Метания Никиты

1.
               
  У Никиты была страсть или, как теперь принято говорить, хобби: собирал он книги, читал их запоем, хлебом не корми – дай книжонку почитать. Но с каждым годом доставать книги становилось всё трудней и трудней. Уж и в райцентр часто заезжал, мозолил глаза продавцам книжного магазина, а всё без толку. Редко, когда в привозной день попадал, но если удавалось – вот тогда отоваривался на солидную сумму.

  Но его хобби никак не хотела разделять жена, о тёще и говорить нечего. Два года, что пришлось в силу обстоятельств, прожить с ней под одной крышей, Никите, казалось, никогда не закончатся. Бесконечные придирки, допросы, подсчитывания каждой копейки его зарплаты бесило Никиту, доводило до белого каления. Если случалось достать редкую книгу, приходилось бесконечно выкручиваться, чтоб ни тёща, ни жена не заметили его приобретения.

  Всякие мысли лезли в голову: не махнуть ли рукой на этот женский монастырь (с тёщей жила, разведясь с мужем, и старшая дочь), податься куда-нибудь подальше. Но тут появился ребёнок, сын Алёшка, и мысль, что он теперь отец, как-то по-новому перестроила душу и взгляды на жизнь. Теперь он чувствовал, что в ответе за судьбу семьи. Пришлось временно забыть о книгах, но своё отречение Никита переносил с трудом.

  От тоски и скандалов он несколько раз приходил домой пьяным, и тогда новому вспыхнувшему скандалу не было границ. Какими только эпитетами его не награждала теща – сморчок, скотина – Никита терпел, но когда в сердцах она выкрикивала: червь ты книжный! – он не сдерживался и хлопал дверью так, что аж стёкла летели вдребезги.

  Приходилось, конечно, потом долго извиняться и унижаться. И, Никита, скрепя сердце, говорил несуразные слова: я не хотел, это случайно. Тёща с суровым лицом оскорблённого достоинства взирала на него из-под очков и кивала головой: «Давно бы так, чай с дочкой моей живёшь, да при том, в моей квартире».

  Никита начинал хитрить, и уже не напивался «до точки невозврата», а брал только сто грамм для поднятия тонуса. Такая жизнь тянула на дно, он сам это понимал. И какая была радость, когда, наконец, выделили им после долгих хлопот однокомнатную квартиру, без удобств, на краю города.  Полную свободу это не означало, но, по крайней мере, мог теперь Никита покупать книги, не предъявляя отчёта своенравной тёще…

  И вот как-то раз шёл он из продовольственного магазина мимо журнального киоска, который только что закрылся на обед. Заприметил он на прилавке развёрнутую пачку. «Никак книги», – мелькнуло в голове и, присмотревшись, убедился, точно – книги, он даже названия сумел прочесть. Продавщица вынимала их из пачки, что-то записывала на книгах и складывала под прилавок.

  «Опять только для знакомых», – подумал Никита и назло себе или ей, он сам не знал, спросил:
– Извините, а книги после обеда поступят в продажу?
– Да-да, поступят, перепишу только, – она почему-то сделала жест рукой, словно отмахивалась от него.
«Вот и ладненько!» – обрадовался Никита…

Целый час он маялся дома, сидел, как на иголках, даже жене надоел.
– Что ты, как заключённый из угла в угол ходишь, да не пропадут твои книги.
– А-а, что ты понимаешь, – возбуждённо ответил Никита. – Я уже чувствую, что мне они не достанутся.
– Ну и сиди дома. Стоит ли волноваться, раз унюхал, что без книг останешься?
– Да ладно тебе, не издевайся, – выкрикнул Никита, не в силах сдержаться. Потом нахлобучил на голову шапку, оделся, и уже с порога спокойнее сказал, – Пойду, посмотрю.

  Когда Никита подошёл к киоску, тот только что открылся. Обрадованный, он с наскоку бросился к окну:
– Мне, пожалуйста, Синклера, Бальзака и Новикова-Прибоя.
– О чём вы, товарищ? – проговорила киоскерша.
– Да о книгах, что вам перед обедом привезли, – Никита даже удивился, чего это она, придуривается, что ли?
– О каких книгах? Где вы книги-то увидели?
Тут уж Никита не смог выдержать:
– У вас же целые пачки книг под прилавком лежат, я же сам видел, как вы их туда складывали. Что сейчас-то чепуху городите?
– Это под прилавком, но на прилавке ни одной нет. Чего вы требуете?
– Извините, а для чего вы прячете под прилавком?


  Продавщица недобро усмехнулась:
– Это – для наших работников. Специально для них выделено.
– Интересно получается: для работников. А чего вы их тут на виду у всех складывали и переписывали? Ну и делились бы там, в своей конторе. А раз книги в киоске, вы обязаны хоть одну на витрину выложить. А приди народный контроль, что тогда?
– Вот тогда и выложу! Так что иди, голубчик, не мешай работать.
– Нет уж, вы извините, – Никита распалялся всё больше и больше. – Выходит я, хуже ваших работников? Для них, видите ли, оставляются книги, а что же другим? Шиш с гаком?
– Слушай, чего ты здесь разоряешься? Шёл бы домой. Всё равно сегодня в продажу ничего не пущу, только завтра.
– Чего вы мне зубы заговариваете! Сами только что объяснили, что работникам, а теперь – приходи завтра!

  Вокруг стали собираться любопытные. Некоторые просто с интересом слушали, чем закончится эта перепалка, другие подзадоривали Никиту:
– Давай-давай, все они такие, сядут в тёплое местечко и гадят прохожим.
– А раз вы – прохожий, катитесь в сторону, чего встреваете, – вспыхнула продавщица
– Товарищи, дорогие! – изумился Никита и развёл руками. – Что же, товарищи, у нас на глазах, стало быть, дефицит создаётся. И ведь так нагло, нагло!
– Вот, пожалуйста, покупайте книги, – киоскерша вытащила пачку детских брошюрок. – Вот, лежат, никто не просит.
– Да такие книжонки в любом магазине за полцены приобрести можно, а вот Бальзака вы прячете. Товарищи! – Никиту нельзя было остановить. – У неё книг двадцать Бальзака под прилавком, и Синклера, и Новикова-Прибоя! Хот бы одну вытащила!

