Судьба играет человеком!

         "Жить - не лукошко шить" (русск. пог.)

          Узнав, что фамилия моей соседки - Жигульская, зашла   узнать, не знает ли она тех Жигульских, из моего детства?.. Оказалось, что не только знает - переписывается, родственница! Показала письма, дала адрес. Разговорились. У самой Марии Алексеевны оказалась очень интересная биография. Были в её жизни тигры, ракеты, прокажённые, смерч... Вот её рассказ.
         -  Корни моих предков – на Украине, в Херсоне. Это со стороны отца – Алексея Исаевича Резникова. Первое воспоминание о нём – это то, что он меня наказал - я раскрошила хлеб. Хоть и было мне всего два с половиной года, а запомнила на всю жизнь! Большим грехом это считалось! А вскоре отца забрали на войну – Первую Мировую. Мама же, Василиса Никифоровна Снежко,  со своими родителями приехала восьмилетней девочкой из Екатеринославской губернии, из села Власовка.
            После отъезда отца всем в доме заправляла его мать – Акулина Фёдоровна. Она была молдавских кровей, предприимчивая женщина. Чтобы прокормить семью, стала торговать всякой мелочью – конфетами, гвоздями, мёдом, сахаром. За ними ездили в Троицкое – большое село. Куда бы бабушка ни шла – мы с сестрой следовали за ней, уцепившись за подол. Однажды меня сочли достаточно большой, и взяли,  когда поехали за товаром. Да, наверное, пожалели – я орала всю дорогу!
              Знала бабушка, как принимать детей, как лечить рожу, испуг, бессонницу. Умела помочь и больным животным. Как-то у нас самих заболела лошадь. Акулина Фёдоровна прорезала у неё на груди кожу, заложила что-то, и зашила. Лошадь быстро выздоровела.  Известны ей были и молитвы на все случаи жизни. Я запомнила, что она каждый вечер перед сном клала крест на четыре стороны, и читала:
          - Пресвятая богородица! Закрой ворота золотыми ключами, поставь сторожей с мечами! -   И тогда все спокойно ложились спать. Был случай, что нас ночью хотели обокрасть, и,  непонятно почему, ушли… Мы так и решили: молитва помогла! Я  тоже  всю жизнь  читаю эту молитву - меня ни разу не обокрали. А пережить всякие времена пришлось…
          Удивляюсь – раньше у всех  стариков зубы были здоровые. Бывало, идём в какой-нибудь церковный праздник по деревне –  в Рождество, Крещение, или на Масленицу - все вокруг нарядные, все в церковь сходили. У всех дома столы накрыты – дал бы только бог гостей! Гостям рады, не приведи как! А у кого нет гостей – сидят на лавочках за воротами, семечки лузгают. Кто-нибудь крикнет, увидев знакомую:
            - Заходи, кума!
             Кума заходит не одна, гости  угощаются. По домам поп ходит с молитвой, поздравляет, освящает все углы в хате. Ему дают, кто что может – яйца, зерно, сало. Поп, как и все крестьяне, тоже занимался своим хозяйством…   Когда положено было – постничали, причащались, исповедовались. Боялись и бога, и чёрта, и нечистой совести. Старались не грешить. А, в общем, неграмотные были, мало что знали.
           И вот представьте - пасу я за деревней гусей, и вдруг по небу, на котором я раньше кроме птиц ничего не видела, летит что-то огромное, страшное, и гудит! Было мне лет девять. Я перепугалась – и домой. Про гусей забыла! Сами они пришли. Бабушка пересчитала – двух гусят не хватает. Посылает меня искать – я не иду. Слова вымолвить не могу. Стучу от страха зубами, а рассказать не решаюсь – не поверят! За гусятами пошли мама с бабушкой, нашли их в яме, в которой глину копали. А меня бабушка от испуга оловом отливала.
          Так я впервые увидела самолёт.
         Однажды, когда выдался неурожайный год на сено, приехали молодые мужики из соседней деревни, и разобрали нашу соломенную загату (загородку) – на корм своей скотине. Дедушка Исай не смог её отстоять, расстроился, и умер. Это когда уже произошла революция. У людей помутилось в голове – чужое стали считать своим. По улицам бегали солдаты, стреляли.
