Артистка

               


               


                1.  ДОКАЗАТЕЛЬСТВО ПРЕБЫВАНИЯ АРТИСТКОЙ               
 
 
   Прежде чем рассказать свою историю, следовало бы сказать несколько слов о себе:          кто я и что, кем работаю, есть ли у меня начальник, ношу ли я форму или мне только обещают придумать модель
   сколько народу в моем подчинении, царит ли в коллективе атмосфера винтовки и кнута или господствует творчество в его накале умопомрачения
   и как следствие этого - ссоры, жалобы, доносы, обжорство, пьянь - всякая не лишенная смысла дребедень
   принимаю ли я хоть в чем-то из перечисленного участие или наблюдаю за всем этим как бы со стороны
   может, я стою за углом здания, в котором работаю
   или я, сидящая за столом в кабинете (начальника или его заместителя или приходящая посидеть), наблюдаю, как кто-то за углом слишком выпячивает себя
   а та, в свою очередь, выпячивает меня, сидящую: надо же - сидит, вместо того, чтоб выпячиваться!
   когда я прилаживаюсь к углу, я не могу понять: в чем тут смысл и пребывание?
   сажусь за стол и тоже не понимаю: что я там делаю за углом, если тут, казалось бы,
специально для таких, как я, созданы идеальные условия работы
   я могла бы сказать читателю, что я главное ответственное лицо и не будь меня, то… в общем, навалить с три короба, по должности моей не возбраняется даже самое вопиющее вранье, но дело в том, что я и в самом деле не знаю, кто я
  стол кабинетный я выставила за пределы стен и размышлений, я не размышляю, я, кажется, сплю, но и на этом своем утверждении я не могу настаивать
   и почему (какая в том необходимость?) я все время задаю один и тот же вопрос: «Кто-о-о-о я-а-а-а?» - суть и конфронтация вещей в атмосфере щадящей и безликой гласности
   я как бы в середине процесса, я то, что вертится на месте, когда река течет. Это первая, наиважнейшая характеристика моего положения в Театре… я забыла сказать: я работаю в Театре
   (выделим Театр пунктом номер один, если я скажу, что начала с единицы - презентативности всякого начинания, никто со мной и спорить не захочет, это святые истины - единица, Театр, место пребывания)
   что я как бы в процессе, но без названия процесса, без указаний мотивов, которые движут этот процесс и Театр в целом
   я спрашиваю: а в чем его смысл, но мне не отвечают
   приходится домысливать и становление, и кризис, и кульминацию кризиса по самой замысловатой и подлой схеме. А где ваши лучшие образцы для подражания, ммм? Кто-нибудь принес мне эти образцы? Положил на стол? Завернул за угол и там дубасил меня так, что кризис - вон, а дело по самую рукоятку в глотку?! Так, что ли?
   это второй пункт моего пребывания Театром - то, что я домысливаю за всех,  выкинутая за угол интересов, тень теневого театра в градусе непонимания. Мыслить не помня себя - мой жизненный крест
   правда, тут и домысливать особенно нечего, все выпячивает себя настолько явно, грандиозно, с размахом, что не требуется дирижер к этому идеально отрепетированному оркестру. Если кто-то скажет вам, что он дирижер
   в скобках… пишу в скобках: режиссер, декоратор, постановщик танцев, мастер по вокалу и речи, стилист, реквизитор, сапожник, портной, что он балет и опера - в рамках драмы и уборщик лишних нот
    не верьте ему - это всего лишь неумный враль, размахивающий руками. Все как бы вытекает из своей самости,  из личности актера, которому претит всякое вмешательство извне в его внутренний хор и построение хористов. И какой будет эта форма - пирамидальная или циклическая прямая, расставлена по конечностям или вздернута под самые гланды - не нам, товарищи, об этом рассуждать!   
   здесь Дидье Маруани - со своим оркестром, со своей гитарой, синтезатором, гитарой, синтезатором, синтезатором, синтезатором
   музыка и в дальнейшем будет определять меру негодования и меру моей злости, а когда я утрачу способность злиться, я, наверное, закрою музыку или говорильню говорильни … пишу в ритме «Ma Baker» с голоса Франка Фариана
               
                Всем стоять! Я Мамаша Бэйкер – руки вверх!
                Gimme all your money!
   