  Народу уже довольно много собралось, и при названии книг они зашумели, занервничали:
– Бальзака и я бы купила…
– Где Бальзака дают?..
– А что здесь дают?..
– Книги пришли вроде, да не продают ещё…

  Никита в нервном напряжении, аж до дрожи, попросил жалобную книгу
– Нет у меня жалобной книги, не выдали в конторе, – отрезала продавщица.
– Ну, это выходит за все границы!
Какой-то старичок вышел из окружившей киоск толпы, и тоже обратился к продавщице:
– Гражданочка, что же это вы расшумелись? Я вот смотрю на вас, и мне стыдно. Вроде, пожилая женщина, а так себя ведёте. Нехорошо, прямо сказать, ведёте.
– Господи! А вы что – проповедник? Идите внучатам своим нотации читайте, не мне, я сама бабушка.
– Дерьмо ты, а не бабушка, – сплюнул Никита и, отстраняя от себя близстоящих людей, пошёл в сторону своего дома.
– А за это можно и пятнадцать суток схлопотать, – крикнула она ему вдогонку.
– И всё-таки, дайте жалобную книгу, – вдруг попросил старичок «проповедник».
– Да ты-то что за упырь? Тебя кто обидел? Шёл, и иди своей дорогой. И вообще, катитесь вы все отсюда. – Она с силой захлопнула створку окошечка, повесила табличку «Ушла в контору» и вышла из киоска.

  Толпа потихоньку рассасывалась, но всё не могла успокоиться. «Проповедник» молвил своему спутнику:
– Вот такие в войну забивались в сытые местечки и всё тащили оттуда, как жуки, по своим знакомым. У-у, народец, как их только земля держит! Тебя облают, и ты же виноватым окажешься.
– Напрасно вы так. В войну, если помните, построже было. Попробуй, сделай так, как эта бедовая баба, так в миг  к стенке ставили или прямым ходом в Сибирь. А сейчас обнаглели, просто обнаглели…

  2.

  Взбешённый инцидентом и угрюмый, что ускользнули желаемые книги, пришёл Никита домой.
– Ну что? Приобрёл? – выглянула жена из кухни.
–Ай, – он махнул рукой, – одно расстройство. Были, да не продала, зараза.
– Чего ж так долго пропадал?
– Повздорили малость, отчихвостила, как мальчишку, – не раздеваясь, Никита опустился на диван. Жена вышла из кухни и внимательно его оглядела, присаживаясь на подлокотник дивана.
– Опять скандал устроил, – испытывающее глядя не него, спросила она.
– Ничего не устроил, отстань.
– Чего «отстань», я к тебе не пристаю. Что ли спросить ничего нельзя?
– Ну не продала она книг, – зло проговорил Никита после некоторого молчания. – Знакомым, видите ли, оставила – «своим работникам». Одно слово – «зараза»!
– Ты ругаться-то перестань – ребёнок на кухне играет, ещё услышит.
– Да что ребёнок-ребёнок! Её ведь вся толпа стыдила, а она залила глаза нахальством, и дела нет! И что за народ такой пошёл: на общество наплевать, лишь бы самой хорошо было.
– Ты давай, это, раздевайся, нечего здесь в пальто рассиживаться, – жена встала и опять ушла на кухню.
– Вот-вот, и тебе дела нет. Всё равно тебе, расстроен муж или нет. Выслушала бы, может и мне легче стало.
– А что тебя слушать, – говорила она из кухни. – Мне и так ясно, о чём ты сейчас жаловаться будешь: книг, мол, в продаже нет, если и приходят, то только для знакомых.
– Ну, завелась.
– Да, завелась, – она опять выглянула из-за проёма двери. – Мне эти книги уж так осточертели – смотреть на них не могу. Вся квартира, словно библиотека, везде книги, книги. Была бы хоть какая польза от них. Вон, соседу даже почитать не даёшь…
– И не дам! Мало у меня пропадало? А самое лучшее, чтобы книги не пропадали – никому их не давать, даже родственникам.
– Родственники и знать тебя забыли, книжного червя.
– Да не заводись ты, надоело уже! – крикнул Никита.
– А мне не надоело? Ладно, собирал бы книги, ничего не сказала бы, у человека должно быть какое-то увлечение. Но ты же, паразит, ещё и пьёшь. С матерью моей не ужился – начал пить. А теперь-то отдельно от неё живём! Живи, как говорится, и радуйся!
– Я зарплату домой ношу? Ношу. Что ж тебе надо? Чтоб и халтурные деньги давал? Они мои, мы же договорились, что хочу, то и покупаю на них.
– Пропади она пропадом, твоя халтура! Целыми днями на работе, помощи дома от тебя нет. Сын, вон, растёт – не заняться же сыном, куда там, дружки зовут… Во-во, не успел домой зайти, уже звонят.

  Из коридора действительно раздавался мелодичный, но нетерпеливый звонок.
– Иди, открывай, у меня руки в тесте. – Никита открыл дверь и увидел соседа, они работали на одном предприятии, только в разных сменах.
– Слушай, старик, выйди за меня, – без предисловий начал сосед. – Понимаешь, гости приехали, взяли по маленькой – куда мне в ночную-то идти. Макарыч унюхает – прощай премии месячные и квартальные. Выйди, а? Я тебе сразу два целковых, идёт, а?
Не дожидаясь ответа, он вынул руку из кармана, пальцами пошершавил две красненькие бумажки.
– Я ж знаю, ты сменами меняться не любишь, а я заплачу, идёт, а?
– Ладно, давай. Скандалим дома – так лучше на работу уйти, ну её, – проговорил Никита.
– Конечно! Чё с этими бабами воевать. Моя тоже, как начнёт, так уж лучше подальше от неё. – Он доверительно положил деньги Никите в карман, сверху похлопал рукой.
– Ну, бывай, надеюсь на тебя.
– Сказал же.
– Ну, железно, – сосед скрепил свои руки в крепком пожатии и исчез за дверью, будто растаял.


– Опять на работу звал? – спросила жена. Он кивнул головой.
– Гости к нему приехали, вот и попросил выйти за него.
– Опять две смены подряд?
– Но ты мне на книги не даёшь, – со злостью сказал Никита.
– Тебе мало того, что начальник приписывает наряды? Халтурите с ним в каждую зарплату.
– Замолчи! И слушать не хочу!
– А чего ж тебе не послушать? – жена с издевкой и наигранным удивлением уставилась на Никиту. – Берёшь – совесть-то молчит, а тут, видите, ли «не хочу слушать».
– Сумасшедший дом! – хватаясь за голову, он словно зажимал себе уши. Так и не раздеваясь, протопал на кухню, поставил на огонь чайник, набросал в термос несколько ложек сахару, бросил в целлофановый пакет батон, из холодильника взял колбасу – всё это сложил в сумку.
– Рановато на работу собираешься, будто бежишь.