          Заезжают как-то к нам двое верхами, давай шарить по клетям, по сундукам. Кого, чего ищут? Увидели овёс, попросили коней покормить. Насыпали мы им овса в торбы, сколько они хотели. Увидели спички – «продайте!» Вытаскивают деньги. Деньги тогда уж ничего не стоили. А бабушка:
           - Не надо, у меня самой сын в армии, так берите!
           Мы стоим рядом с бабушкой, за подол держимся. Уехали незваные гости.  Приезжают другие:
           - У вас белые были?
           - А мы откуда знаем, белые ли, красные ли? Были двое!
            Как-то слышим: опять стучит по крыше. Стреляют! Выглянули – а по всей улице солдаты идут – винтовки вперёд,  на груди красные маки! Расположились по домам. И у нас тоже. Неделю жили. Магазин бабушка к тому времени, конечно, прикрыла, и дверь заколотила.
           В 1921 году пришёл с войны отец. В плену был. Много стран повидал – в Германии, Австрии, Франции побывал. Увидел, что и лучше можно жить, чем мы жили, однако вернулся. По Родине скучал. А как Родина его встретила? Выслали его,  и нас с ним,  в Кустанайскую область, село Успеновка Фёдоровского района. С Украины – в Казахстан! Ссыльные там, на Тоболе, занимались огородничеством.
              Посадит меня отец, бывало, на телегу, и отправляемся с ним на далёкую делянку. Медленно быки идут.  Кругом – благодать! Лето.  По сторонам дороги хлеб колосится. Смотришь, у кого из односельчан какой хлеб уродился. Пока я до места на телеге доеду – отец верхом на коне в других местах побывает. То сделает, другое, и сюда, ко мне, вовремя поспеет. Загрузит на телегу дрова или пшеницу, и опять след его простыл. А я еду себе, правлю быками. Раньше дети смала это умели. Домой быки идут намного веселее, быстрее! Вот тебе и скотина… Понимают!
              Раньше все скошенную пшеницу в снопы вязали, а у нас в деревне считали это лишней работой – вязать снопы. Косили хлеб механической косаркой, а охапки скошенного сена  ставили по-разному. Если предвиделась плохая погода, дождь,   ставили вниз колосьями, а если хорошая – четыре охапки снизу ставили навстречу колосьями  другим четырём сверху. Делалось это потому, что дичи в тех местах было ужас, как много – гуси, утки, козары, аисты, цапли. Прямо подходят к снопам – и щёлк, щёлк…  Весь урожай могли склевать раньше, чем зерно просохнет! Мы, дети, стерегли. Без дела-то, как сейчас, время не проводили. Если только по праздникам удастся поиграть со сверстниками.
           Когда снопы просохнут, их увозили на ток, и там каменными катками молотили. Провеивали лопатами – подбрасывали зерно вверх, полова отлетала в сторону.  Молотилки-то позже появились. Работать на них было легче, но хлеб обрабатывался нечисто. Многие семьи агрегаты покупали вскладчину. К тому двору, чья очередь молотить была, их подтаскивали на лошадях, тут же с ними и рабочая сила. Дружно жили, помогали друг другу.
           Зима была большая. Женщины занимались ткачеством, пряли, вязали, шили, вышивали.   Дом у нас к тому времени был хороший, на всю улицу видный, хоть и из самана был сложен. Высокий,  под железной крышей! У соседей-то под камышом. Все хозяйственные постройки крепкие! И улица – центральная.
           В 1924 году государство объявило льготную аренду на 12 лет на вольных землях – на целине. Дворов двадцать наших односельчан подались в Чистые Чандаки. Продали дом и мы. Это – там же, в Кустанайской области.  Область-то огромная. Когда приехали в Чандаки, там одна казахская кибитка стояла. Чистое поле,  лесов нет. А земля ох и чёрная! Мы срезали верхний пласт, на телегу его, и везли  каждый на своё место – строили дома.   Мне в то время было лет четырнадцать. Я – к казашке:
            - Тётя, скажи, как по-казахски «ведро»?
            - «Шелек», - говорит.  Ох, и любопытная я была! Немного казахский  язык выучила.
            Стали мы снимать хорошие урожаи хлеба, сена. И работали много. Помню, как-то подъехали мужчины, подогнали пресс, запаковали сено, увезли – отец продал. Купили корову. Работящие-то люди нигде не пропадут!
