Знакомство в поднебесье

   

Шёл 1957 год со своими повторяющимися проблемами.
 
Порывы ветра сменялись мелким дождём. Недавно появившаяся мода на укороченную мужскую верхнюю одежду оказалась совсем не соответствующей плащам, особенно из модной «болоньи». Плащ  защищал только до колен, вода стекала по нему, отчего промокшие брюки  противно липли к ногам. В электричке, полной  народа, клонило ко сну. Москва встретила той же погодой. Выйдя из Метро, пришлось сожалеть, что  отказался от зонта. До Автовокзала оставалось пройти ещё целый квартал, продолжая по пути расплачиваться  за доверчивость к рекламе, утверждавшей, что для плащей типа «болонья» зонта не потребуется.

В кассы стояли очереди. Он выбрал самую короткую, но, как и предчувствовал, она и оказалась самая длинная. Автомат, выдававший билеты, забарахлил. Десять минут оказались безнадежно потерянными. Очередной рейс был пропущен. В небольшом зале Автовокзала было душно. Полоса неудач начала преследовать его с утра.

Была суббота. Дина уехала накануне в гости к родителям в Петрозаводск, и он проспал. Утром соседка по коммунальной квартире, надолго заняла ванную. За дверью слышался мягкий шум воды. Работал душ. С досадой направился в кухню, но по крику из ванной понял, что отключили воду. Оказалось, что вместе с водой отключили ещё и электричество.
 - Вам помочь, Ангелина Семёновна? – осторожно спросил он.
 - Идите к черту! – раздался голос пострадавшей.
 - Я ухожу из квартиры! – последовал ответ, чтобы как–то обнадёжить ей дальнейшие действия, в столь необычной ситуации.
- Скатертью дорожка! – буркнула она, видимо  предпринимая уже какие-то меры.
Небритый, ощущая песок в не промытых со сна глазах, он вышел из дому. Влажный свежий ветер, с порывами дождя, дувший навстречу, не предвещал ничего  хорошего. Он представил себе соседку, стоящую намыленной, в полной темноте ванной комнаты, и тот час же почувствовал всю нелепость своего вопроса об оказании помощи. В самом деле, как он мог ей помочь, а главное чем, в этой чисто коммунальной ситуации?

Теперь, стоя в общественном туалете Автовокзала перед зеркалом, и водя по щекам механической бритвой «Нева», он испытывал даже некоторое облегчение в том, что опоздал на очередной автобусный рейс. Ополоснув лицо, и вытерев его бумажным полотенцем, оторванным от  длинного куска полотнища, свисавшего из коробки  почти  до самой земли, наконец-то почувствовал некоторое удовлетворение. Хотелось верить, что стечение утренних неудач кончилось, пусть даже и не совсем. Очень хотелось почистить зубы.Брюки еще не успели окончательно просохнуть, когда была объявлена посадка на его рейс. Через час он был уже в Аэропорту.

До нужного рейса Москва – Саратов оставался час. Билет был зарегистрирован и он, успокоившись, стоя за столиком, впервые с сегодняшнего утра, приступил к завтраку. За окном зала,  под объявления диспетчера, гудя, одни самолёты выруливали на взлётную полосу, другие, после посадки, выруливали на стоянку. Вереница пассажиров, сопровождаемая стюардессой, направлялась к месту посадки, где к самолёту уже был подан трап. Всё шло своим чередом.

Купив в киоске свежий выпуск Литературной газеты, он принялся изучать её содержание. Поздний завтрак, все эти утренние события, занудная по своему содержанию, передовица, которая им, как и в других газетах, никогда  не читалась, всё это стало клонить ко сну. Он не любил командировки. Не любил, прежде всего, потому, что, приехав в город, который для него был чужим, несмотря на то, что он в нём бывал уже раньше, приходилось, каждый раз начинать искать и искать место для ночлега.  Предложения снять угол, которые на перроне держали в руках сердобольные  женщины, не прельщали его прежде
всего  из-за чувства брезгливости, которое, казалось ему, должно непременно возникнуть, окажись он в чужой постели. Приходилось смириться, стоя в очереди за получением места в гостинице. И такое случалось не редко. Гостиниц в городах никогда не хватало,  и все места в них, как правило, были заняты. Наступала гнуснейшая пора ожидания до поздней ночи, в надежде скорого освобождения номера. Иногда выходом из положения являлась предложенная раскладушка в коридоре гостиницы, и он, совершенно измученный, обрадовавшись этим предложением, обычно засыпал, не раздеваясь, мёртвым сном. Мечтанием, почти несбыточным, было получение одиночного номера, в котором кровать была с жестким матрасом, как тогда, в Рязани. То был маленький одноместный номер с раковиной у самой двери, с телевизором «Рекорд» на письменном столе перед окном. Он вспомнил, как ему было тогда хорошо, когда он наконец-то получил этот номер в четыре часа утра. Но такое благополучие случалось крайне редко. Попадались номера на несколько человек. Однажды в Саратове ему достался номер на троих. Один из постояльцев был «толкач» - командированный на какое-то предприятие для «выбивания» оборудования, отчего у него это процесс сопровождался возлияниями, которые для самого «толкача» по его же словам, осточертели. Другим соседом оказался молодой грузин, лет двадцати пяти. Сразу же после знакомства он предложил выпить коньяка по поводу  знакомства, а потом попросил нас только на один день, до двенадцати часов не возвращаться в номер, так как у него предстоит встреча с девушкой,  с которой он познакомился в этом году на пляже в Сухуми. Когда грузин ушел, сосед подвёл итог знакомства: «Плохи дела у мужика, чтобы  на один день  приехать за тысячу километров в Саратов только для того чтобы поваляться с бабой на гостиничной кровати! Откуда у них всегда столько лишних денег?».
 
Но кончалась командировка и потом, после окончания работы приходилось снова беспокоиться, что бы успеть купить билет, на проходящий поезд и, что бы билет приходился, обязательно на купейный вагон, где можно было бы на верхней полке с наслаждение наконец-то отдохнуть от командировочной, многочасовой суеты. И непременно ощутить то, особенно приятное состояние отхода ко сну, сопровождаемое каким-то ощущением, похожим на сладостное чувство организма, впервые испытанное  в далёком детстве.
 
Пребывая в состоянии ожидания предстоящих событий, он с трудом дождался объявления о посадке на свой рейс. Находясь  в самом конце цепочки пассажиров, направлявшихся к своему  самолёту, ощутил вдруг полную свою беспомощность, полное и  ясное отсутствие своей личной свободы, поняв, что идёт сейчас к трапу  под неумолимым воздействием обстоятельств. Это ощущение было таким странным, неожиданным и вместе с тем настолько ясным, что он не смог удержаться и громко засмеялся коротким смешком. Впереди идущая женщина с удивлением оглянулась.
 
Стюардесса, проверяя  билет, заметила, что такой большой его портфель нужно было бы сдать в багаж.
 - Он не большой, это только вам кажется. Портфель соответствует моему росту.
Стюардесса взглянула на него бирюзовыми глазами  и снисходительно улыбнулась, сощурив глаза за пушистыми ресницами.Он медленно поднимался по трапу. Впереди, полная женщина  с трудом переставляла толстые ноги, опираясь перед каждой ступенькой рукой на колено.  Место было в самом хвосте самолёта у окна. Рядом  сел человек, который долго прилаживал свой баул в багажной сетке. Повеяло запахом чеснока. Наконец сосед, поёрзав на месте, кажется, угомонился.
 
