Замараевы. повествование о тотемских крестьянах

ОТ АВТОРА

Вологдские, архангельские, вятские лесные да болотные пространства, изрезанные тысячами больших и малых рек. Там и тут плещутся озерца и озера, зажатые дремучими хвойными лесами. Ровный, протяжный шум стоит в этих лесах, словно кого-то успокаивает. Кого? Людей, зверей птиц – все живое. Вот почему северяне – не то, что взрывные степняки да южане, где посвист пыльных бурь и жаркое солнце не дают покоя душе.
После ледникового нашествия да вселенского потопа стали обживать люди эти глухие края, где лешие  и водяные, соловьи-разбойники и бабы-яги так и норовили навредить, изжить, извести. Но выходили на лесные дороги да поляны ильи муромцы  и колошматили всякую нечисть, чтобы не мешала людям искать здесь свою долю.         И люди, облюбовав места у рек и озер, рубили дома-хоромины, корчевали пни, пахали торфяные и песчаные поляны. Тут и там возникали селения-погосты сначала                с языческими столбами, а потом с деревянными часовенками и небольшими христианскими храмами.
Доходили до тех лесных урочищ и затаенных посадов поляки и шведы, но были изгнаны вставшей за свою честь и землю «чудью заволочской». А больше никто -         ни татарин, ни немец с австрияком сюда не приходил. Но в помощь Дмитрию Донскому собрали вологжане боевой отряд ополченцев, а уж в сражениях первой мировой  сложили свои жизни тысячи и тысячи ополченцев да ратников.
 Не познал тот край и крепостного права. Зато много позднее стали лихоманить здесь, как и везде в России, бойцы продотрядов, уполномоченные и агенты. Дальше – больше. Крепкого крестьянина, как класс, - уничтожить! Остальных со всем скотом            и имуществом – в колхоз.  Но до этого времени надо было еще дожить,                что оказывалось   не так-то просто.   
Не дожил до этого времени и наш герой – автор дневниковых записей, которые он вел с 1906 по 1921 год, - Александр Алексеевич Замараев, крестьянин Тотемского уезда Вологодской губернии. Его дневники, что само по себе явление уже почти уникальное, и дали повод и основание написать эту книгу, как бы его глазами взглянуть               на годы начала ХХ века, богатые историческими и политическими событиями
Большинство действующих лиц книги вымышлены, в том числе Иван. Замараев, а так же Андрей Замараев – главный герой второй части повествования «Сын», который, по замыслу автора, крестьянствовал в годы НЭПа и коллективизации.. .
В повествовании приведены наиболее интересные и характерные (особенно          в период войны и революции) дневниковые записи А. А. Замараева, а также «Прибавления» с историческими фактами  и выскзываниями видных в ту эпоху личностей.
        Я выражаю искреннюю признательность сотрудникам Тотемского музейного объединения за предоставление дневниковых записей А. А. Замараева, писем солдат, воевавших на фронтах первой мировой войны, а также других документов Особая благодарность – генеральному директору объединения Юлии Павловне Ерыкаловой,      с искренней заинтересованностью отнесшейся к замыслу автора.
      

ЧАСТЬ  ПЕРВАЯ

ОТЕЦ
                «Крестьянину крестовать – грехи мира поднимать».
                (Старинная пословица).               


                Глава  первая
               
           -   Тятя-а-а, по Сухоне пароход проплы-ыл. Большо-ой - пребольшо-ой, бело-ой - пребело-ой…
  Александр Замараев поднял от плуга  голову. По лугу к нему мчалась, словно белобрысая цапля, его семилетняя дочь Лидия.
«Вот шальная девка, ведь каменье кругом, - с опаской подумал Александр. – Коленки не успевают просыхать от кровяных лепешек». Но Лидия уже подлетела:
-    Тятя, по Сухоне пароход проплыл. Большой-пребольшой, белой-пребелой.  Из Вологды.  Народу-у. Пойдем вечером на пристань? Пойдем?
- Может и пойдем. А ты чего бежала-то? Иэ-за парохода?
-    Ой, мама велела тебе ехать домой. Пироги испеклись.
- А пошто с тобой она не послала пирогов-то?
- Дак ведь она сказала еще, что дядя Иван Машуньку просватывает седни.
-  А-а, да-да. Придется свертывать пахоту, девка. А жаль – погода хороша, как раз бы новину поднимать. Ну да ладно уж, не кажной день просватки бывают. А вот, скажем, Лидия, тебя-то скоро просватывать будем, а? – Александр лукаво посмотрел на девочку. Но та серьезно ответила:
- Да погулять бы еще надо, тятя. Молоденькая ведь я еще…
Александр рассмеялся:
-   Ну, ладно, погуляй, коли… Держи-ко вот вожжи-то  да поехали домой.
 Иван, брат Александра, который живет со своей супружницей Лизаветой через три дома по тому же порядку, просватывал дочь как положено, с уговорами: где молодые будут жить, какое приданое за невестой, где и как гулять свадьбу. Дело доходило до споров: чье хозяйство крепче – жениховой семьи или невестиной. Перечислялась скотина, что есть на подворье, пахотные и луговые земли. Выходило, что обе семьи не скудны.
Потом сговор обильно отметили вином и солодовым пивом.
День для работы был уже потерян, и Александр сказал жене Надежде:
-   Пойдем с Лидией в город, на пристань. Пусть девка посмотрит пароходы,                а я погляжу, какие товары да почем нынче завозят.
От деревни Нижние Варницы до Тотьмы не дальше полутора верст,                да до пристани городом верста. И в этом деревня в выигрыше. С одной стороны – поля, лес, пожни сенокосные. С другой – город, рынок для сбыта и для покупки товара. Опять же заведения разные рядом: управа земская, школа с гимназией, библиотека, даже кинематограф. Удобно. Не то, что крестьянам Царевской или Вожбальской волостей. Или вот с Кокшеньги тоже путь не близкий…         “А кокшары, поди-ко, люди выгодные: скотину  в город гонят гуртами, а потому дешевая. Да и других товаров                у кокшаров пропасть. Никто лучше их хомуты да телеги не делает. Царевские                да вожбальские везут чаще товар скоропортящийся: яйца да сметану, да масло скоромное. Тож надо,  и тож – не дорого, особенно для мещан городских любезны царевские да вожбальские крестьяне. Но и ближние к городу деревни не плошают                со своим товаром да услугами. Кто как не они снабжают городских дровами                да деловыми бревнами, да сеном для тягловой силы, коей у мещан много, да ягодами с грибами, да поденной работой промышляют… Опять же помолиться есть где. Вона сколько церквей, какая глянется, ту и выбирай. А монастырь Спасо-Суморин, преподобным Феодосием Сумориным основанный? Обитель чинная, любо-дорого хоть к заутрене, хоть к всеношной сходить, во здравие живых да за упокой усопших помолиться, да Господа нашего Иисуса Христа восславить».
Так думал потомственный крестьянин  Александр Алексеевич Замараев, шагая   с дочкой в город Тотьму, и поглядывая вокруг. А вокруг стояла редкая для апреля теплая, даже жаркая погода. К восьмому числу на полях снега уже не было, а сегодня десятое, навигация на реке Сухоне открылась. Ничего хорошего  все это не сулит. «Кажись, годов пять назад похожее состояние весной с погодой было. Так потом             и то малое, что взошло, дожди залили. Приду домой, по дневнику надо посмотреть,    что там я записывал, да и сегодняшний день бездельный записать надо», - решил Александр.


На улицах тихой Тотьмы Замараев отметил некоторое оживление. Люди, коих было больше обычного, торопились к площади, где по понедельникам устраивались ярмарки. «А седни что у нас? Воскресенье? Дак, может, неурочная ярмарка какая собралась?» Замараев сменил направление и вместо пристани пошел на площадь.         А там толпилось человек полтораста, и народ все подходил. Замараев остановился поближе к человеку, который с какого-то возвышения что-то громко говорил толпе. Рядом с оратором стоял еще один – с красным флагом в руках. Наконец, Замараев вслушался и понял, что это социалисты собрали народ на митинг по случаю проводов партии политических в Вельск.
-  Наших товарищей власти преследуют только за то, что они борются                за свободу. За вашу свободу, товарищи! Мы, социалисты-революционеры, категорически против политического произвола и отправки наших товарищей в ссылку в другие места ее отбывания. Сейчас их будут грузить на пароход и я всех вас прошу направиться к пристани и выразить свое несогласие с решением властей. За мной, товарищи!
И говоривший, и тот, который с красным флагом, подняв его высоко над головой, пошли к пристани. За ними двинулись и другие присутствующие на митинге. Но не все, а человек пятьдесят-семьдесят. А поскольку Замараев и так хотел с Лидией идти          на пристань, то он направился туда позади митингующих. Когда до пристани оставалось каких-то три-четыре сотни сажен, навстречу им вышли становой                и стражники.
-  Дальше проход запрещен, - прокричал становой. - Остановитесь и разойдитесь по домам
-  Не имеете права, - закричал предводитель толпы. - Мы требуем освобождения    наших товарищей.
-  Ваши товарищи получили по закону. Да и вы того же добиваетесь.                Р-разойдись!
-   Замараев с малолетней дочерью, которая от страха  начала прижиматься         к ногам отца, стоял вместе со всеми, не осознавая до конца, что это все значит и чем может закончиться. Предводитель толпы и тот, у которого был красный флаг, неуверенно двинулись вперед, обходя станового и стражников. Тогда один                из стражников подбежал к человеку с флагом и стал его толкать назад. Человек              не очень-то сопротивлялся, а после еще одного толчка стражника упал и выронил флаг. И прямо к ногам Замараева.  Александр, не привыкший, чтобы хорошие вещи  валялись у него под ногами, поднял флаг. Стражник бросился на него. Лидия громко заплакала. Возмущенный Замараев замахнулся флагом на стражника, а получилось, что он взмахнул флагом на вытянутых руках и это послужило предводителю толпы крикнуть:
-   Спасибо, товарищ. Мы запомним твой благородный поступок.
 Несколько стражников выхватили у Замараева  флаг, а самого его развернули  и затолкали в какой-то заброшенный огород с высокой крапивой.
-   Девчонку бы пожалел, лапотник, - бросил ему стражник. – Вот погоди, выяснят твою личность.
Замараев, придя в себя, взял на руки все еще плачущую Лидию, и побрел             к дому. Все происшедшее ему казалось дурацким сном, и он был настолько расстроен своим унизительным состоянием, что пришел в себя только на второй день, спозаранку убежав на дальний покос. Там, размахивая косой, обдумывал случившееся и пришел      к   заключению, что  сам виноват, нечего было хвататься за эту красную тряпку, коя так раздражает власть. «А власть, она и есть власть, богом данная. Без власти человеку нельзя. Сегодня без нее ты с флагом выступаешь, завтра – с топором или с ружьем. Чего хорошего? Брат на брата, сын на отца. Нет, больше меня не заманишь на эти митинги…».
Так думал Александр Замараев на дальнем покосе, на Холодной пожне, а в это время в его дом пришел  становой пристав со стражником и потребовал у Надежды, управлявшейся в огороде, немедля призвать домой мужа.
-   Да как же я его призову, коли он на Холодной сено косит? А это, батюшко, пять верст отсюдова. Да на кой он вам нужен-то? Чего он согрешил-то, а?
-   Согрешил, - строго ответил становой. – По политической части. Вот загремит  в Сибирь – будет с него. Красным флагом вчера махал на митинге супружник твой, поняла, баба? Ладно, завтра пусть сам явится в управу. Да с утра! Там поговорим.          А сейчас нам некогда его дожидаться.
Поздним вечером Александр узнал это распоряжение  от Надежды и опять всю ночь не спал.  «Да это уж совсем неладно. Совсем житья нет», - выходил он из себя.         А утром пошел в управу. Там  он долго ждал пристава, а когда он явился, посетителей, вроде его, набралось до десятка. Замараева вызвали не сразу и он весь вымок              от всяких неприятных предположений. Но он никак не ожидал, что вместо внушения нелестными словами и предупреждения, на него наложат штраф – два пуда ржаной муки, кою он должен был сдать в земскую управу в течение трех суток
- Господин пристав, да я ведь без умысла, флаг-от…
-    Следующий! – прервал его пристав зычным голосом.
Опять Замараев горевал. Да что делать, отвез два пуда ржаной муки прошлогоднего помола. И теперь до свежей оставалось совсем немного и придется ехать на монастырскую мельницу просить муки под новый помол. Да и это бы ничего – не велик убыток, токо вот в деревне хохочут над  Замараевым, да с подковыркой:
- Как это ты,  Сашко,  с флагом-то на стражника?

ПРИБАВЛЕНИЕ  ПЕРВОЕ

 Значительная удаленность от Петербурга, Москвы и крупных промышленных центров, отсутствие промышленного пролетариата, непролазная глушь и политическая темнота местных жителей делали северные уезды России, в том числе и Тотьму,  надежным, как считали власти,  местом для отбывания политической ссылки. С начала девяностых годов Х1Х столетия  в Тотьму  высылаются профессиональные революционеры, большинство из которых состоят в двух партиях – социалистов-революционеров (эсеры) и социал-демократической партии большевиков. Однако накануне первой русской революции 1905 года политических ссыльных в Тотьме было немного. Но революционной борьбы они не прекращали: была налажена доставка нелегальной литературы и ее распространение среди крестьян и мещан.. На первых порах социалисты-революционеры и большевики (последних всегда здесь было меньше) действовали совместно и небезуспешно.
Поток политических ссыльных в Тотьму возрос после поражения революции.          В августе  1906 года их здесь было уже 148 человек. Правда, большинство из них были малоактивные крестьяне из южных губерний России, сосланные сюда за участие             в крестьянских волнениях. Но другая, пусть и меньшая часть, были социалисты-революционеры, которые  активно взялись за свое привычное дело. При их влиянии       и непосредственном руководстве крестьяне Пятовской волости на своем сходе приняли «приговор» с перечислением целого ряда требований к властям. Среди них: безвозмездная передача всей земли, бесплатное начальное обучение детей, изъятие школы из рук духовенства, прекращение полицейского произвола, участие крестьян        в местном самоуправлении.   

ПРИБАВЛЕНИЕ  ВТОРОЕ

 Революционное движение в России достигло своего апогея к октябрю 1905 года. Вместе с бастующими городами множились и крестьянские волнения. Крестьянскими бунтами была охвачена треть российских уездов. Невиданная до сих пор смута вынудила царя и правительство предпринять радикальные с их точки зрения перемены и реформы.  Еще в феврале 1905 года (после январских кровавых событий) царь объявил о подготовке проекта совещательного предсьавительства. Вавгусте 1905 года был лопубликован закон о представительстве – совещательной Государственной думе. Но такая уступка уже никого не устраивала, требовались более значимые перемены.                И тогда председатель правительства  С. Ю. Витте разработал программу политических переустройств.  Частью этой программы стал царский Манифест                от 17 октября 1905 года об общественных свободах. Впервые в России провозглашались неприкосновенность  личности, свобода слова, собраний, союзов. Государственная дума провозглашалась не совещательным органом,                а законодательным. В ведении царя оставалась исполнительная власть,                т.е. правительство.
3 ноября было объявлено об отмене выкупных платежей с крестьян.
Манифест 17 октября стал своеобразным рубежом революционных событий. Большинство либерально настроенных партий манифестом удовлетворились                и отказались от дальнейших революционных действий. Однако  предводителей левых радикальных партий и организаций  правительственные реформы не устраивали, и они стали организовывать новые наступления на власть. Причем наступления вооруженные. Но скоро стачки и волнения пошли на убыль, политическая борьба переходила в легальное русло.

Работа крестьянская, летняя, закружила Александра так, что скоро он и думать забыл про тот казус с флагом.
Погода летом 1906 года стояла жаркая. Травы росли плохо,  рожь – с кострицей и метлицей. Урожая большого не предвиделось. Из леса тянуло гарью. И в деревнях пожар за пожаром. Земли, выделенные Замараеву сельской общиной под пашню, были не самые худые. А вот сенокосы густо зарастали травой только после обильных дождей. Но надо было эту траву успеть скосить, высушить, сметать в стога. И что еще худо – сенокосы дальние, на лесных полянах. Луговых-то сенокосов: раз-два - и марш домой. Маловато хорошей луговой травы. Но Замараев – крестьянин крепкий и цепкий. Не отступится, пока польза есть.
-   Вот что, Надежда, надо на Шмыревой пожне окосить все  «карманы», все отводы и малые просеки. Думаю, стожок пудов на шестьдесят сметаем.
Жена ответила с готовностью:
- Ну, дак, и ладно. Лидию с собой придется взять. Это ведь дня на три уедем?
-   Да, ежели без дождя – за три управимся. Дак, собирай корзину с едой,              да и отправимся поутру до солнышка.
 Пожня замараевская у Шмырева ручья самая дальняя – пять верст, да самая травянистая, потому как у ручья. Как и задумал Александр, они с Надеждой стог добрый поставили вдобавок к трем раньше заготовленным. А это для двух коров, кобылы да стригунка годовалого, да шести овец – дополнительно недели на три корму.
Вечером третьего дня, собираясь домой после жаркой и порядком измотавшей работы, Александр  рассуждал:
-   Дак, ну-ко, Надежда, давай считать: хороших копен у нас всего одиннадцать штук вместе с луговым сенокосом. Это пудиков  шестьсот с хвостиком. Значит, выходит до апреля, а то и до мая продержимся без покупного корма. Да ведь еще ячменную                да овсяную солому добавить надо. Ржаная, конечно, на подстилку пойдет. Значит, сохраним скотину. И стригунка не будем продавать.
-   А коровы отелятся, тоже корм нужен, - напомнила Надежда.
-   Само собой. Но там уж  свежая трава близко будет, ежели весна не затянется.
-   С поросятами как  будем? – снова подкинула вопрос жена. – По такой жаре картошки нарастет не лишку.
-  Отрубей на мельнице придется подкупить. В крайности, одного поросенка держать будем, а не двух.
- Нет, надо двух, - возразила Надежда. - Нельзя без мяса.
-  Ладно, там увидим. Подработаю денег за осень да зиму. Да за молоко выручим. Выдюжим. Не голодали и не допустим этого дела, - заключил Замараев, укладывая в одноколку связку кос, граблей, вил.
-   Мамка, тятя, смотрите, кто в кустах-то! – восторженно, но негромко закричала Лидия.
Александр и Надежда тревожно всмотрелись в кусты, куда показывала девочка: думали, не приведи Господи, медведь. Ан, нет – лосенок пожаловал и с любопытством высунул мордашку  из мелкорослого ивняка.
-   Э-э, а ведь и лосиха где-то рядом, - догадался Александр. – Не отпустит она далеко от себя свое чадо. А это нам совсем не к делу. Погоди-ко, Надежда, надо еще раз  огородку проверить, надежна ли. А то зимой от стогов-то останутся одне остожья.
И Замараев еще добрых полчаса укреплял ограды, кои назначены были предохранить заготовленное сено от потравы коровами да лосями.
Приехали Замараевы с покоса перед закатом. Жена брательника Ивана Лизавета, оставленная домовничать и управляться со скотиной (и у себя ведь хозяйство)  появилась немедля и доложила:
-    Молодая корова, Пеструшка, мнется, быка требует. Дак я уж хотела завтре     за вами бежать на покос-от. Вести ее надо, а то яловой останется.
-  Вот ладно, Лизавета, усмотрела, завтра и поведем ее к быку-то, - сказал Александр. – Дак, чего нового в деревне-то у нас? Да из города чего слышно?
-    А чего слышно. Некогда слушать-то. Как заводная, с самого утра да и до ночи. Сами знаете. Третьего дня вам в подпаски идти. Не забыл, Сашко?
- Да не забыл. Пойду.
- Овес пора косить. Иные уж докашивают.
- Не рано?
-  Дак, жара-то. Все раньше спеет. Мой Иван предлагает помочью скосить. Быстрее будет.
-   Это дело, - согласился Александр. – Завтра посмотрим спелость да и начнем с Божьей помощью.
-   А в городу, - продолжила Лизавета, - в городу опять народ чего-то ругается. Думу какую-то, вишь, царь разогнал. Мешала, вишь, ему.
- Да? Это вот неладно он сделал, государь-то наш.
-  А чего такого хорошего эта дума сделала для нас, к примеру?  Может, крестьянину жить стало легче? Может, он брюхо не надрывает куска хлеба ради? Чего это ты ее пожалел?
-   Ты, Лизавета, темный человек, газет, а тем паче книг не читаешь. А вот ежели бы читала, дак поняла, что дума эта выбрана для помощи царю писать хорошие законы.
-   Ох, и шибко ты грамотный, Сашко. Мой Иван, хоть и брат твой, а не такой охочий до всяких там газеток. Вот ты и в город, в эту самую, как ее, будь она неладна, библитеку, что ли, ходишь.
-   Зимой хожу. Ходил бы чаще, да дела не отпускают.
-    Дак, мало у тебя для головы забот-то? А ты еще - книги. Лишнее переживание. Мы с Иваном  на тебя дивимся, бывает. Простому человеку ни к чему посторонней политикой себя загружать.
-   А вот вы с Иваном, когда управимся с хлебом, приходите послушать газетки-то. Дак, много чего интересного для простого человека, да и полезного для души я вам вычитаю.
-    Может, и придем. Ладно, побежала я.
-  Дак, Ивану скажи, что завтре овсы пойдем смотреть, - крикнул вдогонку Александр.
- Ладно, скажу.

ПРИБАВЛЕНИЕ  ТРЕТЬЕ

 В первую Государственную думу России, согласно избирательному закону, намечалось избрать 524 депутата.  Было избрано 449 депутатов.  Всего лишь 18 из них - представители от левых социал-демократических партий, так как большевики, эсэры и Всероссийский крестьянский союз выборы в Думу бойкотировали. Деревня послала      в первый российский парламент в основном политиков  либерального толка, которые принадлежали к разным партиям.
Первым серьезным шагом Думы стало принятие адреса царю, в котором были выдвинуты основные требования: введение всеобщих выборов, отмена всех ограничений на законодательную деятельность Думы, личная ответственность министров, отмена ограничительных законов, гарантия гражданских свобод, включая право на забастовку, отмена смертной казни, разработка аграрной реформы, пересмотр налогообложения, введение всеобщего и бесплатного образования, удовлетворение требований национальных меньшинств, полная политическая амнистия, реорганизация Государственного Совета. Однако правительство, руководимое тогда уже премьер-министром  И. Л. Горемыкиным, категорически отвергло все эти требования. Более того, правительство, поставив цель распустить Думу с ее непредвиденными претензиями, организовало в прессе  шумную кампанию по ее дискредитации. Двух недель хватило правительству для окончательного разрыва с первым законодательным органом в России. Все запросы  депутатов в правительстве оставались без внимания. В том числе и проект закона по аграрному вопросу, согласно которому  крестьяне могли бы за «справедливую компенсацию» получить арендуемые ими земли. Правительство сочло, что этот вопрос слишком важный, чтобы  им занималась  Дума. Тогда Дума большинством голосов приняла вотум недоверия правительству.
Создавшийся кризис разрешился решением царя распустить первую Государственную  думу. Она просуществовала  с 27 апреля  по 9 июля 1906 года.


          Овсы, последнее неубранное жито, действительно дозрели, и Александр              с Иваном договорились двумя семьями убирать их сначала у Ивана, а потом                у Александра.
- Не худо бы Андрей догадался приехать, - вслух подумал Александр. – Давненько не бывал…
- Как он там, на Цареве-то?
-  Живет, хозяйство хорошее: две лошади, две коровы, овцы там, поросята. Потому и приезжает редко. Да не этим я печалюсь, а тем, что в примаки ушел, как будто тут хозяйство меньше… Внук растет, а видим его по большим праздникам. Надежда переживает, тоскует.
-   Конешно, Андрюха неладно сделал, что в примаки ушел. Да то хорошо,          что парень он у тебя самостоятельный, работник хоть куда, - попытался успокоить брата Иван.
-  А пойдем, Иванко, зайдем ко мне. У меня еще от заговенья в говбце маленькая потеет, дак, выпьем с устатку.
Еще на подходе к деревне Александра и Ивана встретила сияющая Лидия
-  К нам Андрюшка приехал, да и Мишутку привез. Мы с ним сейчас на реку пойдем, пароходы смотреть.
- А вот это дело, - оживился Александр.
Двадцатипятилетний сын Александра и Надежды Андрей, чуть выше среднего роста, плотного телосложения, с ясными добрыми глазами, приветствовал отца и дядю сдержанным рукопожатием.
-   Я, отец, приехал специально. Сказали, что ты еще овес не убрал. Но за день надо управиться. Дома тоже дел…
-  Управимся. До обеда у Ивана уберем, а после у нас. Только бы дождь              не надумал.
Надежда собрала стол, сбегала за Лизаветой, а Лидия с Мишуткой убежали           на реку. Вечер провели за разговорами о делах, о хозяйстве, о ценах. Надежда все печалилась, что с Андреем не приехала жена его Аннушка.
-   Да она с охотой бы, мама, но сама понимаешь, скотина, огород. Осенью,          на Михайлов день, все приедем.
- А каково здоровье  Августы, свахи-то?
-   Неважное. День топчется по дому, а два лежит да страдает, что мало нам помогает.
-    Поклон ей передай. Вот уберем жито, и навещу ее.
Погода убрать овсы  Замараевым позволила, хотя и хмурилась. И это был первый день спада долгой жары. Андрей Замараев со своим четырехлетним Мишуткой уезжал на Цареву, обласканный матерью и обогретый отцовским благодарным сердцем. А когда проводили, Надежда сказала:
- Вишь, сын-то  какой у нас…
- Моя кровь, - нарочито гордо  ответил Александр.
- Ежели бы одна твоя, дак был бы упрям да норовист. А у ево душа моя.
-   Твоя душа вон у Лидии. Такая же простофиля, платьишко с себя последнее снимет в пользу какой-нибудь нищенки.
-   Лидия – моя последняя отрада. Да и заботушка немалая. Скоко годиков-то ей? А нам с тобой, сивый мерин, скоко? Хоть бы при нас замуж успела выйти, а то и на том свете за нее неспокойно будет.
-    Слушай, Надежда ты моя, а как это тебя Лидией-то понести угораздило. Ведь не предполагалось, а?
-    А вот дернуло меня с тобой тогда в баню идти. Больше ни в жись не пойду.
Александр засмеялся.
-    Ну не обижайся. Вон какую славную девушку я тебе смастерил. Что бы мы без нее и делали…
Эти слова Надежда восприняла не как шутку.
-    А и правда твоя, не знаю что и делали бы. Я бы, кажись, от тоски умерла. Бог послал нам это дите, не иначе.
-  Что правда, то правда, - задумчиво сказал Александр, и добавил: - Завтра          в монастырь к заутрене с ней схожу. Не хошь ли и ты сходить?
-  Как не хочу, да кто коров-то подоит да выгонит. Идите уж, а я потом                как-нибудь.
-  Ладно. Токо, пожалуй, я после заутрени в город схожу, на ярманку. Хомут присмотреть надо, да и уздечку для стригунка. По весне думаю в работу его определять, хватит около матери баловать.
- Сходи, токо Лидию-то не мучай, направь домой.
Заутреня в Спасо-Суморином монастыре, что в версте от Нижних Варниц, основанном преподобным Феодосием Сумориным еще во времена Ивана Грозного, шла при хорошем скоплении  прихожан, чинно, размеренно и умиротворяющее.. А Вознесенский собор, в котором служба проходила, своим благолепием внушал прихожанам отраду и возвышенное состояние. Александр самозабвенно молился и был внимателен к привычным ритуалам священнослужителей, их спасительным молитвам и проповедям. Да, видно, и в таких местах лихоимство не чурается делать зло.
 Когда заутреня кончилась, Замараев  с полдороги направил Лидию домой, а сам пошел в город. Ярмарка только начиналась, и Александр с хозяйским любопытством рассматривал, какими товарами  идет торг. А для крестьянского хозяйства здесь было все: от серпа до полного набора любой упряжи. Ну, само собой, сладости, бабьи побрякушки, а для мужиков – самосада разного прямо со старыми газетами                для самокруток.
Хомут Замараев выбрал и полез в карман за деньгами.  Их там не оказалось.       Не оказалось и в других карманах.
- Вытащили, подлецы!
- А где вытащили-то? – спросил продавец хомутов.
-   Не поверишь – в церкви. К заутрене в монастырь ходил, а оттуда прямиком сюда, специально за хомутом. Вот же подлые людишки. В святом месте… - растроенно говорил  Замараев, все еще ощупывая карманы.
-   Вот видишь, на Бога надейся, а сам не плошай, - сказал, сочувствуя, продавец хомутов. – Вот что, ты ведь из Варниц?
- Из Варниц.
-   Дак, я тебя маленько знаю, вижу на ярманке часто. Покупатель и человек ты честный, а потому не бегать же тебе за этим хомутом по два раза на день. Бери.              В следующую ярманку  деньги-то принесешь. Я тут опять буду. С Леденьги я. Григорием Поповым зовут. А тебя?
-   Александр Замараев. Ну, дак, это, спасибо. Будь надежен, принесу. Все одно еще сбрую на трехлетка купить надо будет.
- Припасу тебе и сбрую, приходи.
Александр шел домой с новым добротным хомутом за три рубля, и  одной половиной  языка  ругал мазурика, а другой хвалил леденьгского мужика за доверие              к такому же мужику.  «Мир-то, видно, напополам разделен – на худой и хороший, - размышлял Замараев, мало-помалу успокаиваясь. – Да нет, доброго-то, пожалуй, поболе будет. Обворовали-то меня первой раз за все годы, а добро-то кажной день, хоть в малой дозе, а заметить можно. Сейчас, вот, к примеру, приду домой, а Надежда скажет: не тужи, мы беднее не будем, а лихоимец богаче тоже не станет».                И окончательно успокоился, только еще маленько корил себя за ротозейство.

ИЗ ДНЕВНИКА  А. А. ЗАМАРАЕВА

1906 год.
 6-го апреля,  первый пароход. Первый гром 10 апреля. Снегу и в лесу нет. Растут цветки, на деревьях листочки. 26 апреля  кончили сеять.
9 мая жара 30 градусов. 10 мая рожь на колос пошла.
14 июня. Ячмень на колос, овес не брунь. На сенокос 20 июня.
Июль. Жарко. Дым от горящего леса. Жать рожь начали 12 июля. Государственную думу разогнали 9 июля. В городе недовольство. Митинг 16 июля.
4 августа рожь, ячмень, пшеницу убрали.
Осень. Погода красовитая. Второго сентября домолотили все: овса – 157 суслонов, ржи – 33 суслона, ячменя – 80 суслонов, пшеницы – 18. Продал быка – 18 рублей. 26 сентября конская перепись.
В ночь на 9 октября пошел снег. 18 октября – набор рекрут. Встретил Костю Мальцева, племянника Надежды, ехал в город в военное ведомство вставать на учет. Конец октября – снегу мало.
Сено стоит от 28 до 35 копеек пуд, мука ржаная – 2 руб. 20 коп. пуд.
Декабрь. Очень холодно. 14 декабря возил дрова. 17 декабря привез                с мельницы 10 пудов ржаной муки, 5 пудов ячменя.
Погода испортилась. В ночь на 19 декабря сильный дождь, дороги завело.              16 декабря умер Миша Сергов, мой одногодок, а 19 декабря – Алька Седенок,                не старая баба.
25 декабря – Рождество Христово. Мороз до 35 градусов.

                ГЛАВА  ВТОРАЯ

В Спасо-Суморином монастыре ранним утром зазвонили благовест. Рождество Христово. Александр и Надежда еще на подходе к святой обители троекратно перекрестились. Не очень умело, но перекрестилась и Лидия, подражая родителям.
Народу было много, большинство прихожан отстояли в Вознесенском соборе всю вечернюю и ночную службы. Замараеву не позволила это сделать резкая боль          в пояснице, будь она неладна. Да и то он порывался, но Надежда уговорила до утра полежать: а то и утреннюю службу пропустишь, коли прихватит. И Александр согласился.
Замараеву были здесь знакомы и многие прихожане, и батюшки, и настоятель обители, коей не раз и не два Александр возил дрова и сено, и молол на монастырской  мельнице зерно на муку. Но каждый раз, бывая здесь то по делам, то на молебне, он чувствовал умом и плотью, что без этого общения с обителью жизнь его была бы иной. Возможно, не богаче  и не беднее, но иной. Без того смысла, без той уверенности в предназначении нелегкого крестьянского бытия, когда он сам, своими руками кормит себя и не только себя, и он нужный человек, ибо земля, созданная Богом, находится под неустанной заботой его трудолюбывых рук.
Отстояв утреннюю Рождественскую службу, Замараевы, перекрестясь на храм, неспешно направились домой. Но не отошли  они и полсотни шагов, как  их позвал пожилой монах отец Михаил.
-   Александр Алексеевич, тебя страстно желает видеть раб божий Единар, коий находится в тяжелом состоянии и не в силах подойти сам. Он в сиротской келье. Я бы проводил тебя к нему. Очень жаждет увидеть. Ему надо покаяться. Не откажи божьему человеку.
-   Отец Михаил, да в чем же ему каяться-то передо мной, грешным человеком? – удивился Александр.
- Есть в чем. Угоди ты ему Христа ради. Да еще в такой праздник.
- Пойдем, пойдем. Надежда…
-    Супруга и дочка, ежели пожелают, могут поприсутствовать. Для них, особенно для этого молоденького создания, будет полезно видеть и слышать покаяние.
Отец Михаил провел Замараевых в сиротские кельи, где в одной из них, под тяжелыми сводами, с белыми пустыми стенами и маленьким оконцем, лежал                на железной кровати как раз у этого оконца, больной, исхудавший человек.                На маленьком столике в изголовьи кровати горела свечка перед иконой Спасителя. Замараевы, войдя в келью, остановились у порога. Отец Михаил, со словами «Благослови вас Бог», вышел. Александру больной показался не очень старым, даже очень не старым человеком, хотя, конечно, его изможденность и недуг увеличивали зрительный возраст.
Больной тоже напряженно смотрел на Александра и некоторое время молчал, видимо собираясь с духом.
- Подойди поближе, брат. Мне так будет легче говорить.
Александр подошел.
-    Я знаю, зовут тебя Александром и живешь ты в Варницах. Бываешь здесь часто, я видел…
- А ты кто, как тебя-то звать и откуда ты? – в нетерпении спросил Александр.
-   Я Единар, из Царевы, ты меня не знаешь. Вор я… И ты тоже пострадал             от меня. Деньги-то, летось, я у тебя украл…
Больной закашлял, но не надрывно, а больше от тяжести своего морального состояния.
- Ты-ы? – удивился Александр.
-  Я. И Христом Богом  прошу меня простить за мое лихоимство… Видишь, богопротивные дела не принесли мне пользы. Месяц тому меня на этом проклятом деле в одной близкой отсюда деревне поймали и помяли все мои внутренности. Выживу ли – Бог ведает. Да и охоты нет выживать. Спасибо братьям обители, подобрали, приютили. Прощенья  я прошу наперед у Господа Бога, коего я долгие годы попирал. Перед тобой, как и перед другими, кто от меня, недостойного, пострадал, я каюсь и в низком поклоне прошу простить меня.  Ежели поправлюсь от хворобы – молиться буду за вас, а Бог приберет – так хоть душой немного чище буду, покаявшись-то перед тобой. Простишь ли?
Александр слушал, не перебивал, и жалостью и участием проникался к этому опустившемуся, но теперь пытающемуся подняться, взглянуть на мир иными глазами, человеку.
- Прощаю, прощаю. Бог с тобой. Мало ли…
Замараев не знал, что нужно еще в таких случаях говорить.
-   Ты вот что, Единар. Ты, когда поправишься, дак, заходи-ко к нам. В Варницах спросишь Александра Замараева, дак, покажут дом-то. Заходи. Прощаю, прощаю, Бог  с тобой. Выздоравливай.
- Спасибо, брат. Спаси тебя Бог. Может, и свидимся.            
           Замараевы шли домой в каком-то особом, пока не очень понятном, состоянии. Только Лидия не могла долго молчать и приставала:
-  Тятя, а этот дяденька правда што ли вор?  А пошто? Ведь это плохо – воровать у людей. А правда ведь его надо простить? И тогда он станет, как и мы. Правда ведь?
И лишь несколькими словами перебросились Александр и Надежда:
- А я ведь его по-всякому в тот раз, – как-будто виновато сказал Александр.
-    Ну, дак, хто знал, что так  выйдет, - ответила Надежда. – Да видно Бог вовремя остановил его. Если уж и умрет, дак, хоть с покаянием, с очищением.
- Думаю, братия выходят его. Токо вот потом-то что?
- Не-ет, воровать он больше не будет, - убедительно сказала Надежда.
- Я бы на его месте попросился  у настоятеля в послушники.
- Может, так и будет…

Морозы установились крепчайшие. 35 градусов – это еще ничего. Несколько раз полыхало северное сияние, явление для Вологодской губернии редкое. Люди крестились: к чему бы это? Старухи уверяли: к войне и рассказывали, кто что узрел           в красочной небесной картине. Некоторые договаривались до того, что самого Иисуса Христа, призывающего на суд Божий, зрили. Замараев ругался на таких:
-  Чего понапрасну людей сбиваете? Сейчас, Иисус Христос вам явился.                За какие такие заслуги вы его сподобились увидеть? Не смущайте людей.
-  А пошто бы небо-то вдруг открылось? Ты рази не видел? Быть войне, - набрасывались на него старухи.
-   Северное сияние   от  мороза и влаги  происходит. В Архангельской губернии такое явление часто бывает. Я в газетах читал. А насчет войны…  В мире, конешно, неспокойно. Турки зуб точат на наши южные земли, Европа вся оружьем запасается. Да и у нас, в России, тоже не все ладно. В Питере недовольство. Рабочие заводов           и фабрик бастуют и митингуют.  Нашего брата, крестьянина, тоже баламутят. Пишут, новый главный министр по фамилии  Столыпин крестьянам хочет земли добавить.           А богачи да социалисты не согласны…
-   И-и, - отвечали Замараеву  пожилые односельчане, - до Бога высоко, до царя да  до его министров и социалистов далеко, нам не понять. А вот, однако, очень даже понятно чего ждать на этот год – два рублика да двадцать шесть копеек  податей                с души. И кричи не кричи, выйдя в заулок, возьмут ее как с миленьких. И ладно ты, Сашко Замараев, поднатужишься да отдашь сам, без поклона на поденщину                к Кокореву. А какими шишами будем отдавать мы, маломощные? Вот и пойдем гуртом к Кокореву-то: возьми, благодетель, Петр да Васильевич, лес на пристани грузить           да разные другие тяжелые работы делать. И не для себя, а на подать. Про это                в  газетках твоих не пишут?
  Замараев махал рукой и уходил с досадным чувством, что люди правы.                А  газеты пишут, что железные дороги строятся, всякие там другие государственные нужды оплачивать требуется. Вот и подати. Да-а, жись…

    ПРИБАВЛЕНИЕ  ПЕРВОЕ

 Из выступления рабочего Петра Алексеева на судебном «Процессе 50-ти»        9 марта 1877 года.
«Мы, рабочие, желали и ждали от правительства, что оно не будет делать тягостных для нас нововведений, не станет поддерживать рутину и обеспечит материально крестьянина… Но – увы! – если оглянемся назад, то получаем полное разочарование, и если при этом вспомним незабвенный, предполагаемый день              для русского народа, день, в который он, с распростертыми руками, полный чувства радости и надежды обеспечить свою будущую судьбу, благодарил царя                и правительство, 19-го февраля. И что же? И это  для нас было только одной мечтой          и сном!.. Эта крестьянская реформа 19 февраля 61 года – реформа «дарования», хотя и необходимая, но не вызванная  самим народом, не обеспечивает самые необходимые потребности крестьянина. Мы по-прежнему остались без куска хлеба          с клочками никуда не годной земли и перешли в зависимость к капиталисту….
Из всего мною вышесказанного видно, что русскому рабочему народу остается только надеяться самим на себя и не от кого ожидать помощи, кроме от одной нашей интеллигентной молодежи… Она одна братски протянула к нам свою руку… Она одна до глубины души прочувствовала, … отчего это отовсюду слышны крестьянские стоны… Она одна, не опуская руки, ведет нас, раскрывая все отрасли для выхода всех наших собратьев из этой лукаво построенной ловушки, до тех пор, пока не сделает нас самостоятельными проводниками к общему благу народа. И она одна неразлучно пойдет с нами до тех пор, пока (говорит, подняв руку) подымется мускулистая рука миллионов рабочего люда… (Председатель процесса, вскочив, кричит: «Молчать! Молчать!» Петр Алексеев, возвышая голос, продолжает) …И ярмо  деспотизма, огражденное солдатскими штыками, разлетится в прах!»

ПРИБАВЛЕНИЕ  ВТОРОЕ
.
 Газета «Правда» (!) от 6.04.1917 г. «До конца 1915 года в России существовала законодательная охрана труда… На многих фабриках и заводах рабочий день не превышал девяти и даже восьми часов…» Законодательно продолжительность рабочего дня еще в 1897 году была установлена 11,5 часа.            В 1850 году был издан закон о создании комитетов по изучению условий труда.             В 1860-м – закон о запрещении труда детей, а труд подростков ограничивался                8-ю часами. Владельцы крупных предприятий (свыше 100 человек) обязаны были обеспечить бесплатную медицинскую помощь. Бесплатное начальное образование всех сословий началось в 1908 году и к 1922 году должно было стать всеобщим».

ПРИБАВЛЕНИЕ  ТРЕТЬЕ

  В ходе первого этапа Столыпинской аграрной реформы (Закон 9 ноября 1906 г.) более 200 тысяч крестьянских семей получили в личное владение около 2 миллионов десятин земли, причем без выкупных платежей. Помещичья земля в течение нескольких лет сокращается с 54 до 44 миллионов десятин.

ПРИБАВЛЕНИЕ  ЧЕТВЕРТОЕ
.
  Только с 1902 по 1912 год «интеллигентными» террористами было убито около 1000 человек – представителей власти и более 1200 ранено. Террор доходил                до варварских форм. Например, в Курске группа студентов, считавших себя защитниками духовных устоев народа, заложила адскую машину под икону Богоматери


                ГЛАВА  ТРЕТЬЯ               
               
 Январские морозы так лютовали, особенно по ночам, что бревна в срубе лопались пушечными выстрелами. Однажды, задолго до рассвета Замараев слез             с теплой печи и стал собираться.
- Ты куда это в эдакой мороз?
-   За сушняком съезжу на Шмырев ручей… Пока метели не начались,                а то не вывезти будет. Ты поспи еще.
- Ой, неймется тебе. Можно ведь и в марте, по насту вывезти.
- До весны много дров понадобится. Привезу – и душа спокойная.
- Ну ладно. Может, ружье возьмешь? Мало ли. Ноне вон волков развелось.
-   Да на кой оно, впервой что ли? И луна вон какая, все видно. А у Шмырева ручья отродясь волков-то не бывало. Оне к осекам ближе выходят, там лоси.
Надежда тоже встала.
-  Обряжусь со скотиной пораньше, да печь затоплять буду. Пока ездишь – пироги испекутся.
- Вот и добро.
Безветренная лунная ночь заворожила землю таинственным свечением. Было светло и не светло, все видно и все неразличимо. Тени от домов, загородок, сугробов лежали на желтом снегу неподвижно и жутковато. Полная луна в окружении синих звезд была строга и задумчива, будто размышляла, что бы такое изобразить на этой суматошной, когда солнце всходит ей на смену, земле. Изобразить такое, так околдовать все живое и неживое, чтобы так и осталось на веки, как эта ночь, как это раннее зимнее утро – недвижимым и невозмутимо спокойным раз и навсегда.
В скотном дворе от навоза, от скотины – две лошади, две коровы, шесть овец       да боровок со свинкой – было тепло, иней просматривался только в дальних углах. Жеребец и молодая кобылка уставились на хозяина – кого запрягать решит? Кому          не повезет?
- Карько, за сушняком съездить надо, извиняй за беспокойство, - сказал Александр  жеребцу, подходя к стойлу с упряжью. – Мы скоро обернемся: дорога наезжена, не будем ждать метелей.
Александр запряг Карька, бросил в дровни охапку сена.  Мороз, пока запрягались, сделал жеребца из вороного серым.
-   А градусов за тридцать, кажись, будет, а, Карько? Ну, ничего, давай-ко рысцой, дак, и разогреешься.
Карько, прежде чем тронуться, долго и невозмутимо  выливал из себя накопившуюся за ночь мочу.
-   Что, в стойле не мог это сделать? – недовольно высказал претензию хозяин.
Шмырев ручей верстах в пяти от Варниц. Течет средь мелколесья. Выше и ниже по течению раскорчеваны сенокосные пожни, между ними березняк, осинник. Елки мало. Здесь заготавливают крестьяне, да и городские мещане, по разрешению дрова еще с лета и осени и оставляют под зиму – вывозить способней по зимней укатанной дороге.
Карько без особых понуканий бежал легкой рысцой. Его топот да скрип полозьев кощунственно нарушали вселенскую тишину. Скоро въехали в густой, крепко уснувший ельник. Высокие елки с огромными лапами, обвисавшими под тяжелыми шапками снега, были похожи на бело-зеленых многокрылых птиц, вот-вот готовых взмахнуть этими крылами и взлететь. Но какая-то колдовская сила цепко держала их на земле.
Замараев, давно привыкший к разным земным картинам, все же не мог еще раз не удивиться природе. «Не-ет, без Божьей воли тут не обошлось. Все на земле –               от Бога».
Проехали мимо первой пожни. На ней стояли еще не увезенные три огороженных стога.  «Поповских сено-то. Вывозить бы уж пора. Да ведь и у меня два стога не вывезены с Мокрой ляги. В эти дни вывезу».
Скоро доехали до заготовленных еще в августе хлыстов. Было трудно развернуться по глубокому снегу. Карько тонул по брюхо. Кое-как, с покриками Александра, с храпом Карька, развернулись. Александр, тоже утопая в снегу, стал  укладывать воз. Как ни желал увезти все сразу – не получилось.
-   А и не буду мучить тебя, Карько. Лучше еще раз приедем. Вот, половина          на половину.
Александр понадежней увязал хлысты к дровням веревкой, отрубил верхушки, которые цепляли дорогу, сунул их под увязь.
- Ну, давай, Карько, поехали, а то пироги остынут.
Забрезжил поздний зимний рассвет. «Значит, уж семь, время-то, - определил Александр. – Пока приедем – все восемь будет. Ладно - добро, после обеда остатки вывезу».
Карько шел без натуги: шесть годов жеребцу, в самой силе. Да и дорога               без заносов. Проехали пожню Поповских, проехали ельник, уже не показавшийся заколдованными птицами – светлее стало, исчезло колдовство. За ельником мелколесье переходило в редкий кустарник. И тут Карько неожиданно даже не заржал, а как-то захрапел, задрал голову, вздымая оглобли, и остановился, нервно перебирая ногами.
- Эй, ты чего? Не волки ли?
Замараев тоже почувствовал неладное, метнул взгляд в одну сторону, в другую. Волки! С правой стороны два, да и сзади два. «Мать честная! Не послушал Надежду ружье-то взять…» Замараев соображал, что делать, как отбиться. Волки – ближе. Даже в полурассвете были хорошо видны их голодные глаза «Топор! Нет, топор за ремень. Хорошая вершина сподручней». Александр быстро сунул топор под ремень за спину, выхватил хорошей толщины вершину, намотал на левую руку вожжи и быстро  перемахнул на Карька верхом.
- Н-но, Карько, давай!
Карько рванул и сколько сил  понес дровни.
-   По дороге, Карько, только по дороге. Давай! А я уж с ними поговорю.
Волки, боясь упустить возможную добычу, тоже рванули во все лопатки.               Но глубокий снег не давал им  в один мах догнать лошадь и вцепиться ей в гриву. Они выскочили на дорогу и никак не могли по узкой дороге  обогнать сани, падали в снег, выскакивали и начинали охоту снова.  Но вот один матерый, оскалив жаждущую пасть, изловчился и оказался уже сбоку Карька, готовый впиться клыками в шею. Александр взмахнул дубинкой и с первого раза угодил зверю между ушей. Волк, как подкошенный, кувыркнулся через голову в глубокий снег. Александр заметил, как он дрыгал ногами            и обреченно и жалобно, не по-волчьи, взвизгивал, словно корил:  «За что? Я же есть хочу! Жить хочу!»
Тем временем Замараев увидел, как два волка, очевидно уразумев, что и их ждет та же участь, остановились. Но еще один гнался. Однако, не видя возможности подступиться к лошади сбоку, он опрометчиво прыгнул на воз. Но тут Карько                под взмахом вожжей хозяина так дернул, что волк не удержался и слетел с воза в снег. Выбравшись, он тоже больше не погнался, потеряв надежду на успех. Замараев оглянулся и от удивления натянул вожжи, приостанавливая взмыленного коня. Карько подчинился и перешел на шаг, но еще  храпел и дрожал от испуга и возбуждения.             А Замараев наблюдал такую картину: два, оставивших первыми погоню, волка яростно рвали повергнутого, но все еще живого сородича. К ним со всех ног, оскаля пасть, пустился и третий.
-   Да-а, голод. Вот оно как, Карько. Не приведи Господи, - сказал Александр,           и пошел обочь умного жеребца, успокаивающе похлопывая его по шее.
Благодаря волкам, Александр прибыл домой раньше, чем рассчитывал. Надежда даже пироги еще не достала из печи.
-   Эдак скоро съездил? – чуть удивилась жена. – Ну, дак, умывайся да садись        за стол, сичас доставать буду пироги-то. Рыбник вот испекла. Чего, думаю, щуке-то тухнуть, кою ты вчера принес.
- Рыбник? Ишь как, добро. Токо ведь рыба по суху не ходит. А? Надежда?
- Ладно, ладно, немного налью.
Лидия еще спала. Александр молча ел пироги и мучился: рассказать -                не рассказать жене про волков-то? «Нет, чего зря тревожить бабу? Мало ли…»
Следующая ночь тоже была морозной и бессонной.    
-   Пойду в хлев, посмотрю, как там Чернуха, вот-вот должна отелиться, - сказала Надежда.
-   Иди, вдругорядь я схожу, -  отозвался Александр.
Надежда долго сползала с печи, накидывала ватник, совала ноги в валенки             и выходила в холодные сени.
Александр в это время думал о том, что морозы мешают сполна заняться подрядом на вывозку дров и строевых бревен тотемским купцам да мещанам,                а, значит, уходят деньги, кои очень нужны: в хозяйство надо кое-что подкупать, одежду тож. Лидия вон растет, скоро в школьные классы определять, девка толковая, поучить надо. Да и подать, которой старики его укоряли, вот-вот вносить надо.  Семь рубликов да восемьдесят копеек за троих-то.  Деньги. А не внесешь в срок – пени побегут.              На сходе деревенском ору было много по сумме подати, мол, без ножа крестьянина режут. Но прибывший  из уездного земства представитель растолковал, что к чему,            и намекнул, что если не примете эту сумму, правление определит другую, никак               не меньшую. И что деревня ваша, Варницы, очень выгодно отличается от других местонахождением к городу и всегда  есть возможность заработать лишнюю копейку. Только не ленись.
«…Не ленись. Он бы так ленился. Приехал в овчинном тулупе, валяных бурках, на голове шапка меховая. Барин-барином. Поди, понятия не имеет, как крестьянину денежки достаются».
Но сумму подати, покричав, приняли. И стали распределять подушно. Вот             и вышло по два рубля да шестьдесят копеек на душу.
А тут выборы в правление уездного земства, а потом и волостной крестьянский съезд объявили. «Как члену волостного правления и мне там участвовать, - вспомнил Замараев. - Трата времени. Суют везде, потому как грамотный. А был                бы неграмотный… Нет, неграмотному тож невесело: ни газетку тебе почитать,                не говоря о книжках. А скоко там всего интересного, да и полезного для устройства жизни».
Пока обо всем этом  Александр думал, пришла Надежда, да не одна,                а с маленьким, еще мокрым теленочком, от которого шел пар.
-  Ну-ко, Сашко, неси из сарая сена помягче. На говбце сичас Мурзика-то                и устроим. Чернуха, когда я пришла, уже телилась, дак, я немного помогла. Ничего, слава  Богу, все ладно. Я ее обтерла, успокоила, задала сена. Бычком, вишь, отелилась-то. Мурзиком давай назовем. Славный бычок-от.
Остаток ночи у Александра  и Надежды прошел в хлопотах с теленком и коровой Чернухой. А в запуске, то есть уже не доилась, была еще одна – Пеструха.
-  Ежели Пеструха телочкой отелится, то Чернуху можно  будет продать или сдать на мясозаготовку, - сказал Александр.  Надежда осердилась:
-  Погоди ты с Чернухой-то прощаться. Корова как корова, удой еще хороший, молоко жирное. Умная вон какая, ни разу от стада не отбивалась.
Александр промолчал: жена, как всегда, эти вопросы понимает тоньше. И ладно.
-  Однако, Надежда, кормины придется подкупать. Сена,  даст бог, хватит,              а с корминой лучше подстраховаться. Думаю, в Семеновской у Козлова пудов двадцать взять. Обещал на днях по десять копеек за пуд отдать.
- Ну, дак, надо брать. Еще какая весна будет – один Бог знает.
А тем временем после долгих и жестоких морозов пришли нехолодные,                но снежные метели. Снегу ухнуло столько, что дорога в лес  едва угадывалась, а дрова приходилось брать с таким трудом, что из леса выезжали, как из парной. И простудные болезни  мучали крестьян. Иные умирали.
После нескольких таких поездок Александр Замараев (возил дрова в земскую управу под хороший подряд) тоже заболел, да так, что волостной фельдшер велел Надежде везти мужа в городскую больницу с подозрением на воспаление легких.             В больнице подозрение подтвердилось, и Замараев пролежал там почти месяц. Настроение его было никуда не годным: мало того, что Надежда с Лидией одни  дома управляются, так еще и упущенные заработки. Всего ничего успел заработать. «Придется, видно, какой-то животины лишаться. Всего скорей Карька продам…  Ладно, выкрутимся. Токо не дело так простужаться, не выгодно», - так думал Замараев, не чая выйти из больницы.
Вышел, когда солнце стало уже чуть ласковей, и воробьи звонко и суматошно чирикали на дорогах. Надежда встретила его в сенях с упреками: почему не дал знать: запрягли бы Карька да приехали за ним. Лидия отца всего обцеловала, так соскучилась, хотя навещала вместе с Надеждой не один раз.
- Ростешь? - весело спросил Алексей.
- Росту, тятя. Не думай, я мамке помогала. Скажи, мама?
-    А как и помогала-то, дак прямо не знаю. Все-то делает, чего не заставь.            Уж и коров-то приноровилась доить. Золото – не девка.
Лидия гордо посмотрела на отца. Александр погладил ее по голове, похвалил:
- Молодец-молодец, хорошей хозяюшкой будешь.

И снова потекли полные забот и трудов дни. И снова весна брала свое, хотя            и с переменным успехом. Но вот уж и жаворонок взмыл над полем, и лед на Сухоне пошел, и первый пароход из Вологды прибыл. Этим пароходом прибыл из Петербурга учитель истории начальной волостной школы Николай Иванович Мишуринский. Говорят, на какую-то сходку ездил. Александр хорошо знал Мишуринского, не раз беседовал с ним на всякие  темы. Человек много грамотный, понимающий, не гордец.
И вдруг, как-то под вечер, этот самый Мишуринский  появился  у Замараевых. Гость неожиданный и Александр с Надеждой даже растерялись. Но Надежда быстро сообразила, что надо ставить самовар.
Мишуринский разговор начал первым.
-   Вот что, Александр Алексеевич, пока самовар закипает, мне бы хотелось поговорить с тобой.
-    Дак, может, в горенку пройдем, Николай Иванович, - предложил Замараев.
- Можно и  в горенку.
Зашли в горницу, которая была значительно уютней передней. Здесь                на подоконниках стояли и зимой цветущие гераньки, на окнах - занавесочки собственной Надеждиной вышивки, стол под вышитой же скатеркой, в простенках - рамки с фотографиями родичей Замараевых, кровать деревянная, высоко и мягко заправленная, шесть венских стульев. Очень уютная горенка, что и отметил гость,            с любопытством осмотрев ее.
-   А разговор мой, Александр Алексеевич, будет для тебя, думаю, несколько неожиданный, и, может, даже ты не сразу поймешь, что к чему. Не страшно.                При следующих  встречах проясним непонятное. Ну, так вот, я только что вернулся        из Петербурга, где принимал участие в собрании губернских представителей либеральной интеллигенции, ну, той, которая от народа, как я, и за народ. Вопросов       на этом собрании было много, но главный – выборы и созыв второй Государственной думы. Судьбу первой ты знаешь?
-   Маленько знаю – разогнали, - ответил Замараев.
- Точнее – распустили, поскольку депутаты пошли на откровенный и острый конфликт с государем, а особенно с его правительством. Причин тому много, но одна из них – земельный вопрос. Нынче председателем правительства царь назначил Петра Аркадьевича Столыпина. Ему 44 года, но мудрости и опыта не занимать. Так вот он предлагает провести земельную реформу.
-   Реформу? Читал что-то, - сказал Александр, никак не предполагая, что речь пойдет о земле.- Но вот до сути не дошел.
- Попробуем дойти вместе. Вот ты состоишь в волостной земской общине. Так?
- Дак, состою. Имею надел.
- Какой? Сколько десятин?
- Ну, подушный надел. Стало быть, около девяти десятин пашни и сенокосов.
- Это для твоей семьи много или мало?
-    Дак, ведь как тебе сказать, Николай да Иванович. Ежели одному все это дело обиходить, ну, пахать, сеять, убирать, косить, молотить и прочее,  то, конешно, надсадно. А с другой стороны, даже на мой небольшой скотный двор сена, к примеру, постоянно недостает, а скажем, погода в лето не изладится, то и с хлебом проруха.      Не говоря, чтобы продать его за копейку, коя тоже нужна в крестьянском хозяйстве. Хомут, к примеру, или вот посуду я сам не сделаю? Нет. Значит, иди на ярманку.           Или керосин. Нужен? Нужен.
-   Значит, ты не прочь взять еще земли? Ведь ты хозяин правильный, не сквозь пальцы смотришь на землю. Кстати, по реформе, предлагаемой господином Столыпиным, ты без всяких препятствий  можешь выйти из общины. То есть, вести хозяйство единолично. Надел, который у тебя есть, и который умножится, будет твоей собственностью с переходом в наследство. Ну, а силы, спросишь, где взять? Это тоже твое дело, Можешь, если выгодно, нанимать сезонных работников. Что скажешь, Александр Алексеевич?
-    Да что скажу, Николай Иванович. Дело, вроде бы, стоящее, но подумать надо. Тут ведь как: позаришься – пупок надорвешь, И уж не работник. Откажешься                от предложенья – так  будешь крохи подсчитывать да на сусек заботно посматривать.
-   Подумай. Скоро соберется уездный съезд уполномоченных от волостей.            На нем будут выбирать  выборщиков на губернское земское собрание. А уж там выборщики  изберут депутатов второй Государственной думы. Я как уполномоченный собрания, о котором я тебе говорил, буду присутствовать на волостном съезде  и буду тебя, как члена правления волостной общины, рекомендовать в уполномоченные        на уездный съезд. Понимаешь, Александр Алексеевич, важно не ошибиться                в выборщиках, тогда и земельная реформа легче  и быстрей пойдет на пользу  крестьянству и всей России. Подумай обо всем, что я сказал. Через неделю вечерком приходи ты ко мне на чай.
-    Ну, дак, спасибо, конешно, Николай Иванович. Приду. Только у меня еще      чаю-то не пили. Надежда, готов самовар-от?
- Готов, готов. Проходите-ко за стол.
Озадачил Мишуринский Замараева на всю неделю. Спал полночи, остальное время размышлял.  «Вот с Андреем бы объединиться, вот тогда – да. Но у него своя семья, свои планы-загады. Ему-то, конечно, эта самая реформа наруку. Парень крепкий, жена тож не хилая. А наши с Надеждой годы уж не те. Вон месяц в больнице провалялся – чего от этого прибыло? А с другой стороны, кто мешает? Ежели, дак, пару мужиков нанять в сезон-то. Больше надел – больше дохода. А при урожае можно с хорошим прибытком оказаться к зиме-то. Тогда побоку эти проклятые подряды              на зимний вывоз дров. Скоко здоровья они отнимают… Пожалуй, стану на сторону Мишуринского. Человек он обстоятельный, грамотный со всех сторон. Ежели что – посоветует, подскажет… Столыпин… Читал немного про него. В газетах пишут, врагов, противников, то ись, у него много. Политика…»

ПРИБАВЛЕНИЕ  ПЕРВОЕ

  Неизбалованные судьбой крестьяне, землепашцы Российской империи, встречали двадцатое столетие от Рождества Христова надеждами на лучшую долю. Сколько земли у России матушки, а у крестьян ее всегда недохват. А случались,              да и нередко, на этом недохвате недороды. И тысячами шли тогда по дорогам                и стежкам от села к селу, от деревни к деревне христарадники, вымаливая кусок хлебушка или картофелину. Кто выживал, а кто и нет. Но все же в самый крайний предел уходил крестьянин  с котомкой. Все же земля и ничто другое была его опорой.
Долго в центральных губерниях империи крестьяне были рабами крепостников на позор всей Европе.. Но вот царь-освободитель Александр Второй снял этот позор        с России к неудовольствию поместных дворян: а как же теперь Парижи? За чей счет мы там будем по салонам гулять? Крестьяне же, не все, конечно, но значительное число, получив вольную, не знали что с ней делать. И в ноги к барам: не отриньте, кормильцы, век вашими быть хотим, век на вашу милость будем работать и молиться.
Шаг за шагом, год за годом, медленно отходили они от рабства. А уж когда, пусть и на малом, но на своем клочке не самой лучшей землицы вырастили свой (свой!) урожай и сами (сами!) распорядились им – все! Ни на какую барщину уже больше их стало не заманить. Разве что в лихие недороды. Да и то – сказано же – как крайний предел.
А крепостники не унимались. Не силой так деньгой отымали наделы у бывших своих крепостных душ. Чиновничье беззаконье, взятки от поместных доводили крестьян до отчаяния, и тогда начались крестьянские бунты, огненным ураганом пролетевшие по бывшим крепостническим губерниям.
В северных же и в северо-западных  краях сроду крепостного права не знали,        а потому и бунтов, и погромов-поджогов… Нет, были, были, что греха таить. Но раз-два-три… Не стихия, а на почве личных обид и раздоров.
С давних пор северное крестьянство жило общинами. Черносошные, они платили подати, отрабатывали повинность, устраивали помочи маломощным семьям. Общий подушный надел не превышал нескольких десятин пашни и луговых угодьев,         не считая трудно доступных лесных сенокосных полян (пожен). Жили. Но община            не давала полной свободы, держала крестьянина в рамках, переступить которые безнаказанно он не мог. Внимательные земские начальники видели это и понимали, что община стала  сдерживать стремление лучше трудиться, вырастить больше хлеба, мяса и прочих продуктов, излишки коих пойдут в город на продажу. И чем больше их – ниже цена, значит, лучше и деревенская, и городская жизнь. Земские уездные начальники писали губернским, губернские – еще выше. Из самых высоких все это лучше других понял бывший саратовский губернатор, а с 1906 года – главный министр российского правительства, назначенный государем, Петр Аркадиевич Столыпин.           И предложил аграрную реформу, очень понятную крестьянам. Хочешь выделиться          из общины – выделяйся со своим наделом. Он мал? Бери в Крестьянском банке ссуду на 50 лет и выкупай еще земли. Земская управа тебе в этом поможет. Хочешь – отделяйся  хутором или отрубом. Твое дело, как вести хозяйство. Не хочешь отрываться от общинной круговой поруки – живи и трудись так. А хочешь – поезжай          на новые просторы в дальние сибирские или казахстанские края. Тоже помощь будет.
И крестьяне стали думать. Есть над чем. И мало-помалу решались - кто                на хутор, кто на отруб, а кто и в дальние края. А остальные: в общине родились, в ней и умрем. На миру и смерть не страшна. Ну и ладно.
Не все шло гладко. Да и то: когда крестьянская жизнь гладкой-то была?

Уездный съезд  уполномоченных от волостей  по рекомендации Мишуринского  на губернский съезд выборщиков выбрал в числе других и Замараева. И он теперь         не только гордился (хотя виду не показывал) возросшим в глазах сельчан авторитетом, но ждал  лучших перемен и стал выписывать кроме «Земских ведомостей» еще «Новое время» и «Русскую мысль». Читал их поздними вечерами и ничего толком не мог понять. Опять одна политика и убийства политиков. Кадеты, эсеры, эсдепы, октябристы, большевики  социал-демократы – черт их не разберет, чего они хотят. Ругают царя, правительство, друг друга.  Все кричат о революции, и мало кто позаботился  о человеке. «Разве для этого мы их, этих депутатов-то, посылали?» – огорчался Замараев и в сердцах откидывал газету. А потом плохо  спал в отведенные до восхода солнца короткие часы.

           Трехцветный кот Красавко, дремавший на теплой печи, мяукнув, стремглав спрыгнул с нее, и – к порогу. Это значило, что хозяйка вышла из хлева с подойником. Как он это слышал – для Лидии загадка. Она не раз проверяла в такой момент свой слух – нет, ни разу не слышала ни звона подойников, ни хлопка хлевным притвором. Тогда она приоткрывала дверь и убеждалсь: кот не ошибся, мамка  уже поднималась по лестнице в верхние сени с двумя полными подойниками. Красавко ходил кругами, задрав хвост. Он знал, что именно ему первому нальют в плошку парного молока.
Лидия открыла мамке дверь.
-   Лида, подай-ко чистое ведро с полатей. Ну-ко, Лебеду-то не додоила,                не хватило подойников-то.
Надежда перелила один подойник в ведро, плеснула молока коту и снова пошла в хлев. От двух коров она надоила тридцать  литров молока, а это значит,                что на продажу теперь можно пустить побольше.
Уже стемнело, когда приехал Александр. Возил бревна уряднику – строит себе дом на берегу речки Песьи Деньги. Александр не любит этого красномордого представителя власти, и не повез бы ему те бревна, да торгу пока больше нет.
- Чего долго-то? – спросила Надежда. – Я уж забеспокоилась, все ли ладно?
- Все ладно. Четыре бревна отвез уряднику.
- Скоко заплатил-то?
-   С него лишку не возьмешь. Кажной раз намекает, кто он такой… Давай-ко поужинаем, да я почитаю немного. Мишуринского встретил, дак, он мне брошюрку вынес. Почитай, говорит, речь Столыпина в Государственной думе.
- А хто это? Начальник, поди, большой?
- Самой главной после царя. Первый министр в правительстве.
- Дак, про чево он говорит-то?
- Про крестьян, как жись наладить.
- Ну, это кажной знает, - разочарованно заявила Надежда.
- Ну, и как ты бы наладила? – усмехнулся Александр.
-   Дак, поменьше обдирать крестьян надо – вот и будет жись. Вот пошто токо мужик всем должен, а ему – нихто. А?
-   Вот бы тебя в Думу-то, ты бы там наделала делов. Али шуму. Ладно, прочитаю – расскажу как там, наверху, про нас думают.

ПРИБАВЛЕНИЕ  ВТОРОЕ

 10 мая 1907 года. Таврический дворец гудел, как улей. Зал заседаний скоро заполнился до отказа. Ни одного свободного места в депутатских креслах, что бывает весьма редко. На балконах – корреспонденты петербургских, московских и зарубежных газет и журналов.
Наконец, председатель Государственной думы второго созыва Н. А. Хомяков позвенел звонком-колокольчиком. Зал стал стихать.
- Господа депутаты, позвольте пригласить к трибуне для пояснительного выступления о декларации правительства по аграрному вопросу Председателя Совета Министров Столыпина Петра Аркадиевича.
Октябристы, правые националисты, часть правых кадетов и трудовиков захлопали и встали. Социал-демократы затрещали прикрепленными                под столешницами  трещетками.  Кто-то неумело свистнул. А к трибуне шел высокий, широкоплечий, чуть лысоватый, крупнолицый с купеческой бородой, твердым волевым взглядом премьер Столыпин. За трибуной он открыл папку, в которую, впрочем, почти не заглядывал в течение всей речи, обвел глазами сразу до предельной возможности стихший зал.

ПРИБАВЛЕНИЕ   ТРЕТЬЕ

         Из речи П. А. СТОЛЫПИНА.
«Господа члены Государственной Думы! Прислушиваясь к прениям                по земельному вопросу и знакомясь с ними из стенографических отчетов, я пришел              к убеждению, что необходимо ныне же, до окончания прений, сделать заявление как   по возбуждавшемуся тут вопросу,  так и о предложениях самого Правительства…
…Я поэтому обойду все те оскорбления и  обвинения, которые раздавались здесь против Правительства. Я не буду останавливаться и на тех нападках, которые имели характер агитационного напора на власть; я не буду останавливаться                и на провозглашавшихся здесь началах классовой мести со стороны бывших крепостных крестьян к дворянам, - а постараюсь встать на чисто государственную точку зрения, постараюсь отнестись совершенно беспристрастно, даже более того, бесстрастно к данному вопросу…
      …Каждый гражданин, а между ними всегда были и будут тунеядцы,  будет знать,                что он имеет право заявить о своем желании получить землю, приложить свой труд          к земле, затем, когда это занятие ему надоест, бросить ее и пойти опять бродить            по белу свету. Все будет сравнено, но приравнять всех можно только к низшему уровню. Нельзя человека ленивого приравнять к трудолюбивому, нельзя человека тупоумного приравнять к трудоспособному…
…Закон не призван учить крестьян и навязывать им какие-либо теории, хотя бы эти теории и признавались законодателями совершенно основательными                и правильными. Пусть каждый устраивается по-своему, и только тогда мы действительно поможем населению. Нельзя такого заявления не приветствовать. Правительство, во всех своих стремлениях, указывает только на одно: нужно снять те оковы, которые наложены на крестьянство, и дать ему возможность самому выбрать тот способ пользования землей, который наиболее его устраивает…
…Все, что я сказал, господа, является разбором  тех стремлений, которые,             по мнению Правительства, не дают  того ответа на запросы, того разрешения дела, которого ожидает Россия. Насилия допущены не будут. Национализация земли представляется Правительству гибельною для страны, а проект партии народной свободы, т. е. полуэкспроприация, полунационализация в конечном счете, по нашему мнению, приведет к тем же результатам, как и предложение левых партий…
…Где же выход? Думает ли Правительство ограничиться полумерами                и полицейским охранением порядка? Но прежде чем говорить о способах, нужно ясно себе представить цель, а цель у Правительства вполне определенна: Правительство желает поднять крестьянское землевладение, оно желает видеть крестьянина богатым, достаточным, так как где достаток, там, конечно, и просвещение, там                и настоящая свобода. Но для этого необходимо дать возможность способному трудолюбивому крестьянину, т. е. соли земли русской, освободиться от тех тисков,          от тех теперешних условий жизни, в которых он в настоящее время находится. Надо дать ему возможность укрепить за собой плоды трудов своих и представить их                в неотъемлемую  собственность. Пусть собственность эта будет общая там, где община еще не отжила, пусть она будет подворная там, где община уже не жизненна, но пусть она будет крепкая, пусть будет наследственная. Такому собственнику-хозяину Правительство обязано помочь советом, помочь кредитом, то есть деньгами. Теперь же надлежит немедленно браться за незаметную черную работу, надлежит сделать учет всем тем малоземельным крестьянам, которые живут земледелием. Придется всем этим малоземельным крестьянам дать возможность воспользоваться                из существующего земельного запаса таким количеством земли, которое им необходимо, на льготных условиях…
…Пробыв около 10 лет у дела земельного устройства, я пришел к глубокому убеждению, что в деле этом нужен упорный труд, нужна продолжительная черная работа. Разрешить этого вопроса нельзя, его надо разрешать. В западных государствах на это потребовались десятилетия. Мы предлагаем вам скромный,         но верный путь. Противникам государственности хотелось бы избрать путь радикализма, путь освобождения от исторического прошлого России, освобождения     от культурных традиций. Им нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия!»

ПРИБАВЛЕНИЕ  ЧЕТВЕРТОЕ
 
 Из выступления П. А. СТОЛЫПИНА  в Государственной думе 16 ноября 1907 года о Декларации правительственной программы.

 «…Поставив на ноги, дав возможность достигнуть хозяйственной самостоятельности многомиллионному  сельскому населению, законодательные учреждения заложат  то основание, на котором прочно будет воздвигнуто преобразованное Русское государственное здание.
Поэтому коренною мыслью  теперешнего  Правительства, руководящею его идеею всегда будет вопрос землеустройства. Не беспорядочная раздача земель,          не успокоение бунта подачками – бунт погашается силою, - а признание неприкосновенности частной собственности и, как последствие, отсюда вытекающее, создание мелкой личной земельной собственности, реальное право выхода из общины и разрешение вопросов улучшенного землепользования – вот задачи, осуществление которых Правительство считало и считает вопросами бытия Русской державы…»

ПРИБАВЛЕНИЕ  ПЯТОЕ

 Сентябрь 1908 года. Лондон. Съезд социалистов-революционеров:

 «…Всякий успех правительства в этом направлении (аграрная реформа. А. Ж.) наносит  серьезный успех делу революции».

ПРИБАВЛЕНИЕ  ШЕСТОЕ

При поддержке Крестьянского банка крестьянами было приобретено                и благоустроено свыше 200 000 хуторских хозяйств. С 1906 по 1910 год крестьяне сверх земель, полученных от общины, приобретают дополнительно свыше                6 миллионов десятин.
В период с 1909 по 1913 год русское производство главнейших видов зерновых, во многом благодаря аграрной реформе, на 28 процентов превышало продукцию Аргентины, Канады и Америки – ведущих производителей зерна,  вместе взятых.               
                ИЗ ДНЕВНИКА  А.А. ЗАМАРАЕВА

           1907 год.
1-го января. Холод  до 35 градусов. 11 января. Вьюга, потеплело. 14 – выборы                в волостное правление. 21- выборы в уездное правление. 26 – выборы в съезде крестьянства. В январе мука ржаная – 1 руб. 20 коп. пуд, сено – 30 коп. пуд, овес –         70 коп. пуд. В ночь на 28 января северное сияние. 29 – отелилась Чернуха.
9-го февраля, тает. 25 февраля погода гладкая, начало масленицы.
3-го марта – суббота масляной недели, погода красовитая. Помочь у Ракова.        9-го начало протаивать. Небо синее, каплет.
Подать на 1907 год – 2 руб. 26 коп. с души без страховых.
18-го марта умер Николай Иванович Белоусов. 26 марта ходили на ярмарку, купили диван. 30 марта умер Никола Чилик.
Начало апреля холодное. 5 апреля понесло снег, потеплело. 6 апреля дождь.        7 апреля – запел жаворонок. 8 – тронулся лед на Сухоне. Умерли Параня Шмырева         и Николы Рычкова жена. 13 апреля – первый пароход. Умерла Маша Алешина.
19-е апреля начал пахать. 20 – первый гром. 22 – Пасха, день дождливой.             27 апреля начал сеять. Ночь на 1 мая – сильной холодной ветер со снегом. Земля замерзла.
2-го мая – день холодной, снег. Овес не посеян, кормов у многих нет. Свое кончил сеять 8 мая. 9 – умер Никола Рычков.
Первая половина мая сырая и холодная. 14 умер Еграха Старовской.
Ячмени еще не досеяны, лны не сеяны, в огородах не сажено. Мука –                1 руб. 50 коп. пуд, сено – 76 коп. пуд.
Первая половина мая  погода неблагоприятная. Всходов не видать.
17-го мая приехал учитель Мишуринский. 20 – немного потеплее.
23-го мая сеял лен.
Ночи такие, что можно читать и писать без огня. Тепло.
2-го июня – рожь начинает выступать на колос. Стоит жаркая погода. Разогнали  вторую Государственную думу.

           Замараев обмакнул перо в чернильницу, задумался. «Ну и ну. Три месячишка         и позаседали-то. Значит, скоро новую, третью, собирать будут. Вот интересно: вроде         и нужна эта самая дума царю, а вроде как и не нужна. Видно, что-то там, наверху, неладно. Надо будет с Мишуринским потолковать».

9-го июня привез с мельницы: ржаной муки – шесть с половиной пудов, пшеничной – два с половиной пуда, ячневой – пять пудов. Пастуху – 10 копеек. Дни жаркие, оводу столько, что много годов так не бывало. Умер Мишка Филин. Весь июнь сильная жара, хорошо, что перепадают дожди.
Июль.
 Начало месяца дождливое.
Мука ржаная – 1 руб. 30 коп. пуд.
Август.
  6-го кончил лесной сенокос. Умерли Николай Потокин и Евлампия.
Дожди, сенокосы не кончены. 18 и19 августа – ведро, жнут ячмени, начинают овсы.  Рожь сжата, поставил 51 суслон. Умерла Веньки Брагина баба.
С 19 августа погода опять жаркая.
26-го августа  уехал Николай Иванович Мишуринский, опять в Питер.
30-го августа дожали все свое жито. Ржи – 51 суслон, ячменя – 75, овса –           102 суслона, пшеницы –9.
Сентябрь.
 9-го понесло снег. 14 – дождь со снегом. 17, 18, 19 – теплая погода. 22 сентября кончили молотить, погода красовитая, на небе ни облачка. 24-го ходили с Надеждой         в город, купили пуд крупчатки и ножницы.
Мука ржаная – 1руб. 14 коп. пуд.
29 сентября – погода хорошая, носил землю на накат, а вечером любовался облаками при закате солнца.
Октябрь.
  Начало месяца, погода - просто прелесть. Скотина пасется до вечера, а это значит,  запасенный корм на зиму сберегается.
13 числа перевозили доктора Беляева в город, ездил по уезду, недовольный: много умирает народу в деревнях.
15-го перешли в новую зимнюю избу. 18-го несло снег. 19-го начали ездить           на дровнях. 18-го был торговый день в городу, понедельник. Из волостей приехало много подвод. Торговля была хорошая. 26-го ездил сам торговать, продавал лен, щетину, кожу.
Завтра, первого ноября, открытие третьей Государственной думы. Сколько-то она прозаседает?
Декабрь.
 Холод до 30 градусов.
Подати выжимают. А мука опять подорожала – 1 руб. 60 коп. пуд.
25 декабря – Рождество Христово.

ГЛАВА  ЧЕТВЕРТАЯ

        Замараев проснулся от шума дождя. Встал, отодвинул занавеску, посмотрел          в окно. Шел буквально ливень. Где-то негромко погромыхивало. «Туча                не перевальная,- подумал Александр. – Дождь может перейти в затяжной,                на несколько дней. Ну что ты будешь делать, сенокос не закончен, хлеба не доспели,           а погоды нет и нет. Опять лови удачу. Эх, кабы механизм какой. Вон, пишут,                в западных странах, особенно в Англии, машины на полях и дома помогают земледельцу. А у нас… Вот бы царю-то да депутатам о чем надо подумать. Мишуринский, при последнем разговоре, сам толком объяснить ничего не мог. Ругает каких-то кадетов да социалистов. Мол, не хотят ни с кем примирения, не научил, видно,  никого пятый год. Опять на терпении народа играют. Что им всем надо? Неужели было бы хуже, если крестьянин да рабочий жили в достатке, ими же заработанном. Уж, ежели не помогают, то хоть не мешали бы… А, да, завтра сходка в волостном правлении, чуть не забыл…».