            Я выросла, повзрослела. Стало мне семнадцать лет. Начала ходить на вечеринки. Раньше клубов не было. Парни вскладчину снимали у кого-нибудь из бедных женщин или стариков избу на вечер. Рассчитывались больше продуктами. Приглашали девушек, дети постарше набегут поглазеть. Кто-нибудь с гармошкой придёт. Танцуем – вальс, полька, краковяк, карапет, коробочка. Поём «Светит месяц, светит ясный», играем в разные игры – в кольцо, жмурки, в пояс. Когда парень провожает, бывает, и поцелуемся.
          Гуляешь только со своими ребятами. Обычно компании по улицам группировались. Не дай бог, чтобы влюбился кто в тебя с другой улицы! Но уж если произошло такое, парень старался договориться с ребятами: «Можно на вашу улицу ходить?»   Моды тогда простые были. Зимой и парни, и девушки ходили в полушубках да валенках, а летом девушки носили «двоечки» - кофта и юбка из одной ткани. Годами моды не менялись. Носили и материны, и  бабушкины платья из старых сундуков.
        Я уже дружила с одним парнем из Успеновки, где мы раньше жили. Обещала замуж за него пойти. Прослышал об этом другой – Иван Доновский, тоже оттуда. Приехал он в Чистые Чандаки, и уговорил меня. Красивый! Я самовольно, никого не спросив, уехала прямо к Ивану домой, назад, в Успеновку.  Надоело мне с быками в поле управляться. Из мужиков-то у нас в доме только отец, меня уже за большую держали. И спрос был соответствующий.
          Привёл меня в дом Иван – десятой. Я - первая сноха. Новые родственники рады – старший сыночек женился, да ещё характер проявил – чужую невесту увёл. Ну, и новая рабочая единица появилась…  А мои родители плохо отнеслись – обида на всю жизнь. Да и работы им больше стало.
          Судьба играет человеком…
          В новой семье больше было работников – Митя, Дуся, Миша, да отец их. Здесь мне со свекровью больше приходилось заниматься домашним хозяйством. Это всё же легче, чем в поле пахать. А вскоре и свёкор решил выехать на новые земли, в хутор «Восточный». Сначала выехал с двумя сыновьями и роднёй, дом построили. Потом перевезли нас, младших детей, всё хозяйство.
          Уже поздней осенью свекровь родила двенадцатого ребёнка, я тоже родила -  после неё. Тогда иметь больше десяти детей – была норма, другие и больше пятнадцати имели. Хорошо помню, говорили:
         - Вон Дегтяриха, сама маленькая, а  двадцать два нарожала!..
          Потом в моей новой семье женился второй брат. А это значит – нас, старших,  надо отделять. Стали мы всей семьёй саманы делать – кирпичи из глины с соломой. Прекрасный дом выстроили – не хуже, чем был у моих родителей. Сама я уголочки  с гайкой (отвесом) вывела. Сколько трудов стоило построить такой чудесный дом! Все старались. Дом поставили напротив родительского, того, который мы продали.  Теперь мой дом был самый лучший на улице!
         В это время нашей Кате было полтора годика. Выделили в семье нам лошадь, корову, курей… Такое счастье – почувствовать, наконец, себя самостоятельными, хозяевами своей судьбы. Только не человек – судьбой,  судьба играет человеком.  В нашем государстве разве могли допустить, чтоб люди были счастливы?
          1930-й год. Пришли к свёкру «раскулачивать». Его посадили в повозку и увезли, дом конфисковали, а свекруху с кучей детей, мал мала меньше, выгнали на улицу. Куда ей деваться? Пришли  к нам.
          Снова приходят комсомольцы - горлопаны, которые только на собраниях горазды  кричать – хозяйства-то у них никакого. Приносят предписание: «Ивана Доновского с женой выслать на Аральское море!» Мы – молодые, сильные, большой семьёй не обременённые – дармовая рабочая сила для заселения новых мест. И другая проблема решается – свекровь с детьми обретают крышу.
           Моя собеседница, через восемьдесят лет, так, словно её обидели вчера, плачет:
           - Ни одной зимы не пожили в новом, построенном с таким трудом и усилиями, доме, своей семьёй, как мечтали!
            Нет, не забыло сердце обиду!
