Письма к Вивьен. Ноябрь-Декабрь-Январь

ноябрь.

«И я вдруг понял, что без тебя уже никогда и ничего не будет»

Лучик света проник в мою мастерскую сквозь окно, осветив помещение холодным, дребезжащим светом. Я стоял весь перепачканный масляными красками у мольберта и сосредоточенно, как никогда прежде, писал свою картину, свою Вивьен. На этот раз мое творение значила гораздо больше, чем просто холст и масло. В этот раз я писал живую душу, обнаженное сердце, бьющееся прямо в моих руках.
Вивьен позировала мне несколько часов подряд, но отказывалась признавать, что устала. Замерев, словно мраморная статуя, она неподвижно сидела напротив окна, повернувшись ко мне в профиль. Он была одета в то же синее платье, как и в день нашей встречи.
Я так боялся упустить любую незначительную деталь, боялся, что не смогу изобразить ее такой, какой вижу, какой чувствую ее. Меня завораживала красота Вивьен, и я не смог бы себе просить, если бы не передал на холсте ее глубоко посаженные черные глаза, переполненные болью, небольшую горбинку на носу, мягкие скулы. Ее лицо будто было создано для того, чтобы писать его маслом. Понимала ли она это сама? Красота ведь бывает такой, что руки дрожат, а из глаз льются сами собой слезы. И это был именно тот случай.
Ее настоящая красота заключалась конечно же не чертах лица. Для меня они были безупречными, но это сама Вивьен делала их такими. Я понимал, что в ее теле могла бы оказаться другая душа, и тогда я возможно посчитал бы эти черты уродливым, и никогда не взялся бы писать ее портрет.
 Дело в том свете, что идет изнутри, в надломе, который несложно разглядеть в глазах, если ты способен хоть что-то видеть дальше собственного носа. И только это имеет значение.
Каждая улыбка Вивьен преображала все ее лицо до неузнаваемости, будто в одночасье озаряя его теплом и светом. И в каждой улыбке скрывалась невыносимая боль, от которой мое сердце разрывалось на куски.
Вы никогда не поймете, что не так с моей картиной. Вы будете видеть обыкновенное изображение человеческого лица, но для вас мой портрет никогда не будет простым и понятным. Вы ни за что не поймете, почему ее глаза как будто бы плачут, хотя на губах застыла улыбка, хотя на щеках нет ни одной слезинки. Вы не поймете, почему при взгляде на нее вам станет холодно внутри, а грусть волной накроет вас.
А потом вы полюбите эту женщину с картины, так же сильно, как я полюбил Вивьен. Вы тоже почувствуете это, но никак не сможете объяснить. Вы будете в замешательстве, с вами будет происходить что-то необъяснимое и странное, возможно, вы даже заплачете, разрыдаетесь, глядя в ее глаза. И тогда я буду знать, что все сделал правильно, и ни в чем не ошибся.

Моя мастерская плохо отапливалась, а зима за окном уже вступала в свои права. Я нашел для Вивьен теплую шаль и укрыл ее плечи. Она улетала куда-то за тысячи часов отсюда, за тысячи километров, глядя в окно. Ее мысли были бесконечно далеко. О чем она думала, я не мог знать, хотя думала Вивьен так громко, что это отвлекало меня от работы, заставляя думать вместе с ней. Мы молчали, но разговаривали, хотя совсем не слышали друг друга. Мы говорили о разном, потому что ее мысли неизменно оставались в прошлом, а я хотел думать только о будущем.
В том пространстве, где мы оказались теперь, мы болтали без перерыва, проживая вместе тысячу жизней.
А когда я вернулся, моя картина была уже закончена. Почти. Я чувствовал, что чего-то в ней не доставало, но не мог понять, чего именно.
Кутаясь в шали, Вивьен подошла к мольберту и внимательно изучила свой портрет. Она не сказала мне ни слова, просто осторожно взяла кисть из моих рук, окунула ее в алую краску и дважды провела поверх картины. Линии легли так, будто без них это не имело никакого смысла, а теперь было переполнена им до краев.
- Ты не мог рассказать обо мне, не упомянув о крови, - произнесла Вивьен.
Мы вглядывались в нее вдвоем. Я впервые в жизни почувствовал, что нарисовал стоящее произведение. Это был шедевр, и я мог с уверенностью сказать себе об этом, так как сам не имел отношения к гениальности картины. Причиной была только она.
Вивьен стала моей музой, и я вдруг понял, что каждая моя картина, которую я когда-либо возьмусь писать в своей жизни, будет о ней. Каждое написанное мной слово будет о ней, каждая мысль в моей голове будет о ней. Я вдруг понял, что без нее уже ничего никогда не будет.
Я понял это в ноябре.