В избе волостного правления  густо клубился разъедающий глаза дым                от самосадного табака. Мужики негромко переговаривались о погоде, о сенокосе              и уборке хлебов. Все были явно недовольны. О подати, сбор которой в этом году идет из рук вон плохо, пока молчали, как будто берегли нервы и голос. Но вот волостной староста Брагин постучал по графину и открыл сход правления.
- Тихо, мужики, члены правления. Докладываю вам, что седни нам нужно определить, какие меры принимать, чтобы волость собрала подать на общую сумму  полторы тыщи рублей. В начале года за эту сумму проголосовали…
- Я был против такой суммы, - тут же выкрикнул Игнатий Попов из Выдрина.
Начало дискуссии было положено, и все закричали и замахали руками.
- Я тоже был против…
- Не больно и слушали нас в управе.
-   Где взять деньги сейчас, когда еще и хлеба-то не убраны. Ведь все видят, какая погода стоит.
- Пусть ждут ноября - декабря хотя бы.
- А мне и в декабре не рассчитаться…
Замараев тоже кричал о несправедливой сумме. И что сборы надо перенести      на ноябрь и декабрь.
Брагин ошалело смотрел на правленцев, которые, кажется, о нем и забыли, кричали и доказывали каждый свое мнение друг другу.
-   Ти-ихо! – гаркнул, наконец, Брагин. Шум поутих. – Разорались. Я что ли все это придумал да принял?
- И ты жал на нас.
-    А на меня хто жал? Али не знаете? Все! И раз была принята эта сумма,            то и разговор окончен. Давайте высказывать мнения по срокам сбора. После чего я составлю, как его… протокол и отдам в управу. Пусть читают. Пока читают, пока решают – опять время пройдет.
-    Во, а и правда, мужики, - уже весело сказал Попов из Выдрина. – Ты, Брагин, голова, мы тебя и на тот срок выберем.
Хохот.
-  Нет уж, хватит, - сказал Брагин, которому было не до смеха. – На тот срок поищите другова дурака.  Дак, хто чево сказать желает?  Замараев, может, ты?
Замараев встал.
-   Мужики, нам действительно от суммы подати не отвертеться, чего уж там.           А не платить, сами знаете, всю натуру из сусеков приставы выгребут по цене намного дешевле, чем ежели продать на ярманке. Так что мое мнение такое: просить управу перенести сбор на ноябрь и декабрь. И еще у меня есть одно мнение: в кажной деревне есть два-три дома, кои с податью, хоть лопни, не справятся. Значит, каждая деревня для своих таких семейств скинется понемногу, если не деньгами, то житом  или чем другим…
-    Добрый ты какой, Замараев, - начал было мужик из Бродки. – А ежели я сам концы с концами…
- А ведь Замараев дело говорит. Вот у нас в Глубоком…
-   В вашем Глубоком одне богачи, а как быть с нашей деревней? Ить пять семей голым-голы.
Брагин, послушав и подумав, предложил:
-  Замараев прав. Негоже сельчанам своих бросать на погибель. Я вот что думаю: а ежели нам подать собрать с каждого двора на копейку больше и эти деньги сделать  страховыми, из коих оказывать помощь совсем уж бедным, особенно у кого кормилец, к примеру, служит или умер, а ребятишек по нескольку штук. Как, мужики?
Попритихли мужики, но, подумав, согласились.
- Действительно, копейкой больше, копейкой меньше… Надо так и сделать.
-   Ну, вот и хорошо. А казначей  Силинский все возьмет на учет и потом на сходе правления  отчитается.
На том сход был закончен, и, странное дело, мужики-правленцы уходили                по домам в хорошем расположении духа. Не то что, когда шли на сход.
Дома Надежда встретила мужа сообщением:
- Завтра тебе велено рекрутов до Тиксны везти.
- Во как! Значит, опять свои планы по боку. А кто еще снаряжен?
- Не знаю, всего, сказали, три подводы.
-   Ладно. Тогда вот что. Давно уж хотел новые валенки скатать тебе да Лидии, пора обновить зимнюю обувку. А на Тиксне катальщики хорошие. Возьму-ко шерсть, отвезу, пусть скатают.
- Вот и ладно, возьми.
На подводу Замараева определили четырех рекрутов, призванных из деревень за Старой Тотьмой.
- А чего не пароходом, робята? – спросил Александр.
-  А у парохода, наверно, пару маловато, не доплывет, ежели нас на него посадят.
- Нет, сурьезно.
-    Да мы и сами не знаем толком. На пароходе-то и нам бы лучше: сутки ходу      до Вологды, погуляли бы от души, поплясали бы на палубе. Видно, пароходство против. Прошлый набор так разгулялся, что чуть пароход не утопили. А ты, дядя, служил в армии-то?
-  Нет, робята, не пришлось этого счастья испытать. Бронь на меня была наложена, потому как без отца дом с хозяйством содержал. Резервным я был. А вот лошадь у меня тогда забрали. Была пара меринков, отцовское наследство, оставили одного. Потом уж я  кобылку молодую купил.
- А войны не будет, как думаешь, дядя?
-   Дай бог, чтоб не было. Хотя германец спит и видит Россию заарканить                да в свое стойло поставить.
- А что ему от нас надо-то?
- Дак, земли ему своей не хватает, места мало.
- А говорят, цари-то, наш да германский, в родстве.
- Говорят и пишут, читал.
- Дак,  зачем же сродственникам друг на друга-то идти?
- Да ведь и в семье бывает заваруха. А тут - токо корни подгнившие.
-    Ну, ладно, дядя, ты вот, видать, мужик знающий, грамотный. Дак, скажи,       что в России-то делается. Пошто в народе  покоя нет? Вот, говорят, в Питере                да в Москве какие-то социалисты против царя идут, хотят, чтобы, значит, народу лучше было. А  народу все хуже. Говорят, казнят даже нашего брата, крестьянина,                за выступления…
-  А что вам и сказать, робята. Был как-то у меня разговор с одним умным человеком. Тоже не простой, тоже за народ, в Питер на какие-то сходки ездит. Дак, вот он говорит, что самым главным министром поставлен господин Столыпин, который склоняет царя в нашу, крестьянскую, сторону. Наделы земли будут увеличены, послабления в части самостоятельности личности, говорит, будут дадены. Даже паспорт крестьянин получит. Дак, находятся люди, политики, то ись, которые  этим недовольны. Мол, ежели такое дать крестьянину, то его на аркане не затянешь в эту самую  революцию. И грозят Столыпину-то.
- А тогда нашто эта революция, ежели и без нее можно жись наладить?
- Вот то-то и оно.
- А царь что? Согласен с этим Столыпиным?.
- Не знаю. Об этом не читал. Должен бы согласиться, ежели за народ.
-  И когда эти поблажки будут, - задумчиво произнес рекрут, слушавший разговор.
-   А вот пока вы служите, может, все и сбудется. Приедете домой-то, а тут – живи не хочу…
- Рожу отворочу, - добавил рекрут.
                ***
Членами  земского собрания Тотемского уезда учителя Николая Ивановича Мишуринского и земского доктора Владимира Михайловича Беляева выбрали два года назад, как авторитетных среди уездного населения людей. Но в отличие от спокойного и рассудительного историка Мишуринского, земский врач Беляев был человек  импульсивный и вспыльчивый.  Во всем. Незаурядный лекарь, он возмущался и ругал больного, если тот затянул обращение к нему, негодовал, если у больного нет нормальных условий для поддержания здоровья. В таких случаях он вытаскивал свой бумажник и хлопал по столу ладонью с ассигнацией: «На лекарства!». И не терпел возражений: «Молчать!» Бомбил управу и всех ее членов и чиновников разными записками с невыполнимыми требованиями. К примеру, выделять бесплатные лекарства всем сельским  жителям, платить им страховые по болезни, построить             в уезде две типовые сельские больницы, и так далее. Над ним иногда смеялись, принимали за чудака, иногда злились, когда от его домоганий было невмоготу. Но все понимали, что благодаря Беляеву смертность в уеэде хотя и большая, но меньше, чем в других уездах губернии.
Но Беляев был еще и ярым политиком и горячо симпатизировал партии конституционных демократов – кадетов. И не дай Бог Беляеву и Мишуринскому было сойтись вместе на сходе уездного собрания или по другому поводу. Они, а точнее Беляев, расстраивали весь задуманный и спланированный ход мероприятия. Беляев тут же наскакивал, словно петух, на Мишуринского и, не обращая ни на кого внимания, кричал:
-  Вы, милостивый государь, ровным счетом ничего не понимаете                в политическом раскладе борьбы за власть. Вы заигрываете с трудовиками и всякими там октябристами, а ваш купец Шипов, возглавляя Московское земство, не способен понять суть чаяний крестьянства. Мы, конституционные демократы, не можем поддержать и господина Столыпина, столь вами обожаемого. Как можно согласиться          с премьером, который предлагает несовместимую с укладом России  аграрную реформу…
-  Но ведь  и вы, уважаемый Владимир Михайлович, тоже порой предлагаете необходимые, но несовместимые с бюджетом земства, проекты, - вставлял с улыбкой спокойный Мишуринский.
- Вот именно! Вы правильно заметили  необходимые! А разве есть необходимость в паспортах крестьянам? Этак, милостивый государь, крестьяне наши       с паспортами-то разбегутся ко всем чертям. А кто, по-вашему, Россию кормить будет?
-   Не разбегутся, смею вас уверить. А еще усердней будут трудиться, получив моральную свободу, а с ней и возможность выйти или остаться в общине.
-   Вот-вот, а там недалеко и до политических требований. Мол, долой монархию и прочая.
-   Но ведь и вы, дорогой Владимир Михайлович, то есть ваша партия, кажется против монархии.
-  Нет, милостивый государь, мы не против монархии как таковой, мы –                за конституционную монархию. То есть, если вам угодно, за демократическое начало монархического строя.
-   Но и господин Шипов и его сподвижники тоже не против демократии, даже                за нее. Только с условием аграрных преобразований, которые должна провести Дума, а новые права крестьян пусть будут закреплены конституцией.
-   Нет, милостивый государь,  не примазывайтесь к нашей партии, свои взгляды она не изменит и ей не нужны попутчики вроде Шипова и иже с ним. Рано или поздно конституционные демократы сформируют правительство и поведут дело к истинной демократии. Нам не нужны неуместные поблажки господина Столыпина. Если будет нужно, мы возьмем власть и революционным путем.
- И тогда чем же вы будете отличаться от левых радикалов?
-    Всем! Всем! Мы не левые, мы – правые, пусть даже и радикалы.
Терпеливые слушатели в конце концов отходили от них с улыбкой, но чаще всего ловили себя на мысли, что где-то они с большей симпатией проникаются к менее агрессивному в споре Мишуринскому. Однако тут же пожимали плечами: «И чего они хотят? Зачем менять то, к чему привыкли?»

Доктор Беляев в своем маленьком кабинетике, где кроме небольшого письменного стола, трех стульев и двух стеклянных шкафов ничего не было, что-то сосредоточенно записывал. Иногда отрывался от листа и, о чем-то размышляя, шевелил губами.
В дверь робко постучали.
- Да, да, можно, входите, – сказал доктор, не отрываясь от бумаги.
Дверь открылась.
- Ваша фамилия? Откуда прибыли? Что случилось?
- Замараев я, доктор, из Варниц. Дочка у меня захворала.
Беляев оторвал взгляд от бумаги и внимательно посмотрел на посетителя.
- Вы на подводе?
- На подводе, доктор.
- Хорошо, сейчас выйду, подождите там.
Дорогой Беляев  расспросил о девочке и определил, что у нее корь. А потом спросил:
- Каково же ваше хозяйство, милостивый государь?
-   Да что наше хозяйство, доктор, невелико. Две лошади, две коровки, овечек шестеро да два поросенка. Ну, куры, само собой. Управляемся вдвоем с бабой, то ись с женой Надеждой. Дочке, коя заболела, семь годков. Есть еще сын, но тот своим хозяйством заведует, на Цареве.
- Значит, достаток имеется?
- Ну, насчет достатка как сказать… Не бедствуем, конечно.
- А что с землей?
-    Земли, ежели не токо на свой прокорм зерна собирать, то маловато. Иной год  покупать зерно-то да муку приходиться. Сенокосов тоже не густо. Да и то больше лесные, дальние. Трава там не такая, похуже луговой-то будет.
- Община помогает?
-     Дак,  бывает, у кого силенок совсем мало – помочи устраиваем. А так… Жилы да пупки надрываем. До зимы-то крестьянин  так наломается, что… Да и зимой на печи лежать тоже некогда. То дрова вывезти надо, то сено, то извоз изладится под живую копейку. Дак не сладкая наша жись, доктор. Болезни вот еще донимают. Много людей мрет. Да вы это лучше меня знаете.
-   Да, медицина отстает. Ну, а вот, к примеру, дадут вам паспорт, позволят выйти из общины. Что, бросите крестьянствовать? А, может, и уедете, к примеру,                в города?  Там рабочие нужны.
-   Куда нам, доктор, до городов. Здесь у меня дом, какое ни есть – хозяйство. Как все это бросишь? Нет, тут будем. Как говорится, где народился – там и пригодился. В общине или единолично – земля наш удел. Ничего другого лично мне  не надо. Вот живет в нашей деревне учитель Мишуринский, вы, должно, его знаете…
- Ну-ну…
- Дак вот он в Питер ездит, с большими людьми знается…
- И что? – глаза у Беляева загорелись любопытством.
-    Дак, вот он говорит, что ежели Государственная дума, коя будет уже третьей, поддержит реформу главного министра Столыпина, то крестьянин получит большое облегчение. Да и наделы побольше будут. К тому же – собственные, с передачей                в наследство.
- Вы считаете, это благо для крестьянина?
- Дак, вроде ничего в этом худого нет.
«Так-так... Мишуринский… Успел, прохвост, - раздраженно думал Беляев. – Так он всех тут дезорганизует, нам и делать ничего не останется, кроме как революционным способом вводить демократию».

ПРИБАВЛЕНИЕ  ПЕРВОЕ

  Из протокола правоведа в волостном суде по делу о земельной тяжбе. «Слушается дело  о спорном участке пахотной земли между двумя крестьянскими семьями. Каждая семья считает участок своим. Суд, рассмотрев обстоятельства                и посоветовавшись, объявил: этот прав, этот не прав; этому две трети спорного участка, этому одну треть. Я возмущенным голосом задал  вопрос: на каком основании принято такое решение? Ведь правый должен получить весь участок, а не две трети! На что судьи ответили: «Земля – это только земля, ваша милость. А этим людям придется жить в одном селе всю жизнь. Так-то!»

У Лидии, действительно, была корь. Беляев, осмотрев ее, сказал:
-    Поставьте кровать подальше от окна, отделите это место красной материей. И боже упаси от малейшей простуды. Вот рецепт на лекарства. Стоить они будут около рубля. Деньги есть?
- Есть, доктор, найдем.
- Ну вот… А Мишуринского поменьше слушайте. Только демократия, закрепленная конституцией, даст вам, милостивый государь, полную свободу.                А господа Столыпин, Шипов и Мишуринский вводят вас в заблуждение. Да-с.
Пока Беляев выписывал рецепт, пока говорил о Мишуринском, Надежда что-то шептала мужу.
-  Доктор, - неловко себя чувствуя, обратился  Александр к Беляеву. - У нас,                то ись, рядом, у моего брата, дочь на сноснях. В последние дни ей как-то хуже стало. Может…
-   Ведите.
 И вовремя пришли. Племянница уже маялась.
-   В больницу! Живо! 
К утру следующего дня у Ивана Замараева  появилась на свет внучка Юлия.


ПРИБАВЛЕНИЕ  ВТОРОЕ

  О партии кадетов (Конституционно-демократическая партия).
 Зарождение началось в 1902 году одновременно с выходом нелегального журнала «Освобождение» в Штутгарте. Первым редактором журнала был философ                и марксист Б.П. Струве. В 1903 году возникли две почти однотипных по целям                и задачам организации – «Союз освобождения» и «Союз земцев-конституционалистов».  В 1905 году на общем съезде в Москве объединились                в единую партию. В разгар первой русской революции кадеты объявили себя вне классовой борьбы и отвергали идею социальной революции, но в случае необходимости не отвергали революцию политическую (захват власти мирным путем). Уже в 1906 году в партии насчитывалось около 70 тысяч человек. Ее первичные организации были по всей России. Партия издавала или контролировала около                70 газет и журналов в центре и в губерниях. В ее рядах состояли виднейшие общественные деятели, ученые, юристы, крупные буржуазные идеологи. Словом – цвет общества. Партия большую и заинтересованную поддержку получила                от еврейской буржуазии в обмен на немедленное равноправие в случае занятия ключевых постов в правительстве представителями конституционных демократов.
По ходу революционных событий кадеты уже не отрицали революцию как принцип, они лишь призывали «не делать из революции кумира». Вообще                о непостоянности партии говорят многие факты метаний от одного принципа к другому. Задекларированная позиция либерализма, по словам С.Ю. Витте, была обречена                на неудачу. «Им нужно было удержать то, что давали, им нужно было стать октябристами». Но и сдвиг вправо вряд ли бы помог кадетам, ибо после  разгрома революции они стали монархистами не по убеждению, а в силу обстоятельств. Лавируя между конфликтующими классами, они, в конце концов, остались на обочине, теряя доверие у правых, левых, демократов  и у крестьянства. Полного компромисса                с правительством у них тоже не получилось.  Например, они хотели создать правительство из думцев, но сами еще при Струве отказались от участия                в правительстве, убоявшись ответственности. Столыпин не раз призывал думскую фракцию кадетов к разумному и плодотворному сотрудничеству. Вот лишь один факт. Когда Дума  201 голосом отклонила предложение правительства лишить депутатской неприкосновенности депутата Озоля за активное сотрудничество в подготовке вооруженного восстания, Столыпин пригласил к себе четверых кадетских лидеров: Челнокова, Струве, Гессена и Маклакова и спросил – есть ли надежда на согласие Думы выслушать и принять доказательства судебных властей по делу Озоля, - Струве пытался убедить Столыпина, в том, что он требует от Думы невозможного. Как потом вспоминал Маклаков, Столыпин сказал: «Освободите Думу от них (от Озоля и таких, как он.  А.Ж.) и вы увидите, как хорошо мы с вами будем работать… Препятствий                к установлению правового порядка в России я никак ставить не буду». Маклаков: «…я -  самый правый кадет, я – буду голосовать против…» Столыпин: «Ну, тогда – делать нечего. Только запомните что я вам скажу: это вы сейчас распустили Думу». (2 июня 1907 года вторая Государственная дума была распущена).  «К религии, -  как упоминал видный земский деятель Д.Н. Шипов, - кадеты были если не враждебны,                то равнодушны. Их безрелигиозность и мешала им понять сущность народного духа. Из-за нее-то, искренно стремясь к  улучшению жизни народных масс, они разлагали народную душу, способствуя проявлению злобы и ненависти – сперва к имущим классам, потом и к самой интеллигенции».  А. Гучков, октябрист, впоследствии председатель Думы: «…Эта партия ловко подсела на запятки русской революции, приняв ее за ту триумфальную колесницу, которая довезет их до вершин власти,                и не заметив, что это дрянная телега, которая вконец завязла в кровавой грязи».                В. Маклаков: «…Вместо того, чтобы взять на себя неблагодарную, но почетную роль умерять безрассудное нетерпение общества, сама его подстрекала.  Ни о какой постепенности реформ она не хотела и слышать. Радикальное изменение еще                не испытанной конституции, установление полного народоправства, единовременное  и массовое отчуждение частных земель, образование правительства                из представителей думы и ей подчиненного, - были ее первыми требованиями. Уступить им – значило бы приблизить революцию на 11 лет». И это сказал (пусть                и задним числом и умом) один из виднейших лидеров партии ка-де.
Вот в этой партии и состоял уездный земский врач В.М. Беляев, который в силу удаленности от центра не очень знал и понимал, что в ней ежемоментно происходило. 


ИЗ  ДНЕВНИКА  А. А. ЗАМАРАЕВА

1908 год.
  Январь.
1-го января. Холод 30 градусов.
2-го. 3-го, 4-го, 5-го, 6-го – оттепель, каплет.
Теплая погода до середины января. Дни стали подольше, но крестьянам живется не особенно сладко. Работы худые. Хлеб и другие товары дорогие, подати подросли.
7-го хоронили Косатчиху.
Из газет: 19 января был убит король португальский и его наследник.
Февраль.
3-го отелилась Красуля.

Из газет
  8-го февраля вынесен смертный приговор генералу Стесселю или десять лет крепости. (Анатолий Михайлович Стессель, генерал-лейтенант. В русско-японской войне 1904 – 1905 г.г. командовал Квантунским укрепленным районом. Его обвиняли                в сдаче Порт-Артура в декабре 1904 года.  В 1906 году уволен в отставку.                Под давлением общественности в 1907 году отдан под суд, который приговорил его                к смертной казни, замененной содержанием в крепости на десять лет. В 1909 году высочайше помилован.  А. Ж.)
17-го и 18-го февраля на ярманке купили с Надеждой дугу за 1 руб. 35 коп., пуд белой муки – 2 руб. 25 коп., платок – 2 руб., салфетку – 1 руб., картину – 5 коп.
23-го февраля. Помочь церкви с дровами. Умер Климов.
Слышал, что хотят проводить железную дорогу мимо Тотьмы.
           Апрель.
5-го апреля. Первый жаворонок.
Городских часто хоронят.
Сухона тронулась 8 апреля.
15-го апреля – первый пароход.
23-го апреля. Холодный день, повалил снег, работать было нельзя. Ходили                к огородам, потом пили водку. (Далее в дневнике следует текст, написанный другим почерком: «Друже Саша! К сожалению нашему, казнили следующих декабристов:                1-ый Пестель, второй – Рылеев, третий – Муравьев, четвертый – Каховский, пятый – Бестужев. Вечная память, вечная память казненным героям. Писал ВМ…»
Май.
В ночь на 1 мая замерзла земля.
Идет тяжба и хлопоты о земле. 6 человек хотят выйти в собственники, закрепить за собой землю. (В связи с реализацией Столыпинской аграрной реформы.  А. Ж.)
6-го мая кончили сев.
С 9 по 25 мая был нездоров, лежал в больнице. Все еще плохо здоров.
Июнь.
1-го, Троицын день. Жарко.
Сегодня 8 число. Заговенье. Ветры каждый день. Умер Алеха Никитихин Кажется, осень будет поздняя, работы затянутся надолго. Трав почти нет, с сенокосом спешить некуда. Яровые очень малы, рожь еще только начинает выходить на колос.
Август.
16-го хоронили Мишку Мураша. Целые сутки шел дождь. Вода сделалась,                как весной, мельницы захлебнулись.
Декабрь.
В России царит полная реакция. Не велят собираться в одном месте, обязывают подпиской.
Жилось в этом году так себе, ни шатко ни валко. Подати отданы. Печальное явление – в России было много казней.

ПРИБАВЛЕНИЕ  ТРЕТЬЕ

 Про казни.
 Много тонн бумаги изведено о сверхжестокости  военно-полевых судов в начале правления Столыпина. Но вот не с потолка взятые цифры. По приговорам этих судов за разнузданный террор, бунты и погромы, особенно в южных губерниях, по разным оценкам было казнено от 680 до 1100 человек. А с другой стороны, опять же по разным оценкам, с 1901 по 1907 год террористами было уничтожено несколько десятков тысяч русских людей всех сословий. Взрывались бомбы в церквах во время молебнов, палили по крестным ходам, бомбили экипажи сановников и чиновников только за то, что они – сановники и чиновники, а значит – против революции. Смертная же казнь применялась только к прямым убийцам, даже изготовители бомб не могли быть казнены. Но оппозиционные, да зачастую и лояльные правительству газеты, преподносили ситуацию так, как будто в стране «полная реакция». Вот Александр Замараев  и отмечает в своем дневнике факты, вычитанные именно из таких газет.       Но прав он в том, что местные власти порой переусердствовали, запрещая, а тем более под расписку, собираться даже родственникам на семейные праздники.  Перегибали там, где гнуть было легче.

               
                ГЛАВА  ПЯТАЯ

Иван Замараев, брат Александра, собрал родственников отметить крестины внучки. Было воскресенье. Пока  дочь с зятем и крестная с крестным, а ими были Андрей с женой Анной,  ездили в церковь, гости  в ожидании новокрещеной                и сопровождающих ее лиц, пропустили по стаканчику, закусив капусткой. Разговор пошел сначала родственный: кто как поживает, каково-то здоровье всех, кто куда                и зачем ездил, кто куда ходил и что видел  и слыхал на стороне. Но скоро на первый план вышли вечные крестьянские вопросы: кто сколько собрал и намолотил, хватит ли кормов скотине. Потом чисто хозяйственные: купить стало все дорого, за что ни возьмись – нужны деньги, а где их взять? Продашь чего из хозяйства, а самому это же потом покупать придется. А подати и поборы? Каких только не навыдумывают уездные начальники: с коня, с овцы, с гумна с овином, с колеса… Когда крестьянину помогать-то будут, а не отнимать у него? А сунься в управу – каждая бумажка – рупь.                Да и не поможет та бумажка, а время отнимет. И кому жаловаться?
Мужики выпили еще по стаканчику.
-  Говорят, царю не до нас, не до народа, то ись. Говорят, у ево во дворце-то одне шпиены сидят, да доносят что в народе деется, что про  ево, царя-то батюшку, люди думают.
- Известно, нашему брату дешевле глотку заткнуть, чем посулить.
- Да уж хоть бы посулили чево, и этова не слышно.
- Министрам да всяким там дворникам…
- Дворянам.
-  Може и дворянам, мало ли им надо всего. Оне ведь картошку не чищеную жрать не будут.
- Сашко, чево в газетах-то пишут?
- Много чево. Третья дума заседает.
- И чево?
- А чево. Против царя да правительства депутаты выступают.
- А им-то чево не живется?
-    Дак, ведь, говорят, хотим как лучше. А сами еще и друг с другом лаются.                Вот и выходит, что все в разные стороны тянут, а простому человеку – лихо.
-   Это уж верно.
-   Всех бы их хоть на одно лето к нам, мы бы их за плуг поставили, серп да косу в руки дали, а сами – в город, заседать да наблюдать, чтобы от рассвета до заката оне не разогнулись. Вот тогда, может, узнали бы нашу крестьянскую житуху.
- Не, не узнали бы.
- Пошто?
- А и дня не протянули бы, к вечеру всех пришлось бы на погост нести.
- Да-а, смех смехом, а…
-   Мне вот не до смеху было, когда становой со стражниками с обыском пришли, - с усмешкой сказал Александр.
-  С обыском? – удивились вожбальские родственники. Остальные знали эту историю.
-   Ну.
 И Замараев воспроизвел то памятное событие. – Месяца два тому назад дело было. Мы с Надеждой огонь собирались гасить да спать укладываться. Не дал это сделать стук в крыльцо. Выхожу. Кто там?  Я, дядя Саша, Колька Мальцев, сосед. Пусти-ко. Пустил. Оглядывается, как вроде кто догонял его. Чево, Коля, дома неладно? – спрашиваю с удивленьем. Нет, говорит, дома все ладно. И вынимает из-за пазухи газетки да тоненькую книжку. Это, дядя Саша, подпольная литература. Под полом что ли нашел? – спрашиваю. Да не нашел, а дали. А подпольная – потому что тайная, значит, без разрешения и ведома властей печатается.  Дак пошто ты ко мне-то пришел?  Ну, ты же грамотный, говорит. Прочитай и другим расскажи. Ну, думаю, Колька, в политику меня тащишь. А ему говорю,  мне это, мол, ни к чему, я вон                из библиотеки книжки читаю, да две газетки выписываю. А он: в тех газетках                да книжках того не пишут, чего в этих пишут. На, говорит, токо спрятай подальше. Заколебался я: вроде и почитать охота, а вроде и боязно. Дак, про что там пишут-то? - спрашиваю. Про революцию, говорит. Социалисты-большевики, говорит, всю правду -матку про самодержавие пишут и к революции призывают.  Да революция – это ведь война, говорю ему. А он: война против царского режима, за народную власть. Еще пуще почитать захотелось. Да кто тебе ее дал-то? А ты никому не скажешь, дядя Саша? Не скажу.  А Белоусов Николай Федорович, говорит. Кто он такой? Большевик. Революционер. А главным у них – какой-то Ульянов. Умный, говорит, человек. Вот что, говорю, Коля, с тобой греха наживешь. Иди и сожги эти газетки. Не рискуй, молод еще. Ну, говорит, дядя Саша, я на тебя надеялся. Думал – и ты со мной в большевики-то… Нет, Коля, говорю, мне своих забот хватает. Давай-ко тут и сожгем их. Ладно, говорит, только все же я тебе одну статейку прочитаю. Послушал я да ничего не понял, кроме ругательства: мол, самодержавие такое-сякое и надо его уничтожить. Дак, про это я читал, говорю парню-то. Нашу власть никто не хвалит. Ну, всю эту Колькину литературу сожгли, и он ушел. Я ему еще сказал, чтобы по ночам не шлялся с газетами недозволенными. Лучше, говорю, с девками гуляй, и то греха меньше. И вот не думал я, что кто-то пронюхает про это Колькино посещение и донесет. Через три дня,  поутру, не успели мы с Надеждой да Лидией пресников поесть, как становой да два стражника заявились. «Ты Замараев Александр Алексеевич?» «Ну, я». «Где подпольная литеретура?»  «Какая такая литература, господин становой? Ни под полом, ни в другом каком месте литературы у меня нет» – отвечаю. «Не прикидывайся. Третьего дня Мальцев Николай тебе доставил». Вот так-так, - думаю. – Попал бы я, не сожги тогда эти проклятые газетки. «Это кто – сам Колька Мальцев это сказал?»  «Сам.                На допросе».  «Ну, дак, ищите» – говорю. И открываю говбец. - Вот, под полом у меня токо картошка да брюква с морковью. Полезайте».  Дак, один стражник полез, а другой давай  осматривать все, что на глаза попадет. Страм. Нашли токо те газеты, кои выписываю законным образом. Цельный час безобразничали.
- А с Колькой Мальцевым-то что?
-  Выпустили. А вот Белоусова арестовали. Колька потом мой дом огородами обходил. Стыдно. Но все ж таки встретил я его. «Прости, - говорит, - дядя Саша,           что эдак вышло. Пристащали они мне каторгой. Не буду больше ни с кем связываться».
- Да-а, время…

ПРИБАВЛЕНИЕ  ПЕРВОЕ

  П. А. СТОЛЫПИН, из выступления в третьей Государственной думе                31 марта 1910 года.
 «После горечи перенесенных испытаний Россия, естественно, не может не быть недовольной. Она недовольна не только правительством, но и Государственной Думой, и Государственным Советом, недовольна и правыми партиями, и левыми партиями. Недовольство это пройдет, когда выйдет из смутных очертаний, когда образуется и укрепится русское государственное самосознание, когда Россия почувствует опять себя Россией».
  П. А. СТОЛЫПИН, из интервью газете «Волга»: «…Дайте государству двадцать лет покоя, внутреннего и внешнего, и вы не узнаете нынешней России!»
В. И. ЛЕНИН: «…Все прежние революции усовершенствовали государственную машину,  а ее надо разбить, сломать…» (ПСС, т.33. стр.28).

 Подъехали розвальни и закутанную в одеяло новокрещеную Юлию внесли                в избу. Все зашумели радостно, девочку распеленали и она, вздернув розовыми ножками, пустила струйку.
-  Ни звука не проронила за все время, - сообщили восхищенные мама                и крестная. А отец и крестный солидно присоединились к мужикам.
-   Скоро был накрыт стол, точнее, два сдвинутых стола. Жена Ивана Лизавета       с Надеждой приготовили: жаркое с бараниной, студень из свиных ног, сдобную картофельную кашу под пенкой, сморчки топленые свиные, пироги-рыбники, пироги-саломатники, пироги-черничники, пироги-губники (сверху пирога – мелко порезанные грибы в сметане) кисель овсяный, кисель ягодный, дежень под простоквашей.                Из хмельного были выставлены водка и солодовое пиво.
Пили, ели, плясали. Было весело, просто. К вечеру мужская половина сильно захмелела. Стали собираться по домам.  Дальние родственники оставались ночевать. И в этот момент – новый гость.
- Здраствуйте. По какому поводу собрались?
У порога стоял  урядник.
-  Дак, это… крестины, - в смущении ответил Иван. – Проходите, господин начальник.
-   Ну-ко, и правда, господин начальник, отведайте пива домашнего да пирогов, - подхватила Лизавета.
Урядник  думал, колебался, но не долго.
- Ладно, ежели за здоровье новокрещеной, как ее величать-то?
- Юлией.
- Вот, за ее здоровье.
Урядник  залпом выпил поданный на подносе граненый стакан солодового пива, разгладил ус, неспеша откушал пирога, сказал.
- Доброе пиво. Токо вот что: не велено нынче собираться компаниями.
-   А пошто, господин начальник? – спросил Иван. – Вроде ничего худова от таких компаний нет.
-  От таких нет, а от других есть. Беспокойство, к примеру, властям бывает. Бунтовщики завелись, народ смущают.
- А чего им надо-то? Чего добиваются? – не унимался Иван.
-    А то и надо, смуты. В южных частях России  иные крестьяне пошли на поводу и давай помещиков разорять. Вот власти и решили этого больше не допускать. 
-   Ну, у нас тут и разорять-то некого. Все в общине, - успокоил Иван урядника.
-  Как сказать. Социалистов опять привели этапом. Вот нашто оне здесь нужны, а? – возмутился урядник. -  Ладно, расходитесь помалу…
Урядник ушел. А мужики, почесав в затылках, еще выпили по стакану пива                и со словами: «От жись!» стали расходиться. 

Неожиданно для Александра и Надежды накануне Пасхи приехал с Царевы сын Андрей. Один. Надежда встревожилась: все ли ладно?
- Все ладно, мама. Посоветоваться приехал.
-   Ну, дак, совет – не ответ, дать не трудно, - успокоился и отец. – Садись, чай пить будем. Вот ежели бы завтра приехал, дак и с вином бы можно. Переночуешь, может?
- Нет, отец, не могу. Как без меня мои Пасху будут встречать?
- Да, праздник у них будет не тот. Ладно, выкладывай, что наболело.
-   Не знаю, отец, что делать. Бумага в волость пришла: ежели, мол, кто желает выделиться из общины со своим паем – не препятствовать. Больше того, таким семьям позволено будет дополнительно купить земли в свою законную собственность с правом наследования. Денег на покупку  выделит Земельный банк с выплатой на 50 лет. Вот я подумал…
-  Слыхал, сынок, про такую реформу. Мишуринский говорил про нее                и про главного министра Столыпина.  И не раз думал, а и самому не выделиться ли?
- Дак, чего, давай спробуем? А не получится, дак…
-   Вот и страшновато – получится - не получится. Ведь ежели не получится,                то потеряешь больше, чем наработаешь в общине.
-   Да понимаю я. Токо ведь общинный надел… На сходках каждый раз считают: не лишка ли у тебя пашни да сенокосов. А тут – сам хозяин. Сил маловато – сезонных работников найми.
-   Работники платы потребуют. И не малой. И может выйти то ж на то ж. Тогда какой резон в этом единоличном хозяйствовании?
- Значит, ты против?
-   Погоди, не торопись. Мы рассуждаем… С другой стороны жить с оглядкой                на общину тоже порядком надоело. Урожай большой собрал – тычут, что земли захапал лучшие, малый урожай – опять же недовольные, мол, хозяйствуешь плохо, спишь подолгу. А уж как подати да оброки земельные делить начнут – не приведи Бог. Плюнул бы на все…
- Вот-вот…
- Так что, выходит, надо бы попробовать.
- И я думаю.
-    Жаль токо мне уж поздновато в единоличники-то. Годы не те у нас с матерью. Давай, ежели, попробуй, пока молод. И жена у тебя подстать. Парнишко подрастет – будет кому все передать.  Мать, ты-то как думаешь?
- Дак, вы мужики, решайте. Токо не прогадайте.
- А у вас тут, в Варницах, есть отделенцы?
-   Есть. Шесть семей пожелали. Шуму много. И другим, как вот мне, хочется                и колется.

Знал бы Александр Алексеевич Замараев, что придется пережить сыну и внукам через двадцать лет. Коллективизация, как беспощадная стихия, обездолит многие семьи разбросает их по соловкам да по беломорканалам, разлучит детей с матерями      и отцами. И все потому, что любили землю, по-хозяйски с ней обходились. Но это – потом. И это – другая история.

Весна, крестьянская надежда, снова вступала в свои права. На южных пологих берегах Сухоны день и ночь журчали ручьи, пополнявшие реку с каждым часом. Лед оголился от снега, посинел и скоро затрещал. Между огромными ледяными площадками заколыхалась темная глубь. Льдины-площадки от прибывающей воды                с оглушающим треском раскалывались на неровные части, которые нетерпеливо пихали друг друга, некоторые от тесноты дыбились, а потом «с головой» уходили                под воду, выныривали там, где свободней. Наконец, вся эта армада чуть заметно тронулась. Шум нарастал. Мелкие льдинки мгновенно крошились в осколки, тут же заполняя прогалы. Воды всем не хватало, река для ледостава стала узка и метровой толщины, хрустально сверкающие куски льда выползали на берег, на съедение солнечным лучам. Весь день лед шел сплошным потоком. Потом каждая льдина, большая и малая,  плыла сама по себе, изредка подталкивая переднюю. Только к утру следующего дня ледоход успокоился. Льдины плыли в сопровождении шуги. Эта мелочь шла еще сутки.

Из-за излучины показался двухпалубный пароход «Северянин». На пристани его ждали  становой и несколько стражников. Встречающую публику оттеснили на высокий берег. Пароход дал два коротких и один длинный гудок. Матросы парохода и пристани приготовились к швартовке. На нижней палубе толпились пассажиры. Наконец, пароход застыл, подан трап, и пассажиры хлынули на берег. Прибывшие                и встречающие шумно обнимались, целовались и отправлялись по домам.  У сходни                в два ряда выстроились стражники с длинными винтовками со штыками. Жандарм                с парохода дал знак принимать «гостей». Политических сегодня было немного – всего двенадцать человек. Не обремененные багажом, они неспеша проходили на берег,                с интересом оглядывая новое место поселения. Последним шел  невысокий плотный человек средних лет. В руках у него был кожаный саквояж. На голове – шляпа, одет                в тройку, обут в добротные башмаки. К нему подошел становой, сказал:
-   Господин Барышев, если вы здесь поведете себя, как в Москве, вам придется надолго оставить мысль о первопрестольной. Всего скорей вы отправитесь в еще более глухие места.
- А что, это еще не край света, господин жандарм?
- Я вас предупредил.
- Я буду заниматься только философией.
- Так было бы лучше для вас. И нам поменьше беспокойства.
Ссыльных развели на постоялые квартиры. Им было предписано не покидать самовольно черты города, в определенные дни быть дома для проверки, не иметь запрещенной литературы, не говорить на политические темы, не собираться группами. Но все это были условности, которые нарушались всегда и всеми политическими ссыльными. Они неукоснительно выполняли лишь одно требование: отсидку дома                в дни проверочных обходов.
Николай Васильевич Барышев эту обязанность также строго выполнял. Зато                в другие дни его можно было видеть в самых разных местах Тотьмы и за ее границами. В его саквояже под легальными газетами лежали брошюры Плеханова, Маркса, Луначарского, Ульянова. Барышев действовал почти открыто, бывал на крестьянских сходках, приглядывался, прислушивался, отмечал для себя особенно недовольных. Очень скоро он сколотил небольшой актив из таких людей, давал им литературу, растолковывал содержание статей. И требовал, чтобы каждый активист организовал свою группу. Он знал: долго ему здесь не продержаться, но он так же знал, что семя брошено и обязательно прорастет.
Не сидели сложа руки и другие ссыльные. Вялая провинциальная власть вздрагивала и очухивалась только когда политические устраивали совершенно возмутительную акцию.

В середине лета 1911 года в Тотьму специальным рейсом прибыл пароход, все тот же «Северянин». На борту его  не было простых пассажиров. Он доставил                100 политических ссыльных. Как ни старались жандармы не допустить на пристань  «старожилов», но почти все они  были здесь. А на высоком берегу собрались сотни зевак. Как только партия сошла на берег, Барышев крикнул:
-   Товарищи! Политические ссыльные Тотьмы приветствуют вас. Теперь вместе мы продолжим борьбу за революцию. Долой самодержавие! Смерть царским палачам! Вся власть – Советам!
Среди новоприбывших прозвучало нестройное и не дружное «ура», а кто-то громко спросил:
- А почему не Учредительному собранию?
Уездный исправник, перебивая смех, закричал:
- Молчать! По квартирам – м-марш!
В тот же день Барышева этапом отправили в Никольск. Но семя, действительно, было брошено и прорастало. Первого сентября ссыльные устроили митинг на берегу Сухоны в десяти километрах выше Тотьмы. На митинге кроме мещан толпилось и две-три сотни крестьян из окрестных деревень. А ведь еще и уборочная не окончена.                На многих  полях прорастал пырей. Революция стала интересней тяжелого крестьянского труда.
На том митинге очутился и Иван Замараев. После митинга, возбужденный                и взбудораженный, не заходя домой, направился к брату Александру. Но дома была только Лидия.
- А тятя с мамой на ячменях.
Иван туда. Александр встретил его руганью.
-  Ты с ума сошел? В такую пору по митингам! В пролетарии собрался? Дак, пролетишь со свистом. Токо зимой чего жевать будешь? Или на иждивенчество  жены сесть хочешь?
- Ты погоди орать-то. Давай присядем, поговорим. Наслушался я там всего. Обкумекать надо. Ты башковитей меня, хочу узнать твое мненье.
Александр не сразу, но успокоился.
- Надежда, мы пойдем под елкой малость посидим.
- Не долго рассиживайте, погода ждать не будет.
Сели под разлапистой елкой.
- Ссыльные социалисты митинг- то устроили.
- А то я не знаю.
-   Часа два говорили, пока жандармы да стражники не нагрянули. Я их заметил раньше - и в лес. А то бы…
- А то бы сидеть тебе в каталажке. Куда тебя носит…
- Ты послушай. Социалисты эти много чего дельного говорили.
- Чего же, к примеру?
- К примеру, ежели возьмут оне власть, то народу жить лучше станет.
- Ну-у? -  усмехнулся Александр.
-  Землю, какая есть под угодьями, раздадут крестьянам. Отменят всякие там поборы и подати. А управлять всем будет то ли совет, то ли собранье, как это… учредительное, кажись. Не понял я тут их: одне – одно, другие – другое. Но главное дело – все против царской власти.
- Все сказал?
-    Дак ведь, это… Много чего еще там говорили. Запрещенные книжки совали.  Я далеко стоял, не досталось.
-  Ты вот что, Иван. Иди домой и хорошенько подумай допрежь на митинги бегать. Я тоже не всем доволен. Вижу, как царь власть из рук выпускает. Но я буду держаться только тех, кто взаправду о крестьянах думает. Тебе и любому из нас вот что предложено главным министром Столыпиным? Не глянется в общине – выходи                в собственники, владей своей землей с передачей по наследству. Мало денег – бери                в банке. Отдавать будешь малыми частями. Вон мой Андрей решил выходить                из общины.
- Знаю…
-   А эти социалисты разных мастей, как сказал про них Мишуринский, для чего власти-то хотят? Допрежь свои карманы набить, а потом и забудут, об чем кричали.
-   Ну-ко, мужики, хватит зря комаров кормить, солнышко  уж на закат пошло, - прервала беседу братьев Надежда.
- Где твои-то? – вставая, спросил Александр.
-    Дак, тож последние суслоны ставят… А все ж таки антиресно было послушать митинг-то ихний…


ПРИБАВЛЕНИЕ  ВТОРОЕ

 1 (14) сентября 1911 года в Киеве совершено покушение на Столыпина. 5 (18) сентября он скончался

ПРИБАВЛЕНИЕ  ТРЕТЬЕ: если бы СТОЛЫПИН был жив…
 
Из  проекта П. А. СТОЛЫПИНА «О преобразовании Государственного Управления России».  (П. А. СТОЛЫПИН предполагал создать ряд новых министерств для улучшения работы всего государственного аппарата)

Министерство самоуправления:
 …Имущественный ценз для участия в деятельности земств должен быть понижен по возможности в 10 раз, с таким расчетом, чтобы владельцы хуторских хозяйств и рабочие, владеющие небольшой недвижимостью, имели бы право участия в земских выборах. Волостные земства, по проекту Столыпина, получали бы от уездных земств в свое ведение заведование в пределах волости земскими школами, больницами, санитарными, ветеринарными и агрономическими пунктами.                На волостные земства возлагались постройки, ремонт и содержание дорог, а также заведование всеми другими нуждами населения в пределах волости. Соответствующие права и обязанности были предусмотрены проектом по уездным                и губернским земствам. Министерству по делам местных самоуправлений в полном контакте с Министерством финансов предписывалось изыскать все необходимые источники, которые дали бы возможность земствам и городам располагать доходами, необходимыми для удовлетворения всех нужд населения.

Министерство исповеданий.
 …Священники, в особенности в бедных деревнях, живут в исключительно тяжелых материальных условиях. Жалование за преподавание Закона Божия                в земских школах установлено в размере 60 руб. в год, в то время как в земствах врачи, агрономы, инженеры, ветеринары, страховые агенты и др. земские интеллигентные работники получают от 1500 до 3000 руб. в год. Неудивительно, священники, окончившие духовные семинарии, неохотно идут служить особенно                в волостные приходы. А между тем русский народ, будучи по природе верен православию, очень нуждается в хороших священниках, которые своими проповедями в церквах и постоянными беседами, преподаванием Закона Божия, направили бы русский народ по тому Христианскому пути, при котором не было бы места тем ужасающим поступкам, которые были в 1905 г. во время революции… Русский народ                в массе религиозен, и необходимо, чтобы Министерство исповеданий создало те условия, при которых  религиозная жизнь народов России была бы всегда на должной высоте. Восстановление в России патриаршества может в этом отношении много помочь.

Министерство по обслуживанию, использованию и эксплуатации богатств недр России:
 …Создание такого Министерства, по мнению Столыпина, позволило бы ускорить освоение несметных природных богатств коими, как никакая другая держава Европы и Азии, обладает Россия. Это позволило бы создать тот необходимый государственный бюджет, при котором можно было бы не только использовать все богатства недр земли, но и полностью провести в жизнь все культурные                и экономические нужды населения.

Министерство здравоохранения:
 …Земская медицина в России, вне всякого сомнения, заслуживает большего уважения, но недостаток финансовых средств лишает земства возможности расширять медицинскую помощь населению так, как это было бы желательно… Министерство здравоохранения должно вносить ежегодно, по государственному бюджету, очень значительные суммы на выдачу земствам пособий в виде дотаций на расширение их деятельности по постройке и содержанию земских больниц.

Проект П. А. СТОЛЫПИНА о некоторой реорганизации существующих Министерств.
.
Министерство финансов:
 …В числе мер, предложенных для увеличения государственного бюджета П. А. Столыпиным, были намечены и следующие. …Должен быть значительно повышен акциз на водку и в особенности на вина, ликеры и шампанское. Повышение акциза                на водку в большей степени могло бы способствовать уменьшению употребляемости водки населением. Предлагаемые многими деятелями  и организациями меры                по полному прекращению продажи водки населению только лишь подтолкнут                на выделку самогона…
…Должен быть установлен прогрессивный подоходный налог с таким расчетом, чтобы малоимущие классы были бы, по возможности, совершенно освобождены                от такого налога. Главная тяжесть прогрессивного налога должна падать на наиболее зажиточный класс и на крупную промышленность…
…Установить минимальную оплату труда, представляющую собой прожиточный минимум для семьи из трех лиц. Если же семья состоит более чем из трех лиц,                то должна быть установлена дополнительная плата для каждого дополнительного члена семьи.

Министерство народного просвещения:
 …В полном контакте с земствами Министерство должно принять все меры                к тому, чтобы в течение 20 – 25 лет, т. е. приблизительно к 1933 –1938 годам число средних учебных заведений в России достигло 5000, а число вузов 1500. Плата                за обучение во всех этих учебных заведениях  должна быть такова, чтобы                и малоимущие классы могли дать своим детям минимум среднее, а по возможности                и высшее образование…

Министерство земледелия – Главное управление земледелия                и землеустройства:
 … должно продолжить политику развития крестьянских хозяйств в духе Закона       9 ноября 1906 года (Столыпинская аграрная реформа. А.Ж.) и принять еще более энергичные меры к тому, чтобы в полном контакте со всеми земствами не только увеличить помощь крестьянским хозяйствам, но и повысить урожайность путем значительного увеличения им агрономической помощи.

Военное Министерство:
 …Столыпин считал необходимым, чтобы военное Министерство представило бы в Совет Министров план полной реорганизации армии и в особенности снабжения ее вооружением. Министерство было обязано, по проекту, выяснить состояние армий центральных держав и в соответствии с этим добиться того, чтобы наша армия была бы оснащена выше, чем вместе взятые Германия и Австро-Венгрия.

 
Министерство внутренних дел:
 …Значительная часть народов России очень отстала в культурном отношении       и легко поддается пропаганде со стороны тех внутренних врагов России, которые все время стремятся как к крушению монархии, так и к свержению существующего государственного строя. Министерство внутренних дел должно  нести абсолютно полную ответственность за какие-либо происходящие внутри страны беспорядки… Отношение полицейских чинов ко всем слоям населения должно быть корректное                и внимательное. Взяточничество должно быть преследуемо в уголовном порядке.

Ведомство Управления Государственными имуществами:
 …В распоряжении государства имеется много лесов и земель. Хотя значительная часть этих земель уже передана крестьянам, все же крайне необходимо, чтобы в деле передачи государственных земель крестьянским хозяйствам, были бы приняты еще более энергичные меры.

СОВЕТ  МИНИСТРОВ.

 …Каждый министр, намеченный Председателем для утверждения его Государем в должности, обязан быть прежде всего выдающимся знатоком той отрасли государственного управления, которой он должен руководить…

СТОЛЫПИН  И  ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА.

 Предлагаемые меры для предотвращения мировой войны.  П. А. Столыпин вместе с министром иностранных дел С.Д. Сазоновым по поручению Государя в мае 1911 года разработал предварительный план создания Международного Парламента, в который входили бы все без исключения государства мира. На рассмотрение Международного Парламента должны поступать обращения отдельных государств                о тех или иных нуждах или претензиях с другими государствами, о назреваемых военных конфликтах. Ни одно из существующих государств, даже могучих                в экономическом и военном отношении, не должно рассчитывать на то, что ему удастся подчинить себе другое, пусть и более слабое государство. Международный Парламент должен незамедлительно поставить вопрос о разрешении любого конфликта мирным путем. Но главную роль, которую мог бы сыграть Международный Парламент, - это полное запрещение тех видов вооружения, цель которых – величайшие разрушения                и массовое уничтожение населения.
Столыпин не мог не отметить, что такие государства как Англия и Германия, замечая, что Россия из года в год укрепляет свое экономическое и военное положение, не особенно этому радуются. Германия со своим большим населением, вне всякого сомнения, задыхается на своей сравнительно небольшой территории. Ее стремление  расширить свою территорию на восток может послужить поводом к войне против России… Но больше всех ненавидит Россию Англия и будет искренне радоваться, если когда-нибудь в России падет монархия, а сама Россия не будет больше великим государством и распадется на целый ряд самостоятельных республик. Что касается Франции, то прежде всего ей  не по душе монархический строй в России. Ни любви,                ни уважения у Франции к России нет, но вместе с тем Франция, ненавидя и боясь Германии, совершенно естественно стремится к тому, чтобы быть связанной с Россией военными союзами и договорами. Столыпин был того мнения, что Англия постепенно будет терять свою первую роль, а Соединенные Штаты Северной Америки благодаря своим богатствам и возрастающей мощности, постепенно будут завоевывать одно                из первых мест в международном мире.
Столыпин пришел к убеждению, что если в России погибнет монархия, и  как единое и мощное государство Россия перестанет существовать, то русский народ                не сможет рассчитывать на какую-либо помощь со стороны государств Западной Европы.
Может быть, в силу своего недостаточного культурного развития, считал              П.А. Столыпин, под влиянием той или иной пропаганды со стороны внутренних врагов России, русский народ иногда может превратиться в зверя, как это было в 1905 году, но этот звериный облик  длится лишь небольшой период, а потом опять тот же русский человек делается таким же отзывчивым и добродушным, каким сделала его русская природа.

П. А. Столыпин хорошо понимал, что Государь, как монарх и как русский человек, любит Россию и свой народ и стремится улучшить его экономическое                и культурное положение, укрепить внешний авторитет государства, а, значит, не может не принять  проект о преобразовании государственного управления. Однако рука подлого террориста оборвала жизнь великого патриота, проект остался незаконченным. Более того – загадочным образом он исчез из письменного стола  Премьер-Министра.

А. ЗЕНЬКОВСКИЙ, профессор, автор книги «Правда о Столыпине»:
 «После того, когда Столыпин одобрил все то, что было записано под диктовку для составления проекта его доклада Государю, он сказал мне дословно следующее: «Все мои помыслы направлены к тому, чтобы, с одной стороны, на протяжении                10 – 20 лет провести в жизнь все намеченные мною реформы, а с другой стороны – найти пути для предотвращения мировой войны. Я глубоко убежден в том, что если Государству России удастся провести в жизнь все то, что я наметил в своем докладе Государю, то тогда можно быть совершенно спокойным не только за Россию,                но и за весь мир. Только лишь великая и могучая Россия, не стремившаяся никогда                ни к каким завоеваниям, ни к покорению каких-либо народов, в состоянии быть регулятором мировых взаимоотношений во всей Европе».

             Противники  П. А. СТОЛЫПИНА.
  Социал-революционеры: «Пока у власти будет находиться Столыпин,                то ни при каких условиях не удастся добиться падения существующего государственного строя и захвата власти в свои руки… Убийство Столыпина имеет крупное агитационное значение, которое внесет растерянность в правящие сферы».
 Единодушное мнение всех противников и сторонников П. А. Столыпина: «…Если бы не выстрел Богрова, то не было бы ни мировой войны, ни Февральской революции, так как, … Столыпин, конечно, нашел бы правильный путь                к предотвращению мировой войны, так же, как удалось ему предотвратить мировую войну в 1909 году, при аннексии Австро-Венгрией Боснии и Герцоговины.                А при дальнейшем продвижении аграрной и других социальных реформ, наметившемся и крепнущем внешнем и внутреннем положении России, никакая революция при жизни Столыпина была бы совершенно невозможна».
Николай Второй великому князю Дмитрию Павловичу: «…Нет среди министров ни одного человека, равного Столыпину, который нашел бы тот правильный путь,                при котором  было бы спокойно за будущее России».


Тетради с дневниковыми записями А. А. Замараева с 1909 по 1911 год утеряны.


               
                ГЛАВА   ШЕСТАЯ


ПРИБАВЛЕНИЕ  ПЕРВОЕ.

Террорист Андрей (он же Мордка) Богров, двойной агент - охранки                и революционеров  - выстрелил в Столыпина дважды, почти в упор. Обе раны были смертельны.
Даже крайне левые партии, эсеры, эсдепы и большевики, считавшие террор неотъемлемой частью политической борьбы, не осмелились кричать «ура».                А в правительстве  и в кругах либеральной интеллигенции царило оцепенение.                И всюду витал вопрос: «За что?!»  За то, что народу и России хотел добра? За то,                что попытался вывести крестьян из вековой кабалы? За то, что предлагал создать коалиционное правительство (мечта нынешних левых)? За то, что хотел ввести бесплатное начальное обучение? За то, что впервые в России предлагал (и воплощал в жизнь) медицинское страхование? За то, что строил железные и шоссейные дороги? Если за все это человека убивать, то чего же хотят убийцы? А вот чего: «Всякий успех правительства в этом направлении (аграрная реформа. А. Ж.) наносит серьезный ущерб делу революции…» Так высказались и записали в свою программу эсеры еще        в 1908 году. Идеологами мятежа все здание русской государственности было объявлено подлежащим слому. А между тем в период с 1909 по 1913 год русское производство главнейших видов зерновых превышало на 28 процентов производство Аргентины, Канады и Америки вместе взятых. Успехи России встревожили западные страны, и они стали,  косо на нее посматривая, замышлять недоброе.
В это время большевики устами Ульянова (Ленина) озвучивают и распечатывают свою аграрную программу, суть которой – национализация земли (и затем раздача ее по усмотрению местных комитетов Советов рабочих и крестьянских депутатов).                А когда дело дошло до всеобщего отвержения такой программы всеми, даже левыми партиями, то Ленин  «сориентировался»:  вы, наставлял он большевистских агитаторов, говорите вначале о раздаче земли, а потом уж, когда захватим власть, - национализируем ее.

Мишуринский снова уезжал в Петербург. И снова  пришел перед этим                к Замараеву.
- Как жизнь, Александр Алексеевич?
-    А как и сказать, Николай Иванович. Ни шатко, ни валко. Община хиреет. Всем до всего мало дела.  Скотину вон с озимых выгнать ленятся, страм. А уж как                до помочей дело доходит – дак у ково брюхо, у ково ухо заболело, хто в лес по дрова убежал. Нет раденья, Николай да Иванович.
- А почему не выделяешься в единоличники?
-    Да думал я об этом деле много. Сын на Цареве выделился и меня подбивает. Куда, говорит, как охочей работается-то на своих угодьях. А я бы и рад, да годы, сам знаешь. Хворать частенько стал. Нет, боязно… Опять же денег в банке взять…  Рассчитаться не успеешь, и отойдет земля, к примеру, не Лидии, а на торги. Нет, для молодых это, для таких, как мой Андрюха.
-   А брат Иван что? Он же значительно моложе тебя.
-  Иван… Иван куда-то не туда смотреть стал. Которой раз на какие-то сходки политических ссыльных бегает. Хорошую жись, говорит, обещают, ежели власть их будет. А я так думаю, что при любой власти под лежачий камень вода не потекет.                Не потопаешь – не полопаешь.
-  Да, ты прав, Александр Алексеевич. Посулы социалистов – это журавль                в небе. Слышал про убийство Столыпина?
-   Слышал.  Вот злодеи.
-  Еду в Петербург. Господин Шипов позвал своих сторонников из членов земских собраний. Начатое Столыпиным благое дело для народа не должно остановиться.                В четвертую Думу надо кандидатов подбирать, а вначале – толковых  кандидатов                в выборщики. Ежели  от нашей волости я тебя опять буду рекомендовать? Не против?
-  Я не против, ежели от меня польза. И твою линию знаю, она мне по мысли. Токо мало таких, как ты, Николай Иванович. А социалисты эти тоже сложа руки                не сидят, завлекают мужиков посулами. Эдак и правда оне власть возьмут. И пошто их в Тотьму-то эдак много шлют. Неуж других мест в России нет?
Их по всей России ссылают. В этом и опасность. Ладно, чего из Питера привезти?
- А привези-ко ты мне  питерских газеток, кои сюда не доходят.
- Хорошо, обязательно привезу.

Солнцу, казалось, никогда не продраться через толщу серой мглы. Дождь,                то нахлестывая ливнем, то доходя до мелкой противной мороси, не переставал две                с лишним недели. Кругом расползлась, расплылась такая грязища, что дальше крыльца смотреть не хотелось, тем паче идти. Речки Ковда, Песья Деньга и сама Сухона разлились как  в половодье. Уже и маю конец, а сеять ничего, кроме овса, никто                не начал. Непролазно. Замараев сунулся было, да с ближнего поля едва ноги приволок. Только с 25 числа установилось ведро. Солнце, словно наверстывая упущенное, так палило, что земля сохла не по часам, а по минутам. Уже 27 мая начали пахать и сеять, и к 10 июня отсеялись, посадили в огородах. Обильные дожди  и тепло  дали волю травам, и после короткой передышки начался сенокос.
Ведро стояло долго.  Александр и Надежда да Надеждин  племянник Петька                из Вожбальской волости готовились сметать два последних стога на Шмыревом ручье, когда над дальним  лесом громыхнуло. Всех троих, на минутку прилегших отдохнуть                в тени после скорого обеда, как подбросило. За грабли! За вилы! Разворошенное досушиваться сено Александр и Надежда спешно сгребали в валы. Петька, сухощавый, но жилистый парень семнадцати лет (и приехал-то он в Варницы из-за зазнобы) насаживал сено на  вилы-трезубцы и складывал вокруг стожара. Работали молча, быстро, ни одного лишнего движения. Только все чаще набегавший ветерок коварно шумел в вершинах деревьев. Но он же, этот ветерок, принес и пользу – быстро досушил такое отменное молокогонное разнотравье.
-   Надежда, на стог! Петька, начинай окантовку настила, - скомандовал Александр.
Стог рос на глазах. Надежда едва успевала принимать сено. А туча уже показала свой темно-серый лоб, который время от времени перечеркивали кривые молнии.
Стог готов. Без малейшей передышки – за второй. А гроза ближе и ближе,                но гром еще глуховатый, без треска. Надо успеть сметать. Не успеешь – снова жди погоды, снова разбрасывай по поляне намокшее и уже теперь не такое качественное сено, снова вороши, суши, а потом стогуй. Это минимум на два дня лишней работы. Успеешь – герой, и гром не страшен даже под разлапистой высокой елкой. Не успел – поминай нечистого, только проку-то…
Успели! С первыми, еще редкими, каплями уложен, притоптан и закручен вокруг стожара последний навильник сена. Алексей подал Надежде разветвленный на две длинных ветки ивовый сук, она зацепила его за стожар, и по веткам спустилась                на землю. И тут хлынул такой ливень, что ни земли, ни неба, только стена шумно льющейся воды. А над головами пару раз так треснуло, что зазвенело в ушах.
Ничто не могло спасти от дождя: ни шалаш, ни кроны елей. До нитки мокрые, Алексей, Надежда и Петька укладывали пожитки и инвентарь: косы, грабли, вилы, лопатки, котелок, чайник, миски, ложки.
-   Хорошо хоть Лидию не взяли, намучили бы девку, - как бы сама себе сказала Надежда.
- Ну, Петро, на гулянку седни вечером пойдешь?
- Пойду.
 -   Ну, дак, и ладно. Хорошо нам помог, спасибо. Зазнобу-то Анной звать, кажись? Увижу – похвалю тебя.
- Ну, дядя Саша, - смутился парень.
Две версты от Шмырева ручья до дому. Туча уходила за Сухону, в заболотье.
- Вот чево, Надежда, хочу у тебя спросить…
-    Чево?
-   Как отнесешься к тому, ежели я на Соловки, в монастырь, поеду… Михайло Трофимов зовет.
- Дак ведь далеко. Здоровье-то позволит?
-    Дак вот  за здоровье всех и хочу помолиться в святых местах. Говорят, паломников со всей России идет туда много.
- Дак, знаю… Не худо бы сходить-то… Дома делов-то тоже много.
- Делов много, да. Их всегда много. Приеду – догоню.
- А скоко дней проездишь?
-   Дней десять с дорогой клади. Михайло-то второй раз собрался. Лет пять назад был. Дак он говорит за десять дней уложимся.
- Боязно. Пароходом?
- Пароходом до самых Соловков.
- А денег скоко надо?
- Рублей двадцать – за глаза.
- Деньги. Да чего уж, поезжай, ежели… Помолись за всех нас в святых местах.
- Вот и ладно.

ИЗ ДНЕВНИКА  А. А. ЗАМАРАЕВА: «Путешествие в Соловецкий монастырь».

Воскресение, 3 июня. (1912 год) Пароход «Зосима» отвалил от пристани                в половине  2-го. Пассажиров
4 июня. Утро, солнце взошло, ясно. Подходим к г. Устюгу. Места веселые, берега ниже. Много кирпичных заводов. В половине пятого пришли в Устюг. С пяти часов утра до 9 ходили по Устюгу, были в соборе и ризнице, где видели изображение сидячих резной работы апостолов и Христа во время тайной вечери. Собор большой                и иконостас хорошой, но свету мало. Ходили на колокольню. Всех колоколов 22. Большой колокол 1000 пудов. Видел гробницы Прокопия и Иоана, устюжских чудотворцев.
300 верст от Тотьмы – пристань Котлас. Большое село на правом берегу Двины. Отсюда начинается Большая Двина. Много казенной постройки и вокзал железной дороги, идущей в Вятку. Много балаганов. С хлебом много амбаров, где ссыпается зерновой хлеб и сделаны приспособления. Хлеб сыплется с высоких клеток лесов                в баржи. Ниже Котласа впадение реки Вычегды. Насколько хватает глаз, все вода. Красиво с парохода. Пароход стоял часа три.
В Архангельск прибыли утром 6 июня в 8 часов утра. 925 верст. Город мне показался очень большим и хорошим. Улицы длинные, прямые. Здания каменные, много трехэтажных. На реке очень много пароходов, больших и маленьких. Шум, свист и грохот от машин, которые чистят дно реки. Рыба здесь очень дешева, продают                не весом, а грудами. На Соловецком подворье  много народу, ждут отправки                в монастырь, некоторые живут по две недели. К счастью, в тот день пришли                3 парохода и многих взяли, но не всех. Мы сели на пароход «Вера», который отвалил от пристани в 12 часов ночи, там светло. Пароход  железной, но небольшой. Посадили 500 человек и тесно. На палубу выходить не запрещали, потому что внизу тесно                и душно.
Монастырь близко, но идти нельзя. Опять якорь. Стояли час. Наконец, разнесло и монастырь видно. В 7 часов пароход подошел к пристани. Значит, от Архангельска    до монастыря шли 19 часов, 350 верст.
Монастырь большой, красивой. Много храмов и казенных корпусов, видно,            что богатой. Ограда кругом монастыря на 1300 шагов сложена из больших камней, а так же и башни. Гостиниц для богомольцев три: у самой пристани 3-х этажная, каменная Преображенская и две деревянных – Петербургская и Архангельская. Мы поместились в Архангельской. Народу везде много. Колокольня большая, двухярусная. Большой колокол на нижнем ярусе – 1140 пудов, второй – 300 пудов и третий – 284 пуда и еще 11 малых. На верхнем ярусе большой – 527 пудов и 14 меньших. Вид                с колокольни на море красивой. Заутрены начинаются с трех часов утра, поздняя обедня в будни – с 9, в праздники – с 8. Благовест весь день.
8 июня. Ходил и осматривал. Соборы величественные. 1-й – Преображенский, построен в 1565 году. В соборе очень красиво. Иконостас и живопись заслуживают внимания. Особенно мне понравились живописные картины «Избиение младенцев вифлеемских», «Укрощение бури» и «Христос на Голгофе». Рядом с Преображенским собором, сплошь из одних дверей в другие, - собор Троицкий, очень красивой                и большой, потом – Успенский, где бывает братская трапеза. Церковь св. Филиппа тоже большая, где исповедывают и причащают. Затем церковь при больнице, кладбищенская и много других. Усыпальница св. Филиппа – мрачная, темная келия                и камень, который служил ему изголовием. Видел могилы бывших  настоятелей монастыря. Внутри под сводами – Порфирия, умер в 1865 году, при котором заведено пароходство. Феофан умер в 71 году, Варлаам умер в 94 году. Теперешний настоятель Иоаникий управляет монастырем 17 год, человек еще не совсем старой и здоровой.
Ежедневно выпекают теперь муки 140 пудов. На кладбище очень много крестов, до 800, стоят правильными рядами. Видел и поднимал ядро в крепости, английское. Все ядра и осколки  собрали в одну кучу, и находятся в часовне. В стенах и крепости много пробоин, все заделаны и закрашены черной краской. Капитан английской эскадры Эрасмус Амманей, фрегаты «Бриск» и «Маранда» стреляли 6 и 7 июля (Речь идет о бомбардировке Соловецкого монастыря английскими кораблями в 1854 году. А.Ж.)  Монастырская крепость построена в 1584 г. при 27 игумене, строилась 12 лет.
8 июля ходил к часовне спящего Христа. Очень красивая часовня и резное изображение Христа. Тут рядом озера, кругом лес, но не высокой и корявой. Слышно крик чаек, уток и гагар.
9 июня ходил к часовне св. Зосимы в двух верстах от монастыря на берегу моря. Потом вечером исповедовался.
11 июня. С утра пошли на Голгофу, отстоящую от монастыря за 27 верст. Дорога идет лесом. По обеим сторонам дороги озера. Говорят, что всех озер на острове больше 200.
Переехали пролив в 2 часа. В двух верстах по ту сторону пролива Троицко-Анзерский скит, мощи св. Елизара. Очень красивая церковь и местность. Множество чаек. Не один дом. Очень тут живописное место. Через пять верст от скита будет гора Голгофа, высокая, крутая, со всех сторон поросшая лесом. В 4 часа 11 июня стою                на колокольне церкви Голгофы. Видно 15 озер, вдали – море. Вид кругом  - на 100 верст. Наконец, в 6 часов переехали обратно пролив и остались ночевать                у послушников. Здесь жизнь вольнее, чем в монастыре.
12 июня вернулись обратно в монастырь, но в тот день не удалось сесть                на пароход, опять остались ночевать, на 6-ю ночь.
Наконец, 13 июня кое-как удалось сесть на пароход «Вера», который отвалил                в два часа дня. Погода тихая. Пассажиров 500 человек.
14. Утром в 7 час. Пришли в Архангельск. До вечера того дня ходили по городу        и в 6 сели на речной пароход «Генерал Кондратенко». Народу на пароходе до Котласа ехало очень много.
Наконец в Тотьму пришли 18 июня в 12 часов ночи. Шли от Архангельска 4 сутки и 6 часов, 925 верст на пароходе, надоело.
С 17 по 27 июня погода стояла северная и дожди. Приехал домой, в работе отстал.
Июль.
 1-го. Вечером ушел косить. Травы не особенно хороши. Всю неделю выжил                в лесу. 9-го. Ушел косить на Ковду. Понедельник. 10-го весь день был дождь, сильно смочило, иззябли. Потом опять установилось ведро, так что вечером в субботу, 14-го, пришел домой с Ковды. Сметали все 20 копен, все за один выход… Так что к 15 числу весь дальний сенокос выставлен…
20-го. Утро дома. Ильин день (старый стиль. А.Ж.) пятница. Ведро, надо бы                и дождика. Весь сенокос не бывало дождя, окромя 10 числа. В воздухе дым и пыль.
21-го. Вот уж  11 дней не было  капли дождя. Все засохло.
22-го, воскресенье. Жара… Народ весь дома. Сегодня лень синего цветка                в пользу бедных детей. Вечером ходили в город, было гулянье.
26-го утром ездил по дрова, по обломки. Жарко и ночами. Сегодня начали жать, воздух раскаленный, земля растрескалась.
29-го, воскресенье. Было молебствие о дожде в соборе, и вечером был дождь. Сегодня был урядник. Заставляет относить огороды в другом поле. Опять отнимут десятину лучшей земли.
30-го чистили долонь. Многие уже молотят… Нынче ржи плохие, редки                и молотятся худо.
Август.
1-го, среда. Утро холодное, сухое. Все начали сеять. Пахать сухо, идет пыль.
2-го. Утром иней и холодно.
3-го. Кончил сеять, погода сухая, утра холодные. Земля как замерзла…                Ни рыжиков, ни волнух. И даже рос нет.
5-го, воскресенье. Сегодня служил опять новый священник, отец Владимир. Аранович перевелся в семинарию. Погода все сухая. Ходил по ягоды, но малины                и черники уже мало. Ныне все засохло и поблекло, лист и трава. Кажется, осень будет ранняя. Ржи все выжали, но ржей не по многу, редки и зерно тощее. У меня ржи                38 суслонов. Значит, к  6 августу, т. е. ко дню Преображения, дело обстоит вот как: рожь выжата, озимое посеяно, лен для нынешней постилки 100 снопов вырван (старого 160) косить во ржаном поле еще есть, ячмени жать еще неначинали. Дождя нет, ежели не будет, то озими не взойдут. Ржей у всех не много. У Алехи всей ржи на год                от посева 2 пуда, у Петрухи – 2 мешка… Хлеба уродилось меньше прошлогоднего почти наполовину.
12-го, воскресенье. Ходил работать с Мамотовым в город к Киренкову,                под ледник копали яму. С обеда пошел заносный дождь. Хорошо, все рады.
16. Погода теплая, нежная… Как в Италии.
23-го. …Сегодня хоронили Михайла Трофимова, с которым ездил в Соловецкий монастырь. Славной мужик.
26-го, воскресенье. Сегодня празднование – столетие Бородинского боя, везде молебствия, в городах и деревнях илюминация.
27-го. …Горит вся Россия, горят города, деревни и леса. Дым глаза ест, ветер сухой, разносит дым, в полуверсте ничего не видно.
29-го. Наконец, собрался дождик, и в воздухе прояснилось…
31-го. …Вечером был звон во всех церквах. Должно  приехал архиерей.
Сентябрь.
1-е. День туманной. Молотил у Мировихи в отмолотку. Приезжал к нам в церковь архиерей Александр. Ходил смотреть. Ему 49 лет, кажется. Он, кажется, человек хороший, ни к чему не придирается.
17 и 18-го молотил у Мировихи, были домолотки, и был пьян.
20-го. …Сегодня выборы выборщиков в 4-ю Государственную Думу.
Октябрь.
5-го. Понесло мокрой снег… Сегодня домяли весь лен, намяли 113 десятков.
Из газет:
 Турки заключили мир с Италией. Начинают войну с Черногорией, Сербией                и Болгарией. 
15-го. …Идет набор рекрутов.
Из газет:
 Союзные славянские армии на Балканах одерживают блестящие победы                над турками.
24-го. Такая вьюга, что свету не видно. Вчера взяли обнов: пуховой платок (Надежде) мне на рубаху и Лидии на платье.
Ноябрь.
20-го  утром ездил в город. Брал налимов и водки. Были у меня гости.
Выручено денег, начиная с 15 августа: за лен и (льняное) семя – 15 руб., овечью шерсть – 5 руб., за теленка – 3 руб. 30 коп., сам заработал с лошадью 15 руб. 80 коп., молока продано на 80 коп. Всего 41 руб.
Из газет:
 Славяне, болгары, сербы, греки и черногорцы добивают остатки турок. Сегодня (15 ноября. А. Ж.) открытие 4-й Государственной Думы.
Декабрь.
2-го  привез с мельницы муку: 9 пудов ржаной и 13 пирожной. Долгов нет. В год выходит муки, вместе со скотиной, 60 пудов.
Сено на базаре – 20 копеек пуд, мука – 1 руб. 20 коп., овес – 70 коп.
Из газет.
 Идут переговоры о мире у балканских славян с турками в Лондоне. Австрия готова к войне, у ее 800 тысяч солдат готовы к бою.
25-го. Рождество Христово, вторник. Тихая теплая погода. Провели весело.
Конец 1912 года.
Этот год был для России тихой. Войны и мятежей не было. Только к концу года Австрия пугала нас войной, и Россия была настороже. Война Турции с союзниками кончилась. Год был, в общем, урожайный. Хлеб и сено не особенно дороги…
Будем желать счастья 1913 году.

   
                ГЛАВА  СЕДЬМАЯ

          Новый уездный земский начальник Николай Михайлович Виноградов возвращался из дальних волостей. Не сказать, чтобы он находился в подавленном состоянии, но и радостного оптимизма  тоже не ощущал. Все увиденное и в ближних                к уездному центру, и особенно в дальних волостях наводили на размышления. Первое: волостные начальники, пользуясь редкими визитами уездных служебных лиц                с инспекторскими проверками,  совсем распустились и бесчинствуют. Самоназначаемые штрафы и поборы за малейшую провинность: зашла корова                не на тот луг, уехал крестьянин на ярмарку в уезд  продать без дозволения мясо                или лен, зерно либо какую животину – отвечай  под страхом вызова урядника, и тогда – как минимум на неделю под арест с  бесплатной работой в пользу управы. Не хочешь ареста – плати. «Страшилке»-уряднику тоже перепадает только за то, что его именем волостные старосты держали в узде этих черносошных. «Ну и пусть так, - думал урядник, - ежели для порядку полезно». Бывает, кто-то осмелится пожаловаться, так жалоба-то дальше его самого и не уходит. А он с ней – в уборную.
Но вот эти черносошные стали все чаще выделяться из общин, уходили                на отруба, а то и на хутора жить самостоятельным хозяйством, не отчитываясь                ни перед кем – что продал, сколько и кому. И к потравам мало причин стало придираться – единоличники под кредит расширяли свои угодья, в том числе луговые, и лесные пастбища.  А земской управе строго-настрого приказано охранять частную собственность. Старый начальник Григорий Алексеевич Золотилов этому не придавал большого значения. Даже возмущался: этак крестьянство и распустить недолго. Власть призвана следить за порядком и наказывать, а не охранять. Все смуты –                от безнаказанности. Социалисты вон шуры-муры разводят с крестьянами. Правда, Золотилов не хотел знать - каких крестьян  социалисты зовут поиграть в Красную игру. Петр Аркадиевич, убиенный премьер, дал волю этим черносошным, а Государь пошел на поводу. И что?  Управлять стало легче? Ничуть. Еще год назад он самолично разбирал одну-две жалобы, да и то потому, что пахло громким судом, и брал сторону истцов. На этом благодарные истцы успокаивались да еще по волостям разносили слух о милости земского уездного начальника.
Виноградов, объезжая волости, ожидал потока всяких жалоб и брал с собой писаря записывать их и потом со вниманием и по справедливости рассмотреть.                А жалоб почти не было. Крестьяне при встречах  кланялись, неестественно улыбались, а некоторые, он заметил, чуть заметно усмехались. Мол, ну-ну, что ты нам скажешь? Да слыхивали мы слов-то… А Виноградов, не услышав жалоб-плачей, сам стал расспрашивать: как живете, кто мешает? Хорошо живем, батюшко, нихто не мешает. Это – черносошные, которых еще большинство.
И вдруг в этой поездке…
В Царевской волости, в деревне Рязанка из полсотни домов, по случаю невиданного и неслыханного события – приезда главного начальника уездного    земства – в мгновение ока собрался сход. Сошлись стар и мал. Кто из любопытства,                а кто…
Как жизнь? Как хозяйствуете? Что мешает?
-  Хорошо, батюшко, что нам сдеется? – заговорили нестройным и жидким хором. А волостной староста, сопровождавший начальника и присутствующий на всех сходках, что-то не очень улыбчив и даже чуть съежился: заметил, подлец,  нахмуренные лица некоторых. А изучил он все эти лица хорошо, и знает, когда и отчего они смеются, а когда хмурятся да из-подо лба зыркают.
- А можно слово сказать, господин начальник?
Это молодой мужик  с рыжеватой шевелюрой. Взгляд прямой, упругий.                У волостного старосты сердце рухнуло.  «Все! Этот счас  в дурь попрет. Ч-черт,                не унесло его куда-нибудь в заполье».
- Как тебя звать? – спросил чуть удивившийся Виноградов.
- Андреем. Андрей Замараев.
- Ты черносошный или единоличное хозяйство ведешь?
-   Единоличник я. На отрубе. В прошлом году вышел из общины. И не тужу. Слава Богу, хозяйствую помаленьку. Земля вся в обороте.
- Сколько десятин имеешь?
- Двадцать.
- Это не так много.
- Пока хватит. Работников-то – мы с женой.
- И в сезон не нанимаешь?
- В сезон нанимаю двух-трех человек.
- Так что ты, Андрей Замараев, хочешь сказать?
-    А то, ваше благородие, что жись крестьянская бывает невмоготу. И я не стоко о себе, я-то как-нибудь, скоко вообще. В деревне черносошных-то еще поболе половины. Кто боится выделяться, у кого средствов кот наплакал, а займы не всем дают. Ну, дак, этим черносошным-то, вот им, то ись, и достается, ваше благородие.                А вот этот, за вашей спиной которой, старшина Воропанов - дак, первой сплуататор, как в газетах пишут. Запугал всех наказаньями. Ему и хозяйство вести нечего – и так всего принесут. Да и в городу кое-кого кормит…
- А урядник? – спросил несколько опешивший Виноградов.
-   Вот про урядника и говорю. Глаз сюда не кажет. Незачем. У нас тут все                в порядке. А кто пикнет… Э, да чего там, сам было испытал. А все одно не боюсь.                У меня голова на плечах еще, да и руки растут из нужного места.
Андрей, махнув рукой, замолчал.
-  Ну, слушаю. Выговаривайся, Замараев. Смею заверить, ты за это                не пострадаешь.
Но сход стал редеть. Мужики и бабы виновато пятились, а потом чуть не бегом скрывались в своих заулках.
-   Да мне что, я скажу. Поборы да штрафы по каждому пустяку – это одна беда. Вторая – болезни. Погода ведь да скотина не спрашивают, каково у тебя здоровье. Каково бы ни было – иди паши, коси, убирай, молоти, корми  скотину, а в таком разе                и себя, детишков своих. А фельшаров нет, докторов – и подавно. В больницу – далеко да и некогда. Бабы рожают с повитухами. Потому – то баба умрет, то робенок мертвый родится. А мужиков скоко мрет? Вот в нашей деревне токо в этом году шесть мужиков богу душу отдали. Дело это? Эдак Россия без кормильцев останется… Все мы знаем земского врача Беляева, наезжает к нам, осмотрит и кричит: лежать, принимать лекарства, не работать две недели! Безобразие, мол. И уедет. А мужик или баба поохает немного, да и в поле. Все поголовно надсажены да настужены… А еще детишек поучить бы хотелось, да где? На всю волость одна церковная школа, дак,                из дальних деревень посылать ребятишек боязно, особенно зимой. Волков много. Были случаи, нападали. Кто имеет возможность - в город отправляют. Но таких мало.  А грамотный человек в хозяйстве ой как нужен. Особенно теперь, когда единолично можно хозяйствовать. Шибко считать да прикидывать надо.
Виноградов, прощаясь, пообещал над всем подумать, потом еще раз сюда приехать. А жалобщик попросил:
-   Вы, господин начальник, вот этому Воропанову, старшине-то нашему, скажите, чтобы не замыслил отомстить. А то я и до губернии дойду.
-  Я же сказал: никто ничего вам не сделает. Работайте спокойно.
Виноградов, конечно, видел, а больше того – понимал, как тяжел, даже изнурителен труд земледельца.  Как ему помочь? Приструнить этих старшин, подобных Воропанову, проще всего. И уже от этого крестьянам чуть полегче будет. Но корень проблем в другом. Деревне нужны интеллигенты: учителя, врачи, ветеринары. Уже нужны машины: соломорезки, веялки, конные (пока нет электричества) молотилки.                «В западных странах уже давно и от ручных-то машин отказались, все паровые                да электрические, а у нас и ручных единицы на весь уезд, - думал Виноградов. - Когда же при наших российских умах, при наших ресурсах, мы будем иметь это, когда вытащим крестьянина из вековой грязи? Ведь прав мужик: скоро изведем кормильцев государства. Не-ет, нам подай революцию, подай бунт. Тот же доктор Беляев. Талантливый, беспокойный человек, а туда же, к кадетам пристроился и размахивает конституционной демократией, подразумевая одно всевластие сменить другим.                И, похоже, не лучшим. Но что я могу? Что можно сделать уже сейчас? Земство уездное такое разное.  И что-то мало кто говорит: на, крестьянин. Нет, все говорят: подай!             И крестьяне подают, что ни возложи на них. Душевые подати растут без учета урожая или других обстоятельств. На общину  вот такая-то подать, а ее делите на сходке, хоть передеритесь все. Вот старшины и пользуются случаем…»

Вспомнил Виноградов недавний возмутительный пример самоуправства одного
 землеустроителя. Приехал он с помощниками в село Погореловской волости, собрали сход.  «Почему мало семей выделилось из общины? Про царский указ не слышали?  Почему на хутора не идете, отруба не берете?» – грозно вопрошает землеустроитель. «Неохота, батюшко, - робко отвечают крестьяне. – Мы привыкли сообча». «А я говорю, пишите бумагу о выходе!»  «Не будем, батюшко».  «Не будете? Ладно. Мы пошли  чай пить, а вы постойте, подумайте». До позднего вечера землеустроитель с помощниками пил чай, потом вышел. «Ну?»  «Дак это, записывай, батюшко, согласны. Лишь бы всем миром подыхать-то».  Пришлось губернатора просить отменить крайность.
В управе Виноградова, несмотря на поздний час, ждала еще одна важная обязанность – земский суд. Подсудимых и истцов было шесть человек. «Может,                на завтра оставить? – подумал Николай Михайлович, но решил: - Нет, этим людям дорог каждый час. Зачем отбирать у них целый день?» И распорядился впустить первых истца и ответчика. Они назвали себя. Услышав фамилию Замараев, земский начальник удивленно вскинул голову.
- Замараев?
-  Точно так, Замараев. Александр Алексеевич. Иду по иску вот этого гражданина.
-  Виноградов пробежал глазами иск в управу старосты Логинова за потраву церковного луга поросятами деревни Варницы.
- Это ваши поросята испортили  луг? – спросил Виноградов.
-   Не мои, ваше благородие. У меня в хозяйстве пока один поросенок, второго токо собираемся брать. Мой-то поросенок был  в это время не на лугу, а около луга.             В канаве, паразит, что-то рыл.
- Свидетели есть?
- Дак, это… Не было там никого. Токо вот староста наш, он и увидел.
- Ясно. Что вы скажете, Логинов?
- А что скажу, ваше благородие. Луг поросята испортили.
- Весь?
- Не-ет, бог  с вами, край токо. Но ведь землица-то святой обители.
-   Я, ваше благородие, - вмешался Замараев, - обитель святую уважаю, часто молебны ихние посещаю. Ежели что, дак, отцам я завсегда пожертвую.
- Другие свиньи чьи были? – спросил Виноградов у старосты.
- Дак, это, ваше благородие, неизвестно, не признаются.
- А он признался, - кивнул Виноградов на Замараева.
-   А куды ж ему. Он как раз за своей свиньей-то и бежал, в то время как я тоже туды бежал.
«Вот она, власть местная, самоуправная. Не дал человеку мзду – в управу                его», - неприязненно подумал земский начальник.
-   Ну, вот что, Логинов. Вы, как староста, должны быть предельно справедливым ко всем без исключения жителям деревни. Установите истинных виновников, то есть владельцев и остальных свиней, и тогда только подавайте иск. Не отрывайте зря людей от дел. Ответчик оправдан, свободны.
Логинов от неожиданного решения чуть опешил и, пожав плечами, направился             к двери. И Замараев, не ожидавший оправдательного приговора, тоже несколько смутился, а потом, слегка поклонившись, тоже пошел к выходу.
- Замараев…
Александр остановился, выжидательно и настороженно посмотрел на земского начальника.
-   Андрей Замараев в Царевской волости – ваш родственник?
Александр напрягся, в глазах мелькнула тревога.
- Дак, это… Сын, ваше благородие. Год тому выделился…
-    Разговаривал я с ним, хороший хозяин. И смел. Идите, желаю удачи.
Замараев мало чего понял, но от сердца отлегло: «Слава Богу». Но терзало желание узнать: о чем же говорил земский начальник с его сыном. На другой день,                к ночи, он запряг кобылу и поехал к Андрею.