  Ему казалось, жена нарочно издевается на его и без того натянутых нервах, и решил не отвечать.
– Наверно, опять через «мордобойку», – жена разговаривала с ним, словно не замечая того, что он не отвечает, и сама же давала ответ. – Да нет, на работе пить нельзя – Макарыч вам премию снимет. Вот единственный нормальный человек у вас на работе…
– Нормальный?! Ты ещё скажи – честный, – криво усмехнулся Никита, не выдерживая самому себе навязанной роли молчуна.
– Чего ты скривился-то?
– Все мы – честные, если снаружи посмотреть, а вовнутрь загляни, с фонарём той честности не найдёшь. Он, может, самый подлый из всех пьянчужек, потому как растлитель он душ человеческих. Пьянчужка на свои пьёт, а этот… – Никита махнул рукой.

– Начитался книг, что даже говорить по-человечески не можешь.
– Не тебе меня учить, без того умный.
– Да ну тебя, топай на работу, а то, чего доброго, Макарыч заволнуется.
– Что ты всё меня Макарычем задеваешь? – он заполнил термос вскипевшим чаем и, схватив сумку, от злости так хлопнул дверью, что с потолка посыпались мелкие кусочки штукатурки. Никита ждал, что сейчас жена выскочит из кухни и припустится на него, и тогда он даст волю словам. Но дверь не открывалась.

«Оно и к лучшему, – подумалось ему. – Как надоели эти скандалы – моченьки нет».
Обуваясь, он услышал из-за двери приглушённые рыдания.
«Опять в слёзы! Что за народ!» – Никита открыл дверь и, не входя, с порога сказал:
– Ладно, реветь-то. Пальцем ведь не тронул. Что у тебя глаза-то всегда на мокром месте. Сама повздорит, доведёт всех, а кто-то виноват.
– Уйду я от тебя, Никита, – жена стояла к нему спиной и вытирала полотенцем глаза.
– Уходить ты мастер, не раз к матери убегала. Это не ново, и меня этим не удивишь.
– Вот-вот, ты привык, что я к тебе обратно прихожу, на шею липну. А если я люблю тебя, дурака книжного?
– Любишь, а уходить собираешься? Нестыковочка в словах, – с издевкой усомнился Никита.
– Да, уйду, хоть и люблю тебя. Живи один с этими книгами, ты их любишь больше, чем меня.
– Ладно, Катя, будет ерунду молоть. Ты сейчас что не скажешь в раздражении. Успокойся, приди в себя, а я на работу пошёл.
Не дожидаясь ответа, Никита вышел на улицу.

  Он шёл к рабочему автобусу, выезжавшему от автовокзала четверть восьмого, не замечая тихо падающего снега, прилипавшего к дублёнке и таявшего на его щеках. Быстро темнело. На душе было тошно, хоть волком вой.

Никита помнил все ссоры и ругани с женой, и всегда они начинались из-за книг. Он их покупал, не считаясь с семейным бюджетом, и тогда, после очередной ссоры, Катя потребовала, чтобы книги он покупал только на деньги, которые подхалтурит. Это случилось после того, когда она в первый раз ушла от него к матери. С тех пор он никогда не менялся сменами, если кому нужен был выходной и тот шёл к Никите за подменой, то всегда с деньгами. В выходные дни он работал в соседних колхозах, на полях или подряжался подсобником на постройку дома. В общем, подрабатывал везде, где нужны были рабочие руки.

  Подъезжая к заводским воротам, Никита мысленно отряхнулся от семейной ссоры: «Пусть побесится, никуда она не денется. Как уйдёт, так и придёт», – и всю ночь крутил баранку автопогрузчика, подвозя тару к проёму в складе, который сжирал ящики с невероятной жадностью.

Утром к нему, прихрамывая, подошёл Макарыч. Одной рукой по-хозяйски подбоченясь, другой – опираясь на массивную трость, мастер поздоровался:
– Будем здоровы, Никита.
– Утро доброе, Калью Макарович.

Был Макарыч человеком крупного телосложения, с большими крестьянскими ручищами, мохнатыми бровями и в беретике с косичкой, словно старый морской волк, выброшенный судьбой на берег. Хотя моря Макарыч не ведал, это уж Никита знал наверняка. И ногу он потерял уже после войны, выкуривая из чащоб северной Эстонии «лесных братьев». Чего не нравилось Никите в Макарыче, так это тон его речи, какой-то чуть заискивающий, с улыбочкой. Ну, мухлюешь с зарплатами, чёрт с ним. Но будь мужчиной, не лебези перед рабочими, начальник всё-таки! А Макарыч уже не мог по-другому, зазорно одним занижая зарплату, другим – безмерно повышая, манипулировал он ставками, как хотел. Работал на пивзаводе оголтелый люд: пьянчужки, которые перебегали с места на место, ища работу полегче или начальство помягче. И, каких не брали никуда, те годились Макарычу, а уж он из них тянул всё, что можно было. Конечно, постоянный коллектив Макарыч не обижал, зато временный или текучий, как он именовал, обиды терпел.

  Вначале мастер нравился Никите: народ, сложа руки, никогда не сидел, что зачастую приходилось ему наблюдать в других бригадах. Но изрядно проработав, и поняв систему Макарыча, он уважать его перестал, а его лебезание вообще терпеть не мог…

  – Ну, как ночью отработали? Тары хватило? – протягивая руку, спросил мастер. Никита в ответ протянул свою.
– Нормально. Навезли полный склад, и продукцию на две девятьсот бутылок вытянули.
– Добро. Ты в ночь за Валеру был?
– Да, за него – попросил вечером.
– А сейчас в свою будешь, не худо ли?
– Выдюжу. Тары хватит часа на два, я в баньке покемарю, и будет ладно.
– Добро, – ещё раз сказал Макарыч и отошёл, но тут же обернулся на здоровой ноге. – Постой-ка, забыл сказать: я вам закрыл на отдельном листе по девяносто. Как всегда: сорок на пятьдесят, идёт?
– Закрыл, так закрыл, – Никита отвёл глаза, ему всегда в такие минуты становилось неловко.
Макарыч засмеялся:
– Вот и по рукам. Не робей, пехота!