   третье. А что будет третьей характеристикой моего положения в Театре или меня самой, занимающейся домыслами, я, честно говоря, не знаю. Но если вы настаиваете на третьей, то скажу следущее (еще не придумала, лихорадочно соображаю): третья…
   у меня есть сто причин, но читатель требует третьей, пожалуйста - третья!
   третья. То, что я есть причина и следствие, книга и прочтение, критик и…  злой критик (противопоставления нет, всегда безоговорочно преднамеренно злой)
   всего того, что делается в Театре, что мешает Театру, что укоряет сцену, унижает, бьет по щекам пристрастий
   не надо меня вынуждать, товарищи, начинать с третьего пункта, нехорошо, подло, гнусно!
   я ж могу обойти третий и начать с последнего, когда всякая критика сидит в зале, в первом ряду, бредово пялющаяся актеру в увеличенную анатомию, и буквально набить ей рот непримиримостью всякой критики - так, чтобы она замолкла навеки
   к действу он (критик) не причастен, так что я бесцеремонно и нагло
   (а кто видит? у всех завязаны глаза котлетами на завтрак и пустобрехней на ужин и на обед, на кого ни глянь - то отбивная, то бифштекс, то окорок свинячий с выпячиванием свиной сути)
   я отметаю всякое критиканство и оставляю только свой огненный взгляд на происходящее
   или я начну с какого-нибудь другого пункта, с танцев, например, с чего-нибудь такого, чего я сроду не делала на публике - так, в узком кругу, и то, можно сказать, сдуру-спьяну
    и только потому, что мне на этот круг на-а-а-чхать - что они обо мне подумают, какой они меня увидят и увидят ли вообще, снявши бинокль со слепоты своей и сунувши ее в за-а-а… не надо подсказывать!
    поговорила с читателем - то, се, и чувствую, так можно ж разобраться! Я как бы нарисовала пальцем на зеркале, катастрофически больном от множества рассекреченных и взлохмаченных лиц, сломанных бровей, надтреснутых ртов, исторгающих всякую чушь в предвкушении главного действа, свой портрет
   (ничего они не увидят, пока я не объясню, как надо смотреть - не глаза-а-а-ами!)
   как бы примеряя себя на вчерашний день, вставляя свое лицо в овальную раму прошедшего, что-то изменилось, что-то осталось в неведении перемен, а что-то прямо-таки рвет когтями в будущее
   случается, я просто выпадаю из огранки - настолько я сегодня другая, и портрет мстит мне многоголосием отвергнутого вчера, меня как бы проглатывает хор, и из его кровавого рта выплескивается зловонное, грязное злословие… неужели это тоже я?  Если меня приняли в Театр по причине злословия, то кем я, в таком случае, работаю? И что это за театр, который нуждается в подобных кадрах!   
   но таков мой портрет (лучше, чем я, не расскажет обо мне никто), с манифестацией чувств не помнящей себя личности, буклет в инсталляции парадности и еще чего-то такого, о чем так сразу не расскажешь во вступительном слове к роману
   (такое чувство, будто я предваряю самое себя, а не роман… я говорила, что пишу роман, нет?)
    потому что (не расскажешь - потому что) часто высвечиваются странные письмена на моем неразборчивом профиле - прямо через рот откровений, как будто кто-то возжелал замкнуть мою говорильню на преждевременность (жанра, романа, Театра)
   как будто я сама для себя не театр (не жанр, не роман) с вытекающими отсюда последствиями, побуждающими меня идти по кругу откровений - жанру, роману, театру
   эти странные знаки поверхностно предупреждают, что участь быть непризнанной в Театре обусловлена мистическим раскладом наверху
   что мне нужно неустанно терзать свою волю к сопротивлению - так выбивается жесть из податливого материала
   то, что меня обескураживает, что подтачивает голодом изнутри, там, наверное, веселит, румянит жирные щеки и заставляет шампанское искриться на всю свою гипертрофированную
  (ба-а-льную, там, где меня нет, там боль) мощь
   поэтому я сопротивляюсь, видит бог, как я сопротивляюсь! И я пью, я пью, пью - как они, я точно так же, надеваю на себя бронную, противотанковую синь-хрень-пьянь с избиением (к нам привозят гастроль «с избиением») и устраиваю свой собственный пир, вдохновение главенствующего лица, вот здесь - пу-у-у-у-у!
   никто не посмеет запретить мне то, чего они не видят. Образы этого театра (это также театр) сжигают всякого, кто посмеет сунуть свое нетленное рыло в механику представлений
   кто чужд театру и кто видит в театре только способ переодеваний, навязанный художником, конфликтующим с публикой манерой лести, я эту пыль распомаженных зрелищ ненавижу, она жалит нетерпимость сердца ко всякому преувеличению и всякой гипертрофированной фальши
   но, как говорил Конфуций - о человеке, у которого восемью рядами танцуют при дворе -  «если это можно стерпеть, то что же стерпеть нельзя-а-а-а-а?»
    и я точно так же - восемью рядами, попарно (терплю и попарно… пункт 3-ааааа! - попа-а-рно-о-о-о ааааааа!)
   а что еще остается делать (мысль уже в другой плоскости, с самого начала не та мысль) в присутствии слабо различающих ноги одинокого танца, как не танцевать множественными ногами?
   часто я срываюсь на язык (говорю я в скобках своего танца-театра), на котором разговаривают со мной духи - адепты огня и адепты пепла - так называют они себя - белые и черные
   за белое и за черное, за долг и за выгоду, безмятежные и утомленные (черные, черные, черные!)
    я стараюсь облегчить, унять их слог, выпарить пламя из речей - и сгораю в словоизлияниях
    может, в этом и заключается моя миссия в Театре - сгорать, сжигая ненужное, непотребное, дикое? Может, и меня также назначили адептом - глубинной, невидимой драмы?