Стюардесса, стройная блондинка, с волосами, уложенными на затылке в тугой прямоугольный брусок, прикрытый весьма изящной пилоткой, пройдя до кабины пилотов, повернулась лицом к пассажирам и начала сообщать обычную перед полётом, информацию. После слов: «Наш самолёт совершает рейс Москва – Саратов…» ему всегда казалось, что  эта фраза обращена исключительно для тех, кто должен тотчас же спохватиться, поняв, что это не тот рейс, не в ту сторону, и они, те, должны немедленно покинуть самолёт.
Стюардесса, покончив с информацией, возвращалась на своё место. Её оригинальная причёска своим весом несколько приподнимала подбородок, придавая лицу гордое и, вместе с тем, независимое выражение.
 
Возросший со свистом рёв турбин сообщал, что самолёт выруливает на стартовую полосу. Наконец, постояв немного под «парами», готовясь к взлёту, самолёт начал разгон. Через некоторое время равномерный приглушенный звук турбин сообщил, что взлёт произошел. И, спустя минуту, табло с надписью «No smoking» погасло. Стало ясно, лайнер занял  свой эшелон -10000 метров.
 
Сосед, вытянув ноги и изогнувшись, начал что-то искать в заднем кармане брюк. Наконец предмет поисков был извлечён. Им оказалась плоская  металлическая фляжка, в которой любители обычно содержат предмет своего вожделения. Медленно, с чувством предвкушаемого удовольствия, он отвинтил крышку и сделал два булькающих глотка. Запах «Дербента» говорил, что у соседа «губа не дура».
 
Он вынул из портфеля один из томов «Опыты» Мишеля Монтеня и углубился в  чтение. Он часто перечитывал это замечательное сочинение, каждый раз поражаясь, с какой подробностью, анализировались в ней многочисленные примеры  из жизненных событий.
   
Храп соседа и чесночная вонь вначале раздражали, но потом стало просто нестерпимо и  пришлось покинуть своё место, с трудом перебираясь через ноги и сползшее тело соседа. Наконец, выбравшись и почувствовав некоторое облегчение, он направился в отсек к стюардессам в надежде найти какой–то выход из создавшегося положения.
 - Здравствуйте, девочки! - обратился он к двум стюардессам, сидевшим спиной к борту самолёта.  Они обе с удивлением, глядя на него, поздоровались, причём одна из них с огненно-рыжими волосами и подведёнными голубым цветом веками, улыбнулась, растянув рот, и открыв при этом большие на выкате глаза. В этой улыбки было что-то лягушачье.
 - Я плохо себя чувствую, и очень хочется выйти на свежий воздух.
 - Гражданин, вы  шутите? Мы же в полёте! - блондинка даже встала. Рыжая оставалась на своём месте и продолжала улыбаться своей лягушачьей улыбкой.
 - Я знаю, но так хочется выйти на свежий воздух, не смейтесь надо мной. Правда, я действительно плохо себя чувствую.
 - Вам плохо! С сердцем или что-то другое? Блондинка повернулась к шкафчику с красным крестом и вынула из него пузырёк.
 - Что это?
 - Нашатырь!
 - Не поможет, - решительно ответил он..
 - Ну, как знаете.
 - Мне нужно что-то от вони!
 - Что? От какой вони?- воскликнули, даже с некоторым испугом, обе стюардессы, при этом рыжая уронила пилочку, которой подправляла до этого свои ногти.
 - Мне плохо потому, что мой сосед по креслу, видимо, наелся до отвала чеснока, и, запив его коньяком, теперь спит непробудным сном. Но главное в том, что этот, тип  спит с открытым ртом.
Стюардессы некоторое время молчавшие, пытаясь, видимо, уловить суть вопроса, но, поняв в чём дело, прыснули смехом. Улыбки обеих оказались очень ослепительными – голливудскими, как принято в таких случаях говорить.
 - А мы-то подумали сначала, что в салоне случилось какое-то особенное ЧП, -весело воскликнули они почти что вместе и  опять рассмеялись.
 - Локального характера – удручённо ответил он, понимая, что помощь оказана, не будет..
 - Можно мне с Вами немного побыть, что бы хоть немного отдышаться? Я не буду, надоедлив, честное слово.
Они опять засмеялись, а рыжая стюардесса сказала, что не возражает провести некоторое время с таким интересным человеком, попавшим в совершенно новую для него ситуацию. Она рассказала, что было много интересных и весёлых происшествий: например второй пилот не мог перед посадкой самолёта выйти из туалета из-за поломки двери. Но начавшийся переполох был быстро прекращён: среди пассажиров нашелся «специалист», выручивший второго пилота из заточения.
   
По тому, как начала складываться обстановка, почувствовался какой-то вариант надежды, и он  решил утвердить свою проявившуюся надежду в рюмке вина. Это было то время, которое  Илья  Эренбург назвал оттепелью. Это было то время, когда в самолёте ещё можно было заказать рюмку спиртного, а бутерброд с паюсной икрой не считался вовсе деликатесом. Он купил в  буфете две плитки шоколада стюардессам и две  конфетки «Белочки» для себя и ещё три рюмки коньяка на компанию. Они поблагодарили за шоколад, но от коньяка напрочь отказались, заявляя, что  им не положено принимать во время работы спиртного.
 - А кто узнает? Неужели я донесу на Вас? Неужели я похож на доносчика?
После долгих уговоров они согласились, но только после того, когда обслужат пассажиров в соответствии с регламентом. Пока они разносили подносы с едой, пришлось сидеть на их месте и с разрешения выкурить сигарету. Попутно он заглянул на своё место. Выяснилось, что его сосед так и не изволил проснуться. Наконец стюардессы освободились.
Они выразили соболезнование по поводу его  местонахождения в самолёте. Чесночный запах достал и их обеих. Разбрызгивание ароматического аэрозоля для освежения воздуха придал чесночному аромату только лишь  пикантный оттенок, но  не более.
 - Ну, давайте знакомиться. Все трое чокнулись пластмассовыми стаканчиками.  Девушки оказались  весьма общительными. Он представился, и  вскоре выяснилось, что блондинку зовут Вероникой, а рыжеволосую Розой. Они сидели в своих креслах-малютках, а он стоял перед ними и все весело болтали черт знает о чем. Иногда пассажиры, проходя в туалет, с удивлением обращали на них внимание. А заглянувший в их закуток пилот, выразил сожаление, что не может составить компанию, погрозив при этом шутливо пальцем.
 - Ревнивый?
 - Нет, влюблённый, – ответила рыжая, стрельнув глазами на Веронику. Вероника смутилась.
 - Я думаю, он пригрозил пальцем мне.
 - Не принимайте угрозу на себя. Наш Петечка любвеобильный без ограничения, – сверкнув глазами, сказала рыжая, и её рот растянулся в своей лягушачьей улыбке.
 - А это что? – он указал на гитару, висевшую с боку буфетного шкафа. Гитара была нестандартной, уменьшенной в размере.
 - Это Петечкин инструмент, - сказала рыжая. Она так и сказала инструмент, с ударением на у.
 - Он нас иногда развлекает на длительных стоянках, - как бы оправдываясь, сказала блондинка.
 - А можно мне вас немного развлечь. Может быть, заменю на некоторое время Вашего Петечку?
 - Попробуйте,- сказала рыжая и, сняв с крючка, протянула ему гитару.
 - Только не громко.
 - Весело провести время сразу с двумя девушками куда проще, чем с одной.
 - Это, исходя из личного опыта?- спросила блондинка, чуть коснувшись рукой своей красивой причёски. Он промолчал, настраивая гитару. Потом, прислонившись к борту и чуть помолчав, он тихо запел, перебирая струны. Собственно говоря, это было не пение. Это было больше похоже на мелодекламацию: так как у него не было ни достойного для пения слуха, ни тем более, голоса.
 - Милые, и услышьте меня,
Я перед Вами стою с Вашей гитарою.
Обе заулыбались, явно выражая интерес к развитию содержания скороспелого романса и события вообще.

