера. Слепые головы в пыльных шлемах незряче цепко сопровождали нас, хоронясь между гипсовыми гроздьями винограда созревших столетий.
А живая лоза стремительно вилась к нам жилистыми щупальцами, то падая с крыш стаей гарпий, то отлетая, лишь коснувшись лица или макушки. Наши головы плыли по солнечной стороне, вдох красного кирпича, выдох белой штукатурки — и всё возвращалось — с крыши опадал густой, курчавый поток блестящей зеленым металлом виноградной листвы. И как только она уплыла за наши спины, тут же выросло, нагромоздилось ущелье шестиэтажных потертых, пошарпаных сундуков и шкафов доходных домов.
От могильного ряда окон напротив взгляд метнулся к нашим отражениям в оставленных  вендерсовских витринах, зацепив на память ненужную пыль застывшего стекла и кружева мертвой шторы на безымянной кухне.
Элизабет - на высоких и, на первый взгляд, тяжелых платформах. Не ступает, не идет, - её ноги опираются на тяжелые колодки и колодки дают ей силу полета.Элизабет парит, нет, не летит, и не плывет, а — легко, невесомо...
Её туфли — чудесные силаходы. Они придают её телу силу веселого, захватывающего скольжения над корявым наростом города.
Не удержался, спросил:
• А тебе удобно в такой обуви? - она засмеялась.
• Да, я обожаю эти мадены. Обожаю платформы, каблуки. Я в них чувствую себя просто отлично. Отличницей!
• Мадены. Красиво звучит. Первый раз слышу.
• Магазин. Марка. Не знаешь мадену?
• Нет, я не знаю мадену. Я вообще не знаток марок.
• Да ну, я уверена, ты сходу назовешь десяток.
• Не уверен. Левис. Левис. И Левис Страус. Ну, вот, и всё.
• Печалька. А обуви?
• Хм. Лойд!
• Ну, да, конечно. Лойд. Но, правда, имена — иногда — это не очень важно. Не имя, для меня обувь, наверное, это маленький мой праздник с большой буквы!
• Научи меня этому празднику!
• Как можно научить празднику? Давид?! Хотя, конечно! Это мы - легко! Но это опасно!
• Чего это?
• Это - шопинг!
• А...
• Не-а, я пошутила. Конечно, научу. Я, когда мне хорошо, или, когда мне очень хорошо, иду и покупаю себе обувь.
• Чтобы закрепить...
• О, как всё... Можно дерзость!? Как всё запущено. Нет, конечно. Просто, когда мне хорошо, я просто иду и покупаю себе новую обувь. Понимаешь?
• Ок!
Посмотрела на меня, словно поверх очков.
• Ну, проехали. Но, и когда мне очень-очень плохо, я первым делом иду покупать себе обувь.
• У тебя обуви полный шкаф.
• О, да. Целый шкаф!
• Ты шутишь.
• Не-а. Огромный.
• И тебе становится лучше? (о, да ты, друг, из клуба идиотов!)
• Нет! Нет-нет-нет... Просто, когда я покупаю себе обувь, это, что-то такое моё. Я не могу сказать, что это, но правда, Давид! Я не могу найти слов. Но это, в любом случае, просто покупка обуви! - улыбка. Ну, спасибо! - И кстати, когда я это делаю, там происходит не только, ну, счастье...
Внезапно я вижу бывшую жену с дочкой. Они идут нам навстречу. Нас разделяет перекресток Саксаганского и Паньковской.
• Там идет абсолютно строгий выбор, отбор. Такое внимательное слушание себя. Как на охоте. Ты был на охоте?
• Нет...
За руку Даши зацепилась моя дочка, мой сердечный дружочек. Она семенила, подпрыгивала со взрослым выражением лица — чем-то расстроена, но, возможно, просто уставшая...
• ...ну, неважно! Это как на охоте. Слушаешь, что ты хочешь? Что ты хочешь в данный момент.
Может быть устала ходить по жаре в своих малиновых колготах, красной кофте и розовых башмаках. Моё ты косолапое счастье.
• И полная настройка на свои желания. Настоящие желания...
Каменное лицо Даши приближалось, каменное лицо с высеченной маской тяжелой думы, одной заботы, абсолютная сосредоточенность на одной глубокой тяжелой мысли...
