Колиберыч, Гусь, Гном и другие

(из цикла "Разные судьбы")

200 лет и золотая осень

      Не думали мы в школьные годы, что придёт и наше время сочинять мемуары. Не до того было.
      Школе отмечали юбилей – 200 лет…
      Обычные выпускники из «Первой средней», ностальгирующие по детству, слетались в школу ежегодно. И не совсем обычные иногда бывали – известные учёные, писатели приезжали на юбилеи. Известность тех больших людей, бывших гимназистов и школьников,  можно сравнить… Не знаю, с кем сравнивать, чтобы понятно было нынешним ученикам и недавним выпускникам. С певцом Тимати… Шкала ценностей уже иная, мерки изменились – и всё другое. Слово «сессия» в устной речи стало «сэссия» на украинский манер, свёкла переродилась в свеклу. Молодые люди садятся на шведские «тубаретки», играя американскими айпэдами, обсуждают коммерческие дела, скрашивая речь столичными словами «булошная», легшэ», «портфолио»... Есть версия, «булошную» занесли нам извозчики с картины «Московский трактир» – те бородатые персонажи, что пили вприкуску чай из блюдца. Сами они учились грамоте у татар, мыливших им спины в сандуновских банях...
      На «200 лет» приехал писатель Каверин…
      Была золотая осень… Не было Кикоина, Тынянова, Врангеля, именем которого на карте обозначен остров в Ледовитом океане, и ещё не было кого-то из больших. Вообще на грешной земле их уже не было. Не пришёл Николай Николаевич Колиберский, учитель литературы.
      Бывшие школьники хвастались успехами, назидали, грозя пальчиком нынешним ребятам, чтобы те хорошо учились и хорошо себя вели, раз им выпало учиться в такой исторической школе.
      Один мой приятель рассказал о своём вкладе в медицине. Другой, тоже со сцены, отметил личные достижения в реологии, стоя перед президиумом. Мне было сказать нечего. Я завидовал и никак не мог задать себе позитивный настрой. С одним из приятелей по причине моего скандального характера мы вообще сцепились. Он проповедовал идеи народного фронта, который наступал в их Таллине, и он в этом движении активно участвовал. Я посетовал, что эстонцы плохо себя ведут, заставляют нас менять русское правописание в слове Таллин, тогда как наш родной город они иначе как оскорбительным словом «Пиква» латинскими буквами на дорожных указателях не обозначают и мировая общественность молчит – опять двойные стандарты.
      Он сказал, что всегда я чепуху несу, что плохо кончу. Я ответил, что мы все когда-нибудь плохо кончим.
      Так и расстались. Не смог я вытащить на лицо позитив и светлую радость от грядущих перемен и чужих успехов. Попрощались. Я сказал: «До встречи. Встретимся на триста лет. Приедем на юбилей...»
      Много интересного было в школе.
      В первый же мой учебный день, двадцать пятого сентября, меня поколотили. В порядке традиционной прописки, принятой и в армии, и в школах, и, наверно, в тюремных камерах, для меня тоже прописали назидательную процедуру как новенькому пятикласснику.
      На разборках я не признал ни одного из участников того события, потому что колотили меня ребята, мало ещё знакомые, вечером на тёмной улице. Следствие проводили в учительской по доносу моего приятеля. Он всех моих обидчиков видел, знал, но маме своей, члену родительского комитета, донёс он сам факт без уточнений активных персонажей, кроме терпилы. Мама и организовала судебное расследование – в школьной учительской, с опознаниями, очными ставками, но без снятия отпечатков. Я никого не опознал. А потому меня больше не били. Били они другого – Сережу Пантелеева, тоже новенького. Несмотря на то, что за ним по вечерам к окончанию второй смены приходил папа, Серёжу били почти каждый день. Крутые ребятки как-то успевали надавать зуботычин – иногда за секунду до прихода папы-милиционера. В итоге его натренировали – на свою голову! К восьмому классу Серёжа сам всех построил и на бывших обидчиков поплёвывал свысока в прямом и переносном смыслах, а кличка «Пан», которую он гордо потом носил, и мне, и прочим школьным товарищам гарантировала неприкосновенность в различных частях города, если я успевал сказать: «Я знаю Пана».
      На юбилее пана я не видел. Он служил в какой-то горячей точке и после приехал с боевыми наградами.
      Была золотая осень...