  Много мук я стерпел,
  Боже мой, как храпел
  Пассажир в кресле том,
  Где амбре чесноком!

  Так, спасите меня,
  Буду, счастлив и рад,
  Средь красавиц таких.
  Выше нет мне наград!

 - Милые, и услышьте меня… – стюардессы весело смеялись, дивясь неожиданной импровизации.
 - Да у Вас талантище! Вы часом не актёр? Или быть может тамада? – спросила с надеждой в голосе, как показалось ему, рыжая стюардесса.
 - Слава богу, нет.
 - А кто же Вы? – блондинка, с любопытством глядя не него, ждала ответа.
 - Я аэространник, хотите не импровизацию? 
 - Не откажемся послушать при Вашем вокальном таланте. Я думаю, это будет романс, правда, я угадала?
 - Угадали. Скажу больше, это мой самый любимый романс, – Он тронул струны и тихо, стараясь, по возможности, подражать своему любимому исполнителю, приступил к исполнению.
 - Я безумно боюсь золотистого плена,
   Ваших медно змеиных волос, - после этих слов, рыжая стюардесса, словно испугавшись, что эти строки относятся к ней, широко раскрыла глаза, отчего они стали ещё больше  и, как он заметил, слегка приоткрыла рот.
 - Я влюблён в Ваше тонкое имя Ирэна,
   И в следы Ваших слёз, Ваших слёз.

 - Я влюблён в Ваши тонкие польские руки
   В эту кровь голубых королей,- казалось, что он обращается этими словами к блондинке, и она, как будто поняла, что это именно так, вспыхнув, опустила глаза.
   
   В эту бледность лица от восторга до муки,
   Обожжённого песней моей.

   Разве можно забыть  эти детские плечи,
   Этот горько заплаканный рот,
   И акцент Вашей странно изысканной речи,
   И ресниц, утомлённых полёт.

   А крылатые брови, а лоб Беатриче,
   А весна в повороте лица,
   О, как трудно любить в этом мире приличий,
   О, как больно любить без конца!
 
   И бледней, и терпи, и не смей увлекаться,
   И зажав своё сердце в руке,
   Осторожно уйти, навсегда отказаться
   И ещё улыбаться в тоске.

   Не могу, не хочу, наконец, не желаю,
   И приветствуя радостный плен,
   Я со сцены Вам сердце как мячик бросаю,
   
 - Ну, ловите, принцесса, Ирэн! - с последним словом он кивнул, обращаясь к блондинке. Девушки, по-видимому, как ему показалось, немало удивлённые этим экспромтом исполнения, задумавшись, молчали.
 Неожиданно стало слышно равномерное гудение турбин.
 - Это стихи Блока? –  наконец спросила блондинка.
 - Нет, Блок не мог так описать женщину. Женщина у Блока всегда таинственна, лицо её прикрывает вуаль, а тело обёрнуто в шелка. Вспомните прекрасную «Незнакомку»:
   И в каждый вечер, в час назначенный,
   (Иль это только снится мне),
   Девичий стан, шелками схваченный,
   В туманном движется окне.

   И медленно, пройдя меж пьяными,
   Всегда без спутников - одна,
   Дыша духами и туманами,
   Она садится у окна.

   И веют древними поверьями,
   Её упругие шелка,
   И шляпа с траурными перьями,
   И в кольцах узкая рука.

 - Ну, признайтесь, ведь в этих прекрасных стихах образ женщины таинственен и каждый может представить себе  свой образ, по своему вкусу, в упругих шелках и с траурными перьями. От живой женщины осталась только «в кольцах узкая рука». Или вот ещё, что находит Блок в женщине:
 
  … Их было много. Но одною
  Чертой соединил их я,
  Одной безумной красотою,
  Чьё имя: страсть и жизнь моя.

 - И нигде у Блока вам не найти реального облика женщины.
 - А у Пушкина? - спросила  с надеждой в голосе, блондинка.
 - И у нашего великого Пушкина то же самое. Тот же таинственный образ, который Вы можете представить себе, но это будет всё равно Ваш образ, который дорог Вам, а не образ той, которую воспевает сам Александр Сергеевич.
 
  Я помню чудное мгновенье;
  Передо мной явилась ты,
  Как мимолётное виденье,
  Как гений чистой красоты.

 - Ну, разве я не прав? Тоже самое можно отметить и в прекрасном «Признании»,
где:
  …Мой ангел, я любви не стою!
  Но притворитесь! Этот взгляд
  Всё может выразить так чудно!
  Ах, обмануться мне не трудно!
  Я сам обманываться рад!
 
Впрочем, одно стихотворение у Пушкина всё же есть, где он частично портретно воспроизвел женский образ – это в стихотворении «Калмычка»:
 
  Прощай любезная калмычка!
  Чуть-чуть, назло моих затей,
  Меня похвальная привычка
  Не увлекла среди степей
  Вслед за кибиткою твоей.

  Твои глаза, конечно узки,
  И плосок нос, и лоб широк,
  Ты не лепечешь по-французски,
  Ты шелком не сжимаешь ног.
 