Через две недели Виноградов отправил в Царевскую волость одну из трех соломорезок с платой по 40 копеек с общины в день, а с единоличников – по пять копеек в день. За три года своего пребывания земским уездным начальником Виноградов удвоил страховой фонд ржи, ячменя и овса, закупал в южных районах страны муку и сахар, гречневую и пшенную крупу. Все это управа продавала                с небольшой наценкой, составляя конкуренцию купцам. Это помогало крестьянам пережить неурожайные годы, пожары, моры скота. Виноградов помогал равно как черносошным (общинным) крестьянам, так и единоличным хозяйствам, которые воспользовались столыпинской реформой и стали хозяйствовать по-новому –                на хуторах или на отрубах.
И долго потом его, Николая Михайловича Виноградова,  Тотемского уездного начальника, добром вспоминали в волостях уезда.
               
Член уездного земского собрания доктор Беляев сбился с ног и сорвал голос. Уездная больница переполнена тифозными больными. Беляев носился по палатам           в сопровождении сестер милосердия, кричал на больных потому что они заболели, еще пуще кричал на сестер, потому что они должны выполнять свои обязанности совсем иначе, кричал на посетителей, толпившихся у больницы, чтобы проведать родных, кричал ни к кому не обращаясь, на управу, потому что больных девать уже некуда, кричал на правительство, потому что если бы у власти была партия народной свободы, то еесть кадеты, то она не допустила бы этой пострашней войны болезни.
Вот в такой момент бурной риторики и метания по больнице на ее территорию въехал начальник  уездного земского собрания Виноградов. Начальник еще не успел сойти с экипажа и поправить одежду, как из парадного выскочил Беляев.
-   Вот, милостивый государь, полюбуйтесь что творится в вверенном нам с вами лечебном учреждении. Уже коридоры забиваем. А? И куда прикажете их укладывать? А?
Кто-то из сестер подал робкий голос.
- Можно…
- Молчать! Я вас спрашиваю, милостивый государь, что делать, а?
-  Во-первых, здравствуйте, Владимир Михайлович, - спокойно, даже чуть                с усмешкой, сказал Виноградов.
-   Ах, да… Но руки подавать не буду. Я тут среди них… Всякое может быть, – несколько смущенно сказал Беляев.
-   Владимир Михайлович, проведите меня по больнице, а потом подумаем,                что предпринять.
- Извините, милостивый государь…
При обходе Беляев вел себя несравнимо тише и только к месту и не к месту повторял:
-    Вот, извольте убедиться, милостивый государь.
Картина, действительно, была безотрадная. Более того, Виноградов, Беляев                и сопровождавшие две сестры оказались свидетелями смерти женщины, совсем еще даже не пожилой. Никто ничего не мог сделать.
-   За неделю это седьмая смерть, - сказал Беляев. – И не последняя. Примерно столько сейчас в крайне тяжелом состоянии. Видите ли, милостивый государь, многих из деревень везут сюда в запущенном состоянии. Те несколько фельдшеров,                что наблюдают в волостях,  могут только  констатировать болезнь и дать направление сюда, в уездную больницу. Надо что-то придумать, милостивый государь. Надо открыть хотя бы две-три, пусть и небольшие, больницы в селах.
- Выйдем на воздух, Владимир Михайлович.
- Да-да…
-   Вот что, я думаю, можно не откладывая сделать, Владимир Михайлович, - озабоченный и взволнованный увиденной картиной сказал Виноградов. – Вам или одному из ваших докторов следует немедля, сегодня-завтра, выехать в три отдаленные волости и подобрать, во-первых, селение, равно удаленное от других селений округи, и, во-вторых,  подобрать подходящие помещения. Пусть особому обследованию подвергнутся дома волостных правлений. Если обнаружится, что их                в такие периоды можно приспособить под два-три десятка  больных – смело обустраивайте его под лечебный дом. В ближайшем будущем эти дома послужат базой для обустройства приемлемой сельской больницы. Выделите туда                по дипломированному доктору и разумно распределите по уезду фельдшеров. Управа, я вам обещаю, незамедлительно даст заявку в губернское земство на двух-трех докторов.
-  Милостивый государь… - У Беляева перехватило дыхание. – Этого                я добивался в течение пяти лет. Благодарю и немедленно отправляю доктора                по волостям. Да и сам проеду. Непременно… А вам, милостивый государь, Николай Михайлович, надо непременно приобщиться к конституционным демократам,                ибо только они…
-  Благодарствую, Владимир Михайлович. Я уж как-нибудь без политики. Жду подробных сообщений в ближайшие дни. Желаю успеха.
Не успел экипаж скрыться за углом больницы, как Беляев сорвался с места                и шумно пустился искать лучшего, на его взгляд, врача Подбельского, чтобы немедленно отправить его по волостям
В больницу с признаками открытого тифа два дня назад положили и жену Ивана Замараева  Лизавету. В Варницах, переполошенные  бабы жарко топили бани                и русские печи и кидали в них нижнюю и верхнюю одежду – выжаривали в огненных очагах вшей. Немногочисленные фельдшера и сестры милосердия ходили по домам                и у всех, кто попадется под руку, смазывали какой-то вонючей мазью волосяной покров на голове и в промежностях, бесцеремонно приказывая снимать штаны старому                и малому. Иной, охочий до похабщины мужик, сдергивал штаны и тут же лез под юбку милосердным сестрам, но мазок вонючей жидкостью по глазам и по носу мгновенно успокаивал охальника. И пока он отплевывался и продирал глаза, сестры делали свое дело, и не мешкали удалиться к следующей «жертве».
Такая, пусть и примитивная, пусть и несколько грубовато-бесцеремонная натуралистическая профилактика дала свои результаты. Через три недели тиф стабилизировался, а потом медленно, как бы нехотя, но пошел на убыль.                Но до полного погашения эпидемии было еще далеко.
Иван Замараев запряг лошадь и направился в город навестить Лизавету                и встретил Александра.
- Не в город? – спросил Александр брата.
- В город, в больницу.  Анюшка  матери шанег напекла, дак, передать.
-   Ну-ко, подвинься. Надежда  тоже вот кой-чего напекла Лизавете-то, нес тебе отдать, да раз уж ты в дороге, дак, и я с тобой съезжу. Заодно потом в лавку зайду.
-    Садись, ежели…
Некоторое время ехали молча.
-  Молодые-то как поживают? – спросил Александр просто так, чтобы начать разговор. Он и сам не хуже Ивана знал, как живут племянница Анна и ее муж Арсентий… Только с неделю назад гостили у Ивана, да и у Александра с Надеждой ночь ночевали.
-   Дак, ведь как… живут. Хто их знает. На отруба решили выходить. Из общины, значит…
-   Ну, и ладно. Чего молодым да здоровым в этой общине делать? Эта круговая порука до селезенок с печенками достает. Я вот ноне раз десять уж как помочи                да принудиловку отрабатывал. Дак, знаю. Да и ты не хуже меня знаешь, как подати                да повинности накладывают на нашего брата. Ломи да успевай поворачиваться.
- А я против выхода в единоличники.
- Почему?
- А потому. У всей деревни, как бельмо на глазу. Мешает.
- Кому мешает?
- Отруб на лучших участках дали. Люди злятся.
-    Люди злятся, Иван, не поэтому. Отруб Анны да Арсентия никого не потеснил, а кого задел, дак  тот получил загон не хуже бывшего. Злятся потому, что и им хочется да колется и мама не велит. А чего злиться? Нам вот с тобой не потянуть единоличное-то хозяйство, дак и чево? Будем в общине доживать, будь она неладна.
-   Все ж общинная жись, Сашко, сподручнее. Вот социалисты говорят, что когда придут к власти, все земли передадут в общества.
- Ты все с социалистами путаешься. Ох, Иванко…
-   Ну что ты все меня учишь, не намного ведь старше. Вот ежели бы ты к им сходил да послушал… Ты грамотей, они бы тебя выдвинули.
-   Как же, выдвинули бы под высылку, али под каторгу, прости Господи. Сами все выселенцы, семьи ведь из-за таких где-то страдают.
-    Ну, вот ты сам говоришь, что жись худая, трудная. А пошто против изменения ее к лучшему?
-   Я против? Я не против, токо я хочу без драки, без ругани. Вот ведь дали власти возможность выбора: хочешь в общине жить – живи, а хочешь – бери надел                да и хозяйствуй, как тебе глянется.
-  Не-ет, Сашко, эдак ничего путного не будет. Надо на власть всем миром навалиться. Революция – дак революция, токо чтобы народ был выше власти,                а не власть выше народа.
-   Ить чего захотел. Это где ж ты видал али слыхал, чтобы народ над властью? И социалисты твои тебе потом кланяться не будут, а что прикажут, то и будешь делать.
- Богатых не будет и бедных не будет…
-  Все равны будут? Добро. Токо надолго ли? Ведь кто-то захочет заиметь побольше, потому как у него, к примеру, сил побольше. Чего ему за тобой-то,                али за мной слабосильным плестись? А? Вот и начнется. Нет, уравниловкой лада                в миру не добьешься. Вот у нас община, круговая порука, а неж все одинаково живут? То-то. И тут одни ломят, а другие токо охают да на помочи надеются. Вот и ты стал часто на этих бездельников социалистов посматривать. Смотри, до добра оне тебя                не доведут.
-   Ладно, ладно, шибко-то не переживай, у меня своя голова на плечах.
Так  братья доехали до больницы. К Лизавете их не пустили, а передачу взяли.
- Ладно, - сказал Александр, - поезжай, а я в лавку зайду.
- Добро, - сказал Иван, и поехал, но не домой, а к ссыльным.

ПРИБАВЛЕНИЕ  ПЕРВОЕ

 К 1913 году по Тотемскому уезду укрепили в собственность землю  около тысячи крестьянских хозяйств. Глушь, почти полное отсутствие разъяснительной работы                не способствовали росту численности хуторов и отрубов.
На 1000 жителей уезда приходился один врач, два-три фельдшера.
В уездном центре политических ссыльных насчитывалось около 100 человек                и все они, так или иначе, вели агитационную работу.
               
                ГЛАВА  ВОСЬМАЯ

21 февраля 1913 года по всей России проходили торжества в честь 300-летия правления династии Романовых. Со всех волостей в Тотьму шел и ехал народ. Слухи  о «люминации» и каруселях вели сюда старого и малого из самых глухих деревень поглазеть на чудеса.
Государь-император Николай Александрович Романов и правительство поручили губернаторам и земствам подобающе отметить юбилей. Губерниям и уездам выделили средства. Губернии и уезды, их земские собрания и управы, постарались. Граждане России, верующие в Бога и царя, праздник приняли как должное и шли                на торжественные молебны в уездные и волостные церкви и соборы, а потом -                на светские праздничные игрища и гуляния. Тотьма осветилась огнями, фейеверками. Карусели, снежные крепости и горки, красочные санные упряжки, скоморохи, ярмарочная торговля - все смешалось в шумном веселом столпотворении, какого многовековая Тотьма давно не знала. И только полтора-два десятка явно не местного происхождения людей не радовались, не веселились, не шумели. По договоренности они до поры гуляли в разных местах, ожидая сигнала. Невдалеке от них все время отирались и несколько местных мещан и крестьян. Среди них был и Иван Замараев.
Момент настал. Сразу после приветственного слова начальника земской управы Виноградова к гражданам Тотьмы и всех волостей взметнулись фейеверки. И в этот момент на высокую снежную горку взбежал один из политических ссыльных.
- Товарищи! Триста лет дома Романовых – это триста лет тирании. Самодержавие не может быть справедливым правлением. Только социал-демократы, взяв власть, в состоянии дать народу подлинную свободу. Долой самодержавие!                Да здравствует революция!
Народ опешил. Сильно приутихли шум и гомон. Даже детвора, раскрыв рты, смотрела в сторону нового оратора как на новое представление. И тут в разных местах гуляния полетели листовки.
Иван Замараев, озираясь, сунул руку за пазуху, вытащил нетолстую пачку синих бумажек, и подбросил вверх. Бумажки, подхваченные умеренным февральским ветром, полетели в разные стороны и плавно опускались на снег. Кто-то подхватил одну, вторую, кто-то метнулся от этого места в сторону, как черт от ладана.
Стражники и жандармы за полчаса управились с подбором листовок и арестом зачинщиков. Праздник продолжался, получив дополнительную тему для рассказов                и пересудов. Граждане Тотьмы, по всему, осуждали выходку политических. Но не все. Очень даже не все. Листовочки-то потом долго еще читались вечерами при тусклых лампах
Ивана в уездной тюрьме держали две недели. До суда. Земский суд осудил его                и еще трех добровольных помощников ссыльных на три месяца поселения                в Архангельскую  губернию, на Мезень.
Лизавета рыдала на всю деревню, то проклиная мужа и обзывая его последними словами, то начинала причитать, как о покойнике: и на кого ты нас оставляешь, да ведь дома-то делов невпроворот, да хто же будет их делать-то-о…
Александр Замараев на суде был, сидел хмурый, на Ивана старался                не смотреть. Когда оглашали приговор и арестантов стали выводить, подошел ближе, сказал: «Дурак ты дурак, брательник». Иван, осклабив рот в подобие улыбки, ответил: «Ничего, Сашко, вот погоди, социалисты свое возьмут – тогда уж мы повыселяем                кое-кого отсюда». И добавил виновато: «Лизавете, ежели что, помоги. Пусть не тужит».
Александр махнул безнадежно рукой, вышел из суда и перематюкав лошадь, привычную к похвале, дал ей хлыста, как будто она во всем была виновата.
А вечером, затемно, в крыльцо постучали. Александр вышел, не стал даже спрашивать, открыл. Думал, сосед Игнаха пришел послушать, что пишут в газетах,                да потолковать насчет помола: на какой мельнице ныне выгодней молоть –                на монастырской или на Леденьге. Нет, это был не сосед. Перед дверью крыльца стоял не пожилой еще мужчина в пиджаке с меховым воротником и в шапке такого                же меха.
- Александр Алексеевич? – спросил вежливо.
Александр несколько растерялся.
- Дак, это… я.  А вы кто такой будете?
- Все скажу, только не на холоде. Пустите?
- Проходите, ежели…
Александр догадался – пришел политический ссыльный, насчет Ивана должно быть. «Принесла его нелегкая. А ежели узнают?»
Зайдя в избу, гость снял шапку, с интересом осмотрел помещение. Подошел                к  истопленной русской печи, погрел ладони.
- К ночи мороз крепчает. Днем теплее гораздо было…
-   Да, да, теплее, - подтвердил Александр, раздумывая при этом –  подогреть самовар или не стоит? А гость словно угадал его мысли.
- Чайку стаканчик не удружите, Александр Алексеевич?
Что было делать? Не гнать же. «О, Господи, сохрани и помилуй».
- Можно и чайку.
Еще не остывший после ужина самовар, быстро зашумел.
- А хозяйка где, простите за любопытство?
- Дак, к жене Ивана, Лизавете, с дочкой ушла.
-  А. Тихо вы тут живете, все у вас как будто и хорошо. Так, Александр Алексеевич? Или не все? Подати да повинности, поди, жмут?
Александр отвечать не спешил, поставил на стол самовар, налил гостю и себе, достал из горки наколотого рафинаду.
-  Угощайтесь… Да вы кто будете? А то как-то неловко – вы меня по имени-отчеству, а я вас совсем не знаю.
- Но ведь наверняка догадываетесь?
- Из политических, что ли?
- Вот, в точку. А звать меня, как и вас – Александр, но по отчеству Михайлович.
- Александр Михайлович, значит ли…
- Именно.
Гость хрустнул зубами сахару, отпил чаю.
-  Как хорошо! Так вот, я к вам  пришел поговорить по поводу вашего брата Ивана Алексеевича и, с позволения сказать, минувшего праздника. Что вы об этом думаете?
У Александра вскипело внутри не хуже этого самовара. И он выпалил:
- Думаю, это полное безобразие.
- Что безобразие? Праздник?
-   Праздник – не безобразие, а дело радостное и хорошее. Безобразие то,       что вы Ивана вовлекли в свою политику. А у его хозяйство. Три месяца тепере одна Лизавета будет надрываться. Это не безобразие? – Алексей кипел. – Вы вот, должно, бобыль, ни кола ни двора. А у ево, видите ли, дом, скотина. Весна вот скоро, пахать-сеять надо. Без этого всем нам голодная смерть. А у вас – жалованье. Вам полдела. Ну и играйте в свою политику, а нас не трогайте…
Александр умолк, сердце от волнения и запальчивости частило и отзывалось                в висках. Гость тоже помолчал, задумчиво глядя на пустой стакан. Потом сказал:
-  Что же, разговор откровенный. Я и шел за этим. Только услышать думал другое. Хорошо. Я вас понимаю. Но понимаете ли вы и ваши… ваше крестьянство,                что жизнь можно и нужно переделать, переиначить. Разве вы всем довольны?
- Всем довольных не бывает.
-    Это сейчас, при самодержавном режиме. Так вот, разве вы довольны тем,             что лучшие земли – у богатых, что самые большие наделы – богатым, что земские управы богатым – не управы, что полиция и суды на их стороне, что податями                и повинностями они обделены, не то что вы, что аграрная реформа покойного премьера Столыпина захлебывается и несет вам же беды: крестьяне-общинники,                то есть черносошные, по всей России жгут хутора и дома тех, кто пошел на отруба…
-    У нас такого нет. Вот у меня сын тоже из общины выделился и не тужит.                Да я бы и сам, токо уж не по силам…
-  Вот видите. А надо, чтобы всем все – по силам. Этого социалисты                и добиваются своей опасной борьбой. Рано или поздно социалисты-революционеры, одним из которых я имею честь быть, свергнут царя, уберут антинародное правительство, и тогда мы спросим: а кто тут сомневался? И кто нам мешал?                И спросит это в том числе и ваш брат Иван Алексеевич. И что вы ему ответите?
-   Иван - не самостоятельный человек. По вашей милости, сперва жена у него             по миру пойдет. Вот тогда я у него спрошу – кому он нужен такой?
-   Иван Алексеевич – дальновидный человек. Думаю, и он, и жена его будут жить в новом устройстве, и вы ему позавидуете. Думаю, мы не обделим его и хорошей управленческой должностью.
-  Пока эта ваша власть будет. А вон сегодня, на празднике, много народу клюнуло на ваши речи? Не шибко.
-   Ничего, Александр Алексеевич, время терпит. Ну ладно, пора и честь знать. Спасибо за чай, за беседу. Признаться, я надеялся найти в вас человека, понимающего политическую перспективу, и как брату нашего товарища хотел кое-что доверить. Но ошибся.  Хотя время подумать у вас еще есть. Вот, к примеру, поручения и просьбы учителя Мишуринского вы охотно выполняете. Так?
-  Ну-у, хватили. Мишуринский – не вам чета. Вот таких Мишуринских-то                побольше бы,  дак и без революции бы все наладилось. А революция – это ведь война. А на войне и убитые бывают.
-   Революция – это, прежде всего, обновление строя, пусть и насильственное.                И убитые могут быть. Но! – ради святого дела, Александр Алексеевич. До свидания. Еще раз спасибо за чай.
Александр проводил гостя из крыльца. И тут пришли Надежда с Лидией, удивленно проводив взглядом незнакомого.
- Хто это был-то у тебя?
- Черт с горы, Ванька Соболев, - в сердцах ответил Александр.
- Ну-ко!
Александр запер крыльцо, зашел вслед за женой и дочерью в избу и только тогда негромко рассказал о госте и разговоре.
-   Вот сотоны, мало – Ивана подвели, дак, и нас хотят. А ну, как хто узнает                про этого гостя?
- У самого сумление. Как Лизавета-то?
-  Убивается, едва утешила. Дочь с зятем приехали, тож огорошенные.                Ну и Иван, помутнение в голову-то, видать, стукнуло. На три месяца, это как же?
- Ладно, давай спать. Лизавете, конечно, придется помогать. Куды…

ПРИБАВЛЕНИЕ  ПЕРВОЕ.

 Из «Коммунистического манифеста»:
 «Коммунисты… могут достигнуть своей цели лишь путем насильственного низвержения всего существующего строя…»
Маркс, Энгельс:
 «После взятия власти рабочему классу следует держать ухо востро,                ибо чиновники имеют обыкновение превращаться из слуг общества в новых господ…»
Ленин:
«…Учение о классовой борьбе…ведет необходимо к признанию политического господства пролетариата, его диктатуры, т. е. власти, не разделяемой ни с кем                и опирающейся непосредственно на вооруженную силу масс…»
               
ИЗ ДНЕВНИКА  А. А. ЗАМАРАЕВА
 
1913 год.
Январь.
 1-е, вторник. С 12 часов ночи был молебен у нас в приходе и в городских церквах. Погода теплая и тихая.
2-го ездил по сено на Даровины. День Нового года провели хорошо и весело.                Я был ночью у молебна…
Из газет.
 В Москве бывает каждый год рождений 42 тысячи человек, из них незаконнорождений 11 тысяч человек.
Февраль.
18-го февраля. Ездил на ярманку… Подать на 1913 год – 3 рубля 37 копеек                с души.
21-го  февраля, четверг Масляной недели. Сегодня торжество… Вечером был        на люминацие в городе. Народу очень много. Устроена арка, и освещение очень хорошее, множество фонарей, плошек и ракет. Погода теплая и тихая. Играют                на каруселе и кинематограф везде светит.
23-го, суббота  Масляницы. Вечером ходил в кинематограф. Хорошо, только близко сидеть, дак, картины дрожат.
28-го ездил для дома по бревна на Шмырев ручей… В феврале погода стояла сперва холодная, в середине – вьюга и холод, конец месяца – сырая погода, притаивает. Сено – 20 коп.  пуд, мука – 1 руб. 15 коп.
Март.
1-го, пятница первой недели Великого поста. День красовитой, но с ветром, притаивает. … Работать на деньги больше недосуг, а их от зимней заработки –                ни гроша. Надо вывозить сено, съездить на мельницу, вычистить семена, навозить жердей к огородам и дров домой.
Из газет.
 Греки взяли турецкую крепость Янины и 32 тысячи гарнизону.
Утром 21-го  сработал и привез домой ржаной муки 7 пудов и яшной 3 пуда, всего десять пудов, да старой много. Теперь хватит до петрова дня.
В ночь на 30-е тронулся лед на Сухоне. Весна наступает дружно.
Апрель.
14-го, светлое Христово воскресение, погода стояла хорошая, провели весело.
Из газет:
 Герои черногорцы взяли одне турецкие крепости. Австрия этим очень недовольна. У границ Черногории много австрийских войск. Едва ли опять не будет войны. Проучить бы эту Австрию хорошенько.
17-го. Лидия заболела корью, была без памяти, думал умрет. Даже сам заболел. Апрель – дрянной месяц,  люди часто болеют
28-го. Сегодня три маленьких ребенка умерли от кори.
30-го. Весь апрель стоял сухой, вторая половина – холодная.
Май.
 1-го застилал ячмень навозом. День сухой и холодной. Весна не хорошая. Хотя снег рано растаял, но бесполезно, после сделались холода. У некоторых посеяно как недели три, но зерно как мертвое, всходов никаких. Речки пересохли.
24-го. Сегодня ярманка. Ходил в город, купил косу и лопатки. Середи дня был сильный дождь. Теперь мочит каждый день. Поступил новый земский начальник Виноградов вместо служившего здесь  Г. Золотилова.
Август.
 1-го, четверг. Весь день лил мелкий дождик. Надо бы сеять, но скотина в поле, огороды не огорожены..
6-го, вторник. Преображение. Ходил к ранней обедне в монастырь. Утро очень теплое. Ноне, начиная с сенокосу, погода стоит  хорошая. К  Преображению дела обстоят так: все жнут ржи и сеют  озимые. Сенокосов у всех мало не конченных, урожай хлеба и сена средний, ягод нет, но волнухи есть. Сегодня досеял все… Работы теперь так много, что хоть отбавляй… Ячменя в поле 98 суслонов.
21-го. …Теперь каждый вечер то тут, то там раздаются  песни. Это дожинки
25-го. … Сегодня брагинцы привели старосту. Следовали овсы – поросята съели, наши деревенские. Скотине стает ходить теснее, кругом чужие земли                и загорожено везде.
Сентябрь.
 21-го, суббота. Кончил все молоченье хлеба. Намолотил столько:  ржи – 50 ситивов. 60 cуслонов, ячменю – 65 ситивов, 128 суслонов, овса – 84 ситива, 128 суслонов… Цены на продукты: мука ржаная – 1 руб. 5 коп. пуд, мясо – 9 и 10 коп. фунт, капуста – 65 коп пуд, сено – 26 коп. пуд.
Октябрь.
 8-е. Опять на суд к земскому по делу  за церковный луг. Но земский начальник  человек хороший, оправдал.
16-го. …Умер брагинский Подгузов. В Брагинской ноне умерли 4 мужика.
Ноябрь.
 1-е, пятница. …Сегодня сбор всех новобранцев с уезда.
8-го. В больнице много народу. …Тиф.
Декабрь.
 31-е. Для России …этот год был тихой. Войны и смятений не было. Только много было железнодорожных катастроф. Пусть же наступающий 1914 год будет счастливее своего предшественника для всего человечества.

1914 год.
 Январь.
1. Среда. День провели хорошо.
6-го. Ездил по дрова… Как  хорошо ведется сельское хозяйство за границей,                в Моравии или Дании. Нам долго еще  до этого. («Сельский вестник», № 22                1914 года…
Из газет.
 Премьер-министр Коковцев ушел в отставку с титулом графа. Вместо него господин Горемыкин… На юге России произошли страшные опустошения, несколько тысяч человек погибло. (Еврейские погромы. А. Ж.)
21-е. …Идут солдаты со службы, ноне увольняют в марте.
Май.
 1-е. Теплая, солнечная погода. Все пашут… Мишка и Митя выходят                в собственники и меряют землю.
11-го, воскресенье… Надо бы дождя, непременно. Погода сухая стоит давно…
29-го… Дождей нет и нет. Ходу ничему нет, ни траве, ни яровым, везде черно, все иссохло.
Июнь.
… Кажется, приходит черный год… Леса горят.
16-го. Опять молебен, все о дожде… Кажется, горит сама земля.
Из газет.
 …Убили австрийского наследника с женой, Фердинанда в г. Сараево.
Июль.
18-го. Утром, в пятницу, как громом ударило всех вестью о мобилизации всего запаса сил, начиная с 1897 года, т. е. за 17 лет, всех без исключения, кроме матросов. Предвидится война с коварной Австрией. Черт бы ее побрал, эту лоскутную империю. В разгаре самого сенокоса утром увели с пожней всех солдат… С ними ушли и жены и матери.
22-го. …Сегодня отправили одну часть солдат, человек в 400 на лошадях. Пароходом не везут, безобразят.
25-го. Утром уехал в город с подводой. Действительно, народу на лошадях полон город. Принимают и осматривают и лошадей и экипажи. С уезда надо взять                800 лошадей. Такого сбора еще не было. Верно, что большая война. Кажется, вся Европа сошла с ума, и лезут друг на друга.
ГЛАВА  ДЕВЯТАЯ

Шел 1914-й. Позади май, июнь, а дождя ни капли.  Даже росы не выпадают. Огромное багровое солнце  всходит по утрам над лесом и разбрызгивает кровавые струи по земле. На отдаленных пожнях занялись пожары. Лес вспыхивал, как спички. Огонь грозил деревням беспощадным истреблением. Дым волнами гулял                над волостями, то чуть рассеиваясь, то сгущаясь так, что даже скотина, мотая головами, кашляла и, задрав хвосты, мчалась куда ни попадя, ломая ограды, вытаптывая и без того скудные хлеба. Солнце из кровавого по утрам превращалось                в мутное серое пятно в полдень, а вечером опять расплывчатым зловеще-кровавым шаром опускалось в лес.
Молебны и крестные ходы уездных и волостных церквей проводились каждый день. И почти каждый день над дымом чернело небо, трещал гром, сверкали молнии, но без дождя. Старухи, старики, кто еще мог ходить, шли в церкви и простаивали там, вымаливая погоды, заутреню, обедню и вечерню. Однажды над близким лесом туча все-таки пролилась, но  пожар не затушила, зато дым поднялся еще гуще и еще ядовитей.
Разносились пугающие вести о пожарах в деревнях.
- Говорят, на Вожбале две деревни под чистую сгорели.
- А и у нас за гумнами уж полыхает.
- Надо из изб выносить все, а то ведь голыми останемся.
И стали в Варницах  и ближних деревнях выносить сундуки, перины, посуду, лавки, столы, упряжь. Скотину на ночь не загоняли в хлевы, и она разбрелась по всем полям и лугам. За ней гонялись ребятишки, стараясь вернуть к домам.
Травы на пожнях – лесных делянах – выгорели дочиста, а луговые пожухли                и пожелтели. Хлеба вышли на колос, но на такой колос больно было смотреть. К тому же стебель от стебля – два вершка. Скотина дешевела, корма дорожали.
Александр и Надежда после мучительных колебаний решили продать одну корову, жеребенка и трех овец. По-другому – не прокормить, не запасти ни сена,             ни соломы. И не только Замараевы избавлялись от скота. За скотом приезжали                из дальних губерний. Скупали и местные богатые крестьяне и мещане.
Видно, черный год наступил для всех крещеных, видно невмоготу стало Господу от грехов наших, - говорили старухи.
-   А ведь война будет, мужики, помяните мое слово, - рассуждали на сходах.
- Говорят, австрийского наследника с женой сербы убили, дак, Австрия                да Германия  Сербии войной грозят.
-   А ведь и Россия не останется в стороне. Сербы-то славяне, братья, значит,             да и православные.
И вот 18 июля 1914 года всю Россию облетело тревожное известие – мобилизация! Все! Пошло светопреставление.
Многие крестьяне косили жидкую траву  на влажных лесных полянах, только там еще что-то можно было взять. Из деревень с новостью о мобилизации бежали                на пожни ребятишки.  Вслед за ребятишками ехали верховые стражники, забирали молодых мужиков. За ними с ревом и причетами, побросав косы и грабли, скошенную             и не докошенную траву, шли жены и матери, хмурые пожилые отцы и деды.
Город гудел, как улей. Новобранцы, ратники, подводы, верховые жандармы, сопровождающие и рыдающие бабы, громкие разговоры мужиков о войне, австрияках             и немцах, стражники, представители военных ведомств, какие-то пронырливые гражданские типы не в местных одеждах (это были, как выяснилось, интенданты, обязанные заготовлять продовольствие, одежду, обувь) сновали туда и сюда и почем зря ругались друг с другом, замахивались на мужиков, собиравшихся кучками. Подводы, разъезжая, не поймешь куда и зачем, цеплялись друг за друга оглоблями                и колесами. Лошади ржали, вздымались на дыбы.
А война еще не была объявлена ни Россией, ни России. Но все понимали:                вот-вот начнется.
На Государевом лугу объявили смотр лошадей для армии. Со всех волостей ехали верховые. За пригодную к строевой лошадь военное ведомство платило                до 175 рублей, за лошадь для обоза – до 150 рублей. Крестьяне, поскольку с кормами все равно ожидалось плохо, готовы были отдать и дешевле. Интенданты пошли                по деревням ставить в учет шубы, валенки, хлеб, живность.
В конце июля хлынули дожди, заносные, затяжные. Деревни утопали в грязи                и лужах. Оставшаяся от засухи растительность догнивала на корню. Цены полезли вверх на все. 
Замараева обязали являться с лошадью в город и ждать распоряжений везти новобранцев на Цареву. Там солдаты ночевали и уже другими подводами ехали дальше, в Вологду, а оттуда – к месту формирования войск. Всякая работа по дому встала. У Александра болело сердце от  переживаний за все это.
-   А, кажись бы, и сам пошел в ратники. Все одно не хорошо, дак, какого ни есть паршивого австрияка проткнул бы штыком, - говорил он в сердцах Надежде.
-  Будет молоть-то. Может, дай Бог, и не начнется война-то, - отвечала  Надежда.
И действительно, прошел слух, что ратников обучения 1908 – 1909 годов отпускают по домам.   Сомнения насчет войны крепли.
И вдруг…

ПРИБАВЛЕНИНЕ  ПЕРВОЕ
.
  Россия не была готова к войне. Император  ее искренне не хотел.
Николай  об убийстве 28 июня в Сараево узнал на борту «Штандарта». Поскольку никто – ни царь, ни его министры - не допускали мысли, что убийство эрцгерцога Австрии Франца-Фердинанда может привести к войне, государь не счел нужным даже вернуться в столицу. Да и большинство европейских стран  этот террористический акт не предусматривали как причину для поворотного  пункта мировой истории. Но с одобрения императора Франца Иосифа Австро-Венгрия решила  объявить войну Сербии. Получив ультиматум, Сербия немедленно обратилась                к России. Уже из Царского Села Николай телеграфировал сербскому принцу: «Пока остается хотя бы слабая надежда избежать кровопролития, все мои усилия будут направлены на это. Если мы потерпим неудачу в достижении этой цели, несмотря                на наше искреннее желание сохранить мир, ваше королевское высочество может быть уверено, что Россия ни при каких обстоятельствах не останется безразличной к судьбе Сербии».
Николай понимал, что австрийский ультиматум – это новый вызов России, которого он опасался. Правда, в душе  он надеялся, что война произойдет не раньше, чем Россия будет к ней готова.  В беседе с послом России в Болгарии Неклюдовым царь сказал: «…Ни на одну минуту вы не должны забывать тот факт, что мы не можем воевать. Я не хочу войны. Я сделал своим непреложным правилом предпринять все, что в моих силах, чтобы сохранить моему народу все преимущества мирной жизни.                В этот исторический момент необходимо избегать всего, что может привести к войне. Нет никаких сомнений в том, что мы не можем ввязываться в войну, по крайней мере,        в течение ближайших пяти-шести лет – до 1917 года. Хотя, если жизненные интересы  и честь России будут поставлены на карту, мы сможем, если это будет абсолютно необходимо, принять вызов, но не ранее  1915 года. Но помните – ни на одну минуту раньше, каковы бы ни были обстоятельства или причины и в каком бы положении  мы не находились».
Насколько быстро и в каких масштабах развернется война, которой так боялась Россия, зависело от позиции Германии.
24 июля в Красном Селе был созван военный совет, а 25 июля царь вызвал министров в Царское Село. Людям, собравшимся в кабинете Николая в этот летний день, казалось, что австрийский ультиматум направлен непосредственно против России. Традиционная роль России как защитницы славян и личные гарантии, данные Николаем Вторым относительно Сербии, были важнейшей частью постоянно действующей европейской дипломатии. Таким образом, угроза Сербии могла рассматриваться только как вызов российскому могуществу и влиянию на Балканах.  Во время обсуждений, проходивших в эти два дня в окрестностях Петербурга, как министр иностранных дел Сазонов, так и главный инспектор русской армии великий князь Николай Николаевич заявили, что Россия не может остаться безучастным зрителем и допустить унижение Сербии, не потеряв при этом репутации великой державы.

ПРИБАВЛЕНИЕ  ВТОРОЕ
.
 Кайзер Вильгельм Николаю Второму:
 «С глубоким огорчением я узнал о том впечатлении, которое произвели в Вашей стране действия Австрии против Сербии. Вредная агитация, продолжавшаяся                в течение многих лет, привела к ужасному преступлению, жертвой которого стал Франц-Фердинанд. Вы, бесспорно, согласитесь со мной в том, что мы оба – Вы и я – имеем общие интересы, так же как и все монархи, и должны добиваться, чтобы все лица, несущие моральную ответственность за подлое убийство, были наказаны              по заслугам. Это вопрос не политики, но морали.
С другой стороны, я вполне понимаю, как трудно для вас и Вашего правительства столкнуться лицом к лицу с волной общественного мнения. Поэтому, учитывая сердечную и нежную дружбу, которая связывает нас обоих уже длительное время самыми тесными узами, я использую все свое возможное желание, с тем, чтобы убедить Австрию действовать так, чтобы достичь удовлетворительного взаимопонимания с Вами. Я искренне надеюсь, что Вы поможете мне в моих усилиях смягчить трудности, которые еще могут возникнуть. Ваш искренний и до конца преданный друг и кузен Вилли».


Николай Второй кайзеру Вильгельму:
 «…В этот исключительно серьезный момент я призываю Вас помочь мне. Возмущение в России, полностью разделяемое мной, огромно. Я предвижу, что очень скоро буду вынужден под давлением, оказываемым на меня, принять крайние меры, ведущие к войне. В своих стремлениях  избежать такого пагубного несчастья, как европейская война, я умоляю Вас во имя нашей старой дружбы сделать все,                что в Ваших силах, и остановить Ваших союзников, с тем, чтобы они не зашли слишком далеко. Ники».

Кайзер Вильгельм Николаю Второму:
 «Для России вполне возможно по-прежнему оставаться наблюдателем австро-сербского конфликта и не втягивать Европу в самую ужасную войну, которую  она когда-либо знала. Я считаю, что прямые отношения и установление взаимопонимания между Вашим правительством и Веной возможно и желательно, и, как я уже телеграфировал Вам, мое правительство продолжает свои усилия, чтобы способствовать этому. Вместе с тем, военные мероприятия со стороны России, которые могут рассматриваться Австрией как создание угрозы для нее, могут ускорить бедствие, которого мы с Вами хотели бы избежать. Кроме того, они подорвут мое положение посредника, которое я охотно принял в ответ на Ваш призыв к моим чувствам дружбы и к моему желанию помочь. Вилли».

Николай Второй кайзеру Вильгельму:
 «Военные мероприятия, которые сейчас осуществляются, было решено провести еще пять дней назад в качестве необходимых оборонительных мер в ответ                на военные приготовления Австрии. Я всем сердцем надеюсь, что наши мероприятия не помешают Вам выполнить Вашу роль посредника, которую я очень высоко ценю. Мы очень нуждаемся в Вашем очень сильном давлении на Австрию для того, чтобы достичь взаимопонимания с нами. Ники».
Кайзер, прочитав слова телеграммы «…Мы очень нуждаемся в Вашем  сильном давлении на Австрию» написал на полях: «Нет, нечего даже думать об этом».

Петергофский дворец.  Министр иностранных дел Сазонов:
-  Ваше величество, я не думаю, что следует далее откладывать приказ                о всеобщей мобилизации. По моему мнению, всеобщая война неизбежна.

Император, побледнев:
-   Подумайте об ответственности, которую вы предлагаете мне взять на себя. Запомните, это приведет к тому, что сотни тысяч русских людей будут отправлены                на смерть.
Сазонов, настойчиво:
-   Ваше величество, с нашей стороны было сделано все, чтобы избежать войны. Но Германия и Австрия решили расширить свое могущество путем порабощения всех наших традиционных союзников на Балканах, уничтожить там наше влияние                и поставить Россию  в положение унизительной зависимости от посредничества великих держав.
Император после длинной и мучительной паузы:
-  Вы правы. Для нас ничего не остается, как быть готовыми к нападению. Отдайте…от моего имени приказ о всеобщей мобилизации.

Николай Второй кайзеру Вильгельму:
 «Теперь уже для меня технически невозможно приостановить военные приготовления. Но до тех пор, пока переговоры с Австрией не прерваны, мои войска нигде не предпримут наступательных действий. Я даю Вам свое честное слово. Ники».

Кайзер Вильгельм Николаю Второму:
 «Я превзошел пределы своих возможностей в предпринимаемых мною усилиях спасти мир. Но я не несу ответственность за ужасное несчастье, которое сейчас угрожает цивилизованному миру… Даже сейчас Вы еще можете сохранить мир                в Европе, остановив ваши военные приготовления. Вилли».

Россия военные приготовления не остановила. 1 августа 1914 года кайзер отдал приказ о всеобщей мобилизации в Германии.

Николай Второй кайзеру Вильгельму:
 «Я понимаю, что Вы вынуждены провести мобилизацию, но я хотел бы иметь такие же гарантии от Вас, какие я дал сам, что эти меры не означают войны и что мы будем продолжать вести  переговоры о сохранении всеобщего мира, такого дорогого для наших сердец. С Божьей помощью наша долгая и испытанная дружба будет способна предотвратить кровопролитие. С надеждой жду Вашего ответа. Ники».

Вместо ответа:
 «…Петербург. Императору Николаю. …От имени империи посылаю Вам вызов             и считаю себя в состоянии войны с Россией…»
Николай получил эту ноту 1 августа в 7 часов 10 минут вечера.

Николай Второй о Вильгельме:
 «Он никогда не был искренним… В конце концов он запутался  в сетях собственного вероломства и лжи…»

2 августа 1914 года в Зимнем дворце царь официально объявил о начале войны.
Разразилась первая мировая война, в которую были втянуты 38 государств и три четверти населения земного шара.

ПРИБАВЛЕНИЕ  ТРЕТЬЕ

  Лев  ТОЛСТОЙ.  «Война и мир». Том третий. Часть первая.
 «С конца 1811-го  года началось усиленное вооружение и сосредоточение сил Западной Европы, и в 1812 году силы эти – миллионы людей (считая тех, которые перевозили и кормили армию) двинулись с Запада на Восток, к границам России,                к которым точно так же с 1811-го года стягивались силы России. 12 июня силы Западной Европы перешли границы России, и началась война, то есть совершилось противное человеческому разуму и всей человеческой природе событие. Миллионы людей совершали друг против друга такое бесчисленное количество злодеяний, обманов, измен, воровства, подделок и выпуска фальшивых ассигнаций, грабежей, поджогов и убийств, которого в целые века не соберет летопись всех судов мира                и на которые, в этот период времени, люди, совершавшие их, не смотрели                как на преступления…
…Для нас непонятно, чтобы миллионы людей-христиан убивали  и мучили друг друга, потому что Наполеон был властолюбив, Александр тверд, политика Англии хитра и герцог Ольденбургский обижен. Нельзя понять, какую связь имеют эти обстоятельства с самым фактом убийства и насилия; почему вследствие того,                что герцог обижен, тысячи людей с другого края Европы убивали и разоряли людей Смоленской и Московской губерний и были убиваемы ими…».


                ГЛАВА  ДЕСЯТАЯ

Итак,  женитьба Николая Второго на принцессе Гессенской войны                не предотвратила. Напротив того, кузен Николая кайзер Вильгельм с каким-то злорадным вожделением желал войны с Россией. Что ему дел до какой-то захудалой принцессы Алекс, когда могущество тесно заселенной Германии требовало новых рынков, новых земель. И тем более  -  что  ему до русского народа, большей частью состоявшего  из крестьянства. Это даже лучше – немецкие бюргеры славно  обустроят русские земли на свой лад, хорошо и доходно.
Но русская армия из мужиков и мещан, плохо обученная, еще хуже вооруженная, не лучше организованная генералами, сотнями тысяч клала свои головы за царя                и Отечество, за свои десятины скудной пашни, за свои кустарные мастерские,                за оставшихся на родной земле родичей.
И затрещали кости русского мужика в жерновах истории. И крутятся они                до сих пор то вхолостую недолго, то с полной загрузкой.

ПРИБАВЛЕНИЕ  ПЕРВОЕ

  Начало войны знаменовалось национальным единением. Резко пошло на спад число стачек и забастовок, крестьянских волнений. Абсолютное большинство политических сил поддержало правительственную военную политику защиты Отечества. И только Ленин из швейцарской эмиграции призывал пролетариев всех воюющих стран выступить за поражение своих правительств, стоял за превращение войны империалистической в войну гражданскую. Но в общем шумном подъеме патриотизма его никто не слышал, а кто слышал – не обращал внимания. Голос большевиков в то время был еще вроде комариного писка: нудного,                но не болезненного.  От этого «комара» даже не отмахивались. И очень скоро власти об этом пожалеют.

3 августа возбужденные толпы людей заполнили Дворцовую площадь                и набережную Невы со знаменами, хоругвями, иконами. Император и императрица вышли к народу. «Батюшка-царь, веди нас к победе!» – слышалось отовсюду. Потом царская чета снова появилась перед народом, уже  выйдя на балкон Зимнего дворца. Толпа опустилась на колени. Зазвучал национальный гимн:

                Боже, царя храни!
                Сильный, державный,
                Царствуй на славу нам,
                Царствуй на страх врагам, 
                Царь православный!
                Боже, царя храни!
               
                Боже, царя храни!
                Славному долги дни
                Дай на земли!
                Гордых смирителю,
                Слабых хранителю,
                Всех утешителю –
                Все ниспошли!

                Перводержавную
                Русь Православную
                Боже, храни!
                Царство ей стройное,
                В силе спокойное,
                Все ж недостойное
                Прочь отмежи!
               
                О, Провидение,
                Благословение
                Нам ниспошли!
                К благу стремление,
                В счастье смирение,
                В скорби смирение
                Дай на земли!               
   В Москве, Киеве, Одессе, Харькове, Казани,  Туле, Ростове, Тифлисе, Томске, Иркутске рабочие сменили красные революционные знамена на иконы и портреты царя. Студенты добровольно уходили  в армию.
31 августа 1914 года немецкое название столицы было изменено на славянское: Санкт-Петербург стал называться Петроградом.
ПРИБАВЛЕНИЕ  ВТОРОЕ

 С самого начала два проницательных и по-своему дальновидных человека почувствовали, какую опасность несет России эта война. Это были экс премьер-министр Витте и Распутин.

РАСПУТИН  НИКОЛАЮ  ВТОРОМУ (письменно):
 «Милый друг, я снова говорю об угрожающей туче над Россией, печальная                и горькая участь которой и темна и просвета не видно. Неизмеримо море слез и крови. Что я могу сказать? Нет слов описать ужас. Я знаю, они заставляют тебя хотеть войны, очевидно, не зная, что это гибель. Тяжело наказание Господа, когда он отнимает разум. Это начало конца. Ты, царь, отец народа, не дай безумцам восторжествовать                и погубить себя и народ. Хорошо, они победят Германию. Что будет с Россией? Если подумаешь об этом – воистину для нее не было большего испытания до этого. Она вся потонет в крови, ужасна гибель и бесконечно горе. Григорий».

С. Ю. ВИТТЕ  ПАЛЕОЛОГУ,  послу Франции в России:
 «Эта война – безумие… Почему Россия должна воевать? Из-за нашего престижа на Балканах, из-за нашего благочестивого долга помогать своим кровным братьям? Это романтическая старомодная химера. Всем разумным людям плевать    на этот буйный и самолюбивый балканский народ. Что у него общего со славянами? Ничего. Это те же турки, только с христианскими именами. Пусть сербы будут             наказаны – они это заслужили. Довольно говорить о причинах войны. К чему сейчас разговоры о выгоде, которую она принесет нам? Что мы надеемся получить? Увеличение территории? Великий Боже! Разве империя его величества недостаточно велика?.. Тогда что же мы хотим завоевать? Восточную Пруссию? А не слишком                ли много немцев уже среди подданных императора? Галиция? Она полна евреев!… Мой практический вывод такой: мы должны ликвидировать эту глупую авантюру как можно скорее».

  Но прорицатели остались почти в одиночестве. Россия уже накрепко была повязана войной. Мобилизация шла за мобилизацией. Перед началом войны в русской армии служили 1 миллион 400 тысяч человек, мобилизация сразу же добавила                3 миллиона 100 тысяч резервистов. В течение трех лет за царя и Отечество ушло сражаться более 15 миллионов человек. В британской прессе эта масса людей, готовых пролить свою кровь, была названа «русским паровым катком».

ПРИБАВЛЕНИЕ  ТРЕТЬЕ

 Но по всем прочим показателям, кроме количества войск, Россия не была готова к войне. Русская промышленность была развита еще очень слабо, хотя                в последние три-четыре года и находилась на подъеме. И все же на один завод                в России приходилось 150 в Великобритании. Кроме того, военная промышленность еще к тому времени не произвела достаточного для длительной войны вооружения                и боеприпасов. Поэтому русская артиллерия, быстро расстреляв свой боезапас, почти умолкла. Артиллеристам грозил суд, если они расходовали  более трех зарядов в день.  И, как следствие, не смотря на массовую храбрость и стойкость русских солдат, первое же крупное поражение  не заставило себя долго ждать. Вторая армия генерала Самсонова, окруженная со всех сторон в Восточной Пруссии пехотой противника, была разбита. Это случилось в конце августа. Генерал Самсонов застрелился. Русские потеряли до 170 тысяч человек, включая 90 тысяч военнопленных. Следует отметить             и то, что это поражение было предсказуемо. Но в угоду Франции, отвлекая силы кайзера, которые находились в 150 верстах от Парижа, наступление на Восточную Пруссию не было остановлено. Министр иностранных дел Сазонов сказал послу Франции Палеологу: «Я знал, что самсоновская армия будет разбита… Мы должны были принести эту жертву ради Франции, она показала себя истинным союзником».

В это же время армии великого князя Николая Николаевича вели успешные боевые действия против Австро-Венгрии. В короткий срок были заняты Галиция                с городом Львовом, Буковина и ее главный город Черновцы. В осаде оказалась мощная крепость Перемышль (ее взяли в марте 1915 года). Потери противника составили 400 тысяч человек. Русская армия готова была перейти Карпаты                и двинуться на Вену, но подоспевшая помощь Германии остановила наступление русских.
               
В сентябре  стали приходить в Тотемский уезд вести от солдат.


ПРИБАВЛЕНИЕ  ЧЕТВЕРТОЕ

  Из солдатских писем.

Из писем солдата Зародова. Сентябрь, 1914 год. «Здравствуйте, дорогой родитель мой  Александр Иванович. Нам Господь помог победить врага и остались мы живы и здоровы, а было сначала очень страшно, когда начинался бой. Но потом привыкли, так стало интересно смотреть, как летит снаряд и где разорвется. И рвались снаряды перед нами и за нами. Нас Господь Бог спас, и теперь мы каждый день                на разных местах и в бой не знаю когда пойдем…»
 «Дорогая, многоуважаемая супруга Александра Александровна. Я сейчас нахожусь на позициях. Бой идет у нас горячий на реке Днестр. Я пока по милости Божьей жив и здоров и вам того желаю. По мне не скучайте, а лучше молитесь, чтобы Господь велел победить врага и вернуться с победой домой, под родной кров…»

Из писем солдата Ивана Арсеньевича Борисовского.  1914 год, август.  «Дорогие мои родственники… Теперь мы прошли 20 верст Германской земли                и находимся за границей. Теперь приходится страдать второй раз, переносить голод. Не знаю, как Господь спасет и поможет все перенести и вернуться домой…»
 «Дорогие мои.  Теперь все время находимся под открытым небом. Голоду приняли порядочно. Даже когда поезд уезжал из Бреста, многие дорогой умерли                от голода. Давали по фунту на неделю хлеба, и натощак наедятся груш и яблок,                и через 12 часов умирает человек. И присутствует холера…»

Из писем солдата Маркова. Сентябрь-ноябрь 1914 года. «…Я на Австрийском фронте участвовал в 13 боях. Не знаю ни минуты покоя, не считая 2-3 часов ночного тревожного полусна, когда то пушечный выстрел, то свист пули, то взрыв бомбы заставляют вздрагивать каждый раз…»
 «…Вася, опиши, имеешь ли еще тальянку и куда больше гулять ходишь. У меня, хотя ежеминутно смерть на грудовом кресту, но все-таки еще жив… Еще прощайте все леса, угоры, луга и болота, все родные и знакомые. Наверно, мне  из-под Кракова                не вернуться, потому что ужасное наше положение здесь…»

 Приходили уже и первые вести о погибших. Причеты женщин, получивших похоронки, вселяли тревогу другим. Молебны в городских и волостных церквах                о победе русского воинства почти не прекращались. Церкви были переполнены. Горе одной семьи становилось горем всей деревни, и радостью для всех, если кто-то                из ратников или новобранцев  возвращался домой по ранению или даже по увечью – без руки или без ноги. Даром! Ничего! Живой ведь. А дела хватит и калеке. Уж хотя бы и род продолжить, хотя бы потомство умножить. Как государству без этого?
В ноябре вернулся Станислав Мальцев, племянник Александра из деревни Монастырская. Без левого глаза, с опаленной левой щекой и навсегда приподнятым левым плечом. А мужику – 30 лет. И месяца не воевал. Потом – два месяца лечили                в госпитале в городе Твери.
По такому случаю  у Мальцевых  праздник. Собралась полная  изба родственников, соседей. Отец Константина, пожилой и высохший мужик, служивший  еще при Александре Третьем и пороху, кроме учебного, не нюхавший, не давал сыну покоя: расскажи да расскажи гостям  какой ты герой. Костя отнекивался: все там герои, но все ждали Костиного рассказа.
-   Это меня в Галиции изуродовало. Наша пехотная рота, а командиром у нас был, скажу вам, геройский человек, из старинных дворян, штабс-капитан Извольский, получила задание прорвать оборону австрияков и открыть дорогу на город Львов.                Ну, само собой, заняли позицию, окопались, ждем сигнала…
-  Костя, страшно ведь было, поди-ко? – спросила в тишине мать солдата, вытирая концом головного платка не просыхающие от счастья и горя глаза.
- Да как сказать. Конешно, штаны сухие, а холодный пот прошибал не раз.
Гости засмеялись, заговорили:
-   Дак,  хто другой и не одне, поди, штаны-то смочил. Экое дело – на пули идти. Ведь пуля-то  железная, а не тряпошная…
-   А я бы, дак, бабы, подол-от задрала,  да этим австриякам все глаза                и выстяла, - сердито заявила пожилая баба из соседок.
Тут уж похохотали.
-  А и правда, ну-ко взяли моду воевать. Неуж у этих немцев да австрияков других делов нет? Неуж пахать да скотину водить им не надо? Ведь жрать-то тоже хотят…
Разговор подхватили.
- Мало, вишь, им места у себя, а у Расеи земли вон скоко…
-   Дак пущай бы их в Сибирь, пущай бы померзли там да лес-от покорчевали, дак, может, и узнали бы почем наша жись расейская…
- Вот-вот, и зареклись бы воевать-то.
Тут встряли мужики:
-   Во, генералы в юбках. Одна глаза бы супостатам выстяла, другая в Сибире заморозила. Эдак, и мужиков на фронт брать нечево…
-   А я думаю,  наши скоро их побьют да и по домам, – сказал дед Чезлов, тоже из соседей, сидевший в полушубке на печном пороге, и все время направлявший ладонью ухо в сторону говоривших.
-    Твои бы слова, дедко, да до Бога…
 -  Не, мужики, близкова конца ждать не стоит. Вон опять мобилизацию объявили. Значит, не хватает силы-то…
- Чево в газетах-то пишут, Сашко?
Александр ответил не сразу.
-  Пишут много чево, да все не радостное. У немцев да австрияков оружья всякого много, а у наших винтовка - и та не у кажнова. В иных местах шапками воюем…  Вишь, поначалу-то хотел немец враз побить Францию, а потом уж Россию,                да вмешалась Англия. Пришлось Вильгельме на два фронта воевать, а все ж оттеснили наших с ихних территорий. Пишут, не больно шибко помогают нам наши союзнички. Тепере главное – к Питеру да к Москве немцев не пустить.
- Неуж пустят?
-   Не пустят, конешно, а повоевать придется. Пишут, наши на весну наступление отложили, дак, все в окопы врылись.
-     Ну, а вот Константин, настроение у солдат – как? 
-   Настроение – разбить немцев и австрияков. Вот… Ну, окопались мы, ждем сигнала, - начал Костя неоконченный свой ответ на вопрос матери – страшно ли было? Извольский где ползком, где пригнувши перебегает от взвода к взводу, подбадривает. Так – две ночи. Токо на третью, к утру уж, ракета. Штабс-капитан выскакивает первым, шашку выхватил и – «Впере-ед, за царя и отечество берем                на шты-ык!» Ну, из окопов всех как ветром выдуло. Конешно, - ура-а! Глянул я в один край, в другой, - все несутся, винтовки со штыками выставили. Противника еще                не видим. А он, гад, ни звука не подает. Зло взяло, об страхе и не помню. Вижу, замаячил один, второй в зеленых шинелях. Австрияки, значит. Дернули они из своих траншей. Ну, тут мы скорости прибавили, догоняем. Те – отстреливаться, мы –                на штык. Орут как сумасшедшие. А мы их как снопы: ткнул, вытащил – дальше. И уж, помню, совсем близко какая-то не то деревня, не то усадьба барская. Вижу –                с чердака сарая пулемет. Не далеко от меня. Извольский наш бежит и командует: «Первый взвод заходи слева! Третий справа! Второй взвод за мной, впере-ед!» А куда вперед? К этому пулемету второй прибавился. На моих глазах человек десять сразу рухнули. Ну, пришлось брюхом к земле. Что делать? Я ползком к Извольскому: «Ваше благородие, разрешите снять пулеметы». «Как?» - спрашивает. «Гранатой, - говорю. – Вон из-за тех деревьев». Извольский подумал и говорит: «Попробуй, хотя бы одного сними. Другой сам убежит, я их знаю». Я пополз к деревьям, а это шагов двести. Раза два засекали да не попали. Подполз я к дереву, которое росло ближе к этому                не то сараю, не то дому кирпичному. Выглядываю, примеряю расстояние. Понял: вряд ли доброшу гранату, а и доброшу – дак, в проем не попаду, далековато. Что делать? Решил так: выскакиваю для пулеметчика неожиданно, пробегаю шагов двадцать, бросаю гранату, а сам сразу на землю. Так и сделал. Взрыв услышал - и все. Очнулся в санитарной палатке весь в кровяных бинтах…
Костя примолк.
-   Значит, это тебя там эдак? – спросил кто-то.
-   А второй пулеметчик, подлец, увидал и в меня тоже гранату швырнул. Хорошо дерево рядом было,  дак половину взрыва на себя приняло. А то бы… Это уж потом мне ротный рассказал. Его и самого зацепило, да не опасно. Перевязался – и опять                в роту. Потом из санбата отправили меня в город Тверь в госпиталь. Там еще две операции сделали. Сказали – в рубашке родился: по всему не жилец я был.
- Осподь уберег, сынок, - тихо сказала мать.
- А Львов тогда все ж таки наши взяли… Да не надолго – вот в чем беда…
   
ИЗ ДНЕВНИКА А. А. ЗАМАРАЕВА
Август. 
1, 2 и 3-го дождь. Сегодня отправляли ратников в Устюг. Пришел приказ с двух годов (1908 и 1909 ) уволить домой.
4 и 5-го сеял рожь. Чувствую себя плохо…
6-го. Преображение, среда. Весь день не работал, хотя все сеют (озимые). Ржи нажато 40 суслонов… Ржи у всех редкие. Товары сделались дороже, особенно сахар                и табак.
  9-го дожали рожь, 52 суслона. Ячмени и овсы зеленые, худые. Сенокосы у всех еще есть, сена  у всех гниют. Погода с 1 августа сбилась совсем.
11-е. С утра заносной дождь. Кажется наступило великое переселение  народов. Сегодня везли ратников из Вельска. И конца краю нет. Кажется, 950 человек. Сюда,                в город привезли много немцев, проживающих в России, мирных жителей. 200 человек.
15-го, пятница. Успенье. Сегодня все ходили в лес, носят волнухи и рыжики… Дел так много, что как с ними и управиться, а погоды ведреной нет. Овин не поставлен, пожни не кошены, ячмени и овсы зеленые, редкие и низкие, толку не будет никакого.
17-го, воскресенье. Продали телицу Зазнобу и теленка. Всего 16 руб. 50 коп.
20-го работал у овина. Сегодня пришел Никола Апполонович, одну неделю был            в отпуске, призван был по случаю войны. Говорит, что наших теснят здорово.
22-го.  …Говорят, есть телеграмма, что наши здорово потеснили австрийцев.
24-го. Сегодня только 2 градуса тепла.
26-го. Холод. Хлеб худой, зеленой, низенький, редкой…
29-го. Ныне и хлеба только что рожь. Год страшно тяжелой.
           Сентябрь.
1-го. Утром иней. Уже с войны приходят раненые, которые  ушли месяц тому назад из запаса. Русские войска здорово теснят австрийцев. Взяты города Львов                и Галич. Одна австрийская армия разгромлена вся. В Вену дорога открыта. Дай Бог проучить заносчивых австрийцев… Мировой (судья) пошел добровольцем на войну.               
    8-го. Богородицын день. Весь день проливной дождь. Такая ныне летом погода несправная, что не дай бог. Летом была засуха, все сгорело, а теперь остатки догнивают на поле. Овсы не убраны лежат. 
15-го. …Ну уж, и война тяжела. Страшное напряжение. Получено, насколько верно, известие, что здешние запасные есть убитые. Сколько крови, сколько горя принес проклятый Гогенцолерн Вильгельм.
23-е. Снег мокрой. Погода такая сырая стоит уже два месяца…. Сено на базаре 60 коп. (пуд) овес – 85 коп., и то не овес, а хвостье, капуста – 65 коп., мука ржаная  пуд – 1 руб. 30 коп., мешок – 5 ру. 40 коп. Страшно трудный год.
24-е. Серой туманной день. Грязь страшная. На войну добровольцами  записалось и принято 12 человек семинаристов и человек 8 ремесленников.       
Октябрь.
5-го, воскресенье. Первый праздник за три месяца с петрова дня, отдых… Казенки все не открыты, а охота бы выпить чашку вина. Все из-за войны. Очень кровопролитная война. Наши австрийцев побили, но пруссаков не могут. Настоящо все бьются в Польше. Калишская и Люблинская губернии страшно разорены.
8-е. …Умер от  полученных ран в сражении великий князь Олег Константинович, 22-х лет. Германцы не далеко от Варшавы… Бельгия вся разорена, правительство                во Франции. Умер король румынский Карл.
10-е. Утром поехал на мельницу. В городе вывешено много флагов. Сегодня молебствие. Наши войска одержали победу, разбили германскую армию близ Варшавы, на Висле.
13-е. …Скотины хочу пустить на зиму: лошадь, жеребенка большого, овец двух больших и 20 ягнят и двух коров, и поросенка…
20-е. …Мобилизация на лошадей опять. Описаны в лавках все катаники (валенки) для армии.
24-е. Набор рекрутов всех здоровых без исключения, без всякой льготы.
26-го.  …Турция объявила войну России и союзникам. В городе идет молебствие на площади по случаю взятия в плен 15 тысяч австрийцев. Идет приемка лошадей                и рекрутов.
28 и 29-го. Идет набор рекрутов. Нынче забрано на военную службу почти половина мужского населения из молодых…
Ноябрь.
3 и 4-го. Мокрый снег. Всех новобранцев в уезде 2000 человек, ожидают опять спрос ратников.
23-го. …Сегодня унес бумазейную рубаху вместе с другими вещами                для отправки в армию.
26-го. Из газет. Упорные бои идут между реками Вислой и Варной. Немцы, действительно, такие враги, что с таким упорным неприятелем никогда еще сталкиваться не приходилось. Бьются прямо насмерть. Еще слухи, что австрийцы скоро займут Белград. Англичане опасаются налетов аэропланов на Лондон.
30-го числа погода очень холодная, снегу нет, озими все оголило…. Сегодня отправляют ратников. У нас три дня был вожбальский Иван, сегодня отправили                в Рыбинск.
Декабрь.
1-е, понедельник. Погода очень холодная, но снегу нет. Поля совсем оголило.
2-е. …Из газет. Австрийцы взяли Белград, а немцы у нас Лодзь. Белград через пять дней сербы взяли, нанеся австрийцам большое поражение.
9-е. …Получено известие, что убиты на войне Дубышев и Федоска Каплин…. Все сапожники шьют сапоги для армии.
21-е, воскресенье. Погода хорошая. …В этой всеобщей войне приняли участие все пять частей света. Англичане достали из Америки канадцев, из Азии индусов                и австралийцев. Французы достали из Африки алжирцев.
24-е, среда. Сочельник. День ясной и очень холодной, около 30 градусов. Купил отрывной календарь с портретом бельгийского короля Альберта 1-го, нашего союзника и героя.
25-е. Рождество Христово. Погода ясная и очень холодная. Был у заутрени                и обедни. Нынче молебен после обедни служили не такой, как раньше служили об избавлении России от нашествия французов, а нынче о даровании победы союзным народам над Германией.  Нынче все трезвые, вина нет.
26-е. Погода теплая. Ходил в город. Был у Жигулева. Алексей вернулся домой по болезни с войны, уволили с комиссии из города Луги.
29-го. Провожали до деревни Задней Василия  Панкратьева, новобранца.
30 и 31-го. Погода тихая и теплая. Сегодня опять появились афиши о призыве ратников с трех годов, начиная с 1902 и 1907-го. Через три часа этот год уйдет                в безвозвратную вечность. Этот год не будет помянут добром во всех отношениях.  Во-первых, летом здесь погода стояла из рук вон плоха. Хлеба и травы были худые,                и из-за этого скотина осенью страшно издешевела. Коровы были по 12 рублей,                а лошади – по 5 и 6 рублей, сено стоило  от 20 до 60 коп. за пуд, овес – 1 руб. 5 коп., мука ржаная – 5 руб. 80 коп., керосин, табак и сахар и все решительно товары вздорожали. Корму нынче прикупили на 34 руб.
Затем для всей России тревога, с 1 июля разразилась эта ужасная война, так что почти все мужское население было встревожено, а именно спросили сразу всех запасных солдат с 17 лет. Потом мобилизация ратников и набор лошадей. Затем                в августе взяли опять небольшую партию ратников, а в октябре набор новобранцев              и лошадей, в канун ноября – опять ратников с 909, 908 и часть с 907 годов. Затем              в конце декабря опять распоряжение собрать ратников к 3 января с шести годов, начиная с 902 и 907. Война, повидимому, продлится долго, так как союзники твердо решили довести дело до конца, не смотря ни на какие жертвы, и уничтожить совсем германское могущество, которое давило в последние годы всю Европу. Пусть бы мечты союзных держав осуществились в скором времени, и наступающий новый 1915 год принес всему миру счастье и спокойную жизнь и осушил бы слезы всех разоренных                и осиротевших от этой ужасной войны. (На обороте последнего листа записи: “Красное Село, 176 пех. зап. бат. 8 рота. Замар.; 15-я бригада, 89 Вологодская дружина, ординарцу  Н. М. Рычков”).

               

ПРИБАВЛЕНИЕ  ПЯТОЕ

  Сильный разлив рек весной 1914 года, а затем летняя засуха и осенние дожди нанесли огромный убыток уездам Северо-Запада России.  Только по Тотемскому уезду Вологодской губернии он составил 955 413 рублей. Поголовье  крупного рогатого  скота только в этом уезде сократилось на 14,5 тысяч голов. На нужды фронта было взято более 5 тысяч лошадей. С 1915 года  продовольственный кризис охватил всю Россию.

ПРИБАВЛЕНИЕ  ШЕСТОЕ

                АННА  АХМАТОВА.               
               
                ИЮЛЬ 1914
                I
               
                Пахнет гарью. Четыре недели
                Торф сухой по болотам горит.
                Даже птицы сегодня не пели,
                И осина уже не дрожит.

                Стало солнце немилостью божьей,
                Дождик с Пасхи полей не кропил.
                Приходил одноногий прохожий
                И один во дворе говорил:

                «Сроки страшные близятся. Скоро
                Станет тесно от свежих могил.
                Ждите глада, и труса, и мора,
                И затьменья небесных светил.
   
                Только нашей земли не разделит
                На потеху себе супостат:
                Богородица белый расстелет
                Над скорбями великими плат».

                I I    
   
                Можжевельника запах сладкий
                От горящих лесов летит.
                Над ребятами стонут солдатки,
                Вдовий плач по деревне звенит.
               
                Не напрасно молебны служились,
                О дожде тосковала земля:
                Красной влагой тепло окропились
                Затоптанные поля.
               
                Низко, низко небо пустое,
                И голос молящего тих:
                «Ранят тело твое пресвятое,
                Мечут жребий о ризах твоих».               
               
                ГЛАВА   ОДИННАДЦАТАЯ

Васильев и его  восемь товарищей, оствшихся в Тотьме  доотбывать ссылку, все же надеялись,  что в связи с войной с них снимут надзор и разрешат отбыть в свои города. Но указаний  таких не следовало, и они по-прежнему обязаны были отмечаться в полицейском участке. Васильев и еще двое – Барышников и Волков – были социал-демократы из большевиков, остальные - умеренные социал-революционеры.                В просторном рубленом доме на Сретенской, в котором поселили Васильева, хорошо натоплено, горит, не жалея керосину, семилинейная лампа под жестяным абажуром.                В горнице, гостевой части дома, плотно закрыв дверь, собрались все политические       для обсуждения вопроса – что и как делать дальше? Вести ли агитацию среди населения  и если вести, то “за” или “против”  войны. А если не вести никакой, то чем вообще заниматься?
- Товарищи, если мы хотим, чтобы самодержавие в России, наконец, было уничтожено, если мы хотим, чтобы война помогла взять власть в руки социал-демократов, как истинных представителей народа, то нам надо не только                не ослаблять, а напротив – решительно усилить агитацию, - начал на правах “хозяина” помещения и старшего по возрасту и стажу революционера, Васильев.
-  За войну до победного конца? – спросил совсем еще молодой человек                в тонких, почти незаметных очках.
-  Я думаю, как раз наоборот, за скорейшее ее окончание за счет поражения  правительства.
- Правительства или России? Уточните, товарищ Васильев.
- Это одно и то же…
-  Но это невозможно! Кто нас поймет? – почти хором заговорили социал-революционеры.
-   Не поймут, если мы будем  агитировать просто за окончание войны. А если                за окончание войны, которое  неизбежно ускорит революционный процесс и поможет смести самодержавие – это, надеюсь поймут многие. Не забывайте, на фронте – большая часть мужского населения уезда. И люди хотят, чтобы их близкие как можно быстрей вернулись домой и, по возможности, целыми и невредимыми. И агитацию вести надо прежде всего среди новобранцев и ратников, которые сотнями отправляются отсюда на поля сражений. Вот тогда будет результат.
-   Позволь, позволь, друг Васильев, - встал возбужденный эсэр Брайдер, тоже не новичок в революционной борьбе. – Ты хоть соображаешь, что говоришь? Да нас                за такую агитацию само же население и сами же призывники измолотят, как сноп ячменя.
-  Я-то соображаю, товарищ Брайдер. А если ты еще не понял, то я могу тебе                и всем, кто колеблется, дать почитать статью Ленина, где он эту идею очень просто                и убедительно утверждает и отстаивает. Суть ее: поражение в войне царского самодержавия и правительства – прямой путь к победоносной революции, когда военные формирования и массы народа перейдут на нашу сторону. Чего же тут непонятного?
-  В данном случае твоего идейного вождя, уважаемый товарищ Васильев,                я лично посылаю ко всем чертям. Война до победного конца, а там разберемся                с самодержавием и правительством.  Поражение – это позор России и желают его только лжепатриоты. Значит, не случайно доходят слухи о тайных связях вашего господина Ленина с немецким правительством.
- Что?! Да как ты… вы…- взметнулся Васильев
-    А ты не ерепенься. Только в больные головы может залететь подобная идея. Но моя голова, слава Богу, еще в порядке. Не хочу никого принуждать, но я в столь позорной сходке от дальнейшего участия отказываюсь.
И Брайдер, схватив полупальто и шапку, вышел из горницы. Через несколько секунд за ним посдедовали остальные его сопартийцы.
Оставшись втроем, Васильев сказал тускло:
-   Вот и делай с такими революцию…          
И тут неожиданно высказался всегда покорно исполнительный Волков.
-   Честно говоря, как-то не хочется поражения России от немцев. Это ведь тогда что будет? Тогда Россией будет управлять Германия?  И о какой же революции тогда может идти речь? Кайзер Вильгельм – не император Николай, он нашу революцию как цыпленка….
-  Это у тебя откуда такие мысли, умник? – зло прервал его Васильев. – Ленин призывает также и  немецкий пролетариат восстать против войны. Более того –                за поражение Германии. Вот тогда и в России, и в Германии победит революция. Это             и будет началом мировой революции. Так что мы с вами, а нас целых три большевика, уже завтра должны идти на пункты сбора призывников, в ближайшие деревни, откуда берут новобранцев и ратников, и внушать им, что идет несправедливая, захватническая война, народу не нужная, что она на руку буржуазии, что мужик должен трудиться на земле и кормить семью, что только уничтожение царизма принесет России избавление от настоящих угнетателей – помещиков и капиталистов… Значит, так, - Васильев постарался как можно тверже поставить голос. - Прошу мои слова принять как требование старшего в нашей группе: ты, Волков, завтра отправишься                в ближние деревни, попытайся выяснить, сколько мужиков подлежит призыву, каково настроение, какие разговоры, где собираются, особенно молодежь. Удастся завести разговор – заводи. Но не торопись, все изучи, обдумай. Да действуй осторожно, иначе нас могут изолировать, а это совсем ни к чему, и жалобу  подать будет некому – военное время. Основную агитацию надо вести через наших помощников. Ты, Барышников,  действуй на городских улицах и на площади, где особенно много народу и ратников. Заводи разговор о том, что если война затянется, то скоро в деревнях совсем работников не останется. Ну, и последствия этого рисуй, не жалей мрачных красок, наводи на мысль, что неповиновение или дизертирство – не позор, а жестокая необходимость. Ну а я – прямиком на призывной пункт и в военное ведомство. Прошу быть предельно осмотрительными и в то же время предельно активными. Историческая правда за нами, помните это.

Лизавета, жена Ивана Замараева, выходила из хлева – задала на ночь корма корове, телке и овцам. В запертые сени постучали.
-   Хто? – спросила недовольно, подумав, что опять кто-то из мужиков  пришел   за Иваном играть в карты. Повадился податливый на зов Иван  в последнее время                в карты играть. До высылки на Мезень не наблюдалось за ним этой слабости. Там                к безобразию этому разорительному приучился. Говорит – от тоски. Говорит, глушь там такая, что Тотьма Москвой покажется. Но шалых, вроде его, высланных туда людишек по селениям обитает не мало. Ну, и в ожидании кто революции, кто отпуска по домам, балуются кто картишками, кто вином. Иные в мезенских холодных краях так и остались на всю оставшуюся недолгую жизнь: вино и лютые морозы даровали засланным москвичам да ярославцам легочные простуды, удушье и чахоточный кашель. Ивану было жаль этих хлипких революционеров и он часто умышленно им проигрывал все, что у него было: еду, одежду, какие-то гроши, взятые из дому. Освободившись, пароходом ехал всего полпути – на сколько хватило оставшихся денег, остальной путь шел пешком да с попутными подводами и обозами.
-   А и насмотрелся я, мужики, на жись-то, - рассказывал потом Иван в деревне. – Народ – темнее леса нашего, ничево-то, окромя навозу да грязи непролазной не видит. Что ему революция, что конституция – все едино.
Мужики смеялись: а сам-то ты знаешь насчет этой конституции? Дак, проясни. Иван не обращал внимания на реплики, продолжал:
- Нет, мужики, надо менять эту жись, как хотите…
- Дак, мы не против, меняй, токо последнее не отнимай.
Видя несерьезность к нему отношения, махал рукой:
- Погодите, скоро не до смеху будет, последних строевых мужиков заберут…
А мужиков действительно забирали уже почти без разбора: лишь бы не моложе семнадцати и не старше пятидесяти да не калека-инвалид. Ухарские рекрутские игрыща вперемешку с воплями и причетами молодух и матерей слышны были во всех деревнях. Но все чаще случались и более тихие, но без радостных слез, семейные вечера по случаю возвращения отвоевавшего свое солдата-калеки.
Лизавета не сразу отозвалась на стук, помешкала. Постучали снова. «Наши, деревенские, не так стучат», - подумала  и спросила еще раз:
- Хто туто-ка?
- Иавн Алексеевич дома?
Голос молодой, совсем незнакомый. Может, кто не здешний…
- Дак, это… А вы хто будете?
- Скажите – Волков из Тотьмы, он знает.
«Политический! – догадалась Лизавета. – Лешой принес, опять ведь куда-нибудь втянут, прости Господи. А делать-то что? Открыть – уведет Ивана к своим социлистам, не открывать…»
Но Иван сам вышел в сени.
- Стучал вроде хто?
-  Иван Алексеевич, - тихо сказали за дверью. – Откройте на минуту, это я, Волков из Тотьмы. Вы меня знаете…
- А, сичас.
Иван спустился в нижние сени, увидел Лизавету.
- Чево не открываешь человеку?
-  Никуда не пойдешь! – строго сказала жена. В руках ее был подойник                с молоком. – Телица мается, ночью должна…
- Не твоего ума дело, - обрезал Иван и поднял щеколду.
В синем морозном просвете дверей стоял щуплый парень в заиндевелых очках, в полупальто с поднятым воротником, круглой с меховой оторочкой шапке                и в ботинках. Эта обувка Лизавету удивила и она раньше Ивана сказала:
- Дак, заходите, ежели. Ноги-то, поди, отмерзли совсем.
- Нет, ничего, у меня носки теплые, - ответил молодой социалист.
Поднялись в избу.
- Самовар сичас поставлю, - захлопотала Лизавета.
-   Иван Алексеевич, у меня к вам дело, - нехотя сказал начавший оттаивать Волков.
- А, ну пойдем в горенку.
В горенке, за прикрытой дверью Волков вполголоса объяснил Ивану  задачу социалистов-большевиков и попросил помощи в связях с теми, кому предстоит мобилизация.
-  Дак, это, мы сичас и пойдем. Седни как раз молодежь собирается                у Козлюхи…то ись у Козловой Нюрки на игрище. Там будут не токо наши парни                да молодые мужики, а и из других деревень. Дак, агитируй сколь хошь. Токо…                по батюшке-то  вас как? Сергей Григорьевич? Токо, Сергей да Григорьевич, дело такое: парни наши да молодые мужики взяли дурную моду последнее время  на игрища ходить не трезвыми. С сударушками, конешно, однако в состоянии… Дак, бывает                и безобразят.
- Да? Но понять-то они нас в состоянии?
- Дак, поймут, ежели…живыми хотят остаться. Поймут, как миленькие…               
Лизавета позвала к самовару. Выпив стакан мутного и кисловатого чаю,                и окончательно согревшись, Волкову стало тоскливо оттого, что снова надо  на мороз, что снова надо  кому-то что-то доказывать и убеждать в чем  и сам - то был неуверен. Но стезя революционера звала.
-  А ты куда? – всполошилась Лизавета, увидев, что и муж собирается. – Забыл, как поселение отбывал? Опять хлопочешь на себя беду? А хто тут за тебя управляться будет? Опеть одну оставить хошь? Дак, уходи совсем, коли так и знать буду.
- Не шуми, я токо вот человека провожу.
Смущенный Волков не знал, что сказать, и вышел молча.
В крайней во втором порядке избе бобылки Нюрки Козловой, а по-деревенски – Козлюхи, уже слышались возбужденные голоса. Начинала играть плясовую и тут же умолкала гармошка. Время от времени в избу входили  новые пары и отдельные,                по два-три человека, группы парней и девушек.
-   Ну вот, сходка собирается активно. Токо вы, Сергей Григорьевич, того…                за девушкой какой – ни-ни. Убъют, подлецы. Оне, робяты-то наши, сичас отчаянные. Их ведь дальше фронта не пошлют.
- Ладно, Иван Алексеевич, вы идите.
- Да уж мне лучше не показываться, обсмеют и облают.
Волков еще долго топтался в нерешительности: а может – ну их?  «Вряд ли                от моей агитации будет прок. Вряд ли послушают пока не поймут сами, что это              за война. Вон все газеты о невероятном патриотическом подъеме пишут. Молодежь, пишут, боится, как бы раньше, чем они сразятся с неприятелем, война не кончилась. Не время еще для агитации. Если уж затянется эта бойня – тогда…»
Так думал молодой социалист-большевик. И был прав. Но, будучи человеком честным и исполнительным, он все же, пусть и без надежды на успех, вошел в избу                и сквозь завесу табачного дыма увидел следующую картину: десятка два парней                и поменьше девушек сидели по лавкам. Причем, многие девушки сидели на коленях                у парней. Остальные  сидели или стояли поотдельности. Свободные парни приставали к свободным девушкам. Те похохатывали, повизгивали, легонько отбиваясь. Потом какой-то парень вышел на середину избы, топнул ногой.
- А ну, Лёха, «метелицу»!
Все повскакивали, изготовясь к «метелице». Лёха надавил на хромку. Изба закружилась, клубы табачного дыма заколыхались по избе. Кто-то схватил за рукав Волкова, втащил в гущу танцующих. Он от неожиданности чуть не упал, выбрался, сел на лавку. «Метелица» кончилась, все шумно стали рассаживаться на лавки и тут          какая-то девушка, остроглазая и озорная, сказала, смеясь:
-   Девки, глите-ко, а у нас новенькой, да какой молоденькой да хорошенькой.              Да еще и в очках. Антилегент! – И к Волкову. – Ты хто будешь-то, парнёк? Из города, что ли?
Все даже попритихли, уставясь на новенького.
-   Да, я из города, - преодолевая робость, сказал Волков. - Я хотел поближе познакомиться с вашими ребятами, которых скоро под мобилизацию…
Тут уж всем стало любопытно.
-   Дак, вот оне мы, - сказал не очень трезвый парень со взбитым на затылок картузом. – Знакомся, пока не все пьяные. Тебя как звать-то?
- Сергей Волков.
- Ну, а нас по-разному. Ково Игнаха, ково Полинаха, меня, к примеру, Панко.
- Панко – это Пантелеймон? – поинтересовался Волков.
- А х…  ево знает, - под общий хохот ответил парень.
-  Товарищи, - собравшись с духом, почти выкрикнул Волков, и все притихли,                с интересом уставились на столь странное для деревенского игрища явление. – Многие из вас скоро будут мобилизованы в действующую армию. Россия ведет войну   с Австро-Венгрией и Германией. Но что это за война?
- Ну-ко, ну-ко…
- Война эта грабительская, несправедливая. На ней наживаются только капиталисты и помещики, а таких, как вы, используют как пушечное мясо. И я советую вам, будучи на передовых позициях, не очень-то рваться на смерть, да и товарищей отговаривать. Поражение России в этой войне избавит народ от столь великих потерь и создаст условия для справедливой социалистической революции. И тогда…
Лучше бы Волков не говорил насчет поражения России.  Не успел он сказать, что «…и тогда власть возьмет в свои руки народ…» как кто-то грубо перебил его:
- Эй, а ты сам-то пошто не на фронте?
- Я политический ссыльный, социалист.
- Русский?
- Русский
-   Дак ты, б… пошто России позора хочешь? Это ты хочешь, чтобы немцы                да австрияки поганые нас, православных, побили?!  Эй, робята, да за ково он нас принимает-то?
Парень схватил Волкова за отвороты полупальто, прижал к стене и уж направил сжатый до синевы кулак прямо  ему в глаз. Но тут подскочила та,  первой заметившая его девушка, и схватила парня за руку.
-  Ну-ко, дьявол, не маши кулаками-то. Разошелся. Никто тебя не держит, иди воюй с немцем, а тут воли себе не давай… - И уже к Волкову, мягко и повелительно: - Пойдем-ко, я тебя уведу отсюда.
Девушка вывела опешившего Волкова на улицу, сказала:
- Подожди здесь, я сейчас забегу домой, потеплей оденусь.
Волков, все еще сконфуженный, подождал. Девушка скоро появилась.
- Дак, тебя Сергеем звать-то? А меня Зойкой.
-  Очень приятно, Зоя, и спасибо, что… ну, выручили, что ли… Я в такой компании первый раз, поэтому не знал как себя вести. Спасибо.
-   Да чего – спасибо. Не за что. Пойдем, я провожу тебя за деревню, а то тут собак много.
За короткую дорогу по деревне, Зоя выспросила все о Сергее, немного рассказала о себе, о деревенской молодежи.
-   Этот Панко… Он отчаянной. Где драка – там и он.  Девки с ним гулять                не хотят. Он и ко мне пристает, да я ему сразу сказала – твоей не буду. Дак бесится… А тебе с такими разговорами насчет войны лучше в деревнях не появляться. Мужики пожилые да старики узнают – батогами ухлещут. Они на немца злые. Да и я вот,                по правде говоря, не хочу, чтобы немец нас побил. Неужто у нас сил не хватит?
-   При хорошей организации боевых действий сил хватит. Кроме того, у России сильные союзники – Англия и Франция. Только вот, по сообщениям газет,             организация-то как раз хромает. Много людей гибнет.
-   Да-а,  война – худое дело, нечего и говорить. У нас скоро мужиков на развод не останется, не то что хозяйство вести, -  по-деревенски откровенно высказалась                Зоя. – А вот скажите, вот тому же немцу – зачем эта война? Ведь их тоже убивают. Неуж не жалко людей?
- Это политика, Зоя. Сложная и противоестественная простому человеку политика. Однако  политики и власть имущие – не совсем такие люди, как, к примеру, вы и ваши односельчане, и вообще – крестьяне, мещане, рабочие. Понимаете, они, ссылаясь на желание сделать благо своему народу, делают часто так, что народу становится еще хуже. Вот и немецкие правители под предлогом осчастливить народ завоеваниями российских территорий, бросили своих людей на смерть. Ни одному народу война не нужна, ее навязывают и провоцируют политики… Я может немного сложновато…
- Скажи Сергей, а мы хуже немцев живем?
- Хуже.
- Почему? Ведь работаем от темна до темна хоть летом, хоть зимой.
-  Это очень сложный вопрос. Исторически так уж повелось: Россия всегда отставала от  Запада. Там другое отношение к работе. Не знаю, может, тебе трудно понять, если скажу, что они очень практические люди. Зря ничего делать не станут,                а уж если начали делать, то все у них просчитано до мелочей. И очень экономные.
- Значит, оне все богатые?
-    Не все, но и бедных у них почти нет. И знаешь, по натуре они люди                в общем-то не злые, но хотят непременно быть главной нацией. В этом их беда.
- Откуда ты все это знаешь?
-  Учился Меня ведь с последнего курса Московского университета сюда,                в ссылку-то…
- Ну а дальше куда?
-   Дальше?  А дальше буду проситься на фронт. – Неожиданно даже для себя выпалил Волков.
- Агитировать?
-  Нет. Агитировать потом, когда победим. Я ведь в принципе тоже против нашего поражения. Хотя по партийным соображениям – не должен. Но душа… Понимаете, Зоя?
- Конешно. А возьмут на фронт-то?
- Не знаю. Как посмотрят. Всего скорей возьмут, присягать ведь придется.
- Не торопись, подумай как следует. Ты вон какой…
- Какой?
-  Грамотный, умный. Токо…беззащитный какой-то. А на таких где хошь воду возят.
- Зоя…а можно я к вам еще приду?
- В деревню?
- К вам.
- Ко мне?
- Да.
- Конешно, приходи.
- Завтра?
- Завтра.  Вон мой дом. Постучи в крыльцо три раза, я буду знать, что ты.
- До свидания, Зоя…
- Дак, это…до свиданья.