3.
 
  Отбарабанив, вернее – отмучив, смену, Никита приехал домой. Вошёл в квартиру и… сразу почувствовал неладное. В прихожей, где всегда висело множество верхней одежды, теперь было пусто, только его пиджачок сиротливо лежал на табурете. Зайдя, не раздеваясь, в комнату, он понял, что Катерина всё-таки ушла. Что-то кольнуло у него в груди, какая-то волна досады разошлась по всему телу, оскудели мысли. «Ладно, завтра подумаем, а теперь спать», – решил Никита и, не ужиная, раздевшись, лёг на диван. Утром обнаружил на холодильнике записку:

«Никита, я ушла к матери.
Все свои вещи забрала.
Ничего от тебя не надо, и Алёшку воспитаю сама.
Ты ему не отец.
Прощай.
Катя»

  В нём поднялась злость: из-за чего!? Из-за какого-то мелкого скандала и сразу всё рушить! Неужели семь лет совместной жизни ничего не значат? И надо же, как ударила: «Ты ему не отец»! Горько стало Никите, везде он неудачник, а всех больней за сына.

  Прибрав квартиру, пошёл он к своему другу, жившему на соседней улице, того не оказалось дома. Решил тогда Никита запереться в гараже и гульнуть на славу. Там у него в укромном месте была припрятана от глаз жены бутылка водки. Выпил он её, но легче не стало. Колобродила душа, ворочались в пьяном угаре мысли одна тяжелее другой. Домой он в этот вечер не попал, так и ночевал в гараже. Очухавшись от холода, уже под утро, сначала и не сообразив, где он, Никита струхнул: уж не вытрезвитель ли попал? Но оглядевшись, успокоился.

  Придя домой, застал квартиру всё в той же унынии, какой вчера её покинул – холодной и пустой. Истопил печку, утолил голод тем, что в холодильнике было, и зарылся в книги. Листал, почитывал для души любимые абзацы, помеченные когда-то карандашом, заполнял карточки. В последнее время он решил зарегистрировать свою двухтысячную библиотеку на карточки. На это уходило уйма времени, но это занятие ему было по душе.

  Обложенного книгами, в беспорядке лежавшими на полу, его и застал сосед.
– Как живём? – молвил он с порога.
– Да помаленьку.
– Выпить хочешь? Мои гости разъехались, кое-что осталось.
Никита согласился, и они пошли к соседу.

– Катя, чё, на работе? – спросил Валера, наливая в рюмки водку.
– Нет, к матери подалась.
– К матери? Насовсем что ли?
– Ай, да что говорить, – Никита махнул рукой и залпом опрокинул рюмку в рот. Крякнув, отломил кусочек хлеба и с солёным огурцом зажевал.
– Ты это, Никита, брось горевать, мало чё бывает. Покуражится, побесится и вернётся, слово даю.
– Да мне б и не горько, а вот записочку отписала-то как: ничего от тебя не надо, ты, мол, сыну не отец. Обидно ведь, как это не отец. Сын всё-таки, не дух святой.
– Это она со злости, помяни моё слово. Туда-сюда помыкается, а куда деться-то? И обратно, а? – Валера налили ещё по рюмке. – Давай, чтоб всё закончилось хорошо.

  Никита без слов опрокинул и эту стопку в рот. В голове зашумело, завертело.
– Крепка, зараза. Макарыч, слышь-ка, опять нам схимичил по девяносто…
– Вот паразит! – Валера стукнул кулаком по столу. – Говорил же ему: попридержи на время. Слухи уже пошли, мало ли чего.
– Какие слухи? – Никита вдруг насторожился.
– Да Сальма, что у нас в моечной работает, разорялась, мол, начальство приписку делает. Уж она-то дознается и куда надо звякнет. Ты Сальму знаешь, огонь баба, ей всё нипочём. Говорит, от приписок к отпуску средний возрастает и, хоть она не святая, но до такого не дойдёт, чтоб коллег обворовывать.
– А что Макарыч?
– А Макарыч заюлил, завертел задом перед ней, мол, ты, женщина, сама не знаешь, куда эти деньги идут, а такие слухи распускаешь. Она ему: чего не знать-то – тебе же в карман. Я ведь тут рядом стоял, и всю эту перебранку своими глазами видел. Сальму распалить – она, о-го-го, как понесётся, ничем не остановишь. Отмордасила Макарыча на все четыре стороны. Только он отошёл от неё, я и шепнул: приостанови на время эту мухлемацию, пока не утрясётся. Он как взглянет на меня: «Ты-то здесь не вертись, делом занимайся!» Потом, видно, опомнился, смягчился. Не придавай значения, говорит, бабьим выходкам, они у меня здесь – и показал мне кулак.

– Макарыч – рыба скользкая, везде лазейку найдёт, терпеть его за это не могу. Как увижу его с костылём, аж передяргивает всего.
– Надо разок не отдать ему, сразу перестанет приписывать, – сощурился Валера.
– Потом и свою зарплату не увидишь, одни гроши.
– Да он обязан заплатить столько, сколько мы с тобой тары навезём! У нас ведь сдельный оклад: сто ящиков – рубль, четыре копейки – вынь да положь!
– Ага! Обязался волк стеречь козу, а потом её доискаться не могли… Что об этом говорить, к чёрту! Всё Макарыч да Макарыч, от меня вот Катька ушла, это посерьёзней.
– Семья – она, конечно, сама по себе наука сложная: здесь упустишь, тогда и там потеряешь, а там затянешь – тут рвётся.
– Это всё – философия, только я к Катьке кланяться не пойду.
– Вот это – по-мужски, это я уважаю, за это грех не выпить.
– Но ведь сын… Как она: «ты ему не отец», у-у, народ! – Никита почувствовал, как наливаются влагой глаза, как защекотало в носу, засвербело и, размазывая по щекам слёзы мокрыми от огуречного рассола руками, уронил голову на стол.