          - Ладно, не будем об этом, - она справляется с горечью. – Как объявили нам, что нас – на высылку, оделись мы, накинула я шаль пуховую, только что законченную, сама вязала. Завернула  ребёнка, выходим на крыльцо. Стаскивают с меня шаль прямо с головы, здесь же, у родного дома! – И Мария Алексеевна опять не справляется с чувствами, плачет. Потом продолжает:
        - Даже не помню – в чём ехала. Март месяц был, почти зима. Вот так: одни трудятся, другие на халтурку норовят!   С нами ещё брат мужа поехал, Михаил. Сам захотел. Ещё не женатый. Повезли нас в райцентр Фёдоровку, на станцию. Через три дня прибыли мы в Аральск. Женщин с детьми поселили в бараках за колючей проволокой. А мужчин, прямо по тонкому льду, погнали на острова. Весна, трещины, вода поверх льда. Куда ногу поставить? Стали тонуть – там, здесь…  Тогда те, что похрабрее, рванули по льду в сторону, к берегу, к железной дороге, что вела  на Оренбург.
           Паника, неразбериха. Охранники рукой махнули: что их считать – утонул или убежал, какая разница? Вычёркивали нас  всегда из списков живых  и из жизни одинаково равнодушно…   Пропали и Иван, и Миша. А живые или нет – неизвестно.
               Мы живём в сырых промозглых бараках. Взрослые мёрли, а что говорить про детей? И моя Катенька простыла и умерла от воспаления лёгких… Я одна. Что делать? Скоро вода на озере очистится, нас в рыболовные бригады на острова повезут. А жить и сейчас надо. Надо чем-то кормиться. Я рискнула – пошла в Аральск и нанялась в прислуги.
               Сначала к латышам. Мои хозяева тоже приезжие, жили на квартире. Помню – сижу с их ребёнком на земляном полу, играем…  А скоро они уехали, рассчитали меня честь честью. Квартирная хозяйка помогла мне найти другую семью. Муж – бухгалтер, жена – кассир в государственном магазине. У них двое детей и сестра-калека, лет  тридцати. Руки-ноги больные после ушиба в детстве.
          Я тоже ушиблась сильно в детстве, поэтому договорилась с хозяевами, что стирать не буду. Корову я доила, отправляла в стадо. Воду мы покупали у водовозов, которые развозили её по городу в больших бочках. Когда придёт время стирать – затопим баню, нагреем воду, настругаем мыла, добавим соды, нашатыря нальём, и кипятим часа два. Калека наша за огнём следит – подкладывает в огонь колючки. Кругом же пустыня, где дров взять? Потом хозяева сами  полощут бельё,  а уже вешаю сушить, снимаю и глажу я.
                Добрые хозяева купили мне сундучок, одеяло. Это после собственного-то дома - сундучку радуюсь! Завелось у меня своё  хозяйство. Не успела я ему порадоваться. В комендатуре стало известно, что я из ссыльных. А тогда никакой связи между вольнонаёмными и осуждёнными не допускалось. Меня снова забрали. За что такие муки?
                Сначала-то нас все местные боялись, думали, что мы преступники. Особенно местные – кара-колпаки. Потом поняли, что нас незачем бояться. Те из местных, что сначала убежали, стали возвращаться. Стали учиться у нас, дружить, даже жалеть. Меня послали на остров Возрождения, где больше одинокие работали. Год прожила я на этом острове посреди Аральского моря. Оно тогда огромное было – корабли ходили. Нам было трудно, особенно зимой. Пять километров было до места работы. Мы вязали рыболовные сети, сажали невода – на сорочок привязывали, готовили другие снасти к рыбалке.
             А рыбы было! Тоннами  вытаскивали, а  меньше не становилось – лещ, усач, жерех, сазан, судак, краснопёрка, осетр, шамая – сельдь. Кто из наших на острове Кугарал работает, кто на Трёхгорке, или на острове Авань, и везде рыбы – море! Пойдёшь погулять на пристань, видишь: подходят плашкоуты, астраханки (лодки) – рыбу выгружают носилками, на тачках везут взвешивать. Приёмщики сваливают её в лабазы на сваях. Тут же рыбу моют, чтобы удалить слизь, спускают на тачках в ледники.
           Там рабочие в фуфайках разравнивают рыбу в чанах палкой, солят. Когда она просолится, по мере надобности её  вымачивают до кондиции, и нанизывают по четыре штуки на вешалки. Уносят под навес для просушки. Затем коптят и отправляют по назначению.