Блондинка с какой-то  надеждой посмотрела ему в лицо.
 - Да, да, - и у Лермонтова тоже самое, предвосхищая её вопрос, поспешил он ответить.
 - Я сейчас скажу Вам нечто кощунственное в отношении лирических стихов, посвящаемых женщинам. Поэты в своих стихах как бы разбросали куски женского тела по различным  своим стихотворениям. В одном стихотворении руки, в другом - губы, в третьем - глаза. Вспомните: «Очи чёрные, очи страстные…», «Это ваши бледные колени вдохновили гений Дебюсси…», «Упали косы, душистые густые, свою головку ты склонила мне на грудь…» или  «Руки, они как две большие птицы…» и так далее. И Вам, на сколько мне известно, потребуется очень много перелистать стихов  различных поэтов, чтобы приблизиться  к столь подробному описанию внешности женщины, на подобии, как это отражено у  А.Вертинского в его романтической «Пани Ирэна».
И ещё, поэты жалуются, что их не любят, они просят у женщин любви и вместе с тем хвалятся своими победами, которые им якобы надоели. И всё это упаковано, говоря обывательским  языком, в прекрасные рифмы, изысканные обороты, чарующую музыкальность стиха.
 - Значит, поэты не создают портрет любимой, как это должно вроде казаться, а просто удовлетворяют свою поэтическую страсть только во имя формы стиха, его музыкальности, как Вы сказали, и изысканности поэтических оборотов?- спросила рыжая стюардесса, которая внимательно до сих пор слушала, смотря на него снизу вверх, чуть приоткрыв от внимательности рот, и иногда медленно, на короткое время закрывала свои большие на выкате глаза. Ему казалось, что он где-то уже встречал нечто похожее. Но вот только после её вопроса вспомнил, прочитанную в детстве книжку «Лягушка-путешественница». Он вспомнил образно написанный рассказ о лягушке, которая сидела в тёплом болотце и смотрела внимательно в небо, где пролетали утки. И он мысленно усмехнулся.
 - Вы же, как девушка, должны ощущать, что интерес мужчины проявляется, прежде всего, в ознакомлении с Вашим лицом, разве не так? Разве не спрашивал Вас, Ваш любимый, почему, когда Вы целовались с ним, Вы всегда закрывали глаза? Разве не так? – он посмотрел на блондинку. Было явно видно, что она согласна, но не рискует признаться, ни ему, ни своей подруге.
 - И заметьте,- продолжал он, глядя на блондинку, - и в этом случае внимание Вашего возлюбленного обращено к Вашему лицу. Разве не так?
 - Вы, как и все мужчины, ветрены и ненадёжны в своих объяснениях с девушками, - резко сказала рыжая.
 - Она, видимо,  была не раз обделена мужским обхождением, - подумал он.
 - Я понимаю Вас, но хочу обратить внимание на подтверждение моей правоты.
Вспомните ещё раз стихи Пушкина, посвящённые женщине. Там везде воспевается женская красота через душевное восприятие поэта,  но нигде не воспевается в подробностях портрет возлюбленной. Мы слышим, какое на него произвело впечатление случайная встреча на балу, её голос нежный, её божественные черты. И в этом случае можем только воображать себе её лицо. А пани Ирэна, вот она - вся перед вами. И если вы заинтересуетесь этой особенностью изображения женщины в поэзии А. Вертинского, спешите приобрести записи его концертов и, я уверяю Вас, Вы получите совершенно новые, ранее не посещавшие Ваши души ощущения.
 - Спасибо Вам! Ну, Вы нам прочитали замечательную лекцию. Я впервые так прониклась интересом к творчеству Вертинского и, что  интересно, так это то, что интерес возник от ознакомления всего лишь с одним произведением. Непременно, как только  спущусь с небес на нашу грешную землю, обязательно брошусь на поиски его записей, - и она, улыбаясь, снова, поправляя, коснулась рукой своей оригинальной, так идущей ей причёски.
 - Ой, мы забыли пассажиров. Я в салон, - и рыжая стюардесса, взяв поднос, и поставив на него несколько стаканчиков и две бутылки с Боржоми, скрылась в проёме салона. Блондинка взглянула на часы.
 - Скоро посадка, подлетаем, - ни к кому не обращаясь, сказала она.
 - Жаль, мне было так уютно в Вашей компании, но как только я представляю себе, что вот через некоторое время я окажусь на земле, и начнутся мои поиски гостиницы, становится грустно.
 - А Вы надолго задержитесь в Саратове?
 - Два дня, если не возникнут трудности с гостиницей или по работе.
 - Если попадёте на наш рейс, - она назвала номер борта, - можем помочь без очереди с билетом.
 - Спасибо, непременно воспользуюсь, чтобы снова получить на некоторое время удовольствие побывать в Вашей компании не под предлогом, разумеется, защиты от чесночного амбре, - и они засмеялись.
Пришла рыжая с пустыми бутылками и блондинка сменила её.
  - Вы ещё что-нибудь, исполняли ей,- и она, встряхнув копной огненных волос в сторону проёма в салон, взглянула на него, как показалось, ревнивым взглядом.
   
По всему чувствовалось, что между стюардессами скрывается тайное соперничество. Это ощущалось  и по тону её вопроса, и по тому взгляду, в котором таился огонёк настороженности и недоверчивости ожидаемого ответа.
 - Нет, мы просто беседовали о предстоящей посадке, о сложности поиска в Саратове гостиницы и всё такое.
 - Между прочим, могу посоветовать Вам, прямо направиться  из аэропорта на набережную Волги, там, на дебаркадере, говорят, располагается неплохая гостиница.
 - Благодарю Вас, непременно воспользуюсь.
   
Раздался сигнал оповещения. Рыжая, извинившись, пошла объявлять приготовление  к посадке.
Сосед продолжал спать, но уже не храпел с закрытым ртом, а только тихо посвистывал носом. Чесночный запах отсутствовал, видимо, организм полностью всё усвоил.
   
Загорелось табло «No smoking», рыжая стюардесса попросила пристегнуть ремни. Блондинка, проходя к себе, кивнула ему с приветливой улыбкой, обнажив тонкую ровную полосочку блеснувших зубов.
Самолёт начал снижаться. Изменился тон гудения турбин. Постепенно начало слегка закладывать уши. Через некоторое время почувствовался удар о землю, и ускорение торможением начало быстро спадать. Наконец самолёт остановился. Блондинка прошла к кабине пилотов и объявила о благополучной посадке. Она снова, проходя мимо его кресла, по-прежнему кивнула головой с той же приветливой улыбкой.
 - Проснитесь, Вас ждут великие дела, сэр,- обратился он, расталкивая своего соседа. Тот что-то промычал в ответ.
 - Проснитесь, Вашего отхода ото сна ожидают прекрасные девушки.
На это предложение находящиеся рядом пассажиры засмеялись. И лишь одна, та самая, которая медленно поднималась по трапу  при посадке перед ним в самолёт, прокомментировала сердито:
 - Развёл тут вонищу, как только таких пускают на самолёт.
Наконец сосед проснулся.
 - Уже?
 - Уже, уже. Вставайте пора освобождать самолёт.
Блондинка стояла у входа в салон, внимательно следя  за пассажирами, направлявшимися к выходу. Он встал рядом с ней.
  - Ну, что же, прощайте Вероника, - он в первый раз назвал её по имени.
  - Мне было приятно с Вами познакомиться, а ещё приятнее оценить Ваше отношение ко мне. Я желаю Вам искренне личного счастья и счастливых взлетов и посадок.
Он протянул ей руку. Рука была тёплой и немножко, как ему показалось, влажной. Он нагнулся и поцеловал, её пальцы. Их взгляды встретились. Она, чуть сощурила ресницы, «А весна в повороте лица?» неожиданно прозвучало в его памяти, когда она слегка повернув  в сторону голову, медленно забрала свои пальцы из его руки. Как она прекрасна, подумал внезапно он и, тотчас же в это мгновение почувствовал что, что-то в нём произошло. Какой-то прилив знакомых юношеских,  вроде бы  забытых ощущений, вдруг сейчас неожиданно проснулся с такой яркой силой, что он, вздрогнув, испугался. Какое-то мгновение они стояли молча друг против друга. И в эти мгновения он отчётливо понял, что и с ней произошло так же нечто похожее, что случилось и с ним. И появившееся тоскливое ощущение столь не вовремя  наступившего расставания, усилило это ощущение. Ему вдруг отчетливо показалось, что он уже  раньше был знаком с её профилем лица, даже, кажется, любовался им когда-то давно. Но где и когда? Потом, словно собравшись после неожиданно для них обоих происшедшего, она, покраснев и глядя ему в глаза своим бирюзовым взглядом, тихо сказала:
 - Вы оставили после себя какой-то странный след, от которого что-то изменилось во мне по отношению к окружающему, к поэзии, - сказала она, по-прежнему краснея.
 - Теперь я буду более внимательно читать стихи. Возможно, стараясь их осмысливать с разных точек зрения.
 - Прошу Вас, не делайте этого: Вы потеряете многое из того прекрасного, что содержится в стихах, и, прежде всего, в музыке стиха, в поэтической стороне его содержания. Не делайте этого, Вероника.
Она задумалась на какое-то мгновение, а потом решительным, как ему показалось, тоном неожиданно сказала:
 - А я верю, что мир удивителен и может быть дороги нашего бытия когда-нибудь, смогут пересечься при самых странных обстоятельствах. И нам будет, что вспомнить об этой мимолётной поднебесной встрече.
В этом неожиданном по содержанию ответе чувствовалась и то, что с ней и с  ними вместе произошло. Он понимал, эту остававшуюся ещё  последнюю нотку грусти и  сожаления от неизбежного расставания, которая должна оборваться сейчас, без  всякой надежды хоть на малейшую задержку и вместе с тем на надежду новой встречи, когда-нибудь.
   