декабрь.

«В конце концов мне стало слишком больно. Сама боль больше не была похожа на ту, какой она была вначале. Меня ломало как наркомана со стажем, я был зависим от боли, которая разрушала меня, уничтожала все во мне, но без нее я просто не мог жить. Я снова и снова заливал в себя очередную дозу, и она мгновенно наполняла меня желанием творить, писать картины, я чувствовал так много всего сразу, что мое сердце едва выдерживала такого сильного потока чувств, оно страдало и обливалось кровью, но я не пытался облегчить его страдания, напротив - пытался сделать как можно больнее.
Любил бы я тебя так же сильно, если бы все было спокойно, если бы мы просто были счастливы вместе? Я каждый день задаю себе этот вопрос. Хотя ответ значения не имеет, с тобой никогда не было просто. Ты никогда не была моей, и даже когда ты находилась рядом, нас разделяли километры. Звучит ужасно пошло, я знаю. Но когда речь идет о тебе, все слова кажутся слишком простыми, слишком фальшивыми, и я ужасно переигрываю, ощущаю себя графоманом, который неумело описывает возвышенные вещи, описывать которые он просто не в состоянии и не в праве.
Мне было больно находиться рядом, мне было больно на тебя смотреть, мне было больно слышать твой голос. Я делил тебя с другим человеком, а ты все убеждала меня в том, что любовь к нему, никак не препятствует твоей любви ко мне. И я верил, действительно был готов поверить и делить тебя с кем угодно, ждать тебя в своей мастерской хоть целую вечность.
Вроде как мне водили ножом вдоль по коже, а я покорно соглашался на это, протягивая руки. Понемногу я начал сходить с ума, но никак не пытался с этим бороться, выплескивал это на свои холсты, и отныне рисовал так много, как никогда раньше. Клянусь вам, я никогда прежде не был так чертовски доволен каждой своей картиной! Я чувствовал, что с такой болью внутри, могу покорить весь мир.
Да, я был всесилен, но ты.. только ты была тем, что делало меня лишь жалким подобием человека. День за днем ты распарывала мои запястья, а едва они заживали и зарастали кожей, ты вскрывала их снова. Новые шрамы появлялись поверх старых - и я так это полюбил! А затем я просто устал. Был превышен мой болевой порок, я преодолел его, слишком увлекся и больше уже не вынес. Я уже совсем ничего не чувствовал кроме боли, кроме того, что мне нужна передышка, кроме того, что мне нужен отдых, но он не наступал даже во сне.
Ты убила меня»