Гусь

      В память ещё врывается учитель математики Гусь. Как врывался когда-то он в класс после контрольной, проведённой накануне – с пачкой тетрадок в руке залетал из коридора, размахивая пачкою и портфелем и произнося приговор: «Идиоты! С корзинками с колхозного рынка сюда вас замели, посадили решать задачи… Питекантропы!» – говорил он на одном дыхании.
      Глубинный смысл слова «питекантроп» я впервые прочувствовал на его уроках, прижимая уши, чтобы в меня лично оно не попало.
      Его речь была необычна. С первого урока в нашем девятом «д» он растёр в пух и прах всё наше высокое математическое самомнение, принесённое с собой из восьмого класса. После номинации на учёное звание «баран» первого попавшегося по журналу ученика, ребята дружно радовались и смеялись. А после второго допрошенного, и особенно после третьего, дружно все призадумались: звание, вероятно, станет переходящим. Список диких и домашних животных, а ещё и тупых предметов, применяемых в оценках айкью, может быть безграничным – тоже надо учитывать…
      Его собственное перманентное прозвище «Гусь», мы уже знали, оно перешло в наш класс вместе с ним, кличку передали нам по наследству выпускники. В качестве знакомства и проверки знаний Гусь задал простой вопрос: «Что такое модуль?» По очереди поднимал, слушал каждого, сажал на место и ехидно хмыкал, произнося оценку в принятой им системе баллов – баран, чурбан, питекантроп... Оказалось, что простейшего определения модуля толком никто не знает. Я поднял руку, смело встал и бодро отрапортовал правильный ответ. Он сказал: «Идиот. О тебе говорили лучше. Неправильно!» «Идиот» была вполне приличная отметка, если сравнивать с теми баллами, что получили мои товарищи, я не обиделся, я даже возгордился. И вера в свои силы, вскочившая в меня в тот момент, помогла мне постичь в дальнейшем все тонкие премудрости науки и поступить успешно в престижный вуз...
      Гусь был хороший человек. На него редко обижались. За оскорбительными его словами не прочитывалось оскорбительное содержание: на лице светилась хитроватая улыбка, через которую всё-таки просачивалась милая доброта. Не обижались, даже когда он постукивал ребром ладони по шее, когда шлёпал тетрадкой по лбу сидящего на первой парте вёрткого Катукова или доставал деревянной линейкой задремавшего на второй парте его соседа. Было даже и весело, особенно, если он проверял знания твоего сотоварища, поставленного у доски. Сотоварищ в тот момент мог выглядеть невесёлым.
      О его педагогической манере знали все. Знал весь город. Слагали о нём весёлые сказки. Знал директор. Завуч знал. Они ничего не предпринимали, чтобы пресечь. Наоборот, тихо завидовали. Пытались язвить в манере Владимира Сергеевича. Не получалось.
      Однажды я сидел на первой парте у окна с троечником Витей Алексеевым. Владимир Сергеевич с метровой линейкой в левой руке,  предназначенной, кроме взбадривания задремавших, для начертания на доске геометрических фигур, присел на краешек  стола и вдруг явил взору Вити-троечника ширинку с отстегнувшейся пуговицей. Прореха в амуниции широко распахнулась и вышла на передний план ещё и за счёт того, что правая рука учителя была засунута по-английски в карман.
      – Владимир Сергеевич, – сказал Витя негромко, задавливая в себе радость от увиденного,  Владимир Сергеевич повернул голову.