Скоро Волков, действительно, добился мобилизации как новобранец. Прошел курсы под Тулой, был зачислен в 14-й отдельный батальон подрывного дела.              На фронте ни в какой агитации не участвовал, был примерным солдатом, произведен       в унтер-офицеры, был ранен, но остался цел и не калекой. После заключения большевиками Брестского мира с немцами вернулся в Варницы, женился на Зое, которая его верно и с любовью ждала. Жить стали в Тотьме, где он долго и успешно учительствовал. Ни в какие партии больше не вступал.
Васильева, как только он заявился на сборный пункт и начал антивоенную пропаганду, арестовали, судили и отправили в Сибирь.
Барышникова тоже арестовали, но отпустили без суда под расписку. Он примкнул к социалистам-революционерам, большинство которых вслед за Волковым напросились на фронт. Остальные тихо ждали окончания ссылки. После Февральской революции в Тотьме развелось много разнопартийных социалистов. После Октябрьской революции, поняв тщетность попыток найти с большевиками общие условия советской работы, многие примкнули к ним, остальные исчезли.

   ПРИБАВЛЕНИЕ  ПЕРВОЕ

  Из солдатских писем.

Из писем солдата Михаила Алексеевича Тютинова:
 «…Во первых строках моего письма посылаю тяте всенижайшее почтение                и с любовью низко кланяюсь. Еще также и  маме, божатке, брату Евгению с женой Александрой, крестнику Николаю посылаю крестное благословение, которое может существовать по гроб жизни. Еще кланяюсь дяде Алексею Вас. и всему вашему дому.  Мы сегодня прибыл в город Двинск. В городе никого нет, все мирные жители выехали. Неприятель стоит только около двадцати верст и мы сейчас идем в бой… Со мной знакомых пять человек, все наши, волостные. Мы сейчас живем не знаю и как,                не знаем, какие дни идут… Здесь дела плохо идут… По суткам не едим, голодаем. Нам бы все это даром, только бы Бог помог врага збить… Пишите письмо поскорее, чтобы письму застать меня живым… Как Господь поможет… Прощайте. Письмо посылаю                21 сентября 1915 г.»               
Из письма солдата Павла Егоровича Лунева.
  «…Милая моя родная жена. Не горюй и не печалься, свидимся родная.  Расскажу тебе, как здорово мы немцев били и в их земле жили. Хоть гладка у них земля, все шосе да шосе, но и катали же мы их по этому шосе. И боится немчура нашего брата…»

ПРИБАВЛЕНИЕ  ВТОРОЕ
.
  Война обострила  и обнажила глубоко таившиеся в мировом социал-демократическом движении противоречия. Вопреки воле Второго Интернационала социал-демократическая фракция Германии вместе с большинством депутатов Рейхстага  проголосовала за предоставление кайзеровскому правительству 5-ти миллиардного военного займа на ведение войны. На позиции защиты своих правительств встали лидеры многих других социалистических партий. В России оборонческую позицию заняли Плеханов,  Аксельрод, а затем и Мартов (во что Ленин не сразу поверил). И только лишь большевики во главе с Лениным стали непримиримыми оппонентами по вопросу о войне и революции.

А. И. ДЕНИКИН.  «Путь русского офицера»:
  «Расколы произошли и среди социал-демократов. Целый ряд крупных экономистов социал-демократов – Иорданский, Маслов, Туган-Барановский и др., высказывались  за оправдание войны против Германии… И только социал-демократы большевики с самого начала войны и до конца оставались интегральными пораженцами, пойдя на оплачиваемое сотрудничество со штабами  воевавших с нами центральных держав и ведя за границей широкую пропаганду на тему, преподанную Лениным: «Наименьшим злом будет поражение царской монархии».
 
Находясь в Берне, Ленин пишет манифест «Война и российская социал-демократия». В нем он дает оценку начавшейся войне: «Захват земель и покорение чужих наций, разорение конкурирующей нации, грабеж ее богатств, отвлечение внимания трудящихся масс от внутренних политических кризисов России, Германии, Англии и других стран, разъединение и националистическое одурачение рабочих                и истребление их авангарда в целях ослабления революционного движения пролетариата – таково единственное действительное содержание, значение и смысл современной войны». И далее: «…С точки зрения рабочего класса и трудящихся масс всех народов России наименьшим злом было бы поражение царской монархии»,                что позволило бы пролетариату сделать решительные шаги  по пути                к социалистической революции».  С этого момента голос большевиков перестал быть комариным писком. Его услышали. И одни возмутились, другие задумались. Но пока еще никто не кидался громить или наоборот – обнимать большевиков. Но то и другое уже было близко. 
Этому способствовало почти повсеместное отступление русских войск с мая  1915 года. Потоки беженцев хлынули вглубь России. Рост дороговизны на все и вся, огромные людские потери – все это вызывало гнев и возмущение народных масс.                В крупных городах начались забастовки, волнения и стачки с яркой политической окраской. Мало-помалу социалисты (уже не только большевики) стали почти беспрепятственно вести агитацию в армии.
Война – это ось, вокруг которой с ускоряющей быстротой стала вращаться стратегия революционного подъема, проводимая главным образом большевиками.

ПРИБАВЛЕНИЕ  ТРЕТЬЕ
.
  Несмотря на огромные потери, понесенные осенью 1914 года, к весне                1915 года русская армия была во многом восстановлена. Ее численность снова возросла до 4,2 миллиона человек (потери – убитые, раненые и пленные - к этому времени составили около 2 миллионов). Уже в марте русские войска провели успешные атаки в Галиции и Буковине. Но в то же самое время немецкий генеральный штаб, пока русские увлекались победоносными сражениями против австрийцев, готовил мощный удар в Южной Польше. 2 мая полторы тысячи немецких орудий открыли огонь по одному сектору русской передовой. В течение четырехчасового обстрела на русские позиции обрушилось 700 тысяч снарядов. Английский представитель и свидетель этой бойни писал: «…Русская артиллерия практически безмолствовала. Примитивные окопы были сметены с лица земли, как и фактически все живое на этом участке. Численность войска, находящегося  здесь, сократилась                с 16 тысяч до нескольких сотен человек».  В июне русские войска и на южном фронте потерпели крупные поражения: сдали Перемышль, Львов.  Опять гибли десятки и сотни тысяч русских людей. Армия захлебывалась собственной кровью.
В этой обстановке росли и антинемецкие настроения. Злобные истории стали распространяться об императорской семье и особенно об императрице. В народ просачивались не безосновательные слухи о чрезмерном влиянии императрицы                на мужа, на государственные дела, а на императрицу – «святого черта» Григория Распутина.
На Красной площади в Москве толпа открыто выкрикивала оскорбления в адрес императорской семьи, требуя, чтобы императрицу постригли и отправили в монастырь, царя свергли, Распутина повесили, и чтобы великого князя, дядю Николая Второго                и главнокомандующего русской армией, короновали как Николая Третьего.

ПРИБАВЛЕНИЕ  ЧЕТВЕРТОЕ

  Император, искренне и болезненно переживая неудачи на фронте, решил, несмотря на отговоры большинства министров, сам возглавить русскую армию, заменив верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича. Это решение вызвало злорадный восторг у немцев. Приближенные царя уверяли его,                что такое его решение может привести к дезорганизации работы управления страной, если монарх будет находиться в сотнях верст от столицы и от правительства.                Но Николай отверг все доводы и поехал в Ставку.
В сентябре 1915 года, вскоре после смены главнокомандующего, наступление немцев начало терять мощь. Русские войска, дравшиеся теперь на своей земле, упорно стояли за каждую кочку, за каждый холм. К ноябрю новый начальник генерального штаба генерал Алексеев сумел выровнять линию обороны. Но в руках Германии оставалась вся южная часть Польши, южная часть Прибалтийских земель.        К концу 1915 года линия фронта полностью соответствовала западной границе Советской России в 1939 году, перед началом второй мировой войны.
Уехав в Ставку, Николай, как и предполагалось, почти полностью потерял контроль над государственными делами, что при самодержавном правлении было недопустимо.  
Однако впереди был еще тяжелейший 1916 год.





ИЗ  ДНЕВНИКА  А. А.  ЗАМАРАЕВА
1915 г.
Январь.
1-е, четверг. Новый год. Ходили к молебну в собор, народу много… Погода хорошая.
2-го. …Ратники прибывают в город (из волостей)  Всего, говорят, надо взять 780 человек.
7-го. …Сегодня ратники убили трех черкесов.
9-го.  Из газет:  «Турки под Сорокомышем разбиты наголову. Наши взяли множество орудий, пулеметов и пленных. Теперь войска за Варшавой. Наши и немцы живут в земле, в окопах.
15-го. Сегодня опять сбор рекрутов. Кажется, заберут всех молодых. Хоть бы еще потребовали нас, стариков, я бы пошел с охотой. Мука и табак опять вздорожали. И все продукты вздорожали. Муку мешками больше не продают.
Пишут, новобранцы, которые были взяты в октябре, уж отправлены на позиции
Умер в Подольской губернии всеми забытый и оставленный генерал Стессель, бывший начальник  гарнизона крепости Порт-Артур. Газеты не очень сильно осуждают его за сдачу крепости, потому что он подчинялся чужой воле. («Биржевые ведомости», № 4 за 1915 г.)
19-е. Набор новобранцев. На театре военных действий, пишут газеты, больших боев нет, а мелкие каждый день. Окопались и живут в земле… Наверно, в феврале  или марте разразится.
25-е. Пришло известие: Надежды Мальцевой зять, офицер Березняк, убит.
28 –е, среда масляной недели… Вечером ходил на волостной сход в правление. Были выборы старшины, выбрали двух кандидатов. Которой будет – это зависит                от земского. Жалование – 245 руб., писарю – 348, помощнику – 72 руб., председателю суда – 36 руб., судье – 72 руб., сторожу – 96 руб… Душ в волости – 2323, с души –                56 коп.
Февраль.
9- го. …Был сбор (вещей) в пользу раненых. Говорят, насобирали много.
Из газет. Идут страшные бои  около Варшавы и на австрийском фронте. Страшно упорная и кровопролитная война… Вот, действительно, – чертово поколение эти немцы. Дай бы бог одолеть союзникам этого вероломнолго кайзера. В декабре                и январе было затишье. Ах ты, окаянные немцы…
17-го. Открылась ярмарка, но нынче плохая, балаганов мало.
22-е. Крестопоклонное воскресение. Погода ясная и холодная. Сегодня в городе продажа значков в пользу беженцев. Вчера одну партию новобранцев отправили                в Тверь.
Март.
1-е, воскресение… Сегодня отправились на войну шесть добровольцев
9-е. …Говорят, что наши взяли Перемышль, австрийскую  крепость.
19-е. Четверг Страстной недели. Валит снег, начиная с 4 марта…. В городе вся мука подбирается, а крупчатки совсем нет, кренделей во всех лавках нет. В лавках полки пусты. Все это война.
22-го. Светлое Христово воскресение. Ночь на Пасху была тихая и морозная. Ходил к заутрене и к обедне. Нынче пьяных нет – вина нет.   Но, говорят, в городе                в иных домах есть водка. Значит, богачам все возможно.
31-го. …Мука ржаная  продается из лавок по 1руб. 80 коп. за пуд. Продают                по числу едоков, пудами не продают. Овса нигде нет, зерна – ни в лавках, ни в земстве. Соли и той не стоит в лавках. Железные дороги ничего не везут. А хлеба где и много – закупила казна.
Апрель.
7 и 8-го. Снег быстро тает. Везут много ратниклв из Кокшеньги… Войне, кажется, не предвидится и конца. От здешних солдат писем нет вот уж два месяца. 
14-го. Погода северная. Сегодня отправили на общественном пароходе                300 человек ратников, среди них учителя гимназии Шеина. Сколько слез, сколько горя. Приходят полевые работы, а работников взяли. Это уж пятый раз берут ратников. Проклятая война…
19-го. Ходил на сходку в правление, выбирали гласного, Ходили артелью в город пить чай, дали денег.
23-е. … В земскую управу  привезли сибирского овса пять тысяч пудов, но дают только солдаткам по полтора рубля за пуд.
Богатые немцы, которые живут в нашем городе, раздали бедным немцам                по 20 копеек вместо обычных 15 копеек.
29-е. Боронил овес в поле… Страм у нас в деревне, не смотрел бы на все общее землевладение: огороды худые,  много упало, скотина ходит, вытаптывает.
Май.
9-е, суббота троицкая… Наши войска отступили с Карпат. Усеяны русскими косточками эти Карпаты. Очень трудная война. Это ведь скоро 10 месяцев, а миру                не слыхать… Италия объявила войну Австрии и Германии. Слава богу, может, перевес будет клониться.
16-го, суббота. Требуют старых ратников  с1895 года на войну.
Ночью на 20-е опять дождик. Погода нынче весной хорошая стоит. Всходы яровых оказались хорошие и озимые хорошие, только много съели овцы, но ведь это от нерадивых некоторых олухов крестьян… Сегодня видел во сне, как наказывали Вильгельма: его жгли на горячих углях…
Сегодня пришел домой доброволец Н. А. Пинаев, стал славной, расторопной парень и всего насмотрелся.
23-го, суббота. Ходил в город смотреть автомобиль. Купило земство, будет ездить в Леденск.
30-е… Пшена и гороху в городе нет. В лавках пусто.
Июнь.
5-е.  …В городе сбор ратников. Это уже третий в одном году.
6-го. …Пишут, идет размен с немцами пленными – это мирными, задержанными. Отсюда отправили больше ста человек… Приходят письма от солдат, что проклятые немцы душат газами. Это уж адское изобретение и кайзер – исчадие ада.
С войны:  ранен Копосов,  Алекс. Левшенок и Алеха Жирный в плену, а брат его Алекс.  ранен и неизвестно где, жив или умер.
Наши, говорят, отдали город Львов… Что-то все не везет, убыли, кажется, везде в войсках огромные.
С 20 по 23 каждый день ездил по пщеницу: подмокла баржа и три (застряли) между Лосем и Князем. Народу у баржей много, как ярмарка, Едут и берут, отдают задешево, полтора рубля мешок.
Прибыли в город новобранцы, 750 человек.
25-е. Пшеница с барж  дешевле – 80 коп мешок.
29-го. Отправляли новобранцев… Сколько было слез, крики «ура», плач и звон – все перемешалось.
Июль.
8 – 11-е. …Хлебы растут очень хорошие. Овсы уж на брунь, а ячмени на колос. Так же и в огородах…
19-го.  Газет не читаю, некогда.
25-го.  … Говорят, что Варшаву взяли немцы. Жаль. Опять спрашивают ратников и солдат белобилетных, которые оставлены по болезни.

Август.
1-е.  …Наколочены объявления о призыве новобранцев на 7 августа, которые родились в 1896 году, т. е. 18 –19-летних. Это уж четвертый призыв в году.
15-е. Сегодня отправили новобранцев 1100 человек на пароходе и барже,                все молодые.
16-е. Опять наколотили объявление о призыве ратников.
30-е, воскресение.  …Вернулся раненый Копосов  Война искалечила человека.  Пенсия назначена 168 рублей… Нынче семинаристы ходят помогать солдатским женам жать хлеба, а также и гимназистки.
Сентябрь.
9-е. Сбор ратников второго разряда. А погода стоит такая скверная, ночи ясные, а дни – то снег, то дождь…А ратники все прибывают и прибывают из волостей, некоторые с женами, другие – с матерями. А дождь льет и льет без конца, грязь, сырость, дороги все ужасно довело… Жалко этих бедных женщин, которые идут                с ратниками, простудятся, бедные, в лаптях, вязнут до колена.
26-е, суббота. Сегодня домолотил все. Хлеба намолотили: ржи – 50 пудов, ячменя – 25 пудов, овса – 30 пудов. На год хватит.
27-го. Сюда в город прибывают беженцы. Немцев всех выслали из города                по волостям.
Октябрь.
24-е. …В городе опять сахару нет, уж больше недели. Чай пьют кто с конфетами, кто с монпансье. Все дорожает и дорожает. Мука уже 3 руб. 40 коп.… Начинают появляться бумажные деньги…
Ноябрь.
2-го. Вечером ходил в город, купил шапку – 2 руб. 30 коп. Раньше стоила 80 коп.
4-го. Сильное несчастье: лошадь улягнула Надежду, вечером увез в больницу.
5, 6 и 7-го каждый день хожу в больницу, проведываю Надежду. Не знаю, как поправится. Мне одному тоска, особенно вечером. Лидия уснет рано, мне поразговаривать не с кем. Действительно, женщина много значит в семейном быту,       без них совсем нельзя.
10-го  Сегодня опять отправляют ратников. ... Привез Надежду из больницы. Слава богу, стало полегче.
26-го. Погода холодная. Из газет.  На войне уж пали, честно сложив головы, три члена Государственной думы: 1-ой - князь Геловани, 2-ой – Колюбакин и 3-й – подполковник Звегинцев.  Рига и Двинск – вот города, которые сильно прельщают немцев. Им эти города так хочется взять,  что как будто им тут будет конец всем им страданиям, и они будут тут… блаженствовать и отдыхать в тепле и довольстве.                Но река Западная Двина мешает им, не дает передти, а русские войска ждут                и стерегут немцев на другом берегу реки. И это положение не меняется вот уж два месяца. Немцы страшно истощены и недовольны войной и  им надо  мир и отдых. Техника у немцев очень сильно развита. Много различных машин и всякого рода самоходов. Воздухоплавание очень хорошо усовершенствовано. Пути сообщения превосходные. Так, на наших непроходимых Пинских болотах они уже проложили железную дорогу. Их поезда идут по земле и потом как ровно исчезают, уходят              под землю. Свои боевые снаряды и припасы для армии они хранят под землей.
Декабрь.
1-е,  вторник. Погода очень вьюжная, такой сильный ветер, все глаза заслежит, минутами вдруг сделается темно совсем, а потом опять темнота быстро сменяется светом и солнцем. И так весь день
2-го ходил в город, носил подать, отдал всю. Всей подати с деревни                154 руб.  41 коп. Служил сборщиком за Ивана.
4 и 5 – в лес. Погода каждый день снежная. …Получил открытку от солдата                с войны Сельверста Захарчука, 36-го Орловского полка 9-й роты. Благодарит                за посылку, которая была послана мной прошлый год к Рождеству.
Умер Иван Ильич Куловской, горшечник. Славной был мужик и труженик.
15-го. Ходил в город, купил бумаги,  карандаш и конверты в подарок солдатам                к Рождеству в действующую армию.
Как-то встретят Рождество Христово наши воины.
31-е. …Еще три часа, и этот год уйдет в вечность. …Он прошел для всех, почти для всей Европы в тяжелом, угнетенном напряжении и тревоге. …Так что, судя                по газетным известиям, около 32-х миллионов солдат целой год старались нанести противной стороне возможно большие потери и в людях, и захватить чужие территории. Наша сторона союзников…твердо решили: не смотря ни на какие жертвы  и потери, окончательно победить Германию. Но, судя по всему, это еще будет                не скоро, потому, что немцы в этом году взяли у нас всю Польшу и много Прибалтийского краю с населением в 25 миллионов. Дальше немцы разорили                и опустошили всю Сербию и подали помощь туркам в Дарданелах. Наши и немецкие войска стоят теперь у Риги и Двинска… Но может быть, долго или коротко, но нам удастся истощить и сломить немцев и их союзников. И эта ужасная и кровопролитная война придет к концу.
Во всей Европе все вздорожало вдвое или втрое.
Погода в этом году, особенно летом, стояла хорошая для всей работы: посеву, сенокосу и для уборки хлебов. Пусть бы наступающий 1916  високосный год  принес всему миру счастье, тишину и осушил бы слезы всех вдов и сирот, народы перестали бы истреблять друг друга, потому что все мы братия.
31 декабря 1915 г., 9 часов вечера.

               
                ГЛАВА  ДВЕНАДЦАТАЯ

Первой волостного десяцкого (рассыльного) увидала жена Андрея Замараева – Анна.  Андрей в повети рубил на подстил скотине только что привезенную хвою. Анна напряженно и с надеждой ждала, что десяцкой пройдет мимо их дома. Нет, повернул                к крыльцу и полез в кожаную сумку за бумагой. Анна пискнула, словно мышь, угодившая в мышеловку. Десяцкой, пожилой, кривой на один глаз, мужик, звякнул наружным кольцом сенной двери. Анна кинулась в сени. Андрей, воткнув топор                в чурбак, выглянул из повети. Анна открыла крыльцо, схватила бумагу и тут  же захлопнула дверь перед опешившим десяцким, привыкшим, что с ним поговорят, поплачут, а то и поголосят, а он как может, успокаивает. Да и расписаться                за получение бумаги обязаны. Сунув бумагу за фартук, Анна взбежала в верхние сени и молча, мимо повети, в избу. Бумага жгла грудь за фартуком. Дрожащими руками она развернула этот небольшой синий клочок: да, это было извещение о мобилизации. Зашел Андрей и сразу все понял.
- Извещение?
Анна только что не упала на него, зарыдала.
- Как же мы-то без тебя, ведь на фро-онт…
Андрей легонько усадил жену на лавку, прочитал извещение.
- Через два дня на сборный пункт в Тотьму.
Подбежал Мишутка, увидел, что мама плачет, и сам заплакал. С печи подала голос недомогавшая теща:
- Не минуло? Ох, ты, оказия. Как же теперь?
-   Что делать, - скзал Андрей. – Собирайте в дорогу. Завтра поедем с тобой, Анна, к отцу с матерью, переночуем у них.
-    А с деревенскими- то как? -  Спросила сквозь слезы Анна. – Ведь с ними тоже бы надо попрощаться…
-  Проводы устраивать, сама видишь, некогда. Сегодня пройду по домам. Пиво-то есть у нас еще?
- Осталось с Михайлова дня…
- Ну вот, угощу.
- Может, не заберут, а? Может…
- Чего – может? Ведь комиссия-то уж была. Здоров.
Анна, не переставая плакать, стала собирать мужа на войну

На другой день получил извещение о мобилизации как ратник и Иван Замараев.  Лизавета даже не заплакала. Молча села на лавку у стола, подперла голову руками                и так сидела, пока не пришел узнавший об извещении Александр. Тогда Лизавета встала, сунула ему бумагу и скзала, показывая на Ивана:
- Вот чево он выхлопотал, окаянной соцалист…
Иван сидел на припечном пороге. При этих словах жены он взвился:
-  Чего мелешь? При чем тут социалист?  Всех до 55-ти без льгот и жеребья. Сообщали же…
-   А тебе скоко? Тоже  шестой десяток. Иди и скажи -  пусть оставят. Опеть                на меня дом свалить хошь? Дак, у меня не десять жил. Да и те…
Лизавета безнадежно махнула рукой.
- Дак, чего делать-то? А?
-  Чего… Седни общие проводы устроим, - пришел на выручку Александр. – Андрей с Анной уж у нас. Надежда чуть жива.  Давай  подходите часам к пяти.

На проводы успела приехать  вожбальская и тотемская родня. Женщины собирали стол, поминутно вытирая слезы, мужики материли немцев и австрияков                и сходились в общем мнении, что война неожиданно затягивается и что все это из-за союзников: воюют нехотя, не то что наши. И орали под хромку рекрутские частушки, вроде:

                Брат забрели, брат забрели
                Наши головы с тобой,
                Поглядели брат на брата –
                Покачали головой.

Александр провожал Андрея и Ивана до Тиксны.  Там ратники и новобранцы переночевали и к вечеру дожны были прибыть в Вологду на распределительный сбор.
Замараевы стали с тревогой ждать весточки. Через несколько дней узнали: Андрей  направлен в Псков, Иван – под Черновцы. Это означало, что Иван скоро будет в действующей, а с Андреем непонятно. Под Псковом боевых действий не было, там был штаб Северо-Западного фронта.
Следующее известие первым пришло от Андрея: в учебной роте, обучают охранять штаб. Надежда и Александр облегченно вздохнули – все же пока                не передовая.
Андрей, судя по письму, был недоволен и намекал, что долго тут не задержится. -    Будет проситься на передовую, - догадался Александр.
-  Я ему попрошусь! Я ему попрошусь! – сквозь слезы шумела Надежда. Александр тихо, чтобы не слышала Надежда, сказал: «Молодец!»
От Ивана долго не было известий. Наконец, пришло: «Сижу в окопах. Даже                без ружья. Сказали, много бесхозных винтовок остается в бою, возьмешь… Но в бой пока не ходили, чего-то ждем. В окопах грязно и холодно. Блиндажей даже офицерам не хватает. Солдаты матерятся, ругают генералов…»
-  Вот это да! – удивился Александр, прочитав письмо вслух Лизавете                и Надежде. – Как же без оружья-то?
-   Жив, слава богу, - всхлипнула Лизавета. – А раз без ружья, дак, нечево                и из окопа вылезать. Пускай воюют кто с ружьем. Сашко, напиши: я ему без ружья                не велю из окопа вылезать! Взяли моду – без ружья  на войну мужиков отправлять.                Не велю!
Александр на это ничего не сказал, а повернулся и вышел. Ушел на поветь осмысливать Иваново письмо, и что с таким войском можно сделать. «Немцы-то, говорят, вооружены до зубов».
Долго размышлял Александр и пришел к выводу: у России людей больше,      чем винтовок и это обстоятельство немцев пугает больше, чем распутица. Ведь если русский солдат  идет в бой с голыми руками, то, не дай бог, если вся русская армия получит столько же и такое же оружие, как немецкая армия. Тогда и союзники ей                не нужны.
Александр стал ждать вечера, когда принесут газеты.


ПРИБАВЛЕНИЕ  ПЕРВОЕ
.
 Из воспоминаний очевидца:
 «…Весной 1916 года, в день святой Пасхи, немцы начали наступление                в Прибалтике. Германская артиллерия бомбардировала русские траншеи. Одновременно немцы устроили газовую атаку. Русские, у которых не было ни стальных касок, ни тем более противогазов, выстояли. После каждого часа бомбардировки немецкая артиллерия делала паузу, чтобы определить в каком состоянии находятся русские. И только убедившись, что в русских окопах есть еще живые, немцы снова открывали артиллерийский огонь. После такой сокрушительной артатаки силы русских уменьшились в несколько раз. Однако, когда немецкая пехота пошла в атаку, русские    с криками «Ура! За царя и Отечество!» ринулись на атакующих.  Безоружные тут же вооружались и с каким-то азартом кололи и кололи неприятеля. Так захлебнулись несколько немецких атак намного превосходящими силами. За целый день русские отступили не более, чем на две-три версты. Ночью немцы слышали с русских позиций голоса солдат, певших пасхальный стихирь: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ».

Из откровений немецкого генерала Гинденбурга:
 «…В некоторых наших сражениях с русскими мы должны были разгребать горы тел противника перед нашими окопами, чтобы иметь возможность видеть поле боя                и вести огонь по свежим наступающим цепям».

«…Николаю, находившемуся в Ставке, сталкиваться со смертью лицом к лицу             не приходилось. Смерть представлялась ему, скорее, в виде абстрактных цифр количества убитых и раненых, полков, бригад, дивизий, потерявших свой состав,                а затем восполнивших его за счет новобранцев…» (Роберт Месси. «Николай                и Александра»)

ПРИБАВЛЕНИЕ  ВТОРОЕ

  Л. Н. ТОЛСТОЙ.  «Война и мир». Том третий.
«Над всем полем, прежде столь весело-красивым, с его блестками штыков                и дымами в утреннем солнце, стояла теперь мгла сырости и дыма и пахло странной кислотой селитры и крови. Собрались тучки, и стал накрапывать дождик на убитых,                на раненых, на испуганных, и на изнуренных, и на сомневающихся людей. Как будто он говорил: «Довольно, довольно, люди. Перестаньте… Опомнитесь. Что вы делаете?»
Измученным, без пищи и без отдыха, людям той и другой стороны начинало одинаково приходить сомнение о том, следует ли им еще истреблять друг другв,                и на всех лицах было заметно колебанье, и в каждой душе одинаково поднимался вопрос: «Зачем, для кого мне убивать и быть убитому? Убивайте, кого хотите, делайте, что хотите, а я не хочу больше!» Мысль эта к вечеру одинаково созрела в душе каждого. Всякую минуту могли все эти люди ужаснуться того, что они делали, бросить все и побежать куда попало.
Но хотя уже к концу сражения люди чувствовали весь ужас своего поступка, хотя они и рады бы были перестать, какая-то непонятная, таинственная сила еще продолжала руководить ими, и, запотелые, в порохе и крови, оставшиеся по одному                на три артиллеристы, хотя и спотыкаясь и задыхаясь от усталости, приносили заряды, заряжали, наводили, прикладывали фитили; и ядра так же быстро и жестоко перелетали с обеих сторон и расплюскивали человеческое тело, и продолжало совершаться то страшное  дело, которое совершается не по воле людей, а по воле того, кто руководит людьми и мирами».

Чем бы ни занимался Александр, из головы не выходили эта проклятая война                и Андрей с Иваном. По ночам ворочался, кряхтел. Мужиков в деревнях оставалось все меньше. Призваны двое и из Надеждиной родни: племянник Иван и двоюродный брат Степан. Кругом слезы, горе. «Но и поддаваться немцам нельзя – позор. Вооружить бы наших-то как следует. Союзнички-то помогли бы… Пишут, наши крепко выручили французов в Галиции, а то бы хана им. Дак, тепере нас выручайте…»
Александр спать ложился на печь, чтобы не мешать Надежде, размышлял почти вслух. Надежда все слышала, но не подавала виду. Сама по полночи плакала.                И только под утро забывалась коротким тревожным сном.
И вдруг Александру в пылу таких раздумий стрелой вонзилась совершенно неожиданная, сумасшедшая мысль. Он даже чуть вздрогнул, приподнял от подушки озаренную голову, сердце заколотилось. «Псков… А Псков-то ведь не далеко! Так-так-та-ак. А что, если взять и съездить, проведать сына-то… Да и узнать все как есть…»
Утром, направляя пойло скотине, Надежда заметила, что с мужем что-то неладно: катанки обул не на ту ногу, вместо ватника стал напяливать новый сак, смотрел куда-то не моргая.
-   Сашко, что стобой? Все ладно? Эй, чего одеваешь-то, погляди хоть. Ведь                в лес ехать, а не на ярманку.
Александр очнулся от заполнивших его мыслей.
- Надежда, слышь-ко, чево мне в голову-то взбрело…
-   Чево еще… Не на Холодное ли ехать? Дак, не время еще, в марте уж, ежели…
- Да нет, слышь, а Псков-от  ведь от Вологды тут и есть. Что, ежели…
-   Ой, батюшко… Вот бы! Сашко, а пустят туды? Ведь, как ево… Ондрюша-то чево охраняет?
- Штаб.
- Дак, пустят к ему?
-   Ну, в сам-то штаб, ясно, не пустят. Но где-нибудь в отдале разрешат, поди, встретится.  Я думаю, ежели взять с собой для солдат  чево-то из теплой одежи: носки там, рубахи нательные, рукавицы,  дак начальство-то и подобрей ко мне будет, а?
-  Аха. Дак я по деревне пробегу, соберу у ково чево есть лишнева.                А для Ондрюши дак шубные рукавицы, две пары носков, рубаха теплая, катанки… катанки можно, как думаешь?
- Думаю, можно. Онуч не забудь, настриги из холста.
- Уж не забуду.
У Замараевых не закрывались в избу двери: люди шли с посылочками на фронт, просили разузнать там про своих – где да как, в чем нужда, не отпустят ли домой. Александр обещал узнать, что только можно. Вещей набралось столько, что в две котомки не влезли, пришлось что-то отдавать назад, хотя люди и обижались.
С новым набором ратников Александр добрался  до Вологды, там сел на поезд на Петроград. В Петрограде неожиданно застрял на целых три дня: в Псков ходили только специальные поезда и пассажиров тщательно проверяли и пропускали далеко не всех. Военный комендант вокзала категорически отказал ему в билете. Александр бросил котомки в углу зала и от бессилия и усталости не мог удержать слезу. Надо было возвращаться, а на это он никак не мог себя настроить.
И тут он увидел, как военный комендант пулей выскочил из своей комнаты                и, вытянувшись, стал что-то докладывать неожиданно появившемуся в зале, видимо очень большому военному чину. В двух шагах от генерала стояли чины поменьше,       но также, видать, не малые.
-   Слушаюсь, господин командующий! – прокричал комендант. И тут Александр решился на единственно спасительный, хотя и дерзкий шаг. Он видел, как  генерал, приняв рапорт от коменданта, стал с ним просто, не по-военному, разговаривать. Все чины медленно направились на перрон. Александр перекрестился, прошептал «Помоги, Господи» и догнал свиту.
- Господин генерал…
Чины свиты резко и в недоумении оглянулись. Остановился и командующий. Комендант, завидя Замараева, всплеснул руками.
-  Опять! Ваше высокопревосходитьельство, не извольте обращать внимание. Этот человек третьи сутки донимает меня разрешением отправить его в Псков. Никаких слов не понимает – я ему и так и этак.
Командующий проявил интерес.
- Вас домой не пускают? -  спросил он.
-  Нет, господин генерал, у меня при тамошнем штабе сын служит.                Из вологодских, Тотемский уезд, Замараев Андрей  Александрович. Дак, это… проведать бы охота. И вот, всей деревней собирали для солдат. Одежонка теплая                и другие вещи. Нельзя ли? Сами посудите, как я приеду назад с этими котомками?                Уж ежели никак нельзя, дак пускай бы кто из ваших людей взял вещи-то…                Для солдатиков собирали.
Генерал немного подумал, все еще не сводя взгляда  с Замараева, и сказал, обращаясь к кому-то в свите:
-  Семенов, проведите отца солдата в комендантский вагон, а по прибытию помогите встретиться с сыном.
И к Замараеву:
- Вас по имени-отчеству как?
- Дак, это… Александр Алексеевич.
-    Вот что, Александр Алексеевич, вижу вы хороший человек. Вам будет оказано внимание, вы встретитесь с сыном и с другими солдатами. Вам также будет изложена обстановка на фронте. Вы пробудете при штабе два дня – большего позволить                не можем…
- Да господин генерал, да я…
- Но и у меня будет к вам  большая и убедительная просьба…
- Не сомневайтесь в моем старании, господин генерал.
-    По приезде домой расскажите людям то, что увидите и услышите здесь.                А то внушают народу всякие небылицы о состоянии наших войск. Развелось, понимаете, всяких корреспондентов да социалистов-агитаторов. Своей армии, своей державе хотят не победы, а позорного поражения… Ну, так как? Договорились, Александр Алексеевич?
- Не сомневайтесь, я не из тех… И сыну накажу…
- Хорошо.
Командующий и свита ушли. Остались комендант и офицер, видимо тот самый Семенов. Комендант сказал без злбы, даже чуть усмехнувшись:
-  Ну и настырный же ты, Замараев. Скажи спасибо, что командующий в хорошем расположении духа пребывал.
- Следуйте за мной, - сказал офицер и откозырял коменданту.
Офицер сдал Замараева начальнику комендантского вагона. Тот, в свою очередь, вызвал своего помощника, и этот помощник определил Александра на место в конце вагона. Весь вагон занимал взвод охраны, но он был полупустой, поскольку одни солдаты взвращались с постов, другие уходили нести службу. Александр скоро ознакомился почти со всеми свободными солдатами. Они были, кто откуда, но почти все – из кркстьян и городских мещан. Простые, не заносчивые. Некоторые из них знали Андрея. Эти и стали до самого Пскова первыми товарищами и получили на выбор носки и теплое белье. Замараев узнал от них, что разговаривал он с самим главнокомандующим Северо-Западным фронтом и подивились его смелости                и решительности.
-  А куда мне было? Хоть караул кричи. В деревне бы я пустомелей прославился, а хуже этого нет. Видно, Бог помог эдакого начальника послать.
В дороге Замараев напросился помогать солдатам «по хозяйству». Ему доверили в соседнем вагоне-кухне топить плиту, чистить картошку, подметать. Он этим занятиям был рад – время за делом шло быстро, да и не мучился положением лишнего человека. Солдаты-повара его хорошо покормили, и когда он примостился в углу                у окошка, то мгновенно уснул от переживаний и усталости. И солдаты не будили его уж до самого Пскова.

Андрей чего угодно мог ждать, только не встречи с отцом. Удивлению, казалось, предела не было, но все же оно, наконец, прошло, и пошли поначалу несвыязные  расспрсы, и такие же несвязные ответы. Но и это скоро пришло в норму. Андрею предоставили отнесение службы на двое суток. Время наговориться было.
Служба у него строго отмерена уставом, все расписано по часам. Охранял он штаб фронта. Дело это было строгое, ответственное, безотлучное.
- И надоедливое до чертиков, - пожаловался Андрей.
Он уже дважды «заикался» о посылке его на передовые, но и здесь нужны были дисциплинированые и верные присяге солдаты.
- Дак, сынок, чего же лучше-то? Служи здесь…
- Вот я и служу. А мог бы повоевать, как другие.
- Что тут говорят насчет сроков-то? Скоро кончится эта война?
-    Не похоже, что скоро. Немец думал нас взять наскоком, да не вышло.                Да и не одне мы с ним воюем. Он туда свои силы бросит, то сюда. Мечется, но сила большая. Техники много, особенно пушек. Наши тоже – то возьмут позиции, то сдадут. Нашла коса на камень. Годом не управиться.
- Неуж еще год воевать?
-   Союзники у нас какие-то вялые. С наступлением тянут, с поставкой оружия тянут. А так бы немцу да австриякам давно капут. Конец бы, значит. Командиров у нас на фронте много хороших, не прячутся за спины солдатские, впереди в атаку идут.                И гибнет их много. Недавно один поручик, князь Вяземский, свою роту из окруженья выводил, дак, не токо своих солдат вывел, а и «языков» во вражеском расположении прихватил. Представлен к офицерскому Георгию.
Александр слушал, запоминал, знал, что в деревне все надо будет рассказать.
-   А вот, сынок, генерал сказал, что на фронте, мол, агитаторы всякие завелись. И у вас есть?
- Тут, конечно, нет. А на позициях есть. Призывают бросать оружие                и дезертировать. С немцами брататься еще призывают. Я их, отец, не понимаю.    Немец – враг, это понятно, а вот как своих, русских понять – не знаю… Ладно. Где дядя Иван? Есть от него известия?
- Последнее, что знаю – под Черновцами он. Пишет, ждут наступления.
- Жарко там… Да и здесь…

На второй день к вечеру Замараеву было велено быть готовым к отбытию:                в Петроград шел курьерский вагон. Но перед отъездом его провели в штабной вагон. Генерал, но не командующий, сказал:
-  Сейчас я вам, господин Замараев, коротко познакомлю с ситуацией на Северо-Западном фронте, с тем, чтобы вы могли перескзать ее  своим землякам, и особенно тем, кому предстоит мобилизация. Итак.
Генерал, действительно, старался по-простому объяснить положение,                и Замараев, боясь что-то пропустить, слушал с таким напряжением, что мало что понял. Да еще генерал тыкал в карту, водил по ней карандашом. Но все же суть Александр ухватил: боевой дух армии в целом хороший. Накапливаются силы                для серьезного, может быть решающего наступления. Действия согласованы                с союзниками. Основной удар - в направлении Польши с целью выбить из нее немцев                и вернуть России. Ну и так далее.
-   Так и передайте землякам: война до победы. И передайте спасибо за солдат             и ратников. Люди храбрые. И вашим сыном, Александр Алексеевич, командиры довольны.
-   Премного благодарен, господин генерал, за все. Не сомневайтесь – доложу землякам. И за сына особое мое родительское слово… Он на фронт просится, дак, это…
«Чего я мелю-то? - Александр даже вспотел от своих неуместных  слов. – Ведь возьмет да и отправит…»
-    Пока эдесь служить будет, до особого распоряжения, - сказал генерал и, чего уж совсем не ожидал Александр, сообщил: - Командующий распорядился выдать вам на дорогу двадцать пять рублей. Получите у коменданта, и в добрый путь.

Варницы, Поповская, Пятовская и другие близкие деревни встречали Александра Замараева со страхом и надеждой. Конечно, ему не удалось узнать                о каждом солдате или ратнике, но все же он привез не безнадежные вести                и рассказывал в подробностях и даже со своими прибавками обо всем, что узнал                и о чем догадывался, обдумывая увиденное и услышанное. И в каждом разговоре он повторял особенно запомнившиеся слова штабного генерала: «Если политики                и политиканы не будут вмешиваться в дела военных – армия сохранит боевой дух…»

ПРИБАВЛЕНИЕ  ТРЕТЬЕ

  Укрепление экономической мощи российской буржуазии с начала войны, ее политическая консолидация, вели к дальнейшему обострению отношений                с самодержавным режимом, проявившим в экстремальных условиях полную неспособность справиться с ситуацией. С лета 1915 года кризис власти стал приобретать необратимый характер. Царское правительство перестало не только контролировать, но и понимать развитие событий.
В условиях развивающегося паралича власти в либеральных кругах патриотический подъем стал сменяться патриотической тревогой. Перейдя                в оппозицию правительству, либерально-буржуазные круги выдвинули лозунг создания  правительства подконторольного Государственной думе и образовали                в августе 1915 года Прогрессивный блок, фактическим лидером которого стал лидер конституционных демократов (кадетов) П. Н. Милюков. Главной целью блока была последняя попытка найти  мирный выход из положения, которое с каждым днем становилось все более грозным. Однако даже вполне умеренные и приемлемые предложения блока правительство отвергло, чем еще более усугубило политическую        и социальную атмосферу в стране.
К этому добавлялось еще и то, что с каждым днем  накапливалось все больше взрывоопасного материала – раненых фронтовиков, озлобленных против войны, беженцев, сорванных с родных мест.

 ПРИБАВЛЕНИЕ  ЧЕТВЕРТОЕ
.
 Царица и Распутин.
Царица Александра Федоровна искренне страдала оттого, что идет война, приносящая людям столько горя и страданий. Подобно большинству других людей, она стремилась понять смысл и последствия войны. «Мне интересно знать, что будет после этой великой войны. Будет ли новое пробуждение и возрождение всего, возникнет ли опять потребность в идеалах, станут ли люди более чистыми                и поэтичными или они станут черствыми материалистами? Так много хочется знать.             Но все эти ужасы, которые охватили мир, должны очистить умы и сердца, заставить шевелиться мозги в голове и пробудить спящие души. Как важно будет получить мудрое руководство, которое направило бы все в нужное и плодотворное русло».
Что царица имела в виду под мудрым руководством и в какое правильное русло оно должно было все направить? Не имела ли она в виду то направление деятельности, которое  особенно настойчиво она проводила вместе с Раслутиным                с началом войны? Разумеется, не напрямую, а через крепнущее влияние на характер   и политические дела своего мужа, которого она обожала за деликатность и обаяние,    но который вел себя не всегда так, как подобает самодержцу.  «Прости меня, мой дорогой, но знаешь, ты бываешь слишком добр и деликатен. Иногда громкий оклик                и строгий взгляд могут сотворить чудеса. Моя любовь, будь более решительным                и уверенным в себе. Ты прекрасно знаешь сам, что нужно делать. Они (министры) должны всегда помнить, кто ты. Ты, наверное, иногда считаешь, что я вмешиваюсь                не в свои дела. Но женщина видит и чувствует иногда яснее, чем ее нерешительный возлюбленный. Смирение – это величайший Божий дар, но монарху необходимо более часто являть свою волю… Будь более властным… Будь хозяином и господином, ведь ты самодержец».
Дальше – больше. «Их (депутатов Госдумы) нужно отстранить от всего… Они хотят обсуждать вопросы, которые их не касаются. Мы не конституционная страна                и не собираемся таковой стать. Наш народ не готов к этому… Никогда не забывай,              что ты – император-самодержец и должен им остаться. Мы не готовы                для конституционного правительства…»
Но в этой своеобразной борьбе с мужем за незыблемость его престола ей нужен был могущественный союзник. Она нашла его в Григории Распутине, «Божьем человеке». Распутин, безусловно, обладая гипнотическими свойствами воздействия, не раз выводил больного цесаревича Алексея из критических состояний. Он также мог предвидеть некоторые события и их последствия. Этим своим даром Распутин вполне воспользовался и стал для царицы непререкаемым авторитетом во всем, в том числе и в политике. Но это ее беспрекословное доверие «чудотворцу» зиждилось на страхе за жизнь наследника, за благополучие и спокойствие в семье.
 Распутин Александре Федоровне: «Помни, что я не нуждаюсь ни в императоре, ни в тебе. Если вы отдадите меня моим врагам, это не застанет меня врасплох.                Я в состоянии справиться с ними. Но ни император, ни ты не сможете существовать без меня.  Если я не буду рядом, чтобы защитить вас, через шесть месяцев ты потеряешь и своего сына, и свою корону».
Наконец, Распутин стал влиять на передвижение высших должностных лиц                в государстве. Царица страстно и почти всегда успешно доносила желание и совет Друга до мужа. Новые перестановки, как правило, не заставляли себя долго ждать. Дело доходило до абсурда. Однажды в ночном ресторане  Распутин (а он был частым посетителем ночных заведений, и не только ресторанов) встретил камергера                по фамилии Хвостов. Когда начал петь цыганский хор, Распутину показалось,                что басовые голоса очень слабы. Заметив полного и крепкого мужчину, он подошел                к нему и сказал: «Братец, пойди и помоги им спеть. Ты толстый и можешь шуметь получше». Хвостов, будучи  крепко невеселе, взобрался на сцену и запел громким басом. Распутин пришел в восторг. Вскоре после этого случая Хвостов неожиданно   для всех стал министром внутренних дел. 
Бездумная уступчивость и неразборчивость Николая в людях зловеще сказались на судьбе и самодержавия, и России в целом.

 
                ГЛАВА  ТРИНАДЦАТАЯ


ПРИБАВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ


  Из солдатских пимсем.

Письмо солдата Сыронова. Май 1916 г.
  «…Любезные родители, тятя и мама, Володя и Анюша. Сообщаю вам,                что я сегодня нахожусь в г. Луцке, на Австрийском фронте. Неприятеля отогнали далеко с большим успехом. И в плен их набрали – счету не можно определить. Именно в эти дни 23 – 24 – 25 мая. Убегает он так, что и догнать не можем после такого угощения нашего. Остальные подробности вам будут известны в газетах, больше нашего будете знать…»

Замараеву приснился сон, какой мог присниться или большому государеву человеку, а то и самому государю, или простому человеку, но сильно переживающему за судьбу Отечества и желающему его врагам поскорее  околеть. Александру приснилось: кайзера Вильгельма при большой толпе народа на Красной площади                в Москве (хотя Александр никогда не видел Красной площади, но во сне это была она) поджаривали на горячих углях, насыпанных в круглый высокий противень. Кайзер сидел  на них голой задницей, пучил от боли глаза  и что-то кричал, а народ смеялся                и плевал. Угли от плевков шипели и Александр все время переживал, чтобы они раньше времени совсем не потухли. Он боялся, что если Вильгельм останется жив,                то война никогда не кончится и все русские солдаты погибнут и тогда слез и горя будет еще больше. Александр пытался уговорить людей не плевать на противень, но его                не слушали, и он видел, что угли совсем потухают, чернеют, а Вильгельм, довольный, уже не кричит, а смеется, нагло и злобно. Тогда Александр, расстроенный до слез                от обиды и бессилия, что есть мочи закричал на толпу: «Хва-атит!» И от этого проснулся.
-  О, Господи, - сказал он вслух. Сердце колотилось, кровь стучала в висках. – Приснится же…
С кровати подала голос Надежда:
- Приснилось чево? Кричал.
-  Ну. Вильгельма жив остался, вот что худо, - ответил с печи все еще взволнованный Александр.
- Какая  Вильгельма?
- Спи, ладно, а то Лидию разбудим.
Александр еще долго успокаивался, удивляясь такому сну. Ему вдруг показалось, что сон вещий. «Неуж война затянется? Неуж конец горю народному                не скоро?» 

Ратников и новобранцев все брали и брали. Казалось, откуда еще берутся                и мужики-то? Тотьма каждый день была заполнена людом. Вместе с ратниками                и новобранцами шли сюда жены, матери, с котомками, в лаптях, редко кто в валенках да полушубках.  Ночевали, где придется. Хорошо, если в городе или в ближайших деревнях были родственники. Жили по нескольку дней, пока призванных не отправят обозами по Вологодскому тракту. Но и тогда жены и матери шли за обозами до первой ночевки – до Царевы, и уж оттуда, наревевшись, нехотя уходили по своим волостям                и деревням.
Вот уже восемь месяцев Тотьма жила бурной и буйной жизнью. Несмотря             на распоряжение земства и военного ведомства не торговать вином, ратники                и новобранцы где-то добывали этого зелья, напивались и учиняли дикие скандалы                и драки. Вспыхивали они, как правило, без причин, достаточно было кому-то сказать какое-то слово, а кому-то это слово могло не понравиться.
Однако самая страшная драка случилась по радостному событию:  было распространено сообщение о взятии русскими войсками города Перемышля. Ратники пили, кричали «ура», орали, чтобы скорей их отправляли на фронт добить австрияков                и немцев. И все бы хорошо, не появись на площади черкесы. Их сразу узнали. Было их человек двадцать, они вели под узцы понурых коней в сторону военного ведомства. Это были специально посланные кавказцы для отбора коней для Южного фронта. Кони были явно не рысаки и даже не скакуны. Да и не мудрено: их только днями выпрягли                из оглобель тяжелых возов. Черкесы вели их с недовольными минами на лицах и, как показалось некоторым ратникам,  презрительно смотрели вокруг. Кто-то из ратников крикнул:
- Эй, чернож…е, спорим, не усидеть вам верхом…
Кто слышал – захохотал. Зацепились.
- Да оне токо на ишаках горазды.
- А говорят -  мы, конники!
Тут один из южных не вытерпел:
- Ма вас вместе с вашими клячами…
Русскую похабщину они знали не хуже русских и высказали с творческими дополнениями. И получилось вопиющее оскорбление, от какого и трезвый тихоня                не сдержится. Черкеса схватили, сразу несколько кулаков въехало ему в усы. Остальные, бросив поводья, кинулись на ратников. Через мгновенье, с криками                и матом, бежали к месту потасовки десятки ратников. Брошенные кони всполошились             и не зная куда бежать, крутились на месте, мотая головами. Черкесов сбили с ног,                кто-то пытался вылезти из этой каши. Сапоги и лапти ратников облипли мокрым                и горячим от крови снегом. От военного ведомства и полицейского участка бежали стражники и жандармы.
- Отставить! Прекратить! – кричал военный начальник. – Стрелять буду!
Ворвавшись в толпу, стражники и жандармы хватали и отбрасывали распаленных ратников, которые снова рвались в драку.
Наконец, толпу удалось разогнать. У многих ратников до неузнаваемости были расквашены лица, в клочья разодрана и без того ветхая одежда. Черкесы, тоже все                в крови, корчились, пытаясь встать. Удалось это лишь некоторым. Несколько человек не шевелились вообще, уткнувшись в грязно-красный снег.
К вечеру стало известно, что три черкеса были убиты. Искали зачинщиков,                не нашли. Ночью, спешно согнав подводы, ратников и новобранцев под усиленной стражей отправили в Вологду.
Этот позорный случай получил широкую огласку в газетах, и военные власти                при очередных наборах держали ратников и новобранцев под усиленным конвоем.

Александр вечерами уходил в земскую библиотеку, набирал газет, читал, старался понять, что там, на театре военных действий? Есть ли надежда на близкий победный конец войны? И  чаще огорчался. Газеты писали о сотнях тысяч погбших, раненых, взятых в плен. Одни писали о том, что жертвы не напрасны – противнику тоже достается и у него все меньше сил для наступлений. другие – что жертвы напрасны, ибо не стоило России ввязываться в войну из-за какой-то Сербии, население которой  - те же турки, принявшие когда-то правослаие, и где интересы России ничтожны.  Другое дело – Босфор и Дарданелы. И как раз в боевых действиях             с турками успехи России ощутимы и значительны.
Приходил Александр домой расстроенный, рассказывал о прочитанном Надежде и в процессе успокаивался. Разговор переходил на хозяйство, которое вести стало трудней. Из-за неурожайного прошлого года и недокормицы пришлось остаться                с одной лошадью и одной коровой. А это сразу сказалось на доходах. Ко всему                не по дням, а по часам  дорожали товары. Некоторые исчезали совсем.

ИЗ ДНЕВНИКА  А. А. ЗАМАРАНВА
 
 «Мука ржаная продается из лавок по 1 руб. 80 коп. за пуд. И то продают, смотря по числу едоков, пудами не продают. Овса нигде нет, зерна – ни в лавках, ни в земстве. Сено – 70 коп. пуд лесное, и того не везут. Соли нет в лавках. Печоной хлеб – 5 коп. фунт. И все это сделала война. Железные дороги ничего не везут. А хлеба, где                и много, закупила казна. Что-то будет дальше, с открытием навигации…»
И все же в этих условиях люди не забывали фронт и помогали, чем могли.
«…Был сбор для раненых воинов, ездили на лошадях, говорят, насобирали всего много. Мы тоже дали из теплых вещей и три аршина холста на онучи…»

От Андрея Александр и Надежда  письма получали примерно раз в месяц. Одновременно приходили от него письма и жене Анне на Цареву. Он по-прежнему служил при штабе. «Слава богу, - тайком крестилась Надежда. – Пусть бы его                не трогали оттуда». Но по всему было видно, что Андрей этой привелегией тяготился             и хотел на фронт.
Анна часто приезжала с Мишуткой к свекру и свекрови, плакала, и каждый раз они все вместе писали  письмо Андрею.  Они просили Андрея служить там, куда было Богу угодно его послать, и не докучать командиров своими домоганиями об окопах:                у них, мол, и без тебя забот хватает. Писали, что жизнь без мужиков стала трудной,                да еще всякие торгаши наживаются на людском горе и вздувают цены. А иных товаров и вовсе нет.

Особенно худо стало крестьянам с зерном. На подходе полевые работы, а сеять многим просто нечем: прошлогодний неурожай сказывался во всем.
Земская управа и ее начальник Виноградов понимали всю сложность такого положения: осенью правительство спросит фураж, а если сейчас не посеять тот же овес, что можно взять осенью? Озабочен Виноградов был и наличием, точнее – отсутствием многих видов продовольствия в уезде: крупы, гороха, сахару, чаю, муки, соли.  А табак для мужиков стал дороже золота. В некоторых волостях были отмечены первые голодные смерти. А это уже встревожило доктора Беляева.
-  Милостивый государь, - обычной своей манерой каждый раз при встрече                с Виноградовым начинал он. – Милостивый государь, имею горькое основание доложить вам о крайне опасном положении в уезде с прдовольствием. Не далее, как вчера снова был летальный исход двух крестьян и одного мещанина от хронического недоедания, а проще – от голода. И костлявая рука голода хватает людей за горло все чаще и не щадит ни детей, ни стариков. И прежде всего – их. И эту костлявую руку надо отвести, надо дать возможность людям обрести надежду.
Виноградов выслушивал Беляева и потом терпеливо пояснял, что предпринимается управой.
- Управа тоже озабочена создавшимся положением с продуктами первой необходимости. Голодают и наши служащие, у некоторых случаются голодные обмороки. Казна, сами понимаете,  приоритетно закупает продовольствие для фронта, не позволяя никому делать закупки раньше нее и без ее ведома. Тем не менее, думаю, что немного вас успокою следующим сообщением: мною месяц назад были посланы торговые агенты в Оренбургскую губернию, а также в Саратовскую губернию                и на Кубань. И вот получены телеграммы. В Оренбурге закуплено и отправлено сюда две тысячи пудов посевного овса, столько же ржаной муки. Из Кубани идет горох, пшеница, мука, сахар и табак. Всего семь тысяч пудов. Наши агенты продолжают свою миссию и, даст бог, скоро положение со снабжением сколько-нибудь поправим. Главное сейчас – дать крестьянам посевной материал. Его управа будет продавать им по возможно низкой цене.
Благодарю вас, милостивый государь. Будем надеяться на лучшее.                Ну и…сообщайте о происходящем здесь мне на фронт. Я был бы очень благодарен…
- Как? Вы…
-   Да, да, милостивый государь, ухожу, попросился. Там доктора крайне нужны, очень много раненых.
- А здесь?
- А здесь меня заменит доктор… Он опытный, способный. Вы ему помогайте.
-  Что ж, уважаемый Владимир Михайлович, вы мужественный человек                и патриот. Дай вам бог удачи во спасение людей и пусть война не затянется.
-   Будем надеяться. Прощайте, дорогой  Николай Михайлович. И вам здесь пусть сопутствует удача. Как бы там ни было, а войну, милостивый государь, надо довести до победного конца. Иначе…
- Надеюсь, бог нам в этом поможет…
Виноградов и Беляев обнялись.

ПРИБАВЛЕНИЕ  ВТОРОЕ
 .
  Из доклада уездной земской комиссии в уездное земское собрание. «Повсеместное вздорожание жизни достигло такого предела, при котором существование служащих на определенном содержании стало чрезвычайно тяжелым                и почти невозможным. Существующая дороговизна продовольствия, топлива, одежды и обуви настолько общеизвестна, что говорить и доказывать ее нет необходимости.
Уездная земская управа просит собрание увеличить процентные надбавки                к содержанию всех земских служащих».

Рапорт Тотемского уездного исправника Вологодскому губернатору.
  «Доношу Вашему превосходительству, что крестьяне Фетининского, Аниковского и Починковского общества Фетининской волости под влиянием агитации отдельных лиц из односообщников, говорили  всем, что хлеб из запасов общественных магазинов отберут на нужды войны… По предварительном составлении приговоров                о недостатках будто бы в народе хлеба для собственного продовольствия самовольно разобрали весь запас такового из магазинов, взломав запоры у хранилищ. Главные зачинщики арестованы и против них возбуждено преследование в административном порядке. Других массовых беспорядков в уезде, как среди крестьян, так и среди рабочих не было».

Весть о прибывающих баржах с крупой, зерном, мукой, сахаром и табаком молниеносно облетела уезд. Со всех волостей ринулись на пристань подводы, пешие мужики, бабы и детишки с мешками и котомками. Стражникам и урядникам стоило бльшого труда удерживать хоть какой-то порядок в этой голодной толпе.
Управа распорядилась: крупу, муку, сахар выдавать в первую очередь солдаткам, что останется – в вольную продажу. Табак – в вольную продажу по две осьмушки в руки. Семенной овес, ячмень и рожь – всем крестьянским семьям, у кого        не менее четырех десятин пахоты, по четыре пуда на семью.
Неделю шла эта буйная ярмарка. В толпе учинялись драки, крик и проклятия слышны были день и ночь. Тут как тут, в первый же день объявились агитаторы-социалисты (опять, к неудовольствию местных властей, их прислали сюда                в количестве двух десятов: за антивоенную агитацию в войсках).
-  Товарищи! – кричали они с пригорка. – Вы видите, к чему привела политика самодержавия – к войне и голоду. Только социал-демократы способны предложить единственно правильный путь развития страны. Долой самодержавие! Только после этого  Россия одержит победу и установит демократию, где все будут равны и, конечно, никогда не будет голода, земля будет национализирована и распределена                по справедливости.
Сначала толпе было не до агитаторов. Стражники и урядники быстро хватали их и препровождали к месту жительства (постоя). Однако они появлялись вновь и вновь.
-  За что гибнут на фронте ваши мужья и отцы? Разве за то, чтобы вы тут голодали?
Толпа стала прислушиваться к ним.
- Правду оне говорят! За что наши гибнут?
- Когда этой проклятой войне конец? Хто скажет нам?
- Хле-еба давайте! Хле-еба!
И тут какой-то социалист, желая подлить масла в огонь, опрометчиво крикнул:
- Не будет вам хлеба…
Дальше его не слушали.
-   Как не будет!? – заорали в толпе голодные женщины. – Ох, ты, сотона!                Не будет?  А куды ево девали? Ведь две баржи пришли! Ну-ко, бабы, бей  субчиков!
И часть женской половины толпы ринулась на социалистов. Те, не ожидая такого поворота, что-то кричали, но их смяли, таскали за волосы, на них трещали пиджаки                и рубахи.
Стражники и урядники покатывались от смеха, но увидев, что дело принимает нешуточный поворот, кое-как разогнали распалившихся баб. Социалисты, изодранные в лохмотья, расцарапанные до крови, мокрые и грязные, без сопровождения урядников бросились вон, но оглядываясь и крича:
- Дурачье! Олухи! Подохнете под ярмом!
 
Долго не поддавалась Тотьма революционной пропаганде, пока в Петрограде   не сделалась Февральская 1917 года буржуазно-демократическая  революция.
 
А пока земская управа делала, что могла  для обеспечения жизни уездного крестьянства, почти все мужское население которого, способное воевать – воевало                у западных и южных границ России. В течение навигации 1915 года прибыли еще три баржи с крупой, мукой, солью и сахаром. И все же этого было крайне мало. Виноградов пытался уговорами, за сходную цену, закупать хлеб у зажиточных крестьян,                но большого успеха не имел: зерно было надежно спрятано. Но это же зерно вывозилось тайно в другие уезды и даже губернии, где сбывалось за такую цену. которую никак не могли взять в своем уезде.
-   Кому война, а кому мать родна, - вздыхали солдатки.

ПРИБАВЛЕНИЕ  ТРЕТЬЕ

  В. И. Ленин был в одиночестве, когда говорил: «Социалисты должны выступать против защиты отечества, ибо: (1) империализм есть канун социализма;                (2) империалистическая война есть война воров за добычу; (3) в обеих коалициях есть передовой  пролетариат; (4) в обеих назрела социалистическая революция».  И далее: «В социалистическом обществе не будет войн…» Но: «Осуществление социалистической революции связано с известными жертвами…»
Февраль1917-го неумолимо приближался с активной помощью  буржуазии, которая вольно или невольно приближала и октябрь 1917-го.

ИЗ  ДНЕВНИКА  А. А. ЗАМАРАЕВА

1916-й, високосный год.
Январь.
1-го, пятница. Ночью был молебен, но я к молебну не ходил. Также и день Нового года весь пробыл дома. Погода ясная  и холодная.
3-е, воскресенье. Выпало очень много снегу, вьюга.
5-е, сочельник. Был в городе. Народу не много. Мясо продавали от 8 до 11 руб. пуд, мука ржаная – 2 руб. 60 коп. корову нынче купить стоит 70 руб и не скоро купишь. Снег валит каждый день.
16-го. Сегодня уехал на войну Н. М. Рычков. Был на проводинах. Больно…
20-го. С сегодняшнего дня опять мобилизация лошадей. Это уже шестая                с начала войны.
25-е. …Кормами нынче не нуждаются, да и денег у всех много, заработки хорошие, но и в лавках чего купить – тоже все дорого.
28-го. …Англичане по случаю войны отказались от роскоши и излишеств.                Все классы населения, начиная от высших лордов и кончая бедняками, даже духовное ведомство, и то ничего не покупает в церкви. Все довольствуются старым и дешевым, все деньги берегут на войну. У нас же, к стыду, этого не замечается. Там даже министры и высшие сановники убавили себе жалованья («Русское слово». 1916 г.,                № 2).
Февраль.
 2-е.  На этих днях опять был прием новобранцев. Это тех, которые были оставлены на год от прошедшего 15-го года январского призыва… Взято 150 человек.
4-го.  Мобилизация ратников второго разряда призыва 908 и 909 годов.
10 и 11-го ездил по дрова. Погода хорошая. Был в городе. Ратники веселятся, поют и пляшут.
15-го. Опять мобилизация: сбор белобилетных с семи годов.
С 15-го начало ярмарки. Никто из торговцев и не думал приехать. Только в двух балаганах есть полотно и ситец, а больше ничего… Такой плохой ярмарки не было никогда. Впрочем, и народ-то весь забран на войну. Лошади страшно дороги, за сто рублей – плохая лошадь.
19 и 20-го, пятница и суббота, ездил по оба дня на помочь попу и дьякону. Нынче везде пиво.
21-го. Воскресенье, конец Масляной недели. Погода ясная, тихая, утром холодно, днем тепло… Сегодня пришел было домой Ванька Мураш из Петрограда                со службы, но вечером его урядник и увел, он отлучился самовольно…
29-го. …Булочная в городу закрылась, нет муки.
Март.
6-е, воскресенье. …Немцы потеряли под Верденом 200 тысяч человек, но эту французскую крепость не взяли. У немцев взято на войну одних учителей 51 тысяча человек. (Из газет).
10-го. В городе в лавках белой и ржаной муки нет, сахару нет, табаку нет. Болеет Ванька Рычков, надорвался.
14-е, понедельник. Ездил по дрова для дома. Нынче по сырой ельник ездят уже за восемь верст… Лес страшно убывает, его истребляют без бережи.
17-го. Только пришел с мельницы, опять говорят, что ехать на Цареву                с солдатами, но остался, благодаря тому, что много было подвод.
19-го. Ходил в город. Сегодня ярмарка, народу было немного. Торгует один балаган Куканова.

 У нас в Черном море потоплено наше госпитальное судно. Потонуло много больных и раненых. …У нас назначен опять новой военной министр, генерал Шуваев вместо генерала Поливанова. Поливанов, по отзывам газет, был способной, энергичной, деятельной и честной человек, его жалеют. До его был министр генерал Сухомлинов, он теперь под судом. (Из газет).
26-е. Спрашивают опять ратников с трех годов. Ну и горя принесла эта война, уму непостижимо. Вот и в этот раз сколько останется одних маленьких детей. Есть такие дома, что остаются одне маленькие. Например, на Бобровице, на Кулое, сведены в один дом, к тетке, двое Павлухиных ребят. Мать живет здесь, в деревне, бросила своих ребят. Оне жили с отцом, но отец взят на войну два месяца тому назад. Дом заколочен. И у тетки своих детей пять человек, а мужа взяли в этот раз. Значит,                в дому семь человек детей и одна женщина. А богатых не берут (на войну). В этот раз      у Мишуринского Петруши призывались, говорят, оба сына – Пантелеймон и Васька,                но обоих не взяли. Ну, уж тут, выходит, не чисто.
31-го. …В городе совсем в продаже нет  белой муки, ржаной муки, табаку, мыла, керосину…
Апрель.
1-го. Дороги все распустило. Везде вода. …А ратников все везут и везут в город.
16-е, суббота. Погода стоит ведреная, сухая. Многие начали пахать… Ходил                в город. Земство привезло ржаной муки, продают по 2 руб. 60 коп пуд.
18-го. Погода жаркая, надо бы дождя.
19-го. Холодный северный ветер. Нынче пашня за душу за всю обработку –                45 руб. Одно вешнее посеять – 10 руб., поденщина – человек с лошадью – 4 руб.                в день.      
29-го. …несло сырой снег.
Май.
1-е, воскресенье. Утро ясное, кажется, устанавливается хорошая погода,                а то весь конец апреля погоды хорошей не было… Цены втрое (выше) чем до войны… Вечером опять пошел дождь и холодный ветер..
8-е, воскресенье. Нынче башмаки женские сшить стоит 12 руб. Кожа сильно вздорожала. Ежели война затянется в зиму, то на купленное привозное ни на что                не надейся, довольствуйся своим.
9-го. Николин день. Погода все холодная. …Каждый день все дожоь и дождь, всю землю развезло.
12-е. Работа вся встала, в лес идти нельзя, сыро и студено.
15-е. …Идет призыв рекрутов. Взяли вожбальского Петьку, племянника Надежды, которой помогал нам сенокосить.
18-го. Утром опять снег. Такая северная погода в мае, что хуже не бывает…                По те годы в мае бывают повешены качели. Вечерами песни и игры. Нынче, как мертвой, месяц май.
20-го. …На этих днях произошло большле морское сражение между английским и немецким флотом. Потери с обеих сторон громадны. Английских судов затонуло – 10, у немцев урон тоже большой. (Из газет)
24-е. Погода очень теплая
30-го. Ходил в город.  Отправляли новобранцев в город Тулу.
Июнь.
10-е. Девятая пятница. Перепадают дождики. Погода теперь хорошая, теплая                и влажная. Сегодня водил Лебеду к быку.
14-го. Из газет. Наши взяли у австрийцев, начиная с 22 мая, 200 тысяч пленных, много орудиц, пулеметов, город Черновцы. (Брусиловский прорыв. А. Ж.).  В Одессе несчастье. Пароход пассажирский «Меркурий» вышел из Одессы в Херсон и попал                на мину. Погибло 400 человек. Спаслось 100 человек.
На 24-е ездил по дрова на просеку, а потом в Иванов день ходил в город, купил поросенка – 9 руб. Потом пили пиво у Фаинки, и весь день провалялся, голова болела.
Июль.
1-е. Дождь весь день. Газет не читаю, некогда. Говорят, опять скоро мобилизация  ратников.
18-го. С утра заносндй дождь.  Из газет. …Вот уж два года идет война, а конца ей не видно.  Из газет.  Наши герои – генерал Брусилов, Лечицкий, Сахаров – начиная с мая, взяли сотни тысяч пленных, тысячи орудий и пулеметов и множество другова военнова снаряжения. Пал смертью героя полковник Татаров, когда он упал, сраженный шрапнельной пулей в сердце, то еще раз соскочил с земли и вскричал «Полк, вперед!» и тут же умер.
23-го. Ходил докашивать клевер. Травы хорошие выросли, но уборка самая плохая. Сенокосы у всех гниют.
Август.
15-го. …Привезли в земство табаку и сахарного песку, дают мещанам полтора фунта в месяц на человека, крестьянам – три четверти фунта.
Сентябрь.
21-е. Опять наколочены объявления о призыве ратников с шести годов.
26-го. Погода холодная и ветреная. Сегодня отправили одну партию ратников. Жалко бедных. У иных осталось по шесть человек детей, а они идут все без ропота… Многим из них, наверно, не бывать домой.
28-го. Сплошь везде вода со снегом…. Взяли на войну вчера и Алеху Мататона. Один Чигун, низкая, подлая, грязная душа, скрывается.
Октябрь.
4-го. Целую неделю отправляли ратников. Хорошо, что ходят общественные пароходы.
5-го. Туман, грязь, дождь, сыро. …В городе только и народу, что солдаты и их жены. То уезжают, то приезжают, то на комиссию, то с комиссии. И дорогой навстречу одне жены солдатския с котомками, в лаптях.
11-го. Сегодня… приказ из земской управы – представить овса по два пуда                с души для нужд армии к 21-му ноября, по полтора рубля за пуд. …Говорят, что шуяки не идут на войну. Туда, будто, уехали стражники.
24-го. Объявлена мобилизация ратников с четырех годов. …Весь молодой народ взят на войну, начиная с 19 годов до 43-х.
Ноябрь.
1-е. С сегодняшнего дня объявлена подписка на новой военной 3-х миллиардной заем. В Архангельске произошел взрыв парохода с военными снарядами. Убито 150 человек, ранено и обожжено – 650. Полагают, дело рук немцев. В Киеве посажены                в тюрьму крупные сахарозаводчики… за сокрытие и спекуляцию сахаром.
4-го. …Сегодня арестовали Федоска Гаврилова, скрывался где-то больше месяца.
Декабрь.
1-е. …Городские жители жалуются на крестьян, что все свое стараются продать дорого, называют всех нас живодерами. И действительно, жизнь мещан и не крупных чиновников очень тяжелая. Все дорогое, что из лавок, что крестьянския продукты.
9-го. Из газет. …Германия публично заявила через иностранных послов                о желании заключить мир.
21-го. …Нынче с нового года в городу многия лавки закрываются, стало нечем торговать.
29-го ушел на мельницу.

                ГЛАВА  ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

С помощью земской управы большинство крестьянских общинных                и выделившихся (единоличных) хозяйств получили семенное зерно и вовремя посеяли. Весна дала дружные густые всходы, и все шло к хорошему урожаю. И травы на лугах              и пожнях обещали дать хороший укос.
Александр из поля приходил затемно, а то и вовсе ночевал в наскоро поставленном шалаше. Надежда с дочкой больше управлялись со скотиной,                но успевали помочь и Александру. Лидия научилась боронить, помогала отцу                на пашне, а на сенокосе споро загребала, окладывала копны и даже научилась косить специально изготовленной для нее косой.
Александр с началом работ в поле не читал газет. Писем от Андрея не было уже два месяца и это тревожило. Давно никаких известий не было и от Ивана. Лизавета едва управлялась даже с небольшим хозяйством – коровой, поросенком и тремя овцами. Александр и Лизаветин зять, забракованный для войны по причине  болезни глаз, помогали ей вспахать и засеять три  десятины овсом и рожью (как солдатке, ей выдали зерно на льготных условиях) посадить картошку и овощи. Поняв, что ей, как солдатке, полагается льгота и в податях, она перестала ругать своего «социлиста»                и чаще стала молиться за спасение души воина Ивана.
Последнее письмо от него было в апреле, где он сообщал, что их батальон перебросили под город Ригу держать немца по ту сторону реки Западная Двина. В том же письме он опять нарисовал неотрадную картину войны: сидят в окопах, кормят вшей. К тому же немцы стали часто пускать на наши позиции удушливый газ, отчего весь батальон кашляет дни и ночи. Много солдат умирает. «Войне конца не видно,                а в армии недовольство», -  писал Иван. Александр читал это письмо и удивлялся, что, видно, никто не проверяет, о чем пишут солдаты домой. Но больше огорчался положением дел на фронте. Иван намекал, что среди солдат появились социалисты,                и он с ними много беседует и много узнает.
Наконец, в начале июня, перед самым сенокосом, Замараевы получили долгожданное письмо от Андрея. «Жив-здоров, того и вам желаю, - писал Андрей. – Нахожусь под городом Вильно в составе отдельного батальона артразведки, изучаем дислокацию противника. Много раз видел его в ста саженях. Однако он в нас                не стреляет, а токо скалится и кричит «рус капут». А мы молчим. Немец – он тоже человек и тоже, видать, устал и лишний раз ему тяжело поднимать винтовку. Но вот он, противник-то, нашу дислокацию изучает не ползком на брюхе, как мы, а с аэропланов. Пока активных военных действий нет, все собираются с силами…»
-  Осподи, батюшко, - в слезах вздыхала Надежда. – Опеть с силами собираются. Уж отпустили бы всех по домам. Мало дома делов-то?
И спрашивала Александра:
- Ну-ко, в какой такой разведке  Ондрюша-то? Опасно, али как?
-  На войне везде опасно, - не стал усыплять Александр Надежду. –                Но, к примеру, в тихое время, в затишье то ись, в разведке опасней, чем в момент боя, потому как в тихое время она тайно старается выведать, какие позиции занимает противник и какое число у ево солдат и техники. Так что – как Бог распорядится.
- Сашко…
- Чего?
- Дак, это, чево спросить-то хочу…
- Ну?
-    Дак,  тебя-то хоть не заберут? Вон ведь подбирают и подбирают народ-от.
Александр ответил не сразу. Он и сам не раз об этом думал. Ему недавно                58 годов стукнуло, а подбирают (об этом было сообщение) до 55-ти. Пока. А если война затянется? «А пускай бы взяли! Я с охотой к Андрюшке да к Ивану в помочь…»
- Пока не предвидится, ограничиваются 55 годами…
И решил пошутить:
-  А чево, может добровольно попроситься? Поди-ко немца-другова ухлопать еще сумею…
- Дикой! Пустомеля! Товда и нас с Лидией тащи за собой. Одново не пустим!
-   Не-ет, тогда я отказываюсь, ежели с вами. Вы же мне повоевать-то как следует не дадите.
Надежда махнула на него рукой и хотела еще чего-то сказать, но вдруг  окно как-то неясно осветилось, как от дальнего и большого костра.
-  Чево это? Уж не пожар ли где? – тревожно предположила Надежда. Александр тоже стал всматриваться в окошко, выходившее в сторону Тотьмы
-    А ведь пожар и есть, - сказал он. – В городу чево-то горит, пойду-ко узнаю.
В Тотьме горел дом, в который с полгода назад поселилась немецкая семья                из Москвы. Тогда в Тотьму было выслано из центральных городов 200 немецких,                но давно живших в России, семей во избежание там расправы над ними. И случаи такие уже были, об этом писали газеты. Земская управа расселила тогда прибывших немцев по пустующим и большим, но малосемейным домам, и жили они там тихо                и поначалу обособленно – побаивались враждебного отношения. Но тотьмичи, как                и присуще северянам, никаких враждебных чувств к ним не питали и не проявляли,                и скоро переселенцы охотно общались с соседями и почти не отличались от местных.
-  Да рази ж оне виноваты-то? Рази ж оне войны-то хотели? Вильгельма проклятый все затеял.
-  Да многие из нас и в Германии-то сроду не бывали, - рассказывали переселенцы. – Еще во времена Петра да Екатерины в Россию приехали наши предки, да так и остались. Наша родина – Россия и не хотим, чтобы она страдала. Мы тоже страдаем – гибнут русские, гибнут немцы… Кайзера мы не любим.
Так жили мирно, тихо, пока в Тотьме не появились беженцы из западных городов и губерний.
Земская управа с ног сбилась, чтобы сносно устроить прибывающих беженцев.                А когда все возможности были исчерпаны, стала селить их по ближайшим деревням.                И тут некоторых заело: немцев, значит, приютили в лучшее жильё, а нас – в грязные деревенские избы? Выселяйте немцев, а то…
Стоило большого  терпения управе убеждать и угождать. Но не все смирились. Принародно оскорбляли немцев, а то и руки распускали. И вот кто-то пустил красного петуха. Виновных, говорят, нашли. Это были несовершеннолетние подростки из числа беженцев. Что с них спросишь? Управа понимала, что это может быть только началом, и решила от греха подальше расселить  немецких переселенцев по волостям. Не все из двухсот семей захотели разъезжаться  по дальним деревням, с полсотни решили вернуться в Москву и Петроград. Остальные согласились. Им были выделены дома или лес для постройки, земля, скот.  И стали они там жить и показывать пример ведения хозяйства. В деревнях они вскоре стали уважаемыми гражданами.

