Родившийся в рубашке

                памяти моего дяди Мирона Рафаиловича Кипниса, ветерана Великой Отечественной войны

              Расписные чашки стояли перед ним рядами. Надо успеть разрисовать пятидесятую. Равиль делает ему знак: « Заканчивай!» Ну, вот, последний завиток и всё. Он поставил чашку на полку. Теперь обжиг. Конечно, глина не каолин, но всё-таки чашки получаются почти белые, и рисунок на них смотрится. Равиль и Ренат  после обеда растопили печь для закрепления рисунка. Главное – выдержать правильную температуру. Завтра утром они пойдут продавать чашки на рынок в ближайший городок.

В этот лагерь военнопленных Мирон попал, когда оглушило в бою, и потерял сознание. Очнулся от пинка немецкого солдата. Мирон, одесский еврей , волосы имел светлые, глаза голубовато-серые, нос прямой греческий. В Одесском художественном училище, которое Мирон закончил за несколько лет до войны, его иногда сажали как натурщика. Будущий художник сначала сопротивлялся, но педагог разрешил ему в это время рисовать шаржи на однокурсников, и Мирон разошёлся вовсю: рисовал втихую и на преподавателей.
 
                В начале плена его опознал рядовой Ракитченко, заявивший Мирону, что из боязни за свою жизнь сдаст еврея на первом же построении, так что новые сапоги, которые Мирону выдали после ранения вместе с медалью «За отвагу»,  за ненадобностью лучше отдать ему, Ракитченко. К утреннему построению Ракитченко не встал в мироновых сапогах – ночью его задушили Равиль и Ренат.

                В лагере военнопленных было много татар, а порядки были менее суровые, чем показывают в кинофильмах о войне. Фашисты, видимо, считали, что потомки Чингисхана будут им полезны после победы. Военнопленным разрешалось ремесленничать, некоторых выпускали в соседний городок продавать свои изделия, а на вырученные деньги покупать провиант, мыло и другую мелочь. Когда выяснилось, что Мирон скульптор и художник, ему доверили расписывать посуду, гончары у татар были свои. Мирон делал смешные фигурки, игрушки-свистульки для детей. Их хорошо покупали.

                Освободила Красная Армия. Навели справки, боевые заслуги Мирона избавили от пристрастного внимания смершевцев. Почти дошел до Берлина, но из-за тяжелого ранения комиссован вчистую и отправлен в уже освобожденную Одессу. Он долго восстанавливался после ранения: крупные осколки из него удалили, а мелкие периодически воспалялись и выходили всю жизнь. Мать плакала от счастья, что сын остался жив : « Ты же у меня в рубашке родился!»
                --//--

                Мирон застонал во сне. Проснулся. Тревожил осколок в левом плече. Опять этот сон про плен, про войну. Три  ночи подряд. Теперь не уснуть до утра. Стараясь не будить жену, прошел на кухню-столовую, закурил. Нелегко было после ранения возвращаться к профессии скульптора. Но Мирон вернулся -- ещё в училище подавал большие надежды.

               Попробовать, что ли, лечь на свежем морском воздухе? Где раскладушка? Квартиры, заселенные художниками и скульпторами с семьями, соединял длинный, во весь дом, просторный балкон. Лёжа на спине, хорошо смотреть на звезды, мерцающие сквозь верхушку большого каштана, разросшегося в одесском дворике, и слушать шум прибоя. Лёгкий утренний бриз мягко овеял Мирона, боль утихла. Он заснул.
                --//--

                Она шла по Дерибасовской медленно, часто останавливалась. Длинные тонкие ноги, почти прозрачные руки и огромные страдающие глаза на беломраморном лице. Мирон неотступно следовал за ней. После освобождения он видел женщин из концлагерей.  Сейчас таких уже нет. Все едят вдосталь, хотя бы простую здоровую пищу. Женщина покачнулась прислонилась к дереву и стала падать. Мирон подбежал, взял её на руки и лёгкую, почти невесомую, донес до ближайшей скамейки. Её звали Мария. Мария Александровна. Несчастная сильно исхудала после тяжелой болезни, не могла зарабатывать. Родни не было, все погибли в войну. Мирон предложил ей позировать ему: « Это работа. Я буду хорошо Вам платить, Вы будете есть и окрепнете ».

-- У меня совершенно нет аппетита. Я вообще не понимаю, зачем  живу.

-- Все ясно. Мы будем обедать вместе. Я знаю чудесное кафе на берегу моря. Через неделю, когда Вы немного окрепнете, Мария Александровна,  поведу Вас в ресторан на Ланжероне.

              Мария Александровна оказалась хорошей натурщицей. Через месяц работа была закончена. Мирон назвал её  «Равенсбрюк».

               Мария успокоилась, лицо немного порозовело, а сочетание беломраморной, тронутой легким загаром кожи и голубых,  как оказалось, глаз делало её просто красавицей. Молодая женщина так похорошела и расцвела, что супруга Мирона, Аля, смотревшая на Марию, как на пустое место, стала приревновывать к ней Мирошу. Деликатная Мария Александровна, поблагодарив Мирона за своё возрождение, получила обусловленный гонорар и исчезла, не оставив ни адреса , ни телефона. «Равенсбрюк» был выдвинут худсоветом на Государственную премию.

               Через несколько лет, когда Аля оставила его ради художника Громчева, Мирон долго искал Машу, нашел, но она уже была замужем и растила дочку.

                Потрясенный неверностью и предательством жены, он долго жил один. Изредка приходила дочь, повзрослевшая, похожая на мать, тоже художник. Но обида, нанесенная женой Алей, мешала любить дочь как прежде.

                --//--

                Семейное  счастье улыбнулось ему в шестьдесят лет. Его познакомили с очень милой немолодой женщиной, доброй, нежной и прекрасной хозяйкой. Мирон почувствовал себя помолодевшим, полным сил мужчиной. Родился долгожданный сынок. Впереди были счастливые семнадцать лет до 1991 года. Бытовой национализм, которым всегда славилась Украина, стал постепенно переходить в статус внутренней политики. Мирона «ушли» на крохотную пенсию. Даже его знаменитый  ученик Станислав Чиж, автор многих памятников в Севастополе, не мог помочь ему с заказами.

                Жена списалась со своими американскими дальними родственниками и срочно с сыном уехала. Долго не хотел уезжать Мирон, в Одессе были его друзья и ученики, скульпторы, художники, самых разных национальностей. Друзьям удалось добиться для него часов преподавания в художественном училище. Но здоровье становилось все хуже, нужен был уход, моральная поддержка семьи. Дочь им не интересовалась совсем.

                И Мирон уехал в Нью-Йорк к жене и сыну. Там он и умер.