      – Что, Алексеев?
      – Подойдите, пожалуйста, сюда.
      Владимир Сергеевич обозначил на лице строгое выражение и подошёл.
      – Владимир Сергеевич, у вас расстегнулась пуговица, – сказал Витя тихо, соблюдая субординацию и такт, насколько это возможно, если сообщаешь учителю, что ширинка у него расстегнута.
      – Та-ак, – обратился учитель к прочим школьникам, – решаем задачу номер двести шестьдесят девять.
      Написал мелом на доске номер задачи и спокойно, когда все разом уткнулись в учебники, привёл себя, как говорят в армии, в порядок согласно уставу. Этот эпизод остался известным только мне и моему соседу Вите.
      Один случай с участием Владимира Сергеевича для меня остался главным в моей жизни достижением.
      На контрольных работах он делил класс на две группы. Правильнее сказать,  разрешал делиться самим по собственному желанию и разумению. Два варианта было – один для дураков, другой для тех, кто «поумнее», и каждый самостоятельно себя сам оценивал по двоичной системе, как считал нужным. Оценки в зависимости от сложности учитель не снижал. Мог поставить четыре, если решено правильно, пусть даже вариант «для дураков». За сложность баллы не добавлял. Пятёрки не ставил. На выпускных экзаменах после письменной работы по математике за ним ходили и директор, и завуч по пятам, упрашивая переправить четвёрку на «пять»  потенциальным медалистам.
      Однажды он изменил правилу. Добавил третью задачу.
      – Есть ещё вариант – для умных, – сказал он, записывая задачу на доске, – у вас таких нет. За двадцать лет эту задачу мне решил только один – Егоров. Парень  помешанный. На математике... Ладно уж. Попробуйте! Но... Будет «два».
      Помню, меня задело: как так? – «умных нет»! Набрал я полную грудь воздуху и стал решать.
      – Неправильно, – сказал он, когда я, радостный, прибежал к учительскому столу и сунул тетрадку с решением. Он что-то хотел ещё сказать. Но смолчал, хитро подмигнув.
      Я вернулся за парту. Напрягся, как никогда в жизни не напрягался, нашёл ошибку, исправил. И снова пошёл.
      В этот раз он не удержался, употребил какое-то слово из принятой им устной оценочной шкалы. Надувшись, я сел. Обхватил свою глупую голову и стал думать. Перепроверил решение – на мой взгляд, оно было верным. Ещё сколько-то поёрзал, покряхтел. Не перекрестившись, тогда было не принято, снова пошёл.
      Гусь посмотрел. Пошевелил губами.
      – А что, – сказал он, – да-а, брат! Интересно. Действительно – решено. Ну, ты смотри… Да-а.
      Он опять глянул на меня с хитрым выражением.
      – Такого решения я не припомню. Ага. Но всё верно. Ты, брат, второй. После Егорова. Тот вообще ходил, как... В коридоре на стены натыкался, неравенства доказывая. Он первый. Да-а! Надо бы, – учитель усмехнулся – и тебя где-нибудь проверить.
      Поставил «пять».
      Я помню ту «пятёрку» и сейчас тихонько ею горжусь. Такого успеха у меня в жизни больше не было никогда – когда бы в борьбе, идя через тернии продираясь, я всё-таки победил, забрался бы на свой маленький Олимп, чтобы услышать: «Да-а, брат!» И горжусь тем, что судьба дала мне возможность знать прекрасного учителя математики – Гуся – добрейшего человека Владимира Сергеевича Цветкова.