На выходе он пожелал счастливых взлётов и посадок рыжей стюардессе. И, так же как и Веронику, назвал её своим именем - Розой, пожелав ещё и счастья в жизни.
   
Он последним спустился по трапу и неспешно направился к зданию Аэровокзала, но через некоторое время ему захотелось оглянуться назад, по обе стороны площадки трапа стояли они. Он помахал им рукой, и, словно обрадовавшись, они стали оживлённо махать ему руками. Так машут только встречающие, подумалось с грустью  ему.  Это был последний  взмах их рук, возможно взмах надежды на встречу?
   
Начало моросить.
 - Вовремя сели, - мельком подумал он, - аэродром-то до сих пор в Саратове остается грунтовым.
Он поймал себя на мысли, что думает о них. О привлекательной внешности Вероники и последнем  разговоре с ней, и  о том чувстве, которое вдруг так неожиданно вспыхнуло в нём каким-то тёплым, даже томным ощущением юношества. Он думал о смешной и, по-видимому, очень наивной Розе. Он попытался каждую из них представить в домашних условиях, но так и не смог. Ощущение лёгкой грусти от покинутой случайной встречи оставалось ещё долго, и пока он  шёл, и там, в Аэровокзале, и ещё некоторое время после.
 - Что случилось? Почему во мне, женатом на любимой женщине муже, плотно обременённом работой, семейными обязанностями, встреча с Вероникой так отозвалась в моей душе? Неужели во мне до сих пор ещё дремлют где-то  в тайнике души нерастраченные чувства первой любви, которые разбудила во мне эта девушка? А может быть это проявление той самой коварной любви, которая неусыпно подкарауливает  каждого из нас, чтобы соблазнить, ввергнуть в пучину страстей, забыв и потеряв честь и совесть у соблазнённого. Неужели любовь и верность должны  быть непременно  тем столпом, преклонение пред которым и даёт только сохранение порядочности и чести человеку? – так думал он. Невольно ему вспомнились строки из Евангелие о Дьяволе-соблазнителе.
Ему всегда казалась противоестественной и даже смешной юношеская влюблённость стариков. В таком случае, неужели действительно коварная сторона  любви сопровождает, притаившись в душе человека, на протяжении всей его жизни? И требуется порой всего-то только какая-то искра, чтобы душа воспламенилась хотя бы на короткое время яркой короткой вспышкой той любви? Эти мысли не давали ему покоя.

Но ведь и она проявила ко мне что–то похожее. Я уверен в этом, я видел это проявление в её взгляде, как она медленно и с явной неохотой, в смущении, потянула свои пальцы из моей ладони. Это был не обман, это была явь, которая  и меня на мгновение опьянила. Неужели я ещё могу нравиться красивым девушка? - он засмеялся от этого самовозвеличивания. Он представил, как расскажет  эту историю дома, жене, той, которая совсем недавно одарила его тем же, но более глубоким состоянием души, на подобии того, что он испытал  только что. И сразу же понял, что это будет не честно по отношению к Веронике и одновременно к своей жене. Зачем напоминать жене о вспыхнувшем чувстве их молодости к другой, юной девушке, когда те чувства сменились теперь другими, но по-прежнему дорогими. Поверит ли она ему? Поверит, если начнёт сравнивать себя с ней? Нет, расскажу только историю времяпрепровождения без описания душевного нюанса. Пусть это останется моей тайной, может быть, и у неё было нечто подобное?
   
На дебаркадере действительно оказалась гостиница, и ему повезло - достался номер на двоих. В номере на койке сидел человек с огромной копной седеющих волос на голове. Копна была столь необычно велика, что лицо человека казалось маленьким, в следствии чего, создавалось впечатление, будто лицо выглядывало из этой копны. Человек что-то записывал в толстую, разбухшую общую тетрадь. На приветствие, сидящий на койке, неопределённо буркнул в ответ. 
   
Остаток дня он провёл в прогулке по городу. В городе не было заметно, каких-либо перемен со времени его последнего посещения два года тому назад. По-прежнему начинало пахнуть хлебным зерном, стоило только  отойти чуть в сторону от центра города, и по-прежнему  там ощущалась какая-то дореволюционная провинциальность. Эта провинциальность особенно становилась заметной в архитектуре старых  купеческих построек с высокими глухими заборами, амбарами с  громадными замками, и опять-таки с зерновым хлебным запахом. Иногда эта картина становилась ещё более правдоподобной, когда можно было неожиданно услышать громкую перекличку петухов. Но в городе было чисто и тихо. Он зашёл на понравившуюся ему по прошлым приездам фабрику–кухню, где с удовольствием вкусно пообедал, потом посетил местный краеведческий музей и уставший от прогулки по жаре возвратился в номер.
   
Раньше, когда процветали Совнархозы, Саратов ломился от изобилия продуктов. Особенно поражал по сравнению с Москвой ассортимент мясных и колбасных изделий, поставляемых из Энгельса, который находился, напротив, за Волгой с его мясным комбинатом. Но теперь, когда по  какой-то ему непонятной причине, с Совнархозами было покончено, и  Саратов быстро опустился в дефицитное продуктовое болото.
   