  Валера, тоже, изрядно осоловевший, стараясь вилкой попасть в колбасу, всё приговаривал:
– Не бери близко к сердцу. Никита, вытащи ты эту занозу. Что ты перед ней унижаешься, а? Вытащи, и дело с концом. Ты ещё поживёшь, мы ей такую жизнь устроим, ахнет…

  Такими их и застала, придя с работы в половине четвёртого, жена Валеры, маленькая, сухощавая женщина, про которую говорили «не рыба – не мясо». Один сидел за столом, опрокинув голову на тарелку и плакал, а другой стоял над ним и, чего-то доказывая, размахивал руками. Тут сосед заметил свою жену.
– Клава, понимаешь, а у Никиты горе.
– Вижу, какое горе. Бутылку что ли делите?
– При чём здесь бутылка? Катька обнаглела, к матери ушла.
– Ну и правильно сделала. Что ей – приятно – каждый раз пьяные рожи смотреть? То в гараже лакаете, теперь уже дома. Когда за ум уж возьмётесь?
– Клава! Ты это брось! Никита – мой товарищ, я его оскорблять не позволю.
– Чего тут оскорблять, он сам себя оскорбляет, и ты – гусь хороший… Давайте-ка, закругляйтесь, нечего здесь бордели устраивать.

  Валера поднял Никиту за подмышки и потащил к выходу.
– Никитушка, не обращай внимания, баба есть баба, что с неё возьмёшь. Никита, уже успокоившись от внутреннего волнения и слёз, вдруг запел:
– Чёрный ворон, что кружишься… Эх, Валера, а ты говоришь «бабы», а что бабы…
Сосед привёл его домой и уложил на диван.

4.

  Утром Никита был на работе с больной головой и почти целый день пил огуречный рассол, предусмотрительно прихваченный из дому. К обеду собралась компашка мужиков и, скинувшись, они «раздавили» за ящиками тары пару бутылок бормотухи. Слава Богу, Макарыч уехал в райцентр.

  А к вечеру, после смены, Никиту потянуло в бар. Там встретил школьного товарища, ещё выпили. Потом на спор Никита разбил о чью-то голову два фужера, за что бармен вцепился ему в грудки и вышвырнул за дверь, не забыв взять по расчёту. А на улице приятели того, чья голова пострадала, показали Никите «седьмое небо»…

  Очнулся он в опорном пункте, у дружинников, когда до него дошло, что дежурный вызывает машину для доставки его, Никиту, в медвытрезвитель. Рядом с дежурным сидела женщина, тоже с повязкой ДНД.
– Не надо в легавку, – промямлил Никита.
– Ты домой сам-то не дойдёшь.
– Я дойду.
– Куда «дойду», если, вон, босиком да весь в крови и одежда вся порвана.
Тут только он оглядел себя. Боже! Что за чудовище! В грязных, мокрых от стаявшего снега, носках, от брюк до – колен одни лохмотья, дублёнка порезана. Он потрогал своё лицо, какое-то липкое, посмотрел на руки – они были в крови.

– Если пьёшь – так меру знать надо, – сказал дежурный, составляя протокол.
– Я в меру… это я упал, – забубнил Никита.
– Высоковато падать пришлось. Вот отвезём тебя, куда следует, приведём в человеческий облик, тогда иди на все четыре стороны.
– Слушай! Я тебе что-нибудь сделал? Я тебе мешал? – вскрикнул вдруг Никита, наконец сообразивший, что шутить тут не будут. – Чего прицепился? Упал человек, за что его в легавку? – и он грубо выругался.

  Дежурный посмотрел на женщину, чего-то соображая. Потом поманил Никиту в коридор:
– Ну-ка, пойдём, выйдем на минутку, – и когда тот вышел, дал ему в ухо кулаком.
– Ты чего руки распускаешь! – крикнул Никита.
– Тише-тише. Это тебе в науку, чтоб не оскорблял человека при дамах.
– Смотри, какой чувствительный.
– Язык-то притабань, а то, как бы не пожалел потом.
– Погоди, начальник.
– Иди-иди, составим протокол и прямым ходом в вытрезвитель.

– Да погоди ты! – от удара Никита очухался окончательно, словно вся хмель разом вышла. – Если отправишь меня в легавку, знай: жалобу на тебя напишу, что руки распускаешь. Отпусти по-хорошему.
– Ты меня на пушку не бери, видали таких.
– Я и не беру. Сказал, до дома сам доберусь, никого не трону, ты не поверил. Ладно, вмазал мне – поделом, теперь отпусти.
– Давай-давай, не разглагольствуй много, заходи, – усевшись напротив Никиты, дежурный закончил составление протокола. К подъезду подъехала машина, и через некоторое время вошли двое с повязками ДНД.
– Ну, начальник, что обещал, значит, сделаю, – Никита зло поднялся и, почти не шатаясь, вышел.
– Отвезите его домой, – бросил вслед дружинникам дежурный…

5.

  Прошло две недели. Дня не проходило, чтобы Никита донышко рюмки не измерил. Похудел от изжоги и постоянного голода, под глазами мешки обозначились. И било его, как в каком-нибудь ознобе, лихорадило. По Алёшке, сыне, тосковал.

  Раз в выходной от работы день решил с ним повидаться в детском садике. Знал, что к тёще идти, только на скандал нарываться. Купил игрушку – пожарную машину – и пошёл. Ребятишки гуляли по двору, игрались в песочнице. Долго Никита приглядывал, пока не нашёл своего парнишку.

– Алёша! – позвал он его. – Алёшенька!
Мальчик, увидев отца, подбежал.
– Папа, это ты пришёл? – жадными ручонками он обнял Никиту за колени.
– Я, Алёша, я, сынок, – комок подкатился к горлу, нечем стало дышать.
– Папа, а мы играли-играли с мамой, а чего ты не пришёл?
– Я работал, сынок.
– Долго ты будешь работать?
– Долго ещё.
– А меня взяешь на работу? Хочу на машине покататься.
– Покатаемся. Я вот тебе машину купил, – он протянул сыну коробку. Алёша бережно взял, распечатал и вытащил блестящую от краски пожарную машину с длинной лестницей.
– Папа, это машина – кран?
– Нет, сынок, эта машина, чтоб огонь тушить.
– Я буду только с ней играться… Папа, а ты плачешь?
Никита и не заметил, как по щекам побежали предательские крупные слёзы.
– Нет, соринка в глаз попала.
– Папа, ты плачешь! Нельзя! – мальчик опять обнял его за коленки.
– Почему нельзя, Алёша?
– Я когда плачу, мама ставит меня в угол и говорит, нельзя плакать.
– А зачем ты плачешь тогда?
– Не знаю… Тебя нет, вот и плачу.