 
                ГЛАВА  ПЯТНАДЦАТАЯ

Ратников по уезду собирали по-разному: где через рассыльных, где просто извещениями, наклееными на доме волостного старшины или деревенского старосты: такого-то числа и  месяца явиться на комиссию в уездный пункт всем в таких-то годах поставленных на учет. За неявку – строгое взыскание вплоть до суда.
Хорошо, если это случалось в нестрадные месяцы. А если в сенокос или жатву, когда в деревне – одни полуживые старухи и несмышленые ребятишки? Тогда урядник со стражниками верхом доезжали до самых дальних сенокосных пожен, до житных полей, где от мала до велика убирали сена и хлеба. Бывали урядники с понятием                и виновато, но без возражений, требовали мобилизационного решения. И уезжали, чтобы не слышать рыданий, не видеть растерянной, хоть и ожидаемой, суеты и маяты. А бывали урядники-держиморды.
-  Так-перетак! Хто позволил косить-сеять, коли есть указ явиться! За мной                ма-арш!
И бесполезно было бабам цепляться за стремена, умоляя оставить ратника                до «завтрева», а мужикам униженно просить дать день отсрочки – доубирать поле, достоговать сено, пока стоит вёдро. Такой урядник упивался властью и со свистом размахивал нагайкой над головами несчастных. Бывало, пробовал и ударить. Но тогда все! Его стаскивали с лошади, хорошенько мяли и снова взваливали, как мешок                с картошкой, - поперек седла. Конечно, и для ратников потом это  выходило боком. Урядник в красках жаловался комиссии и начальству:
-   Приезжаю я вчерась, ваши благородия, на дальнее поле Тикснинской волости за деревней Маныловицей. Подлежащие мобилизации мужики говорят: за ночь довершим, утресь на пункте будем. Позволь. Не позволю! – говорю. – Сполнять приказ не медля. Ну, бабы, окаянные, в голос. Пришлось плеткой хлеснуть, што б под копыта не лезли. И вот, ваши благородия, факт разбоя под глазом. Это как же – влась-то? Бунт! Восстаньё!
Благородия в усы смеялись, но на ратников наказание накладывали: все дни сбора занимались хозработами вместо вольной отлучки в город, а то и домой на денек: помыться, дела неотложные доделать.
Редели деревни. По вечерам уже не слышалось девичьих беспечных песен, ухарских частушек парней. Подростки да пожилые нестроевые мужики, да солдатки,             да вдовы, да подрастающие, не заимевшие еще ухажоров, девчонки оставались                на многотрудном  и тяжелом крестьянском хозяйстве. Война требовала и требовала мужское население и тягловую силу. Общины хирели. Поля, огороды приходили                в запустение, по ним когда угодно бродила скотина. А война требовала и провиант. Кто думал, что она так затянется.
Почему так произошло? Кто виноват? Царь? Он, наместник божий, за все                в ответе. Неуж божья воля такова – страдать и страдать русскому народу? Или что-то еще, уму непостижимое, вмешивается, попирает божью волю. Как разобраться? Как понять? Слухи всякие про царя-батюшку да царицу-матушку. Верить? Не верить?
У Замараева пухла голова, болело сердце. Сын и брат на фронте. Уцелеют ли?
 Слухи о дезертирстве, о неподчинении в армии командирам. «Неужто? Тогда ведь немцу проще простого Россию покорить. Это что: выходит, мы будем немца              да австрияка своим хлебом кормить? Они хозяевами будут нашими? А пущай!                У немцев-то вон как все налажено: порядок в земледелии, машинная техника, культурная жись. И нас обучат. И мы будем шлепать губами про шнапс и про гутен морген. Это как же?! Не-ет, шалишь! У нас тут и татарина-то не бывало, а немца пучеглазого и подавно невозможно допустить… Да ведь в армии-то нашей непорядок – вот что худо… Что будет – то? А?»
Александр в такие моменты размышлял вслух, чем приводил в тревожное состояние жену. Сердце Надежды и так изболелось по Ондрюшеньке. Да два племянника, да сестры вожбальской муж воевали. На одного племянника уже пришло извещение – пропал без вести. Значит, убит или в плену. И в Пятовскую волость вон уж сколько извещений приходит: кто в плену, кто убит, кто в госпиталях по ранению.
Война, война. Людей ни в чем не повинных миллионами убивает. Ну, чем он, русский мужик из дальней северной деревни виноват перед кайзером, перед царем, перед королем каким-нибудь, чтобы его надо убить?  Да нет, ясно - понятно: землю свою, страну свою защищать надо.  «Но что я читаю, - размышлял Замараев. – Про то, что Францию да Англию выручаем из трудного стратегического положения. Союзников, то ись. А пошто оне нас не выручают? Пошто смотрят, как русскую армию бьют, и она отступает и отступает. А оне, союзники-то, только подтягивают и подтягивают свои силы. Выходит, когда Россия с Германией  выдохнутся, истязая друг друга, вот тогда союзнички малой кровью… Да-а…»

В крыльцо постучали. Пошла открывать Надежда. И уж в сенях – ох да ах.                У Александра встрепенулось сердце – не Андрей ли?
-   Сашко, погледи, хто к нам пришел-то, - радостно говорила Надежда, пропуская в избу военного офицера. Это был Владимир Константинович Мальцев, сын задушевного соседа Замараевых – Константина Апполоновича Мальцева, с полгода назад умершего от перенатуги живота на лесозаготовках. Владимир ушел                на действительную еще в пятом году, повоевал с японцами, стал офицером.
Александр оживился, крепко обнял гостя, отчего тот невольно и болезненно поморщился.
- Рана? – догадался Александр. – Извиняй.
- Ничего, дядя Саша. Меня за что ни тронь – везде рубцы недозажившие.
Надежда захлопотала с самоваром. Александр украдкой шепнул ей что-то                на ухо. Надежда закивала головой: «Есть, как не быть…»
- Дак, совсем, али на побывку, Владимир да Константинович?
-   На побывку, дядя Саша, по ранению. Две недели дали дома побыть. Вот,                в первую очередь к вам зашел. Поговорить… Отцу вот не удалось дожить до встречи. А и мать плоха, долго ли протянет… Вся надежда на Шурку, сестру. Восемнадцать уж ей. Летит время…
-   Да-а, летит. Отца твоего, Константина Апполоновича, царство ему небесное,  схоронили честь честью. Я и крест, и оградку ему сделал и поставил, не сумлевайся  об этом. Он был моим задушевным товарищем.
Надежда собрала стол, шумел самовар. И затаенная Надеждой поллитровка была как нельзя кстати.
Лидия со смущенным любопытством разглядывала необычного гостя в военном мундире  с медалями.
- Вот видишь, Володя, на старости лет обзавелись с Надеждой помощницей.
-    Да, да, славная девочка. Это тебе. – И вынул из бокового кармана коробочку с монпансье. – Кушай.
Лидия смутилась еще больше и посмотрела на отца.
- Бери, бери, коли…
Лидия аккуратно, не торопясь взяла, сказала спасибо и отошла, не мешая больше взрослым разговаривать.
-   Ну, Володя, рассказывай все как есть про эту проклятую войну. У меня ведь Андрей под Вильно, Иван, брат, был в Карпатах, а сейчас под Ригой. Пишут редко. Беспокоимся, конечно.
-  Ежели все рассказывать, дядя Саша, то и ночи не хватит. А ежели одним словом, то – худо… Повоевал я, дядя Саша, и в японскую, и там видел лиха.                И то обидно, что наша победа ведь была возможна и вдруг мы – руки вверх. Мол, воевать больше не хотим, давайте мириться. А японцам этого и надо: то-то и то-то отдайте нам. То есть полСахалина, Маньчжурию и Кваньтунь. Здрасьте, приехали. Обидно. Были там хорошие генералы – Рененкампф, Мищенко… Могли, могли японцев турнуть да политики в Петербурге чего-то забоялись.
-   Ну, а эта-то война пошто так затянулась, Володя? Ведь думали – ну, полгода, и капут немцу. А уж  второй на исходе.
-   Дак, ведь как думалось, сербов выручим – и по домам. Англия с Францией                в союзниках, куда надежней, скорая победа. Ошиблись. Немцы к войне подготовились как ни одно другое государство. Все на это положили. Австрияков не хитро побить. Вон генерал Брусилов бросок какой сделал, загнал их за Карпаты. Славная операция,                а поддержки не было, и захлебнулось продвижение. Кто виноват? Союзники?                Да, но и Ставка, генералы наши. Простой солдат – и тот понимает: что-то у нас             не ладно вверху. Продовольствие, боеприпасы до полков доходят, когда уж от полка полсотня бойцов осталась. Немец по нашим позициям тыщу снрядов выпустит, а мы                в ответ – два-три. Они в атаку вооруженные до зубов, а мы – на штык. И ведь даже                в таком неравенстве часто наша брала. Натиском! Телами своими, духом! Немцы,                а особенно австрияки и предатели болгары от страха враскорячку от нас тикали.
- Враскорячку?
- Ну да. В штанах-то – говно поносное.
Посмеялись.
- Но потом противник понял: первому атаковать русских невыгодно. Стал выжидать. Ну а из нашего штаба: «Вперед, в атаку, штыковая!» А немец теперь уж того и ждет: из автоматических ружей да пулеметов нас как под гребенку…
Владимир замолчал, перехватило горло. Это заметили Александр и Надежда. Александр стал сморкаться, Надежда – фартук к глазам.
- Родненькие…
- А в последнее время, дядя Саша, другая напасть на нашу армию…
-  Я слышал, агитаторы завелись. Советуют ружья против своих командиров повернуть да разбегаться.
- Или в плен полками сдаваться.
- И слушают?
- Поначалу таких агитаторов под стражу брали, а то и сами бойцы расправлялись. А вот теперь, замечаю, солдаты уже не цыкают на бунтовщиков, слушают. И уже  дезертируют. Если так дело пойдет, о победе и думать нечего. Позорное поражение впереди.
- А хто эти агитаторы-то?
-   Социалисты. В армию идут добровольцами, грамотные. Унтерн-офицерами             да прпорщиками в основном служат. Да и в гражданской одежде стали появляться эти самые социалисты.
- И пускают их в полк?
-   При таких порядках пройти не трудно. Листовок наоставляют солдатам -  и нет их.
-  А вот, Володя, я тут в газетках про царя нашего да про царицу читал.                Нехорошее пишут. Неуж правда?
-  Царица – она ведь немка. Слухов много. Говорят, что она всеми делами                в государстве правит: какого министра куда поставить, кого назначить, кого сместить. Даже генералами, говорят, стала руководить. А в советниках у нее – старец Григорий Распутин. Говорят, он на нее гипнозом действует. Ну а государь наш царицу слушает. В Государственной думе только руками разводят.
- Дела-а…
-    Такие дела, дядя Саша. Невеселые. Помяните мое слово – добром эта война для России не кончится. Социалисты, особенно такие, которые среди них большевиками зовутся, хотят поражения России, а потом поднять армию и народ против царя, организовать революцию  и взять власть.
- И чего тогда будет-то?
-   Они, большевики, то есть, говорят, что при их власти не будет помещиков                и капиталистов, что все будут равны.
- Все равны? Это как? И труженик и лодырь?
-    Не знаю, дядя Саша, мне пока было недосуг в этом разбираться. Посмотрим. Слышал только, что социалистам-большевикам  немцы же дают деньги на агитацию                в русской армии и на подкуп солдат.
-   Ну и ну! Читал я про кое-что,  и про то, что ты порассказал, но не всему верил.
-  Вы уж извините меня, дядя Саша, тетя Надя, за то, что, действительно, понарассказывал вам тут. Да выговорится захотелось. У самого душа болит –                и за солдат, и за непонятную судьбу нашу.
-   Да уж чего там. Правду ведь не скроешь. Не от тебя дак от другова дойдет. Людей, мужиков да робят молодых, кои гибнут, жалко. Скоро вон землю пахать будет некому… А что это за награды такие у тебя, Володя?
-   Это – орден Святой Анны 4-й степени, это – орден Святого Станислава… Два месяца безотходно находился я со своей ротой  на передовых позициях.
- Да-а, повидал ты, брат…
- Было, дядя Саша.

ИЗ  ДНЕВНИКА  А. А. ЗАМАРАЕВА

Ушедший в вечность 1916-й год принес всей России мало хорошего и отрадного. Кровопролитнейшая мировая война не кончена. Сотни тысяч людей всех воюющих государств преждевременно кончили расчеты с землей, а впереди неизвестность                и тайна, которая закрыта от нас…


                ГЛАВА  ШЕСТНАДЦАТАЯ

По погодным условиям шестнадцатый год стоял не лучше, чем предвоенный тринацатый: небо, как прохудилось, и не успокоилось, пока сено не сгнило в валках                и копнах, а хлеба промокли так, что зерна на стеблях стали прорастать. Крестьяне ловили буквально каждую минуту вёдра. А кому ловить?  Все мужское население                от 18 до 50 годов ушло на войну. А мобилизации ратников и рекрутов                не прекращаются.
В лавках и на ярмарках все вздорожало по сравнению с четырнадцатым годом                в три-четыре раза. К тому же лавки одна за другой закрывались за отсутствием ходового товара, а ярмарки были редки и такие тощие и дорогие, что к ним у горожан пропал интерес.

ПРИБАВЛЕНИЕ  ПЕРВОЕ

Мировая война. Все газеты писали о положении на фронтах и внутри воюющих стран. А в воюющих странах стало происходить нечто такое, что позволяло надеяться на скорый мир. Германия, этот главный и богатый агрессор, тоже узнала, что такое голод, и опасалась революционного взрыва и голодных бунтов (кое-где они уже вспыхивали) запросила мирных переговоров. В Турции голод просто свирепствовал. Но более-менее свежая Англия и постоянно прикрываемая Россией Франция, а также патриотически настроенная часть России были полны решимости довести войну                до победного конца.
Особенно крикливой была российская промышленная буржуазия, значительной части которой война была просто выгодна: военные заказы приносили ей огромные барыши. Между тем всю тяжесть разрушительной и разорительной войны нес на себе простой народ и не потерявшее честь воинство России, состоящее на 70 процентов                из крестьян, на 15 процентов из городских мещан, еще на 15 процентов – из верного присяге офицерства. И лишь буржуазная интеллигенция устраивалась                и пристраивалась к разным комитетам, обществам, крестам и полумесяцам.                А по вечерам пила, веселилась и вела громкие патриотические дискуссии в ресторанах Петрограда и Москвы. И глубоко наплевать ей было на неурожайный год,                на оголяющие деревню иобилизации, на крестьянских баб, провожающих мужей-кормильцев на мобилизационные пункты по холодной грязи, а то и по снежной слякоти чуть ли не босиком, на детей, что сотнями тысяч остаются сиротами.
И вот этот простой народ, лишившийся всего, не хуже других понимал: войну надо закончить, получив или победу или достойный мирный договор. И шел на войну,                и отдавал войне последнее, не получая взамен ничего.

Уже который раз по Тотемскому уезду мобилизовали ратников и рекрутов, отбирали лошадей по твердой (невысокой) цене, скупали коров, овец, реквизировали шубы и тулупы, валенки, сапоги, шерсть.
Александр поздно вечером вернулся с волостной сходки. Там до хрипоты спорили, как распределить очередное требование управы о сдаче овса нового урожая для нужд армии, но не держа в голове, что повинность слишком велика, а лишь как соблюсти справедливость при распределении. Решили: по два пуда с души.                С солдаток с детьми – по пуду. Резерва уже не было, исполнять повинность придется всем.
- Надежда, шесть пудов овса завтра надо отвезти в управу. Наскребем?
- Дак ведь наскребем, да своей-то лошади чего останется?
- Своя сено пускай жует.
- Долго ли на сене она ломить-то будет?
- Ну! Сказано! – И мягче: - Что-нибудь придумаем.
- А не заберут у нас лошадь на войну-то?
- У кого одна – не забирают.
Замараевы по меркам многих других крестьян Пятовской волости  жили пока                в относительном достатке. Но надрывная и всепогодная работа сказывалась                на здоровье: Александр стал часто болеть простудными болезнями, маяться животом, радикулитом. И сердце уж не раз прихватывало. И Надежда не знала покоя.                Но в работе она забывалась, не так болела душа за Андрея, за других родственников-фронтовиков.
Лидия ходила в школу и училась хорошо, успевала и по дому помогать.
Вечерами Александр  начинал читать газеты вслух. Надежда долго                не выдерживала слушать, уходила и плакала, коротала бессонные ночи. Она желала не того, о чем пишут в газетах. Она желала конца войны, каким бы он ни был.
Александр тоже хотел конца войны, но был против позора России: или победа или достойный договор.
А события развивались не в лучшую сторону. У людей кончалось терпение              к властям. В Шуе отказывались от мобилизации в ратники. Туда отправили отряд стражников, прошли аресты, но отказников не убывало. Пример заразителен: отказники то и дело стали появляться в других городах и уездах.
Замараев считал это позором, предательством по отношению к тем, кто                в окопах, на передовых позициях, кто погиб, покалечен или в плену. Он даже жалел, что по возрасту не подлежит мобилизации. Проклятая Германия! Сладу с ней нет.                Но будет! – верил Замараев. – Не все еще у нас такие, как шуяки, не все дезертиры                и саботажники, как социалисты. Есть Андрей Замараев и сотни тысяч таких, как он – неподкупных, верных присяге. Генералы? Вот где беда. Хороших отстраняют, плохих, неумных, ставят…
По деревням уезда из рук в руки передавались бумаги с молитвой: «О, Господи! Молю Тебя, благослови все человечество и избави нас от зла! Дай нам победу                над врагами и вечное пребывание в Тебе!»  Последняя надежда.


                ГЛАВА  СЕМНАДЦАТАЯ

В сумерках в избу не вошла, а ворвалась Лизавета. Надежда не кроснах ткала холст. Лидия за столом сопела над домашним заданием.
- Где Сашко?
Надежда первый раз видела Лизавету такой до крайности расстроенной,                в слезах.
- К учителю Мишуринскому ушел. Да чево это ты, девка? Стряслось чево?
- Урядник с каким-то военным человеком приходил. Про Ивана спрашивали.
- А чево? Домой что ли отпустили?
- Не знаю. Скзали, если появится, чтобы в участок шел, не дожидался ареста.
-   Осподи! Да чево это? Неуж самовольно с фронта-то? Слыхать, убегают ноне…
-   То-то и оно. Чево делать-то? Лида, сходила бы за тятей. С им бы поговорить надо.
Лидию дважды просить никогда не приходилось: ватник на себя, ноги в валенки      и хлопнула дверью.
Через короткое время появился Александр.
- Чево делать-то, Сашко? Ивана ведь ищут…
- Вот те раз…
Лизавета не могла успокоиться.
-   Ежели он, убежал да поймают, дак я ему сама всю рожу разрисую. Ить я же солдатка, ить ко мне власти с уважением да со льготами…
-   Постой, постой. Чево раньше времени заголосила. Охолонись. Счас спокойно рассудим… Первая возможность – отпущен по ранению и со дня на день будет. Припугнули арестом?  Чтобы сразу – на учет. Вон Мальцев Володька – офицер! Побыл по ранению дома две недели и снова на фронт. Тоже на учет вставал. А ты думала!  Война. Вторая возможность – без вести пропал. Ищут. Нет ли дома, мало ли… Ежели нет, значит в плену или…
- Чево – или? Испугалась Лизавета.
-   Чево - или… Или погиб и не обнаружен. На войне всякое бывает. Не дай Бог, конешно. Третья возможность… Да-а, ежели третья, то хуже смерти. С социалистами он давно якшается, а у тех одно на уме: пораженьё, революция, долой всех. Неужто поддался? Да нет, не совсем ведь он… Значит, первое или второе. Надо ждать извещения или ево самово, раненова. Токо бы уж не калека…
Лизавета немного успокоилась.
-   Да уж, кажись, и калекой бы вернулся – приму и ходить за ним буду. Токо бы по-хорошему, без позора.
-   Дай-то Бог все бы ладно было, - сказала Надежда. – Ну-ко, посиди Лизавета, чаю сичас попьем.
- Нет, пойду, скотина не управлена…
Когда Лизавета ушла, Александр  встал, заходил по избе.
-   А ведь убежал, подлец. Чую – убежал. К Мальцеву Володьке урядник                не приходил, если все как следует было. А этот – убежал. Вон их, бегунов-то, почитаешь дак – тысячами… Не зря Мальцев-то говорил про порядки в армии. Видать, не одолеть немца с таким войском. Довоевались... А Ванька пусть на глаза мне лучше не показывается.
-  Ондрюшенька-то как там наш? – как сама у себя спросила Надежда тоскливым голосом.
-   Андрей этого себе не позволит, - закричал Александр. – Не позволит! В ем моя жила и кровь. Я бы десять раз погиб, а не убежал…
И тише, успокаивая Надежду.
- Андрюха вернется честь честью. Живым. Не исключаю – раненым.
- Дай-то бы Бог живым-здоровым…

Между тем Иван Замараев, рядовой 141-го Галичского пехотного полка, 3-й роты действительно, с позиций дезертировал. И не он один. Потрепанный в Карпатах,                а потом переведенный под город Ригу полк, получил небольшую передышку                для пополнения живой силой. Его отвели под город Тверь. Подходило время отправки снова на фронт, теперь под Нарву. И тут активизировался негласный, но всем известный солдатский комитет, в который, по рекомендации социалистов из унтер-офицерского состава, вошел и Иван. Комитет на сходке постановил  агитировать: всем, кому надоели война и окопы, кому дороги жизнь и дело революции, оставлять расположение частей и отправляться, кто куда хочет, кто домой, а кто по большим городам, близким к дому. Но в любом местонахождении вести среди рабочих, крестьян и солдат в гарнизонах агитацию за свержение самодержавия, за революцию.                Не смотря на принятые меры, 150 солдат покинули полк. Некоторые – с винтовками.              В перестрелке трое дезертиров были убиты. Полковник приказал прекратить огонь: «Пусть уходят, это не солдаты, это скот».  Такие полковники вольно или невольно способствовали развалу армии, ее позору.
Иван с группой земляков (шесть человек из разных уездов) направился                в Вологду. По желанию земляков, он стал у них старшим.
-  Значит так, - сказал Иван. – Добираемся до Вологды, а там по обстановке. Попытаются арестовать, говорим: были в плену, документов нет… Так, документ достали.
Все достали  солдатские книжки.
-  Документ порвали: раз, два, три, четыре. Подбросили вверх. Все. На нас только форма солдатская. И мы ее не снимем, пока не победим самодержавную власть.
До Вологды добирались через Москву. В Москве, думали, через дворы                и закоулки будут пробираться до Северного вокзала, а вышло до смешного просто: Москва была буквально наводнена солдатской массой, и никто ни от кого не таился. Только вопросы друг другу: ты с какого? С Западного, а ты? С Южного.
-   Дела-а. А мы там… Давно бы уж деру дать надо было, - восхищались земляки. Иван предостерег:
-  Это Москва. В Вологде мы заметней будем. Подойдут и спросят: кто такие, откуда и куда направляетесь, предъявите документы… Действуем, как договорились.
Но уже на Северном вокзале их задержал патрульный наряд военного гарнизона.
- Кто такие? Документы.
- Нет документов. Из плена.
-  Из какого плена? Австрийского? Немецкого? Где отбывали? Почему и как отпустили?
- Дак, это… У немцев были.
А дальше запутались.
-  Пройдемте в комендатуру для дальнейшего выяснения ваших частей                и фронтов.
- Дак, это… Не пойдем в комендатуру. Нам домой скорей надо.
- Под конвой! – приказал патрульным гарнизонный капитан.
Но тут один из них подступил к капитану.
-   Ваше благородие, нехай идут до дому. Не стоит их допытывать. Без того люды сыты той войною…
- Разговоры! Под конвой!
-  Ваше благородие, не треба шуметь. А вы, хлопцы, идите, идите, мы с их благородием договоримся.
-  Ну, дак, это… Прощевайте, ваше благородие. Видать, не чесался ты                от окопных вшей. А вам спасибо, братцы.

До Вологды Иван с товарищами хоть и без удобств, где в теплушках, где                на тормозных площадках, но добрались без препятствий. Приехали на товарную станцию ночью. До вокзальной площади шли в темноте и тишине. По вокзалу                и вокзальной площади бродили безжизненные нищие да чего-то ожидающие от жизни хмурые человеки невесть какого рода-племени. Один городовой изредка прохаживался под тусклыми фонарями, всем своим видом показывая, как ему надоели все эти люди  и вся эта странно кувыркающаяся жизнь.
А от Вологды дезертирам надо было добираться до своих уездных  центров. Рассвета дождались в холодном вокзале, с рассветом направились к дому приезжих. Там было много подвод и разного люда. Стоял шум и торг за стоимость попутной подводы. Но среди этого народа крутились два-три типа, зыркая глазами по всем сторонам и уже из-под свежих картузов подозрительно вглядывались в Ивана и его товарищей. Скоро их стало на одного меньше, а еще скоро – к Ивану подошли жандармы и армейский офицер.
Никакие уверения о том, что они, Иван и его товрищи, не дезертиры, а бывшие пленные, не помогли. Появился конвой, и они очутились в комендатуре, где их  держали четверо суток и все выяснили: кто такие, какой части и каким образом оставили эту часть. Земляков переправили в перевалочную, битком набитую такими же дезертирами и разным сбродом, тюрьму. Там  дезертирам объявили, что через неделю-другую их отправят снова на фронт, в штрафную часть. Земляки не нашутку затужили: если будет так – прощайся с жизнью уже сейчас.

Но в Петербурге случилась революция. Дезертиры стали требовать свободы,                но их держали до особых указаний.
В марте новая весть – Николай Романов отрекся от престола. Временное правительство не отказалось от союзнических обязательств перед Англией и Францией и продолжало войну. Дезертирам снова объявили, что они будут отправлены на фронт, но… добровольно.
-   Дураков тут нет, - сказал Иван, и земляки согласились с этим. Их повызывали, поуговаривали, даже поугрожали, но вмешался мгновенно образовавшийся солдатский комитет города Вологды и в конце марта Иван снова был у дома приезжих в надежде найти попутную подводу до Тотьмы. До Тотьмы не нашел, нашел до Тиксны. «Ну а там, ежели, и пешком доберусь», - решил Иван.
Извозчик запросил сто рублей.
- Побойся Бога с солдата такие деньги драть.
-   Не с солдата, а с дезертира, - дерзко ответил извозчик. – Не хошь – другие найдутся.
- А может, сапогами рассчитаюсь? Хорошие еще, без дыр. Возьмешь?
Возница осмотрел сапоги, для чего Ивану пришлось вертеть так и этак каждой ногой.
- Ладно, возьму.
Возчик еще подрядил двоих.
До Тиксны ехали сутки. На постоялых дворах он покупал краюху хлеба, щепотку соли, запивал холодной водой или пустым кипятком.
От Тиксны худшие ожидания подтвердились: пришлось идти пешком. Возчик, которому Иван отдал сапоги, пожалел его и отказал каие-то ношеные-переношеные опорки, чуть прикрывавшие щиколотку.
Лишь перед Царевой  его, уже валившегося с ног, догнала подвода, и добрый разговорчивый ямщик сказал:
- Чего там, садись, солдат, какие с тебя деньги. Составишь компанию.
Иван рассказал про свою солдатскую судьбу. Извозчик сказал:
-  А хто сичас не дезертир? В Тотьме таких, как ты, много. В комитеты собираются, с властями лаются. Помяни мое слово – не долго нынешняя власть продержится. Солдаты да социалисты ее захватят.
- Дак, и хорошо, - скзал Иван.
- Оно, может, и хорошо, токо мира не будет.
- Пошто? Договор с Вильгельмой заключим…
- И меж собой драться будем, - перехватил возчик.
- Это, к примеру, мы с тобой, что ли?
- А може и так. Ты хто? Крестьянин?
- Ну.
-  А я мещанин. Ты свое жито да мясо, к примеру, в три дорога продать постараешься, а я за то обозлюсь на тебя. Вот, слово за слово и – драка… Да и буржуи вряд ли за спасибо свое отдадут на всеобщий дележ.
- А мы и спрашивать не будем…
-    Вот вишь, ты уж и готов за ружье схватиться. Токо вот от немца ты сбежал,       не захотел без антиресу с ним воевать, а тут будешь глотку рвать. Потому как – антирес… Токо, парень, вот что я скажу: и новая воасть простому человеку ублажать не будет. Дележ будет с кровью.
- Ну, ты, земляк, нарисовал картину. Социалисты не это толкуют.
- А чево эдакова оне говорят? А?
- Равноправие… Ни богатых, ни бедных не будет. Все всем поровну…
-   Дурак ты, парень, - в сердцах сказал извозчик. И хотел замолчать, но Ивана разобрало.
-    Ежели хошь – я сам социалист. Потому и с фронта ушел, чтобы дома порядки наводить.
- Во! – усмехнулся извозчик. – Не порядок, а порядки! Ну и какие?
- Наши, народные.
- Дак, были…
- Не было.
- Ты крестьянин общинный?
- Ну.
-    Вот те и ну. Поделено ж было меж вами. Опять снова да ладом? Сначала все в кучу, а потом новый дележ. Брат на брата пойдете…
- А ну тебя, прямо пророк какой-то.
- Тут и так все видно…
И дальше до Тотьмы ни извозчик, ни Иван не проронили ни слова.

После того посещения урядника и военного больше никто из уезда Лизавету                не тревожил. Но весть, что Иван дезертировал с фронта, в деревне стала известна                в тот же вечер. Лизавета не знала, куда глаза девать, а по ночам выла от злости                на мужа и жалости к себе. Но скоро, благодаря громким событиям в Петрограде, дезертиры в Тотьме появлялись, не скрываясь, к ним стали привыкать, и для Ивана была уже была как бы подготовлена морольная почва. Лизавета успокоилась: не Иван первый…
Иван заявился в деревню в сумерках апрельского дня 1917 года. Уже разъело солнцем наезженные санями дороги, уже на взгорках видны были проталины. Ядрёно пахло вешней водой. В сумерках легкий морозец придавал бодрости. У Ивана колотилось сердце. Он подошел к дому брата Александра, замедлил шаг: может сначала к нему зайти? Но передумал и зашагал к своему дому. Конечно, он был замечен. Вот Кеша Кривой вышел на крыльцо, вроде бы по своему делу, а Иван понял – поближе разглядеть его.
-  Дак, с благополучным возвращеньицем, Иван да Олексеевич, - вроде как насмешливо поприветствовал Кеша.
- Да вот, вернулся. Хватит, повоевал… Ты-то здоров ли, Кеша?
-   Дак мне чево сдеется? У меня ведь один глаз-то, дак, и вижу наполовину меньше, чем другие. А меньше видишь – спокойней жить ноне.
- Ну – ну…
Лизавета управлялась в хлеву, но с первого же стука в сенях, поняла – Иван. Вышла с подойником, увидела – муж в солдатской шинели, с жидкой котомкой                за плечом, на ногах какие-то бахилы (осмотрела с ног до головы) Стояли, смотрели друг на дружку, словно выжидая, кто первым потянеться обнять. Не выдержала Лизавета: уронила подойник, кинулась с тяжелым  «о-ох» на шею. Молоко лужей растеклось по сеням.
Зашли в избу. Лизавета, осматривая повнимательней мужа, спросила:
- Не ранетый? Здоров ли?
-   Нет, ничего, Бог миловал… Газом маленько поотравился. Немец этова добра для нас не жалел. Кашель бьет, а так… Ты-то как тут?
- Я-то? Напереживалась… Дезертировал, поди?
-   Половина армии разбежалась. Воевать больше не за что. Слышала,                что царя-то больше нет? Революция. Временное правительство у власти. Дак, оно токо добровольцев на фронт отправляет.
-   Я ведь, как солдатка, льготы по обложениям имела. А как узнали, что ты это… дак, приходили. Был бы тут – арестовали бы. Льготы отобрали. Деревенские, особенно пожилые, дезертиркой прозвали. Страм…
- Не тужи, всех успокоим. Завтра в Тотьму пойду, в солдатский комитет.
- Арестуют ведь…
- Пусть попробуют… Сашко как?
- Не показывайся на глаза.
-   Тогда сам бы шел да и воевал. Не хитрое дело – бери ружье да в атаку,                на пулеметы да пушки… Андрюха не пришел?
-   Андрей пишет. Надежда извелась вся, а Сашко с письмами по всей деревне ходит, читает. Ровно бы тебе в отместку. Долго не верил, что ты дезертировал, ходил           к военному начальству проверить.  После всех матерей перебрал, тебя ругаючи.
-  И ево успокоим. Разъясним. Я ведь в социалистах. Партия есть такая – социалистов-революционеров. И здесь революцию сделаем.
- Пахать скоро, а ты все – революция…
- Пахать – дело второе!

ПРИБАВЛЕНИЕ  ПЕРВОЕ.  Отречение императора.

ИЗ  ДНЕВНИКА  ИМПЕРАТОРА.

«1 марта (1917 года) среда. Ночью повернули с М. Вишерь назад, т. к. Любань                и Тосно оказались занятыми восставшими. (Накануне император поездом отбыл                из Ставки в Могилеве в Царское Село. А. Ж.) Поехали на Валдай, Дно и Псков, где остановились на ночь. Видел Рузского. Он, Данилов и Саввич обедали. Гатчина и Луга тоже оказались занятыми. Стыд и позор!. Доехать до Царского не удалось. А мысли                и чувства все время там! Как бедной Аликс должно быть тягостно одной переживать все эти события! Помоги нам, Господь!»
«2 марта. Четверг. Утром пришел Рузский и прочел свой длинный разговор                по аппарату с Родзянко. По его словам, положение в Петрограде таково, что теперь министерство из Думы будет бессильно что-либо сделать, так как с ним борется социал-демократическая партия в лице рабочего комитета. Нужно мое отречение. Рузский передал этот разговор в Ставку. А Алексеев всем гоавнокомандующим. К двум с половиной часам пришли ответы от всех. Суть та, что во имя спасения России                и удержания армии на фронте в спокойствии нужно решиться на этот шаг.                Я согласился. Из Ставки прислали проект манифеста. Вечером из Петрограда прибыли Гучков и Шульгин, с которыми я переговорил и передал им подписанный                и переделанный манифест. В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством. Кругом измена, трусость и обман!»

               
МАНИФЕСТ  ОТРЕЧЕНИЯ  НИКОЛАЯ II.
                Ставка               
                Начальнику штаба
 
В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу  родину, Господу Богу угодно было ниспослать России  новое тяжкое испытание.  Начавшиеся  внутренние народные волнения грозят бедственно отразиться  на дальнейшем ведении упорной войны. Судьба России, честь геройской нашей армии, благо народа, все будущее дорогого нашего Отечества требует доведения войны во что бы то ни стало до победного конца. Жестокий враг напрягает последние силы, и уже близок час, когда доблестная армия наша совместно                со славными нашими союзниками сможет окончательно сломить врага. В эти решительные дни в жизни России, почли мы долгом совести облегчить народу нашему тесное единение и сплочение  всех сил народных  для скорейшего  достижения победы, и, в согласии с Государственной Думой, признали мы  за благо отречься                от Престола Государства Российского и сложить с себя  верховную власть. Не желая расстаться с любимым сыном нашим, мы передаем наследие наше брату нашему великому князю Михаилу Александровичу и благословляем его на вступление                на престол Государства Российского. Заповедуем брату нашему править делами государственными в полном и ненарушимом единении с представителями народа                в законодательных учреждениях, на тех началах, кои будут ими установлены, принеся в том ненарушимую присягу. Во имя горячо любимой родины призываем всех верных сынов Отечества к исполнению своего святого долга перед ним,  повиновением царю                в тяжелую минуту всенародных испытаний и помочь ему, вместе с представителями народа, вывести Государство Российское на путь победы, благоденствия и славы.              Да поможет Господь Бог России.               
               
                Николай                2 марта 15 час. 5 мин. 1917 г.                г. Псков         
               
                Министр Императорского двора Генерал-адьютант
                граф Фредерикс             
                Скрепил министр Императорского двора
                Генерал-адъютант граф Фредерикс   

На другой  день последовало отречение от престола великого князя Михаила Александровича Романова:

«Тяжкое бремя возложено не меня волею брата моего, передавшего мне  императорский Всероссийский Престол в годину беспримерной войны и волнений народа.
Одушевленный со всем народом мыслью, что выше всего благо родины нашей, принял я твердое решение в том лишь случае воспринять верховную власть, если такова будет воля великого народа нашего, которому и надлежит всенародным голосованием через представителей своих в Учредительном Собрании установить образ правления и новые основные законы Государства Российского.
Призывая благословение Божие, прошу всех граждан Державы Российской подчиниться Временному правительству, по почину Государственной Думы возникшему и облеченному всей полнотой власти впредь до того, как созванное                в возможно кратчайший срок на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования Учрндительное Собрание своим решением об образе правления выразит    волю народа».               

3-го марта  1917 г.                Подписал  Михаил.               
Петроград

ПРИБАВЛЕНИЕ  ВТОРОЕ

Роберт  МЕССИ.  «НИКОЛАЙ  И  АЛЕКСАНДРА»
«…Когда в государстве происходят великие события, лидер нации, кто бы он                ни был, осуждается за неудачи и прославляется за успехи. Дело не в том, кто проделывает работу, кто начертывал план борьбы; порицание или хвала за исход лежит на том человеке, который олицетворяет авторитет верховной власти. Почему   бы этот суровый критерий не применить к Николаю II? Говорят, он сделал много ошибок. Но у кого из правителей их нет? Он не был ни великим полководцем,                ни великим правителем. Он был всего лишь искренним, простым человеком                со средними способностями, с милосердным характером, опирающимся                в повседневной жизни на веру в Бога. Бремя последних решений лежало на нем.                На вершине, где события превосходят разумение человека, где все неисповедимо, давать ответы приходилось ему. Стрелкою компаса был он. Воевать или не воевать? Наступать или отступать? Идти вправо или влево? Согласиться на демократизацию или держаться твердо? Уступить или упорно стоять на своем? Таким было поле сражения Николая II.  Почему же он не снял урожай почестей со всего этого?  Самоотверженный прорыв русских армий, спасший Париж в 1914 году, преодоление агонии безоружного отступления, постепенное восстановление сил, победы Брусилова, вступление России в кампанию 1917 года непобедимой, более сильной, чем                когда-либо, - разве во всем этом не было его участия? Несмотря на огромные                и ужасные ошибки, тот режим, который в нем воплощался, более того, которым он руководил, которому он своим личным характером придавал жизненную искру, -                к этому моменту выиграл войну для России.
Он же везде потерпел поражение. Вмешивается темная сила. Царь сходит                со сцены. Его и всех его любящих предают на страдание и смерть. Его усилия преуменьшают, его действия осуждают, его память оскорбляют… Но происшедшие затем перемены говорят нам, что так и не нашелся никто другой, более способный.                В людях талантливых и смелых, в людях честолюбивых и гордых умом, отважных                и властных недостатка не было. Но никто не сумел ответить на несколько простых вопросов, от которых жизнь и слава России полностью переменилась».

ПРИБАВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

  Весть о победе Февральской революции и об отречении  Николая Второго дошла и до Тотьмы. 12 марта 1917 года был создан Временный исполнительный комитет, а 26 марта он выразил полное доверие Временному правительству. 29 марта на заседании комитета, с участием представителей от волостей, председателем комитета и уездным комиссаром Временного правительства был избран член  трудовой народно-социалистической партии  М. Н. Басов. Остались функционировать   и прежние органы самоуправления – уездное земское собрание, земская упрва, городская дума и городская управа.
Влияние партий конституционных демократов, эсэров, трудовиков на население города и уезда было сильным. Они стояли на платформе Временного правительства, выступали за войну до победного конца и идею создания Учредительного собрания.
17 мая 1917 года был создан Совет рабочих и солдатских депутатов, а 23 июня – Совет крестьянских депутатов.
В конце года в уезде прошли выборы в Учредительное собрание. Они показали, что значительным влиянием пользуется Совет крестьянских депутатов, находящийся под влиянием социалистов-революционеров и народных социалистов. Кандидаты                от этого Совета  получили почти 38 тысяч голосов или более 73 процентов. Но уже                и  большевики неожиданно получили основание для громких заявлений: за них было подано 8478 голосов или 16,5 процента от общего количества голосовавших. В самом же городе за них проголосовало две трети местного гарнизона. Таким образом, солдатская масса, проагитированная еще на фронтах войны, и здесь шла                за большевиками. А это уже была серьезная заявка на будущие победы. Ведь, кроме всего, у солдат в руках было оружие. 


                ГЛАВА  ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Лето 1917-го опять началось с лесных пожаров. По вечерам солнце раньше обычного тухло в дымах над дальними осеками и пожнями. Неуравновешенность                в жизни дополнялась природной неуравновешенностью. А тут еще случился пожар                в Спасо-Суморином монастыре. Загорелась колоколня. Значит, поджог злоумышленник. Сильный сухой ветер перебросил огонь на кельи. Огонь был страшный. Сбежалось на пожар не меньше тысячи людей. Из храмов и корпусов вынесли все ценное. Два собора и главный монастырский корпус отстояли, но урон пожаром был нанесен большой. Верующие твердили о наказании Господнем, не очень верующие – кляли жизнь и власти.
А власти, по сути, не было. Расплодилось множество комитетов, соперничающих друг с другом за влияние на народ. Народ же не мог понять, кто тут главный и куда податься.
Иван Замараев на другой день по прибытии, в солдатской шинели и в своих довоенных  сапогах, направился в Тотьму. Подходя к дому брата, молил бога, чтобы      ни Надежда, ни тем более сам Александр не вышли бы из избы, не увидели бы его.                Но напрасно. Именно в этот момент и вышел Александр с косой и граблями. У Ивана дрогнуло внутри, и он никак не мог совладать с возникшей вдруг мелкой дрожью. Александр тоже почувствовал какую-то неловкость, несвоевременность встречи. Он остановился, Иван подошел, не сразу подал руку, опасаясь, что брат не подаст свою, но Александр, внешне спокойный, руку подал, но при этом насмешливо сказал:
-  Ну, здоров, брательник. Где эдак долго пропадал? Заждались тебя тут.                С фронта-то, говорят, ты давно уж мотанул.
-   Не я один. И поумней меня мотают, - ответил Иван, приходя в себя. Ему даже легче стало оттого, что брат именно таким манером начал разговор.
-  Наслышаны. Токо одново не пойму: немца-то хто добивать станет? Или уж пускай кайзер Россией правит?
- Немцам тоже надоело гибнуть. У их то ж недовольных навалом.
-   А ты, убежамши, думаешь, что вся война на этом и кончилась, что все у нас такие, как ты. И всем нас…ть на Россию.
- Ладно, не лайся, войне скоро так и так конец. Жись надо налаживать.
-    Это чем ты будешь ее налаживать? Революциями? Дак, больше навредишь… Куда вот сичас навострился-то? Поди, к социалистам? А хотел бы жись наладить – дак, косу бы взял да на пожни. Зарастают пожни-то твои надельные.
- Успею и это. Сичас дело поважней есть. Ладно… Андрей что пишет?
- Андрей тебе не чета. Геройски воюет… За таких, как ты.
- А ежели…
-   «Ежели» не будет! Придет! И не со страмом, а с почетом. Прощевай.
Александр резко повернулся и пошел прогоном на Ковду. Иван с минуту смотрел ему вслед, сказал негромко, но с убеждением:
- Дур-рак,- и пошел в Тотьму искать солдатский комитет.
Нашел, но комитет этот был как бы еще незаконный, не оформленный документами, хотя всем известный.
-   Замараев? – переспросил старший в комитете, бывший прапорщик Цикин. – Слышали о тебе. Сбежал? И правильно сделал! В большевиках давно?
- Дак, это… Вы хто? Куда я попал-то?
- Ты, Замараев, попал куда надо – в большевистский комитет солдат-фронтовиков.
- Дак, это… Я, кажись, в другой партии.
- Как в другой? Эсэр, что ли?
- Ну, да… Вроде… То ись партия социалистов-революционеров…
- А крыло?
- Какое крыло?
- Ну, левое? Правое?
- Кажись, левое. На сходках говорили – левые мы.
-  Ладно, это крыло к  нам ближе. Но тоже заблудились ребята в трех соснах. Разъясним, переубедим, дай время. Нас в большевистском комитете пока только пять человек, а в том, эсэровском, – двадцать пять. Но скоро будет все наоборот. С фронта все больше мужиков возвертается – раненые, беглые. Это наш состав, будем с ними работать. Из Вологды товарищи вчера сообщили, что на днях к нам прибудут еще три большевика с партийным стажем. Это, брат, уже сила. Так что брось эсэровское занудство и перековывайся в большевика. Надежное дело, не пожалеешь. Дак, как?
- Да и не знаю, что сказать. С одной стороны вроде как… А сдругой…
-   С одной стороны, с другой стороны, - наступал Цикин на Ивана. – Если так будем мямлить – настоящую народную революцию промямлим. Некогда. Дел по горло. Завтра митинг в гарнизоне устраиваем: надо здешних солдат расшевелить, на нашу сторону перетянуть. А то ваш брат, эсэр, запутает солдата, уведет его в сторону                от борьбы за народное дело всякими там учредительными собраниями. В доме                по соседству крестьянский комитет располагается. Тоже не на твердой почве стоит. Надо работать. Комитет народного учительства, комитет народной интеллигенции, комитет… Да много их, но главным – должен быть наш! Понял  - почему?
- Дак, это… сила?
-   Вот! Понял, молодец, Давай я тебя запишу. Пока в члены принимать тебя погодим, месячишко - другой в кандидатах походи, покажи себя, а потом и конкретное направление работы получишь.
- То ись, должность, что ли?
-   Не исключено. Так что давай, Замараев, не раздумывай. Завтра к этому же времени приходи сюда, пойдем митинг проводить. Получишь первый урок.
Иван вышел от Цикина, ошарашенный его натиском, уверенностью                в верховенстве большевиков. Он долго не мог собрать мысли, душа разрывалась:                с одной стороны – сколько лет уже с социалистами-революционерами, а с другой… Ежели оне все такие, как Цикин, то власть их будет.
К утру следующего дня Иван окончательно решил: «Чует мое сердце – надо                к большевикам переходить. А то поздно будет, все портфели разберут. И пошел                с Цикиным в гарнизон проводить митинг.

ПРИБАВЛЕНИЕ  ПЕРВОЕ

 Сторонники созыва Учредительного собрания 23 ноября 1917 года провели общегородское собрание с вопросом  об отношении к политическому моменту                и существующей власти, на котором отказались признать власть Совета Народных Комиссаров. Более того, была организована попытка ареста членов большевистского Совета. Но она кончилась неудачей и арестован был один из организаторов заговора.
Тем не менее, уездный Совет крестьянских депутатов проводить в жизнь ленинские декреты, в том числе и декрет о земле, не спешил. Но и эффективной работы среди населения не вел. Другое дело большевистский Совет. Имея поддержку центральной власти, а также поддержку большинства солдат-фронтовиков (среди них немало было и дизертиров) он повел наступательную работу по вовлечению на свою сторону мещан и крестьян, среди которых много было колеблющихся и просто сторонних наблюдателей. Большевики не гнушались ни агитацией, ни угрозами,                ни расстрелами.

                ГЛАВА   ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Командир второй батареи семнадцатого отдельного полевого артдивизиона Северо-Западного фронта прапорщик Андрей Замараев (полгода назад получил это звание, когда переводили из разведки в артдивизион) очнулся ночью в полевом лазарете. В отдалении слышалась знакомая артпальба, беспорядочная и жидкая. «Опять экономим снаряды. Недолго так продержимся… Чья это батарея? А что                со мной?» Андрей приподнял голову и тут же обессиленно уронил ее на жесткую подушку. Перед глазами пошли круги, в висках застучало так, что он испугался –                не лопнули бы. Андрей почувствовал нестерпимый зуд в левой ноге, осторожно потянулся почесать. И обмер, перестал дышать. Еще раз потянул левую руку к левому колену. Его не было. Тогда он положил руку на пах и медленно повел вниз. Недолго вел: нога кончилась выше бывшего колена. Остаток ноги был толсто обмотан. Он лихорадочно и со страхом сунул под одеяло правую руку и стал ощупывать правую ногу.. Слава Богу, она была цела. Андрея прошиб холодный пот. «Калека!» Он закрыл глаза. По щекам скатились слезы. Он их почувствовал и вытер. Потом открыл глаза                и больше не закрывал их – боялся. Смерти? Да, боялся во сне умереть. «А может, лучше умереть? – мелькнула мысль. – Костыли, протезная деревяшка… Какой я работник? Дома дел столько. А  Анна? Примет калеку? Да что это я? Анна ждет.  Писала – только живым вернись. Только живым. Нет, нельзя умирать.                Я и на деревяшке все переделаю. Мишутка подрастает, ему живой отец нужен…» Андрей стал понемногу успокаиваться. «Еще хорошо отделался…»  Он стал вспоминать бой, что и как было.

А было все уже не в новинку. Снарядов – по пять-десять на орудие.                Без приказа  - ни одного выстрела, если противник выпускает даже по сто, двести, пятьсот. В ответ – один-два. Полбатареи полегло намертво, остальные – полуживые. Командир дивизиона  капитан Смольский носился от капонира к капониру почти                не пригибаясь. «Братцы, надо держаться. Штаб обещал подвезти снаряды». Орудийщики знали цену штабным обещаниям, но стояли и на удивление из шести орудий три еще стреляли. У иного из всего расчета оставался один относительно целый солдат, который был и за наводчика, и за подносчика и  заряжающего. Уцелевшие командиры выполняли обязанности номеров расчета и остервенело кричали: «Огонь!» Жидкие остатки дивизиона ждали атаки противника, но ее не было. Странно. Но, как видно, и у немцев какая-то пружина в военном механизме лопнула. Были слухи, что и у них есть отказники и дезертиры. И о братании говорили. Андрей                в это верил с трудом: а как же присяга и честь? «А никак! – в сердцах отвечал Смольский на такие вопросы. - Развелось подлецов-революционеров. И помяните мое слово: как только Россия потерпит поражение, начнется гражданская война. И эти изменники пойдут против нас, сохранивших верность присяге, честь и совесть».
Все это Андрей хорошо запомнил, но как и когда он очутился здесь – вспомнить не мог. «Всего скорей вчера-позавчера. Видимо – прямое попадание в орудие,                у которого  остался за наводчика…»
Утром пришли санитары.   Не очень осторожничая  (спешили), они взвалили Андрея  на носилки, понесли в другую палатку, значительно большую, чем та,                в которой лежал. Там врачи и фельдшера осматривали раненых. Одних – для отправки в госпиталя, других выписывали для начала в какой-нибудь хозвзвод, а там снова – позиции, третьих…третьих – в палатку-морг.
- Замараева куда? – спросил первый санитар у госпитального врача.
-    Сейчас, сейчас, только освободим кушетку.
Минут через десять Андрея положили на дальнюю от выхода кушетку вместо накрытого простыней солдата. Поначалу Андрей хотел крикнуть: «Нет, не  на эту!»,                но вдруг ему стало все равно. Подошел военврач, сказал:
-  Ненадолго, прапорщик, ненадолго. Завтра-послезавтра отправим вас                в госпиталь подальше отсюда. Вы заслужили покой и безопасность.
И действительно, через два дня Андрея вместе с другими тяжело ранеными погрузили в теплушки. Еще через трое суток их привезли в Царско-Сельский госпиталь.

«Дорогие мои мама, тятя и сестренка Лидия. Пишу вам из госпиталя                под Петроградом. Не пугайтесь, я живой, ранение получил, конечно, неприятное,                в левую ногу. Что с ней сделают – не знаю. Могут и отнять. Хорошо бы, конечно, этова не сделали, да как будет, так и будет. Врачи говорят, для жизни это не опасно. Мама, тятя, вы не расстраивайтесь, может, еще и обойдется. А ежели выздоравливание пойдет хорошо, то скоро и дома буду. Может, через месяц. Анне я тоже написал. Она ведь сразу прилетит к вам, дак, вы ее успокаивайте. В остальном все хорошо, крепко вас обнимаю и жду встречи…
Знаю, и у нас там, на родине, не все ладно. Да где сейчас ладно-то? Все переживем, все перетерпим. Остаюсь – ваш Андрей».
Александр дочитал письмо, медленно сложил его в треугольник, положил                за божницу. Посмотрел на Надежду. Надежда закрыла глаза передником. Плечи и руки ее заметно дрожали.
- Ну, чево ты, жив, слава Богу…
И тут Надежда почти упала на колени перед образом Богоматери.
- Пресвятая Богородица, слава тебе, уберегла сыночка мово от смерти…
Слезы радости хлынули на передник.
-  Сашко, собирайся, пойдем седни к всенощной. До утра молиться буду. Ондрюшенька, сынок, жив…
-    И я с вами, до утра, - горячо вызвалась Лидия. Ей недавно исполнилось пятнадцать лет. Она во всем была  помощницей матери.
-  Завтра с утра пораньше Анну ждать надо, - сказал Александр Надежде,  приходившей в себя от испуга в радостное состояние.
- Поди-ко, седни прилетит, ежели письмо успела получить… А воно-ка и она.
И действительно, к крыльцу, едва сходу не упершись в него, подлетела одноколка, из которой выпрыгнула, бросив вожжи на землю, Анна. В избу она                не зашла, а ворвалась.
-   Мама, тятя, родные мои, Андрей жив, токо ранен в ногу. – И давай целовать Надежду, Александра, Лидию, затем снова Надежду и себя вогнала в радостные слезы. Да и Александр засморкался, моргая.
-  Ну, дак, чево ревить-то? – сказал он, лишь бы чего сказать, как положено хозяину.
Анна, узнав, что свекровь со свекром собрались к всенощной, не раздумывая, решила:
- Я с вами. А утре уеду.

Выписывали Андрея из госпиталя через полтора месяца, вручив ему костыли, вещевой мешок с трехсуточным сухим пайком (это был бесценный груз), деньги                на дорогу и офицерское пособие, коего хватило, чтобы купить по платку жене, матери (тещу, писала Анна, по весне схоронили) картуз отцу и гостинцев Мишутке и Лидии.
В Петроград из Царского Села он добрался под вечер. Не совсем еще привыкший к костылям, он с трудом нашел свободное место на Николаевском вокзале. Подмышками болело. Ныл и остаток ноги. Несмотря на боль, Андрея тянуло в сон,                но он был наслышан в госпитале: нынче рот не разевай – разденут и разуют.
До поезда оставалось время и Андрей, почувствовав, что боль приутихла, решил походить, поковылять хотя бы не вдалеке от вокзала, посмотреть  Питер. Он вышел                на Невский проспект. Мрачные люди разного сорта и сословий, одни поспешая, другие не спеша, переходили улицу или шли туда и сюда вдоль нее. Зажигались фонари. Горели не все, но и при этих можно было различать людей и дома. В некоторых домах большие окна первых этажей были освещены ярче других. Оттуда слышался веселый шум и музыка. Андрей из любопытства  остановился у одного из таких окон. Шум              и музыка, какие-то выкрики, женский смех поманили Андрея зайти внутрь, посмотреть, что там такое происходит.
Это был ресторан. Дамы в длинных платьях с меховыми накидками                или с оголенными плечами и по локоть в перчатках, господа в строгих парах и тройках, старшие офицеры и генералы поднимали высокие хрустальные бокалы с вином, произносили какие-то речи в честь дам и России. Кто-то кричал о войне до победного конца, кто-то о Керенском, как единственном приемлемом премьере для России.
Андрея вдруг заметили. Какой-то полковник крикнул так, что услышали все:
-   Господин прапорщик, прошу к нашему столу. Господа, вот подлинный герой России! Господа, ура герою!
- Ура-а, - нестройно, но громко   и весело закричал ресторан.
-  Господин прапорщик, идите сюда, - наперебой кричали господа в гражданском.
-  Господа, господа, - кричали полупьяные полковники и генералы, - это наш трофей, зачем вы пытаетесь у нас его отобрать!
-  Нет, это наш трофей, - выкрикнула расфуфыренная дама и засеменила                к Андрею. Потянулась взять его под руку, но передумала. – Господин солдат… Или офицер? (Ей подсказали – прапорщик). Господин прапорщик, выпейте с нами                за бедную Россию. Ах, как мы все переживаем за ее судьбу. Расскажите нам, что там                с нашей армией, почему она плохо воюет? И плохо нас защищает?
-  Тут вам и без меня есть кому рассказать, - ответил Андрей и повернулся, чтобы уйти.
-   Нет, нет, нет! Господин генерал, прикажите, чтобы… этот… как его…выпил                с нами. Он такой несчастный, изувеченный. Его надо пожалеть и приласкать.
Кто-то засмеялся, крикнул:
- А вы его в объятия, в объятия, да и поцелуйте…
Засмеялись многие.
-   Господин прапорщик, - громко сказал один из подвыпивших генералов. –             Я приказываю выпить с нами за Россию. Или вы не желаете ей победы?
-   За победу лучше бы повоевать, господин генерал, - резко ответил Андрей                и пошел прочь. В ушах еще долго звенели ресторанный шум, музыка, смех, а в глазах торчали эти сытые фальшиво напыщенные физиономии, на которых было написано: «Да какое нам дело до России? Лишь бы нам хорошо». «Сволочи!» - вырвалось                у Андрея (какой-то прохожий оглянулся – не его ли?)

От Петрограда до дома Андрей добирался не три, а шесть дней. Как ни экономил сухой паек, а пришлось ополовинить.
Решил сперва все же заехать к отцу с матерью, узнать от них, что к чему,                и про Анну (потом ругал себя, что побоялся сразу к жене да сыну явиться. Анна потом сколько раз упрекала его за это, но тут же целовала и целовала мужа, радостная                и счастливая).
Что писать о том, как его встретили. И так ясно – со слезами радости и печали. Был праздник. Анна с помощью свекра наварила хмельного пива, напекла пирогов. Александр зарезал одну овцу. Собрались в Рязанке все родственники и деревенские соседи. Попели и поплясали, поплакали и посмеялись. Андрей был счастлив. Его заставили быть в мундире и при наградах. У Александра от гордости глаза все время были увлажненными. Надежда не могла наглядеться на сына и не соображала, чего                от нее хотят, когда слышала  «мама…» или – «Надежда…». Анна носилась вокруг гостей, всех угощала, всех целовала. Мишутка не слезал с колена отца. Его выгоняли гулять, но он и минуты не мог прожить на улице. Больше всего Андрей удивился Лидии – совсем девушка, да пригожая-то какая! А Лидия смущалась и только украдкой подходила, прижимала голову к мундиру, гладила голову брата.
Были разговоры про войну, про власти (их стало много и все тянут людей в свою сторону), про жизнь, дорогую и голодноватую. Вопрос: «Да что же это с народом-то делают? А?», - задавали все, но оставался он без ответа.
-  Теперь вот большевики какие-то объявились, - сказал кто-то из гостей                и  другие подтвердили: - Да, да, объявились какие-то опеть…
Ни Ивана, ни Лизаветы на празднике не было. Но дочь Марья с мужем (савинские) были. Иван сам отказался ехать в Рязанку, понимая, что рядом с Андреем ему быть сейчас нельзя. Да и дочь-то весь праздник была в смущении, как ни пытались ее развеселить
Андрей с дядей все же однажды виделись.  Сухо поздоровались, сухо и неловко поговорили. Иван сказал напоследок:
- Ежели хто там на тебя это… дак, скажи. Худо тому будет.
- Ладно, дядя Ваня, проживем как-нибудь. Бывай здоров.

Андрей заказал протез-деревяшку хорошему столяру и как только попривык                к новой ноге, сразу пошел косить, вязать снопы и даже пахать. Анна противилась, уговаривала мужа, но он мягко, но настойчиво противился и втягивался в привычную, но теперь вдвойне трудную  крестьянскую работу.


                ГЛАВА  ДВАДЦАТАЯ

Весть об октябрьском перевороте в Петрограде дошла до волостей Тотемского уезда через неделю. Александр, услышав новость, пошел к давнему своему собеседнику, учителю истории Мишуринскому.
-  Слыхал,  Николай Иванович, большевики власть в Петрограде-то взяли.             Сюда-то она дойдет? Как думаешь?
- А ведь, Александр Алексеевич, она уже здесь.
- Дак, это как?
- А  твой брат, Иван Алексеевич, как раз представитель этой власти.
-  Ну-у, ежели Ванька власть, то… Погоди, неуж к этим соплюнам власть перейдет? Дак, это ведь несурьезно.
-  Нет, серьезно, Александр Алексеевич. К сожалению. Вождь большевиков Владимир Ленин, слыхал такого?
- Дак, слыхал, конешно. Кажись, главный революционер.
-   Вот. Так этот Ленин не в пример другим политическим вождям, настойчиво              и последовательно идет к цели, привлекая в свою, еще недавно крохотную                и невлиятельную партию все новые массы. А чем, спросите, таким особенным он их привлекает? Отвечу! Демагогией! Де-ма-го-ги-ей.
- Это чево?
-   Это – понятные и привлекательные слова и лозунги, которые никогда не будут подкреплены делами. Пример? Пожалуста. Вот ты крестьянин, великий труженик, соль земли, кормилец…
- Дак, это…
-  Это, если тебе, крестьянину, государство - подмога, а не разорительная машина, как сейчас, когда крестьяне, да и не только, стонут и охают. Вот Ленин                и говорит: заводы – рабочим, земля – крестьянам. Ты против? Вряд ли. Но есть один нюанс.
- Чево?
-  Ну, заковыка. Вслух этот самый Ленин не говорит, а если почитать его революционные прожекты, то там у него так: фабрики и заводы – рабочим, земля – крестьянам. Но – через национализацию! А что это значит?  А это значит,                что ни фабрики с заводами, ни земля народными не будут, а будут государственными. И так оно уже и выходит. Первый же декрет большевиков отменил частную собственность на землю. Государство же, конечно, выделит тебе клочок,                но без владения, без выкупа во владение, ну и, разумеется, без передачи                в наследование. Вот и вспомнишь тут Петра Аркадьевича Столыпина, который предупреждал, что это не решение земельного вопроса, а наложение пластыря                на зараженную рану. То есть что выходит? А то, что ты целиком и полностью будешь зависеть от государства. Более того, ты будешь зависеть от местных государственных чиновников, которые и будут определять – сколько тебе выделить земли и какой.                И сколько и чего с тебя взять за эту землю, разумеется, за скот, за инвентарь тож.
Мишуринский говорил это с каким-то недобрым восторгом, словно выговаривался давно наболевшим.
- И вот другие социалистические партии, например, социалистов-революционеров, народная социалистическая, социал-демократическая, правое ее крыло, проиграли вчистую большевикам, то еесть социал-демократической рабочей партии во главе с Лениным, а настоящая фамилия его Ульянов. Проиграли благодаря невнятности программ, лозунгов, воззваний. Да, они тоже за народ, но без ущемлений прав собственника, значит, и – богатого. Да, они за власть народу,                но без кровопролития, через Учредительное собрание. Гуманно? Да, гуманно.                А большевики наплевали на гуманизм. Они взяли в руки оружие, получили власть                и передали ее в Питере советам. А в советах-то и будут они, большевики, хотя пока там есть представители других революционных партий. Но это не надолго. В Питере уже идет их вытеснение… Так что вот, уважаемый Александр Алексеевич, готовься                к новой власти. Твой брат Иван со товарищи ждет распоряжений. И они скоро будут.
- Неужто еще хуже будет? - опустив взгляд под ноги, спросил Александр.
- Поживем – увидим.
- Да куда уж хуже-то. И так голодуха везде.
-  Да уж. Кажется – предел. Вот народ и метнулся к большевикам,                к их обещаниям. Не знаю…

Тотьма замерла в ожидании. В ожидании кары или чуда? «А вдруг все изменится так, что – вот она, человеческая жизнь пришла, наконец, берите ее, трудитесь                и получайте как должно. И радуйтесь свету Божьему», – думали одни, и дыхание                от таких дум перехватывало.  «Не-ет, - думали другие. – Ничего путного и из этой революции не выйдет. Не первая уж в России. Не перемаялся еще русский человек дурью своей и кару получит стократную».

ПРИБАВЛЕНИЕ  ПЕРВОЕ. О Ленине и его значении в победе Октябрьской революции.

 Произошла бы большевистская револююция, не будь Ленина, или нет, - это один из тех вопросов истории, которые люди постоянно ощущают потребность ставить, несмотря на их очевидную неразрешимость. Мнение, которое выразил Троцкий                в 1935 году, находясь в изгнании, тем более заслуживает внимания, что сам он был еще одной личностью, чей вклад, возможно, также имел решающее значение.                Если бы не было ни его, ни Ленина, доказывал Троцкий, Октябрьская революция                не состоялась бы. В его отсутствие, писал Троцкий, революция совершилась бы                при условии, что ею руководил бы Ленин. Без Ленина, однако, ему одному, вероятно, не удалось бы добиться от колеблющейся большевистской верхушки столь важного решения.

Выступая в 1918 году в Петроградском Совете вскоре после почти рокового покушения на Ленина бывшей эсерки Фанни Каплан, председатель Петросовета Зиновьев заявил: «Октябрьская революция – поскольку и в революции не только можно, но и должно говорить о роли личности – Октябрьская революция и роль             в нашей партии есть на девять десятых дело рук тов. Ленина. Если кто-либо мог заставить колеблющихся встать в ряды и ширенгу, - это был тов. Ленин».

«Обличение противников, объяснение их интеллектуальной близорукости моральными качествами стало традицией в России со времен Белинского, а среди революционеров – со времен Маркса. Однако фанатизм не становился менее реальным оттого, что он был традиционным, и даже соратники Ленина                по революционной деятельности были потрясены безжалостностью, с которой Ленин отлучал инакомыслящих от партии». (Ш. М. Мунчаев,  В. М. Устинов. «Политическая история  России».)

«Диктатор является в высшей степени ревнивым богом. Он не терпит другого бога около себя. Ленин был того мнения, что весь пролетариат беспрекословно должен подчиняться его руководству. Кто в партии не верил в его божественную непогрешимость, тот пожинал его пламенную ненависть…» (А. Авторханов. «Ленин                в судьбах России»).

КАРЛ КАУТСКИЙ:  «Если диктатура проникла в партийный организм, то партия духовно нищает, ибо диктатура вынуждает творческие, духовные силы партии к отказу от духовной независимости или исключает их из партии».

КАРЛ КАУТСКИЙ: «Если бы не разгон Учредительного собрания, Россиия                не подверглась бы всем ужасам  и опустошениям гражданской войны. Как богата сделалась бы страна, сколько процветания принесла бы социалистическая перестройка трудящимся. Как быстро пошло бы экономическое и духовное обогащение масс, как выросло бы доверие между рабочими, крестьянами и интеллигенцией,                как росла бы социалистическая продукция – на путях создания царства свободы, равенства и братства».

РОЗА ЛЮКСЕМБУРГ: «…Социализм невозможно построить изданием декретов… Вся масса должна в этом участвовать, иначе он будет декретирован дюжиной интеллектуалов. Безусловно, нужен общественный контороль, иначе обмен опытом останется достижением закрытого круга бюрократов нового правительства… Коррупция неизбежна… Никто не знает этого лучше, чем Ленин. Но в выборе средств (против нее) он совершенно ошибается. Декреты, диктаторская власть надзирателей предприятий, драконовские штрафы, господство ужаса… Единственный путь                к возрождению – это школа самой общественной жизни, неограниченной, широчайшей демократии, общественное мнение. Правление методами страха только деморализует массы… Если все это отпадает, то что же тогда остается делать? Ленин и Троцкий выдвигают выборные органы Советов как истинное представительство трудящихся. Однако с уничтожением общественной жизни во всей стране будет парализована жизнь и в самих Советах. Без всеобщих выборов, без неограниченной свободы прессы и собраний, без свободы борьбы мнений замрет жизнь и во всех общественных инстанциях. Останется кажущаяся жизнь, при которой только бюрократия будет действующим элементом… Общественная жизнь постепенно замирает… Дейстует лишь дюжина выдающихся партийных руководителей, и будут таскать элиту рабочего класса по собраниям, она будет аплодировать речам вождей и единоглассно утверждать предложенные ей резолюции. Словом, это будет в основе своей диктатура, но не диктатура пролетариата, а кучки политиков».
 Ну, разве  это не пророчество того, что Россия испытывала на себе 70 с лишним лет? Да и продолжает во многом испытывать
. 

Вдруг не стало митингов, то и дело возникавших последние месяцы по поводу                и без повода. В  советах и комитетах почему-то говорили вполголоса, словно боялись спугнуть удачу, или, напротив, боясь громкими голосами накликать черта лысого                на свои головы. И только в комитете большевистских солдат-фронтовиков                и примыкавших к ним в последние недели разного рода личностей, впервые в Тотьме появившихся (говорили – ссыльные из других северных и сибирских губерний, застрявшие в Тотьме по причине голода на пути в центральные города) ключом било возбуждение. Цикин сидел за небольшим обшарпанным столом. В комнатке комитета было еще три стула, но на них не засиживались: докладывали Цикину обстановку                в городе и в советах, спрашивали указаний и уходили в коридор курить и кричать, доказывая друг другу, что именно он предчувствовал и предсказывал победную социалистическую революцию. Теперь все жили ожиданием указаний из Петрограда                и должностей.
Иван Замараев тоже кричал: «Да я еще до войны… Я и на фронте…                Я и сичас…» Его мало кто слушал, еще меньше кто принимал его за полноценного товарища. Его  даже мало кто звал – товарищ Замараев. Все больше без «товарища», просто - Замараев. А то и - Ванька. Это его обижало и он старался угодить Цикину, выполнял укзания и наставления рьяно: подробнее других выведывал «внутренний момент» в советах и комитетах, был участником всех митингов и на всех выкрикивал один и тот же лозунг: «Долой Временное правительство! Вся власть Советам!»                «А каким Советам-то?» – спрашивали иногда рядом стоящие из любопытствующих. Иван сначала пытался  что-то объяснять, но это у него не получалось, на него                с усмешкой махали и отворачивались. Тогда он нашел универсальный ответ: бросал                с напущенным раздражением:  «Каким надо!»  И, мол, отстаньте с глупыми вопросами.
Пока это все авторитету не помогало. И вот однажды, выйдя от Цикина                в коридор покричать вместе с другими о собственной значимости, Иван вдруг понял:                а зачем кричать-то? И утих, затаив в себе что-то для других пока не ясное. А было-то так все ясно. «Эх вы, крикуны моржовые. Погодите, еще увидим, хто тут бойчее Советскую власть продвигать будет. Хто ее, матушку, по деревням повезет. От меня тут и Цикин не отцикнется: самому-то, поди, не охота будет по уезду  мотаться.                Да и другим… Должностей ждут за так. А я – не за так. Я ее, должностишку-то                какую-никакую, заслужу стараньём, чтобы нихто не сказал: «Во, везет же Ивану».
С этой осененностью и стал жить Иван. К Цикину стал реже на глаза показываться: а пускай-ко сам позовет!

И вот, наконец, пришла из Вологды (а туда – из Петрограда) депеша-телеграмма: большевикам–коммунистам повсеместно и активно участвовать                в подготовке и проведении съездов советоа рабочих и солдатских депутатов.

ПРИБАВЛЕНИЕ  ВТОРОЕ

.  При активном участии солдат-фронтовиков Тотемский Совет рабочих                и солдатских депутатов развернул работу по подготовке первого уездного съезда Советов. Он открылся  20 января 1918 года. Представителями на съезд были присланы солдатские и крестьянские делегаты от всех волостей уезда. Съезд вынес    на рассмотрение вопросы:
1. Как должна быть организована центральная власть.
2. Как должна быть организована местная власть.
3. Отношение крестьянства к переговорам о мире, которые ведутся народными
комиссарами.
4. О контроле над производством  и о регулировании производственного дела                в  уезде.
5. О слиянии Тотемского Совета рабочих и солдатских депутатов с местными    Советами крестьянских депутатов.
В период подготовки к уездному съезду борьба между сторонниками                и противниками Советской власти разгорелась с новой силой. Проходившее в декабре 1917 – январе 1918 года уездное земское собрание в резолюции о власти записало: «Вся власть в стране должна безраздельно принадлежать Учредительному собранию, а на местах – земскому и городскому самоуправлению».

17 января 1918 года прошло собрание  солдат-фронтовиков. Присутствовали                и представители от кадетов и эсэров. Они призывали солдат поддержать созыв Учредительного собрания, которому будет передана вся полнота власти.                Но большевик  И. А. Баландин с большей убедительностью говорил против такого решения, заявляя, что только Советы во главе с большевиками могут устроить жизнь по справедливости.  Собрание незначительным большинством высказалось за созыв уездного съезда и передачу ему всей полноты власти в уезде.

Цикин позвал Ивана.
-   Вот что, Иван Алексеевич (вот как – Алексеевич!) надо с группой товарищей ехать по волостям, проводить агитационную работу в пользу большевистской линии             на съезде. Крестьянский совет, пока, как ты знаешь, не в наших руках, а надо, чтобы был в наших. Как крестьянского представителя хочу послать тебя помощником начальника группы. Что скажешь?
У Ивана запоколатывалось сердце. «Ладно, пусть пока и помощником начальника. Все одно выдвижение».
- Дак, ведь это… Что скажу… Ежели надо – я постараюсь не оммануть…
-   Вот и ладно. Завтра с утра сбор группы, обсуждение маршрута, инструктаж. Послезавтра – в дорогу. Выдадим мандат на выделение вам в каждой волости двух подвод до следующего места следования. Пару ружьишек бы на всякий пожарный,                да туго пока с этим.
-  Дак, у меня есть ружье-то. Медведя, бывало, пужали. Токо вот патронов, кажись, один или два.
- Ничего, возьми.
Первой на маршруте была Царевская волость. Разделились на две подгруппы                по три человека и расквартировались в деревнях Лукинское и Рязанка. Иван сам попросился в Рязанку: там жил племянник Андрей, надо ему показаться в начальниках и посоветовать держаться новой власти, поддержать большевиков.
Перед Иваном, как начальником подгруппы, возник вопрос: вставать на постой вместе с двумя другими отрядовцами, или отдельно, к племяннику Андрею. Решил – отдельно, к Андрею. Тогда будет разговор по душам. А ежели, думал Иван, я уговорю Андрюху, то за ним, как уважаемым во всей волости фронтовиком-инвалидом, крепким хозяином, пойдут многие остальные.
Андрея дома не было – уехал в лес за хвоей на подстил коровам. Анна обряжалась по хозяйству. Мишутка на самодельных лыжах катался с горы за деревней.
Анна приняла нежданного гостя несколько растерянной, но скоро справилась, вскипятила самовар, выложила вчерашних пирогов (вчера было воскресенье).                На вопросы Ивана: «Как поживаете? Как здоровье?» отвечала одинаково: «Слава Богу, живем». Иван неспешно пил чай,  с аппетитом  поел пирога (давно таких Лизавета                не пекла). Наконец, приехал Андрей. Иван вышел. Поздоровались.
- Какими судьбами к нам, дядя Иван?
Иван в вопросе уловил удивление.
- А что, уж и заехать нельзя к племяннику?
- Да нет, почему… Я просто спросил, потому как…
И замялся, хотел сказать, что, мол, не до нас сейчас вроде бы тебе,                да передумал: совсем может обидеться.
-   С группой я тут у вас, в волости. Послан уполномоченным агитировать                за власть большевиков. Слыхал – в Петрограде социалистическуюю революцию большевики-то провели. И взяли власть. Теперь по всей России ее надо установить. Момент нынче такой. Скоро  съезд советов в уезде будет. На этом съезде мы постараемся  советы перехватить из рук других партий.
- А ты большевик, что ли? Вроде ведь в другой партии состоял.
- Теперь большевик. Теперь этой партии надо держаться.
-   Ну, будут советы ваши, а дальше что? К примеру, крестьянам от этого какая польза будет?
-  Будет польза. Цикин говорит, что ни бедных, ни богатых не будет. Всех выровняют.
- И лодыря с тружеником выровняют?
-    Лодырь, Андрей, не потому лодырь, что ему не охота работать, а потому,                что ему на других не охота горбатиться.
- Горбатился бы на себя.
- Ну, это ведь не все такие, как ты, племяш. А жить все хотят…
- Вот тогда и жили бы.
- Ладно, ты скажи-ко лучше, ты за ково?
- За себя.
- А сурьезно?
-    А я сурьезно. Та власть перед войной дала мне землю и сказала – ты полный ее хозяин. Работай, препятствий не будет, а будет только помощь. И я доволен: собрал урожай, отдал обложения, остальное – мое. И я сам распоряжусь этим моим как мне выгодно.  А новая власть, как ты говоришь, хочет выровнять всех. Это значит,                что ежели у меня есть хлеб, а у Степки вон Силинского нет, то половину моего хлеба отдадут ему? Я так не согласен. У Силинского здоровья  побольше, чем у меня.
-  Не Силинскому отдадут твой хлеб, Андрей, а государство изымет излишки,                а потом распределит.
-   Ну, тогда и Силинский голодранцем останется, и я не сытым… Ты-то вот, дядя Иван, на что живешь? Вроде тоже крестьянин, а?
Андрея стало заедать дядино подчинение моменту: «Момент нынче такой».
-  Я? Дак, это… Я уж при должности. Вот, помощником начальника группы уполномоченных послан.
-   А вот я не хочу – помощником. Я хочу быть хозяином самому себе, дядя Иван.
Возникла неловкая пауза. Андрей взялся за вилы, чтобы сгружать хвою. Иван подумал: «Помочь или… Да ну ево. Ставит из себя… Нет, на постой у ево не останусь. Пойду…»  Еще  заготовленный вопрос напоследок задал:
- Дак, как, Андрей, поддержишь большевиков, ежели совета у тебя спросят?
Андрей оперся на вилы, подумал и сказал:
-   Пока не узнаю, как себя новая власть поведет,  никому ничего советовать                не буду.  Извиняй, дядя Иван.
-  Ну, дак, ладно, коли… Токо не опоздай, племяш, с решеньём. Извиняй и ты. Пойду к своим товарищам. Вечером сход деревни соберем. Приходи, ежели…
Андрей на сходе был, слушал, понял: новая власть в лице этих уполномоченных сулит отдать все народу, и землю – тоже. Но частной собственности на землю                не будет. Это как? Мое и не мое? Люди уходили со сходки возбужденные, подскакивали к Андрею: ты как думаешь? Андрей молчал. Иван после сходки подошел к Андрею, сказал:
- Я тебе добра желаю, племяш. Подумай ладом, не плюй против ветра.


ПРИБАВЛЕНИЕ  ТРЕТЬЕ

  Съезд проходил с 20 по 24 января 1918 года. Из 161 делегата от 15 тысяч участвовавших в выборах, было 90 большевиков и сочуствующих им. Большевики                на съезде одержали очень важную для себя и роковую для дальнейшего развития политической ситуации в уезде победу.
В резолюции об отношении к центральной власти и Учредительному собранию  при незначительном большинстве поддержавших было записано: «Постановили: выразить полное доверие Всероссийскому Совету крестьянских, рабочих и солдатских депутатов в лице избираемых им  народных комиссаров, всегда и во всем ответственных перед Советом, как той власти, которая является единственной выразительницей и защитницей трудящихся масс. Признать роспуск Учредительного собрания правильным…».

ПРИБАВЛЕНИЕ  ЧЕТВЕРТОЕ.   Разгон  Учредительного собрания.

Вплоть до начала 1918 года советское государственное строительство связывалось с подготовкой Учредительного собрания. Разгон предпарламента, арест Временного правительства и провозглашение Российской республики республикой Советов прервали процесс становления парламентского государства. Однако большевики не смогли отказаться от популярной идеи созыва Учредительного собрания. 24 октября Совнарком подтвердил, что дата выборов в Учредительное собрание остается прежней – 12 ноября. В срок выборы состоялись лишь в 39 округах из 79. 26 ноября, накануне ранее намеченного дня открытия Учредительного собрания, Совет народных комиссаров предупредил, что собрание откроется лишь при наличии не мене 400 делегатов из 800. Тем не мене 28 ноября около 150 делегатов собралось      у Таврического дворца, а несколько десятков из них прорвалось в здание с целью открыть парламент. Эта попытка была расценена СНК как развыязывание гражданской войны против революции, в ней обвинили кадетов. Их партия была объявлена партией «врагов народа». Ее лидеры подлежали аресту и суду революционного  трибунала.                29 ноября Совнарком распустил созданную еще до восстания комиссию по выборам                и поручил возглавить эту работу Урицкому. Вскоре была названа и новая дата  открытия Учредительного собрания – 5 января 1918 года.
К началу декабря 1917 года выборы в Учредительное собрание завершились,                в них приняли участие 44,4 млн. избирателей из 90 млн. Голоса распределились следующим образом: 62 прцента – за социалистов, 25 – за большевиков (в крупных городах и в армии – более 49 процентов) и 13 процентов – за либеральные партии.
Накануне открытия Учредительного собрания Петроград был объявлен                на осадном положении. И все же 5 января 1918 года в день открытия собрания,                у Таврического дворца под красными знаменами состоялась многочисленная манифестация его сторонников. Параллельно ей была организована демонстрация сторонников Советской власти. Произошли столкновения. Охрана дворца – матросы                с крейсера «Аврора» и броненосца «Республика» – произвела залп по наиболее активным манифестантам сторонников Учредительного собрания, пытавшимся прорваться к дворцу. На первое и последнее заседание Учредительного собрания явилось около 410 делегатов из 715 избранных,  большинство которых были правыми эсэрами.
Вскоре после открытия собрания председатель ВЦИК Свердлов зачитал написанную Лениным и отредактированную Сталиным и Бухариным Декларацию прав трудящихся и эксплуатируемого народа, принятую накануне ВЦИКом. Декларация предлагала Учредительному собранию ограничить свою миссию признанием Советской власти и «установлением коренных оснований социалистического переустройства общества».
Поскольку большинство делегатов отказалось обсуждать Декларацию (на это большевики и рассчитывали) как  несовместимую  с целью, давно и определенно стоящей перед собранием, большевики и левые эсэры покинули заседание Учредительного собрания. Уже без болшевиков заседание продолжалось до утра                6 января. Было принято постановление о провозглашении России демократической федаративной республикой. Во время чтения проекта основного закона о земле начальник караула Таврического дворца матрос-анархист Железняков потребовал покинуть зал, заявив, что «караул устал».
 После разгона Учредительного собрания ВЦИК в ночь на 7 января 1918 года принял декрет о его роспуске.  (Большевики изначально не допускали мысли                о законности решений Учредительного собрания, да и выборы-то позволили лишь                в силу политической сиюминутной конъюнктуры). Из названия Советского правительства было изъято слово «временное», а из декретов, постановлений, деклараций – упоминание об  Учредительном собрании.
Большинство делегатов собрания не смирилось с решением ВЦИК. Летом                1918 года в г. Самаре они образовали Комитет членов Учредительного собрания, решив продолжить борьбу за парламентскую республику.
          Началась гражданскя война.