В номере было душно, и открытое настежь окно не приносило облегчения. Он принял  душ и с удовольствием устроился с книгой на кровати, не заметив, как его свалил крепкий сон.
Был вечер, когда он проснулся. Часы показывали шесть. Повеяло прохладой из открытого окна. Сосед, пристроив кипятильник в большой кружке и приготовив ложечку с  заваркой, терпеливо  дожидался кипения.
   
Остаток вечера он провёл за ужином в ресторане гостиницы. Зал был полон. Небольшой оркестрик из четырёх человек тихо мурлыкал какую-то знакомую мелодию. В зале, по всему было видно, присутствовали в основном командированные. Их легко было распознать по энергичному возлиянию: вырвавшись на какое-то время на волю от рабочих и семейных забот, они «отдыхали». С некоторыми из них рядом сидели женщины, явно случайные, но не для администрации гостиницы. И опять повеяло тихой провинцией с геранью на окнах и слониками на этажерке с кружевной салфеткой. Расплатившись с официанткой, он вышел из накуренного зала и направился в свой номер. Сосед, видимо напившись чаю, опять, как и раньше сидел на кровати и что-то сосредоточенно записывал в свою тетрадь.
   
Утром он проснулся рано, накануне хорошо выспался, да и всю ночь окно было открытым, поэтому чувствовал себя бодрым. Сосед спал, накрывшись с головой пикейным одеялом.
   
До начала работы комиссии оставалось три часа. В проходной КБ он заказал пропуск. В небольшом тенистом скверике близ КБ  решил подождать оформление документа. В сигаретной пачке «Пчёлка» оказалась последняя сигарета. Он закурил её и, с досадой скомкав пачку, бросил её в урну. Эти болгарские сигареты отличались особым мягким вкусом и ароматом. Он всегда покупал их - эти трижды обеспыленные и, кажется, дважды, так было написано на пачке, соусированные сигареты. И если рекламное сообщение об обеспыленности было понятным, то соусирование оставалась не только для него тайной за семью печатями, но и для других курильщиков этого болгарского продукта.
   
Пока он сидел в скверике, стали появляться члены комиссии, многих из которых он лично знал. Сделав заявки в бюро пропусков, они возвращались, как и он  в сквер и, обрадовавшись неожиданной встрече, начинали вспоминать и интересоваться в основном научно-производственными событиями на предприятиях.
   
К десяти часам все члены комиссии были в сборе и он, как председатель, объявил о начале работы. Проверили по списку всех присутствующих, потом он предложил составить план работы, который был быстро одобрен и утверждён, и в соответствии с планом, главный конструктор предъявленного комиссии изделия приступил к докладу. Комиссия работала три дня. Изучали представленные результаты испытаний, проводили дополнительные, обсуждали техническую достоверность результатов  испытаний, изучали проект технических условий на изделие и редактировали руководство по его эксплуатации. Наконец перешли к уточнению норм на сдаточные и гарантированные параметры изделия и уже после того, когда все технические вопросы были закончены, он, как председатель комиссии, сел писать акт приёмки. На этот процесс ушло около полутора часов. Наконец, акт был скорректирован и отдан машинистке в печать.
   
Итак, после четырёх дней напряженной работы комиссии  к пяти часам вечера акт был подписан всеми участниками. Правда, один из членов комиссии счёл своим долгом приложить к акту своё особое мнение. Он не стал беседовать с этим членом комиссии, так как счёл особое мнение несущественным по сути дела.
   
Главный конструктор со своим коллективом пригласил всех членов комиссии в ресторан отметить выполнение заказа и высокую оценку разработки, отмеченной в акте. Предложение, естественно, было радостно принято обеими сторонами.При входе в ресторан, метрдотель, отказался пропустить в ресторан одного из членов комиссии, женщину, заявив, что: «У нас в ресторан женщин без чулок не пускают». Выйти из создавшегося положения предложил находчиво Лёва Кагановский.
 - Ребята, у меня есть запасные женские колготки! - Взрыв смеха потряс фойе ресторана.
 - Откуда они у тебя, да ещё запасные? - со смехом спросил главный конструктор.
 - Жена попросила купить по пути, вот я и купил. А что тут смешного? Возьми, Нина, они тебе подойдут у тебя с моей Галей одинаковая комплекция.
 - А ты, Лёва, придёшь домой  и скажешь: - Галя, вот возьми колготки, их только один раз  надевала Нина,-  сострил один из компании при новом взрыве смеха.
 - Нет, зачем же так, я что дурак по Вашему. Я скажу, что подарил Нине колготки, так как она была без чулок.
 Последовал  новый взрыв хохота.
 - Что Вы смеётесь, а  что такого я сказал?
 - А Галя спросит,- не унимался насмешник,- а почему Нина была с тобой без чулок?
 - А я знаю? Что Вы ко мне пристаёте с дурацкими вопросами!
 - Оставьте Лёву в покое,- сказала Нина и, поблагодарив за находчивость коллегу по работе, пошла переодеваться.
   
Застолье  было весёлым. Беседы иногда принимали непринуждённо -откровенный тон. Насмешник не унимался:
 - Лёва, сколько ты возьмешь с Нины за колготки с учётом  сложившихся обстоятельств? – ответ утонул в общем хохоте.
 - Какие деньги? Боже упаси, я же от чистого сердца, Ниночка, от чистого сердца, так и скажу Гале. Вы думаете, Лёва жаден? Кто Вам сказал, скажите, кто Вам сказал?- Снова раздался взрыв хохота.
 - Сергей, прекрати, или я уйду, -  обратилась гневно Нина к насмешнику.
Стало понятно, что  дело может принять не желаемый оборот и насмешника призвали к порядку.
   
Банкет закончился. Распрощавшись со всеми, он отправился в гостиницу.
По-прежнему жара не спадала даже утром, когда он поднимался вверх к Аэропорту, расположенному на возвышенности, с которой хорошо был виден пригородный Саратов, утопавший в низине во фруктовых садах. Он с волнением и надеждой вошел в зал Аэровокзала. На табло не значился номер желанного борта. Стало грустно. Он пил ставший противным тёплый Баржоми – единственное, чем  можно было облегчить пересохшее горло. Объявили посадку. Взглянув ещё раз на табло, и убедившись в несбыточности своей надежды, он потянулся  вслед за вереницей пассажиров, следовавших за стюардессой к самолёту. В этот раз никто не обратил внимания на размеры его сумки, а стюардессы показались ему похожими на серых суетливых мышек.
   
В Москве, прежде чем выйти из Аэровокзала, он безнадежно, просто для самопроверки, взглянул на табло и, убедившись ещё раз  в безнадежности своей попытки, прошептав, - Finita La Commedia, - резко повернулся и направился к автобусным кассам.
   
Всю дорогу в автобусе он думал о той неожиданной, ставшей какой-то удивительной для него, романтической встрече, о тех странных ощущениях, которых испугался и о том, что где-то в душе до сих пор боится разобраться в том, что же с ним на самом деле произошло тогда. И эта встреча, и это знакомство, казалось ему, произошло вовсе не в самолёте, а в поднебесье, отчего стало ещё более романтичным, и кто знает, быть может, проведение изберёт новый, ему только известный путь? Он думал о возможной встрече и вместе с тем боялся её. Он думал о встрече, что бы снова ощутить то состояние сладкого чувства, испытанного им однажды впервые в  молодости, которое передалось ему тогда от Вероники и которое охватило их обоих, он был уверен в этом. Но в то же время он боялся такой встречи, зная по опыту своей жизни, как при встрече после длительного расставания счастливые образы прошлого быстро теряют свою окраску под воздействием будничной жизни.
   