            Жили мы в бараках, работали по восемь часов. Из того, что зарабатывали, высчитывали сначала по 20%, потом – по 5% - якобы за то, что «перевезли». А что каждый где-то имел дом, хозяйство, семью, детей, и всё потерял – про то с кого мы должны были спросить? Никто не знал, и что ждёт нас  впереди.
          Я уж много раз убедилась – судьба играет человеком, как мышью.
          Бригадиром у нас был Александр Никифорович  Манузин.  Его жена должна была вот-вот родить, когда его с ней и родителями выслали из Уральска в Аральск. Их также разделили, и о судьбе жены он ничего не знал. Он уделял мне знаки внимания, но я ещё надеялась на встречу с мужем.   Потом из сильных молодых женщин организовали рыболовные бригады. Если у мужчин невод был 1000 метров, то у женщин – 500. Увезли нас в Офицерскую бухту – рыбачьте! Работали мы в две смены. Ловить рыбу надо на зорьке –  утренней или вечерней. Тогда рыба идёт нереститься в тёплые воды, на прибрежные отмели. Бригадиром у нас опять был Александр Никифорович. Бежит, бывало, кричит:
         -  Айдате,  девки, быстрее, зорька сейчас будет!
         Залезем мы в лодки, поплывём. Забрасываем невода-волокуши. Бригадир помогает забросить сеть, расправить мотню, а девчата на берегу воротушку крутят – вытаскивают крылья невода. Потом все вместе мотню вытаскиваем – в каждый заход килограмм по 200 рыбы бывало.
           Летом нас отправляли на огороды в Биг-Баули. Год шёл 1933-й, голодный. На день  нам выписывали по 400 г чёрного хлеба, и по пол-кило сахара – на месяц. Хорошо, что бригадир был добрый:
            - Ешьте, девчата, только нигде ничего не бросайте, чтобы не видно было.- И мы ели помидоры, огурцы, арбузы. Не сытые были, но и не совсем голодные. Жили в сараях, где раньше кроликов разводили, далеко в степи. В двух километрах - ближайшая деревенька.
             Потом опять послали в Аральск. Саша, бригадир, всё меня не забывал, иногда навещал. Всё надеялся. Помню, даже письма друг другу посылали, зашифрованные – цифровые. А-1, Б-2, В-3, Г-4…  А приедет – посидим, поговорим. Выйду его проводить – бывало, и поцелуемся. Вот и вся любовь. Голодные были все, а голодному человеку ни до чего…
           Затем меня направили в город Муйнак, в устье Аму-Дарьи, на её впадении в Аральское море.  Госпароходство.  Пристань. Рыбозавод – он же и мясной завод. Вот и все предприятия. Степь. Только кое-где заросли джиды – карагача. Дома, построенные из камыша. Камыш косят зимой, вяжут шомы – столбы из пучков его стеблей. Он там высокий растёт – по три и более метра. Ставят шомы вертикально, обмазывают глиной. Крышу накрывают только кугой.
           Сначала я на рыбозаводе работала. Тяжело. Потом пошла санитаркой в больницу и уборщицей в магазин. Супруги, Мулдаш и Зина, работавшие в магазине, сначала меня на честность проверяли – всё-таки ссыльная. Там деньги оставят, здесь… Потом поняли, что мне можно доверять. Хотели из меня продавца сделать, но меня это не привлекало.
           Почему-то мне очень хотелось работать в связи. Я малограмотная была, как и большинство  тогда. А тут учитель русского языка, Андрей Иванович Антипенко, в 1935 году организовал курсы ликбеза. Я три месяца походила, научилась на счётах считать, писать. Но когда я всё же стала работать на почте, то сначала терялась – не знала, сколько надо дать сдачи с рубля, если клиент купил марку или отправил телеграмму. Мне определили месяц испытательного срока. Со временем я перестала робеть, у меня стало всё получаться.
          Мне уже передали, что муж с деверем живые. Убежали, да боятся о себе весточку подать. Поймают – тюрьма будет. К тому времени отца моего отпустили. Но у себя в деревне он поостерёгся поселиться во избежание рецидивов, и с сыном Иваном, моим мужем, уехал в Ташкент. Сколько лет ещё это будет продолжаться – неизвестно.  Замужняя, называется…
          Сижу как-то возле барака, вяжу носки, и думаю, как жить дальше? Выходит со двора знакомый, Андрей Жигульский.