• … желания. На то, что в данный момент хочет моё я. Такое крутое и огромное моё Я! - смеётся.
… которую нужно пройти до конца, до её завершения действием.
• Это тотем! Я ищу живую обувь! Сумасшедшая? - опирается на руку...
• Да нет. Почему?
Глаза Даши остановились — упираясь — прямёхонько в меня. Но они-она меня-нас не видели! Отвратительный тонкий шипящий звук в голове. Мозг трещит под прессом ужаса нелепой, смешной ...мысли... мысли - они сжались как яйца в холодной воде в один маленький комок и замерли.
• Это охота за тотемом. В поисках моего тотема. Где-то так. Я ищу свою силу на завтра. Они живые, и они становятся частью меня. Или я их, - смеётся.
Мы стоим на углу, нам - красный. Даша с дочкой — с-в-а-р-а-ч-и-в-а-ю-т с Сак-са-ган-ского на Паньковскую. Красный. Даша заносит ногу для поворота на Паньковскую, мы - невидимые - красный. Дочка семенит, зацепившись за руку мамы, подпрыгивая. Шум крови, красный светофор, красная куртка дочки. Зеленый!
• Это моя сила на завтра, - доносится издалека голос Элизабет.
Шаг вперед, еще шаг, пересекаю проезжую часть, одну полосу, следующую, заношу ногу на бровку, Даша с дочкой уже далеко внизу - по Паньковской - фигурки, штришки в городском пейзаже.
• Можно взять тебя под руку?
• Да, конечно, прости. Да.
Далеко внизу под подошвами моих сандалий, с веселым ужасом бьющих прозрачную пустоту, далеко внизу вибрируют холмы старого города, вспучиваются, лопаются черным, рыхлым, и затягиваются, покрываются зеленым руном. На нём из ниоткуда проявляются красные и зеленые квадраты и прямоугольники стальных крыш, крыши прикрепляются к вибрирующей пене холмов и, замерев на мгновение, растекаются, разбегаются, множатся, кто куда. А вслед за их бегом проявляются живые натопы дорожек, тропинок, что расползаются сотнями юрких змеек, вытаскивают за собой шевелюры кустарников и крон деревьев, скрываясь под ними, теряясь, и тут же выскакивают, выныривают из пены, еле поспевая за скачущими по волнам холмов пятнами железной терракотовой, зеленой кровли всё новых и новых домов. Там внизу, на ещё весеннем дрожании мириад белых крупинок клевера, я увидел себя и Эльзу посреди стремительно растущих коробок домов, выходящих из отступающих зеленых волн. Я почувствовал в своей руке пальцы Элизабет, я смог дышать и видеть растущие над нами красные стены с пустыми глазницами. Как во сне прямоугольники провалов затягивались стеклом, то слепым, то с пожаром заката. Стены окрасились в чистые белый, желтый и голубой. Приближался грохот трамвая и его электрический звон. Рядом с нами и дальше в перспективе улицы упорно тянулись вверх каштаны. В одну минуту, пока деревянные настилы тротуаров под нами живо покрывались чешуей брусчатки, каштаны выросли до третьего этажа, дав тень сидящему на стуле возле чугунных ворот усадьбы. В тени каштанов была тишина воскресного августовского дня, покой города, оставленного жителями, спасающихся на модных тогда городских пляжах.
Но тут кварталы замедлили своё ворочание. И ленты улиц лениво изменяли свои русла. Камни домов зажили медленнее. И в конце-концов, все кирпичи, деревянные балки и колонны, зажатые новым бетоном, оцепенели, замерли на своих местах.
Уснуло всё, и воздух, и шум листвы. Уснула тень листвы в обнимку с пятнами солнца на тротуаре, на лице человека возле чугунных ворот. Всё замерло снаружи и внутри. Ещё не сознавая это, я погрузил пальцы в ущелья коры дальней акации, в тиканье часов в квартале от судьбы, в чирк серы, в шипение огонька. И удивился пропаже расстояния, течения метра, мерила воздуха, что только что лежал тут между мною и дыханьем яичной штукатурки. Я, моё тело, сделалось неотличимым от складок серого плаща, чугуна ограды и её тени на траве, от волосков травы и полос света, которыми и проявлялась эта тень.