  Никита почувствовал, как что-то его подхватило и понесло. Он весь затрясся.
– Папа, я любишь с тобой. А ты со мной любишь?
– Да, Алёша, я тебя люблю.
Воспитательницы уже собирали детей на обед, и Никита стал прощаться с сыном.
– Ну, Алёша, тебе пора идти.
– Папа, а ты ещё придёшь, когда я на вуциле буду?
– Приду обязательно, ты только выйдешь на улицу, я и приду.
Подхватив игрушку, Алёша побежал догонять строй малышей.
«Всё, брошу пить, – решил Никита, отряхиваясь от спазм в горле. – Погулял и хватит». И целый день он не брал в рот ни капли спиртного, хоть и трещало в голове после двухнедельного запоя.

  Вечером неожиданно приехала мать. Она жила с отчимом, нелюдимым человеком, на хуторе. После нелепой смерти старшего сына, а потом и мужа, резко поседела и осунулась, около глаз обозначились ранние крапинки морщин, прежний живой блеск в глазах посерел и потух.

– Здравствуй, сын, – она неловко обняла его и поцеловала в висок.
– Здравствуй, мам. А мы вот, сама видишь, – Никита смялся и поник – стыдно было перед матерью за обстановку в доме и что он один, и что не бритый, с помятым лицом.
– Знаю, уже сказали. С Катериной-то, что не поладил? Она мне всегда умной гляделась, что не так с ней?
– Мам, это наше дело.
– Ваше-то ваше, а, думаете, у матерей сердце не болит. Вдолбили чего-то себе в голову, одним упрямством существуете, жизнь прожигаете, не живётся по-хорошему. Она – девка гордая, а ты чем думаешь? Повздорили, ну поругались, мириться-то надо. Ежели все после скандалов разбегаться начнут?
– Мам, ну что ты, в самом деле? Не успела за порог зайти, сразу морали читать! Учёный я уже.
– Вижу, что учёный. Книг насобирал, почитай, с городскую библиотеку, а умишком до сих пор не обзавёлся.
– Перестань, заходи уже, раздевайся. Чайку попьём, поговорим, как раньше, помнишь?
– Эх, тебе всё зубы заговаривать, – она покивала головой и стала раздеваться.

  – Я ведь чего приехала? – смакуя чай вприкуску с сахаром, молвила мать. – Тёщу твою в городе встретила, она мне всё и выложила, как на ладони. Говорит, Катерина всё ждала тебя, когда за ней заявишься, а дурья твоя башка не разумеет того, что иногда полезно и женщине угодить, поводья маленько расслабить, чтоб и ей вздохнуть полегче можно было. А ты всё за свой авторитет, чай, печёшься, а её ни во что не ставишь. Мы с отцом плохо жили, сам знаешь. Бывало и поколотит с пьяну, и из дому выгонит, а на следующий день сам на коленках прощения приходил просить. Ты того не знаешь, маленький был, а вот Захар всё видел, понимал и жалел меня. Отцу не нравилось, он вообще Захара недолюбливал, не своим считал. Ты-то на отца похож, вот и был у него в любимчиках. А Захару, бедному, доставалось: и в канаве прятался, и в сарае ночевал, когда отец оргии пьяные устраивал. Но после того, как Захар погиб на море, отец сильно горевал. Видно, только тогда чувство отцовское к сыну проснулось.

  Мать всплакнула и, сморкаясь в платочек, сквозь слёзы, продолжала говорить:
– Ты теперь один у меня остался, мне и страшно за тебя. Водку пьёшь, не жалеешь себя, целая кухня, вон, бутылками заставлена. И не совестно? Третий десяток разменял, а ведь не скажешь: как был мальчишкой, так и остался.
– Да ладно, мам…
– Не ладнокай, привычку взял, отмахиваться, – мать вытерла слёзы и долгим взглядом посмотрела на сына. Никите даже неловко стало.
– Мам, ты чего?
– Да так, смотрю на тебя и себя вспоминаю такой же молодой, бесшабашной, упрямой и несговорчивой. Где теперь молодость? Ты её расходуешь на кутежи, а потом как за это себя корить будешь, ан поздно. И у меня уже здоровье не то. Раз Машку доила, вдруг сердце, как защемит, прямо зашлась вся – небо в копеечку показалось, дышать нечем стало. Потом, когда в больницу везли, всё думала, вот бы пожить ещё маленько, хоть чуточку, ещё раз море посмотреть – могилку Захара, а там и помирать можно. Обошлось пока, доктор говорит, волноваться противно… противопоказано, тьфу, слово-то какое…

– Мам, а переезжай ко мне, – неожиданно сказал Никита. Он даже сам обрадовался этой мысли. – Жить вдвоём будем, и никого нам надо. Разве плохо?
– Очумел совсем, – она засмеялась, – а на кого я своё хозяйство оставлю. Машку трижды в день доить надо, да и мужик меня не отпустит. У тебя своя семья, своя жизнь, чего мне встревать. С Катериной разберись и живи в радости.
– Всё не так просто, «разберись и живи». А если не разбирается?
– Люди – не машины: они посговорчивей, чем тебе кажется. И мой тебе совет, Никитушка, пока не поздно, иди к Кате. Хоть в ножки бухайся, хоть силком, но приведи её обратно. О сыне подумай! Каково ему меж вами разрываться.
– Мам, истина стара – насильно мил не будешь.
– А я что тебе, дураку, говорю? Она по тебе все глаза выплакала, любит бестолоча такого! И не будет тебе моего родительского уважения, если семью забросишь и опять в попойку ударишься. Так и знай! У других матерей, как посмотришь, такая радость: и с внучатами в гости приходят, и детей их люди уважают, а мне на старости лет каково? Захар не мог меня порадовать, так уж ты не волнуй…

  Совестно стало Никите, даже уши покраснели.
– Ладно, мам, схожу к Кате.
– Ты мне точно пообещай, что без неё не вернёшься.
– Скажешь тоже! Пообещать могу, что схожу, а как она воспримет мой приход, я не знаю. Так что, вернётся или нет – гадать бесполезно.
– И на том спасибо, всё мне легче-то на душе.