   хотела проверить по словарю это слово - есть ли в нем какой-то утерянный смысл, к которому они меня обязывают, а я не понимаю
   но встала поперек словаря мысль (тщеславная): если я адепт, то к чему мне словарь?
   у меня есть свой, внутренний справочник, вот здесь - пу-у-у! - родина благоговейного вымысла, библиотека знаний, которую открыл  профессор Кин на стыке таких же, как у меня несвершений, обманутости рая и личной неувязки книг с общей картиной жизни
   но, в отличие от Кина, я фанат одной книги - той, которая лежит открытая на столе
   хорошо, что не надо в эту родину надевать пальто и щляпу, - говорю я, человек без шляпы, голова врастреп, мысли кубриком, завинчены до отказа. Мне что дождь, что снег, что светопреставление, что босиком, что в валенках… что-то я не… пальцем указательым сдвигаю тонны книг - вот здесь - пу-у-у! прямо у виска способ самообразования
   адепт, я это слово, допустим, что так, но в какой степени я адепт? К какому меня принудили званию? Могло ли так случиться, что, пока я говорю, меня сделали старшим адептом или временно замещающим старшего концессуального - концем или кунцем, каким-нибудь зверем… скунсом… первое, что пришло на ум… может быть, вы меня -  зверем?!
   так вот куда уходят мои накопления - к животному!
   как тяжко двоиться перед лицом ординарных обстоятельств!
   внутри концессии я мыслю себя как допреждеэмульсионный, расплывчато-провокационный контрэлемент (сфера Черного адепта, зверя), у которого ни должности, ни зарплаты, ни своего угла в Театре
    а снаружи (в той реальности, которая мне предписана Белым, главным адептом) я - вышестоящее лицо, которому не то чтобы возразить, смотреть в глаза запрещается
    отсюда взлеты и падения - в верхней части тела, до парадигмы насыщения, я свет, в нижней - сумерки сухожилий (что там делается внизу, я за то не в ответе)
   это был пункт 3-прблмрлн - ааааа! Пожалуй, самый значимый в списке неучтенных полномочий в Театре. Они не учитывают зверя, надо же!
   четыре. Когда я говорю, что я работаю (а приказа-то нет!) в должности, которой нет, я слегка закручиваю туман неприязни к персоне, которая хочет быть первой в своей говорильне   
   результаты моей деятельности (если уж встал вопрос ребром, если требуется объяснение анонса, запроса, чего-то недоуменного, я скажу) грандиозные
   выходящие за рамки одного Театра и проникающие в пласты еще не осознанных никем глубин… что ты, комп, все подчеркиваешь? Разве я сказала что-то несуразное?
   в театры мира и театры гор, театры застолья и выпивки что надо, а скоро приедет «Театр без костей» господина Валевского (заоблачный, бунтарский цирк), и я его туда же - в театр-панораму (складываю руки пирамидально на груди и умолкаю)
   где не прекращается чавканье и крики, где пьют и  наливают, а некоторые, такие, как я, даже слегка пританцовывают (восьмирядно, восьмеричными ногами, по-другому, нестерпимее, больнее нельзя-а-а-а-а!)
   сказано на задниках души, где парятся вымыслы несвершением, но призрак победы уже раздирает внутреннее горло, такой противоречивый танец в пользу и уничтожение, разлаженный, распомаженный, дикий, злой
   пританцовывая, я как бы иду на полшага впереди тех, кто не танцует
   на два - банкет («Транзит» Маруани… радио, можно громче? еще громче!), я предчувствую скорый банкет
   каждый раз на банкете втайне от всех я праздную свой банкет
   оратор-злоумышленник всегда прет что-то не то
   но у меня, слава богу, есть предчувствие, что все это не то
   что я главный претендент на выпивку и пространственные речи
   почему же мы не пьем и не закусываем? - спросите вы. Где наши проливные, пропивные  действия?
   да потому что я еще не написала роман, я только раздумываю о романе, а раздумываю я в процессе питья, другого способа думать у меня нет. Мне надо, чтоб вокруг кричало, пенилось и исходило криком, а задумавшиеся под меня, думающую бог знает о чем… что нальют, о том и думаю - пусть бы не думали, а наливали
   а кричащие громче всех пусть бы рухнули прямо у моих ног
   а я бы побежала
   фиг знает, за чем я бы побежала - за ручкой, бумагой, способом мыслить, справочником врача, шизофренией - всей этой блевательной литературой доктора, не осуществившего свою мечту сделаться чем-то другим, только не доктором, а тут на тебе: я доктор! Вылезла кобыла из свиного рыла! И я тоже доктор, и больной, найдется больной, так я доктор, найдется доктор, так я ба-а-льна-а-я! А встретятся эти двое на моем пути, так я тут же сделаюсь психоаналитиком Зигмундом Фрейдом - а ну-ка, пшли вон! Все - во-о-он!
   не надо вызывать доктора, доктор всегда тут как тут, посмотрите мне в глаза - разве можно ошибиться в вашем диагнозе? Да он прет из каждой дырки на вашей залатанной душе! Что вы все штопаете, режете, перекраиваете!
   тут из меня высунулся еврейский портной (поработать, что ли, портным?) Если я его не обозначила пунктом, то сделаю это сейчас, пишем: пункт 5 - портняжничество, тихий, шелестящий крой, это моя униформа млеет образом классического еврейского портного
   но процесс настолько увяз в должностном, критическом противостоянии - тела и кроя, что говорить об этом, а значит обнадеживать читателя благополучным исходом обстоятельств нельзя-а-а-а!
   запишу этот крик и умопомрачение пятым пунктом «а» (или «б» - если оставить портного) или «5-абцжжжззз-ааааа!» - если выкинуть портного и оставить оголенные, непредвзятые обстоятельства