Близилось Рождество, и я непременно хотел провести его с Вивьен, но она заранее предупредила, что это невозможно. Каждый год этот праздник они встречали вместе с мужем. Более того, за неделю до Рождества Марк уходил отпуск, чтобы все это время провести вместе со своей любимой женой.
За день до отпуска Марка мы с Вивьен встретились в последний раз, чтобы попрощаться на какое-то время. А на следующий день я уже выслеживал их под окнами высокого элитного здания.
Я просидел в машине, взятой напрокат, с самого утра, а около пяти часов вечера они наконец вышли на улицу. Первым на пороге появился Марк, мужчина лет тридцати, в черном пальто и с шарфом, небрежно обмотанном вокруг шеи. Он галантно придержал перед ней дверь, подал ей руку и помог спуститься по скользким ступенькам. На ней снова было ее синее платье, которое я заметил под расстегнутой шубой. Оба сели в машину, которая быстро скрылась в густой метели. Я последовал за ними и так узнал, где находится то кафе, куда они любили приходить вместе.
Вивьен не раз рассказывала мне о милом местечке на окраине города, где всегда было хорошо и уютно. Где они всегда заказывали их любимое вино, музыку и просто сидели часами, а иногда и до самого утра. Это было их тайным убежищем от суеты и проблем.
На деле помещение оказалось достаточно мрачным и совсем не уютным, его атмосфера напрягла меня с первых секунд пребывания внутри. Было ужасно накурено, а тяжелый темный потолок нависал слишком низко надо мной. Тусклый свет ламп освещал закопченные стены, которые были выкрашены в отвратительный сине-зеленый цвет. Непонятно зачем на одной из стен висел громадный розовый веер, расписанный цветами и иероглифами, наверное он должен был напоминать нам, посетителям, о Японии, но между тем никакой связи с Японией у этого заведения не было. Словом, все было безвкусно до ужаса.
Прямо под этим веером, за столиком в самом центре крохотного зала, я их и заметил. Все было точь-в-точь как в рассказах Вивьен: они пили свое вино, взявшись за руки, разговаривали, смотрели друг другу в глаза и выглядели совершенно счастливыми людьми.
Я сел напротив, ничего не заказал, только попросил ленивого официанта принести мне пепельницу. А закурив, я стал пристально наблюдать. Я следил за каждой ее реакцией, за каждым жестом.
Она конечно же сразу заметила меня, несколько раз мы даже встретились взглядами, но в ее глазах я не увидел абсолютно ничего. Она смотрела на меня так, будто мы и вовсе не были знакомы, словно я был прозрачным, незнакомым ей лицом, и она могла спокойно смотреть сквозь.
О, да! За тот вечер я получил двойную дозу. Поздней ночью приехал домой и тут же взялся за краски, а к полудню новая картина была уже готова. Я написал новую Вивьен, написал гораздо лучше, чем в прошлый раз.
И так я стал приезжать туда каждый вечер в одно и то же время, в одно и то же место. Они каждый раз сидели под этим дурацким веером, а я сидел напротив них. Они разговаривали и смеялись, он целовал ее, убирая спадающие на лицо короткие пряди волос, она опускала глаза и улыбалась, отвечала на его поцелуи, каждую секунду совершенно точно осознавая, что я сижу в нескольких метрах, курю и не свожу с них глаз. Я все пытался как можно чаще ловить ее взгляд, в надежде увидеть в нем хоть что-то, но мои попытки были напрасны.
Там, в тусклом свете ламп и под тяжелым потолком, она была чужой, я ее не узнавал, а она не узнавала меня.
..а к утру у меня рождались все новые и новые картины. Ими за несколько дней уже была заставлена вся моя мастерская, и куда бы я ни глянул, ото всюду на меня смотрела Вивьен. Смотрела так же жестоко и холодно, как в том проклятом кафе, в объятиях своего мужа.
Не сложно догадаться о том, чем все это закончилось. На шестой день я был настолько пьян, что добраться до кафе был просто не в состоянии. Передозировка. Я сорвался. Перестал быть человеком и превратился жалкое существо, омерзительное самому себе. В окружении одинаковых картин я медленно сполз на пол, сел на колени у окна и осушил последнюю бутылку алкоголя до дна. Затем я подцепил пальцами блокнот, брошенный на столе, и кусок угля, бросил все это перед собой и лег на пол. С полузакрытыми глазами я принялся водить углем по пожелтевшей бумаге. 
Перебирал листы один за другим, оставляя на каждом черные силуэты, напоминающие непременно одну только Вивьен, и только когда весь блокнот оказался исписанным до самого конца я в ярости вскочил на ноги и начал с бешеной злостью рвать его в клочья.
Задыхаясь в слезах и собственном бессилии, я разрывал металлическое крепление страниц, а оно до крови царапало мои руки, перепачканные углем. Бумага клочками разлеталась по комнате.
Расправившись с несчастным блокнотом, я принялся громить все остальное, что только попадалось мне на глаза. Перевернул письменный стол, разбил старую лампу, стекла на дверцах шкафа. А затем, сам не свой от боли, принялся за картины. Сперва я нерешительно взял одну из них, на секунду задержался, но тут же резким движение насквозь пробил холст ножом. Я начал поступать так с каждой из них, бросать, топтать ногами, выламывать, выбрасывать из окна.
И внезапно, держа в руках очередной ее портрет, я остановился, ощутив присутствие в воздухе. Я мог бы не поверить своим чувствам, проигнорировать звуки чужого дыхания, которые улавливал мой слух, но я не мог не узнать аромат этих духов. Она стояла прямо за моей спиной, и я чувствовал, не видя, что в ее глазах дрожат слезы. Она смотрела мне в спину, все ожидала, как я поступлю с картиной, которую я все никак не мог выпустить из рук.
- Давай, чего же ты ждешь, уничтожь ее, - произнесла она, - уничтожь, как ты уничтожил все.
- Как долго ты здесь стоишь? – она промолчала в ответ, и тогда я крикнул так громко, что задрожали слабые стены моей мастерской. – КАК ДОЛГО ТЫ ЗДЕСЬ СТОИШЬ, ВИЬВЕН?
- Достаточно, - ее голос дрожал от слез негодования и злости на меня, а я был противен себе настолько, что был готов провалиться сквозь землю здесь и сейчас.
- Я не хочу, чтобы ты видела меня таким. Убирайся!
От бессилия я опустился на колени и закрыл свое безобразное лицо руками. Вивьен подошла ближе, села рядом, прямо напротив, и крепко обняла меня за плечи.
- Посмотри на меня, Томас, - ей с трудом удалось заглянуть в мои глаза, - ты тяжело болен.
Я ничего не ответил. Мне было слишком тяжело и больно смотреть на нее, потому я нашел в себе силы, чтобы подняться на ноги и отойти к окну. Я ждал пока она уйдет, но она все стояла за моей спиной. Не знаю как, но я всегда мог каким-то образом чувствовать ее слезы, даже если их не было, я мог ощутить их внутри, я мог ощутить ее боль.
Она улыбалась и слезы блестели в ее черных глазах.
- Счастливого Рождества, - сказала наконец Вивьен, подойдя ко мне и взяв мою испачканную углем руку - обещаю, в следующем году мы встретим этот праздник вместе.
Я обернулся, когда она уже стояла в дверях, бросая мне напоследок взгляд полный сострадания, которого я не заслуживал. А затем она ушла.
Это произошло в декабре.