  Они ещё малость поговорили, ещё пару чашек с чаем выпили и, уже поздно ночью, улеглись.
  Но Никита так к Катерине и не пошёл…

  Утром, только мать уехала, зашёл Валера.
– Слышу, дверью стучат, значит, проснулись, – сказал он с порога и хитровато прищурился. – Ты никак не один был, а?
– Мать приезжала, наставляла на путь истинный.
– Оно, конечно, раз мать. А я по делу, не знаю только, как и начать.
– Что за дело? – Никита уже шёл на кухню, но тут обернулся.
– А вот, – Валера шагнул назад за порог и вытащил из-за двери пожарную машину, точь в точь какую Никита подарил Алёше. – Твоя вчера приходила, просила передать, что, мол, «не нуждается в твоих подачках» – её слова.

Никита сначала был в недоумении, но тут такая ярость его охватила и боль за сына, что потемнело в глазах. Отняла у мальчишки, и знает, зараза, как больней ударить, что за народ! Он бросился к соседу, схватил машину, хотел сломать, скорёжить металлическую игрушку, но вдруг ему припомнился Алёшка: « Я буду только с ней играться…» И что-то затуманило глаза, защемило. Он качнулся в сторону и… заплакал.

6.

  Они сидели на старом заброшенном стадионе, около разрушенных временем скамеек: он, Валера и один крупного телосложения парень, неизвестно как очутившийся в их компании. Рядом в кустах, вместе с пустыми бутылками и консервными банками, лежал дошедший до кондиции какой-то плюгавенький мужичок, тоже неизвестно откуда появившийся, а может и спавший здесь ещё до их прихода.

  Никита изливал душу.
– Ты понимаешь, как она мне сделала больно?.. Я не говорю, что я хороший. Вот брат у меня был, он людей спасал на море. Понимаешь, рыбаки рыбачили, и лёд под ними проломился… Ледяная купель!.. Один барахтался, а другой плавать не умел, сразу на дно пошёл. Захар рядом стоял, видел всё… Разделся и тоже нырнул. Понимаешь, вытащил того, кто затонул… Вытащил, а вот самого скрючило от холода – на льдину залезть не смог, и под лёд пошёл… Вот он человек, а я кто? Кто я? Червь. Ставлю себя на его место. Думаешь, нырнул бы? Нет, брат, шутишь. Того, кто барахтался, вытащил бы за ремень, а нырять не стал бы… Так, может, она права, что ушла от меня. Но зачем так с сыном-то, ведь и я его люблю… Знаю, это для неё не предел, она такое может выкинуть, ахнешь. Думаешь, я здесь водку пью, значит, сломился? – Никита покачал головой и тыкнул пальцем в небо. – Мне больно, вот и всё… Но Алёшку я ей не отдам!

– Разобраться сначала надо, – сказал парень.
– Что вы меня учите? Валера учит, мать учит, все учат. Это – наше дело, нам и разбирать.
– Ты с ним не спорь, – встрял Валера, – он у нас и так умный. Знаешь, какую библиотеку собрал?
– Да, я собрал, – подтвердил Никита, – по крохам, по крупицам. А она этого не понимает, ей всё равно, чем я дышу, разумеешь? – он хлопал парня по плечу, тот качал головой в знак согласия:
– Я хочу посмотреть твои книги.
– А в чём вопрос, пойдём хоть сейчас.
– Да, надо идти, – Валера встал и крикнул лежавшему в кустах мужичонке, – эй, ты, вставать будешь или нет? Мы тебя тащить не нанимались. Хошь книги посмотреть – пошли с нами.

  От мужичка ни звука. Никита, качаясь, взял Валеру за руку:
– Чего ты  к нему пристал? Устал человек, пусть спит.
– Разве он не замёрзнет?
Никита подумал и согласился:
– Наверно, замёрзнет, надо забирать.

  Втроём они кое-как подняли мужичка, взгромоздили парню на спину и тронулись. Никита жил неподалёку, через две улицы. Дойдя до первого жилого дома, они уложили свою ношу в подъезде у радиаторов и пошли дальше, к дому Никиты. Валеру встретила жена и, ругаясь, загнала домой. Оставшись вдвоём, они поднялись в квартиру. Никита еле стоял на ногах. Зайдя в комнату, сразу же повалился на диван. Парень принялся осматривать библиотеку. Чего здесь только не было: собрания сочинений русских классиков – Пушкина, Лермонтова, Толстого, Чехова, Гоголя, Тургенева, Достоевского; тома зарубежных авторов – Франца, Зегерс, Стивенсона, Дюма, Гюго, Стендаля, Золя, Мопассана, Бальзака, Диккенса, Фейхтвангера; лежали на полках книги и современных прозаиков – Ефремова, Иванова, Шукшина, Загребельного, Проскурина, Астафьева, Леонова – глаза разбегались.

Парень смотрел, листал, брал с полки следующие книги и складывал их на полу. Через плечо оглядывался на притомившегося Никиту и опять углублялся в книги. Потом на кухне он нашёл большой бумажный мешок, насувал туда книг, сколько влезло, и ещё раз взглядом окинув библиотеку, уверенно шагнул к выходу. В дверях споткнулся о порог и загремел с мешком на пол. От шума Никита приоткрыл глаза, и увидел распластавшего на ковре парня и вывалившиеся из мешка книги. Не сообразив вначале ничего, он закрыл глаза, и, вдруг опомнившись, неуклюже вскочил.

– Эй, ты чего это? Воровать? Ах ты, шкура! – Никита бросился на парня, уже поднявшегося с пола, но тот двумя ловкими ударами в поддых и челюсть уложил его опять на диван. Никита ойкнул и затих. Парень собрал книги снова в мешок и вышел за дверь.

  Очнулся Никита где-то через час. Ломило в груди, и болела голова. Осмотрев библиотеку, он установил, что грабитель забрал самое лучшее: Дюма, Ефремова, Пикуля, Иванова и сборники фантастики. Обхватив голову руками, он застонал. Так, в задумчивости, то засыпая, то просыпаясь, лежал до утра, бормоча сквозь сон:
– Что за жизнь… что за жизнь…

7.

  На работе у автобуса его встретил Макарыч и повёл в свой кабинет.
– Такое дело, – сказал он, плотно закрывая за собой дверь. – Кто-то написал анонимку в районную прокуратуру, я догадываюсь, кто. Вчера приезжал следователь, вызывали заведующую по таре, сегодня вызовут меня. Разумеешь, о чём пойдёт речь?
Никита, ошарашенный новостью, мотнул в стороны головой.
– Если спросят о приписках, говори – ничего не знаю. Выходил в чужие смены, работал сверхурочно, и дело с концом. Ты – человек маленький, с тебя и спрос небольшой, понял?
– Понял. А если…
– Никаких «если», – перебил Макарыч. – Работал и всё, остальное – не знаю.
– А если в приписные тетради заглянут? Там меня в чужих сменах не записано.