   шесть. Честно говоря, меня никто не принуждал к счету, я могу просто проигнорировать цифирь и говорить все, что вздумается, не впихивая себя в натужные рамки математики
   за нее Нобелевскую не дают - вот веский аргумент против точных, нумизматически циничных (они меня прессуют в непотребность!) дисциплин (комп, мой милый комп все то, что я сейчас сказала, лихо перечеркнул - а мы оставим!)
   шесть… или не шесть (так и запишем) - это возвращение к утерянной мысли, а мысль была такова… мысль… у меня одна главная мысль на двустах страницах романа (лучше бы ее не было)
   это мысль о тех, кто проживает молча на территории Театра, где противоестественно молчать, где крик и умопомрачение так же естественны, как молчание какальщика в кабинке пристрастий
   они перепутали место действия (здесь надо заплакать), их души немы и беспристрастны в зале рукоплесканий (слышите овации? здесь все время стоят продолжительные овации)
   но зато как они словопохотливы в зловонии испражняющихся! (аплодисментов, как видите, нет)
   может, мне следовало бы прервать счет и начать с молчальников - с нуля, с безобразия круглой цифры?
   и сделать пунктом ноль-ноль-ааааа! удивление, раззянутый рот, выпирающий из двух нулей в пасть высокой математики
   а Нобелевскую все равно не дадут и даже в очередь не поставят. Ух, мне нравится этот элегантный посыл к черту - в очередь! все в очередь!
    в молчальнике, если он чему-нибудь учился, должен предвидеться какой-то рост, если он учился подтираться, так пусть уж утрется до дыр!
   может, они не хотят подтираться, хотят, чтоб как вышло, так вышло - вопреки чьей-то воле, которой хочется быть первой в этой говорильне, хочется управлять торжественными речами, хочется, чтоб как она, так все!
   поэтому они (назло мне, подтирающейся) не то чтобы не подтираются, а не подтираются с подоплекой, из кожи вон лезут, чтобы продемонстрировать (афиша мести - кому это надо?) свое неподтирание, дабы избежать двусмысленности ситуации с противниниками и сторонниками процесса
    потому что если одни подтираются, а другие нет, в коллективе может образоваться непонимание одних другими, в особенности, крайней стороны, где неподтирающиеся не подтираются даже в тех случаях, когда не подтираться уже нельзя-а-а-а!
    если напротив неподтирающегося сидит подтирающийся и подтирается - как выдержать натиск глаз и обнаженных частей тела, как бы указующих на безусловное и безоговорочное подтирание?
   в некоторых случаях так, наверное, и следовало бы поступить - поставить чьи-то глаза напротив, а потом сиди, думай - подтираться или нет
   и то, и другое как бы неправомерно с точки зрения третьего лица
   а уберешь третье, так сразу станет ясно: вот то, чем ты занимался до сих пор, продолжай! Никто не укажет на зад, когда приспущено лицо!
   пункт «три нуля - ааааа!» я, наверное, выкину из текста - чушь собачья! Однако же мысль есть
   меня прямо-таки косит жажда выяснений, жажда наговорить больше, чем они могут понять, жажда превосходства над молчальниками, признающих над собой всякое превосходство, кроме превосходства молчания. Я против всякого превосходства над собой, но если уж на то пошло, если они захотят превзойти меня в молчании, так я тут же сделаюсь молчальником, а захотят заговорить, так я дам сто очков впереди всякого замолчно говорящего
   жизнь - такая штука, если ты начал что-нибудь одно, тут же завязывается другое, третье, десятое. Хочется все время что-то делать и завязывать, не завязывая конкретно ничего,  просто вяжешь время в ожидании самозавязывания и вытекающих отсюда последствий
   как бы ждешь каверзы результатов, хотя откуда им взяться? Перебираешь, смазываешь узелки завязавшегося ничто, и оно как бы само собой вырастает из ничего в то, чем можно было… да хотя бы подтереться. А подтеревшись раз, уже не сможешь остановиться, чтобы каждую секунду не подтираться
   говорю, несу я хмельную, благопристойную чушь. Вот здесь, в груди, уже приготовлены бокалы, речи, стоит жуткий перезвон
   все время наливаешь и опрокидываешь, там уже болото, там квакают пузырьки успеха, там оркестр играет награждение великого какаль… э, квакальщика… тьфу!
   и думаю, сосредоточенно думаю, насупившись от самой себя, так много раздумывающей о том, о чем нельзяза-а-а-а-а: напишу или не напишу-у-у-у?
   и снова начинаю загребать бокалы под себя, свой  триумф и чествование триумфа в оглядке бесконечных чествований и пьяни, как бы навязывая обществу круг, в котором можно все, а за кругом - нельзя-а-а-а-а! ничего нельзя-а-а-а!
  седьмая причина моего пребывания в Театре: стоять на страже круга, в котором можно все-о-о-о! а прочее оставить непотребным, неупотребленным - с чем ни в буфете, ни на банкете… ни выпить, ни закусить
  ни в узком, специфическом кругу, когда ты один в абсолютном разнообразии фона, а фон - это Театр, фон снаружи и фон внутри, такой двойной виски в одном бокале, всегда ты пьян, злонамерен, интеллектуально взвинчен и подобострастно горяч, так что, товарищи, любители пустопорожних споров, не пропустите свой шанс быть облаянным автором!
    а восьмая - это мой роман. Для этого мне понадобятся герои, которых я только что выкинула из буфета в зал заседаний, зал прислуживания, зал полномочий, зал высоких денежных ставок, зал костюмного бала… а мне до сих пор не придумали модель!
    обещанный мне костюм сшит из самого никчемного зрителя, копыта сняли, остальное приладили кое-как к гладильной доске - чтоб довести до крайней степени умопомрачения, как это принято в Театре - возводить в степень, я эту традицию… вторглась «Belfast»