Шло время, беспощадно поглощаемое  работой, семейными заботами, оставляя отдушинки летним отпускам, семейным и другим праздникам-однодневкам. 
   
Всё реже стали посещаться выставки, театры, концерты. Всё больше их начинало замещать новое суррогатное телевидение. Со временем острота испытанного ощущения стала ослабевать, и лишь когда приходилось отправляться в командировку самолётом, он стал замечать, что  хотя и смотрит по привычке на табло, но уже без того ощущения, как это было некоторое время тому назад.
   
В этот раз у него предстояла командировка в Ленинград на конференцию.
«Красная Стрела» приходила рано утром. Совсем ещё недавно в будни Ленинград просыпался под гудки разных тональностей многочисленных  заводов, призывая проснувшихся Ленинградцев поспешить. Но  он всегда стремился уехать на «Красной Стреле», чтобы приехать в Ленинград в воскресный день и  иметь свободное время для посещения любимых мест в своём городе, городе, где живёт его мать, где могила отца, в городе, где прошло счастливое довоенное детство, и незабываемые студенческие годы. Тогда он с удовольствием направлялся к дому пешком. Вначале, по Невскому проспекту, иногда удивляясь с каким упорством поливальные машины, выполняют свой долг, поливая после ночного дождя мокрый асфальт, потом шел через Александровский сад мимо памятника Петру, по набережной через мост лейтенанта Шмидта на свой родной Васильевский Остров. Там дома, на 19 линии, мама уже ждала его с приготовленным его любимым завтраком.  И если он приезжал во время весенней или короткой осенней путины корюшки, свежий особый огуречный аромат от которой стоял над Васильевским Островом, то на столе уже стояла тарелка с горкой золотистой жареной рыбки, с ломтиком любимого  чёрного круглого обдирного хлеба и подготовленный к заварке кофе. А рядом с бутербродом из заварного чёрного хлеба с тмином лежало несколько ломтиков любимого сыра «Рокфор». Так совпало и в этот раз. Завтрак прошёл в беседе, со  знакомством с житейскими новостями. Потом, слегка отдохнув, он пошёл пройтись, обещая прийти к обеду, но просил не беспокоиться, если  задержится надолго - мало ли что - встретит знакомых, друзей, ведь сегодня воскресный день и отличная погода.
   
Это были те осенние Ленинградские, особые дни, когда сады и парки города были щедро убраны в прощальный золотистый убор, а  листопад только что начинал осторожно  напоминать о себе. Воздух был чист и прозрачен, отчего воды державного течения Невы казались под лучами осеннего солнца похожими на воронёную сталь. Он хотел пройти через Петропавловскую крепость на Кировский проспект, но задержался  на Стрелке. Постоял у гранитного ограждения, любуясь открывшейся вечно прекрасной панорамой, и уже собирался идти намеченным путём, когда случайно обратил внимание на девушку, стоящую невдалеке в компании с двумя морскими офицерами. В ней ему показалось что-то удивительно знакомое. Ну, да, это была Вероника! Он подошел и стал рядом с ними. Все трое ещё смеялись, когда он, повернувшись к ним, негромко назвал её имя. Он оглянулась с удивлением, глядя на него, но в следующее мгновение лицо озарилась радостной улыбкой.
 - Неужели это Вы?
 - Женя, Витя! – обратилась она к своим спутникам – знакомьтесь!
 - Женя,- она замялась на какое-то мгновение, но потом, словно что-то вспомнив, продолжила: - это, Женя, тот человек, о котором я тебе рассказывала.
Женя, капитан третьего ранга, как и его товарищ, протянув по очереди руки, поздоровались.
 - А мы в Ленинграде после свадебного путешествия,- радостно сказала Вероника, прильнув к плечу Жени. И как она поспешно объявила о своей женитьбе, и с таким выражением лица прильнула к плечу своего мужа, что во всём этом было заметно, что прошлое оставило в её воспоминании определённый волнующий неожиданной встречей след. Он увидел в её взгляде и любовь к мужу, и одновременно какую-то толику извинения за столь неожиданную  встречу со старым  случайным  знакомым. В её взгляде он увидел, скорее,  некоторое смущение о давно случившемся, но не о предательстве своих чувств перед мужем. За прошедшее время он не заметил, каких либо заметных перемен в облике Вероники. Та же оригинальная причёска, то же гордое положение головы, и тот же бирюзовый взгляд, опушённый  длинными ресницами. Может быть, только слегка похудела, и то, наверное, за свадебный период.
 - Как долго  будете оставаться в Ленинграде? – спросил он, обращаясь к ним.
 - В среду отбываем на службу. Женя в мой город Владивосток, а Витя - на север, - поспешно ответила она за двоих.
 - Значит, служили два друга в нашем полку; на Север поедет один из Вас на Дальний Восток другой.
 - Это точно про нас,- сказал Виктор, закуривая.
 - И часто ссорились эти друзья?
 - Бывало,- сказал Женя,- когда учились в Дзержинке. Мы же с Женькой оба   Ленинградцы. Он с Ропшинской, а я с Графтио.
 - А я с Васильевского,- сказал он.
 - Это только я не Ваша землячка, я из Владика.
 - А вот и не так, Вероника. Будете во Владике, передайте от меня привет Светлановской, Золотому Рогу, Океанской и Чёрной речке.
 - Правда? Как это интересно! Значит мы с Вами тоже земляки? – и она улыбнулась ему своей той улыбкой, которую он сразу же вспомнил.
 - У меня предложение,- сказал Виктор, пойдёмте на Невский в Лягушатник.
Возражений не последовало, и они, не спеша, двинулись в сторону моста.
И опять, как и тогда после расставания, он мучительно пытался вспомнить, кого напоминал её профиль. Они шли по Дворцовому мосту. Навстречу  шла публика, многие из которой, судя по обрывкам фраз, возвращались из Эрмитажа. И тогда он вспомнил. То была небольшая книжица в твёрдом чёрном переплёте: «Искусство древнего Египта», автор - профессор Матье. Там были помещены две цветные фотографии Нефертити из Берлинского Исторического музея, снятые в анфас и профиль. Он вспомнил, как долго и внимательно рассматривал их и как долго задержал свой взгляд на профиле царицы. Да, несомненно, во внешнем облике Вероники есть какое-то сходство.
 - Вы меня не слышите?- Виктор обратился к нему.
 - Простите, Виктор, задумался,
 - Я спрашиваю: Вы учились здесь, в Ленинграде?
 - Да, в ЛЭТИ.
 - А я думал, судя по рассказам Вероники, вы гуманитарий, а оказывается, Вы наш - технарь.
В кафе, как всегда, была небольшая очередь, которой распоряжался метрдотель. Виктор и Женя вышли на улицу покурить, а он остался с Вероникой дожидаться свободного места.
 - А у меня было предчувствие, что мы непременно должны будем встретиться. И эта надежда не пропадала у меня с каждым рейсом, - сказала она, покраснев.
 - И я тоже, каждый раз, когда приходилось лететь, искал на табло Ваш бортовой номер,- и он назвал его. Они посмотрели друг на друга, и она опять покраснела, смутившись.
 - Я всё это время не забывал Вас.
 - Не надо, - тихо прошептала она,- в этом шёпотом сказанном слове «не надо» он вдруг почувствовал, что в нём снова вот-вот проснётся то, что  было с ним тогда, при прощании на борту и на выходе из Аэропорта.
 - Не надо, – и, она назвала его впервые по имени, словно боясь, что не сможет, как ему показалось в это мгновение, совладать с собой.
 - Спасибо,- чуть слышно, наклонившись к ней, сказал он.  Вероника медленно подняла на него взгляд. Он еле сдержал себя, что бы не поцеловать её.  В этом взгляде было всё: любовь, грусть, скрытое волнение и тот же испуг.
Они молча дожидались очереди, каждый, думая о только что происшедшем признании. Да, это было признание в любви, пусть запоздалое, пусть короткое и даже не полностью открытое, но это было признание, и они оба понимали это без слов.
   
