The west indie america

Из цикла “Прощание с Городом.”
Часть “Тайное”.
THE WEST INDIE AMERICA

Зимнее, раннее утро, яркий свет на крохотной теплой кухне чёрное окно забирает, отражая не мудреный скарб польской мебели в потустороннее, туда, во что неизбежно надо будет мне сейчас выйти. Я ещё полу-сплю, сидя на табурете, медленно ем овсянку с курагой и орехами - у мальчика падает зрение. Вареное яйцо и горячий сладкий чай с лимоном невозможно, а так хочется, растянуть на долго-долго. Мне десять лет. Конец февраля.
Выхожу на лестничную площадку в слепое серое. Электрические лампочки в парадном уже выключили. В бледном свете (из) оконных бойниц вонь мусоропровода особенно лютая. Делаю первые шаги в рассветный морок полуживого февраля.
По бетонным ступеням калошами - сток-сток, а в твердом ранце скелет - цок-цок - черепом трясёт, костями встряхивается, вырвется сейчас из-за спины мой ужас природоведения. Четыре пролета вниз - только и спастись тем, что на одном отчаянном зажмуренном вдохе зачастить дробно ногами, хватаясь за перила, и за последним полу-пролетом своим телом сшибить тяжелую дверь, прижатую к косяку злой стальной пружиной - фух! - хватаю ртом холодный воздух спасения. Но тут же, мягкие, но отчего-то тревожные прикосновения к моему горячему лицу чуток морозного и ещё слепого мартовского воздуха, мертвецкий холод бетонной сваи, что сдерживает, лёжа, склон над котлованом нашего двора, преодолеваю, тяжело вскарабкавшись во всём своём облачении - валенки, каракулевое пальто, жаркая шапка ушанка - выставив вперёд черепашье своё круглое лицо китаёзы под дурацкими, позорными очками. И - ходу, вверх по рыхлой коросте мертвого снега! А за спиной грохочет требовательный тремор оконного стекла под костяшкой пальца мамы: “Не смей по склону, упадёшь! Лестница рядом!”
Выдыхаю подъём, пересекая пустырь под укрытыми бетонным саваном девятиэтажками, замершими отсутствующими, угрюмыми своим солдафонским строем окон поселенцев района, и замираю на раз-два перед расщелиной высоченных, тяжёлого темного дерева ворот хозяйственного двора школы, расхлябано сцепленных ненужным, пьяно обвисшим замком - и на коротком вдохе проскальзываю в эту щель, устремляясь к красно-оранжевой катаракте мастерового ряда окон кирпичного барака столярки. За ними - жизнь одинокого доброго человека, за ними скулит по сосне и березе разбуженный столярный станок. Оттуда стремительно сочится в меня пугающий и манящий вкус свежей смолы соснового среза и чуть сладковатый, совсем весенний, березы.
Приоткрытая в тепло железная ржавая дверь мастерской уплывает за мою спину, а впереди меня открывается мрачный коридор из двух мокрых кирпичных стен, в перспективе которых застыл, приближаясь ко мне, сад корявых, старых, застигнутых зимой яблонь.
Уже не свежую смолу, вдыхаю сырое молчание стен, грязных опилок, мокрой земли и тонкий привкус затаившейся между стволами весны.
Ковыляю в чужих провалах следов, слышу свое дыхание, тишину сумеречного сада и ломкий тихий хруст слабеющего наста. Меня окружают чёрные яблони. Спят корявые, но меня видят, следят за мной.
Сад глубокий, серые стены школы далеко, на горизонте. Многорукие застыли надо мной, готовые при первом моём испуге потянуться ко мне, оплести мое тело, проникнуть в него и разорвать на сочные, горячие куски.
И тут я теряю равновесие, оступаюсь в капкан провала нестройного глубокого чужого следа, в страхе выпрыгиваю из него на нетронутый наст, бегу, проваливаясь, силой вытаскиваю ноги из ватной рыхлости сна прошлой зимы. Но следующий рывок швыряет меня лицом в снег, руки летят вперед и погружаются в холодные гранулы кладбища снежинок. И в это мгновение перед собой я вижу уголок, маленький, цветной клочок бумаги. Разгребаю мокрый снег - это КАРТА!
Мне открылся рисунок коричневым, неясный контур берега острова! Воровским движением,  не осязаемо, лёгким щипом указательных и больших пальцев извлекаю из снега лоскут пергамента.
Держу перед собой - на сером - коричневые контуры островов, блекло-голубой океан и красным - направления боевой линии парусников, синим - ладьи крепостных башен, THE WEST INDIE - внезапно волнующим меня узором - и строго - внизу - слово - AMERICA.
А дальше - маленькие, размытые, непонятные для меня буквы.
Внезапно эти крохотные буквы начинают на моих глазах сливаться в коричневый жидкий клубок ужасных червей.
Пальцы Паганеля дрогнули - и острова отплыли, отползли друг от друга! Я положил обмякший обрывок непонятных чужих слов, фрагмента безвестного морского сражения на снег, но лучше не стало! Напротив, острова и корабли, и AMERICA, и THE WEST INDIE растворились бурой ветошью, растаяли, смешались с зернами спящей коросты, по которой, безумный!, я стал колотить кулаками, выпуская из себя всхлипывания неудержимого рыдания, залившись горячими слезами, упал на колени перед останками кожи тайны, выскочившей ко мне из застывшей глубины зимы и так неуловимо исчезнувшей!
Я остервенело бил по снежной хляби, теряя силы, повторял жалобно и тихо: нет.нет.не исчезай, - и продолжал вбивать в холодную жижу мертвого снега коричневое месиво краски, клейкой мякоти ушедшего от меня знака.
В злых слезах отчаяния я потащился к серому замку школы. Прошёл, не замирая, Мёртвый угол, в котором ужасный Таратута в прошлом году разбил одним ударом кулака череп первокласснику Генкину, пробежал вслепую последние метры до спасительного угла - за которым чёрными штрихами, чёрными палочками и крючками с красными пятнами лиц и белыми точками кулаков детская свора застыла всплеском  вопля о предрассветные сумерки, истекающие маслом жёлтой лампы на скользкий мрамор цоколя и парадных ступеней.