          - Ты далёко?
          -  Фотографироваться. Айда со мной!
           Встала я, как была – в халате, с вязаньем в руках. Так же и перед фотокамерой села с ним. И стал этот снимок нашим свадебным. Бабка его недовольна была:
         - Что это, тебе девок мало? Взял замужнюю!
          Саша Манузин, мой бывший ухажёр, сам приехал удостовериться, точно ли я замуж вышла? Постоял около моего окошечка на почте, повздыхал, уехал в Аральск. Устроился ревизором в «Рыбкооп», и тогда только женился.
          Судьба играет человеком…
           Наконец, кончился наш срок, стали мы вольными. В 1936 году дали нам паспорта на руки. Да скоро снова отобрали – записали нас в колхозники. Вот она, наша «воля»! Стала я мужу говорить:
          - Ты что, всю жизнь рыбаком будешь? Давай, учись!
          Перешёл он на катер, учеником моториста, выучился. На все руки был мастер! Купили мы досок, высушили. Он сам лодку сделал. Привесили мотор – получилась моторная лодка. Была у нас и другая лодка, маленькая, железная. Стал на себя рыбачить. На столе всё рыба, рыба. Варёная, жареная, пареная, вяленая, солёная, копчёная. «Хе» - из рыбы, пельмени – и те рыбные. Как здесь картошка, так там – рыба. А мяса-то иногда хочется, но в магазинах  в то время хорошего куска не достанешь.
            Купили ружьё. Стал муж с охоты лысух, утей приносить. Зимой человека по три на кабанов ходили. За один заход штук по нескольку, бывало, заваливали. Старались свинок брать – мясо лучше. Ходить на кабанов – дело опасное. Это свирепый зверь, клыки – с ладонь. Кабан если разбежится, его не остановить, уже не свернёт. Не дай бог его ранить легко! Успеешь в сторону отскочить – твоё счастье! Досталось как-то и моему Андрею, попал в мялку: срезал его кабан клыками, поранил. Едва  живой ушёл.
             Вот видите на снимке – пять кабанов в тот раз завалили! С собой на охоту берут собак, у нас для этой цели три овчарки жили. Мужики  санки берут, мешки с едой, и уходят в камыши на месяц. Битые туши обкладывают порохом, чтобы шакалы не растащили.
             В то время в Приаралье и тигры водились - камышовые. Камыш стоял - как лес. Легко в нём заблудиться, пропасть. Птицы много - чего им не водиться? Но как люди узнали, что тигры - последние, записанные в Красную Книгу, так все засобирались на охоту.  Лестно было повесить у себя на стену шкуру последнего тигра... Теперь уже этот факт забыт.
             Я продолжала работать на почте, в кассе.  В 1937 году поехала в Боровое отдыхать. В то, которое в Кустанайской области. Первый раз поехала. Дали нам две путёвки – на кумысолечение. Со мной поехал старик, кара-колпак. Народ тогда был тёмный, бедный, забитый. Всего боялся. Многие и на поезд первый раз садились. Едем. И вдруг я вижу – станция Фёдоровка!
             Встало перед глазами всё моё прошлое: отец, мать, детство моё, муж, дочь… Вспомнила: это здесь нас грузили в вагоны, как скот. Оцепление из чекистов. Застывшие от неизвестности и безысходности людские взгляды. Детский плач. Рыдания взрослых… Сердце у меня чуть не остановилось:
            - Сиди, деда, - говорю своему спутнику, - я выйду, поесть что-нибудь куплю!
              Иду по перрону, ноги не держат. Словно вчера всё было. Неужели это всё было со мной? Или приснилось? Вдруг слышу:
           - Эй, девка, ты не Доновских ли сноха?
            Поворачиваюсь – знакомое лицо, старуха, а кто такая – не помню.
          - Она самая, бабушка! А живёт ли кто из Доновских сейчас?
          - Живут. Иван-то твой, слышь, в России где-то, в Свердловске, а либо в другом каком месте.