ИЗ ДНЕВНИКА А. А. ЗАМАРАЕВА

1917 год.
Январь.
1-е, воскресенье. Погода теплая, тихая. …Будет ли конец войне в этом году? Все говорят, что будет. Судя по всему, что происходит, конец должен быть.
9, 10, 11-го.  Из газет. …Как пишут газеты, например «Русское слово»                за 7-е января, в Австрии и Турции голод. Например, в Бейруте (Турция) ежедневно                на улицах падает и умирает от голода 20 человек. А в Венгрии происходят часто разгромы хлебных лавок. У нас же в России население много страдает от наших порядков. Так, замечается, что в иных городах на станциях железных дорог скапливаются огромные запасы, например, муки, мяса или рыбы. И так лежит этот груз месяцами без движения, подвергаясь порче.
12-го. Погода очень холодная, больше 30 градусов.
Февраль.
1-е, среда. Погода вьюжная. Сегодня ходил в город, хотел записаться в члены потребительской лавки, но нет табаку.
10-е, пятница Масляной недели. Ходил в город.  Сегодня белую муку дают уже по карточкам: 10 фунтов на человека в месяц городским жителям, а крестьянам неизвестно когда выдадут карточки.
16-го. Опять ездил на Цареву с новобранцами. Весь январь и февраль холод                во всей Европе… Открылась ярмарка. На ярмарке болтается один только флаг да воз горшков, ничего больше нет. Никакого праздника, что ярмарка, и не будет. Нет народу, нет товаров.
24-го. …В городе крестьянам муки не выделяют и печеного хлеба не продают. Деревня предоставлена сама себе. Говорят, что не будут давать и ситцу.
25-го. …Кажется, в России наступает голод. В Петрограде и Москве выдают                по фунту хлеба на человека.
Март.
1-е, среда третьей недели великого поста…
В Петрограде происходят какие-то важные политические события. Известий нет, газеты не выходят.
2-го. Наконец, начали появляться известия, еще очень смутныя. Министры все арестованы, обе государыни, градоначальник и все высшие чиновники столицы,                а также высшее железнодорожное начальство, которое тормозило правильному распределению продуктов в стране, старась вызвать бунт и несогласие.
4-го. Сегодня получены телеграммы. Государь-император отрекся от престола. Все приверженцы старого строя арестованы: министры, обе государыни, митрополит Питирим и многие другие.
5-е. Сегодня читали манифест об отречении от престола государя. В час дня было собрание граждан в съезде.
8-го. Погода очень холодная, как в январе. …Романов Николай и его семья низложены, находятся все под арестом и получают все продукты наравне с другими,             по карточкам. Действительно, оне нисколько не заботились о благе своего народа                и терпение народа лопнуло. Оне довели свое государство до голоду и темноты.                Что делалось у них во дворце. Это ужас и страм. Управлял государством не государь, а пьяница - Распутин. Сменены и уволены с должностей все князья, в том числе                и главнокомандующий Николай Николаевич. Везде, во всех городах новое управление, старой полиции нет.
Апрель. 
1-е. Страстная суббота. Поля оголило совсем, ночами шум от воды. Вышел первый номер газеты «Тотемская жизнь».
3-го. …Сегодня присяга говому правительству на рыночной площади после обедни. Народу было очень много, потому что погода была хорошая. После присяги играли «Марсельезу» и говорили речи. Потом ходил в гости к Ардалиону. Вечером дождь.
5-е. Четвертый день Пасхи. Ходил в монастырь с Лидией. Погода очень теплая.
11-го. …Многие солдаты выходят домой, сорокалетних отпустят всех.                На Западном фронте французы и англичане бьют здорово немцев.
16-го, воскресенье. …Везде идут собрания партий. И здесь в школе было собрание. Приезжал Голубков.
18-го. Сегодня празднуют рабочие свой праздник. По новому стилю это совпадает с 1 мая. В городе были манифестации. Это празднуют первой раз свободно в России. Я ходил в лес.
19-го.  У нового правительства дел так много, что ужас. Надо ездить на фронт, на фабрики, заводы, вразумлять, объяснять. Худое наследие досталось ему от старой власти.
21-го. …Сегодня ночью был пожар. Горел овин с корой у Вакавина. Ходил                на пожар. Народу много, воды в канавах много, овин сгорел.
23-е, воскресенье. …Сегодня открытие народного дома в гимназии. Помещение хорошее, много выписано газет и книг. Теперь воля есть, все чувствуют себя хорошо                и весело. Некого бояться за разговоры. Был в соборе на собрании. Везде собрания                и митинги.
28-го. Снег, сырость, холодный ветер. …Везде дороговизна страшная. Похоже на самое худшее. Ничего нельзя купить и на деньги. Трудно жить горожанам. В номере  газеты «Русское слово» № 90 за 21 апреля 1917 года тревожные статьи. Государство    в опасности. И действительно, нам грозит гибель, если мы не будем доверять временному правительству. Министры народныя. Все оне люди хорошия, честныя, бескорыстныя. Оне действительно желают добра и добра нашей родине. Если же оне уйдут до созыва Учредительного собрания вследствие недоверия несознательных масс (а таких уже много оказывается) то гибель России неизбежна.
30-е, воскресенье. Вторая половина апреля погода худая.
Май.
5-е. Утром земля замерзла. Ходил в город по рыбу. Потом уехал пахать. Погода студеная, пролетает снег.  …Нашему государству едва ли не приходит конец. Везде страшная неурядица. Солдаты тысячами бежат с фронту и тылу, дисциплина упала, повиновение худое. Военный министр Гучков подал в отставку, потерял веру в армию. В Петрограде почти каждой день стрельба по улицам. Хлеба нет.
9-е, вторник. Николин день. Утро ясное, холодное, земля замерзла. Сегодня родился жеребенок. Вечером ходил в город на пристань и на собрание                в кинематограф.
14-го, наконец, первый теплый день, похоже на весну. Собрали деревней                29 рублей на поддержание армии и нового правительства.
18-го. …Открылась крестьянская потребительская лавка. Торгует Двойнишников. Первая здесь от окологородних крестьян.
26 и 7-е. Погода сухая, надо бы непременно дождика, земля сильно засохла. …Положение плохое. Военный и морской министр Керенский постоянно разъезжает        по фронту, он очень популярный министр.
28-го. Заговенье. Днем жарко. Начинаются лесные пожары. Была сходка                в правлении Выбирали одного из крестьян для посылки в Вологду на крестьянский съезд. Потом были в народном доме. Было собрание. Были из Вологды (Лавровский                и Харламов).
29-го Пост. Купил облигацию в 50 рублей. Заём свободы.
Июнь.
4-го, воскресенье. …Пожар в монастыре. Все ценное удалось вынести. Мощи угодника были унесены к Предтече. Благодаря усилию народа огню не дали проникнуть в большие корпуса и храмы, которыя остались целы… Погода все время жаркая, дождев нет.
8-го был дождик днем… Из газет. Русская армия оказалась одна из худых. Целыя дивизии отказываются идти в бой. Слушают, распустили уши, какого-то вредного Ленина и его приспешников.
17 и 18-го. Жара, земля как камень. В ночь на 19-е небольшой дождик. …Идет приемка и отправка белобилетников и тех, которыя отпущены для обсеменения полей в возрасте от 40 до 43-х годов. 18-го началось наступление на нашем фронте. Дай Бог, в добрый час. Эти наступающие части получили название «Полки 18 июня» и Красныя знамена.
23-е. Ходил в город, народу много. Ужасная дороговизна и недостатки всего.      …В каждой деревне идет проверочная опись хлеба.
Июль.
8-е. Собралась неожиданно гроза. …В России дела обстоят не совсем хорошо. Появилась скверная партия большевиков, которая стремится все нарушить и ничего  не признает. Даже у министра Церетели отобрали автомобиль.
12-го. Заносно, северно и дождик. …В армии дело обстоит не совсем хорошо. Солдаты…тысячами уходят с фронта. Между тем, у кого совесть и честь, гибнут тысячами. Первыя – изменники и предатели родины, а вторыя – истинные защитники, которым честь и слава. Офицеры тысячами идут впереди и гибнут, увлекая за собой солдат, но половина солдат идут в наступление, а другая бежит с позором.
16-го, воскресенье. Ходил докосил в Смольянке. Потом ходил в правление,                на собрание крестьянских депутатов от 50 человек населения, но сходка                не состоялась, явилось мало.



Август.
30-е, среда. Ходил в город, хотел купить сахару, но не дали, а у нас                в крестьянской потребилке нет. …Генерал Корнилов идет на Петроград. Что ни день, то хуже и хуже.
Сентябрь.
13-го. Весь день дожди, грязь, туман. Трудной, тяжелой год. Муку обещают                до 12 руб. пуд. Рыбы нет, гороху нет, пшена нет, капусты нет, волнух нет – ничего нет. Махорка – 12 руб. фунт. Голодныя бунты неизбежны. Из огородов все воруют. К черту                с этой войной, все беды из-за нее.
25-е. … Деньги потеряли всякое значение. Мастеровые мещане просят за работу муки, а денег не надо.
Октябрь.
17 и 19-го. Ездил на мельницу. В нынешнем году, особенно весной будущего, кажется, и у нас здесь будет голод. Рожь достигла до 12 руб. пуд. Под опись придется подвести весь хлеб.
23-го привез муку домой, 18 пудов, старой муки нет.  Получили печальное известие, что Николай Гаврилович Замараев умер в Румынии. Жалко, беднягу, осталась куча детей. …Из-за прихоти сумашедших самодержцев страдают совсем невинные дети.
28-го. Сегодня переписывают хлеб в деревне из правления. …26 октября                в Петрограде было выступление большевиков. …Керенский идет с фронта                на усмирение разных советов и большевиков. Чья возьмет – не известно. Жалко бедной России, вся истерзана, разорена. Кругом смута и анархия, твердой власти нет. Никто никого не слушает и никто никому не подчиняется.
31-го. Носил подать в казначейство. Снегу нет. …В городе действует шайка воров.  Про дороговизну и писать не стоит, все товары поднялись в цене в 10, 15,                а некоторые в 20  раз и дороже.
Ноябрь.
7-е. …В Петрограде опять неспокойно. Большевики сгубили (сверху А. А. Замараев написал «исправят») все дело. Телеграмм и газет нет. Кажется,                и Учредительное собрание, назначенное на 28 ноября, в срок не соберется. Везде бунты и голод.
12-е, воскресенье. …Сегодня первый день выборов в Учредительное собрание. … Телеграмм из Петрограда нет. Что, говорят, творится, упаси Боже. Пусть бы была свобода.
12-го  вечером, 13, 14 и 15-го ходил в Пятовское училище в комиссию                по выборам в Учредительное собрание.
18-го ходил в Пятовское училище, был недочет записок, поданных на выборах              в Учредительное собрание.
27-го. …Заключено перемирие на три месяца, но известия поступают худо.                Что такое там делается, хорошо не знаем. Завтра бы должно собраться Учредительное собрание, но едва ли будет.
Декабрь.
4 и 5-го ездил по дрова, все возят осинник. …Избран в Москве патриарх Тихон. Не было 300 лет.  Священного синода не будет. Открылась городская лавка с мясом                и рыбой. Частная торговля совсем прекращается.
7, 8 и 9-го ездил по сено. Сегодня отелилась Чернуха. Страшной развал                в государстве. Войска сражаются друг с другом. …Власти этой многие не признают (над строкой приписано: «по ошибке»). Учредительное собрание не собралось еще.  Большевики тормозят (сверху приписано: «дадут») свободу всем.
17-го. Ездил по сено. …Читаю книгу из библиотеки «Великий раскол», сочинение Мордовцева. Патриарх Никон и протопоп Аввакум, царствование Алексея Михайловича. Какия тогда были жестокия нравы у правителей и какой был наивной                и суеверной народ. Никон был упрям и горд, Аввакум был терпелив и вынослив.
19-го. Началась сильная вьюга и трепала сутки. …Газет и телеграмм нет                и не выходят. Учредительное собрание …все еще не собрано. Проделки вредныя большевиков (зачеркнуто «большевиков», написано: «капиталистов раскрыты»).
25-го. Рождество Христово (по старому стилю). Был у заутрени и обедни. Нынче после обедни молебна не служили. Погода холодная. Провели первой день праздника как-будто в каком-то угнетении. В городе было пусто, как в чистой понедельник.                А нынче, действительно, не до веселья, как будто какая-то гроза нависла над всеми.                В Петрограде дают хлеба по 3\8 фунта на человека.
30-го. Весь день такая вьюга, что свету белого не видно. …Сегодня в городе                у Киренкова разгромлен погреб и растащили, говорят, 14 ящиков виноградного вина. Старой год кончается погромами и междуусобной войной. Мир с немцами окончательно еще не заключен, Учредительного собрания нет. Везде смятение и голод и гражданская война. Украина ничего не дает, а также и Сибирь.
31-го, воскресенье. Погода снежная и ветер. Сегодня вечером опять погром                у того же Киренкова. Хотели, говорят, разгромить и часовой магазин у Юфы,                но солдаты выстрелами разогнали хулиганов. Дело плохо. Горожане запуганы. Власти твердой и суда нет. Большая часть населения хочет, чтобы власть была одна – Учредительное собрание, а большевикам надо, чтобы управляли советы и народныя комиссары. Но этой последней власти никто не желает и не доверяет.
Кончился и ушел в вечность этот мятежный год, который принес родине много горя и слез, и тысячи жизней погибли. Кажется, разстроенная жизнь не скоро наладится и в новом году.
               
ПРИБАВЛЕНИЕ  ПЯТОЕ   

Если гражданскя война началась с разгона Учредительного собрания,                то красный террор был объявлен только после убийства Володарского в конце июня 1918 года, то есть в ответ на  индивидуальный и единичный террористический акт. Ленин потребовал от своего наместника в Петрограде Зиновьева объявить массовый красный реррор. Зиновьев отозвался в духе Ленина: «Буржуазия убивает отдельных революционеров, а мы уничтожим целые классы».

ЗИНОВЬЕВ. (Газета «Северная коммуна»):  «Чтобы успешно бороться                с нашими врагами, мы должны иметь собственный социалистический гуманизм. Мы имеем сто миллионов жителей в России под Советской властью. Из них девяносто мы должны завоевать на нашу сторону. Что же касается остатка, то его нужно уничтожить».               
               
ПРИБАВЛЕНИЕ  ШЕСТОЕ.   О мятеже кронштадтцев и их уничтожении.

Кронштадт восстал за неделю до открытия Х  съезда ВКП(б)                (8-16 марта 1921 года).  Восстанию предшествовало общее собрание матросов                и солдат, на котором присутствовало около 15 тысяч человек. На собрании были приняты следующие требования к правительству Ленина – Троцкого: роспуск существующих и выборы новых Советов при тайном и свободном голосовании, свобода слова и печати для всех социалистческих партий, как это было даже в царской России после 17 октября 1905 года, свобода собраний профсоюзов и крестьянских организаций, ликвидация института политкомиссаров  в армии и во флоте, немедленное прекращение реквизиции хлеба у крестьян, объявление свободного рынка для крестьян. Аналогичные требования выдвигались не только в Кронштадте,             но и во время крестьянских волнений и восстаний в Тамбовской губернии и других губерниях России. В Петрограде было несколько рабочих забастовок и волнений, угрожающих перейти в восстание с теми же требованиями, что и у кронштадтских матросов. Ленин почувствовал, что союз Кронштадта, Петрограда и крестьянской России – это уже второе издание Октября, на этот раз под новым лозунгом: «Вся власть Советам без коммунистов!» Вот почему Ленин на том же Х съезде заявил,                что лишь Кронштадт является более опасным для судьбы коммунистического режима    в России, «чем являлись Деникин, Юденич и Колчак вместе взятые». Ленин даже                не допускал, что такой умный и динамичный лозунг, как «За Советы без коммунистов!», мог родиться в голове матросов, он думал, что этот лозунг за них сочинил профессор Милюков в Париже.
Четыре года русско-германской войны плюс четыре года гражданской воны привели Россию на грань полной хозяйственной катастрофы. Ко всему этому Ленин всерьез решил построить в России социализм на этих руинах войны и поэтому ввел тотальное запрещение частной хозяйственной инициативы как в промышленности,                так и в сельском хозяйстве. Отсюда еще только возможная катастрофа уже стала неизбежной.  От голода началось массовое  бегство из городов рабочих в деревни, хотя и там жили не сытно. Промышленные предприятия стали работать не в полную силу, а многие останавливались на неопределенный срок. Инфляция                и, соответственно, цены на товары достигли астрономических цифр. Производство                в сельском хозяйсте упало до 62 процентов довоенного уровня, урожай 1920 года составил лишь 37 процентов необходимого для страны хлеба.
Зиновьев в панике требует у Ленина двинуть против петроградских рабочих                и кронштадтских матросов надежные части из чекистских войск. Тухачевский прибывает в Петроград, чтобы организовать военные силы, а «президент» Калинин –                в Кронштадт, чтобы уговорить матросов не восставать против «собственной власти». Тухачевский действовал успешно, но Калинин  встретил решительный отпор матросов. Вот репортаж современника по свежим следам событий. Один из матросов сказал «президенту»: «Почему вы расстреляли наших отцов и братьев в деревне? Вам тепло. Вы и комиссары живете во дворцах… Товарищи, я сам был коммунистом, но теперь разгоним  фальшивых коммунистов, натравливающих рабочих на крестьян, а крестьян на рабочих. Надо положить конец расстрелам наших братьев». Другой матрос, Петрешенко, под бурные аплодисменты митинга заявил протест против расстрела  рабочих Петрограда и крестьян в деревнях. Он внес резолюцию, осуждающую коммунистическую диктатуру. Резолюция была принята единодушно. «Арестуйте их», - сказал Петрешенко, обращаясь в сторону Калинина и сопрвождавших его комиссаров. Калинина отпустили, но некоторые сопровождающие комиссары были арестованы».
Началось концентрированное наступление всех родов войск против маленького, но мужественного гарнизона, который отстаивал буквально каждый дом со всех сторон окруженной крепости. Следующее свидетельство принадлежит самому Тухачевскому:
«Я был пять лет на войне, но я не могу вспомнить, чтобы когда-либо наблюдал такую кровавую резню. Это не было большим сражением. Это был ад. Тяжелая артиллерия всю ночь беспрерывно грохотала, и снаряды рвались так оглушительно, что в Ораниенбауме были снесеныы стекла всех окон. Матросы бились, как дикие звери. Откуда у них бралась сила для такой боевой ярости, не могу сказать. Каждый дом, который они занимали, приходилось брать штурмом. Целая рота боролась полный час, чтобы брать один-единственный дом, но когда его, наконец, брали,                то оказывалось, что в доме было всего два-три солдата с одним пулеметом. Они казались полумертвыми, но, пыхтя, вытаскивали пистолеты, начинали отстреливаться со словами: мы мало уложили вас, жуликов».
Только 17 марта Тухачевский мог доложить Ленину и Троцкому, что Кронштадт лежит в руинах, его улицы усыпаны тысячами трупов, а попавшиеся живьем в руки чекистов – расстреляны на месте. Только некоторым удалось перебраться                в Финляндию».    (А. Авторханов. «Ленин в судьбах России»)

В письме от 17 мая 1922 года тогдашнему наркому юстиции Д. Курскому Ленин сформулировал основной принцип «революционного правосознания» и «советской законности» в будущей статье 58-й Уголовного кодекса, пользуясь которой Сталин уничтожал «врагов народа»: «Т. Курский! В дополнение к нашей беседе посылаю вам набросок дополнительного параграфа Уголовного кодекса… Основная мысль, надеюсь, ясна      …открыто  выставить  принципиальное  и политически правдивое… положение, мотивируя суть и оправдание террора, его необходимость… Суд должен не устранить террор; обещать это было бы самообманом или обманом, а обосновать                и узаконить его принципиально, ясно, без фальши и без прикрас». (Ленин В. И. Полное собрание сочинений, т. 45, стр. 190.».

ПРИБАВЛЕНИЕ  СЕДЬМОЕ

Г. А. СОЛОМОН. (Близкий знакомый семьи Ульяновых, соратник Ленина                до возникновения большевизма):
«Когда вскоре после большевистского переворота я приехал в Петербург,                я беседовал с Лениным. «Скажите, Владимир Ильич, как старому товарищу, что тут делается? Неужели это ставка на социализм, на остров «Утопия», только                в колоссальном размере, - я ничего не понимаю…»  «Никакого острова «Утопия» здесь нет, - резко ответил он тоном очень властным. – Дело идет о создании социалистического государства. Отныне Россия будет первым государством                с осуществленным социалистическим строем… А, вы пожимаете плечами! Ну, так вот, удивляйтесь еще больше!  Дело не в России, на нее, господа хорошие,  мне наплевать, это только этап, через который мы проходим к мировой революции…» (А. Авторханов. «Ленин в судьбах России».)
               
                ГЛАВА  ДВАДЦАТЬ  ПЕРВАЯ

- Слышь, Надежда, гли-ко, что творится-то…
Александр оторвался от газеты «Тотемский социалист» и хлопнул ладонью                по столешнице.
- Чево? Опеть контрибуция? Дак, ведь выплатили, кажись…
-  Что – контрибуция Людей убивают. Вот, слушай. «В Кокшеньгской волости  крестьяне  отказались выдать хлеб по реквизиции… А когда продотрядовцы стали изымать хлеб силой, то в стычке один продотрядовец был убит. Тогда в Кокшеньгу                из уезда был направлен отряд милиции. Были арестованы и растреляны на месте десять мужиков деревни, которые были объявлены врагами трудового народа».                Ну и власть, а?  Мужики – враги  трудового народа – это как? Сами себе, что ли враги? Ведь они и есть трудовой народ.
- Ты бы, Сашко, помирился с Иваном-то. Начальник, кажись…
-   Начальник! Соплюн он, а не начальник. Уполномоченным каким-то сделали, дак и начальник?
-   А вот придет с описью, дак узнаешь. Слышала, при обысках ничево понимать не хочет.
- А пусть сунется…
- Люди прячут хлеб-то. Может, и нам на пожню свести да зарыть?
-   Ничево никуда прятать не будем. Ежели по совести – сами сколь возможно сдадим.
- Дак, ты ведь токо что прочитал в газете насчет совести-то.
- Ну! Сказал…
В  сенях послышался стук в дверь. Надежда вышла открыть и вернулась                с Лизаветой. Лизавета прямо с порога сообщила вполголоса:
-  Сашко, завтра опеть с реквизицией пойдут по деревням. И в нашу собираются, Ванька сказал. Прячьте хлеб-от, какой есть, я токо вам сообчаю. Ванька так велел. Говорит, строгая реквизиция будет, без всяких скидок…
-   Реквизиция, контрибуция! Будь оне неладны. Разорили Россию, теперь три шкуры с крестьянина дерут. – Александр в сердцах пнул венский стул у окна                с гераньками. – Ничево я прятать не буду. Пусть Ванька идет и забирает.  Токо как людям в глаза-то смотреть будет? Начальник, мать-перемать.
- Ну, ты, Сашко, зря эдак-то. Над им тоже начальники есть.
- Да уж развелось советских служащих, плюнуть некуда. И всех – корми.
- Дак, все жить хотят. А Иван тоже не последний…
- Тьфу!
Александр схватил пиджак, сунул босые ноги в сапоги и выметнулся на улицу. На задворках он яростно принялся колоть еловые и березовые чурбаки, пока                не успокоился. Успокоившись, сел на чурбак, скрутил цыгарку, затянулся.
«Ведь ежели по-доброму, то разве бы кто стал прятать хлеб? Знамо – надо помочь людям в городах, да в неурожайных краях. Токо хто беду-то принес? Не сама ведь пришла, а принесли ее бывшие да нонешние правители. Революция                за революцией, война за войной. Большевики сулят народу все отдать, а сами токо отбирают, да ведь до последнева. Это как понимать? Что делается, жизнь не мила.             И чево еще пуще – люди стали привыкать к такой жизни. Ходят все понурые: будь что будет. Успел спрятать пуд-другой зерна или муки – ладно. А не успел – ну и пусть забирают. А главное – что-то не слыхать, чтобы нашим хлебом кого-то досыта накормили. Все газеты токо про голод и пишут. Не знаю… Может, тоже спрятать пудика два-три?  А то отберут подчистую – хлебнем лиха. А спрячу. В овин под каменку».
Не спрятал, передумал.

В Варницы реквизиторы в количестве пяти бойцов продотряда  (Александр                не мог взять в толк, почему этих людей называли бойцами. Ведь боец ведет бой                с врагом. Значит, мы тоже враги?) прибыли, когда еще в большинстве домов                не протопились печи.  Иван был старшим  от Совета рабочих, крестьянских                и солдатских депутатов. Четверо бойцов начали реквизицию с обоих концов деревни одновременно. Иван остался посередине принимать доклады после каждого реквизированного дома. Если доклад совпадал с его  записью, он давал указание реквизировать следующий по списку.
Притихшая было и безлюдная деревня по мере посещения бойцами домов стала оглашаться бабьими криками и густой матерщиной мужиков. Бойцов это не смущало – уже привыкли. Иван стоял посреди деревни, словно главнокомандующий, и принимал рапорты-доклады. Иные доклады не сходились с заданием, и тогда Иван посылал бойцов снова и семью ставили перед выбором: или по-добру сдает остальной хлеб, или хозяина забирают в уездную тюрьму для дальнейшего решения его судьбы.                В таких случаях крик,  рев и мат усиливались, но бойцы добивались результата                и в телегу укладывали недостающий мешок с зерном или мукой.
Дошел черед до Александра с Надеждой.
- Два пуда ржи, два пуда ячменя с подворья Александра Алексеевича Замараева, - распорядился Иван. Бойцы пошли и без шума вынесли названное количество хлеба. Из дома вышел Александр, подошел к брату.
-  Ты вот что, Ванька. Мне от тебя милости не надо. Забирай все, скоко приписано.
-  Не дури, Сашко, - оглядываясь, вполголоса сказал Иван. – Без тебя                с перевыполнением идем…
- Вот как – с перевыполнением! Ково грабишь, брательник? Своих же грабишь.
-  Я не граблю. Дурак ты. Советская власть токо на ноги встает, ей помогать надо.
-  Аха! А когда она встанет, то мы, кренстьянство, к тому времени как есть ляжем. С голоду передохнем. Что тогда эта твоя власть делать-то без нас будет? А?
- Ну, ты это…
- Пошли,  робята, за мной, забирайте остальное.
Отряд реквизиторов уехал, увозя на трех подводах зерно и муку. Деревня стихла…

ПРИБАВЛЕНИЕ  ПЕРВОЕ

  С первых дней установления Советской власти ее главной задачей стало изъятие у крестьян хлеба. Только за период с августа 1918 года по 20 июня 1919 года  у крестьян уезда было изъято 121 233 пуда зерна и муки.
По закону о продналоге на крестьян уезда на 1921-1922  хозяйственный год было начислено 348 400 пудов хлеба и промналога на мукомольные мельницы 30 500 пудов. Задание было выполнено. Деревня недоедала, но и город не был сыт. Начались голодные бунты, самым ярким примером которых был бунт крестьян Тамбовской  губернии
Второй, не менее важной, задачей новая власть поставила перед собой борьбу    с ней несогласными. Обыски на квартирах подозреваемых бывших армейских офицеров, их аресты (за две ночи – 20 человек). Не щадили ни интеллигенцию,                ни священников.

Ночью вспыхнул Иванов дом. Сам он с Лизаветой едва выскочить успели,                как занялась вся изба. Днем приехала милиция, арестовали всех, кто ругал Ивана                и Советскую власть – восьмерых пожилых мужиков. Четверых на другой день отпустили, четверых судили, посадили одного: все взял на себя.
Ивану с Лизаветой выделили комнату в Тотьме. Иван прославился самым беспощадным уполномоченным уезда. Но однажды при невыясненных обстоятельствах он исчез навсегда. Ни тела, ни следов преступления не нашли.

ИЗ  ДНЕВНИКА А. А. ЗАМАРАЕВА
.
1918-й год. (Сбоку приписано «Голодной»)
Январь.
1-е, понедельник. Новый год. Погода холодная. В городе не бывал все святки.    Да и делать там нечего. …Одним словом, остается плюнуть на всю жизнь и скрепя сердце ждать, что будет  дальше.
2-е. Погода ясная, холодная. …Газеты все прикрыты. Это все большевики.
3-го. Ездил по бревна. …Немцы согласны на такой мир, что наших большевиков даже одурманило. …Долго придется нам терпеть немецкое ярмо. …У всех на уме теперь только хлеб.
Сегодня 5-е, сочельник. В этот месяц  дают уж только по 20 фунтов на человека. Приехало много мужиков из Кожуховского правления по муку. Неладно делают некоторые крестьяне. Другие бы еще могли перебиваться своей мукой, так нет, надо лезти в город, отбивать у горожан последние крохи.  Иные крестьяне плохо следят                за пашней, ударились  на заработки, а свое дело, земледелие, кое-как.
17 и 18-го ездил по сырой ельник для дома. …Идет собрание Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов.
21-го ходил в ремесленное училище на собрание рабочих, крестьянских                и солдатских депутатов. Собралось 140 человек. Но едва ли будет какой толк  от этого Совета.
22-го. …У многих мещан уже вышел весь хлеб… Голод.
Хороша власть большевиков, двух членов Учредительного собрания, Шингарева и  Кокошкина, убили в больнице матросы.
27-го, суббота. …Нынче в монастырь идет совсем мало народу. До чего дошло разложение, особенно солдат. У всенощной в церкви один закурил цыгарку.

Февраль.
1-е. С первого февраля – счет по новому стилю, должно считать – сегодня 14-е. Началась выдача овсяной муки горожанам.
4-е, воскресенье. Сегодня молебствие. В городе на площади от всех церквей крестные ходы об устроении нашей жизни. Во время молебна было сделано несколько выстрелов, но народ сохранил спокойствие и не разбежался. (На поле запись: «Арестован мельник Чечулинский»).
5-го. …Война кончена совсем, но мирные условия не подписаны. …Всем солдатам жалованье прекращено. Погода тихая, ясная, холоду больше нет.
8-го. …Германия опять объявила войну. Взяла Двинск и идут на Псков.
15-го. …Гибель России. Немцы в Петрограде, Украина отделилась, Финляндия самостоятельна. В Сибири японцы. Польша, Литва, Курляндия, Лифляндия не наши. Все почти рады, что немцы заняли столицу, хоть будет порядок. Здесь ненавистное большевистское правительство, которое никому не надо.
Нынче корову купить – 500 – 600 рублей.
Март.
2-е. …Позорной, тяжкой мир заключен с немцами  правительством большевиков.
…Прежним чиновникам самая худая жизнь.
18-го, воскресенье. …Было собрание в училище: наделить духовенство землей или нет. Согласились наделить.
Апрель.
2-го ездил в город. Полная лавка народу из-за муки, городские жители. Слезы                и смотреть.
8-го. Лед на Сухоне несет, скоро придут пароходы из Вологды, но чего они привезут? Хлеба нигде нет, а только бы и надо хлеба и хлеба, чтобы горожанам                не умереть с голоду.  И в деревне начинается голод.
15-е, вербное воскресенье. Погода теплая. Ходил с Лидией на берег. Пришел пароход. Приехало очень много рабочих, простых мужиков, повидимому, нужда и голод выжали их из городов по домам.
22-е, светлое Христово воскресенье. Нынче не из чего испечь даже просфор, просят принести муки. В народе уныние.
26-го. Холод, земля замерзла. Вздумали делить землю и наделали себе вреда пропасть. Целыми днями ходим, шатаемся, и толку не будет. Разве можно что-нибудь улучшить в земледелии при наших порядках.
29-го. Фомино воскресенье. Погода как будто потеплее. Была опять сходка                в правлении. Главный вопрос – продовольственный, как разжиться хлебом. Собрано                5-ти рублевого сбору с 20 деревень, а надо с 30. Приглашали купцов достать хлеб,                но те отказались, да и нельзя: все отберут, да и сам жив ли останешься. Все это наша ненавистная власть наделала такую разруху. Опять ездят, набирают добровольцев                в Красную армию.
30-го. Погода ясная и земля почти не замерзла. Все сегодня начали пахать                в середнем поле по новому переделу.
Май.
12-го. …Народ  часто умирает.
15-го начал пахать пары. Погода стоит сухая и ветреная. Небо и земля, кажется, восстали против нас, нет ни дождя, ни росы, ни тепла, травы и мочки нет.
20-го было молебствие о дожде. Воскресенье. И с обеда в тот же день пошел дождь.
…Ходил в город, нынче всю весну не бывал в городе, да там одне стоны                об хлебе.
Июнь.
13-го. Жар и дождь. Землю промочило хорошо, теперь засуха не возьмет... Нищих появилось пропасть.
16-го. …Вечером слышно в городе пальба из пулемета. Это Советская власть дает себя чувствовать. …На сходе в правлении избили комиссара и учителя Авксентьева. Многие арестованы.
24-го. …Был в городе на собрании в народном доме. Тотемский уезд объявлен на военном положении.
29-го.  …Ярославль взят чехословаками и горит. Советскую власть убирают,                и пора.
Июль. (Пометка «дождливой»)
11-го. …Говорят, что в Екатеринбурге  расстрелян бывший царь Николай Романов. …В городе есть случаи заболевания холерой. …Город Тотьма и Великий Устюг на осадном положении.
27-го. … Крестный ход не разрешен.
Август.
9-го.  …Говорят, что на Старой Тотьме будут копать окопы, боятся англичан, которые уж подходят к Котласу. …Мобилизация лошадей. …Объвлена мобилизация буржуям,  рыть окопы.
16 и 17-го. Оба дня пропали без пользы. Все дождь. Погода самая дрянная.
Сентябрь. (Пометка «Дождливой, холодной»).
8-го. Рождество Богородицы. …Издан декрет: убрать все иконы и религиозные украшения из всех казенных мест, и не служить молебнов в учебных заведениях. Сюда, в Тотьму, дожидают полторы тысячи  латышей-красноармейцев. Все сожрут.
16-го. День красовитой. … Большевики отбирают лошадей, телеги, картофель, лук - контрибуция.
22-го. Отперлось овсяное поле. Домолотили все у Матвеевны. Потом ходили спасать артиллерию, завязла в грязи.
26-го. …Мобилизация лошадей. Голод, везде голод.
Октябрь.
1-го. …Сегодня продали корову Лебеду, держали 9 годов.
14-го. Надежда больна. Народ сильно хворает и много умирает. На этой неделе умерло 12 человек.
Ноябрь.
19-го. Арестованы и посажены в тюрьму настоятель монастыря и казначей.                За что? Купечество все почти в тюрьме. На всех домовладельцев контрибуция. Прямое разорение. На наше правление – 200 тысяч рублей. Все недовольны, положение обостряется.
Народ задыхается от налогов. Назначена контрибуция на нашу деревню –                1 500 рублей и две коровы. И так везде. Жизнь стала невыносимая.
20-го. Ездил по дрова. В Куракине убили двух красноармейцев.
Декабрь.
5-го. В Семеньжеве расстреляно 10 человек. (Это за тех двух красноармейцев).
30-го. Ходил в монастырь к обедне. В монастыре страшное опустошение, целые корпуса необитаемы, двери везде раскрыты настежь, везде холодно, засорено, людей нет. Всей братии 12 человек, помещаются где-то в углу. В одном корпусе внизу живут коммунары.
31-го. Погода с утра холодная. Завтра Новый год, хотя по-новому он прошел                уже две недели назад.. В этом году было много неурядицы, большой голод и полная разруха во всем. Вольной торговли нет, купцы все нарушены, а в деревнях у крестьян отобран хлеб и скот и взыскана контрибуция. …Зато много советских служащих. Вали, робята.
Сегодня ночью молебна уже не будет. Что-то будет через год, да и доживем ли еще, бог знает.

ПРИБАВЛЕНИЕ  ВТОРОЕ

Л. Н. ТОЛСТОЙ. «Русское богатство» за 1891г.  «При социализме  придется учредить такое количество чиновников, что они съедят три четверти всего того, что будет заработано людьми»
И действительно, по данным советской печати, 18 миллионов бюрократов проедают ежегодно 40 миллиардов рублей.  А в наши дни – разве меньше бюрократов? И разве не растет их прожорливость ввиде прямых доходов,  а еще больше – доходов от коррупции?


                ГЛАВА  ДВАДЦАТЬ  ВТОРАЯ

Национализированную землю Советская власть принялась делить. В земельных комитетах стоял такой гвалт, что ничего нельзя было понять: как делить, кого наделять, у кого отнимать, сколько и сколько от кого. Наконец, пришла директива: на едока                по две деесятины, включая семьи кулаков и прочих зажиточных. Излишки – отрезать,
Понеслась душа в рай!  Бедняки, кто до этого и двух-то десятин не мог                или не хотел обрабатывать, бегают по деревням, горланят: а-а, мироеды, дождались! Теперь вы на нас поработайте-ко. А мы уж батог-то потолще выломим, да вдоль-то спины похлеще полоснем.  Зажиточные и богатые, а также крепкие середняки стали тайно собираться, обдумывать положение. Одни предлагали плюнуть и смириться: авось, вся эта затея ненадолго, наделенную землю бедноте не поднять, скоро                от неурожаев власть спохватится да и поворотит назад. Другие уверяли,                что и власть-то эта ненадолго, третьи звали к топору. Но власть не дремала,                и, заметив кого с топором, стреляла не задумываясь. И без промаха.
Мало-помалу все стало стихать. Ретивые кулаки прикусили языки и сдержали порывы. Взбаламученная и ошалелая от щедрот власти беднота, пыталась и не могла выбиться из нужды: все, что ей досталось, уходило, как в песок.
А на юге и на востоке шла гражданская война. Красная армия била восставших белых генералов. Крестьяне поняли: надо смириться, пришла сила, которую с наскока не одолеть.

                ГЛАВА  ДВАДЦАТЬ  ВТОРАЯ

Национализированную землю Советская власть принялась делить. В земельных комитетах стоял такой гвалт, что ничего нельзя было понять: как делить, кого наделять, у кого отнимать, сколько и сколько от кого. Наконец, пришла директива: на едока                по две десятины, включая семьи кулаков и прочих зажиточных. Излишки – отрезать/
Понеслась душа в рай!  Бедняки, кто до этого и двух-то десятин не мог                или не хотел обрабатывать, бегают по деревням, горланят: а-а, мироеды, дождались! Теперь вы на нас поработайте-ко. А мы уж батог-то потолще выломим, да вдоль-то спины похлеще полоснем.  Зажиточные и богатые, а также крепкие середняки стали тайно собираться, обдумывать положение. Одни предлагали плюнуть и смириться: авось вся эта затея ненадолго, наделенную землю бедноте не поднять, скоро                от неурожаев власть спохватится да и поворотит назад. Другие уверяли, что и                власть-то эта ненадолго, третьи звали к топору. Но власть не дремала и, заметив кого с топором, стреляла, не задумываясь. И без промаха.
Мало-помалу все стало стихать. Ретивые кулаки прикусили языки и сдержали порывы. Взбаламученная и ошалелая от щедрот власти беднота, пыталась и не могла выбиться из нужды: все, что ей досталось, уходило как в песок.
А на юге и на востоке шла гражданская война. Красная армия била восставших белых генералов. Крестьяне поняли: надо смириться, пришла сила, которую с наскока не одолеть.
ПРИБАВЛЕНИЕ  ПЕРВОЕ.  Гражданская война и белое движение.

Н. С. ТИМАШЕВ. Из предисловия к книге А. И. Деникина «Путь русского офицера».
«Цель белого движения была, в сущности, та же, что и у Столыпина                в 1906 -1911 гг., и у прогрессивного блока в 1915 – 1917 гг. Но осуществление ее было неимоверно более трудным, нежели тогда. Тогда общественная ткань еще не была разорвана, и надо было предупредить ее рарыв. Во время гражданской войны нужно было восстаноаить разорванную ткань, но конечно не по старому, а по какому-то новому образцу. По какому? На этот вопрос  у белого движения ответа не было, потому что оно было идеологически раздроблено и к разрешению задачи не подготовлено.                В сущности, никто не был готов и вне белого движения – революционые взрывы приводят к стихийным распадам, а новые формы кристаллизации даются нелегко.
Следовало ли в таких условиях вести гражданскую войну? На этот вопрос можно ответить так. Военная победа над большевиками дала бы возможность испробовать что-то иное, пусть несовершенное, но несомненно лучшее, нежели большевизм, пусть непрочное, но все же открывающее путь для какой-то эволюции в сторону более нормального и исторически обоснованного разрешения русских проблем.
Но были ли шансы гражданскую войну выиграть? Конечно, были. Представим себе несколько иную расстановку фигур на шахматной доске истории: большее единство среди антикоммунистических сил, появление среди них лиц, способных зажечь сердца людей новой идеей, большее понимание положения со стороны союзников России по первой мировой войне, - и результат был бы иной. Итак, был шанс победы, и этот шанс нельзя было, не следовало оставить неиспытанным. Иными словами: нельзя было без боя оставить Россию большевикам…»

Александр третьи сутки не выходил из дома: болела грудь. А еще пуще болела душа. Не за себя – за Андрея (теперь уж самого четвертого: появилась дочка  Марья) за Лидию. Что с ними будет?
Надежда с Лидией управлялись по хозяйству, сколько было сил, работали                в поле, урезанном с двенадцати десятин до шести.
«Выходит, правильно власть поступила с наделами-то? Так и так с 12-ю десятинами нам бы теперь не справиться. А у Андрея и вовсе – 20 десятин. Куда ему тоже, одноногому?» Так думал Александр. Но такие рассуждения сменялись другими – о несправедливости в жизни, о вечной заботе о куске хлеба, о неустанной ломовой работе, которая укорачивает жизнь крестьянина. Сколько и без войны людей поумирало раньше срока, а тут еще войны, революции. Зачем? Александр будто                и не плакал, а слезы текли и текли.
«Надо за Андреем послать. Мало ли… Худо себя чувствую. А скоко же мне? Дак,                осенью шестдесят четыре будет. Пожить бы еще надо, да что Бог даст…»
Лидия съездила к Андрею.
- Тятя совсем плох, хочет тебя видеть.
Андрей тут же, с Лидией, и поехал. Всю ночь отец и сын говорили. О земле,                о жизни, о власти.
-  На четырех едоков восемь десятин оставили, - без видимых сожалений рассказывал Андрей. – Сенокосы оставили пока в прежних пределах. Токо Советы              и сами не знают, чево теперь делать с эдакой прорвой земли. Стали коммуны создавать для совместной обработки. Да в коммунах-то кто? Беднейшие лодыри. Разлад пошел, стали разбегаться.
-  Во-во, и у нас в Спасо-Суморином монастыре такая коммуна поселилась, монастырские земли ей отдали. А она на днях тоже разбежалась. Смех и грех.
-  У нас в деревне многодетному Степану Рычкову наделили четырнадцать десятин только пашни. Куда ему. Он и сам за голову схватился – не осилить                и половины. Ну, пришел ко мне, говорит, возьми в наем землю, а за это – с нового урожая по три пуда зерна с десятины.
- Взял?
-  Взял. А чево. Он же и вызвался работать у меня. Само собой –                за дополнительную оплату. Ему так выгодней. Ведь одной лошадью ему бы все одно ничево не сделать. Да и корова у ево одна. Куда ему такой надел. Сговорились.
- А власть как на это посмотрит? – спросил Александр.
-  А уже кто-то донес о нашем сговоре. Приезжали из уезда, вникли,                не пожалуюсь. Видно с разумом уполномоченный попался. Сказал: ладно, не пустовать же земле. Пока, мол, указаний насчет найма нет, а, стало быть, и ваш договор                не назовешь незаконным. Дак, тут же после этого многие, кому не под силу обработать наделы, стали отдавать их в наем. Долго ли власти с таким положением будут мириться – не знаю. Ведь заявили же они – ни бедных, ни богатых не должно быть.
- Может, это и правильно, Андрей, а?
- Чево?
-  А ни богатых, ни бедных-то. Ведь бедным не позавидуешь, да и богатым тоже…  Как бельмо на глазу, у людей и у власти.
- Не знаю… Одне середняки страну накормят? Сомневаюсь. Нужны еще сильные и культурные хозяева. С техникой, с наемной силой. Вот тогда дело земледелия пойдет в гору.
- Ну-у, хватил – с техникой и наемной силой. Эдак-то и любой…
-  Нет, отец, не любой. Тут голова нужна и образование. Вот коммуны организовали, дали им тягловую силу, плуги, бороны. И что?  А ничево. Потому как - без головы, без умения и желания.
- Дак, ведь и общины…
-   Община несла только общую повинность и переделы да распределения устраивала по справедливости, и то недовольных было хоть отбавляй. Сам знаешь. Нельзя загонять всех в общее стойло. Люди – не скот, каждый человек по-своему жить хочет. И ему в этом надо помогать, а не мешать.
- Дак, что дальше-то будет, как думаешь?
- Поживем – увидим.
-   Мне уж не увидеть, сынок, дальнейшей жизни. Ушли мои сылы. Наработался на землице вдосталь. Одно тревожит – как вот у вас все будет. За тебя, за Надежду,       за Лидию душа болит.
- Ну-ну, отец, надо держаться.
- Надо бы…
Годы разлома и тревог не кончались. Люди жили на пределе.

ИЗ  ДНЕВНИКА  А. А, ЗАМАРАЕВА

1919-й год.
Январь.
6-е. Крещение. Погода умеренная. Ходил в город, в собор к обедне. Народу много. Сегодня переписали овец и телят.
21-го. …Керосину теперь и не знаю, дадут ли. Говорят, что будут давать одним советским служащим. Жизнь такая пришла, что Боже упаси.
24-го. Водил лошадь в кузницу… Что-то плохо здоровится. Сильной кашель                и в груди спирает целую неделю.
31-го. Погода стоит холодная, ясная. Происходит съезд крестьян. Опять решили взыскивать контрибуцию, хороши делегаты…
Февраль.
1-го. Сретение Господне. Погода потеплее. …Мобилизация лошадей, берут теперь от пары.
3-го. Вот уж две недели не бывал в лес.
4-го. Хлебного пайка опять решили уменьшить – 12 фунтов овсяной муки                на месяц будут давать на человека горожанам.
13-го.  …Сегодня дали принудительную работу – возить бревна к кирпичному заводу.
Апрель.
Сегодня, 18 апреля или 1-го мая по новому стилю рабочий праздник. Ходил                в город. Народу много. На площади все залито красным цветом. Песни и музыка, речи. Ученикам подарки: сапоги, башмаки, ситец на платье.
22-го. Идут мобилизации на борьбу с Колчаком. Его боятся, он наступает                на Волгу около Самары.
Май.
3-го. Всю весну не бывало ни капли дождя. Земля как мертвая. Возят овес                на Кулой, которой направляется в Шенкурск. И его воруют.
6-го. Досеял все, обрадовался. Сильно устаю.
14-го. Пишут, Петроград в опасности – тиф.
19-го, воскресенье. Погода сухая, дни жаркие, дождика нет и нет. В монастыре уж службы нет, настоятель арестован, оставлены, говорят, три старых монаха.
Июнь.
7-го. Девятая пятница. Днем был большой дождь. Сегодня священнику Владимиру за славу давали пироги, у него нет хлеба.
Июль.
Лесные пожары. Многие деревни в опасности.
Август.
4-го. Всю ночь дождь и с утра заносной дождь. Речки вышли из берегов.
Сентябрь.
Все попы посажены на неделю в острог.
Осьмушка табаку стоит сто рублей.
Хлеба и картофеля нынче наросло много.
Октябрь.
Жизнь стала очень тяжела. Керосину нет, спичек нет, все сидят в потемках.
25-го. Сегодня ппраздник у большевиков – в училищах спектакли и угощение. Отдал пуд овса в счет реквизиций.



Ноябрь.

1-е, пятница Козьмы и Демьяна. У всех наварено пиво, как будто все привыкли   к этой жизни и недостаткам и притупились. Никто уж больно не горюет, как будто так                и надо, хотя к празднику ни у кого нет рыбы, чаю, сахару, керосину.
8-го. …Вчера на Дедовом острове сгорело гумно и амбар с хлебом. Хорошо управляют коммунары!
Соль дороже ста рублей фунт.
16-го Сегодня агенты переписывали хлеб.
Соляная лихорадка. На бывших солеварницах люди копают соленый песок. Народу собирается человек по полтораста, хотя и поставлен караул. Сразу продают     по полторы, по две тысячи пуд, а также в обмен на табак, чернику.
Картофель дороже 300 рублей пуд.
Декабрь.
Мороз 35 градусов. Все дороги занесло снегом.
12-го Получены анкеты о реквизиции хлеба.
14-го. Был арестован у Варниц за соль.
15-го. Отпустили.
20-го. Свирепствует тиф, много народу умирает.
Стон, слезы и болезни, холод и голод.
24-го. Вечером обыск – соль ищут.  Как все это неприятно и нехорошо.
31-го. Кончился и этот кровавой год, но братоубийственной войне конца еще                не видно. Республика Советов теперь далеко раздвинула свои пределы, но везде еще встречает сопротивление. Что скажет этот, по-видимому, тяжелой  20-й год? И утихнет ли эта кровавая бойня? Люди стали, какое отвращение, как звери.
1920-й год.
Январь.
1-е, среда. Погода тихая и теплая. Кто старой, кто новой год празднует, такая путаница.
4-е. Нынче приходится рубить и возить сырой ельник. А то принудят опять                в делянку за соль. Надоели право. Много народу хворает и много умирает.
23-го. Память преподобного Феодосия. Нынче уж не было в монастыре никакой службы, все нарушено. Ходил в город, купил двоеручку (пилу) отдал 120 рублей вместо прежнего пятачка. Говорить нечего!
30-го. На зароботки никто не ездит, деньги никому не нужны. Да на них решительно ничего и не купишь. За февраль дали только спичек одну коробку на двух человек, а больше ничего. Картежники проигрывают по 20 и по 40 тысяч и не тужат. Осьмушка табаку – 300 рублей.
Февраль.
1-го.  Ездил по дрова, озяб, устал, зделался нездоров.
8-го. …Получена телеграмма о взятии Архангельска. Война подходит к концу
Март.
1-го. Погода красовитая. …Назначены две коровы с деревни. Одну увели…                а другую не знаю у кого возьмут.
7-го, суббота четвертой недели поста. Погода мягкая, притаивает. …Опять                15 фунтов овса приписали сдать с коровы, с двух – 30 фунтов. Одолевает кашель. Здоровье стает плохое, а делов много.
29-го. Пасха. Весь день звонят.
Апрель.
1-го. Некоторые пробуют пахать, но еще протаяло плохо. Не знаю, как ноне буду работать летнюю работу, здоровье плохое.
3-го многие начали пахать. Назначен отбор хлеба. С нашей деревни 170 пудов.
4-го. Начал пахать вместе с Петрухой, но после обеда всех вызвали в деревню, потребовали лошадей возить овес.
7-го. Наши выборные ушли в правление просить уменьшения поставки хлеба.
24-го. …Газеты не выходят, война все идет и идет. Санка Мататонова сегодня взяли с комиссии и прямо всех в город. Не знаем, что и делается. Но одно ясно,                что все управители против прежнего поправели.
Июнь.
6-го. Погода стоит самая нехорошая. Травы не растут, а также и яровые.
Июль.
19-е. …Горит лес, горит мох, трава. Сегодня весь вечер бьют набат. Выползово загорелось. Горит Вологда, горит Череповец. Воздух из дыма и пыли. Кажется, горит вся Россия.
23, 24-го складывали рожь и овес. Погода очень жаркая. Каждый день гонят                на пожар. Поставлены опять на квартиру солдаты, принуждают пилить дрова у варниц. …Сгорела деревня на Вожбале.
Август.
12-го. Возили сено в город для советов – 53 пуда. И сегодня ушли солдаты                с квартиры.

Сентябрь.
28-го. Сегодня собаки съели наших трех овец. Нынче лишился 7 скотин: теленка, жеребенка,  коровы и четырех овец.
Октябрь.
14 и 15-го. …Опять мобилизация лошадей. Республика неуклонно ведет население к разорению. Обирают все и в большом количестве: хлеб, сено, скотину                из всех деревень. А взамен ничего. Народ на учете…
18-го. Приказ взять с деревни трех поросенков и семь штук овец.
19-го. Опять грабительский приказ: взять 45 пудов шерсти, овчин и опойков                с волости.
Ноябрь.
Крайнее разорение и нет спокою. Все что-то хворается.
Декабрь.
1-е, вторник. Погода теплая. Питание в деревнях нынче самое плохое – кипяток и хлеб. Картофелю у многих нет. Квас и редко у кого пироги. Раньше крестьяне покупали рыбу, пшено, белую муку, масло, чай и сахар. Нынче ничего этого нет,                а излишки, какие были, все отобрали.
22-го. …Все говорят, что скоро здесь будут англичане.
31-го. Кончился и этот 20-й год, но ничего хорошего он не принес. Народ стонет от большевизма, потому что у народа все взяли, а взамен ему ничего не дали. Везде отряды и отряды да агенты. Завтра по-нашему наступает новый год, но надежды                на облегчение не видно.
1921-й год.
Январь.
4-го. Сегодня был в городе.  На рынке привозного товару: воз горшков, воз сена, два воза дров, две кадочки и одни дровни. Вот и все вместо прежней ярмарки.
Здоровье плохое.  Купил кроликов.
Февраль.
1-е, понедельник. Погода холодная и ветреная. …В Кадниковском и Вельском уездах люди заболевают – нет соли. … А власть не очень и заботится, что народ так мучается, благо, у них все есть.
19-го. …Опять просят хлеб, 1000 пудов с правления прибавки. Видно и конца не будет этому грабежу. А у многих кормить скотину совсем нечем, ни сена, ни овса. Живи как хочешь.
23-го. Вьюга и снег. С обеда ездили по деревням с красными грабителями                в Заднюю и на Молоково, обирали баранов.
Март.
Народ весь на казенной работе.
Апрель.
Пароходы ходят и свищут раз по 20 в день, но ничего не привозят.
18-е. Пасха. К службе не ходил, все не здоровится.
20-го. Опять народ выгоняют  на работу выгружать дрова из реки Ковды. Шуму                и ругани много.
Май.
Опять лесные пожары. Сушь.
25-го. Дождь.
Июнь.
Первые дни – жар, ни дождя, ни росы. Народ, как сумашедший, у соляного колодца. (Соль – самый ходовой товар).
5-го числа, суббота троицкая. Был большой дождь, а 6-го Троицин день, много раз дождь…

Это была последняя запись А. А. Замараева. Далее записи ведет его дочь Лидия.
27-го июня после обедни соборовали тятю.
1-го июля в 10 часов вечера умер тятя.

Дневниковые записи  Лидии Александровны нерегулярны, отражают только бытовые дела и заканчиваются  7-м сентября 1922-го года.

Вот и закончил свой земной путь великий труженик, патриот и гражданин, соль земли, тотемский крестьянин Александр Алексеевич Замараев. Его дневники – бесценный документ, по которому мы, его потомки, можем глубже узнать правду о том невероятно сложном времени начала двадцатого столетия.   

ПРИБАВЛЕНИЕ  ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНОЕ 

Адмирал Российского флота, великий князь Александр Михайлович. Из «Книги воспоминаний»:
«…Я верю, что после тяжких испытаний в России зародится Царство Духа, Царство Освобождения души человека. Не может быть Голгофы без Воскресения.                А более тяжкой Голгофы, чем Голгофа Великомученицы России, мир не видел…
Будем верить в Царство Духа».


































ЧАСТЬ  ВТОРАЯ

СЫН


Глава  первая

    Весна только что возвестила миру о своем приближении первыми, еще скользящими, но уже потеплевшими лучами большого, с каждым днем вызревающего солнца. Сугробы, наметы в необъятной равнине полей и лугов заискрились, заиграли веселыми зайчиками. Однако по ночам еще погуливали морозцы, давая о себе знать то хлопком щелястого бревна в срубе, то отмороженным носом подвыпившего мужика, заплутавшего на пути от кума  до своей избы. Но над таким только смеялись: эка, зиму пережил, а тут его угораздило.
     Снег оседал с каждым днем, и вот уже ручьи, гомоня и обгоняя  друг друга, устремились в речку Цареву. И Цареве, наконец, стало тесно подо льдом, она так надулась, что  лед оглушительно треснул. В ближних деревнях сказали: «Вскрылась река, скоро и в поля - пахать и сеять».

            * * *

     Весна 1921 года  в Вологодской губернии, равно как и в Тотемском уезде, обещала быть ранней и дружной. Вологодский тракт, а по местному – большая дорога,                то терялась в потемках лесных урочищ, то серой лентой бежала обочь или посреди многочисленных деревень. Наезженная еще в средние века, когда только зарождались погосты, починки и заимки «чуди заволочьской», искавшей здесь убежища от насилия новгородцев, она, эта дорога, повидала и шведов, и поляков, по ней же и убегавших восвояси, и ратников, и ополченцев, и разбойных людишек, и политических  этапников. Шел по ней к восточным морям Витас Беринг в 1742 году, по пути набирая работных                и мастеровых людей. А  ведь тотьмичи и великоустюжане и до Беринга промышляли                в тех морях, добывая бобра, котика, черных лис, и торговали с китайским городом Кантоном.
    Бывало, укрывался в лесных чащобах лихой народишко, выходил подстеречь, ехавшего с ярмарки с доходом или съестным товаром  мужика. Всякое было.

* * *
    
Подчиняясь неизбежности, умятый санями снег под солнцем рыхлел, мешая                и без того усталым коням тянуть сани с подсанками, гружеными мешками с рожью, ячменем, овсом. Въехав в деревню Рязановку, командир продотряда Емельянов, ехавший верхом, простуженным голосом, а потому негромко, скомандовал:
    - Сто-ой…
    - Сто- ой, - повторили команду бойцы от четвертой к первой подводе. Отряд встал подвода к подводе.
    - Бойцы, кто из вас горит желанием завтра снова ехать сюда и снова выбивать                из крестьян хлеб? – Емельянов сделал паузу. – Нет желающих. Тогда делаем так. Две подводы, бойцы Черепанов и Попов, принимают от других двух подвод, бойцы Крапивин и Чезлов, половину мешков. Черепанов и Попов следуют в город и там              по накладной сдают хлеб. Накладные до моего прибытия хранить при себе. Мы же, облегченные, остаемся и  устраняем оставшийся за нами недочет по реквизиции зерна в этой и следующей деревнях.
    - Товарищ Емельянов, кони притомились, дотянут ли такие возы? У меня сомненье, - сказал боец с первой подводы.
    - А ты, жеребец, нашто? Впрягайся и тяни сам.
    Этой шутке никто даже не улыбнулся.               
    - Ничего, дотемна должны доехать, - без уверенности сказал Емельянов.                И крикнул:
    - Ежели не успеете сдать, от возов ни на шаг. Поняли?
    Отправив две перегруженные подводы, Емельянов распорядился:
    - Я в волостной совет, а вы тут ждите моих дальнейших распоряжений. –                И направился к просторному пятистенку, хозяина которого в 20-м году арестовали                за высказывания против Советской власти, а семью хозяина выслали в более холодные края.

   Председатель волостного сельского совета Гурий Кокорев, мужик лет сорока пяти, пониже среднего роста, с напряженным лицом и бегаюшими по кругу глазами, отчего казалось, что он постоянно ждет откуда-то или удара или чего-то вообще опасного, находился в это время в совете и ругался с комсомольским активистом  пятнадцатилетним Венькой Полетаевым. Венька требовал у Кокорева разрешения  провести в избе-читальне  собрание комсомольского актива в составе четырех таких же соплюнов с повесткой дня: чтение газеты «Красный Север»  с материалами                10-го съезда РКП(б). Увидев подъезжающего милиционера, Кокорев засуетился, выгнал в другую комнату Веньку и стал, вращая глазами по часовой стрелке, соображать, чтобы такое убрать, поставить, положить. Но ничего такого не сделав, он кинулся  к двери и так резко распахнул ее, что чуть не сшиб Емельянова.
    -  Ой-ой, товарищ э-э…
   - Емельянов, командир продовольственного отряда, - отрекомендовался Емельянов. – Уполномочен выполнять государственные задания по реквизиции хлеба                у зажиточных и кулаков вашей и Вожбальской волости. Нереквизированными остались две ваши деревни – Рязановка и Мартыниха.
    - Дак ить, это..., дорогой товарищ Емельянов, - вращая глазами то по часовой,                то против часовой стрелки, и как бы виновато вступил в разговор  Кокорев. – Мы, ить, не против, ежели… Токо, ить, кажись, были у нас реквизиторы-то, начит ли, нидилю назад. Да и  перед этими были, дак, все, начит ли, и реквизировали…
    - Знаю, товарищ Кокорев, но получено дополнительное задание, чтобы, значит, пополнить хлебосдачу и выйти уезду на нужный уровень. А то, понимаешь, некоторые товарищи в волостях недопонимают сущности вопроса и увиливают от поставленной государством задачи. – Емельянов поморщился: «Эк, меня закувыркало…»
    Кокорев, окончательно придавленный сокрушительными доводами Емельянова,                в коленках подсогнулся еще ниже, а глаза закрутились еще быстрее.
     - Понимаем, товарищ, как же. Скоко и с кого изволите реквизировать?
    И тут из дверей избы-читальни вышел комсомольский вожак Венька Полетаев,                и выпукло показав свою осведомленность в текущей политике, торопливо заявил:
    - Товарищ уполномоченный, десятый съезд РКП(б) который прошел с восьмого             по шестнадцатое марта сего года в столице нашей родины Москве, заменил продразверстку продналогом. Сам товарищ Ленин…
    - Кто такой? – спросил явно удивленный Емельянов у Кокорева.
    - Этот-то? Дак, это Венька, комсомольский активист. Избу-читальню просит одолжить, чтобы это…
    - Активист? Хорошо. Поможешь в реквизиции вместе с товарищем Кокоревым.
    -А решение съезда? Ведь…, - попытался возразить Венька.
    - Решение съезда, товарищ активист, безусловно и в точности будет выполнено.          На то мы с вами и представители власти. Так, товарищ Кокорев?
    - А как же, а как же. В точности  так. Венька – он молодой, шустрый. Он и поможет                со своей ячейкой. Иди, Венька, собирай свою шантр… комсомольцев, то ись. Помоги товарищу командиру реквизировать  последний хлебушек-то у православных…
    Емельянов недобро метнул взгляд на Кокорева.
    - Причем тут православные? Ты эти религиозные предрассудки брось, товарищ Кокорев.
    - Дак, это, я ить к слову, шутейно, я ить  и с другими уполномоченными сдирал…              то ись это… шкуры-то в виде зерна и прочева, начит ли, продовольствия. И вам поможем с Венькой. А как же. Пускай уважают народную советскую власть. А как же.
    Емельянов снова метнул пытливый взгляд на чудаковатого председателя волсовета:  простак он или  с умыслом, с издевкой разглагольствует?
    - Так, давайте прикинем, с кого сколь взять. Список кулаков, зажиточных                и середняков у вас должен быть.
    - Этта, и зажиточные, и кулаки у нас в наличии все как один, цельных десять семей, товарищ командир, не сумлевайтесь. – Кокорев довольно осклабил рот, выказывая редкие и желтые от табака зубы.
   - Как десять? Ты не сбивай меня с толку, товарищ предволсовета, - удивленный столь заниженной цифрой застрожился Емельянов. – Из тридцати девяти дворов десять зажиточных и кулаков? Шутишь. Активист! Где он?
    - А он уж убежал к ячейке. Сичас этот… траспарант нарисуют и с вами по деревне пойдут. А насчет дворов,  дак, тринадцать в ТОЗе, двадцать шесть ни то ни се: середняки там, мелкохозяйственные единоличники. Были у нас, товарищ Емельянов,                и зажиточные, и богатые крестьяне, да после трех реквизиций все сплыли. Скоро сеять… Не трогали бы вы больше нашу деревню, а?
    - Что за паника?  Ты же…
    - Да знаю. Будь она неладна, эта… А еще предвидится, товарищ Емельянов?
    - Что предвидится?
    - Дак, реквизиция-то. Пишут, отменили ее. Кажись, налог должен быть. Лучше это или как?
    Емельянов, уже злясь, хотел ответить: «Хрен редьки не слаще», - да спохватился: «Черт его знает, этого чудака, как он поймет. Поди,  не прочь и донести и тем выслужиться».
    - Товарищ Ленин знает, что лучше. Наше с тобой дело исполнять.
    - Ну да, ну да, наше дело…
    - Так что, только десять дворов?
    - Десять, - вздохнул Кокорев, опустив глаза долу.
    «Прикидывается дурачком, скрывает подлинность фактов, - подумал Емельянов. – Да не на того нарвался».
    - Ну а вот, скажем, ты себя  куда относишь, товарищ Кокорев? А? Неужто                к бедноте? А если я счас проверю твое хозяйство? Что тогда? Ведь не ниже крепкого середняка? Вот, к примеру, сколько у тебя коров?
    У Кокорева так забегали глаза, что, казалось, вот-вот выкатятся из орбит                и покатятся по полу. Одновременно рот его выказал редкозубые десны.
   - Дак, это… ить одна у меня корова-то. Совецкая влась дозволяет…
   - А лошадей?
   - И лошадь одна. Еще три овцы да шесть курей. То ись, и до середняцкого сословия не тяну. Потому и на должность выдвинут обчеством и Совецкой властью.
    Кокорев вдруг совершенно перестал вращать глазами, губы плотно сжались, уголки их обвисли. Точь в точь театральная маска.
   - Прошу без обид. Если я с двух твоих деревень не доберу задания – перетряхну всех середняков. Тебе же хуже будет.
   - Э - э, товарищ уполномоченный, моя жись и так ни куда не годная. Я кажинный день, как на Голгофе.
   - Ладно, давай списки. Так… К кому первому поедем?
   - Дак, ить время такое, все к севу хлебушек, какой от реквизиций остался, начит ли, готовят. То ись все дома. Поедем, к примеру, к Замараеву. Причислен к кулакам. Допреж у ево три раза реквизировали. Отдавал без шума. Оставили токо семенной матерьял. Ежели и ево реквизировать, то… Замараев сам четвертый. То ись, жена          и двое ребятишек. Живет тихо, инвалид германской, при одной ноге…
   - Ладно, поехали, все эти разговоры о бедных кулаках слышал не раз. А на поверку выходило…



Прибавление первое

   Деревня Рязановка двумя порядками рубленых домов улеглась вдоль большой дороги на двускатном угоре, словно ведерное коромысло. В конце одного ее края течет не пересыхающий даже в жаркие дни ручей по прозвищу Журавка. За ручьем, через бревенчатый в ширину дороги мост – кузница с ворохом всякого железного хлама. Дальше – снова угор, а за ним деревня Мартыниха в двадцать три двора.  В конце другого края по обе стороны дороги – сенокосные луга и пахотные поля бывших черносошных крестьян. Теперь часть этих угодий отдана ТОЗу (товариществу                по обработке земли) и невыгодно отличается от тех, которые остались                за единоличными хозяйствами. От середины деревни прямиком в лес  уходит выгороженная поскотина, по которой  ранними утрами под ритмичную дробь пастушьей барабанки деревенское молочное стадо шествует на пастбище в заполье.
   На речке Цареве, которая протекает саженях в двухстах под южным склоном, крутит жернова мукомольная мельница.
   Как и другие деревни северного края, Рязановку не минули годы военного лихолетья. Отдавала для фронта добровольно и принудительно хлеб, скот, лошадей, обувь, одежду. Один за другим уходили на войну с проклятым кайзером и австрияками мужики и парни. Мало кто вернулся, а и вернувшиеся были не в полном теле: кто без руки, кто без ноги или глаза. Или отравленные газами. И все же деревня не теряла надежду                на возвращение порушенной крестьянской крепости. Подрастало молодое поколение, заводились новые семьи, а новые семьи заводили свое хозяйство или укрепляли наследованное.
    Но кому-то очень не хотелось спокойствия мужику. В Петрограде  большевики сделали революцию, якобы во благо народа, установили свою власть. Но с этой властью согласились не все, и началась гражданская война. В Красную армию сначала звали добровольно, но скоро прояснилось, что одними добровольцами не обойтись,             и именем революции погнали всех только что начавших оперяться молодых мужиков                и парней. И опять потребовались лошади, хлеб и прочее, но теперь - для победы революции и советской власти. Тогда-то  крестьянин и услышал дотоле неслыханные слова – контрибуция, реквизиция, военный коммунизм. И вот этот коммунизм – военный – был построен сразу же, без разгона. Результат – голод, недовольство. Крестьяне южных земель взялись за топор. Но против топора – пули. И снова полилась кровь… Забастовали рабочие Петрограда, Москвы, Самары и других крупных городов. Особенно неожиданно для большевиков вспыхнуло восстание на военно-морской базе Кронштадт под лозунгом «Советы – без коммунистов!». Ленин понял: волнения крестьян, забастовки рабочих, восстание моряков Кронштадта опаснее, чем Деникин, Колчак     и Врангель вместе взятые. И повелел Троцкому и Зиновьеву устранить угрозу делу всей его жизни. Те приказали молодому командиру Тухачевскому выполнить задание партии. Тухачевский утопил Кронштадт в крови, о чем самозабвенно доложил партийным боссам, и стал маршалом.
    А как же диктатура пролетариата, начертанная на знамени революции? Как же лозунг: «Вся власть рабочим, крестьянам и солдатским депутатам»? Ленин ответил решительно и уже бесповоротно: нет больше диктатуры пролетариата, есть диктатура партии, состоящей из рабочих, мизерной части крестьян, других непролетарских слоев.
   Ленин готовил 10-й съезд РКП (б).
   Он состоялся 8-16 марта 1921 года.

    Вопрос о замене продразверстки продовольственным налогом, при котором крестьяне обязаны были сдавать только назначенную часть хлеба, в повестку съезда Ленин внес вынужденно, чтобы избежать контрреволюции, которая уж точно похоронила бы все  надежды большевиков на мировую революцию.
   Излишки хлеба отныне крестьяне могли менять (пока не продавать!) на изделия промышленного и кустарного производства. Но с существенным ограничением: обмен допускался  только «в пределах местного хозяйственного оборота». То есть только своего уезда. Но это уже была НОВАЯ  ЭКОНОМИЧЕСКАЯ  ПОЛИТИКА (НЭП), распространявшаяся и на город.

ГЛАВА  ВТОРАЯ

    Секретарь уездного комитета партии Едемский, заложив руки за спину, ходил                по небольшому полукруглому кабинету. Слева от единственного высокого, но узкого окна топилась печка-голландка. Едемский ждал председателя уездного исполкома Цикина и велел никого к нему не пускать. Ждать пришлось недолго. Раскрасневшийся то ли от весны, то ли от избытка противоречивых мыслей, Цикин не вошел, а влетел,                и сразу вопрос:
   - Проработал директивы губкома и губисполкома? Что думаешь, Владимир Николаевич?
   - Раздевайся, Станислав Карпович, у меня тепло.
   - А, да, да…
   - Вот, а теперь садись. Чайком побалуемся, с сахаром.
   - С сахаром? Тогда давай. Давно с сахаром не пил.
   - Ну, уж. Паек-то неделю назад вместе получали.
   - А-а, Глафира моя уж больно не бережлива. А охломоны-ребятишки пользуются, весь перетаскали впустую. Ладно, давай к делу. И у самого, поди, по части решений десятого и директив ум за разум, а? А я, брат, если бы не товарищ Ленин выдвинул эту идею с продналогом, посчитал бы вредительством, контрреволюцией. Теперь, видишь ли, даже у кулака лишнего не возьми, не говорю о скрытых зажиточных и середняков. Это как? Тогда скажи мне, боевой товарищ и пролетарский железнодорожник из города Грязовец, скажи мне, пролетарскому матросу-речнику вот из этого моего города Тотьмы, за что воевали мы, бойцы  славного двести шестьдесят шестого полка тридцатой Краснознаменной  дивизии? Можешь ты мне это сказать?
   - Ответ прост, Станислав: за Советскую власть. И мы ее имеем. И будем иметь, черт возьми. А что до послабления кулакам и прочей буржуазии, так в директиве указано – временное послабление… - Едемский встал, прошелся по кабинету, спросил:
   - Разнарядку по прод и промналогу взял?
   - Взял. Вот: на 1921-1922  хозяйственный год на уезд начислено 348 400 пудов зерна в виде ржи, ячменя и овса и 30 500 пудов промналога на мукомольные мельницы.                Как думаешь, выполним задание?
   - А сколько в прошлом году по продразверстке взяли?
   - Меньше, но не в этом дело. Дело в послаблении. Я уже вижу, как какой-нибудь пронырливый середняк метит в зажиточного, а то и в кулака, а кулак – в кулачище, занесенный на Советскую власть. Оторопь берет.
   - Не паникуй. Из начисленного на уезд можно сделать вывод, что и продналогом  можно крестьянина прижать так, что он запищит не хуже, чем при разверстке. А если учесть, что директива допускает целых тринадцать видов налога, то… («Бедный наш крестьянин», - подумал Едемский). А послабление? Что ж, больше хлеба возьмем. Разве плохо?
   - Да-а, поворачивается все не так, как думали. Отступление, значит…
   - Думаю, не надолго. Ленин не из тех, кто  за здорово живешь сдает позиции. Ведь                и его понять нужно, слышал про Кронштадт?
   - Слышал…
   - Города на голодном пайке сидят. Особенно Питер, Москва. Хлеб нужен,                а продразверстка людей доконала, озлобила. И уж ладно бы только кулаков. Вон                в Тамбовской губернии за атаманом Антоновым даже бедняки пошли. Ленин                и решил – надо что-то менять, иначе хана Советской власти. Так что, дорогой товарищ, и нам надо свое понятие переиначить и неукоснительно исполнять решения десятого съезда. И потом, всякие фракции и дискуссии десятый прихлопнул. Так что… Словом, за дело. Разнарядку с разбивкой по волостям  разослали?
   - Нет еще, думал дополнительные директивы поступят.
   - Дай указание разослать в ближайшие дни. На кулаков и зажиточных один налог,                на середняков и бедноту – другой.
   - Само собой. Пусть не радуется кулачье.
   - Ты, Станислав, гибче, гибче. Дай крестьянам засеять максимально возможные площади. Кредит, кто заявит, выдай под хороший процент, например, пуд взял - полтора верни.
   - Дело, Владимир да Николаевич. Только не полтора верни, а два.
   - Смотри, не перегни…
   - Да разве это перегиб? Не так гнули, не впервой, сам знаешь.
   - Знаю, - несколько задумчиво ответил Едемский.

Прибавление  второе

   Ленин о временном отступлении: «Мы сейчас отступаем, как бы отступаем назад,                но мы это делаем, чтобы сначала отступить, а потом разбежаться и сильнее прыгнуть вперед. Только под одним этим условием мы отступили назад в проведении нашей новой экономической политики..., чтобы после отступления начать упорное наступление вперед».
* * *
   К крыльцу укома подлетел конный милиционер, спешился, и, кинув поводья                на коновязь, ринулся в здание, прямо в кабинет  Едемского.
   - Емельянов? Ты чево такой? С обозом что!? Что!? – почуяв неладное, закричал Цикин.
   - В Царевской волости… это… - Емельянов вдруг осекся, видимо, только сейчас осознав, что произошло и что сейчас будет с ним.
   - Ну!? Убили кого из отряда?
   - Это… хлеб отобрали. То есть часть реквизированного зерна.
   - Что-о? Нападение? Все живы?
   - Не нападение…
 И Емельянов рассказал,  что произошло в деревне Рязановка Царевской  волости.
    - Две подводы отряда с перегруженным зерном с двух других я отправил в город,                а сам остался довыполнять задание по реквизиции…


ГЛАВА  ТРЕТЬЯ

  Председатель Царевского волсовета Гурий Кокорев (для деревенских просто Гуря) сел на  мешки первой подводы.
   - Ну, дак, поехали, коли, на тот конец деревни, - сказал он Емельянову.
   В это время подбежал комсомольский активист  Венька Полетаев в катанках                не по ноге, холщевой коротышке, выцветшей буденновке и с выползающей из носа соплей.
   - Дядя Гуря, мы счас за вами будем.
   - Давай, Венька. Токо чтобы с барабанкой и траспарантом.
   - Зачем шум поднимать, - воспротивился Емельянов.
   - Не-ет, товарищ командир, у нас все по-совецки, у нас без шума, начит ли, нельзя. Пускай вся волость знает, что в Рязановке деется. Мы с комсомольцами любим пошуметь. Как Венька с барабанкой идет, так народ знает – реквизиция опять, али еще что.
   В это время из заулка старого покосившегося дома вышли четверо подростков, одетых не лучше Веньки.. Сам Венька нес неровно вырезанный фанерный лист, прибитый к тонкой длинной палке. На фанере коряво, но разборчиво было начертано: «Вступайте в ряды РКСМ». Рядом с Венькой ударил палками по пастушьей барабанке другой подросток, да так выразительно ударил, что можно было подумать,                что в деревню вошла маршевая рота.. Два других активиста, делая отмашку,                как и положено в строю, маршировали следом.
   В окнах изб то и дело показывались лица баб, ребятишек и старух, и тут же озабоченно исчезали. В избах, не слышно для Емельянова, но очень слышно                для Кокорева, захлопали двери сеней, сараев, хлевов и чуланов. Гуря слышал даже, как иные  плевались, приговаривая: «Опять принесло реквизиторов. Да когда оне подавятся-то? На голод людей обрекают».
   Подводы остановились напротив крепкого пятистенка о пять окон по фасаду                и с мезонином под фронтоном Андрея Замараева.
   Комсомольцы наяривали по барабанке и скоро иные мужики потянулись                к подводам, узнав,  с кого будут начинать реквизицию. На крыльцо вышел хозяин                в накинутом овчинном полушубке. Это был ладный мужик лет тридцати пяти. Только вот левая нога его от колена оказалась деревянным протезом.
   - Вот, Андрей да Александрович, опеть реквизиторы к тебе. Не обессудь. Кроме тебя никто разъяснений товарищу уполномоченному дать не может. Скажи ты им, ради Христа, какую директиву газеты пропечатали. А то вон Венька сказал, а оне…
   - Ну, я думаю, граждане уполномоченные и сами про то знают. Да вы проходите                в избу, там и поговорим…
   - Некогда нам лишние разговоры разговаривать, - с напыщенной грубостью ответил Емельянов. – Открывай чуланы да амбары с излишками… Боец Крапивин со мной, боец Чезлов остаешься охранять.
    На крыльцо вышла жена Андрея, Анна, миловидная женщина лет тридцати трех                в домотканом красивом сарафане, шубной безрукавке и накинутой шали. Нетрудно было догадаться, что у этих опрятных и культурных хозяев и хозяйство в порядке.
    - Опять, что ли, реквизиция? Андрей, дак, ты покажи им документы, сколь уже взято...
   - Нам документы ваши ни к чему. Пятнадцать пудов зерна выложите, и мы свой документ вам выдадим, - строго сказал Емельянов.
  - Ну, идите, берите, ежели излишки найдете.
  Мужиков, ребятишек  и девок скапливалось все больше. Пришел председатель ТОЗа партиец Иван Соболев и обратился к Емельянову:
   - Товарищ командир, ты деревню без семян не оставь. Замараев хоть и кулак,                а с нами делится беспроцентно….
   - Эт-то не ваше дело, - выходя из себя закричал Емельянов. - Занимайтесь своим делом. А, так ты председатель ТОЗа? Доложу о твоем отношении к советской власти, куда следует.
    Зло зыркнув на Соболева, Емельянов, отстранив левой рукой Анну, вошел в избу.                В это время комсомольский вожак Венька Полетаев резво вскочил на воз с мешками         и заорал:
   -Товарищи! Ознаменуем неделю красной молодежи массовым вступлением                в ряды комсомола. Это будет нашим…
   - Ты уж третью нидилю кричишь про эту красную нидилю, - перебила его девка                в возрасте. – А ну, девки, давай комсе снегу в штаны напехаем.
   И девки, которых набралось тут порядочно, с визгом и смехом бросились                на Веньку и его активистов, смяли и, как бы молодцы не извивались и не брыкались, под хохот толпы напихали-таки в штаны снегу.
   Тем временем Емельянов осматривал амбар.
   - Скоко тут зерна и какое? – строго спросил он Андрея.
   - Это рожь, семенной материал, только что провеянный. Шесть пудов. Это ячмень, тоже шесть пудов. Это овес, четыре пуда…  Горох, один пуд. Всего – c натяжкой                на шесть десятин яровой пашни должно хватить. А вот документы от трех реквизиций.
   - Ты мне документы под нос не суй. Небось, припрятал зерно. Ну-ко, Крапивин, поищи как следует.
    Крапивин приказал Анне провести его по всем помещениям. Анна провела  в сени,                в сарай,  даже в хлев. Крапивин тыкал вилами сено в сеннике, но, ничего не найдя, вернулся к Емельянову.
   - Ничего, товарищ командир.
   - Плохо искал!
   - Ну, ищи сам, - буркнул боец.- Вот собачья служба…
   С улицы донесся непонятный шум и тут же визгливый крик появившегося в проеме амбара бойца Чезлова:
   -Товарищ командир! Товарищ Емельянов! Подводы угнали!
   - Куда угнали? Кто? Ты в своем уме!?
   - Угнали вместе с реквизицией!
   Емельянов, не пригнувшись, ринулся в низкую дверь и так приложился лбом                о верхний косяк, что искры снопом брызнули из глаз, а на лбу тотчас выросла внушительная шишка. Охнув и матерясь, Емельянов в три погибели вылетел                из амбара. И если бы он оглянулся, то увидел бы, как Анну скорчило от смеха.
   Подвод, действительно, не было. В толпе кричали: «Правильно! Не все от людей, дай и людям. ТОЗу тоже надо сеять, а в амбаре одне мыши…»
   Емельянов, судорожно выхватывая наган из-под длиннополой шинели, заорал:
   - Вы на ково-о!? На советскую власть руку подняли!? – и пальнул вверх из нагана.  Толпа, притихнув, подалась назад. – Зерно верну-уть! Перестреляю!
   - А стреляй! – Из толпы вышел председатель ТОЗа Соболев. – Я велел зерно увезти и ссыпать в ТОЗовский  амбар. Вы  нареквизировали сколь надо, а у нас сеять нечем. Взяли как кредит. Осенью вернем. Так и доложи своему начальству, мол, местная совецкая власть в лице председателя волсовета и председателя ТОЗа перереквизировала зерно на семена.  Расписку счас получишь.
   - Вы что, с-с ума…
   - Не ори. И попробуй стрельни в кого.
   - Угрозы-ы…
   - А ты хоть знаешь, что с реквизицией покончено? – Спокойно спросил Андрей. – Вот газета «Красный Север». Тут статья насчет  замены продразверстки продналогом. Так решили Ленин и РКП(б) на своем десятом съезде.
   - И что? У меня задание уисполкома и я его должен выполнить.
   - Это твое задание, поди, как недели две устарело, - все так же спокойно сказал Андрей. – Людям сеять надо, а вы посевной материал отбираете. Осенью чево государство получит, если весной не посеять? Это ж понимать надо.
   - Т-ты, кулацкий  выродок! Ты спишь и видишь, как советскую власть столкнуть                с дороги, чтобы опять жировать.
   - Советскую власть не я, а ты и те, кто  с крестьянина  последнюю шкуру дерет,                с ее дороги толкают. От такой политики,  действительно, не будет ни богатых,                ни бедных, а одни токо нищие останутся, с которых взятки гладки.
    Подъехали погоняемые тозовцем Аникахой Рычковым  опорожненные подводы.
   - Вот, товарищи, ваш гужтранспорт. Поезжайте с Богом в свой город.
   - Не-ет, вот ты, товарищ председатель ТОЗа, и ты, товарищ председатель волсовета, поедете с нами. И сюда вы долго не появитесь. Так что посевная пройдет без вас.
   - Ладно, поехали. Надо тебя, невиновного выручать, - как-то даже охотно согласился Соболев. - Поехали, Гуря, прокатимся на казеных.
   - Дак, ить, мне недосуг. У меня это…тилифон в совете. Да и баба прихворнула…
    - А давай и бабу возьмем, в городу докторам покажешь, -  предложил Соболев, отчего-то развеселяясь.
   -  А и правда, Гуря, поезжай. Ты ведь власть наша, - заговорили мужики.
   - Дак, ить, это… Ладно. Прощевайте, сельчане, буди и не свидимся  больше. Передайте бабе моей, пускай не тужит…  А може, товарищ Емельянов…
   - Все-е, прощайся со свободой. Крапивин, вперед!