                When the people believing…

   умножаю, о, как я умножаю!
   с отворотами для впуклых частей тела - чтоб гладко на мне сидело, а где чтоб наоборот (в мужском зрительском варианте, мужской тупой встречается гораздо реже женского), так увеличивают это оборотное впуклое десятикратно
   на то он и Театр, чтоб преувеличивать, перевирать - и жизнь, и отвращение к ней (наверное, я так и назову свой роман - «Отвращение»)
   потребуется психоаналитик, чтоб во всем этом разобраться. Да и само расчленение на пункты говорит о возможном присутствии пс-а-а-налитика во всей этой клинически случайной картине жизни, о которой я хочу рассказать
   еще не время, затягивается первый звонок, поэтому я говорю как бы от себя, не по тексту, но рюмки сюжета уже расставлены, и кто имеет потребность, тому наливают, а кто нет, тот слушает мой апоплексический бред
   Bahama Mama, микс, бред, умопомрачение… радио-о-о! Спите, что ли?
   потребуется подопытная психоаналитика (женщина Зигмунда Фрейда), способная нагововорить столько, сколько нужно психоаналитику, чтобы он смог написать увесистые тома о психопатии женщины (я, я - женщина Зигмунда Фрейда!), сделать на ее (моей) психопатии имя, обрести мировую славу, а потом бросить меня (женщину!) в отходы непечатной дряни, пишущей дрянь… по-моему, он меня не вылечил
   потребуется философ - Ницше, мой старинный друг
   актеры
   режиссеры
   сценаристы
   а поверх сценаристов - я, адепт вечных чаяний, размытых потоками их рационализма, вот это и есть настоящий бред - стремление возвести бред в рамки рацио!
   это я, я расставляю сети бреда!
   потребуется автор апоплексического сверхбреда, чтобы таким образом остаться в возможно вероятных рамках и не взлететь в упоении еще больших завихрений бреда
   я строю основания его плоскостью танцев - чтобы все увидели похотливое, похахатывающее лицо рационалистического накопления в ущерб таланту, мне в ущерб, проживающей на задворках зрелищ
   поэтому я во всех жизненных ситуациях выставляю впереди себя, своего взора четко изложенный на бумаге квадрат: Франц Кафка, Замок Исповеданий (слепок мрачного, неугомонного духа)
   читал кто-либо «Замок» или нет (в смысле, осилил, превозмог себя поркой и кнутом прочтения), мне как-то все равно, понятно, что нет, а если да, то вздрючь и поперек текста
   я бросаюсь в самое пекло Театра с компасом Кафки в нагрудном кармане, сверяя психоистерию, психоделику Театра (и меня в нем, в ней) с оригиналом и, признаюсь вам, не нахожу отличий между этими понятиями - что Театр, что Замок - одно и то же!
   я даже ноги погружаю в кафкинский, околозамковый снег и похоть, чтобы сделаться мокрой и измочаленной в Театре
   я вычесываю нить прочитанного и выученного почти наизусть, я накручиваю на глубокие дорожки призрака-замка свой поверхностный взляд на происходящее… мысль, я потеряла мысль…
   потребуется кассир с вогнутым лицом, словно она каждый день проглатывает Театр вместе с публикой, чрево надежд и разочарований, бархатных кресел, лож, партера и галерки в одном оптическом лице. Вот эта ничем не оправданная вогнутость личности мне понадобится в качестве негатива в романе - не все ж бить в колокола чревоугодий! 
   она даже не догадывается о том, на какое действие провоцирует публику проданный билет. Сам факт продажи искусства - это уже провокация, товарищи, провокация!
   понадобится человек или животное (гибрид помешательства, получеловек-полукот,  но полное в смысле ничтожества), плюющее на все вышеперечисленное (и я также - плюю!) и ставящее метки по углам высказываний
   такой стоп мажор с приподнятым задом
   и чтоб гонора-а-а!
   живота-а-а!
   распятия еды и пива в желудке на один метр впереди тела
   есть такая личность в театре - Аполлон Гладкосссущий, ставим рядом с доктором З.Ф., с его Женщиной (Ж. З. Ф.), Фридрихом Ницше и прочими героями бегущего впереди меня романа
   формируем из гибрида девятый пункт «Б» («А» - это я, размешивающая в котле алфавит, смешанные типы человека… вы не поверите, с какой дрянью…  не будем об этом… человека мыслящего… тьфу!.. палкой!)
   «Б» вытягивается в хлыст, он прямо-таки просит, чтоб его поцеловали в бичующий рот, и гардероб угодливо выстраивается в ответный поцелуй - ммм-муа! (губы никнут мямлей звуков, слушать, смотреть на это нельзя-а-а-а!)
   как вопьются двое в одну железку