Я слился с ними и я стал всем. Сухим чертополохом, мольбою листвы и замершим внутри меня жаром августа. Я стал застывшим днём. Я — всё — я этот день, я тихий ужас оконного стекла и тишина танцующих пылинок, и глубина парящего трюмо, между взлетевших безделушек из фарфора. Я  - свет, прилипший к тишине пылинок, и сумма лет, наполненных следами мыслей, снов кратких, кратных надеждам и безнадежности тягучих снов. Я сделался клочками слов, всей жизнью, движеньем стен, их штукатурки, засохшей краской на доске, зевком дверных проемов. Гудением газовых колонок, под который скакали с места на место кухонные плиты, плясали, меняясь местами и оболочками. Я был нутром засаленных шкафов и трепетанием этажерок перед надменностью дубовых полок, несущих тонны спящих слов, сомкнутых, вдавленных друг в друга трухою темноты обложек. Я был снаружи и внутри затертых до дыр диванов.
Я был ночным безумием расшатанных кроватей, стульев и всеми кособокими торшерами, и люстрами, засиженными мухами, и бра, подслеповато льющих свет на жёлтую фанеру рассохшейся столешницы, с которой так и не отмыли пятна кофе, вина, ликера, спермы.
Я был заляпанными жиром микроволновками, шкафами с холодом, их грохотом, дрожанием бесчисленных тарелок, чашек целых и треснувших под натиском золотой иглы, и дребезжанием, и смехом серебра, когда вдруг всё, чем был я, все пришло в движение, паркет срывая, размывая стены и швыряя ковры на новые; обои, что сверкали и тускнели тут же, и картины, и свалка фотографий в рамках.
Я был потоками воды, мгновением соломы, усталостью стальных машин, что ели пыль, а после замирали в кладовках, укрывшись темнотою тишины.
И я был всем - битьем, прыжками, сменой моды, рассыпанием и сборкой, во мне таилось всё, и возникало и открывалось, блестя торжественной и гордой, или, надменной новизной.
Мужчиной лысым, шлепками, пижамой, убийственной мурою утренних газет, и юным, радостным лучом, упавшим на желтые обои и пропавшим в глотке карманного мучителя девицы, сожравшего её вопросы, слезы, злость и увядание, и тоску, заброшенную на раскаленную закатом крышу, - я всем был — новой кровью, падением цветка, биением сердца нового, под смехом и внутри его же, невесты хмель — бежал внутри неё и застывал тоскою лестничной площадки внутри хрущёвки, залитой я’рым солнцем января.
И я был воплем «никогда» и грустью женщины с её авоськой ядов и грузных мыслей, невыносимо медленных, как гроб открытый, красно-черный, плывущий вниз ступенями вдоль стен, неся в себе вверх безразличное и впавшее лицо.
Всё замерло внезапно. Мы были рядом, а над нами висела армада белых туч, высоких, нестерпимо для глаз сияющих по краям. Элизабет, как бы невзначай, нацепила себе на нос темные очки и повернула ко мне лицо - через и над - безудержного счастья, слегка пожав своими теплыми и добрыми пальцами мою застывшую ладонь. Потом сняла очки и посмотрела в меня спокойными, мне показалось, грустными глазами, и подбадривающей улыбкой спросила: «Ну, что? Ты готов?»
Я прикоснулся, прижался к телу Эли, Эльзы, Элизабет, вдохнул её присутствие здесь, всю, всю её правду, искренность, всю нашу проникновенность внутри потока, тока человеческих жизней, тел, историй, ландшафта, каменных слепков строений, древней памяти деревьев, воздуха, сотканного закатным светом. Всё, что неслось и менялось, замерло в нас, друг в друге, сцепивший, пересекаясь алмазными гранями, и было здесь одновременно всем, чем было до времени, есть и будет в кристалле вечности, в котором сейчас и всегда были мы, наша встреча, её сокровенность, вчера и здесь, внутри нас, отныне присно и...
• Я бы сейчас латте выпила. А тебе - капучино? Один латте без сахара, пожалуйста, и двойной капучино!
[......]
• Вот бля, где-то зажигалку похерила! - и почему-то было так весело тогда прикуривать для Элизабет сигарету.

06.2014 - 01.2015