январь.

«Как сильно нужно любить человека, чтобы отказаться от него, понимая, что после, не проживешь ни дня без боли? Каким должен быть этот человек, чтобы спровоцировать у другого такую любовь к себе? И наконец, каким должен быть ты сам, чтобы заслужить любовь такого человека к себе?»

Эта зима была не просто холодной. Она была моим адом, моим наказанием за бездарно написанную осень. Я будто шел по бесконечной ледяной пустыне, постепенно теряя всякую надежду на то, что я однажды смогу преодолеть ее. И когда я уже был готов сдаться, лечь на снег и позволить ему окутать меня, забрать навсегда в свои объятия, тепло снова ворвалось в мою мастерскую, не оставляя холоду ни единого шанса.
Я помню как увидел ее в дверях, дрожащую и встревожено смотрящую на меня. Помню, как тогда мое сердце сжалось от боли, стоило мне только представить, как она добиралась до меня в эту метель. Я сразу увидел ее следы, взглянув на Вивьен, по ее волосам и одежде стекал грязными каплями тающий снег, размывая остатки помады, туши, стекая по лицу.
Я не стал спрашивать ее зачем она пришла, и что делает здесь в этот ужасный ледяной вечер. Я понял все без слов: у ног Вивьен стояла небольшая сумка с вещами, в которой легко уместилось все, что она хотела бы перенести из своей старой жизни в новую, там  не было ничего лишнего, ни грамма сожаления или сомнений. Она пришла налегке.
Я понял, что в тот вечер она сожгла все свои мосты.
 
Пол моей мастерской, после всех лет, что я рисовал здесь, разливая раз за разом краски, танцуя с палитрой вокруг холстов, превратился в живописную картину, непохожую ни на что и превосходящую в своем совершенстве и гармонии любой шедевр мировой живописи.
И мы слились с ним. Мы будто были частью картины, частью бесконечности, которая ограничивалась разве что пределами этой тесной комнаты, тремя с половиной стенами и высоким, будто небо, потоком.
Зачем она пожертвовала всем, что имела ради этого? Ради моей ничтожности, невероятной слабости и бессилия? Моей бедности, картин, грубых рук, которые всегда оставались черными от масла?
Я не стал спрашивать ее. Я знал, что последовало бы за моим вопросом.Этот серьезный каменный взгляд, который каждый раз заставлял мое дыхание сбиваться, и короткий простой ответ, который конечно же не являлся простым: «Потому что я захотела».

Это случилось в январе.