          Кипятком меня обожгло! Любила же я Ивана! Всю судьбу мне разрушило государство! Миллионам людей! За что? Как забралась в поезд – не помню. Больше на родине не была. Тяжело…
          Судьба играет человеком…
           Детей у нас с мужем долго не было – сказалась тяжёлая работа в детстве, в юности. В 1935 году замуж вышла, а родила только в 1948…  Неудачно. Пуповина задушила ребёнка. Девочка была. Потом снова девочку родила, Надей назвала. В 1954 году Саша появился. Мне уже сорок три года было.
            Я с детьми дома, муж по рыбозаводам ездит. Женщин много, резалки – астраханки, литовки, полячки, татарки, ссыльных много было. Разгулялся муж, выпивать начал.  Как-то даже домой привёл, полячку. Мол, ей негде переночевать.  Я приняла, накормила, спать на  кухне, на раскладушке, предложила лечь. А она, видать, сильно испугалась – совсем не прилегла. Всю ночь на коленях стояла, молилась. Тогда же разбоя много было,  она не знала, куда попала и чего ей ждать. Утром Андрей пошёл на работу, и её увёл.
           Один раз я уходила от мужа, да детей жаль – и  так сколько безотцовщины кругом. И соседи по бараку очень хорошие были. Семья кара-колпаков. Бедный, но очень гостеприимный народ. Только зайдёшь на минутку   по делу – они сразу сажают тебя, скатёрку перед тобой кладут. Развернут – а там лепёшка из джегура – беленькое такое зерно. Часто и лепёшка-то – последняя.
             - Кушай, Джей-нан!
             Чтобы не обидеть хозяев, отщипнёшь кусочек:
            - Рахмет! Рахмет!
            От них я совсем  хорошо научилась говорить,  вспомнила и старые уроки. Другие соседи – корейцы. Ссыльные с Дальнего Востока. Детей куча, а в доме чисто-чисто! Иногда попросят посидеть с младшей девочкой:
             - Моя  ходить на склад! Эта Наташка – твоя сноха будет, за Сашку замуж отдам! - А жениху, как и невесте, тоже три года…
             Как-то прибежала:
             - Пойдём, белить поможешь! Дочка зятя русского везёт! – Их дочь училась в Алма-Ате. В  еду корейцы много перца кладут: рыба ли, капуста ли – всё с перцем! Готовят тоже чисто, но я у них никогда даже не угощалась – они собак ели. Специально держали на привязи, откармливали, и резали.
            Семью высланных чеченцев помню. К тому времени мы уже вольные были, они – нет. Сын их женился на нашей почтальонке, русской девушке. Она родила сына. Через несколько лет их освободили, и они уехали все вместе на родину. Через короткое время наша почтальонка вернулась. Плачет: чеченцы у себя ребёнка оставили, а ей денег на дорогу дали: – «Возвращайся в свой Муйнак!»
              Места вокруг Арала незавидные,  пустыня. Она же – природный очаг проказы, страшного заболевания! На острове Урга находился лепрозорий. Больных из населённых пунктов изолировали туда, и никогда уже не выпускали. Заболевших без разговоров забирали из семей, хоть взрослых, хоть детей. Некоторые люди всю жизнь состояли на учёте, как носители этой заразы, но она в них не проявлялась. Мало о ней знали. Считалась не заразной, а человек гниёт заживо, у него отпадают целые конечности…
           Как-то к нам на почту зашёл врач из лепрозория – подписку на газеты сделать. Приятный мужчина, уже в годах, разговорчивый, улыбчивый,  Казаченко – фамилия. И с тех пор стал частенько заглядывать, говорить умел и любил. В Пятигорске у него жила жена, бездетная. А здесь он сожительствовал с кара-колпачкой,  имел от неё ребёнка.
          Как-то он зашёл, как всегда, поздороваться, поболтать. Пригляделся к молоденькой нашей сотруднице, которая недавно замуж вышла. Взял её за руку, увёл. Тут выясняется, что она состояла на учёте, как носитель проказы. Мы вспомнили, что в последнее время лицо у неё стало меняться – блестящее, синее. Я ещё хотела спросить у неё, чем она мажется, да постеснялась. Больше никто её не видел, ни мы, ни родные. Потом-то я и сама стала различать таких людей – заболевших проказой.