Колиберыч

      К литературе мы относились наплевательски. Чтение как интересное занятие из моды выходило. Хотя люди активно собирали книжки зарубежных авторов, покупали книжные шкафы и ставили в них собрания сочинений классиков – советских, русских и зарубежных. Доставали книги Артура Хейли, доставали машинописные тексты «Собачьего сердца».
      Тем не менее, желание читать из подрастающего поколения выветривалась. Летом футбол, зимой хоккей на заснеженном асфальте и курево – то в подъезде, а то за сараем круглый год – постепенно эти нужные занятия в содружестве с телевизором забирали всё большую и большую часть свободного времени, задвигая художественную литературу на задворки.
      В школе был один чудаковатый снаружи учитель. Учитель литературы – высокий, тощий, с жёлтыми прокуренными усами, с обширною плешиной на седой голове, ходивший в старенькой, модной ещё при декадентах одежде, но очень опрятный и даже, как сейчас бы сказали, стильный.
      К нам он пришёл в девятый класс. В тот девятый класс лучше было бы приводить учителя, преподававшего родную речь в колонии для малолеток. В десятом классе литературную ошибку исправили.
      Учитель с демократическими замашками дореволюционной закваски на первых порах разжигал наше любопытство. Мы смотрели на него с весёлым удивлением. Просто любовались странным человеком, потом привыкли и заскучали. А он читал нам «Онегина» наизусть, открыв книгу и закрыв глаза, пытаясь засеять в нас доброе и вечное. Доброе и вечное нам было пока не надо, мы занимались нужными делами. Кто-то дремал, переваривая бутерброд, кто-то писал девушке записку, кто-то ещё что-то важное согласно текущему моменту совершал пальцем в носу или глядел в окно.
      Мой приятель тоже выполнял классные упражнения по разгону скуки. У него была рогатка, устроенная на пальцах. И были накручены пульки из бумаги, чтобы стрелять из рогатки. Пульнул в один угол класса. В другой край пульнул – удовольствия от охоты не получил, никого не подстрелил.
      И вдруг его заинтересовала лысая макушка склонённой к журналу головы Николая Николаевича, закончившего читать «Онегина».
      Приятель мой финала «Онегина» не заметил, думал, что Николай Николаевич по-прежнему по уши сидит в поэзии – не журнал листает, и Вова решил, что ничего не случится страшного, если разок-другой прицелиться в блестящую макушку учителя, имитируя атаку. Пулька случайно сорвалась и пролетела выше, Николай Николаевич угрозы не почуял. Продолжал он спокойно листать школьный журнал или томик Пушкина.
      Вова и не хотел попадать – как бы тренировался, а правильнее сказать, пытался юмором развлечь зевавшую публику и, если повезёт, укрепить авторитет. Изображал охоту на лысину, не собираясь, не дай бог, точно попасть, как Шарик с фоторужьём. Оглянулся Вова на девочек, любовавшихся его клоунадой. Зарядил, прицелился – пуля шлёпнула в спинку первой парты, получился умышленный недолёт. Увлёкся и, упиваясь вниманием прекрасных одноклассниц, сам охотник, как тетерев на току, потерял всякую бдительность, не увидел он, что Колиберский уже глазом его засёк и делает вид, что читает.
      Попадать Вова не собирался. А когда этого не хочешь, всегда здорово у тебя всё получается. Как раз в тот редкий и счастливый миг, когда всё хорошо выходит, Вова и выстрелил навскидку, не целясь, и пуля совершенно случайно попала в точку – Колиберскому в лоб, срикошетила в классную доску и свалилась на пол возле стула.
      Николай Николаевич резво встал и грозно прошагал к нашей парте.
      Вова сжался, как перепуганный воробушек, которому от ястреба уже деваться некуда, приготовился к худшему, склонив покорную голову.
      Николай Николаевич встал у парты, постоял молча какое-то время рядом. Потом вдруг поднял руку и погладил Вову по голове.
      – Миронушка, – сказал он, переделывая фамилию в ласкательное имя и поглаживая по головке, – Миронушка...
      Быть может, тогда он и посеял то доброе и вечное, которое теперь во мне есть в каком-то количестве, и может быть, по этой причине ответ на вопрос «Были судимости?» пока что положительного ответа не имеет, а в анкетной графе в этом месте прочерк.
      Мы тогда не думали, что доведётся сочинять прошения о предоставлении материальной помощи или сочинять мемуары.
      О чём думали вообще?
      К школьным сочинениям относились наплевательски.
      – Сегодня я в двадцать два часа буду вынимать почту из ящика. Там должны быть ваши сочинения. Это вам последний срок! – грозно говорил Колиберыч Тарасову, Алексееву и многим другим. Это знают многие, и знают, что сочинения мало кто приносил в ящик.
      У Николая Николаевича был в юности случай. Он, как и все гимназисты, увлекался чтением запрещённых тогда книжек «Приключения Алана Пинкертона». Книжки те продавались в книжной лавке в виде брошюрок, нескончаемо выпускавшихся, как нынче выпускаются сериалы, и всякий уважающий себя гимназист брошюрку ту запрещённую стремился приобрести.
      За криминальное чтиво выгоняли из гимназии безоговорочно.
      Гимназист Коля от искушения не удержался. Книжку эту читал. Заложив маленькую раскрытую брошюрку в большущий раскрытый учебник греческого языка для конспирации, погрузился в рекреационной зале в запрещенное чтение. Сюжетом увлёкся и не заметил, как к нему подошёл директор гимназии. Директор взял у него из рук сложное сооружение, состоящее из учебника и «Алана Пинкертона», прочитал обложку.
      Коля...
      Николай Николаевич рассказывал, что он сжался, как воробушек, и приготовился к худшему. Приготовился к вердикту, согласно которому его завтра же удалят из гимназии, как загнивший зуб.
      Директор посмотрел на него с сожалением. Вернул книги и ласково сказал: «Не читай больше. Это плохая книга...»
      Николая Николаевича из гимназии не исключили. Он проучился в ней до конца. Рассказывали, был однажды послан на славянские игры в Софию соревноваться по прыжкам в высоту, и стал каким-то призёром. Учился в гимназии со многими знаменитостями.
      И главное, был в городе такой необычный интеллигентный человек: в прямом аристократическом пальто, в шляпе и с тросточкой. Когда с ним здоровались – а каждый, хотя бы отдалённо что-то о нём знавший или о нём слышавший, хотел с ним поздороваться – он останавливался, снимал шляпу и вежливо кланялся.
      К нему ехали из других городов, чтобы он рассказал о старом городе и ещё что-нибудь.
      И мы могли бы узнать многое – было бы очень просто, он был рядом. Но думали мы о чём-то другом.
      На юбилее золотая осень была без него.
      