                Baby, do you wаnna bump?
                Do you, do you wаnna bump?
   
   и танцуют, танцуют, словно ошпаренные!
   и пока они кучерявят друг друга, приваривают губы к поцелуям, изнемогая от ударов хлыста
                Do you, do you wаnna bump?
   
   ты тоже как бы втягиваешься, сначала нехотя, а потом все быстрее и быстрее в мешанину тел, музыки… ааа, руки! Ты не знаешь, куда деть руки, скрученные вот так!

                Do you, do you wаnna bump?

   ты танцуешь, бог мой, ты танцуешь! Тысячу лет не танцевала, а теперь ты танцуешь!
   выписываешь весь репертуар на паркете, на публику тебе как бы на-а-а…
   и пока на сцене еще только разворачивают широкомасштабный сюжет, вяжешь петли кульминации
   не романа, нет, роман пишется сам по себе
   я танцую отдельно от романа
   сколько написано, столько, написано, я не пытаюсь обогнать необгоняемое
   я специально оболгала Ссыкуна гардеробом (или Веркой-гардеробом, Веркой-Жетоном, Шляпой, Жестью, Перистальтикой Никотинового Рая… фе-е-е-е! сколько имен, столько злодейства по искажению смысла пребывания в Театре)
   чтобы отсрочить пункт 10. Что выделить в 10-м, какую мысль?
   нужно расслабиться - вот идея десятого. Уйти от поставленных вопросов, от всякой интеллектуальной деятельности в кусты и козыри танцев, в песни, которые я когда-то любила
   а когда я любила, я слушала всегда одно и то же - сто раз подряд
   я как бы закручивала любовь до отмазки, до умопомрачения. Если сегодня была любовь, то сразу после любви я начинала еще крепче закручивать любовь - чтоб она не рассосалась, не вытекла из какого-нибудь пустопорожнего разговора в бездействии любви
    всегда во всем видеть любовь - вот точка моего умопомрачения
    я как бы качаю со стороны любовь. 11-м пунктом напишем: любовь, собирательство любви, коллекционирование, вымогательство, прошение о любви, получение бессрочного кредита, банкрот, последняя банкнота… (а, б, в, г, д… е, ю, ё)
   ложь, лживость в любви, всякий негатив и препирательство, нежелание любить любящего и жажда, неукротимая, всегда любить сверху и не любить давлеющую над собой инициативу - вот составные моей любви, а так просто любить я не хочу
   всегда должен быть повод, злонамерение отказа, высокомерие и злопыхательство любящего
   и, конечно, моменты перемирия, моменты идиллистического равноправия (или вранья)
   два бокала, расставлены зрители по углам кафе, цвет вина диктует слова и форму выражения
   мне говорят, что лучше белого для любви ничего нет
   как будто других слов, других характеристик моего крайне неудачного положения не нашлось в русском языке
   я беспомощна перед вами, Ганс, и в мажоре белого, и красного, а с белым я белее белой ноты, я безукоризненно бела в обстоятельствах унижения
   вот вам еще белые слова - достаточно?
   считайте, что я плеснула пинту белого вам в лицо
   у вас нет глаз, поэтому вам кажется, что я пью, что я боготворю белое и вас - а ни белого, а ни меня в этой распахнутости дикой, катастрофически больной жажды хоть что-нибудь иметь
   нет
   я думаю над пунктом 12, я возле числа 12, я единица, я разрушенная подсчетом бесконечность, поставленная перпендикулярно и в укор - что я там делаю, о чем думаю, зачем вам знать… ищу темы? ха-ха-ха!
   12 - это… пишем: темы романа (я скорее отряхиваюсь, чем ищу темы)
   13 пунктом поставим возможность задавать вопросы, возможность заткнуть рот каждому ответу, в этой говорильне говорю я, других говорящих говорилен в моем романе нет
   попасть в дуло одного микрофона и заговорить одновременно с человеком, не способным о чем-либо говорить - вот суть притязаний любого романиста. Найти такого человека, который бы пожелал говорить, но не сказал бы ни слова во исполнение желания одиноко говорящего (всякую хрень, но это неважно) - ооо, это, конечно…
   общо, размыто, но абсолютно искренне
   раз! Раз! Раз-два! Раз! Говорите, товарищи, микрофон включен!
   пункт 14: микрофон. Оставим микрофон включенным, может, я услышу шорох мыслей бесновато-красных чудовищ Театра. Если они разговаривают притиркой ног, мы можем услышать их ноги - на пьедесталах высокопоставленных зарплат. Вот так они выстраивают свои денежные достижения! И слева и справа! Вот так! И сверху и вниз! Вот так!
   концертмейстер в Театре есть? Почему молчит? Подыгрывает дряни?
   