          Мы с семьёй продолжали жить в длинном-длинном бараке.  В нём же находились контора и склад «Аралрыбвода», общежитие, гостиница. В ней останавливались приезжие ихтиологи, врачи, мотористы. Как-то в городе сделали очередной профилактический осмотр, и тут выяснилось, что у нас во дворе постоянно бывал другой прокажённый – капитан одного из катеров, казах. Как все казахи, он сильно плевал во дворе, харкал. Тут же играли наши дети…
          Забрали и  другого  сотрудника на почте, от которого я всё время принимала деньги и документы. Тоже больной оказался. Врачи нас в один голос убеждали, что это не заразно. Однако когда в одной медицинской семье оказалось, что нянька при ребёнке была прокажённая, семья  немедленно выехали из города.
            Со временем я стала настаивать, чтобы мы обзавелись своим домом. Муж в то время выезжал на заработки, ондатру ловил. Сдавал в «Промхоз» выделанные шкурки и тушки – кормить на звероферме чернобурых  лисиц. Под расписки денег назанимали, и когда соседи-калмыки стали собираться на родину,  купили у них дом за 10 000 рублей. Два года потом рассчитывались…
           А на острове Возрождения, где мы когда-то рыбу ловили в Офицерской бухте, сделали атомный полигон. Туда забирали из города собак, кошек, старых ишаков – для испытаний.  Рыбаки же продолжали там рыбу ловить – хорошо шла. Мы просили их рассказать, что там происходит, что за полигон? Но они говорили, что дали подписку, сто подписей каждый поставил – не разглашать. И однажды оттуда запустили в космос ракету с лайкой. Первой пока.  Потом были и другие запуски. И стали у нас, где никогда ничего не происходило, чудеса случаться.
           То северное сияние возникнет - красиво, но жутко, непривычно. В другой раз кум по морю плыл на катере, и вдруг из моря возник  столб воды под самые тучи. Смерчь!  Сроду такого не случалось. Вышел столб воды на берег, к городу, и обрушился, рассыпался. Тяжёлые лодки через дома перекидывало! Залило весь город! В низкой его части по пояс в воде ходили! Кинооператоры из Москвы наехали, снимали, в кино потом показывали.
          Наша почтовая контора в бывшей церкви находилась, так стол залило, телефон испортило. Пришлось повыше перебираться, на амвон! Внизу досок настелили – вода не сразу ушла…
           Поговаривать стали, что все  чудеса не к добру. Стали дети уродами рождаться.  А море стало сохнуть - приток Аму-Дарьи изменил своё русло. Не стало в городе пресной воды, за ней плавали далеко на катерах. Где недавно суда ходили, стал расти камыш. Пески надвинулись. Рыба в море стала дохнуть, и первый – осётр. Это рыба нежная! Пристань вдруг неожиданно – за несколько дней – в степи оказалась, вдали от воды.
              Организации стали закрываться, люди разъезжаться. Уехал к жене и врач из лепрозория. Своего ребёнка от гражданской жены он уже давно отправил жене в Пятигорск. Та охотно приняла девочку. Нам врач тоже посоветовал уезжать.
              Пустыня всё надвигалась, полигон закрыли, лепрозорий перевели. Теперь нет этих островов – пустыня. Только ветер поднимает с пылью ядовитый диоксин, от которого мрёт всё живое, и споры проказы…
             Сразу-то всё не бросишь. Мы жили  там до 1962 года.  Кум  семью перевёз в Троицк, а сам вернулся подзаработать напоследок. Муж ушёл с работы и окончательно приохотился к пьянке. Дом наш был оформлен на меня, и когда нашёлся покупатель, я его продала за 8000 рублей. Муж Андрей Жигульский родился в Боголюбово, и очень хотел на родину. Мы поселились в Петропавловске. Дети выросли, разъехались. Стали мы стареть, вышли на пенсию. То к дочери поедем, то к сыну.
            Как-то в поезде попутчица пригляделась к моему мужу:
            - А дед-то у вас нехороший!.. – Говорит.
            Я пригляделась, ничего не заметила. Да и не поняла, что она имела ввиду. Не переспросила. А через несколько дней он умер. Было ему 82 года. Мне сейчас под 100. Давление  мучит, то да сё. А ещё пожить охота! Я этих разговоров, что плохая жизнь,  не поддерживаю. Почему, говорю, плохая? Ведь в магазинах всё есть. Да, денег, бывает, нет, но надо потерпеть. И не такое терпели. И ещё  интересно –  что впереди нас ждёт? Никто не знает!

           Судьба играет человеком…