      
Урок патриотизма

      В стране проходила выставка графики США. Каким-то образом с той выставки мне попал красивый круглый значок с изображением пера на фоне звёздно-полосатого флага.
      Я приколол его на грудь и щеголял.
      Однажды меня пригласили к директору. В приёмной, обставленной в традициях мелкопоместного начальства, сидела за столом юная секретарша. А на диване у окна, вальяжно развалившись, отдыхал школьный оболтус по фамилии Синельников.
      Он балагурил. Рассказывал байки и выражал из полусидячего положения свою точку зрения на различные предметы и мир вообще.
      – Знаешь, – обращался он к секретарше. – Хочу я в армию. Хочу воевать. Ты представляешь, сижу я в вертолёте, свесив ноги, и поливаю из пулемёта по «мартышкам», бегающим по джунглям, по вьетконговцам.
      Меня пропустили к директору.
      Этот хороший человек важно сидел за столом, держал паузу. Я не знал, зачем меня вызывали, стоял молча и тягостно ожидал.
      – Ты собираешься ехать в Ленинград поступать в институт...
      – Да, – кивнул я, – в механический. В военно-механический институт, – добавил для солидности.
      – Там, в Ленинграде, много наших друзей из братских стран. Учатся и просто приезжают... Есть там вьетнамцы. А ты с американским значком! Вообще это не патриотично.
      Я снял значок прямо в кабинете.
      Патриотичный директор, который в десятом классе нам декламировал на уроке литературы стих о «Советском паспорте», продавливая суровые слова сквозь зубы, впоследствии один из первых уехал на историческую родину и где-то после писал: «Родина была мачехой».
      На юбилее он был. Всё тогда он и организовал, и очень солидно. Пели мы песню на его слова: «Нашей школе двести лет, проливает правды свет», – на музыку местного композитора.
      Все мы перестали быть патриотами. Один друг после школы уехал на историческую родину в Латвию... Другой поселился в Эстонии... Та золотая осень была последней, когда мы виделись. С ними уже не встретиться. Плохо я пошутил про трёхсотлетний юбилей.
      
      
      
Гном

      Прекрасный был человек. Я его искренне любил, как можно любить ближнего, оставаясь в традиционной ориентации.
      Он был всеобщим любимцем в классе за его доброе обаяние.
      Недавно я нашёл фотографию нашего восьмого класса. Вова был совсем мальчишкой на фоне девушек с развитыми женскими прелестями. Мы, прочие, тоже от девушек отставали. А Вова выглядел совсем пацаном. Во дворе к нему прилипло прозвище «Гном». Говорилось оно необидно.
      Это после Вова станет высоким красавцем скандинавской наружности. И женщины за ним пойдут гурьбой.
      На фотографии, в первом ряду, сидела наша классная руководительница. Переиначив её фамилию, мы втихую звали её Дунькой.
      С Вовой мы дружили, сидели какое-то время за одной партой. А потому вместе дежурили по классу. В наши обязанности входило... Что входило в обязанности, мы часто забывали и с удовольствием гонялись друг за дружкой со шваброй наперевес. Вова прелестно шутил, издеваясь надо мной, а я вынужден был за ним гоняться. Однажды я уже настигал его, а он на бегу захлопнул за собой распашные двери, я споткнулся, падая, врезался темечком в дверную ручку. Остался шрам.
      Однажды было всё наоборот. Вова бегал за мной, но все попытки настичь меня были тщетны – я убежал. Вова устроил в классе засаду. Встал за дверью со шваброй, навернул на неё мокрую тряпку. Я уже направлялся к классной комнате, догадываясь о возможной засаде. И на ту беду Дунька шла. Я вежливо пропустил её вперёд.
      Вова огрел её шваброй с мокрой тряпкой и ещё плюнул.
      Его простили. Его невозможно было не простить. Это был прекрасный человек.






1