               
               
                2.  КОНЦЕРТМЕЙСТЕРОМ


   Если я напишу «Замок» пунктом 15, это будет дикой ложью с моей стороны, потому что Замок - это принцип существования, который свернул тысячелетие в один бесконечный монолог о том, что так жить нельзя-а-а-а!
    и все театры, все вещи и средства передвижения сканируют тупиковую безысходность Замка
   если даже я кому-то говорю «Я двигаюсь куда-то», я стою, лишь переминание с ноги на ногу выдает остатки человеческого. Я остаточный человек
    я хочу, чтобы и те, кто называет себя полным именем (полный, настоящий человек), задумались, так ли это
   я самый большой тупик и остановка Театра, на мне закончился Театр
   (тот ли это театр, который я подразумеваю, или не тот, может, он внутри того или снаружи этого, может, пока я говорю, они уже сидят за одним столиком, сращенные незнакомой мне темой, и распевают одни и те же - дикие, надо, чтоб из них вышла дикость непонимания - песни)
    на мне закончилось всякое движение, способ мыслить, оформлять документы, подписывать и ставить во главу угла вероятность соответствия
    (продлите этот вопль, звуковик, или радио - не знаю, как вас называть)
    я уничтожила своим существованием (своей неустроенностью, отсутствием лица, формата выражения, которое бы соответствовало стандарту) всякое соответствие
   я уничтожила необходимость иметь что-то за душой и воздвигла в разряд высшего всякое неимение и несоответствие
   я увеличила зарплату контролерам (красноформенной, краснозавирательной дряни), чтоб они были более тяжелыми, когда я их повешу
   имею я право в своем романе судить без суда и следствия все, что я считаю безнравственным, ммм? Или, может, мне отказаться от романа, в котором расследование дряни есть первопричина всего?
   когда приедет король Убю в наш Театр и начнет вешать своих, я прилажу к его повешению еще и своих повешенных, то-то будет раздолье и гульба - под раскачку польско-французского трупья нашего замороченного! 
   за каждый гастрольный спектакль я даю контролерам по двести гривен, а то и больше (я их утяжеляю, о, как я утяжеляю!)
   за Виктора Ивановича, за Гошу, Йеппе, Подколесина - жениха… в сущности, все они женихи (пожизненные) рюмки водки
   за короля войска польского - Убю, лицедея, обжору и пьяницу, сосисочного марафонца с помазанием от горчичного тюбика с хренозавира-а-а-нием на ва-а-а-рварство… дать - не дать?
   Иван Кузьмич Подколесин на людях не пьет, не безобразничает, но за кулисами своей холостяцкой жизни - ооооо! Режиссер (или Гоголь, Николай Васильевич) скрыл содержание расстроенного нерва, а оно вот - в опьянении свободой! Откуда эта свобода, спрашивается, у человека социального? Где ей взяться? Да неоткуда, кроме остаточного стакана, на дне которого такая… м-ма-ма! (вам и не снилось, граждане, трезво смотрящие на эту жизнь) сво-бо-о-ода-а-а-а!
   (это провозглашение свободы, этот бред сивой пьяни… какая, к черту, свобода! я стираю)
   (за Ганса ничего не дам)
   я продаю, таким образом, честь Театра, любовь Театра и поклонение Театру (считай, что за копейки), а могла бы приложить эти деньги к себе, к своей незыблемой груди, и тогда бы не пришлось Театру продавать Театр (вот за эту мысль дайте мне пятьсот!) 
   у меня такое чувство, будто король Убю со своим войском, со своей мамашей Вздрысь Ногой, со своими свистунами и прохвостами, со своими кастрюлями, сардульками  («срынью», сранозавирательством), своим неуполномоченным что-либо заявить языком (разве что о способе поедания -  внадкус, внадгрызь и чтоб никогда не кончалось)
   уже притаился в зале, но возвеличенная в квадрат еды еда (та же проблема, что и у наших, меченых - встало поперек горла квадратно-геометрическое насыщение)
    не позволяет королю произнести заявленные речи, поэтому кампанию приходится озвучивать мне, он только раздирает рот, зевает и закусывает, на том и заканчивается его роль главного вешальщика страны
    границы этого слова ширятся с каждым часом, и чем больше будет повешенных, тем больше будет незанятых мест в управлении государством, тем просторнее, чище будет страна
   чем меньше пьяниц и обжор на государственном уровне (пьют, жрут и опорожняются народопоказательным лицом, которого они даже в глаза не видели)
   тем больше сосисок достанется народу, больше хренозавираловки, горчицемании будет маячить десертом на столах беспричинных удовольствий в массово-неизбирательном порядке
   пусть будут только маразматические, вкусово-кулинарные войны с озарением сардулевских «пуков» (это цитата, приветствую дух ее и мстительную, страшную мощь) в качестве главного элемента боевых действий