ГЛАВА  ЧЕТВЕРТАЯ

   - Арестовать подлецов, - вскипел Цикин.
   - Дак, я двоих зачинщиков арестовал и доставил сюда.
   -Зачем сюда, в камеру их, а ты напиши подробный, как ево…, рапорт!
   -Товарищ Цикин, оне просятся на беседу с вами и с товарищем Едемским.
   - Да кто они такие…
   - Это председатель тамошнего ТОЗа, партиец Соболев и председатель волсовета Кокорев.
   - А-а, вон что, удивился Едемский. – Любопытно. А давай-ка их, действительно, сюда. Очень даже любопытно, что они нам могут предъявить. А в камеру мы их успеем отправить. Видно, что-то про директивы пронюхали. Товарищ Емельянов, что они там говорили? Чем оправдывали свои действия?
   - Десятым съездом, товарищ Едемский.
   - Во как! А ты, Станислав, говоришь, у нас народ темный.
   - Это кто-то там людей заводит? Не иначе,  какой-то вражеский элемент.
   - Возможно, - задумчиво  сказал Едемский.
   - А там малолетние комсомольцы и те газеты читают, товарищ Едемский. Когда                я приехал, они в совете собирались  читать газету, в которой про съезд-то напечатано. И меня хотели с толку сбить. Мол, мы, они то есть, не можем идти против указаний товарища Ленина и РКП (б), - охотно пояснял Емельянов.
   - Так, ладно. Где арестованные? – раздражаясь на болтовню Емельянова, спросил Цикин. -  Доставь их сюда.
   - Слушаюсь! – козырнул милиционер и выскочил из кабинета, шепча что-то радостное от того, что пока с ним ничего страшного, чего он ожидал, не происходит. Проводив взглядом милиционера, Цикин спросил:
   - А с этим чево будем делать? Надо же – у вооруженного продотряда наглейшим образом отняли хлеб. Какой же после этого он командир…
   - Да-а, разжаловать его надо в любом случае, а с арестом подождем. У нас и так каждый боец на счету. А этот Емельянов будет землю рыть в службе, если мы его частично помилуем. Но давай послушаем этих реквизиторов.
   В дверь постучали. Емельянов, выставив наган вперед, ввел Кокорева и Соболева                в кабинет.
   - Вот эти двое и есть зачинщики.
   - Дак, это…, то ись, хто зачинщики? – робко запротестовал Кокорев и глаза его закрутились по часовой стрелке. – Мы, товарищи, не зачинщики, а сполнители указаний совецкой  власти. И вот товарищ партейный председатель нашего ТОЗа взял реквизиторское зерно  заместо кредита, с отдачей, начит ли, осенью. И это зерно, дорогие товарищи, поможет ТОЗу хорошо войти в посевную. А то ить… Так я говорю, товарищ партейный председатель?
   - Вот-вот, охотно подтвердил Соболев. – Осенью все как есть возвернем, а ежели хороший урожай сладится, дак и с горушкой, то ись с процентом.
   - Та-ак, сказал Цикин, вставая. – Вы что, не понимаете что творите? Вот ты, как тебя? Вот ты, представитель советской власти и даже проводник ее указаний, против ее                и пошел.
   - Дак, ить, в газетах…
   - Что в газетах – мы не хуже тебя знаем. И решения десятого съезда  по части продналога выполним, будь уверен. Но ты не остановил насилие против представителей власти, а напротив, поддержал. Как это понимать? А я понимаю,                что это форменное вредительство.
   - Да ить, это… Ну вы, товарищ, это…
   - А скажи-ка, товарищ Соболев, - вступил в разговор Едемский. – Сколько твой ТОЗ нынче сеет?
   - Ну, по весновспашке план наш был тридцать десятин. Это мы зимой затевали.                А как реквизиторы прошлись по зажиточным да кулакам, дак и сеять стало нечем.
   - А причем тут зажиточные и кулаки?
   - Дак, ведь мы у их хотели  семена-то одолжить. И ужо сговорились. К примеру, Замараев Андрюха согласился нам выделить двадцать пудов ячменя, Шихов Василий – десять пудов ржи и семь пудов овса.
    - Это кулаки?
   - То ись, к им причисленные. Мы с ими выгодные договоры имели.
    - Для кого выгодные?
    - Для ТОЗа. Оне понимают, что власть наша и хошь-не хошь помогай. Таких у нас десять семей. В основном и целом оне сознательные. Не отказывают, ежели                в состоянии, не токо зерном, а и мукой на праздники помогчи  хто в нужде. Есь, конечно, и такие, хто злобствует, дак, с ими и разговор другой.
   - А, к примеру, этот Замараев так уж без умысла, по доброте душевной вам помогает? Или затевает что-то?  Как думаете, председатель волсовета?
   У Кокорева глаза закрутились против часовой стрелки.
   - Дак, ить, это… Газетки он выписывает, читает. Комсомольцам он газетку-то дал…
   - А волсовет газет не получает?
   - Это… получает, токо газетку-то со статьей свинья по неосторожности технички, сожрала, будь она… Ну, вот Замараев, начит ли, и выручил. Он инвалид                с германской, одна нога у ево осталась, а с хозяйством управляется хорошо. Книги, брошюрки там по сельскому хозяйству выписывает. И люди от ево пользу тоже имеют, советует, как лучше сажать-сеять.
   - Значит, полезный кулак?
   У Кокорева глаза вовсе перестали крутиться, остановившийся взгляд уперся в пол.
    - Ладно, товарищ Емельянов, доставь задержанных в ЧК, товарищу Коровину,                а сам напиши подробное объяснение. С тобой еще разберемся.
   - Дак, это, в какую чеку, товарищи хорошие? – взмолился Кокорев. – Нам ить…                у нас ить делов…
   Кокорева и Соболева Емельянов опять под наганом вывел из помещения.
   - Пусть Коровин дня два подержит этих придурков…
   - Что, отпустим!? – почти закричал Цикин.
- Ну, не велико преступление. Тем более семенами-то все равно их надо снабжать. Если разобраться, то мы с тобой… Ведь знали про решения съезда, так нет, давай под шумок еще заходик сделаем по изъятию излишек. А какие сейчас                у крестьян излишки? Так что давай не будем раздувать, не дай бог дойдет                до губкома. Тогда нам с тобой двойной загиб припишут – невыполнение партрешений      и допущение насилия на представителей власти в виде их ареста. Как это тебе?
   -  И все-таки этих мерзавцев надо проучить. А этот Соболев-то – партиец. Вот гад…
   - Ничего, Коровин припугнет и, думаю, инициативы у них поубавится. А вот,                к примеру, этого Замараева не худо бы доставить сюда. Судя по описанию предволсовета – необычный тип кулака, почти всей деревне мил..  И потом, как он, инвалид, так ведет хозяйство, что в кулаки зачислен. Надо побеседовать, но без всяких арестов.  Побеседовать, понять, сделать для себя пометку, как с такими дальше быть. Согласен?
   - Не согласен! Что с такими антимонию разводить! Наверняка  только с виду пушистый, а нутро  волчье…. Впрочем, как знаешь. Я тоже готов его байки послушать       и сделать правильные выводы. Скажу Коровину, чтобы послал за ним.
   - Только аккуратно, утром пораньше пусть доставят. Ни к чему сейчас деревню будоражить.
   - Ладно. А что с Кокоревым, с этим предволисполкома делать? Может, под зад коленом с должности? Как думаешь?
   - Думаю, пока не надо. Не такой уж он дурачок - простачок, как кажется. За своих стоит. Деревня будет недовольна его заменой.  А там посмотрим.
   - Ладно, пойду голову ломать над этими разнарядками по продналогу.
   - Да, скажи нашему чекисту Коровину, чтобы Замараев прибыл на своей подводе.
   - Зачем?

   - Заберет потом этих двух. Не пешком же им добираться. Как-никак – двадцать километров.
   - Хэ… Ладно… Либерал ты,  товарищ Едемский. Либерал.

ГЛАВА  ПЯТАЯ

   В избе Андрея Замараева на полный фитиль горела семилинейная лампа. Пятеро мужиков, не считая самого Андрея, перебивая друг друга, обсуждали этот из ряда вон выскочивший день.
   - Надо к ТОЗовцам с поклоном идти, мужики, - не то в шутку, не то в серьез сказал причисленный к кулакам Василий Шихов. – Може, и с подношением…
   - Это пошто с подношением-то? - спросил сухощавый, без двух пальцев на правой руке мужик, за что и имел прозвище Беспалый.
   - Дак, ить, реквизиторов от нас отвели. Ведь и семенной матерьял бы не оставили. Ихнее дело перед начальством выслужиться.
   - А ведь и выгребли бы, кроме шуток, - подтвердил считавшийся  в деревне середняком, а для властей – зажиточный  Олеха Силинский по прозвищу Сила.
   - А ведь у тебя, Олексей, поди пудиков пять ржицы-то в лесу припрятано, признавайси, - ехидно прижмурившись, спросил сосед Олехи, скособоченный фронтовик и глава большого, о пяти душ, семейства Кенсарин Прокушев                по прозвищу Кесарь.
   - А ты поищи, може найдешь, - без злобы ответил Сила.
   - А ежели найду – мое? - не унялся Кесарь.
   - Ты чево ко мне прилип?! – зашипел Сила. – Ты за своим добром приглядвай,                а мое тебе колом в глотке встанет.
   - Э, мужики, что вы, как маленькие, ей Богу, - встрял Андрей.
   - И то, - сказал Шихов. – Ты, Андрей, почитай-ко нам газетку насчет директивы этой. Что сулит нам совецкая власть по части налогов.
   - Да-да, ну-ко почитай. Туто-ка не худо бы покумекать да помороковать, -  сказал дед в латаном овчинном полушубке, до этого  будто дремавший. – Мы ить за этим                к тибе и пришли.
   - Почитаю, мужики, - сказал Андрей. – Только думаю, как бы в деревню другие реквизиторы не нагрянули. От которых и директивой не прикрыться.
   - Дак, куда еще, кажись, все повыгребли….
   - Тогда уж вовсе будет неладно, - почти в один голос загомонили мужики.
   - Да не за зерном, за кое-кем из нас. Меня вот, к примеру, могут вслед                за Соболевым и Кокоревым.
   - Это за что?
   - Да хоть за газету. Выписываю и другим даю, а тем народ смущаю.
   - Не-ет, не должны, возразил Шихов. – Мы же не против власти, ежели она                не против нас. Ведь тогда и городскому человеку сытней жить будет. Так я говорю, мужики?
   - Ежели бы эта власть к нам задом повернулась да и забыла, дак, я бы первый перекрестился, - подал голос сидевший на печном пороге середняк Иван Протопопов. – А то ведь она всем своим передком со всеми своими приборами и револьверами прет на мужика. Сперва с выбором, а потом и без выбора – кулак ты или пустая ладошка.
   - А вот, скажем, пошто меня, то ись, Василия Макаровича Шихова, крестьянина, сына и внука и правнука крестьянского, прозвали кулаком? Ведь у кажнова человека по два кулака. И мои кулаки не больше чем у других некоторых. Может потому, что я от снега до снега на кулаках сплю, потому как боюсь зорю проспать.
   Вопрос Шихова оставили без ответа.
   - Надо бы узнать, что с Кокоревым и Соболевым. А как?
   - Дак, в город ехать надо бы, - предложил Кесарь.  – Да токо кому? У всех дела,                на днях посевная…
   - Ладно, мужики, я поеду, - вызвался Андрей. – Заодно и мать с сестрой                в Варницах проведаю. Ну что, читать директиву?
   - Читай, читай, попросили мужики.


ГЛАВА  ШЕСТАЯ

Прибавление  третье

   Секретарь Ленина Фофанова говорила по телефону. Увидев вошедшего Бухарина, она прикрыла трубку рукой и сказала негромко:
   - Заходите, Николай Иванович, Владимир Ильич вас ждет.
   Ленин стоял, заложив руки за спину, перед большой картой  на боковой глухой стене и даже среагировал не сразу на появление Бухарина.
   - Добрый вечер, Владимир Ильич.
    - А-а, да-да, Николай Иванович, добрый вечер. А вообще-то который час? Ага, почти без четверти одиннадцать. Ну, время, как говорится, еще детское.
   - Проблемы не детские, Владимир Ильич, - полушутя - полусерьезно сказал Бухарин.
   - Да-да, это вы правильно заметили. Послушайте, Николай Иванович, а сколько вам сейчас? В семнадцатом вам было…
   - Двадцать девять.
   - Значит, сейчас тридцать три?
   - Именно так.
   - Да-а, в сущности еще молодой человек, а уже познали все прелести революционной борьбы… Впрочем, воспоминаниями займемся позже. Прочел вашу «Азбуку коммунизма». Несомненно, книжица во многом полезная, написана                с глубоким усвоением марксизма и исторического материализма. Чего стоит идея партийной диктатуры, которая должна заменить диктатуру пролетариата в процессе нашего партстроительства. Однако с некоторыми ее положениями, а точнее –                с некоторыми вашими мыслями и доводами я не совсем согласен.
   - С какими, Владимир Ильич?
   - Вы всерьез думаете, что кулак и частный торговец врастут в социализм                через рыночные отношения?
   - Да, я так думаю. Если развитие пойдет другим, принудительным путем, то это приведет к саботажу власти и новым социальным взрывам. Поэтому я считаю, десятый съезд и вы, как лидер партии, сделали первый и очень правильный шаг, заменив продразверстку, которая принесла столь же пользы,  сколько и вреда, на натуральный продналог. И надо, Владимир Ильич, идти дальше в этом направлении.
   - Куда же дальше? Любопытно.
   - К изменению всей экономической политики.
   - Так…
   - Надо разрешить не только товарообмен, но и полноценную торговлю крестьянину                и городскому товаропроизводителю.
    - А не боитесь, дорогой Николай Иванович, что нас захлестнет буржуазная частнособственническая стихия?
   - Стихии не будет, если государство определит рамки дозволенного и будет строго контролировать процесс.
   - Так-так…
   - Владимир Ильич, я знаю, что и вы к этому склоняетесь.
   - Да? Да, вы правы, подобные мысли меня посещают и не дают покоя. Кажется, продналог - это первый и не последний шаг, который мы должны сделать. Нельзя допустить второго Кронштадта и второй антоновщины. Скачок к социализму через военный коммунизм был романтическим желанием одним прыжком преодолеть заболоченную яму… Николай Иванович, вы как редактор «Правды» организуйте                на эту тему ряд статей. Подготовьте наших ортодоксов к неизбежности следующего шага. К новой экономической политике.
   - Непременно, Владимир Ильич. А что вы рассматривали на карте?
   - Меня беспокоит ход выполнения ГОЭЛРО.
   - Днепрогэс?
   -Не только. Нужно построить много небольших днепрогэсов. Без электрификации всей страны, о чем мы говорили еще в восемнадцатом, нам не выйти                из экономической отсталости.
   - Да, это верно. Но какими средствами? Троцкий предлагает милитаризировать труд, но тогда мы не только не приблизимся, а еще дальше уйдем от социализма.
   - Троцкий выступает с крайне левых позиций. Это не подходит.
   - Я думаю, и здесь новая экономическая политика нас выручит. По крайней мере, мы определяем некоторый переходный период, который  позволит нам накопить                и опыт, и средства. Кавалерийские наскоки по Троцкому здесь неуместны.                И превращение страны в сплошной военный лагерь равносильно откату во времена махрового феодализма.
   - Ну, преувеличивать опасность предложений Троцкого, пожалуй, не стоит.                Не следует забывать, что у нас есть партия, которая способна разобраться,                что к чему… - Ленин минуту помолчал, пройдясь по кабинету. Потом неожиданно спросил: - Николай Иванович, как вы относитесь к Сталину? Извините мое любопытство.
   Бухарин тоже ответил не сразу. Он знал, как по-разному относятся в ЦК к Сталину. Одни его нахваливают за решительность, за твердый характер, другие говорят                о нем, как о неуравновешенном, грубоватом и даже насмешливом человеке. Бухарин знал, что за глаза Сталин зовет его Бухарчик, Бухаренок, но это его не обижало.  Сталин не раз в дискуссиях и дебатах его искренне и энергично поддерживал.                В какой-то степени они были друзьями.
   - Положительно, Владимир Ильич. Человек он хоть и неровный, но твердый большевик. А у кого из нас нет изъянов?
   - Да-да, вы правы, все мы не без грешков… Неровный, говорите? Да-с… Ну ладно. Спасибо, Николай Иванович, за содержательную беседу. Желаю вам и «Правде»  большевистского здоровья. Не допускайте к ней эсэров, меньшевиков и прочих болтунов. Хватит с них «Известий».
   - И вам здоровья, Владимир Ильич. До свидания.

                * * *
   В крыльцо постучали. Андрей остановил чтение. Постучали снова и уже настойчивей. Анна из другой половины избы, где укладывалась с ребятишками спать, подала голос:
   -Чево стучат-то? Открыто же. Может, кто не свой?
   - Спите, я посмотрю, - сказал Андрей и вышел в сени.
   - Кто там? Открыто, входите.
   В сени вошел человек в форме милиционера.
   - Замараев? – грубовато спросил милиционер.
   - Я.
   - Утром, к девяти часам, явись к товарищу Коровину, начальнику уездного ЧК. Ясно?  Да, приедешь на своей подводе…
   - Один? – почему-то спросил  Андрей.
  - Я передал то, что было приказано.
  - А бумаги никакой нет?
  - Нет.
  Чекист неторопливо отвязал от ограды коня, сел и дал плетью.
   Мужики в избе притихли. Вышла встревоженная Анна.
   - Хто это приходил? – спросила она.
   - Из города.
   - Во как. А хто и пошто? – спросил Шихов.
   - Да, да, сказывай, - почти хором заговорили мужики.
   - Дак, я ведь все одно в город собирался. Вот, нарочным вызывают, чтобы, значит,       не тянул с этим делом.
   - Говори толком, Андрей, - приступила к нему не на шутку встревоженная Анна.
    - Велено утре в уездный совет прибыть, - слукавил Андрей. – Одному, на своей подводе, то есть самостоятельно. Значит, нечево бояться… Думаю, тут и Кокорев                с Соболевым как-то примешаны. Токо ничево худова оне не сказали, а то бы                на казенной подводе под конвоем сейчас меня повезли. Чево-то власть узнать                у меня хочет. Посмотрим…
   Мужики для приличия еще посидели недолго и разошлись.
   Андрей и Анна долго не спали. Анна тревожилась, Андрей успокаивал, приводя резонный довод, что арестовывают не так.
   Среди ночи Андрей запряг вороного, легкого на ход жеребчика Ястреба. Анна положила в розвальни узелок с пирогами, всхлипнула. Андрей легонько прижал ее.
   - Не тужи, не севодня дак завтра вернусь. Может, к своим, в Варницы удастся заехать.
 
          * * *
.   
.  Приехал Андрей в город, когда утро только занималось. На площади у патрульного милиционера спросил, где располагается уездное ЧК.
   Совучреждения были еще закрыты. Андрей посмотрел  на карманные часы, подарок полкового командира за бой под Нарвой. До девяти оставался почти час. Андрей разнуздал Ястреба, бросил ему охапку сена. Чтобы не мерзнуть, он стал ходить взад вперед по улице.  Время ползло, как черепаха, но и черепаха рано или поздно приползает к своему месту.
    Улицы оживали. В девять часов  к парадному крыльцу прошел военный в длинной шинели и буденновке, с кобурой на ремне. На лестнице остановился,  посмотрел                на Андрея.
   - Замараев из Царевской волости?
   - Да, я.
   И больше не сказав ни слова, скрылся в дверях. Андрей снова стал ждать, снова похаживая взад вперед. Так прошло еще около часа, пока к нему не подошел молодой не по годам серьезный парень.
  - Замараев? Пройдем.
   Парень провел его в здание на второй этаж. У большой белой двери велел подождать. Через минуту вышел, сказал:
   - Заходи.
   Андрей зашел. Коровин сидел за большим столом, покрытым зеленым сукном, смотрел какие-то бумаги. Смотрел долго, даже глаз не поднял. Наконец, устремил пристальный взгляд  на стоящего у дверей Андрея, сказал тоном, каким говорят                с вором или грабителем.
   - Агитацию разводишь?
   Андрей не сразу нашелся, что ответить.
   - Какую агитацию?
   - Не прикидывайся. Знаем мы ваши кулацкие замашки. Поперек горла вам советская власть. Какие газеты подсовываешь в избу-читальню?
   - Я две газеты выписываю, тов… гражданин военный начальник. «Известия»                и «Красный Север». Читаю людям по их просьбе. О политике Советской власти                по части крестьянства. К примеру, вчера читал мужикам о декрете насчет продналога заместо продразверстки. Мужики довольны.
   - Кем? Тобой?
   - Декретом.
   - Умник. Без тебя бы не довели.
   - Дак, ведь пока…
   - Молчать!
   Андрей напружинился, глаза его недобро блеснули, но тут же взяв себя в руки, сказал спокойно:
   - Я фронтовик, господин военный, инвалид, как видишь. И со мной…
   - За царя и отечество воевал? – снова на усмешку перешел Коровин.
   - Да, за царя и отечество. Только вот цари меняются, а отечество остается.
   - Тужишь о царе-то? А? – злорадно осклабился Коровин, выказав неровные зубы. – Ничево. Любезный тебе декрет партия и товарищ Ленин как ввели, так и выведут. Вот тогда снова мы за вас, буржуйских выкормышей, возьмемся.  Только кости затрещат. Белоглазов! Проводи к товарищу Едемскому.

   «Тотемский уездный комитет РКП(б)» - прочитал на вывеске Андрей. Парень-чекист завел его в приемную, на двери которой он прочитал: «Секретарь уездного комитета РКП(б) Едемский В. Н».
   - Товарищ Едемский сейчас занят, садитесь и ждите, - дружелюбно сказала женщина лет сорока в белой блузке и черной юбке с гладкой на пробор прической. Русые волосы ее были собраны в зашпиленный сзади пук. Такая форма одежды и такие прически стали обязательной чертой женщин-совслужащих.
   Ждать пришлось с полчаса. Из кабинета стали выходить возбужденные люди. Двое из них, особенно жестикулируя руками, что-то доказывали друг другу.
   - Помяни мое слово, - говорил один, рубя воздух правой рукой (рукав левой был пуст и засунут в карман) - ничего толкового из этого не выйдет…
   - Но ведь там все продумали, не с бухты-барахты… - сказал второй, одетый                в гимнастерку и галифе. Он вдруг задержал взгляд на Андрее.
   - Инвалид гражданской?
   -  Нет, германской.
   - А, - разочарованно махнул рукой.
   Секретарша зашла в кабинет Едемского и тут же вышла.
   - Заходите.
   Едемский был  не один. На стуле у окна в непринужденной позе сидел предуисполкома Цикин. Андрей зашел, прикрыл за собой дверь и стал ждать оскорблений и обвинений, но вдруг услышал:
   - Проходите, Андрей Александрович, садитесь вот сюда. Мы хотим с вами побеседовать и даже посоветоваться.
   Андрей, стараясь меньше прихрамывать, прошел и сел на указанный стул к столу, напротив Едемского.
   - Андрей Александрович, вот вы инвалид, потеряли ногу, а хозяйствуете, насколько я осведомлен, так, как  у иных молодых и здоровых не получается. В чем секрет, поделитесь.
   - Какой тут секрет, тов… Извиняйте, не знаю ваше имя –отчество.
   - Владимир Николаевич Едемский. А это председатель уездного исполкома Цикин Станислав  Карпович.
   - Секрета нет, Владимир Николаевич. Первое – желание, второе дело – к желанию подключить разуменье,  третье дело – почитай науку.
   - А попроще?
   - Ну, чево проще. Первое – желание, без ево ни одно дело не пойдет на лад.                Второе – человек, и особенно крестьянин, допреж  должен подумать, а не наобум дело делать.  У нашего брата частенько бывает так: время приперло, ну и давай поспешать, а там – куда кривая вывезет. Ну а третье – это уж когда с желанием  да все продумано, подключай агрономическую науку,  которую я беру из брошюр и журналов.
   - Ну, а наемный труд используете?
   Андрей понял умысел вопроса и пожалел, что разоткровенничался, но решил говорить прямо, не вилять. Все равно в кулаках держат.
   - В посевную и уборочную, а также в сенокос.
   - А сколько человек.
   - Смотря по урожаю и, конечно, какие площади сеешь-убираешь. Не мене двух работников, но и  больше четырех не нанимал.
   - До передела вы, кажется, на столыпинские отруба выделились?
   - Да, выделился.
   - И как?
   - Результат был…
   - О переделе жалеете? Злитесь на советскую власть?
   - О переделе жалею. А злиться? Чево злиться? Власть сама себе хуже сделала.
   - Почему?
   - Ну, как… К примеру, у меня было двадцать десятин одной только пашни.                А оставили восемь десятин. Сколь я хлеба собирал и сколь я теперь собираю – догадаться не трудно. И кому это выгодно? Государству? Так я раньше сдавал                и продавал хлебушка-то тысячами пудов, а теперь и сотню с трудом наскребаю…                Дак, ведь и работникам платил, и они из этой платы да арендованных у них же земель и сами были сыты и кое что государству перепадало. Вот теперь и судите – хуже или лучше.
   - Значит, ты один умник, а остальные дураки? Так выходит? -  явно раздраженный разговором, спросил молчавший до сих пор Цикин. – И власть советская, за которую отдавали свои жизни трудящиеся рабочие и крестьяне, должна тебя, враждебного ей элемента, снова пригреть и обласкать?
   Андрея это задело.
   - Я не умник. Но и не дурак, как бы вы того хотели. Без крепких и культурных хозяев земля оскудеет и ни одна власть без них не обойдется. Эти ваши ТОЗы и коммуны,                к примеру, только барахтаются в земле, потому как у них нет ни уменья, ни порядка. Вот Ленин это понял и…
   - Интересный разговор у нас получается, - перебил Цикин и многозначительно посмотрел на Едемского.
   - Ладно, давайте о деле, - сказал Едемский. - О декрете РКП(б) и ВЦИКа                по введению продналога, а также по товарообмену вы, гражданин Замараев, знаете?
   - Знаю.
   -  Сколько в вашем селе зажиточных хозяев, вроде вас?
   - Может, и были зажиточные до…
   - Не прибедняйтесь. Так сколько?
   - В кулаки зачисленных я да еще девять хозяйств.
   - А дворов сколько?
   - Тридцать девять.
   - Остальные?
   - Есть крепкие середняки, дворов шесть, остальные малозажиточные  и бедняки. Кокорев, предволсовета, вам лучше скажет, у него списки имеются.
   - Кстати, о Кокореве. Что говорят о нем сельчане?
   - Ничево худова. Старается по-справедливости.
   - А Соболев?
   - Председатель ТОЗа?  ТОЗ – дело не живучее, ково ни ставь… Общее – значит      не мое…
   - Слушай, что он тут несет!? – возмутился Цикин. – И мы должны его выслушивать. Нет уж, меня уволь. О, Боже, что дальше-то будет от этого послабления! – И Цикин буквально выскочил из кабинета. Едемский же, после небольшой паузы, спросил:
   - Ладно. Сколько в этом году сможете взять земли в аренду?
   - Не знаю, тягловой силы за девятнадцатый и двадцатый годы поубавилось. Опять же семенного материала осталось…
   - Дадим кредит. Под какой процент пока не знаю, но, думаю, посильный. Через пару недель пошлем к вам уполномоченного, который на общем сходе и доведет его.  Передайте наш разговор зажиточным и середнякам, пусть  не опасаются сеять больше. Не прогадают. Осенью за вычетом налога, урожаем распорядитесь по своему усмотрению. Пользуйтесь возможностью…Вы на своей подводе? Вот и хорошо. Заберете Кокорева и Соболева. Сейчас их приведут.
   - А вот, это… Реквизиторов больше не будет?
   - Не будет. До свидания.
   Андрей вышел и глубоко, облегченно вздохнул.

ГЛАВА  СЕДЬМАЯ

   Комсомольский вожак Венька Полетаев, повесив на себя пастушью барабанку,                и выбивая что-то вроде похожее на походный марш, в сопровождении трех членов ячейки, шел вдоль деревни. Поравнявшись с очередным домом, комсомольцы кричали:
   - В сельсовет, на собранье! Проявим большевистскую активность! Все как один                в сельсовет!
   Люди смотрели в окна и, оставляя домашние дела и наполняясь любопытством, шли в сельсовет. Скоро просторная сельсоветская изба заполнилась до отказа                и уполномоченный уездного комитета хозяйственно-продовольственных заготовок Прокушев, а за ним и предволисполкома  Кокорев прошли за стол, покрытый зеленым сукном, на котором стояли графин с водой и стакан. Прокушев что-то сказал Кокореву                и тот встал и визгливо крикнул:
   - Граждане-товарищи! - Глаза его завертелись по часовой стрелке с бешеной скоростью. – Седни, начит ли, к нам приехал уполномоченный  этова,  начит ли, хозпрода товарищ Прокушев. - После этих слов Кокорев видимо успокоился,  потому как глаза его перестали крутиться. – Он, то ись товарищ Прокушев, доведет нам крестьянскую политику нашей большевической партии и, начит ли, советской власти… - Тут Прокушев что-то шепотом сказал ему. – Чево? – тоже шепотом спросил Кокорев. – большевистской партии, - уже не шепотом и несколько раздраженно сказал Прокушев. – А, нашей, начит ли,  большевиской партии и, само собой, советской власти. Скоро посевная, и мы, то ись вы, должны знать эту политику, чтобы воплощать эту политику, начит ли, в жись. Просим, товарищ Прокушев, доведите до сведенья эту политику.
   Прокушев встал, но тут к столу подскочил комсомольский вожак Венька Полетаев                и, словно трибун, выкинув вперед руку, крикнул:
   - Товарищи, в повестку дня нашева собранья прошу включить вопрос о выделении комсомольской ячейке краснова уголка и выписки на уголок газет «Красный Север»                и «Совецкая молодежь».
   - Давай, Венька, выписывай больше, пригодятся стены оклейвать, - выкрикнул кто-то из мужиков под общий хохот.
   Но Венька, не смутившись, продолжал:
   - А также, товарищи, комсомольский уком объявляет  неделю красной молодежи, которая должна сознательно пополнить ряды нашей ячейки…
   Тут Веньку перебил дед Трофим, известный в деревне балагур и охальник:
   - Венька, а вот, к примеру, девок ты в свою ячейку принимаешь?
   - Всех принимаем, - охотно ответил Венька.
   - Ну, дак, прими, батюшко, и меня. Давно мне охота в одной ячейке с девками посидеть да пощупать их политическую платформу.
   От взрыва смеха в двух десятилинейных лампах огонь колыхнулся и чуть не погас.
   - А ты, дедко, старухину-то платформу давно не щупал? – давясь от смеха, спросил молодой новоженец Сано Дулепов, по прозвищу Перго.
   - Дак, ить, у моей старухи платформа меньшевицкая, худая, и на смычку я с такой платформой не согласен.
   - Сотона, кобель старой, - заругались пожилые бабы.
   - Венька, не принимай деда, он те у всех комсомолок платформы перепортит, - сквозь смех кричал Сано Перго.
   Кокорев давно стучал пустым стаканом по графину и с опаской поглядывал                на уполномоченного. Но и Прокушев едва сдерживал смех.
   Утихомирил всех опять же Венька, так ударив палками по барабанке, что многие, особенно бабы, вздрогнули.
   - После собранья запись в красную молодежь будет тут, - объявил Венька голосом, не допускающим возражений. Еще немного пошумев, зал стал стихать. Кокорев, воспользовавшись моментом, крикнул:
   - Слово берет товарищ уполномоченный из уезда. Вниманье, граждане-товарищи, будьте посурьезней.
   Прокушев встал, поправил изрядно поношенный пиджак, вытер вспотевший лоб.
   - Товарищи!  Кхэ… Товарищи. Уездный комитет партии и уисполком послали меня                к вам сюда, чтобы я довел до вашего сведения директиву десятого съезда  РКП(б)                и ЦИКа о твердом налоге вместо этой, которая вам всем надоела, – продразверстки…
   - Надоела, надоела, - почти хором закричали в зале. – Как собака лютая надоела, твоя правда, гражданин уполномоченный. – В зале снова зашумели, загомонили, перебивая друг друга,  мужики и бабы. А тут еще ребятишки, забившиеся под лавки, затеяли возню.
      - Кыш отсюда, шантрапа, не мешайте собранью, - зарычали со всех сторон.
   Прокушев, в это время налив в стакан воды, звучно ее выпил, и уже уверенней                и громче продолжал:
   - Ну, так вот, разверстки этой больше не будет, а будет твердый налог,                по которому вы сполна сдаете начисленное, а остальной ваш продукт, ну там зерно, мясо, молоко и тому подобное, можете оставить у себя для дальнейшего вашего личного  распоряжения ими. Можно этот продукт,  к примеру, обменять на плуг, борону,  хомут, или другие нужные вам товары в городе или других местах уезда. Но токо уезда, товарищи. Дальше ваши продукты питания вывозить нельзя. Кроме всего, государство может у вас закупать ваши излишки по закупочным ценам…
    - А цены-то каковы будут? – спросили из зала.
   - Их, товарищи, установит само государство.
   Поднялся Шихов.
   - А вот ты нам скажи, товарищ-гражданин уполномоченный, можно ли брать землю                в аренду?
   - Можно. Токо тут так. Ежели, к примеру, ты арендуешь у своего соседа,                то и сговаривайся с ним о плате, а ежели просишь  у государства, то плату, то есть процент с каждой арендуемой десятины,  устанавливает государство.
   - А какой этот процент? Вот я, к примеру, али Замараев Андрей, кум мой, допреж эту аренду взять, хотим знать оброк, то ись этот самый процент. Так же интересуемся насчет наемной силы, можно ли ее нанимать во время сенокоса и уборочной? Ответьте нам сполна, товарищ гражданин уполномоченный.
   - Насчет государственного процента… Он пока не установлен и будет установлен                по видам на урожай. Так мне велено вам довести. Насчет наемной силы. Про это я пока ничего не знаю, а потому и не могу сказать определенно. Видно, по этому вопросу будут указания потом.
    - Это вот худо. Без найма много  земли не поднимешь, и хлеба много не собрать.                У нас тут есть такие хозяева, которые, ежели их в наем не взять, то им и вовсе кормиться нечем будет. Взять хошь бы Рычкова Митюху. Земли ему наделили двенадцать десятин, а у ево не спахать их нечем, не засеять. Ну и куда, ты Митюха, ежели тебя нельзя будет нанять?
   - Ты, Шихов, чево за меня отчитываессе? - взвился Митюха, многодетный мужик, потомственный бедняк. – А може я тебя в работники собираюсь позвать. Совецкая власть теперя на моей стороне.
   Митюхина реплика вызвала оживление, кто одобрял его слова, кто осмеял.
   - Молодец, Митюха, крой Шихова.
   - Ну-ко, Шихов, доведи до сведенья, пойдешь, к Митюхе в роботники?
   - Во-во, он тебе, Шихов, хороший процент положит от трех-то суслонов кострицы.
   - Ты, Митрей, зря осерчал, - примирительно сказал Шихов, - Я ведь тебя                и по те годы не обделял…
   - Граждане-товарищи, не мешайте товарищу уполномоченному, начит ли, выступать перед вами, -  потребовал Кокорев и глаза его завертелись по часовой стрелке.
   - Вот ты, гражданин уполномоченный, сказал, мол, процент за аренду будет назначен  государством потом, по видам на урожай. А пошто так? Аренду бери сичас, а процент потом, - спросил зажиточный  хозяин Кенсарин Попов, по прозвищу Кесарь. 
   - Да-да, это как понимать? Вот ты Андрей, как думаешь? Ты  разные газеты читаешь о текущей политике, дак и скажи свое слово по этому предмету, - сказал Шихов, оборачиваясь в сторону Андрея.
     Все попритихли. Понимая, что надо ответить, Андрей встал.
   - Ежели власть будет одинаково ко всем справедлива, то ладно. Ведь только осенью будет ясно, каков урожай. Хороший – один процент, худой – ну и процент согласно ему. А ежели сейчас процент установят, то и с худова, и с хорошева один   и тот же. Главное, чтобы процент был разумный…
   - Я с Замараевым согласный, - сказал Шихов. – Ежели государство по-совести, то…
   Снова зашумели  рязановцы. Даже бедняки, которым советская власть благоволила, кричали что-то и на кого-то.
   Собрание шло долго и крикливо. Кончилось барабанным стуком Веньки Полетаева, который снова призывал записываться в красную молодежь и в ячейку. Но ячейка снова не пополнилась.

ГЛАВА  ВОСЬМАЯ

   - Все, можно сеять овес. Завтра с Мишуткой уезжаем  за дальний отвод, - объявил Андрей, возвратившись с полей, куда ездил проведать готовность земли к севу. –                А где Мишутка-то?
   - Из школы еще не пришел, - ответила Анна. – Не надо бы ево отрывать от уроков-то. Давай я с тобой поеду…
   - А Машуньку куда?
   - Ежели тепло будет, то и с собой можно взять. Уж три года девушке, большая…
   - А если бабку Евстолью попросить? Как думаешь, согласится посидеть?
   - Можно, думаю согласится. Токо надо просить, чтоб на всю посевную…
   - А я ведь собирался еще Ивана в найм брать, а то вдвоем трудновато…
   - А ну как власти…
   - Другова выхода нет. Вечером схожу к нему
   - Да он рад будет, с хлеба на воду перебиваются.
     С вечера Андрей проверил бороны, упряж, задал Девятке и Ястребу дополнительную меру клеверного сена, специально оставленного на посевную. Овес                и рожь решил сеять по зяби, ячмень и пшеницу – по весновспашке.
      Апрель радовал погодой: жары нет, но и не заливает дождями. Все в меру.                Для крестьянина нет ничего желанней такой погоды. А газеты пишут, что центр и юг России уже нещадно сушит.
   Иван Попов был отнесен властью к бедным крестьянам, и должен был иметь разные привилегии и льготы по разверстке, а теперь вот по налогу: право на паек  в виде пяти килограммов ржаной муки на всю семью, в которой он был сам шестой, пол-литра постного масла, трех коробок спичек и  одного литра керосину на месяц. Но поскольку власть и этой малостью не всегда могла обеспечить, то семья бедствовала на всю катушку. Лет было Ивану сорок, и в общем-то не хилый мужик, но каким-то поразительным образом не держалось в его руках хозяйство, расползалось по швам. Уверовав в свою невезучесть, он и вовсе перестал пытаться что-то наладить                и укрепить. Была, к примеру, лошадь, кобыла. При хорошем хозяине она могла бы вывезти его из нужды. Но Иван словно забыл, что это живое существо и его надо кормить. То же и с коровой, которая почему-то постоянно оставалась яловой и молока давала меньше козы. Лошадь Иван поменял у цыган на огромного жеребца, который через неделю стал тощее тощего, а еще через неделю  и вовсе сдох. Корову купила родня из дальней деревни. Так и жил Иван от пайка до пайка, от страды до страды, когда охотно шел в найм.
   Иван вечером и сам собирался идти к Андрею или Шихову просится  в найм                на посевную, а тут Мишутка прибежал.
   - Дядя Иван, тебя тятька зовет. Придешь?
   - Приду, приду…
   - Сговориться с Иваном было просто, но Андрей выставил условие, на которое бы                и иной середняк согласился. Что уж говорить об Иване.  Но Попов и работал так,                как никогда не стал бы работать на себя. Есть еще и сейчас такая порода людей                на Руси. Все та же загадочная русская душа.

   Почти посеяны овес и рожь по зяби, вспахан и весенний клин. Еще неделя,                и с посевной будет покончено. Семян, по расчетам Андрея, должно было хватить.                А раньше, до продразверстки да до передела, зерна оставалось столько, что и себе                до новины хватало, и нуждающихся кредитовал под малый процент. Муки осталось                до Троицина дня, а там придется на мельницу ехать, просить муки под большой процент. Но был бы урожай. Андрей все посчитал: сколько брать, сколько отдавать.                За  что же его в кулаки-то записали? Не нравятся, видно, кому-то такие, как он.
   Погода словно терпела, не портилась, пока крестьяне посеют. Но вот заходили облака, сливаясь в сплошную хмарь. Андрей досевал последнюю десятину, как стал накрапывать дождь, а уезжали с поля под ливнем. Но с окончанием посевной                1921-го года.
   Анна устроила по этому поводу ужин и позвала всю семью Ивана. В это время                и заявился уполномоченный из уезда. Привязав коня  к изгороди, он прошел в избу совершенно вымокший и продрогший. Представился:
   - Уполномоченный уездного исполкома  Силинский с поручением проверки хода посевной.
   С Силинского текло ручьем, и у порога образовалась целая лужа. Анна порывалась пригласить человека за стол, но, боясь испортить дело, смотрела на Андрея.
   - Давайте-ко, гражданин уполномоченный, сперва чаем погрейтесь, а потом                и о посевной поговорим, - предложил Андрей.
   - Да-да, ну-ко, снимайте макинтош да присаживайтесь к столу. А то ведь совсем простудитесь, - подхватила Анна.
   -  Не положено…
   -  Чево не положено? – не поняла Анна.
   - Болеть  вам тоже  не положено,  садитесь. - Андрей встал и снял                с уполномоченного прорезиненный плащ-макинтош. Силинский благоразумно                не стал сопротивляться.
   Выпив несколько стаканов чая и поблагодарив хозяев, сказал, вытирая выступивший пот:
   - Четыре деревни сегодня проехал…
   -  Как у них с севом? – спросил Андрей.
   - У кого как.  Зажиточные и крепкие середняки не мешкают. У них дело идет. Беднота… А, с ней всегда было ясно.
   - А ТОЗы?
   - Тоже где как. У иных дело идет. Вот в вашей деревне ТОЗ должен всю выделенную площадь засеять, семян хватает…
   Андрей при этих словах переглянулся с Иваном и оба чуть заметно усмехнулись, зная, откуда семена у ТОЗа.
   - Вот только со сроками… Еще и половина площадей по уезду не засеяна. Как думаете, уложатся в агрономические сроки? Вот я фамилию вашу знаю – Замараев, велено вас проверить, а имя-отчество не знаю.
   - Андрей Александрович. А вас?
   - Иван Алексеевич.
   Андрей вспомнил дядю Ивана Алексеевича, который в 19-м пропал, как в воду канул.
   - Не знаю, Иван Алексеевич, управятся ли в лучшие сроки. Председатель нашего ТОЗа  Соболев мужик толковый, беспокоится о деле. Токо ведь у него тринадцать дворов и все бедняки. Тягловой силы, инвентаря не хватает.
   Андрей понимал, что расписывать ТОЗ в ту или другую сторону – значит, говорить или неправду или приукрашивать, а потому и не стал больше говорить.
   - Да, это так. Пока единоличник лучше справляется. Вот, есть сведения, что вы                и еще некоторые зажиточные в вашей деревне нанимаете людей из бедняков. Так?
   Силинский несколько задержал взгляд на лице Андрея.
   - Я только про себя буду говорить, Иван Алексеевич. Да, вот моя наемная сила,                за столом. По случаю окончания сева устроил ужин…
    - Дак это… Вы, товарищ уполномоченный, не думайте… Я сам попросил Андрея.                У меня-то и хозяйства фактически нет, коза да три овцы. Вот я и помог как родственник…
   - Вы родственник?
   - Ну, дальний, конечно, а все ж таки надо помогать друг дружке. Тем паче, что Андрей инвалид войны. Об одной ноге. Сам понимаешь…
   Андрей украдкой взглянул на Анну, а та слегка удивленно смотрела на Ивана. Тут подал голос шестилетний Иванов парнишка.
   - Вот, Гришка, тепере  Мишутка Замараев нам родня. Я ему свои бабки отдам, которые выиграл у Петьки Мохова.
   - Ну-ко, поели-попили и дуйте на улицу, - стала выпроваживать ребятишек жена Ивана Зинаида.
   - Там до-ождь…
   - Робятки, давайте-ко в горницу, поиграйте там. Машунька, иди и ты с ними, - распорядилась Анна, и ребята с шумом скрылись в горнице.
   - Родственники, само собой, должны помогать друг другу, - возобновил прервавшийся разговор уполномоченный. – А сколько у вас, Андрей Александрович, зяби                и весновспашки?  Мне для отчета это знать надо. Я запишу.
   - Не лишку. Две десятины зяби и шесть десятин весновспашки. Посеял одну десятину овса, три – ячменя,  и две пшеницы. Семян в обрез хватило.
   - Каково ваше хозяйство?
   - Имею двух лошадей, двух коров, в марте-апреле отелятся, также есть свинья, овцы куры. Этим живем… А скажите, Иван Алексеевич, насчет разрешения на наем ничево не слышно? К примеру, мне без найма трудно обойтись. А и хозяйство рушить неохота. Да ведь и государству это не выгодно. Я так понимаю.
   - Идет дискуссия, - солидно ответил Силинский. – Одни за, другие против. Может, что и будет. Некоторые товарищи в Москве предлагают вместо обмена товара                на товар разрешить свободную торговлю. Продал, к примеру, крестьянин зерно,                а купил чего ему надо.
   - Да, это было бы выгодно всем. Только сомнительно, - сказал Андрей.
   - Не знаю, может, что и будет, - сказал Силинский. - Спасибо, хозяева, мне пора, дождь вроде перестал.
   Уполномоченный уехал.
   - Хороший человек, сказала Анна.
   - Да, с понятием, согласился Андрей. – А тебе, Иван, спасибо за родство. Выручил. Сенокос не за горами, поможешь?
   - Конечно, не сумлевайся.
   Проводив Ивана и его семью, Андрей сказал Анне:
   - Завтра поеду в Варницы. Прошлый раз, когда был, матери сильно                не здоровилось. Проведаю. Возьму и ребят. Не возражаешь?
   - Бери, конечно. И самой охота бы съездить, проведать… Привет им передавай.                В другой раз я поеду с ребятами.
   - А вот на Троицу и поезжай.

   Было воскресенье. Андрей с детьми подъехал, когда Надежда, мать Андрея, только управилась с печью. Еще не остыли пироги с прошлогодней брусникой, грибами, картофельники, сметанники и творожники. Лидии с мужем дома не было. Дети – семилетняя Юля (на год моложе Мишутки) и четырехлетний Сережка только вставали       к завтраку. Что тут началось! Детский шум-гам, визг-писк. Надежда, конечно,                в радостные слезы.
   - Мама, ты чево? Месяц как виделись. А где Лидия с Арсентием?
   - Ой-ой, - ойкала и била себя по бокам Надежда. – Сичас  Юльку пошлю. Последний клин у Ковды засевают.
   - Не надо, мам, я сам поеду к ним. Вместе и назад приедем. К обеду жди.
   - Дак, хоть пирогов поешь…
   - А ты положи пару в корзину, там поедим.
   - Вот и ладно, - захлопотала Надежда и вместо двух положила шесть.
   - Как ты чувствуешь-то себя, мама?
   - Да сичас вроде бы лучше. Голова, конешно, худая стала,  болит часто. А так ничево… Ты давай-ко поезжай, а приедете – обо всем и поговорим. Ведь на ночь?
   - На ночь.
   - Вот и ладно, вот и хорошо. Поезжай.
   - Лидия и Арсентий встретили Андрея радостным удивлением и хотели сворачивать работу, но Андрей не позволил.
   - Я не за вами приехал, а помочь вам. Лукошко есть?
   - За лукошком дело не станет, - сказала Лидия.
   Андрей повесил на себя семянное лукошко и вместе с Лидией  пошел сеятелем. Арсентий вел по засеянному лошадь с бороной.
   Погода позволила, и к обеду клин был засеян.
   Был хмельной, радостный обед, какой  может быть только с близкими и дорогими людьми. Ребятишки уже успели сбегать на Ковду искупаться, их накормили, и они снова убежали на улицу. Пошел житейский разговор.
   - Своими семенами сеяли? – спросил Андрей.
   - Своими, - убавив голос почти до шепота, ответил Арсентий. – Реквизиторы готовы были последнее забрать, дак, пришлось пудов десять припрятать. А то бы…                Что за власть такая? Своего же мужика давит, как гниду какую.
   - Голодают в городах. И не токо в городах, - сказал Андрей.
   - С такой политикой  не мудрено…
   - Про директивы насчет налога вместо разверстки слышали?
    - Да, слухи ходят, но люди уж ничему не верят. Был сход, разъясняли. Будто бы налог заплати, а остальным хлебом распоряжайся  сам.
   - Так и есть, у нас тоже сход был. А вчера ко мне уполномоченный заявился. Говорит, что могут допустить свободную торговлю. А директиву… Вот я вам газету привез,                с разъяснением. Газеты это назвали новой экономической политикой, сокращенно – НЭП.
   - Неуж власть опомнилась? – сказала Лидия с некоторым недоверием.
   - Дай бы Бог, - вздохнула Надежда. – Скоко народу страдать-то? Диво, как еще жив простой труженик.
   - Не знаю, как все будет. Во власти много таких, кто недоволен этим самым НЭПом, дак, Ленин, пишут газеты, объявил, что это временное отступление.
   - Отступление? Значит, потом будет наступление. На ково? Опять на нашево брата, на мужика. Так выходит?
   - Социализм хотят построить…
   - Социализм? Про социалистов слышали. В Тотьме много их было, народ мутили…
   - Вот социалисты и заявляют, что при социализме ни бедных, ни богатых                не должно быть.
   - Про это я тоже слышал. Но ведь тогда надо следить, чтобы и работали все одинаково. А кто следить должен? Надзиратели? Сколько ж их должно быть? Наверно, много. И всех их надо  тоже кормить, оне ведь тоже не должны быть бедными. Да оне всегда лучше простого народа жили. Значит, пустая это затея, социализм ихний. Кто как работает, как хозяйничает – тот так и живет. Так, по-моему, должно быть. А дело государства – взять с меня налог ли, подать ли, или еще как обзови. Кто против? Так было, так и должно быть. Но не мешайте вы нам, дорогие наши правители, а если можете, дак и помогите. В накладе не останетесь, ежели о стране, о народе забота…
   - Ну, ты, Арся, прямо как на собраньи, - усмехнулась Лидия. – Бывало, тятя тоже начитается газет и начнет рассуждать про власть, про политику…

   Домой Андрей вернулся на другой день. А дома новости. В волисполком пришла депеша: всем, у кого имеется хотя бы одна лошадь, в воскресный день собраться подводами и прибыть на реку Ковду под Варницы для перевозки сплавного леса                на берег Сухоны под Зеленской слободой.
   - Кокорев и Венька Полетаев вчера вечером оповещали всех, - сообщила Анна.
   - Придется ехать, - сказал Андрей. – Хорошо что с севом управились. Душа                на месте…

* * *
 
   На небольшой сплавной речке Ковде стояло столпотворение: сотни две подвод сбились в огромную конно-людскую  толпу. Крик, ругань, смех, ржание лошадей, стук телег и двуколок. Вспыхивали даже потасовки. Кто-то пытался перекричать всех, призывая к порядку и выстроиться в очередь, но все пытались в этой очереди быть первыми, потому что было заранее объявлено – каждой подводе сделать по два рейса. Все хотели сделать их  раньше других и уехать домой, где своих дел не впроворот.                И кто знает, сколько бы еще эта маята и суматоха продолжалась, если бы не какой-то начальник, прибывший на пыхтевшем автомобиле. Он вдруг ловко вскочил на капот автомобиля и пальнул вверх из револьвера. Толпа вздрогнула и притихла. Даже кони тревожно напряглись от неслыханно резкого хлопка.
   Андрей узнал этого начальника. Это был секретарь уездного комитета РКП(б) Едемский.
   - Товарищи-граждане!  Знаю, мы оторвали вас от своих домашних дел да еще                во время посевной.  Но молодая, еще неокрепшая после гражданской войны советская республика нуждается в помощи. Ей нужен не только хлеб, но и лес, чтобы восстанавливать,  ремонтировать, строить, чтобы работали электростанции, ездили паровозы, ходили пароходы. Так давайте спокойно, без ругани и злобы немного поработаем на общее дело. И не обессудьте, если мы еще позовем вас на помощь.                А теперь слушай мою команду. Каждая подвода, следуя друг за другом, проезжает мимо меня и едет вон к той излучине. Там вас загрузят, и вы едете вот за этим верховым. На месте вам покажут, куда сгружаться, и вы снова чередом едете сюда. Понятно?
   - Поня-атно. Командуй.
   - Так, ты, - Едемский указал на ближнюю подводу, - пошел! Ты – за ним. Ты…
     Скоро беспорядочная и орущая толпа выстроилась в колонну и спокойно направилась к месту погрузки. «Видать, бывалый человек, этот секретарь, - подумал Андрей. – Такой сумеет повести людей…».

ГЛАВА  ДЕВЯТАЯ

Прибавление  четвертое

   1921-й год на большей части средней и южной России выдался неурожайным.                В северных же губерниях хлебных рекордов тоже не предвиделось, но все же год был устойчивым, и предполагалась не только обеспеченность каждому сеющему хозяйству окупаемость затрат, но и кое что пустить  в товарообмен. Крепкие середняки                и зажиточные хозяева внесли положенный (не маленький в среднем) налог,                и, благословясь, собрались  в Тотьму, на объявленную ярмарку. Но допрежь ярмарки вдруг клич губкома и губисполкома: десять сытых должны накормить одного голодного в голодающих краях. Что же, поворчав на власти, крестьяне решили, что дело-то святое и голодающим надо помочь. И сдали хлеб и прочие продукты                по дополнительному заданию. Да и деньгами поделились. И не было былого повсеместного недовольства. «Мы ж с понятием», - говорили на сходках крестьяне.
   И все же и ярмарку посетил крестьянин. Сам кое-что выбрал, купил или обменял. Поприценивался к другим товарам. Ожил пахарь: кажись, новая власть, и Ленин                не обманывают, дают жить.

   1922-й год  укрепил веру деревни в советскую власть. В октябре ВЦИК принимает новый земельный кодекс, по которому (невероятно!) крестьянин получает право  аренды земли и наемного труда, выхода из общины или колхоза (ТОЗа)  то есть вести единоличное или совместное хозяйство.

* * *
    Цикин был взбешен. «Ленин! Сталин! Что они там себе думают! Я и такие, как я, поверили им, а они…а они предают нашей кровью завоеванную власть. Снова верх берет буржуазия? Снова – торгуй, эксплуатируй, обогащайся, кто и как может. Снова иди на поклон к кулаку и купчине!? Дай, дорогой ты наш буржуй, хлебушка, дай деньжонок. Тьфу! Это, ребята, без меня. Это пусть Едемский им кланяется.                Ничево-о. Еще пришлете и за мной, когда эти нэпманы наглеть начнут. Еще спохватитесь…»
   Цикин, почти бегавший по своему кабинету, сел, схватил ручку, стал нервно писать. «Секретарю Тотемского уездного комитета РКП(б)… - Цикин  секунду подумал – писать «товарищу» или не писать, и махнув рукой: какой он теперь товарищ, продолжал, - Едемскому от коммуниста-большевика с 1917 года, председателя Тотемского уездного исполкома Советской власти (это  он подчеркнул двумя чертами) Цикина… Довожу                до сведения укома и губкома РКП(б) о своем несогласии искажения линии партии, которая ведет не к уничтожению  классовых врагов, а как раз наоборот – к их выращиванию и возрождению. Последние директивы РКП(б) и ЦИКа о допущении вольной торговли кулакам, подкулачникам и всякой буржуазии, а так же о позволении использовать этими чуждыми Советской власти элементами наемный труд бедняков, за которых я, как и множество  верных большевиков, проливал кровь в гражданскую войну, считаю неправильными и вредными. Изложенное выше прошу считать моим заявлением о выходе из членов РКП(б)… - Цикин подумал и дописал: - до той поры, пока линия партии не повернет обратно в сторону трудовых крестьян и пролетарских трудящихся-рабочих.
                Цикин.        Подписал  27 октября 1922 года».
   Цикин свернул листок вчетверо, быстро, не успокаиваясь, накинул дождевик, кепку                и направился в уком к Едемскому.
   У Едемского были люди, причем, не  партийцы города, даже не совслужащие,                а мужики из уезда. Он это понял еще по привязанным к коновязи лошадям                под примитивными крестьянскими седлами. «Во, опять канитель разводит                с кулачьем, - криво усмехнулся Цикин.– А ведь непримиримым к врагам советской власти и революции большевиком был. Вместе в партию вступали. Что стало                с человеком. Усыпила мирная обстановка…»
   Цикин не стал дожидаться, пока посетители выйдут от секретаря. «Я еще тут                не посторонний». Едемский даже обрадовался, даже встал, протягивая руку.
   - Вот, Станислав Карпович, послушай, что мужики предлагают…
    - А что они предлагают? От налогов освободить?
   - Э, постой. Понимаешь, они предлагают по-своему, так сказать, адресно помогать голодающим районам. К примеру, за нашим уездом закрепляется конкретный уезд одной из губерний, где положение особенно тяжелое. Мужики нашего уезда собирают продовольствие, грузят  на несколько подвод и везут сами, за свои же расходы. А? Как?
   - Значит, они не доверяют советской власти. Думают, что она разбазарит их вонючую картошку? – Последние слова Цикин почти прокричал.
   - Станислав, ты чево?
   - А ничево! Что ты их слушаешь? Не видишь, что примазывается кулачье                к советской власти!
   - Так, мужики, выйдите-ка в коридор. Поговорим еще…
   - Ну, ты чево? – как бы усмиряющим голосом  спросил Едемский.
    - Я вижу, ты окончательно  лег под кулака. Опять у тебя эти… этот Замараев.                Что-то зачастил.
   - Неглупый мужик. Дело предлагает для помощи голодающим. И другие  волости его поддерживают. А ты чево такой взъерошенный?
     Цикин помолчал, успокаиваясь.
   - Я не согласный с политикой текущего момента. С директивами партии и ЦИКа. Это же сдача позиций кулачью и буржуазии. За что боролись?
   - За советскую власть и социализм.
   - Ну и где оне тепере? – Цикин от волнения окончательно перешел на местный говор, хотя обычно старался говорить по-книжному.
   - Будут! Дай срок. А теперешнее временное отступление необходимо.
   - Я отступать не привык. Отступайте без меня. А я ухожу в тыл. Это мое категоричное решение.
    И Цикин  положил свое заявление на стол, прихлопнув по нему ладонью. Едемский долго читал, перечитывал. Наконец, приглушенно спросил:
   - Это твое последнее слово?
   - Нет, не последнее! – почти крикнул Цикин. – Последнее будет у тебя. Потом.                А у меня – первое. Потом. Когда власть опомнится. Тогда я вернусь!
   - Куда?
   - В партию. Но очищенную от всякой… всякого мусора.
   - Значит, я мусор?
   - Да! В этом числе.
   Едемский прикрыл глаза, стиснул зубы до желваков на скулах.
   - Клади партбилет, - тихо сказал он.
   Цикин вынул из левого кармана полувоенного френча партбилет, положил на стол.
   - Сохрани. Он мне еще понадобится, - издевательским тоном сказал Цикин.
    - Билет будет отправлен в губком. Там будешь искать. Иди, завтра… нет, сегодня вечером явись на бюро.

   Цикина вывели из членов партии и бюро укома освободило его  от занимаемой должности председателя уисполкома.. Учитывая его боевые заслуги в гражданской войне, а так же как временно заблуждающегося, не оставили без должности и как бывшего речника назначили начальником пристани.

               
ГЛАВА  ДЕСЯТАЯ

Прибавление  пятое

   Шел 1923 год. Уезд успешно и без особых осложнений выполнил планы                по налогообложениям.  По итогам 1921 – 1922 хозяйственного года уезд сдал хлеба                в 2,7 раза больше, чем было собрано по продразверстке за 1919 – 1920 годы. Развивалась торговая кооперация. В Тотьме возобновились регулярные ярмарки,                на которых главными продавцами были крестьяне - единоличники, кустари - ремесленники, кооперативные артели. И  так по всей России. Страна ожила.

* * *
   Андрей Замараев решил выкупить в соседней деревне у вдовы зажиточного мужика Ивана Ипаткова мукомольную  водяную мельницу. Анна пыталась отговорить его.
   - Да ведь не справиться нам с таким хозяйством. Мало тебе забот-то?
   - Мельница больших хлопот и забот не потребует, - убеждал ее Андрей. – Наемный труд узаконен? Узаконен. Вот мы и наймем толкового мельника. На доходы приобретем конную косилку и веялку, внесем пай в кооперацию на покупку пароконной молотилки. Понимаешь, Анна, я хочу показать власти, что если с желанием да с умом  вести крестьянское дело, то, действительно, бедных не будет. А большого богатства крестьянину и не нужно. Зачем? Ну, а кто размахнется – налогообложением осадить можно. Ведь все так просто.
   - Ой, Андрюша, а ну как власть-то не это увидит и опять вернет реквизиторов, будь оне неладны. Ведь сам в газетах читаешь, мол, временное отступление.
   - Сейчас пишут о другом.  Власть одобряет расширение хозяйства. Видно, поняли правители выгоду крепких хозяйств.
   - Ну, не знаю, тебе видней, токо тревожно как-то. То отнимут, то дают…
   - Ничево, Аннушка, ничево. Ты уж прости мой дурной характер. Не могу я, понимаешь, топтаться на месте. Не могу. Если уж позволено, то надо развивать, расширять дело. И не ради только себя, своей семьи, а и ради других. Хлеб, масло, мясо всем нужны, городским и деревенским жителям. И побольше. Тогда                и голодающих не будет. Вот в южных частях России  опять засуха, а у нас  Бог                не допустил. Значит, мы должны дать хлеба больше. Случись у нас такое – они нам помогут. Одна страна, неужели не понятно?
   - Все бы так думали, - тихо сказала Анна.

    Мельница при жизни хозяина Ивана Ипаткова без помола  стояла редко                и не подолгу. А теперь почти все лето в бездействии. Вдова Ивана Августинья поначалу хотела сама управляться, но не хватило ни времени, ни смекалки. Андрей знал, что в той деревне жил мужик Ленька Чумаков, которого в  наплыв сезонных работ  нанимал Ипатков мельником. Это был детина лет сорока пяти, с окладистой,                как и полагается мельникам, не то седой, не то серой от муки бородой. Кулачищи –                как кувалды. Носил он холщевый серый армяк, холщевые же  серые штаны, заправленные в серые сапоги. К нему, прежде чем торговаться с вдовой,                и направился Андрей.
     Дома управлялась с печью жена Леньки Платонида или, как ее звали в деревне, Платоша.
   - Ленькя-ти?  Дак, в огороде он, тын починяет. Робятишки, окаянные, на батоги                к лыжам ево, тын-то этот, дергают…
   -   Леониду Артемьевичу, Бог в помощь, - подходя, поздоровался Андрей.
   Мельник с удивлением посмотрев на Андрея, молча обхватил его руку своей.
   -  Я к тебе по делу…
   -  Кхэ…
   -  Хочу у вдовы Ивана мельницу выкупить…
   Мельник оставил тын и снова пристально посмотрел на Андрея.
   -  Дак, дело хорошее, а не боиссе?
   -  Чево?
   -  Властей. Отымут.
   - Властям тоже выгодно, если мельница в работе. Налог натурой берут. Разрешили…
   - Оно, может, и так… Чево ко мне пришел?
    - Спросить, все ли на мельнице в наличии, все ли как должно работает. И, это… Ежели с вдовой Ивана сговоримся, тебя мельником нанять.
   - Кхэ. Дак, я не против… Мельница добрая, все на месте и все работает. Толчет                и мелет, как полагается.
   - Составь компанию при торге.
   - Мне что, пойдем…
   Августинья гостям сильно удивилась. Первым заговорил Ленька.
   - Кхэ.  Дело у нас к тибе, Августа. То ись, у Андрюхи дело-то к тибе…
   - Мельницу хочу выкупить. Слышал, продаешь, - сразу о деле начал Андрей.
   Августинья в секунду стала  преображаться, пытливо вглядываясь в Андрея. Вдруг поджала губы, спрятала руки под фартук, в глазах  блеснули слезы. Высморкавшись                в фартук, сказала печально:
   - Вишь как, Ондрей, дело-то вышло. Хозяин-то у меня… не вовремя. А без хозяина, известно, дом сирота. Куды мне одной? Сын на городах, домой не желает, дочи замужем на Вожбале, У их свое хозяйство. Продам мельницу. Да в добрые-то руки…                А скоко дашь? А?
   - Тебе цену называть.
   - Дак, и не знаю… А скоко дашь, ежели, токо уж не обидь.
     - Бесплатный помол твоево урожая на пять лет, да сразу с меня пять пудов муки ржаной, по три пуда крупы овсяной и ячменной, ну и деньгами двадцать рублей. Согласна?
     У Августиньи заблестели глаза от такого сговора, но она, как и полагается,                не сразу согласилась.
     - Ой-ой, я прямо и не знаю. Ты-то как думаешь, Леонид?
     - Больше никто не даст…
     - Ну, дак, и ладно, бери,  Ондрюша, я согласная.
     - Вот и хорошо, завтра в сельсовете оформим купчую.
    Августинья на радостях не отпустила гостей, пока те не поели пирогов                со сморчками. Когда вышли от вдовы, Ленька спросил:
    - Кхэ… А мне чево положишь, ежели не передумал меня в мельники брать?
    - А ты Ивановой платой был доволен?
    - Дак, это, вроде не обижал, десятый мешок мой.
    - Ну вот, и у меня будешь ту же плату получать.
    - Ладно, добро. Я хоть седни готов запустить жернова.
    - Нет, через неделю, а пока пойдем, посмотрим, что там и как.
    - Пойдем. Ключи вот.
    Мельница и в самом деле была в хорошем рабочем состоянии и просилась                в работу. Мельник открыл засов, и и вода хлынула по желобу на привод. Через секунду верхний жернов как бы нехотя, с натугой сдвинулся  и дал два холостых оборота, после чего Ленька перекрыл водосточный желоб. Жернова послушно остановились.
   - Крупорушка тож в порядке. Завести?
   - Не надо, все хорошо, вижу. Значит, через неделю жди подвоза на помол.

   Весть о покупке Андреем мельницы быстро облетела ближние, а скоро и дальние деревни. Потянулись подвода за подводой. Плата – седьмой мешок хозяину мельницы. Иван Ипатков брал шестой мешок. Решение Андрея не понравилось хозяевам двух других мельниц по реке Цареве, бравших шестой мешок.
   - Не дело, паря, перебивать плату. Она и так не  шибко натужная                для помольщиков, - сказали они на встрече с Андреем. Но  Андрей стоял на свом.
   Словно магнитом, тянула мельница Андрея помольщиков со всей округи. Стали приезжать подводы даже из соседних волостей. Андрей стал постоянным участником ярмарок, ездил даже на Вологодскую, да понял, что овчинка выделки не стоит.
    Дела шли неплохо, но налоги на мельницу, на скот, на имущество на следующий 1924-й год подняли так, что, по расчетам Андрея, прибыли могло хватить только                на собственные нужды. Что делать? Сокращать хозяйство? Анна именно на этом настаивала, боясь еще худших решений власти. Но Андрей убедил ее потерпеть.                И осенью у него снова все наладилось.

ГЛАВА  ОДИННАДЦАТАЯ

   В конце 1926 года разразился  продовольственный  кризис.
   Цикин ликовал: из-за попустительства кулакам план хлебозаготовок трещал                по всем швам. Хотя по налогообложению крестьяне сполна сдали зерно, мясо                и молоко, но вот излишки продавали не государству, а на рынке – частным торговцам      и мещанам. Причина – закупочные цены на сельхозпродукцию государство  занизило,           а цены на  инвентарь – плуги, бороны, топоры, вилы и пр. завысило. «Ножницы»  грозили новым голодом.
   Цикин, работавший  начальником пристани, под предлогом служебных дел                в Вологде, забронировал каюту первого класса на пароходе «Урицкий»  и отбыл                в губернский центр. В запасе у него были сутки (столько шлепал плицами пароход                до Вологды), и Цикин не спеша составлял устное пояснение своему письменному доносу на питающего к кулачеству симпатии  секретаря укома партии Едемского. Цикин понимал, это его донесение (так он называл свой донос) может                и не сработать. Очень уж время либеральное. Он поражался отношению партийных властей  к этому всегда враждебно настроенному крестьянству. Он бы                и беднякам-то не доверял. «Стоит их поманить посулом побольше ожидаемого,                как они тут же забудут все данные им властью привилегии, - мысленно рассуждал Цикин. -  А в последнее время стало происходить и вовсе невероятное – зажиточных                и даже кулаков стали выбирать в советы и даже на должности. К примеру,                в Вожбальском волсовете председателем избрали матерого кулака Старикова, который тут же членами волсовета провел из кулаков и зажиточных. И что? Ну, отчитались по продналогу, а дальше – саботаж. Амбары трещат от зерна, а куда оно уходит?  На ярмарках торгуют самым наглым образом и плюют на нужды государства. Неужели партия этого не видит? Везде кричат – НЭП! НЭП! И не видят, что страна скатывается в буржуазную, капиталистическую пропасть?  Не-ет, не захотят меня слушать в Вологде, поеду в Москву. Да и не я один такой. Только в Тотьме да в уезде немало наберется недовольных большевиков из бывших командиров да бойцов Красной Армии, да совслужащих. Тот же начальник УГПУ Коровин в любой момент готов арестовать и Едемского, и его дружков. Ничего, рано или поздно найдем на них управу…»
   
   В Вологду пароход прибыл в семь часов утра. Цикин не спеша вышел на пристань. «Давненько я тут не бывал», - подумал он, осматриваясь.
   Утро было прохладным, свежим. Над домами уже поднялось красное в полный круг солнце. Дворники размахивали метлами и поливали деревянный настил пристани.                К билетной кассе  уже стояла  очередь. Люди с корзинами, котомками, мешками сидели на скамейках. Кто что-то жевал, кто дремал, склонив головы на свои зипуны. Народ был не богатый, даже сплошь бедный. «Куда их несет? – Подумал Цикин. – Дома                что ли дел нет? А дай-ка узнаю хотя бы у этой бабы, куда она намылилась…». Цикин подсел на скамейку рядом с бабой, у которой одна корзина стояла рядом, другая                на полу у ног.
   - Пароход ждешь? – спросил Цикин.
   Северянин всегда рад поддержать беседу.
   - Пароход, батюшко. Дедко вон за билетом стоит, дак, может и купит.
   - А куда ездили-то?
   - Дак, в Ярославь. Тамо-ка у нас дочи. Замуж туда лето-сь вышла.                За красноармейца. Проведать ездили. Позвали оне нас с дедком…
   - Ну, и как они там живут? Поглянулось?
   - Дак, и поглянулось-то. Хорошо живут, нечево сказать. Комната в казенном доме,                с водой. И не токо с водой, а ведь и уборная в фатере. Хорошо живут, не могу похулить. Токо… это, уж больно тесно. Куфня одна на пять комнат. Робетишки бегают, спокою мало. А зять-то на должности.
   - На какой?
   - Дак, батюшко, я и не знаю. Дедко - тот знает. Кажись, складом каким-то заведует. Навроде нашева кладовщика Сиверьяна. Он, Сиверьян-то, колхозным омбаром заведует.
   - Ворует?
   - Хто?
   - Ну, Сиверьян-то ваш.
   - Нет, не слыхала. Он ведь в кулаках у нас. Свое добро на ярманках продает. Нашто ему воровать…
   - Что, кулак в колхозе состоит?
   - В колхозе, батюшко, в колхозе.
   - Ерунда какая-то. Кулак – колхозник?
    - Ай?
   - Какой уезд, какая волость ваша?
   - Дак, Шуйские мы.
   «Вот пример буржуазной чертовщины. Вот к чему приводит попустительство.                В губкоме и про это скажу». И Цикин почти бегом кинулся в сторону губкома.
    Попетляв по тихим улицам, он, наконец, уперся в площадь, на противоположной стороне которой  раскинулось кирпичное здание губкома и губисполкома. До начала работы учреждений оставался почти час и  Цикин стал расхаживать по улице,                не отдаляясь от губкома, и снова стал думать над происходящим в партии, в стране. «А может плюнуть на все? Будут ли меня слушать в губкоме, если в ЦК  да во ВЦИКе все решается. Может, пусть дойдут до нижней точки падения и тогда уж точно опомнятся. Тогда именно такие, как я, прямые и непримиримые, и понадобятся.                И тогда уж больше ни шагу назад, а только вперед по трупам буржуазии, мелкой                и крупной. К полной победе социализма, к мировой революции!».
   Так пафосно размышлял Цикин и остановился, снова раздумывая: «Так, может, плюнуть, не ходить, не тратить свои силы на доказательства неправильной политики партии?  А, ну их… Хотя нет, погоди дорогой товарищ. Если не я, то кто? Да и не я один такой… Пойду!»
   Но… в губком его  не пустили. В бюро пропусков спросили партбилет.
   - Временно беспартийный, - сказал Цикин.
   - Прием беспартийных ведет  губисполком, - ответили в бюро.
   - Но мне надо именно…
   - Можете записаться к завпропу товарищу Мясникову. Но к нему месячная очередь.
   Обескураженный Цикин поплелся к выходу. И вдруг…
   - Цикин!
   Цикин вскинул голову и не сразу поверил, что перед ним, улыбающийся и уже растопыривший руки для объятий, батальонный комиссар  Тягунов.
   - Товарищ Тягунов!?
   - Ну.
   Крепко обнялись, истово хлопали друг  друга по спине.
   - Товарищ Тягунов, но ведь ты же…
   - Да, да в Москве, В ЦК. Сюда командирован для контроля выполнения постановления ЦК по увеличению хлебозаготовок. Ты, кстати, к этому не причастен? Чем ты занимаешься?
   - Товарищ Тягунов, тебя мне сам Бог послал. Найди для меня полчаса, очень тебя прошу.
   - Ну ладно, полчаса, пожалуй, можно выкроить. Ты завтракал? Я нет. Пойдем                в буфет, там и поговорим.
   - Меня не пустят.
   - Предъяви партбилет, и пустят.
   - Нет у меня партбилета.
   - Да? Давно?
   - С двадцать первого.
    - А-а, понимаю. Не согласный с решениями десятого?
   - Не согласный.
   - Пойдем, попробую провести.
   Цикина в буфет с Тягуновым пропустили. Заказали по порции макарон с котлетой             и по стакану чая с бубликом.
   - Ну, рассказывай. Ты в каком уезде живешь? Кем был  и кем есть, почему                не согласный.
   - Тотемский уезд. Был до июня двадцать первого  председателем уисполкома, сейчас начальник пристани.
   Цикин поначалу рассказывал сбивчиво, торопился. Но потом, когда фактов неправильной политики партии в целом и в укоме в лице Едемского в частности, выложил, как ему показалось, достаточно, стал говорить спокойно и больше вопросами: разве революцию для этого делали? Неужели никто не видит, что кулак возрождается и берет верх? И в том же духе.
   Тягунов слушал не перебивая, лицо его из веселого  сделалось мрачным, он машинально тыкал вилкой по пустой тарелке
   - Да-а, Цикин, прорвало тебя. Видать, наболело. И вот что я тебе скажу, мой боевой товарищ. Помнишь, как бывало в гражданскую? Приказ – отступить на такую-то позицию. Отступили. Сидим, ждем нового приказа. А у командиров язык чешется скомандовать вперед, в атаку. А им: не время, терпите. Терпели, недоумевая                и злясь. Порой думали – предательство, умышленная затяжка атаки. И тут, согласно директиве товарища Фрунзе, наступление начать таким-то частям в таких-то направлениях. И – победа. Ты понял, к чему я вспомнил наши деньки боевые?
   - Не очень…
   - Да, как ты не любил сидеть в окопах, ожидаючи, так и сейчас не любишь. А это хорошо и плохо. Хорошо, что рвешься в бой, плохо, что терпеть не любишь. А если напрямую, то так тебе скажу: такие, как ты, выходцы из партии, дело и портите. Видите ли, они обиделись на временное отступление от лозунгов революции. Да обиделись так, что и партбилеты расшвыряли. А того не подумали, что разным там левоэсэрам                и прочей буржуазной своре это и нужно. Поди, на местах у вас и кулаки к власти пробиваются? Ну вот. И ты в этом виноват. Ты газеты читаешь? Значит, и про лозунг Бухарина «Обогащайтесь!» знаешь. А знаешь ли ты, что этот лозунг ЦК осужден.                И многое другое уже пересматривается. И близко время, когда, будет все меняться                и меняться круто. А ты революционер и боец Красной Армии, в стороне!
   - Да я…
   - Без партбилета тебя к новой работе не подпустит. Вот тебе мой совет:  немедленно пиши  письмо о своих ошибках и заблуждениях и приложи заявление о восстановлении в партии. И если хочешь не опоздать, пиши сейчас, здесь. В бюро пропусков попроси  бумагу и чернила и пиши. Через полчаса я приду и возьму. Попробую помочь тебе через товарищей в орготделе. Если из губкома придет указание в уком, Едемский вынужден будет тебя восстановить. Но ты на него не злись. Он мудрей, гибче  тебя оказался. Попробуй помириться с ним. И включайся в настоящую работу. А перемены будут…
   У Цикина  словно выросли крылья. Он уже воспарил и с высоты прицеливался клюнуть Едемского  в самое темечко.
    На пароходе он снова взял одноместную каюту, заказал в ресторане водки, селедку, бифштекс с макаронами и блаженно пировал в одиночестве. Иногда выходил                на палубу, смотрел на реку и размышлял. «Помириться с Едемским? Нет, дороги наши разошлись, уж извини, Владимир Николаевич. Сделать покаянный вид? Не хотелось бы, но.. Раз надо ради дела, ради будущего… Покаюсь. А в должности восстановят? Требовать не буду. Пока и тут нормально. Буду ждать своего часа. А он, видать                по всему, не далек. Стал бы Тягунов выбалтывать, цековец,  знает…»


   Рекомендация о восстановлении Цикина в партии из губкома в уком пришла через месяц. Цикин уж отчаялся ждать. И, наконец, вызов к Едемскому.
   Едемский в кабинете был один и встретил Цикина несколько обиженным голосом.
   - Ну, а почему сразу через губком? Неужели мы на месте не решили бы?                Ну, ладно, я тем не менее рад, что ты возвращаешься в ряды партии. Боец революционной партии обязан быть коммунистом. Садись, пиши заявление, завтра же на бюро и рассмотрим.
   Цикин писал заявление и решал как себя вести: выказывать неловкость                или не обращать внимания на оживленную трескотню Едемского, и дать понять,                что не ему судить его, Цикина! Решил не обращать внимания.
   - Ну, что нового в укоме? Как идут дела со сбором сельхозналогов? – спросил Цикин, хотя прекрасно знал, как идут дела. Едемский понял надменный тон Цикина, но решил ответить. А Цикину и не нужен был его ответ. Он решил  окончательно загнать в угол своего бывшего товарища-однополчанина. – А ты знаешь, кого я недавно в гу… в Вологде встретил? – И насладившись напряженным любопытством Едемского, сказал: - Тягунова! Нашего батальонного комиссара.
   - Ну!?
   - В ЦК замзавотделом инспекторских проверок…
   - Понятно. Большой человек, удалось поговорить?
   - Удалось.
   Едемскому стало понятно, почему появилась рекомендация о восстановлении Цикина в партии.
   - Тебе, кстати, привет передавал…
   Этим  «кстати» Цикин хотел подчеркнуть, второстепенность Едемского в интересах цековского товарища. Тягунов, действительно, просил Цикина передать Едемскому привет, но он не хотел поначалу этого делать, но не выдержал и решил подчеркнуть свою значимость и сейчас и особенно наперед.
   - Да? Спасибо. Ну, давай до завтра. В шесть часов бюро.
   На бюро все шло хорошо, пока не прицепился старый большевик Новожилов: почему вышел из партии, почему долго не восстанавливался, почему не участвовал в борьбе за выполнение решений партии, почему… Взбаламутил бюро этот старпер. Голосовали не единогласно: трое проголосовали против, двое воздержались, шестеро – за. Восстановили не подавляющим большинством. Осадок у Цикина остался горький, снова до ненависти.




ГЛАВА  ДВЕНАДЦАТАЯ

   В сумерках, когда Андрей приехал с мельницы, а жена Анна только управилась                со скотиной, к крыльцу подъехала двуколка. Анна выглянула в окно и всплеснула руками.
   - Андрей, к нам ведь Лидия с Арсей да и еще кто-то.
    Оба заспешили на улицу. Действительно, нежданные, но всегда желанные гости уже направлялись в избу. Третьим был не кто иной, как Николай Иванович Мишуринский, школьный учитель истории в Варницах, давний собеседник покойного отца Андрея Александра Алексеевича Замараева. Анна захлопотала с ужином, Лидия принялась ей помогать.
   - Я тут пудов пять ржи привез смолоть. Не откажешь? – спросил Арсентий.
   - Смелем, не сомневайся. Завтра поутру отвезем, тут же и смелем. Заодно покажу мое приобретение. – И к Мишуринскому: - Николай Иванович, как я рад, что вы посетили меня. Вас же не было в Варницах. Кажется, вы…
   - Обо всем поговорим, Андрей Александрович. Есть  что тебе рассказать, есть что                и у тебя спросить. А сейчас пока удели внимание родичам, поди, не часто встречаетесь. Ну вот, это я попросил их выбрать время и навестить тебя                с семейством. Я узнал, что ты еще и дочкой обзавелся, Очень рад за тебя. Отец твой, Александр Алексеевич, бывало, часто высказывал беспокойство за твою судьбу. Хороший был человек, настоящий русский крестьянин. Царство ему небесное.
   Лошадь выпрягли, мешки поставили в сени. Самовар уже пыхтел на столе                в горнице, где ради дорогих гостей и собран был ужин. Пироги-соломатники и пироги                с черникой,  студень и селянка, грибы соленые и жареные, огурцы свежие                и малосольные – все выглядело аппетитно. А запотевшая из подвала рыковка придала гостям отменный аппетит.. Разговор за столом шел поначалу о погоде, об урожае,                о делах и здоровье. А потом дошли  до политики.
   - Как считаете, Николай Иванович, надолго эта самая новая экономическая политика? – спросил Андрей.
   Мишуринский ответил не сразу, словно размышляя, стоит ли об этом говорить вообще, потому что ответ у него не обнадеживающий. Но, понимая, что этих хороших людей, тружеников-крестьян, обманывать нельзя, сказал:
   - Большевики во главе с Лениным и Троцким делали революцию и взяли власть                для построения мифического коммунизма, первой стадией которого должен стать социализм. С наскоку у них не получилось и Ленин под напором восстаний                и забастовок пошел на некоторые уступки, объявив на своем десятом съезде замену продразверстки продналогом. А дальше – разрешили аренду земли, использование наемной силы и даже частную торговлю. Это многим революционерам  и участникам гражданской войны не понравилось. Пошли нападки на либеральную политику Ленина. Чуть ли не массовый характер принял выход коммунистов из РКП(б), то есть                из компартии. С другой стороны, крестьяне вздохнули с облегчением и стали работать на земле, вот как ты, Андрей, и ты, Арсентий. Государство от этого выиграло, успокоились рабочие в городах, ушла угроза голода, какой был в двадцать втором году. А коммунисты еще больше всполошились: НЭП порождает в городе и деревне  новые слои мелкой буржуазии. Особенно способствует этому развитие частной торговли. Тогда, чтобы успокоить своих соратников, Ленин объявляет НЭП делом временным. Как только государство окрепнет экономически, а оно уже заметно окрепло, партия повернет дело в другое русло. Какое – пока определенно сказать трудно. Но всего скорее это будет усиленная коллективизация в деревне, ликвидация предпринимательства и торговли. И это уже не далеко. В газетах все чаще пишут                о якобы кулацких саботажах, о судебных процессах над нэпманами, то есть торговцами и частными предпринимателями.  Вскрываются вражеские заговоры и целые шпионские подполья. Все это не случайно, народ готовят к переменам.. так что, дорогие мои, готовьтесь и вы. И думайте. Я напросился к вам, чтобы поговорить                об этом. Надеюсь, вы меня правильно понимаете и не осуждаете за столь неожиданный и необычный визит.
   - Да что вы, Николай Иванович, - почти хором ответили все.
   -Что ж, завтра я с удовольствием посмотрю ваши владения, Андрей Александрович                и Анна Васильевна, особенно мельницу, а сейчас разместите меня где-нибудь поближе к свежему воздуху. На сеновале, например.
   - Что вы, какой сеновал, там холодно. В верхней горнице спать будете, - распорядилась Анна.
   - Ну ладно, в горнице так в горнице. Андрей Александрович, проводи меня туда.
В горнице Мишуринский сказал:
   - Поговорить мне с тобой надо с глазу на глаз, дорогой Андрей Александрович.
   - Слушаю, Николай Иванович.
   - Все, что я за столом сказал, ты особенно прими к сведению, потому как для советской власти такие, как я и ты, – чуждые элементы. Наверняка ведь тебе об этом давали понять?
   - Давали, чево уж. Был в уезде…
   - Ну вот, и за  мной – догляд. Не могут мне простить, что земца Шипова да реформы Столыпина поддерживал. А вот и сами к этим реформам прибежали, хотя и выдают это за собственное изобретение. Но это, повторяю, явление временное. Хотя и в ЦК есть люди здравомыслящие. Сейчас там после смерти Ленина у руля Сталин. Политик хитрый и коварный. Но в членах политбюро состоит и Бухарин, главный редактор газеты «Правда». Вот он-то и предлагает раз и навсегда освободить крестьянина                от государственной кабалы и притеснений. Его мнение такое: крестьянин-кулак, зажиточный, или крепкий середняк, от которых и зависит  продовольственное благополучие страны, постепенно врастут в социализм. А чтобы защитить права крестьянина, он и еще некоторые предлагают, и еще при Ленине предлагали, создать крестьянский союз. Что-то вроде крестьянского профсоюза. Это предложение теперь находит широкую поддержку, но Сталин против, увидев в этом угрозу социализму                от свободолюбивого крестьянства. Сталина  пытаются убедить, что никакой угрозы нет, поскольку главные рычаги управления государственной машиной у партии. Газеты «Правда»,  «Известия»,  «Беднота» печатают дискуссии по этому  вопросу.  Хорошо бы  и от крестьян нашего уезда написать письмо в одну из этих газет. А то, может, и сразу Сталину.  Надо отдать должное - на некоторые письма он реагирует.
    Для Андрея разговор на такую тему стал действительно неожиданным,  и он некоторое время молчал, собираясь с мыслями.
   - Если это поможет, то, что ж, я не против подписаться. Только…
   - Не беспокойся, текст уже подготовлен. Вот, почитай, – и подал Андрею вчетверо свернутый листок.
     «Уважаемые товарищи, руководители Советского государства. Мы, крестьяне Тотемского уезда, Вологодской губернии Северного края читаем в газетах                о крестьянской жизни, о заботах  и делах крестьян разного достатка, хотим сказать                и свое слово. Советская власть дала нам, крестьянам,  возможность строить свою жизнь и вести хозяйство с большой охотой и радением. Это выгодно и нашему государству, потому как чем  лучше у крестьянина дела, тем больше урожай хлеба, тем больше у него скота и тем больше налоговый сбор получает от нас                и государство. Значит, и рабочему в городе от этого лучше живется. Но во всем этом есть одна заковыка. Мы, крестьяне, живем и работаем вразнобой, не организованно. Вот у рабочих есть профсоюзы, которые от имени рабочего класса ставят перед правительством назревшие вопросы и вместе их разрешают, а также заботятся                о рабочих в отношении их здоровья и жизненных условий. Мы считаем, что было бы хорошо, если бы, например, создать крестьянский союз, который от нашего имени  вместе с правительством быстро решал жизненно важные сельские вопросы и тем помогал государству укреплять сельское хозяйство.
   Этот самый крестьянский союз мог бы взять под свое руководство работу сельской кооперации, которая хоть и полезна и мы в ней участвуем, но пока тоже сама                по себе со своими интересами. Наконец, мы порой нуждаемся в защите от местных бюрократов-начальников, для которых собственная карьера выше наших забот. Крестьянский союз и тут мог бы нам помочь.
   Мы, крестьяне Тотемского уезда Вологодской губернии Северного края, присоединяемся к мнению о полезности создания крестьянского союза.
              Письмо подписали:»
   - Ну, как?  Можешь что-то свое добавить.
   - Добавлять, пожалуй что, и нечево, все верно, все к месту. Только… Только много ли подписей наберется
   - Надо убедить. Это же не во вред.
   - Ну, вот прочитает  тотемский чинуша такое письмо в газете,  всполошится                и начнет выявлять: кто  писал, кто  подписывал…
   - Волков бояться – в лес не ходить. Поговори с середняками и даже с бедняками. Надо, чтобы были подписи бедняков. Союз в общих интересах.
   - А вот что, пожалуй, надо сделать, - оживился Андрей. – Скоро у нас выборы                в волсовет открытым собранием. Афиша вывешена. Вот там, вторым вопросом можно довести до собрания это предложение. И кто захочет – подпишет письмо.
   - Пожалуй, это идея. Только это предложение должно исходить от тебя, как человека, уважаемого в волости. А, кстати, председателя волсовета тоже выбирать будете?
   - Да, Кокорев по болезни отказывается. Меня агитируют, но я не хочу, работы                по хозяйству, хоть отбавляй.
   - Правильно, ни в коем случае. Помни наш этот разговор – дело идет                к ужесточению власти. Либерализм затянулся.   
- Николай Иванович, к примеру, вы - то зачем в эту опасную политику вникаете?
   Мишуринский, подумав, ответил:
   - Понимаешь, Андрей, наверно, я чудак, не практичный человек. Но все же                в глубине души теплится надежда – а вдруг?  А вдруг верховная власть поймет,                что НЭП, пусть и не идеальная политика, но все же более разумная, чем та,                что была  до двадцать первого года. А вдруг прислушаются к рабочему                и крестьянину. Особенно к крестьянину, кормильцу страны. Крестьянский союз тут бы не помешал. Вот, собственно,  и весь мой интерес. Я ведь, как ты знаешь, тоже сельский человек.
   - Вот вас бы во власть, хотя бы в уездную.
   - Кстати, об уездной власти. Секретарь укома партии Едемский, по-моему, человек разумный, с понятием.
   - Да, я тоже так думаю. Дважды у него был, и оба раза полезно. Хотя другой уездный начальник, Цикин,  готов меня и таких, как я  стереть в порошок.
   - Я недавно узнал, что Цикин восстановился в партии после демарша в двадцать втором. А это тоже сигнал…  Если к власти придут такие, как Цикин, ничего хорошего не будет. Ну ладно, Андрей, может, Бог даст, все в лучшую сторону пойдет. Но надо быть ко всему готовым.