Макарыч засмеялся.
– Об этом печалиться не стоит. Тетради за прошлые месяцы давно сожжены, никакой петух не докопается.  Но это с меня спрос, скажу архив хранить негде, место не выделено, потому и сжигаю. Ты, главное, держи себя увереннее, и всё обойдётся.

  Как прошёл день, Никита за баранкой автокара и не заметил. Вчера книги стянули, сегодня – вон какая каша заваривается – и почему всё на его голову? Живут же люди спокойно, ничего их не тревожит, ничто им не грозит, за что же ему всё? Что за жизнь такая: всегда за всё в ответе? И, если раньше, правдами и неправдами, ты брал от жизни всё лучшее, не оглядываясь на запреты, то теперь она с тебя расчётец требует, и спрашивает по самой высокой цене – по закону справедливости.

  За весь день он не подумал о выпивке, не до этого было.
«Если всё уляжется у Макарыча, баста, бросаю пить, пойду к Катерине мириться», – сам себе дал зарок Никита, и вроде дышать стало легче от принятого решения. – «Только бы всё утряслось».

  Вечером думал о матери, Алёше, Катерине. Как надоело одному, даже поговорить не с кем, одни забулдыги. Они свою «печаль» выкладывают, тебя не слушают, а если и прислушиваются, то только кивают головой. А, поди, помочь-то никто не берётся. А чего помогать? Сам кругом виноватый, самому и расхлёбывать. Эх, Катька, Катька!

  Следующим утром на работе его вызвали в кабинет директора пивзавода, к следователю. Когда он проходил мимо кабинета Макарыча, тот высунулся из-за двери, с заискивающей улыбкой и виноватыми глазами. Капли той, вчерашней уверенности в нём не было, весь какой-то взъерошенный, безосанистый.
– Я надеюсь на тебя, Никита, – шепнул он и скрылся за дверью.

  С неприятным ощущением после этой встречи Никита зашёл в директорскую. Следователь был один. Никита отметил про себя, что сидел следователь не в директорском кресле, а у края стола, и это ему понравилось. Перед ним в развёрнутой папке лежали аккуратной стопочкой исписанные листы бумаги. Никите следователь показался каким-то усталым, вялым, словно ему осточертело заниматься всё этой бюрократией, писаниной, всё равно безрезультатной, лишь бы отметиться, что опрос произведён, виновных не обнаружено…

  Задав и записав традиционный вопросы-ответы: имя, фамилия, отчество, адрес, следователь снял очки, протёр их носовым платком и положил на стол. Был он не молодой уже человек, с посеребренными висками, маленькими руками, реденькие волосы были зачёсаны назад. Он посмотрел на Никиту немного отрешённым взглядом и неожиданно представился:
– Меня зовут Исай Гаврилович. Я уже наперёд знаю, что вы мне будете отвечать: ничего о приписках не знаю, работал, как все, и в свою смену, и сверхурочно и так далее. Ведь так?
– Так, – Никита кивнул.
– А вот скажите мне только одно: хороший человек или плохой Калью Макарович? Только честно, а то ведь и говорить не имеет смысла… Ну, например, смог бы он спасти кого или помочь кому-нибудь в беде? Только начистоту, – ещё раз повторил следователь, и мельком взглянув на Никиту, устало отвёл глаза на лежавшие перед ним бумаги.

Того вопрос застал врасплох, странный какой-то вопрос, словно скучно ему, и теперь разную чепуху спрашивает… И вдруг…
О, кто поймёт движение души человека!  Почему он из одной крайности бросается в другую – предприняв логически правильное решение, он, словно чем-то озарённый, приходит к противоположному решению. Никита представил на месте Захара, там, у полыньи с барахтающимися людьми, Макарыча. И такая злость его разобрала – не-ет, Макарыч бы не прыгнул, а вот Захар прыгнул, и погиб. Он вдруг вспомнил заискивающую улыбку Макарыча из приоткрытой двери, подстраховывал, значит. Мелькнуло лицо Алёши: – «Папа, ты меня взяешь на работу… тебя нет, вот и плачу».

  Если бросать всё – надо перечеркнуть всё худое из прошлого, и он, мысленно отбросив все страхи, сказал:
– Да… были приписки к зарплатам. Макарыч закрывал мне с моего согласия крупные суммы. Больше половины я отдавал ему, остальное брал себе. Пишите, я всё скажу…

  Следователь ожил, засуетился, принялся перебирать бумаги. Найдя чистый лист, одел очки, заскрипел пером, почти слово в слово стал стенографический записывать, не перебивая, речь Никиты. И Никита выложил всё, что помнил, когда и где были сделаны махинации. Вкупе выходила большая сумма. Когда Никита закончил, перо у следователя ещё какое-то время скрипело, потом затихло. В самом конце он поставил жирную точку, только тогда внимательными, живыми глазами посмотрел на допрашиваемого. Какое-то время оба молчали.

– А подпись свою под вышесказанным поставите?
– Раз всё рассказал, могу и подписать, – Никита взял ручку и без колебаний скупо расписался.
– Что вас побудило всё выложить? – полюбопытствовал следователь.
– Это долго рассказывать, да и не к чему.
– Даёте себе отчёт в том, что ваши показания могут быть использованы против вас? Ведь вы фактический признаёте себя сообщником в финансовом преступлении, а это законом наказуемо.
– Я знаю, что теперь меня могут засудить, но иначе было нельзя. – Никита встал, – я могу идти?
– Да, я вас не задерживаю, при необходимости вызовем. До свидания.
– До свидания. – Никита вышел из кабинета.

  Внизу, под лестничной площадкой, его поджидал у своего кабинета Макарыч.
– Ну, как? Молоток? – спросил он.
Никита хотел молча пройти мимо, но не удержался:
– Молоток на ручку плохо был насажен – сорвался, – и, развернувшись, он вышел на улицу.

  По-весеннему светило солнце, ветер бил мягкими всплесками в лицо, и так радостно было жить: легко-легко.
«А вечером, после работы, пойду к Катьке и всё ей расскажу, – решил Никита. – Она толковая, поймёт».
В гараже его ждал прогретый к работе автопогрузчик.

(Май, 1985)