Значит, это действительно было так,  размышлял он, что они тогда в самолёте одновременно ощутили обоюдно-вспыхнувшее  чувство, именно то самое, которое сейчас проявилось у неё вспышкой, разбуженной неожиданной встречей. И она почувствовала испуг, испуг, который появился от такого внезапного раздвоения отношений между её мужем и им, и  быть может, даже ощутив в этой вспышке долю своего  предательства перед мужем?
 - Бедная Вероника! Я виноват перед тобой, что тогда, совершенно не преследуя никакой цели, кроме как скоротать время, так безответственно, небрежно коснулся столь ранимой глубины твоей девичьей романтической души! Мне не загладить своей вины перед тобой, я даже не знаю, как это можно бы было выразить словами, чтобы это оправдание выглядело искренним, - подумал он. 
    
Ему вдруг показалось, что в своей попытке разобраться в происходящем именно сейчас, проскакивает какая-то нотка примитивной сентиментальности, от которой ему стало на какое-то мгновение стыдно. Нет, сказал он себе, это не минутное, это старая, какая-то душевная безответная задолженность заговорила  в нём. Зачем, зачем тогда, ради своего подсознательного желания стремился он произвести на девушек впечатление романтического пассажира. Почему он не представил себя среди них, глядя со стороны? От этой оценки ему стало не по себе.
    
Подошла очередь. Метрдотель указал широким жестом на освободившуюся кабинку. Здесь было всё, как и много лет тому назад, когда он посещал это кафе с компанией своих друзей. Даже тот же круглый столик со стеклянным покрытием.  Только на бортике по обе стороны при входе в кабинку были установлены два шаровидных светильника.
Он вспомнил, когда вместе с  Сашей Харитоновым и девушками, а потом и с Гешей  Максимовым, но уже в компании с другими девушками они приходили часто в это кафе, просто провести время, гуляя до утра в весенней белой ночи  Ленинграда.
 - Как здесь хорошо,- он протянул ей меню.
 - Ой, глиссе, я так люблю глиссе! – радостно по-детски воскликнула она.
   
В фойе  показались фигуры обоих капитанов третьего ранга.
Она с какой-то, показавшейся ему, неестественной, даже нервной поспешностью, поднялась и помахала им  рукой.
 - Женя, здесь есть мой любимый глиссе! - и она так же, как он заметил, с той же поспешностью, обратилась к мужу.
Подошла официантка, молоденькая девушка с сильно подведёнными глазами и, поздоровавшись, вынула из передника блокнотик, приготовившись принять заказ.
 - Итак,- сказал Виктор, держа в руке меню, и, глядя на девушку, медленно произнёс:
 - Заказываем для начала четыре пломбира и бутылку шампанского. Возражений не принимаю, - торжественным голосом объявил он. Девушка, кокетливо улыбнувшись ему, пошла выполнять заказ.
Несмотря на то, что все места были заняты, в кафе оставалось тихо, лишь едва слышно  звучала музыка, отчего в полукруглой кабинке было особенно уютно. 
 - Мы с Женей, когда были курсантами, часто заглядывали в этот лягушатник,- предался воспоминаниям Виктор.
 - Помнишь Паску Ивановича, который вылил на себя случайно из розетки мороженое и как мы, потом по очереди отмывали его форменку в туалете, куда нас с трудом пустил метрдотель.
 - Паска Иванович, - пояснил Виктор, – это кличка Пашки. Он из Фрунзе. У них там такой обычай: накануне выпускного они надевают тельняшку на памятник Крузенштерну. Так вот это было поручено Пашке, а он, сорвавшись, прикусил себе язык и стал шепелявить.
 - А Вы застали то время в училище, когда ещё носили палаши?
 - Застали. Их отменили,когда ещё учились на втором курсе. Мы их называли селёдками по старой традиции морского кадетского корпуса, каким он был до Революции.
Шампанское, а затем глиссе, мороженное и шартрез способствовали воспоминаниям.
 - А помнишь, Женя, как мы с тобой первый раз слушали Вертинского на его концерте? Это было в день второй нашей  встречи; тогда наш самолёт задержался на трое суток.
 - И ты  была со своей подругой Розой, чему я был, честно говоря, тогда  недоволен. У этой Розы, у  неё была  очень забавная внешность.
 - Она мне напоминала лягушонка из сказки «Лягушка-путешественница» – сказал он.
 - А её так и звал, между прочим, весь экипаж.
 - А Вертинский тогда давал концерт в театре «Миниатюр» и среди его песен была и «Пани Ирэна». И сразу вспомнился наш самолёт и Ваше выступление перед нами. Она обернулась к нему. «И весна в повороте лица» вспыхнуло в памяти.
 - Вы очень точно передали интонацию, я так была удивлена.
 - Она дома уже собрала, по-моему, весь репертуар Вертинского, - сказал Женя.
 - Не весь, - и она начала было перечислять, но в это время Виктор предложил повторить пломбир с клубникой. Все согласились.
   
Воспоминания сменялись рассказами различных историй из их молодой жизни. Потом, когда кончился шартрез, заказали крюшон, и уж потом, ещё только для Вероники, порцию глиссе. После того как они вышли из кафе, не спеша, ещё прошли по Невскому до Гостиного Двора, где он сказал, что ему надо домой. Настало время  прощаться. Пожелав счастливой жизни, а обоим капитанам удачной службы и семи футов под килем, он потом для прощания протянул руку Веронике. Как и тогда рука её была тёплой и слегка влажной, и ставшей опять такой знакомой, но уже без того для него душевного трепета, который  он ощутил тогда, при прощании в самолёте. Он поцеловал её пальцы, которые как-то слишком поспешно выскользнули из его ладони. Пожелал семейного счастья и направился ко входу в метро. Перед дверью он оглянулся. Они стояли тесно втроём, а Вероника, прильнув к плечу своего мужа. Все трое махали ему на прощание. И он понял, что теперь это уже навсегда.