* * *

   Собрание по избранию нового председателя волсовета прошло на редкость спокойно. Кокорев по причине легочной болезни попросил освободить его от этой длжности. Уполномоченный от уисполкома Дробышев предложил кандидатуру партийца Соболева (Будь Цикин на прежнем посту, этого  бы, помня случай                с реквизированным хлебом, не допустил).  Но тут сразу несколько человек выкрикнули:
   - Замараева Андрюху надо! Этот лучше  будет.
   - Да, да, Замараева выставляем…
   Уполномоченный не ожидал альтернативы, но не растерялся.
   - Что ж, выставлять свою кандидатуру вы имеете право. А только, что сам Замараев скажет по этому поводу?
   Андрей встал, и несколько волнуясь, сказал:
   - Спасибо, конечно, но какой из меня, инвалида неповоротливого, председатель…
   - А нам  толковый нужен. Поворотливых - то много, да толку…
   - Нет, как хотите, а я отказываюсь, есть не хуже меня. Да хоть бы и Соболев: все мы знаем его отношение к  делу, к тому же ТОЗу.  У других эти ТОЗы давно развалились,   а у его…
   Выбрали Соболева.
   После этого взял слово Андрей и зачитал письмо в газету, пояснив затем от себя пользу крестьянской организации. На подписание выстроилась очередь.
   - Мы тебя, Андрюха, править этой организацией назначим, - полушутя - полусерьезно кричали сельчане.
               
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

    Письма с подписями крестьян о создании крестьянского союза публиковались                в центральных и губернских газетах. У одних представителей власти самых разных уровней они вызывали недоумение и раздражение, у других – активное одобрение.                У Цикина это вызывало ярость. А когда он узнал, что и из их уезда ушло такое письмо              в газету «Правда» и что организатор этого письма все тот же кулак Замараев, у Цикина свело скулы. «Да уж не Едемский ли приложил тут руку?» - мелькнула мысль. Теперь он сильно жалел  о своем прошлом малодушии – выходе из партии и, как следствие,     об освобождении его с поста председателдя уисполкома. Этим он ослабил свой вес                в борьбе с либерализмом Едемского.  «Ну,  ничего, - успокаивал он себя. - Первый шаг сделан, в партии восстановлен, будет сделан и второй, и третий. Я не отступлюсь, пока  не добьюсь или полной победы  или полного поражения».
   И все же письма крестьян смущали Цикина. Раз центральные газеты печатают их, значит, власть разрешает. Неужели…  Но ведь стоит такой организации оформиться             со всеми ее руководящими органами и их полномочиями, как это быдло - крестьянская  масса вместе с кулаками и середняцким гнильем - затребует прав, гарантий, защиты                и прочее. И тогда голыми руками их не возьмешь. Налоги, подати, обложения – все согласовывай. С кулаком тары - бары разводи вместо его беспощадной ликвидации. Что за чепуха? Неужели центральная власть не видит опасности даже для самой себя? Мелкобуржуазная стихия захлестнет и сметет все революционные идеи, все мечты                о социализме и коммунизме. «Нет, надо с кем-то посоветоваться. Может, Тягунов еще в Вологде? Говорил же – надолго. Поеду, авось, повезет…»
   Повезло. Тягунов был  еще в Вологде, и они снова сидели в буфете.
   - Скажи мне, что происходит? Письма эти, союз этот крестьянский. Зачем?  Сплотить крестьянство? Да и не крестьяне пишут-то, а кулаки да подкулачники. Вот есть у нас                в одной волости кулак Замараев. Грамотный. И вроде как тихий. Нигде не кричит                о зажиме, сдает все, чем облагают. Даже беднота за него готова вступиться. А враг!                И враг опасный. Стоит ему положить палец в рот, откусит всю руку. Нельзя таким давать поблажки. А через этот союз они многого захотят. Власть спохватится,                да поздно будет. Одним восстанием, вроде тамбовского, не отделаться.  Скажи, куда мы идем и к чему придем? Объясни, если есть у тебя объяснение.
   - Есть, успокойся, не паникуй раньше времени. Вопрос о крестьянской организации пока лишь дискуссия. За него выступают Бухарин, Калинин. Товарищ Сталин колеблется. С одной стороны хорошо, когда большая масса людей, в данном случае крестьянство, объединена в организацию. Управлять такой организацией легче.                С другой – есть опасность: а ну как руководящие деятели  выйдут из-под контроля ЦК? С Бухарина станется. Поэтому товарищ Сталин пока наблюдает за дискуссией. Думаю, вряд ли он  пойдет на разрешение такой организации. Так что терпи, жди. Кстати, ты  еще все пристанью командуешь? Может, пора в аппарат укома?
   - Нет, пока не стоит. Понаблюдаю еще за Едемским со стороны.
   - По твоим словам, он бухаринец?
   - Еще какой!
   - Ну, если Едемский так открыт, то не страшен. Есть субъекты пострашней, - задумчиво сказал Тягунов и как-то  коротко, но пристально взглянул на Цикина.
   И снова от встречи Цикин получил заряд оптимизма и надежды на возврат революционной твердости в верховной власти.

ГЛАВА  ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
   Узнав о письме крестьян Царевской волости в газету «Правда», Едемский понял,                что тут без Замараева не обошлось. Но…  «Замараев, конечно, толковый мужик,                но вряд ли это его самостоятельное решение. Да, агитация за подписи его,                но инициатива, написание текста  – вряд ли. Но кто этот человек?  Явно не враг,                но и, полагаю, партнером за идеи коммунизма его тоже не назовешь. Крестьянский радетель. И радетель не за бедность. Но в чем его интерес? Видимо, НЭП его взбодрил и воодушевил и он пошел к крестьянам с агитацией. Как бы там ни было, мне этот человек интересен, и я должен узнать, кто это. Но как это сделать? А вот как – поеду сам к Замараеву. Посмотрю, как он строит свое хозяйство, и в приватной беседе попробую узнать имя его «духовника». И откладывать поездку не буду, завтра же                и поеду».
               * * *
   Андрей собирался на мельницу, когда к крыльцу подкатили  дрожки, запряженные ретивым жеребчиком. Анна с полными ведрами молока от двух коров выходила                из хлева и от испуга чуть не выронила их из рук. «Господи, начальник какой-то», - мелькнуло в голове. А  нежданный гость, отряхивая с себя дорожную пыль, почему-то совсем не начальственно, даже приветливым голосом поздоровался.
   - Доброе утро, хозяюшка. Это дом Замараевых? Я не ошибся?
   - Дак, это… наш дом-то, да…
   - Как ваше имя-отчество?
   - Звать-то? Звать меня Анна, по отцу Васильевна.
   - Очень приятно, Анна Васильевна. Я – Владимир Николаевич Едемский, секретарь уездного комитета партии. Я бы хотел увидеть супруга вашего, Андрея Александровича. Он дома?
    - Дак, еще дома, собирается на мельницу, видно, чево-то в чулане возится. Счас позову. Ой, а вы заходите в избу-то. Вот парного молочка с дороги-то…
   - С удовольствием.
   Анна  удивлялась: начальник, а  будто и не начальник. Простой какой-то,                не похожий на других.
    Андрей услышал голос приезжего, вышел на крыльцо и сразу узнал Едемского. Мелькнула мысль: «Уж, не по письму ли? Узнал, видать…».
   - Доброе утро, Андрей Александрович. Удивлен? Да, неожиданный, а тем паче незваный гость - хуже татарина. Но, надеюсь, не прогоните и позволите побеседовать   с вами. А если еще и покажете мне свое хозяйство – буду премного благодарен.
   - Ну, это… Владимир Николаевич, заходите. Я готов и побеседовать и показать,  что пожелаете, - сказал Андрей, тоже удивленный благожелательным настроем гостя.
   Тем временем Анна успела  выложить на стол только что испеченные пироги, вскипятить самовар. Гость к удовольствию Анны не жеманился и отпробовал пирогов, выпил стакан парного молока и пару стаканов чая. Поблагодарив хозяйку, сказал:
   - Ну а теперь Андрей Александрович, ведите меня на экскурсию по своему хозяйству. Но уже судя по дому, можно сказать, что здесь живут хорошие хозяева. Посмотрим, как в остальном.
   - Ну, давайте начнем со скотного двора, а потом машинный сарай, гумно, мельницу.  Оттуда по угодьям можно проехать. Мне таить нечево…
   А сколько десятин засеаваете?
   - Теперь шестнадцать. Сенокосных лугов и лесных делянок около двадцати десятин.
   - В страдную пору людей нанимаете?
   - Постоянно двух. Есть еще мельник. В моменты простоя мельницы помогает                с сенокосом и уборкой  хлебов.
    Андрей, показывая хозяйство Едемскому, так увлекся и с таким откровением рассказывал о своих задумках и планах, о своем видении крестьянского двора                и хозяйства, что потом и сам удивлялся своему порыву высказаться перед заинтересованным человеком. И надо отдать должное Едемскому, он слушал                и смотрел действительно заинтересованно, встревал с вопросами и советами                по делу. Особенно его заинтересовали машинный сарай и мельница. В машинном сарае стояли в любой момент готовые к работе веялка, льномялка, конная лобогрейка, плуги, бороны. На мельнице ждали своего момента пять или шесть подвод из дальних и ближних деревень и даже из другой волости. Едемский спросил их:
   - Почему сюда едете, разве в своей волости нет мельниц?
   - Есть, - ответили возчики. – Да обдираловкой хозяева занимаются. Конечно, ехамши сюда, время тратим больше, зато справедливая цена утешает. Обидно переплачивать.
   Едемский спросил Андрея:
   -  А конкуренты не грозят?
   - Было, приезжали, пригрозили мельницу спалить. А я сказал, мол, теперь знаю                на ково заявлять. Больше никто не появлялся, но мельник на всякий случай,                в сторожке  ночует чаще, чем дома.
   «Ну, какой он кулак, - думал Едемский, осматривая хозяйство Андрея                и выслушивая односельчан, из которых один только буркнул: «Кулацкое отродье, сплуататор…».  А если и кулак, то таких побольше бы. Глядишь, и страна быстрей бы богатела. Сто раз прав Бухарин: социализм бедняков – паршивый социализм. Если крестьянский союз будет создан, я лично Замараева предложу в правление уездного отделения. Мужик думает не только  о себе».

   И какой бы лояльной не показалась ему деревня Рязановка, все же цыдуля о том,    что партийный секретарь укома якшается с кулацким элементом, ушла в губком.                И появился в  уезде уполномоченный ЦК Тягунов. Едемский всегда был настороже                и не надеялся, что его стиль работы и лояльность к крестьянству останутся                без внимания. А после размолвки с Цикиным и его посещения губкома стал поджидать проверку. Но чтобы приехал Тягунов, этого он не ожидал.
   Тягунов приехал без предупреждения, а потому на пристани его никто не встречал.                И сразу в уком, к Едемскому. Был у него момент, когда он колебался: предупредить                ли о своем приезде Цикина, но решительно отмел такую надобность. «Еще возомнит                о себе Бог знает что. Таких, как Цикин, надо держать на расстоянии и вовремя осаживать. Иначе начинают наглеть. Да и комвзвода-то, в отличие от Едемского, Цикин был посредственным. Цикин командовал людьми исходя из смелых, но непродуманных решений, а Едемский – исходя из тактической целесообразности. И у Едемского потери личного состава были всегда меньше, а успех в бою чаще сопутствовал ему. И самое главное, что, видимо, и послужило затаившимся озлоблением, так это то, что за бой под  Томском Едемский был награжден орденом Боевого Красного Знамени, а Цикин получил лишь благодарность командующего. И этот орден  сыграл, пожалуй, решающую роль в назначении Едемского секретарем укома, а Цикин довольствовался второй ролью и в мирной жизни.
   Тягунов пошел прямо к Едемскому, который никак не предполагал встречу                с бывшим батальонным комиссаром. Некоторое время Едемский смотрел                на Тягунова, как на привидение.
   - Да, это я, - смеясь и подступая к Едемскому, сказал Тягунов.
   - Но почему без предупреждения? Но я страшно  рад видеть тебя, мой боевой товарищ.
   - Я тоже. А ты почти не изменился, выглядишь молодцом, одобряю.
   - Ну - у, какое там…  Да ты садись, сейчас чаю организую. Да, устроится еще                не успел?  Так, сейчас комнату забронирую в укомовском доме для приезжих.
   За чаем Едемский спросил:
   - Надолго к нам и по какому вопросу, если не секрет?
   - Все будет зависеть от тебя…
   - То есть? – насторожился Едемский.
   -Ну, как подробно ты будешь мне показывать и рассказывать, - уклончиво ответил Тягунов. - Хочу посмотреть уезд, поговорить с людьми, уяснить, так сказать, общественно-политическую обстановку. Ну и вообще…
   - Цикин мне говорил, что в губкоме ты по заданию ЦК?
   - Да, Цикин… Вот пришлось собраться.
   - Скажи, только честно – на меня что-то есть? Цикин?
   - Да, есть бумага, но автор - не Цикин.
   - Ну, и то ладно. Он, понимаешь, в последние годы готов меня хоть к расстрелу…
   - Почему? Доложи четко и ясно.
   По этому «доложи» Едемский окончательно все понял: дело серьезное и боевое товарищество тут не поможет. И стал настраивать себя на откровенность                и… на худший вариант последствий столь неожиданного визита Тягунова.
   - Не сошлись мы с ним в значении НЭПа. Он не согласный с новой экономической политикой, особенно в части послабления отношений государства к зажиточному крестьянству.  По этой причине даже вышел из рядов партии. Недавно восстановили.       Я ему доказывал, что политика эта правильная на данном этапе, что это тактический ход партии, без которого продвижение к построению социализма будет затруднено                и затянется во времени.
   - Читал Бухарина?
   - Читал и согласен с его доводами, что  через НЭП кулак и зажиточный крестьянин постепенно врастет в социализм.
   - Поэтому общался с кулаками и поддерживаешь их?
   - А, вон в чем дело. Да, я бываю в деревнях и разговариваю с разными крестьянами, и с зажиточными, то есть крепкими хозяевами-единоличниками, и с беднотой,                и с членами колхозов, которых еще немного и которые еще никак не могут выбиться                из нужды. Этим колхозам и бедноте мы помогаем, как можем: облагаем льготными налогами, а некоторых вообще освобождаем от налогов, даем льготные кредиты                и в первую очередь обеспечиваем семенами. Ну и прочее. Но, к сожалению, эффект пока не велик. Из ста таких хозяйств дай Бог десяток выбивается в середняки.
   - Ну, и это уже хорошо. Чем ты недоволен?
   - Бедностью недоволен. Больно смотреть на эту вековую нищету. А вот приведу тебе пример из моей недавней поездки в одну  очень даже приличную                по социальному укладу деревню. Оттуда, думаю, и бумага попала тебе на меня.                Так вот, есть в этой деревне….
   - Что ты имеешь ввиду – приличную по социальному укладу? – перебил Тягунов.
   - Это значит, что там число крепких середняков и зажиточных больше, чем бедных                и очень бедных семей. И знаешь почему?
   - Любопытно.
   -Потому что там зажиточные помогают всем нуждающимся. У них там свое, очень даже льготное кредитование. Так вот, есть там, не скажу богатый, но вполне зажиточный крестьянин Замараев. Инвалид германской, без ноги. За годы НЭПа  посевы увеличил втрое, недавно выкупил мельницу. На помол приезжают из других волостей по причине очень умеренной платы. В сезонные периоды нанимает                не больше двух человек плюс наемный мельник. Выписывает брошюры и журналы                по земледелию, применяет рекомендуемые агротехникой  методы. Например, зимой, ближе к весне, на полях угольником, каким у нас в городе улицы расчищают, накатывает валы снега.  Тают эти валы дольше, чем снежная равнина, а значит, поля получают больше влаги и даже засушливая весна их не так обезвоживает.                И вот этот Замараев всегда с урожаем. Налоги выплачивает первым, продает государству сверх того и помогает сельчанам. А? Как тебе такой хозяин? Можно ему дать пропуск в социализм?
   - Ты считаешь – можно?
   - Да, считаю можно. И нужно дать. Только с ним надо работать. Образовывать его политически. Он – один из авторов, а точнее – первый автор письма в «Правду»                о необходимости создания крестьянского союза, о котором сейчас много разговоров.
   - Да, да, разговоров много. А вот ты сам как думаешь, нужен он, этот союз крестьянский? Ведь согласись, крестьянство – специфическая категория населения,                в ней много индивидуальщины. И другое дело – рабочий класс, пролетариат. Он должен быть объединен как политическими, так и профессиональными интересами.                А объедини крестьян и еще неизвестно куда они повернут. Антонов объединил тамбовских крестьян. И что? Так нужен ли крестьянский союз, а?
   - Антонов объединил крестьян для борьбы с советской властью, а крестьянский союз должен быть для борьбы за советскую власть. Крестьяне должны решать некоторые вопросы без вмешательства, но с помощью государства. Вот, к примеру, на местном уровне создаются кооперативы, в том числе и сельские. В той же деревне Рязановка  крестьяне через кооператив купили сепаратор и организовали маслозавод, купили пароконную молотилку, конную сеялку и ставят вопрос о покупке трактора. И в этом кооперативе тон задают середняки и зажиточные, а польза всем.  Кому от этого плохо?
   - Так может, достаточно кооперативов?
   - Может быть. Но тогда они должны быть объединены с центральным органом управления и работать должны в тесным сотрудничестве с центральной властью.
   - А вот Цикин, насколько я знаю, против  объединения крестьянства как реакционной силы.
   - Мне непонятна позиция Цикина. Вернее, позиция понятна, непонятно, почему такая позиция. Вроде не далек от земли, знает цену крестьянскому труду…
   - Он, как и многие из нас, против богатых, точнее, чтобы не было богатых. А ты?
   - А я – чтобы не было бедных.
   - Ты прав, только с бедняками социализм не построить, как и только с богатыми социализма не будет. Значит, главная идея  революции – ни бедных, ни богатых -  остается в силе?
   - Главное, чтобы как можно меньше было бедных.
   - Но бедные хотя бы к чему-то стремятся. А богатые к чему?
   - К совершенствованию хозяйства на основе технического прогресса.
   - Отчасти, а в полной части – к власти. Вот чего, как правило, хотят богатые. Чтобы их интересы были под надежной защитой.
   - Но власть, в том числе и советская, должна регулировать отношения классов законами. И контролировать исполнение законов всеми без исключения.
     Тягунов некоторое время молчал, осмысливая разговор.
   - Может, ты и прав. А может, нет. Как смотреть. Ладно, запланируй на завтра поездку в пару волостей. Кстати, давай заедем и к твоему герою… как его? Да, Замараеву.
   - Хорошо, заедем. Знаешь, этот так называемый кулак осенью двадцать второго организовал обоз с хлебом для голодающих одного из уездов Поволжья. То есть адресная помощь. Потом оттуда в адрес укома и уисполкома  долго шли благодарственные письма. Мы эти письма передали в музей на хранение.
   - Ты, я смотрю, апологет крестьянства. Народный заступник, так сказать.
   - Напрасно иронизируешь. В том уезде тогда не случилось ни одной голодной смерти.

   После поездки по волостям у Тягунова и Едемского снова был большой разговор. Начал его Тягунов.
   - Не скрою, что-то мне понравилось, что-то нет. Вот этот Замараев. Действительно, человек не простой, с соображением. Но я уверен, что он, как и многие другие из его класса, хорош, пока ему выгодно. А как только мы потребуем от него больше,                так и повернет против нас. И поскольку он у сельчан, в том числе и у бедноты, уже завоевал определенный авторитет, то эти сельчане, случись что, пойдут за ним. И что? Все начинать снова? Значит, именно сейчас, пока не поздно, надо развенчивать замыслы кулаков. НЭП не вечен. Об этом говорил и Ленин. Сейчас в ЦК решается вопрос об ускоренных темпах развития промышленности, особенно машиностроительной. Мы скоро сами будем выпускать тракторов не меньше, чем капиталисты. А где взять для этого средства? Есть только два основных источника быстрых денег – сельское хозяйство и легкая промышленность. Значит, возможно сопротивление. И что прикажете делать? Поэтому нельзя расслабляться, нельзя потакать крестьянству. Его надо готовить к более жестким условиям со стороны власти. НЭП не сможет обеспечить ресурсами грядущие преобразования. Всего скорей, будет взят курс на всеобщую коллективизацию сельских  единоличных бедняцких и середняцких хозяйств, будет учитываться и готовность зажиточных вступить в коллективное хозяйство с обобществлением скота и инвентаря. Вот, дорогой мой однополчанин, все это я тебе рассказал по секрету. Провозглашать планы партии пока рано. Но  с такими, как Замараев, стоит поработать. При их искреннем желании они могут принести пользу. 
   Тягунов, излагая все это, ходил по кабинету. И только сейчас сел, взял стакан                с остывшим чаем.
   - Что скажешь?
   - Скажу спасибо за откровенность. Мы тут многого не знаем, а потому допускаем ошибки, промахи. И все же…  Только это мое личное мнение, которое, разумеется,       я навязывать не могу и не буду. Так вот, я бы со свертыванием НЭПа не спешил.                При умелом ее развитии эта политика могла бы сплотить разные слои населения                на пользу укрепления советской власти. Я понимаю, с коллективного хозяйства, образованного  по условиям государства, легче  взять продукт, чем с единоличника, которого, если начнут зажимать, то он снова начнет прятать хлеб. Но ведь проблема                в том, что колхоз сразу хлеба не даст столько, сколько потребуется. Ему же надо встать на ноги, да и то при условии обеспечения его семенным зерном, инвентарем, тягловой силой. Обобществление… Но это насильственная мера, не играющая                на руку власти. А такие, как Замараев, при определенных условиях могут дать много                и сразу. Так почему же мы не хотим пускать в социализм, более того – допускать                к участию в строительстве социализма зажиточного крестьянина?
   - Хочешь сказать словами Бухарина:  социализм бедняков – паршивый социализм?
   - Бухарин - теоретик и, видимо, пришел к такому выводу не случайно.
   - Этот его лозунг ЦК и товарищ Сталин осудили. Как и то, что кулак может врасти                в социализм.
   - ЦК видней, - нехотя  согласился Едемский.
   - Да, видней, - с некоторым нажимом  сказал Тягунов. - В общем так. Официальной бумаги о пребывании здесь я писать не буду. Доложу в губкоме устно. Изложу свою точку зрения. Ну а уж там -  как решат. Теперь ситуация с Цикиным. Ты бы с ним примирился. Поговорите по душам с глазу на глаз.
  - Я с ним не ссорился и не имею ничего против него. Я предлагал ему разные должности, не хочет брать. Говорит – моя должность от меня не уйдет.
   - Цикин - серьезный противник, имей это в виду. И еще: имей в виду грядущие перемены. Не будешь готов принять их – плохо придется. Это тебе мои дружеские советы. Да, и еще один совет, совершенно секретный: если хочешь в будущем спасти  любезного тебе Замараева, предложи ему, когда начнется всеобщая коллективизация, возглавить колхоз. Пусть докажет, что умеет вести не только единоличное хозяйство. Если у него получится, то это будет хорошим примером для других.


ГЛАВА  ПЯТНАДЦАТАЯ

   После посещения Андрея сначала Едемским, а потом и вместе с начальником                из самой Москвы, ему не стало покоя. Мужики не только из деревень своей волости,       но и даже из дальних деревень уезда ежедневно осаждали дом, словно какого ясновидящего, способного предсказать будущее. Да и то правда: раз ты знаешься               с большим начальством, значит, и знаешь много. А всех интересовало одно:                что будет дальше, какой уклон забирает власть, надолго ли такая нынешняя политика, стоит ли ширить хозяйство или притихнуть, а то и вообще все извести под корень                от ненадежности власти в отношении мужика. Что мог им отвечать Андрей? Он и сам был в раздвоенном состоянии: с одной стороны он хорошо понимал разговор                с Мишуринским, да и сам чувствовал, что противников НЭПа не меньше,                чем сторонников… И эти противники сильны и агрессивны. Это чувствовалось                по газетным дискуссиям. С другой – все же таилась надежда на то, что здравый смысл возьмет верх. Мужикам он отвечал уклончиво и сам этого стыдился:
   - Перемены будут. А в какую сторону и когда – не знаю.
   Мужики уходили еще больше озадаченными. Но скоро кое-кто из зажиточных единоличников стали сокращать свое хозяйство, доводя его до уровня середняцкого.
   Как-то вечером пришел к Андрею кум Шихов с бутылкой рыковки.
   - Хочу, кум, с глазу на глаз спросить тебя: что сам будешь делать и что мне присоветуешь. Сам-то я тоже чувствую: несет ветер запашок со стороны Москвы                и тревожит он душу. Ну, как вернутся девятнадцатый да двадцатый годки? Тогда зачем пыжится с этим хозяйством? Или еще подождать, поглядеть, куда кривая повернет?
   - Вот что кум, я тебе выложу, что думаю, а точнее – в чем сомневаюсь и в чем                не сомневаюсь. Был у меня недавно в гостях старый знакомый еще по отцу, учитель     из Варниц Мишуринский. Толковый, знающий человек. Так вот, он говорит,                что за мужика, особенно зажиточного, в Кремле стоят Бухарин и Калинин. Они доказывают, что именно этот слой крестьян обеспечит хлебное благополучие страны. Многим там это не глянется, и они подбивают Сталина и ихнее ЦК свернуть НЭП. Сталин, якобы, пока выжидает. Мишуринский говорит, что если не будет создан крестьянский союз, то скоро нашего брата снова прижмут. Вот только знать бы – когда.
   - Значит, надо рушить хозяйство. Так выходит?
   - Не знаю. С одной стороны, можно уйти в середняки, а с другой… Ведь и саботаж могут приписать, мол, умышленно…  Я пока рушить ничего не собираюсь. Будь что будет.
   - Нет, кум, тут на авось надеяться, чую, нельзя. Спасибо тебе за откровенный разговор. Слушал я тебя и понял – ждать хорошева нечево. Пока не поздно, половину хозяйства распродам….
   - А хочешь, я тебе другое  посоветую?
   - Давай, знаю, худова не посоветуешь.
   - А продавай-ко ты, Василий, все хозяйство да уезжай в города. К примеру,                в Ярославль.
   Шихов уставился на Андрея, как бы убеждаясь, что тот не смеется, не издевается над ним.
   - Ты это сурьезно?
   - Да, серьезно. Работу ты там всегда найдешь, хотя бы по плотницкой части. Строят советы сейчас много, деньги у тебя на первое время будут. Ребятишки в школу пойдут учиться. И никто к тебе не приткнется, никто поборами давить не будет. Конечно, хозяином, какой ты сейчас есть, чувствовать  себя не придется, да ведь и оскорблений типа «кулак-мироед» тоже не услышишь. И потом, где гарантия,                что и при половинчатом хозяйстве на тебя не донесут и не привлекут?
   - А ведь дело… Не спать мне, кум, седни по твоей милости, - рассмеялся Шихов.- Буду думать, сильно буду думать. Ну а ты? Давай вместе, а?  Как бы хорошо было вместе-то…
   - Нет, Василий, я с ними тут пободаюсь.  Думаю… только между нами…
   - Не сумлевайся.
   - Думаю  написать письмо Сталину, выложить ему свои мысли о пользе нынешней политики советской власти и для крестьянина и для государства.
   - А то он не знает.
   - Знает, но сомневается  в части ее надежности. А если именно мужики будут ево убеждать, то кто знает, может…
   - Ну, не знаю, оне ведь сам говоришь, как пауки в банке, перегрызлись все,                не доверяют друг другу. Нашево брата местные начальники ни во што не ставят,                дак, и наверху, поди, не лучше. Я вот Андрюха, в толк не возьму, почему власть                не хочет с нами советоваться. Почему только сверху все идет? А ведь там иные,            поди-ко, и в деревне-то ни разу не бывали.
   - Политика. Считают, что если в Советы выбраны депутаты от крестьян,                то и хватит. А эти депутаты против власти и вякнуть боятся на каком-нибудь съезде.
   - Это ты прав, навыбирали бессловесных да согласных, а делу вред.
   - Вот я и хочу, чтобы таких, как я, услышали наверху… Может и ничево                не получится из этой затеи, но все же попробую. И пока буду хозяйствовать,                как хозяйствовал. Рискую, конечно…
   - А что с крестьянской организацией-то? Ведь вон скоко мужиков подписалось.
   - Вот и о ней скажу Сталину.
   - Ладно, давай-ко еще по стопке, да пойду я думать.
   - Давай. И советую – уезжай. А дом заколоти и не продавай пока. Мало ли…
   - Эх, ежели бы вместе…
   С утра пораньше Шихов снова пришел к Андрею.
   - Надумал остаться? – спросил, все поняв, Андрей.
   - Веришь, Андрюха, уже решился было. Лежу, ворочаюсь, думаю: все, на рассвете сбираться начнем. Встал, понимаешь, вышел на двор, глянул на дом, на постройки,                на все, что в них, на лес и реку, на поля за деревней, на небушко наше, и аж в жар бросило. И это все порушить, все оставить?  Не-ет, думаю, добровольно я отсюда никуда. Словом, перекрестился и успокоился. Чево уж, кум, будем тут переживать радости и беды…
   - Ну и ладно…

ГЛАВА  ШЕСТНАДЦАТАЯ

   «Уважаемый товарищ Сталин. Пишет вам крестьянин деревни Рязановка Царевской волости, Тотемского уезда, Вологодской губернии Замараев Андрей Александрович. Написать  вам это письмо меня побудили слухи о том, что скоро в отношении крестьянства  политика РКП(б) и ВЦИК изменится в сторону усиленной коллективизации и отмены аренды земли, торговли, кредитования и возможности                в страдную пору нанимать работников. А лучше ли это будет?  Это вопрос,                над которым стоило бы центральной власти подумать. Хочу вам привести факты                в части выполнения поставок по налогообложению и дополнительной продаже государству разного зерна и муки, а так же других продуктов питания.
   Сначала скажу о своем единоличном хозяйстве. Семья моя состоит из четырех человек, то есть я, моя жена и двое ребятишек: сыну двенадцать лет, дочке четыре года. Имею пашни шестнадцать десятин, из которых восемь арендую. Также за мной числится около двадцати десятин луговых и лесных покосов. Во дворе – две коровы                и две лошади, десяток овец, пара свиней и два десятка кур. По старым меркам – среднее хозяйство, хотя меня записали в кулаки. И таких хозяйств, а также хозяйств чуть меньше моего, то есть крепких середняков, в деревне 22 двора из 39. Остальные 17 причислены к бедняцким, семь из которых состоят в колхозе. Так вот, 22 зажиточных хозяйства сдали государству по налогообложению 440 пудов зерна, 130 пудов муки,                а также по кооперации полностью расплатились молоком, мясом, шерстью и другой нужной народу продукцией. А 17 бедняцких хозяйств не сдали ничего. Больше того, им была выделена помощь в виде муки, а также в виде зерна для посевов. А еще эти                22 хозяйства были обложены дополнительным заданием по зерну, и тоже оно выполнено.
   Местная газета написала, что план хлебозаготовок за 1923 год много перевыполнен. Разве это не доказательство правильности нынешней крестьянской политики? А если всех под гребенку и в один колхоз? Конечно, колхоз будет наделен и землей,                и посевным материалом, но будет ли интерес у крестьянина трудиться так, как он трудится на своем поле? Сомнительно. К тому же наш ТОЗ (тот же колхоз) и другие бедняки-единоличники по причине неумения, а то и нежелания правильно вести хозяйство, ничего путного пока не добились, и вместо дохода у них одни убытки.
   Уважаемый товарищ Сталин, мы, то есть зажиточные крестьяне, никак не против советской власти и социализма. Конечно, есть кто и против, но таких немного                и потом они поймут, что от добра добра искать не надо. Так что на Вас, как на одного из руководителей РКП(б),  у нас вся надежда. Очень Вас просим, товарищ Сталин,            не  менять, а укреплять  текущую политику в отношении крестьянства. Тогда                и страна будет всегда с хлебом.
          Крестьянин Замараев А. А.»

   Написав письмо, Андрей задумался: а как его отправить? Он понимал, что надпись на конверте «товарищу Сталину» заставит органы вскрыть письмо, и попадет ли оно                в руки Сталина – большой вопрос. Но если не почтой, то как по-другому? И у Андрея мелькнула мысль: «А не поехать ли самому в Москву?» Но он не дал ей утвердиться                и решил съездить в Вариницы к Мишуринскому.
   В Варницы поехали всей семьей, благо позднее осеннее время позволяло на день отлучиться от домашних хлопот.
   Большую часть дня  в Варницах Андрей провел  в беседе с Мишуринским. Николай Иванович письмо одобрил, внес пару поправок, отчего письмо стало еще более убедительным.
   - Как доставить, Николай Иванович, вот вопрос. Если почтой, то вряд ли оно дойдет…
   - Да, ты прав. Надо самому ехать.
   - Да я тоже думал об этом, но ведь на прием не допустят. Значит, тоже через                чьи-то руки.
    - На прием, конечно, не попасть, а через приемную все же больше надежды.                В приемной, насколько я знаю, люди строго соблюдают заведенный порядок. Надо попробовать. Поезжай, Андрей Александрович. Это последняя возможность достучаться до власти. Хотя… Крестьянский союз, видимо, похоронили…

ГЛАВА  СЕМНАДЦАТАЯ

   Анна, узнав о решении Андрея, всполошилась.
   - Андрюшенька, зачем тебе все это? Ведь все равно не послушают, сделают                по-своему, а тебя еще и привлекут, чтобы не совался не в свое дело.
   - Не в свое? – возмутился Андрей. – А чье это дело – наша крестьянская жизнь!? Нет, Анна, мое это дело. Поеду. Ты за меня не переживай, все будет нормально. Последними пароходами вернусь. Ты лучше скажи - чево тебе да ребятишкам                из Москвы привезти?
   - Сам скорей приезжай, не задерживайся ни на один день.

* * *
        Дальше Тотьмы Андрей не отлучался со времени ухода на войну в 1915 году.                Да и повод сейчас был другой, мирный. Даже очень мирный. А волнение и даже страх испытывал не меньший, а даже намного больший. Вдруг на самом деле там, за глухой и высокой Кремлевской стеной, все решено и крестьян снова, в угоду политических побед одной группировки над другой, а не в угоду здравому смыслу, начнут ломать                и переламывать, и ту малость, которой дозволено пользоваться, отберут. Всю дорогу: на пароходе до Вологды, на поезде до Москвы, Андрей мучился сомнениями.                В Вологде даже хотел повернуть назад и встал уже в очередь в кассу за билетом                на Тотьму. Но устыдился своего малодушия и почти бегом ринулся                к железнодорожному вокзалу.
   На вокзале стоял шум, гвалт, суета. Люди с корзинами, мешками, деревянными чемоданами, а иные с аккуратными кожаными саквояжами перемещались, кто                не спеша, кто бегом. Многие в ожидании своего поезда устраивались в лучшем случае на фирменных  деревянных диванах, а в основном – где попало и на чем попало. Плакали, смеялись, кричали дети.  В вокзале стояла пыль, и пахло непонятно чем.
   Андрей подивился этому светопреставлению. «Куда, зачем все они едут? Это                ж сколько людей от дел оторвалось.  Да и я еще тут…» И опять он на мгновение пожалел, что отправился в столь сомнительное в удаче путешествие  Но в очереди                за билетом сомнение прошло. Стоять пришлось долго и нудно. Наконец, билет                в руках, оставалось дождаться проходящего поезда Котлас – Москва. Но вот поезд пришел, и Андрей не без труда влез в свой вагон, не без труда нашел свободное место…
* * *

    В Москву поезд прибыл рано утром. Андрей вышел на площадь трех вокзалов. Дворники шуршали метлами, воздух был насыщен легким морозцем.
   - Куда прикажете? – перед Андреем как из-под земли возник извозчик.
   - Да мне бы к Кремлю надо, - смущенно сказал Андрей.
   - Понятно.  Петицию, значит, подать?  Прошу в экипаж, доставлю, куда надо.
   Тут подбежал парень в форменном картузе.
   - Гражданин, воспользуйтесь услугами быстроходного автотакси…
   Но извозчик подхватил Андрея под руку и потащил к своему экипажу.
   - Не слушайте их. Эти ребята повезут вас не прямо к месту, а по лишним улицам, чтобы содрать с вас лишний гривенник.
   Андрей доверился извозчику и через минуту покачивался на пролетке.
   - Так, значит, в Кремль изволите пожаловать? – не оборачиваясь, спросил извозчик.
   - Да, надо бы…
   - А к кому, если не секрет?
   - Лучше бы к Сталину…
   - Эка, брат, хватил – к Сталину. И к Калинину-то не сразу попадешь, люди неделями ждут.
   - Мне ждать некогда, дома делов много. Мне бы дня в два управиться…
   Тут извозчик  приостановил жеребчика и, обернувшись к Андрею, сказал:
   - Вот что, парень. В Кремль, само собой, никто тебя не пустит, а потому отвезу я тебя в приемную Сталина. Там специальные люди примут тебя, и ты им расскажешь,                что к чему и зачем ты пожаловал. А ежели у тебя письменное заявление, то…
   - У меня письменное.
   - Вот это лучше.
   - Вези в приемную.
    Извозчик попался с понятием, лишнего с Андрея не взял и пожелал удачи. Пришлось ждать до десяти часов.
    В приемной Сталина народ был всякий: военные невысоких чинов, хорошо одетые штатские, люд помельче, кучковавшийся  отдельной группой. Особенно заметно было крестьянское и мещанское сословие – по сапогам, по армякам. Вещи всем было велено сдать в камеру хранения. Андрей присоединился к крестьянам                и спросил у первого попавшего мужика лет сорока пяти:
   - Давно ждешь?
   - А? А, нет, второй день.
   - А тут очередь?
   - А ты еще не записался? Вон барышня записывает, подойди к ней.
    В дальнем  углу за столом  сидела молодая женщина и регистрировала посетителей. Андрей подошел.
   - Мне бы  записаться на прием…
    Женщина посмотрела на Андрея почти без всякого выражения.
   - Прием ведут сотрудники аппарата. Вы лично хотите на прием или  у вас письменное заявление?
   - Письменное.
   - Это упрощает дело. Давайте ваше письмо.
   Андрей подал.
   - Назовите фамилию, имя, отчество, полный адрес.
   Андрей назвал. Женщина все записала, на конверте поставила печать, отложила                в стопку других писем и, вручив аккуратную бумажку, сказала:
   - Это регистрационный номер. Письмо рассмотрят и дадут вам ответ.
   - А… а долго ли ждать?
   - В течение месяца.
   - Месяца? – озабоченно спросил Андрей.
   - Да вы поезжайте домой и не беспокойтесь, ответ вам пришлют письменно. Либо пригласят вас для разъяснения  вашего вопроса в ваш местный партийный                или советский орган.
   - Дак, это, я могу ехать?
   - Да, да, поезжайте. Ответ вы обязательно получите, у нас в этом отношении строгий порядок.
    Андрей, не ожидавший столь быстрой развязки и несколько озадаченный – все ли правильно сделал, - вышел из общественной приемной товарища Сталина. «Может,            не надо было про письмо-то говорить? Может, сперва надо было поговорить                бы с кем? Эк, ты, как получилось. Лучше? Хуже? Поди теперь разберись».

* * *
   Приехав в Тотьму, Андрей направился не домой, а прямиком к Мишуринскому. Николай Иванович, выслушав, сказал:
   - А может, так и лучше. На приеме ты смог бы поговорить только лишь                с чиновником аппарата, а письмо может попасть в руки Сталину. А это уже совсем другое дело. Так или иначе, ответ придет. Какой? Поживем – увидим. Как только получишь его, сразу ко мне или дай знать и тогда я приеду. Обсудим. А пока работай                и не переживай.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

   Поскребышев, просматривая почту, откладывал некоторые письма для Сталина. Письма уже были распечатаны и на них стояли соответствующие пометки. Поскребышев взял очередное письмо с пометкой «Пробухаринский тип крестьянина. Рекомендуется для прочтения товарищем Сталиным». Письмо было написано разборчивым почерком, и Поскребышев прочитал его. А прочитав,  секунду подумал                и положил в стопку тех, которые предназначались для прочтения Сталину.

Прибавление  пятое
,               
   Ноябрь 1925  года выдался ветреным, с перепадами  дождя и мокрого снега. Сталин уже почти месяц жил в Кремлевской квартире, оставив жену на даче. Он любил иногда отгородиться от всех, поразмышлять, отдохнуть от разноголосицы цековских оракулов. Свой рабочий день в такие периоды он начинал в десять, а то и в одиннадцать часов, но и заканчивал заполночь.
    В десять часов у Поскребышева раздался  звонок прямого телефона.
   - Я на месте, - глуховатым голосом сказал Сталин. - Неси, что там у тебя накопилось.
   Поскребышев взял письма, газеты, зашел в кабинет Сталина, положил корреспонденцию на стол.
   - Звонили Калинин, Воскресенский, Бухарин.
   - Что хотели?
   - Калинин – по поводу пленума ВЦИК, Воскресенский  - по поводу совещания,  Бухарин сказал, что позвонит позже.
   - Хорошо. Надо, чтобы на пленуме ВЦИКа был Зиновьев. Позвони ему.                Да, присутствие  на заседании политбюро все подтвердили?
   - Все.
   - Хорошо.
   Поскребышев вышел. Сталин стал просматривать газеты. Опять Бухарин пускает        в «Правду» разных  болтунов. Чего он добивается? Ведь дали же ему понять,                что не допустим кулака в социализм. Рано или поздно раскулачим деревню, устраним хотя бы и малейший очаг сопротивления  в борьбе за хлеб. Неужели Бухарчик                не понимает, что грядущая индустриализация потребует изъять у деревни все                без остатка? Для ее же будущего блага, когда у нее будут трактора и машины. Неужели ему снова надо доказывать, что эта ленинская уродливая НЭП развратила мужика,                и он наглеет. Это бухаринское «Обогащайтесь» до сих пор работает, как призыв. Надо кончать с этим решительно. Ведь и Сапожник туда же: «У крестьянина должен быть интерес», Ну, его-то поставим на место. В целом во ВЦИКе поддерживают линию политбюро. Да, надо Молотова в политбюро ввести, кажется, надежный.
   Просмотрев газеты, Сталин взял первое сверху письмо. Посмотрел на адрес  - Вологодская губерния…
   Прочитав письмо Андрея, Сталин встал, закурил папиросу, прошелся по кабинету. «Неужели прав не я, а Бухарин? Почему меня поддерживают в основном выскочки                и трусы, дрожащие за свои шкуры, а его… Почему этот мужик не боится, говорит,  как думает и не на кулацкой сходке, а первому лицу в государстве. Ах, Бухарчик, Бухарчик, глубоко ты врос своими идеями… Ничего, вырвем со всем корневищем. Но мужик… Любопытный экземпляр. Ответить ему или не стоит? Надо бы успокоить до поры. Пусть живут и дают хлеб. Время ломки еще не пришло. Потом, потом, когда начнем индустриализацию. Великие дела поднимут энтузиазм масс, вот тогда и можно будет лепить из них любую конфигурацию. Проверено революцией. Только забывать ее стали дорогие соратнички и дорогие граждане  Советской  державы. Напомним, ответим… Но немного позже».

* * *
   Через три недели Андрей получил из ЦК РКП(б) ответ. Но ответ пришел                не по почте, а доставил  уполномоченный укома партии  в сопровождении милиционера, чем снова вызвал переполох и пересуды в деревне.
    Уполномоченный потребовал при нем распечатать письмо и прочитать вслух. Андрей распечатал и прочитал: «Гражданин Замараев А. А.  Ваше письмо товарищу Сталину рассмотрено и принято к сведению. Более подробный ответ                на интересующие вас вопросы вы можете получить из публикующихся документов ЦК РКП(б), ВЦИКа и выступлений товарища Сталина в печати». И далее – подпись исполнителя и число.
   - Все? – спросил уполномоченный.
   - Все, - ответил Андрей.
   Уполномоченный и милиционер молча уехали.
   «Значит, впустую съездил, - разочарованно махнул рукой Андрей. – А что бы я хотел? Прямо разбежался Сталин  слушать мои советы. И не таких, как я,                не слушает».          
   
Прибавление  шестое
   
   Однако ответ очень скоро последовал. На совещании в ЦК Сталин потребовал: «…необходимо создать такое положение, при котором крестьяне-единоличники имели бы меньше возможностей и жили хуже, чем колхозники. Надо усилить налоговый пресс…». И далее, еще чуть позже: «Если мы придерживаемся НЭПа, то потому,                что она служит делу социализма. А когда она перестанет  служить делу социализма, мы ее отбросим к черту…».               

ГЛАВА  ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

   1925-й год прошел в обычных крестьянских хлопотах и волнениях за урожай,                за выполнение налогообложений, которые все росли и росли. А случись просрочка – начисляли недоимку, и платить приходилось еще больше. Дело доходило до того,                что ранее малоимущие, но наделенные властью землей, теперь даже по льготным условиям с трудом справлялись  с налогами и стали сокращать посевной клин и все свое хозяйство, оставляя в лучшем случае одну корову, приусадебный огород                и не более десятины пашни и сенокоса. Закряхтели и зажиточные, но пока держали угодья и хозяйство. Кум Шихов не раз прибегал к Андрею потолковать.
   - Это что делают-то оне, а? Ведь налоги стали хуже разверстки. Чево  дальше-то ждать?
   - Да, кум, слова с делом у власти расходятся. На словах – работайте спокойно,                а на деле никакого спокойствия нет и, видно, не будет. Готовится большое строительство. И название придумано – индустриализация.
   - Инустри… как?
   - Индустриализация. Значит, строительство по всей стране заводов по выпуску разных машин, чтобы, значит, отказаться от покупки их за границей. А с кого продукты питания возьмешь? С мужика. Думаю, кум, скоро и другие меры власть примет. Уже пишут о коллективизации всех единоличных хозяйств.
   - Коммуны и ТОЗы что ли везде будут? Дак,  это ж опять не приживется.
   - Пока трудно сказать, что за зверя власть породит.
   - А зачем, кому  это нужно?
    -Затем, что это будут государственные хозяйства и хозяином их будет государство. Там уж хлеб не спрячешь, все сполна возьмут. Ладно, поживем - увидим.

* * *
   
    Едемский в натопленном кабинете углубился в чтение очередной директивы губкома.  Прочитал, отложил, встал, стал медленно ходить. Остановился, хмыкнул.
   - Как их там понимать? Говорят одно, мол, полная поддержка крестьянству будет продолжена, а в директивах и разнарядках – другое: увеличить, усилить, выявлять, вести борьбу, проявлять нетерпимость, изживать и так далее и тому подобное. Едемский снова стал ходить, думать.  «А что тут думать? – наконец решил он. –                Или слепо подчиняйся и  беспрекословно выполняй директивы, не обращая внимания на выступления вождей, или принимай к сведению правильные слова, но не обращай внимания на неправильные директивы и разнарядки. Тогда в первом случае будешь хорошим партийным работником и прозанимаешь должность до самого повышения,                а во втором случае - загремишь под фанфары. Вот, пожалуйста:  «…налогообложение на кулаков и зажиточных крестьян вашего уезда увеличить не менее, чем в два раза, на середняцкие хозяйства – на 50%, на близких к середняцким – на 25%, на бедняцкие хозяйства налогообложение оставить на прежнем уровне…». И объяснение: «В связи                с государственной политикой обеспечения  крестьян  материальными ресурсами: сельхозинвентарем, агротехнической наукой,  семенным и посадочным материалом (сельхозфондами)». Можно подумать, что эти фонды из центра свалились. Нате, мол, пользуйтесь. Да эти фонды крестьянам горбом выходят.
   Едемский стал думать, как выполнить эту новую директиву. «А как… Как Бог пошлет. Конечно, доведем до загототдела, до волисполкомов и партячеек. Лично я нажимать  не буду. Справятся – хорошо, не справятся – найдем объяснение. Не впервой.                Но актив собрать надо». Едемский вызвал секретаршу 
   - На завтра на восемнадцать часов собрать весь актив укома и уисполкома.
   В актив входил и Цикин. К восемнадцати часам весь актив был налицо. Едемский зачитал директиву, с которой большинство уже и так были знакомы.
   - Прошу высказываться по существу выполнения директивы.
   Как и положено, первым о своих «соображениях» доложил предуисполкома Чистяков: направить директиву на места, потребовать, направить уполномоченных для контроля и т. д.
   Встал Цикин.
   - Главное – соберите все сполна по дополнительному налогообложению,                а я подготовлю баржи для перевозки хлеба. Предлагаю вместе с уполномоченными                в волости направить чекистов. Иначе саботаж неминуем. Кулаки обнаглели, и надо им показать нашу решительность в борьбе с ними. Предлагаю дополнительно                к директиве губкома  начислить на них уездный налог и взять с них не в два, а в два          с половиной раза больше директивного плана.
   Едемский понял цель предложения Цикина, но сдержался от возражений                и обратился к активу.
   - Кто еще хочет высказаться по директиве вообще и по предложению  товарища Цикина в частности?
   Встал заведующий отделом заготовок сельхозпродуктов:
   - Думаю, от увеличения директивного плана надо воздержаться во избежание озлобления крестьянства и действительного саботажа. В противном случае мы можем  не выполнить и директивный план.
    Резко встал Цикин.
   -Выполним и перевыполним, если не будем попустительствовать! Кулацкий класс разжирел за эти годы послабления. Повторяю: я предлагаю чекистскую поддержку заготовителям и уполномоченным.
   - Опять репрессивные меры? К чему это может привести? – Возразил заместитель председателя уисполкома, выходец из крестьян,  Белоусов. - Товарищ Цикин никак                не может освободиться  от тактики кавалерийских наскоков.
   - Между прочим, кавалерийские наскоки принесли победу в гражданской войне. Это                к сведению забывчивых, и забывчивость эта непростительна! – распалялся Цикин.
   Едемскому пришлось прекратить перепалку.
   - Если больше нет других мнений…
   - У меня не мнение, у меня конкретное и настоятельное требование, - перебил его Цикин, давая понять, что он тут не последнее звено в руководящей цепи и его песенка еще не спета.
   - Если нет других предложений, то подведем итог и определим задачи, - спокойно продолжил Едемский. – Считаю, директиву губкома принять к исполнению                без дополнительных заданий.
   Цикин уходил с актива поспешно, ни с кем не попрощавшись. Злоба и гнев распирали его.

Прибавление седьмое

   1925–1926 годы отметились не громкими, но многочисленными проявлениями крестьянского недовольства. Северный край не был исключением, но Тотемский  уезд в число неблагополучных не входил.
   1927-й год. Началось! Началась великая сталинская индустриализация. Всколыхнулась земля от Украины и Белоруссии до Урала и Сибири. Миллионы людей рыли котлованы и каналы, возводили заводы и плотины. А людям не хватало нормального питания, одежды, обуви. Кроме этих работных людей надо было кормить Красную Армию, милицию, и не менее многочисленную армию совслужащих.
   Новая экономическая политика – НЭП – директивами ЦК ВКП(Б) и декретами ВЦИК перерождалась в худший вариант просто экономической политики: росло число драконовских налогообложений крестьянства вперемежку со столь любезной большевикам-ортодоксам продразверсткой. Это естественным образом снова вызвало недовольство и сопротивление крестьян. Однако налогами и насильственным изъятием  продовольствия проблему решить не удавалось. И грянул год Великого Перелома – 1929-й! Начался насильственный сгон  единоличных хозяйств                в коллективные хозяйства – колхозы. Большинство зажиточных  крестьянских хозяйств были против столь грубой уравниловки Тогда ВКП(б) выкинула лозунг – кулака как классового врага уничтожить! Ура-а! – дружно завопили большевики, верившие,                что снова придет их время разделять и властвовать. И они, не мешкая,  бросались                в долгожданное сражение.
   Сталин, как вождь наступления, подготовился хорошо, учтя, что в какой-то период возможна остановка атаки и даже перемирие противостоящих сторон.                Но исключительно - для усыпления бдительности противника. «…Успех нашей колхозной политики объясняется, между прочим, тем, что она, эта политика, опирается на добровольность (!?-авт.)  колхозного движения и учета  разнообразия условий                в различных районах СССР. Нельзя насаждать колхозы силой. Это было    бы глупо                и реакционно. Колхозное движение должно опираться на активную поддержку                со стороны основных масс крестьянства. Нельзя механически пересаживать образцы колхозного строительства в развитых районах в районы неразвитые… А что иногда происходит? Можно ли сказать, что принцип добровольности и учета местных особенностей не нарушается в ряде районов? Нет, нельзя этого сказать, к сожалению. Известно, например, что в ряде северных районов стараются нередко подменить подготовительную работу по организации колхозов чиновничьим директированием колхозного движения…».  («Головокружение от успехов». «Правда» за 2 марта                1930 года).  И далее: «…Существует другой путь, путь социалистический, состоящий                в насаждении колхозов и совхозов в сельском хозяйстве, путь, ведущий к объединению мелкокрестьянских хозяйств в крупные коллективные хозяйства…».
    «…В 1927 году кулак  производил более 60 миллионов пудов хлеба, а продавал…                в порядке внедеревенского  обмена около 130 миллионов пудов. Это довольно серьезная сила, с которой нельзя не считаться. А  сколько производили тогда наши колхозы и совхозы? Около 8 миллионов пудов… Судите сами, могли ли мы тогда заменить кулацкое производство и кулацкий товарный хлеб производством                и товарным хлебом  наших колхозов и совхозов? Ясно, что не могли…. Ну а теперь? Теперь у нас имеется достаточная материальная база для того, чтобы ударить                по кулачеству… и ликвидировать его как класс…»
   «…Надо вскрыть ошибку тех, которые НЭП понимают, как отступление и только                как отступление. На самом деле… НЭП не исчерпывается отступлением, что она означает вместе с тем подготовку  для нового решительного наступления                на капиталистические элементы города и деревни…». («Правда», 29 декабря                1929 года).
   Таким образом, 1929 год стал годом окончательного отказа от Новой Экономической Политики, объявленной Лениным в 1921 году на 10-м съезде РКП(б).

* * *
   Андрей и Анна отправляли семнадцатилетнего Мишутку в Вологду                на агрономические курсы. Уезжал парень с охотой и твердым намерением вернуться                в деревню и помогать крестьянам правильно и доходно вести хозяйство.
   А в губернии начиналась коллективизация. Докатилась она и до Тотемского уезда.                И до Царевской волости. И до деревни Рязановка.
   В один из июнских дней  1930 года в деревню прибыл  уполномоченный из уезда                в сопровождении двух милиционеров. Без промедления был собран сход. На сходе уполномоченный объявил о раскулачивании кулаков и объединении бедняцких                и середняцких  единоличных хозяйств в колхоз. От предволсовета Соболева                он потребовал к утру представить список семей, подлежащих раскулачиванию.                В первые три дня были раскулачены и высланы на поселение три  зажиточных семьи, среди которых была и семья Шихова.
   - Эх, Андрюха, зря я тебя тогда, в 25-м, не послушал…
   - Видать, Василий, и мне тут считанные дни, а то и часы остались. Может, свидимся, держись.
   - Сами не ведают, что творят, -  махнул рукой Шихов.
   Бабы тихо, без воплей, плакали, провожая раскулаченных.
               
ГЛАВА  ДВАДЦАТАЯ
     Цикин ликовал: пришло его время. Две недели назад его вызвали в губком по его письму, долго беседовали. Через три дня после этого он был восстановлен                в должности председателя  исполкома уездного  Совета.
   В письме в губком он подробно изложил о вредной и даже преступной деятельности  секретаря укома партии товарища Едемского. В губкоме взяли это на заметку, решив до поры Едемского  не трогать: по показателям выполнения директив уезд числился                в числе лучших. Правда, проволочка с отставкой Едемского и назначение секретарем его, Цикина, несколько смущала, но все-таки и это его положение давало возможность  энергично взяться за дело. И прежде всего  -  за раскулачивание, требуя от волсоветов полные списки зажиточных и кулаков. Эти списки Цикин лично нес  Едемскому                и с затаенной ухмылкой ждал реакции. Едемский, легко разгадав  желание Цикина собрать на него как можно больше компрометирующих примеров, говорил:
   - Хорошо, оставь, я посмотрю, – и переводил разговор на текущие дела, нажимая                на Цикина неукоснительным выполнением директив вышестоящих органов. Причем, нажимал задачами, мало относящимися непосредственно к коллективизации. Цикин терялся, раздраженно доказывая, что не это сейчас главное, но Едемский давал понять, что у партии и советской власти нет второстепенных дел, и за их невыполнение придется отвечать со всей ответственностью. Цикин, взбешенный, выбегал                из кабинета, а остыв, понимал, что Едемский где-то прав, и несколько отвлекался                от истребления так называемых кулаков. Едемский же, прочитав списки, вносил в них свои коррективы, спасая, хотя бы и до поры,  лояльных к власти зажиточных крестьян. Он уже дважды вычеркивал из списка  на раскулачивание Андрея Замараева, поскольку был убежден в  его пользе дальнейшего устройства сельского хозяйства                и новой деревни. Но он понимал и то, что  Андрея только таким образом спасти все равно не удастся. Что делать?  Едемскому этот крестьянин был симпатичен и просто как хороший русский человек. И тут Едемский вспомнил совет Тягунова: «…Если хочешь спасти любезного тебе Замараева, предложи ему, когда начнется всеобщая коллективизации,  возглавить колхоз. Пусть докажет, что может хорошо вести                не только единоличное хозяйство. Если у него получится, то это послужит хорошим примером…». «Да, да, надо предложить, и немедленно. А что справится – я в этом уверен.  Только бы согласился. Но Цикин… Ведь полетят во все инстанции донесения. А, пусть, сам поеду в губком, поговорю, попрошу провести это как эксперимент.                А завтра под предлогом проверки хода коллективизации, поеду в Царевскую волость                и побеседую с Замараевым. Да, именно так… Ну, Цикин, держись…». И Едемскому откровенно захотелось сразиться с Цикиным.
   Обыкновенно Едемский  выезжал в волости верхом или на дрожках, а тут решил –                на автомобиле (единственном на все уездное начальство). С вечера наказал шоферу его подготовить, выезд назначил на шесть утра (поменьше посторонних глаз). Секретаршу предупредил: «Буду весь день на выезде». Куда и с кем –                не назвал, но Цикин, узнав эту новость в начале рабочего дня, заподозрил неладное. «Опять что-то  задумал, бухаринский змееныш. В прятки со мной играет. Ничего… Сегодня же пошлю бумагу о его саботаже уничтожения кулака, как класса». Цикин недоумевал: почему губком тянет с освобождением Едемского и назначением его, Цикина,  секретарем укома. Да пусть даже и не его, лишь бы Едемского убрать, и как можно дальше. Или и там бухаринское отродье засело и не дает ходу настоящим партийцам?

   Утро обещало погожий день. Солнце уже поднялось над лесом и щедро осветило землю  теплыми лучами. Вовсю, на разные лады, пели птицы. Авто Едемского, пыля, со скоростью сорок километров в час мчался по Вологодскому тракту. В Рязановке переполошил собак, вызвал испуг и любопытство у рано встающих мужиков и баб.                У дома Андрея остановился и заглох. Увидев машину у дома, Анна перекрестилась, сердце забилось. «Вот и до нас …»  Но, увидев  уже  знакомого уездного начальника, стряхивающего с себя дорожную пыль, немного успокоилась.
   - Здравствуйте, Анна Васильевна. Помните меня?
   - Ой, здраствуйте. Как не помню? Помню хорошо. Проходите…
   - Андрей Александрович дома?
   - Дак, на мельнице он.
   - А-а, ладно. Как вы поживаете? Как дети?
   - Растут. Старшего в Вологду отправили учиться на агронома. Младшая тут,                с нами.
   - А как насчет вступления в колхоз? Не думали с хозяином?
   Этот вопрос Анну поставил в тупик. Сколько раз они с Андреем подходили к нему      и так и этак. Видя, что творится вокруг, невступление в колхоз с обобществлением всего их имущества грозило расправой. Семья Шихова этому пример. А и вступать… Да еще и пустят ли. Приезжали уполномоченные, грозили, но пока почему-то                не трогали.
   - Как не думать, думали… Дак, проводить вас на мельницу или дочку послать                за Андреем-то?
   - Пошлите дочку, а мы с вами пока побеседуем.
   - Дак, заходите в избу. Самовар еще не остыл.  Машунька!
   Выбежала лет одиннадцати остроглазая девчушка, очень похожая на мать,                и, поняв все с полуслова, помчалась на мельницу. Едемский решил откровенно поговорить с женой Андрея о своем замысле  и таким образом обратить ее в свои союзники. Ведь, кроме того, что он искренне хотел помочь этой хорошей работящей семье, он и свои цели преследовал: доказать состоятельность идеи, что зажиточный крестьянин в большинстве своем не враг власти, если власть не враг ему. И такие умелые хозяева, как Замараев, могут принести государству огромную пользу. Если,                к тому же, их не втягивать в политические жернова.
   Появление в деревне легковушки, да еще не проездом, а с умышленной задержкой, вызвало разные толки среди баб и мужиков. У дома Замараевых скапливались люди,    а ребятишки уже толпились вокруг машины. Шофер сначала пытался отогнать их,                но поняв бесполезность этого, стал объяснять, какая это марка, как работает, даже разрешил по  очереди каждому посидеть за рулем.
   Прибежал перепуганный новостью предволисполкома Соболев. Едемский дал ему срочное задание представить списки обобществленных хозяйств, а также раскулаченных и выселенных. Соболев – мужик тертый, все бумаги имел при себе                и подал Едемскому.
   - Хорошо. Будь на месте, покажешь обобществленные дворы. -  Соболев убежал готовить людей к проверке.
   Едемский пил чай с пирогом  и как бы между прочим спросил:
   - А что, Анна Васильевна, если я предложу вашему мужу возглавить организацию здешнего колхоза?
   - Ой…
   - Правда, тогда надо будет войти в этот самый колхоз  всей семьей и со всем хозяйством. Как вы к этому отнесетесь?
   - Дак, это…
  - Не скрою, риск большой. Получится – и муж ваш, и я будем примером инициативы. Не получится – загремим куда подальше. Но есть основания полагать, что Андрей Александрович справится. Конечно, вы должны принять согласованное решение. Чтобы в случае чего не было попреков друг другу. И решение это надо принять сегодня. Завтра может быть поздно. Есть люди, которые спят и видят, чтобы вас раскулачить со всеми вытекающими отсюда последствиями.
   Тем временем на двуколке подъехал Андрей. Поздоровавшись, Едемский сразу предложил уединиться для разговора.
   - Хозяйка ваша меня изрядно угостила и теперь можно поговорить. Куда предложите пройти?
   - А пойдемте на сеновал. Место укромное и воздух…
   Когда устроились для разговора, Едемский сказал:
   - Не просто отказаться от того, что создано своим трудом. Не просто. Но хочу                я вас, Андрей Александрович, огорошить предложением, над которым и сам-то мучился по известным причинам.
   - Ничево, Владимир Николаевич, говорите, авось сдюжу.
   - Ладно. Так вот: предлагаю вам войти со всем вашим хозяйством в колхоз                и возглавить его. То есть возглавить и его создание, и дальнейшее  его становление.
   - Вы это серьезно? – ожидавший чего угодно, только не этого, удивленно спросил Андрей.
   - Да, очень серьезно. Понимаете, я при наших с вами, пусть и не частых, встречах  увидел в вас человека разумно мыслящего, соответственно времени,                но не шаблонно, не как все. Кроме того, вы грамотно и старательно ведете хозяйство,                к вам прислушиваются и вас уважают люди. То есть, такие люди, как вы, полезны                при любом общественно-политическом строе. Работая на посту секретаря укома партии, я много видел и слышал разных людей – и деловитых, с умом,                и просто приспосабливающихся демагогов. Вы относитесь к первым…
    - А вам позволят… ну провести меня, зачисленного в кулаки, в колхоз, да еще                в руководство?
   - Придется ехать в губком. Есть там у меня толковые и готовые рисковать ради дела  товарищи. Попробую уговорить их помочь. Получится – хорошо, будем, как говорится, на коне. Ну а не получится…
   - Да, понимаю. И вижу много причин тому, что…  В общем, палок в наших колесах будет много.
   - Палки будут, это точно. Только надо будет их быстро из колес  выкидывать. И я, как инициатор эксперимента, должен  и даже обязан буду вам помогать.  Как и чем?                По ходу дела будет видно. Ну, как вам мое предложение?
   - Да уж, Владимир Николаевич. Но если…
   - И вот что я хотел еще сказать, Андрей Александрович. Только так вы можете спасти и свою семью и… Сколько у вас в деревне семей, еще подлежащих раскулачиванию?
   - Из семнадцати зажиточных уже раскулаченных три семьи, две семьи успели перейти в середняки, значит, осталось двенадцать семей.
   - Так вот, возглавив колхоз, вы можете спасти и эти двенадцать семей, уговорив их войти в колхоз. А я этому препятствовать не буду, и Цикину не позволю. Более того,                я попробую и в других волостях  провести подобный эксперимент. Спросите, зачем мне это надо? Отвечу: я сознательно принял революцию и Советскую власть и воевал                за эту власть два с лишком года. Но я не согласен с некоторыми директивами партии                в последние годы, сводящими на нет разумную  экономическую политику в отношении крестьянства, которая могла бы принести много пользы для экономического благополучия государства. Я – сторонник идей Бухарина. Слышали о таком?
   - Слышал. Николай Иванович мне много о нем рассказывал.
   - Кто такой Николай Иванович? Не бойтесь, от меня ему ничего плохого ждать                не придется, если он мой единомышленник.
   - Мишуринский, учитель в Варницах.
   - А, знаю, знаком. Все в порядке… Итак, вы согласны принять мое предложение?
   - Давайте попробуем. Может, что путное и выйдет…
   - Хорошо, тогда идемте в избу и спросим вашу жену. Очень важно, чтобы и она была согласна. Я ее предварительно ввел в курс, пока вас с мельницы ждали. Кстати,               о мельнице, если у нас все сложится, вы ее сохраните действующей. Она                не только вашему колхозу будет нужна.
    Анна также дала свое согласие на столь крутую перемену в жизни ее семьи.
    Провожая Едемского, Андрей не мог не спросить.
   - Владимир Николаевич, но вот если не получится – меня-то с семьей так и так…              А вы? Ведь наверняка кто-то найдется обвинить вас в каком-нибудь уклоне…
   - Е-есть такие, спят и видят обвинить. Ну, да волков бояться – в лес не ходить… 

* * *    
    Через два дня Едемский был в отделе политической работы в деревне губернского комитета ВКП(б). Заведующим этим отделом работал его земляк и однофамилец, один из организаторов Вологодского Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов на Ленинской платформе Федор Платонович Едемский. После обычных расспросов                о здоровье родных и близких, житейских новостях Федор Платонович спросил:
   - Ну, с чем пожаловал? Опять что-нибудь этакое?
   - Этакое…
   И Едемский выдал идею. Земляк долго молчал, уткнув взгляд в стол.
   - Ну, ты даешь, землячок, - наконец  вымолвил он. – Впрочем… Впрочем, идея даже очень интересная. Что получается: товарищ Сталин в своей статье «Головокружение от успехов» упрекнул партийные и советские органы на местах в однобоком подходе исполнения директив партии? Упрекнул. Надо гибче подходить к решению столь непростых задач?  Надо. Вот это и будет одним из примеров гибкости. Да если еще наглядный  успех будет, тогда вообще… Словом, я – за. Хотя, конечно, риск немалый. Много у нас наплодилось чинуш, для которых буква директивы выше жизни человеческой. Понимаешь, статья статьей, а лозунг «Кулака как класс уничтожить» никто не отменял. Боюсь, резонанс будет, как круги на воде от брошенного камня.                А и пусть! Пусть будут круги. Ну, рискуй, если готов. Ведь я знаю, у тебя там есть кому на тебя донести.
   - Это да, есть. К примеру, председатель уисполкома Цикин. Вместе Гражданскую прошли. Наши взгляды разошлись на вопросе крестьянской политики. Он – тот самый ортодокс, не принимающий ничего кроме лозунгов и ярый враг зажиточного крестьянина. К ногтю, мол, его – и весь разговор. Правда, после статьи товарища Сталина он несколько притих, но внутренней злобы еще добавилось.
   - Ладно, информируй меня о ходе твоего эксперимента всеми возможными способами. А я всеми возможными способами тебя поддержу. Бывай.
   По прибытию в Тотьму, Едемский решил поставить Цикина перед фактом назначения кулака Замараева председателем вновь создаваемого колхоза в деревне Рязановка Царевской волости. «А потом пусть хоть лопнет от злости».
   Едемский позвонил председателю волсовета Соболеву назначить сход крестьян, всех без исключения, (он это подчеркнул) на следующий день в предвечернее время. Сам приехал на два часа раньше, чтобы еще раз все обговорить с Андреем.
   Собрание открыл Соболев. В президиум избрали Едемского, Соболева и бывшего предволсовета Кокорева. Слово без промедления было предоставлено Едемскому.
   - Товарищи и граждане деревни Рязановка. Возможно не в подробностях, но вы знаете, что наша Советская страна  встала на путь ускоренной индустриализации. Строятся заводы и фабрики, вырастают новые города. Скоро на ваши поля выйдут трактора и другие машины отечественного производства. А еще надо думать                и об обороне страны от внешнего врага. Ведь мы находимся в окружении капиталистического мира. А капиталистам не по нутру социализм, который                по-новому, на более справедливой основе решает вопросы общественного                и политического устройства общества. А чтобы такие грандиозные задачи безусловно были решены, стране нужен хлеб. И не только хлеб. Сплошная коллективизация                и вызвана необходимостью  обеспечить народ продуктами сельского хозяйства. Сейчас по всей стране организуются тысячи и тысячи  крестьянских коллективных хозяйств – колхозов. В отличие от малоэффективных ТОЗов и коммун они будут полновесными хозяйственными единицами с широкой поддержкой государства. Они будут наделены землей, сельхозинвентарем. Они будут в то же время                и животноводческими хозяйствами. Но, как говорится, кому много дается, с того много и спрашивается. И вы сами понимаете, что руководителем такого хозяйства  должен быть толковый человек, умеющий поставить дело. Тут мало трудолюбия, тут нужны смекалка и знания и прежде всего агрономические. Вот я и хочу спросить у вас: есть                в вашем селе такой крестьянин? –  Едемский вопросительным взглядом  обвел собравшихся мужиков и баб.
   - Есть, - почти одновременно отозвались несколько голосов. - Замараев такой…
     Тут встал дед Трофим.
    - Товарищ партейный начальник, а вот ты сам как думаешь, можно ставить                к руководству этим самым колхозом, к примеру Замараева, ежели ево хотят раскулачивать?
    Едемский вопросом на вопрос:
   - А вот ты, отец, сам как думаешь, вредитель Замараев народному делу?
   - Дак, ведь народному он, конешно, не вредитель…
   - Ну вот, значит, советская власть тоже разбирается в людях. Одно дело – кулаки - враги новой жизни, а другое те, которые предлагают как эту новую жизнь сделать лучше. Вот я бы и предложил в председатели вашего пока еще не совсем сформированного колхоза именно Замараева Андрея Александровича….
    И тут…
   - А теперь граждане деревни Рязановка, прошу выслушать меня…
   К столу президиума пробирался… Цикин. И не давая Едемскому  говорить дальше, громко и гневно заявил:
   - Товарищ Едемский приехал  и устроил тут у вас это собрание незаконным образом, без согласия  уездного  Совета. И то, что в председатели вашего колхоза он предлагает кулака – это идет вразрез с линией нашей большевистской партии                и советской власти…
   - Ты, мил человек, хто? – перебил Цикина дед Трофим.
   - Я? Я – председатель уездного совета, Цикин моя фамилия.
   - Не слыхали. А вот товарища партейнова начальника слыхали. И Замараева Андрюху он нам в преседатели советует верно. Лучше ево с этой должностью нихто                не справится. Так что ты охолонись маненько, гражданин из уезда. Дай теперя мужикам выскзаться.
   Встал Соболев.
   - Прошу, мужики, высказывать свое мненье. Хто как думает по кандидатуре Замараева Андрея, али может хто другую кандидатуру назовет?
   - Замараева! – закричали мужики с вплетением и бабьих голосов.
   Встал бедняк Двойнишников (автор доноса на Едемского после первого его посещения Андрея).
   - А я, мужики, сумлеваюсь, что Андрюха Замараев прямиком поведет нас                в коммунизму. Он еще попетляет до большой-то дороги…
   - Попетляет да выведет. А вот ты, к примеру,  премиком в Вожбальское болото заведешь, - ответил Двойнишникову дед Трофим. Собрание зашумело, кто-то стал переругиваться.
   - Объявляй голосование, - сказал Соболеву Едемский.
   Встал Цикин.
   - Граждане, прежде чем голосовать, подумайте хорошенько. Советская власть против самоуправств и если вы выберете  в свои вожаки кулака, ничего хорошего это вам                не сулит.  Это я вам говорю как представитель советской власти.
   - А ты нас, гражданин, не пугай и врагов ищи не туто. Мы своих мужиков знаем,                как облупленных. Вот товарищ партейный начальник  лучше тебя понимает мужицкую душу и жись. Вели Соболев голосовать, - подвел черту крепкий середняк Белоглазов
   Против кандидатуры Андрея проголосовали трое совсем неимущих бедняков. Даже их жены проголосовали за Андрея, и по этой причине у них возникла перепалка,                над которой все от души посмеялись, чем и вовсе разрядили обстановку.
   Цикин с кривой улыбкой вышел из волсовета, вскочил на коня (он приехал верхом)                и огрел его плетью так, что конь вздыбился.
 На следующее утро он был в кабинете Едемского.
   - Ты думаешь, это тебе так сойдет?
   - Думаю, что ты уже послал депешу в губком.
   - Ошибаешься. Я сам туда поеду. Лично доложу о твоих проделках против линии партии.
   - Ну, лично ты в ближайшие дни  не поедешь. Докладывай депешей.
   - Это почему не поеду?
   - Сегодня же поезжай в Погорелово, и пока не организуешь там полноценный колхоз, не возвращайся. Не выполнишь партийное задание – поставлю вопрос                на бюро. Вот подписанный мной мандат.
    - Хочешь оттянуть наказание за преступление?
    - Я думаю,  время покажет, кто из нас прав.
   - Ну-ну…


* * *
     На Андрея, хотя он и подготовился морально, обрушилась такая ноша ответственности, что он всю ночь не спал, задавая себе вопросы: «Что теперь делать? С чего начинать?»  И не находил ответа в воспаленном мозгу. Наконец, тяжелый сон свалил его. Разбудила Анна.
   - К тебе Соболев пришел.
   Андрей обрадовался: он все-таки не один. Вместе попили чаю, обговорили, с чего начинать общее большое хозяйство.
   - Обобществлено двадцать два двора, - докладывал Соболев. Андрей не хуже его знал, что и сколько успели сделать Советы в деревне, но слушал не перебивая, понимал, что Соболев обязан обрисовать картину от имени власти. – Можно                бы ускоренно обобществить и остальные дворы, оне согласны, токо вот помещений для животных нет. Куда коров, телят и прочую живность сгонять?
   - Давай так: используем пока для этого свои же дворы. В наш, например, можно поместить пять-шесть коров. Выберем еще чьи попросторней. Инвентарь тоже соберем в подходящие сараи. Сейчас главное, чтобы люди видели, что никуда ничего                не пропадает. Да, еще: надо выделить доярок и скотников, организовать подвоз кормов. Словом, мне нужен помощник. Кого бы ты предложил?
   - Дак ково… А меня и бери.
   - А волсовет ?
   - Ну ево, не мое это дело грозить людям за недоимки, да и самому бояться. Тут хоть будем знать, чево надо делать, а чево не надо.
   - Я не против. Тогда пиши бумагу да поезжай в уезд просить освобождения. А ково      на твое место?
   - Чезлова Енаху. Мужик молодой еще. Из середняков. Согласится. Ево предложу                в уезде.
   - Давай. Теперь о плате людям. Думаю, всем, кто уже в колхозе,  с завтрашнего дня выдавать по литру молока на едока. Второе, у кого есть телочки – оставлять. Оставлять так же кур, и не меньше, чем по три овцы,  Хлеб не изымать, и так уж весь…
   - Ой, Андрей, одобрят ли такое решение в уезде…
   - Знаю, что не одобрят, а мы будем доказывать, что иначе нельзя, если хотим создать нормальное хозяйство. Ладно, вечером собери остальных не обобо… тьфу! Тех, кто еще не записался в колхоз.


ПОСЛЕСЛОВИЕ

   Через месяц в деревне Рязановка официально оформился колхоз «Новый путь». Андрей Замараев был бессменным его председателем до 1965 года. В смертельно голодном 1933 году, а также в годы Великой Отечественной войны и в послевоенные годы колхоз больше других давал сельхозпродукции, особенно хлеба. В 1958 году Андрею было присвоено звание Героя социалистического труда. Умер он в 1975 году    в возрасте 80-ти лет. Жена Анна пережила мужа на один год. Их сын Михаил Андреевич, окончив агрономические курсы, до войны работал агрономом сначала                в колхозе у отца, потом его направляли в разные колхозы Тотемского  района                и Вологодской области. Воевал, неоднократно был ранен, но выжил. После войны закончил сельскохозяйственную академию, долго руководил крупным колхозом, работал заведующим сельхозотделом обкома КПСС,  в министерстве сельского хозяйства СССР. В 90-е годы был одним из руководителей Союза сельхозпроизводителей и во многом способствовал сохранению в России сельхозпроизводства, активно помогал фермерским хозяйствам.
    Дочь Мария Андреевна закончила пединститут, преподавала русский язык                и литературу, много лет была директором  одной из школ Тотьмы.
   Владимир Николаевич Едемский в 1938 году все-таки был репрессирован как сторонник бухаринско-зиновьевского блока, но не расстрелян. Воевал в штрафбате.                В 1943 году за боевые подвиги был реабилитирован. Погиб в 1944 году                в Белоруссии.
   Цикин вожделенной должности секретаря уездного комитета партии не дождался,                но был переведен в губисполком уполномоченным по сельхоззаготовкам. За провал заготовок и закупок сельхозпродуктов в 1933 -1934 годах  был исключен из партии                и арестован. Дальнейшая его судьба неизвестна.
    Вениамин Семенович Полетаев (комсомольский активист Венька Полетаев) окончил семилетку, речное училище, ходил помощником капитана на пароходе. Воевал                на Северном флоте. Остался жив и после войны закончил военно-морское училище,                а затем и военно-морскую академию. Командовал линейным эсминцем, затем долго служил в штабе Северного флота. 
   Сестра Андрея Лидия с мужем Арсентием в 1932 году тоже вступили в колхоз. Арсентий воевал, погиб под Сталинградом.
   
                2010 – 2013 гг.