   пусть мажут, лижут, гадят, нагнетают, засовывают в дупла, надкусывают и снова в ду… ааааа!
   (ах, ты ссыкун, дрянь паршивая, напиши, что я их съедаю!)
   но чтобы не было войны
   мысль… где-то в этих сосисках затерялась мысль   
   ей-богу, это удовольствие - пить, есть, гулять без особых на то причин за счет народа (вот - мысль!), вследствие изобилия народа, вследствие его терпимости
   и вешать народ - бездоказательно, но наглядно, даже не заглядывая в черное поддувало революции, которую я затеял
   или «затеяла» - не знаю, кто сейчас говорит, я сейчас король, королева или дрянь красно-объедательная, хмельная, в квадрате искусства, ааа? Какой-то бесчеловечный расклад высокой, мясной гильдии в ложах и на бельэтаже! Какой-то неуместный ром в каверзах поглощения с демонстрацией жевательных инстинктов!
   добавьте к сказанному, король, немного пуков! Пли-и-и-и!
   так вот куда исчез «хмель коричневых пальцев» из гастрольного спектакля «Трамвай «Желание»!  В ад пищеварения, в прорву питья, в завихрения накопления!
   там и железо синего пианино, там я, сидящая на люстре, своей зеркальной рожей (на мне нет лица, которое бы соответствовало морали этого подпольно-гастрономического театра - так, чтобы один в один!)
   отражающей метания нервно-истерической публики. Она то прислушивается, то хрипит, то воет, а деньги (деньги за билет, ах, деньги, деньги, причина всех кривотолков Театра!) испускают под кресла от-вра-ще-е-ни-е! Даже деньги не хотят этого пресыщения, этого пресмыкательства пресыщением, тьфу! Может, я так и назову - «Ммм, отвраще-е-е-ние!» роман?
   перенесите, товарищи артисты, все упомянутые мною постулаты хорошей игры - «хмель» и «пальцы» (черные, отвергающие все черное!)
   в спектакль, угрожающий публике бесчеловечностью одинокого трамвая!
   заставьте звучать синий цвет! Они забыли про цвет и главенствующую ноту океанической музыки (не помню этой ноты - что-то было синее)
   забыли уехать, исчезнуть из повествования, эти артисты замшелого театра, их разносит пыль по драматургии, не соберешь в железный лик трамвая, не сожмешь в кулак, не побарабанишь по сердцу, не завоешь
   здесь, наверное, следовало бы показать поезд вместо трамвая - слишком много слов для одной больной (в театре, что ни гастроль, то больное!) конструкции, - говорю я и вывожу на основной, критический путь пассажирский, скоростной состав - «Швейка»
   дайте сирену прибытия, радио!
   натуженно гудящий невозвращением живого материала, нечтением писем… читали, но как?! надо бы еще! разыскивая недоговоренности и с жизнью, и со смертью, срок обозначен приходом утомленных карлиц (война, снижается планка роста) для замазывания прорех великой бойни с ноготок лю-бо-о-вью!
   неперегруженностью сладчайших (на войне все, что не война - сладчайшее!) фантазий о страстях безотносительно роста, о Париже… я б только о Париже, ммм! ааааа! Па-а-а-а-а…
   все поезда мира уносят в Париж. Как только задумаешься о Париже, как тут же - паровоз, тысячи отчаянных, бьющих по сердцу гудков - война-а-а-а! Что-то я не…   
   и гнут любовные слова (Париж, Набережную Сены, Монмартр и все, что на Мормартре, все, что бредит начинанием, мой роман, жажду жанровой власти и меня-а-а-а! гнут меня!) в винтовку и патрон… опять я …
   поезд - это ощущение расплывчатости форм, - думаю я, не сходя с «Трамвая», точки пересечения, смотришь расплавленными глазами, как сходят лавины грандиозных планов, вот только что и…
   мысль, цель, место назвачения, Париж, кажется, утеряны навеки… о чем я, собственно… ах, да!
   за «Швейка» я даю контролерам по сто - как вещи, которая произведена в недрах нашего хозяйства, а самой себе, стране, Театру и умопомрачению от Театра мне как-то платить не с руки
   какое-то размытое слово - «страна», какое-то бестелесое, чудовищное хозяйство, вот было бы тело, была бы голова
   и мы в ней какие-то виноватые
   как виноват доказательной виной Швейк, окутавший девушку (лилипутку, надо же!) поручика Лукаша банно-пенным облаком измены
   да на ней не разместить вселенскую похоть!
   я как бы за поручика, но также и за другие, намыленные этим миром и этой войной (разницы никакой!) лица
   я за то, чтобы и Йеппе - Нелли, Виктор Иванович - свою подблюдечную жену - «А что там делается, ааа? (подтарелочная, сальная, хмельная, почти видимая и узнаваемая жена), а Ганс - чтоб непременно прямо сейчас - меня-а-а!
    так же трогательно, с упоением невидимой жертвы, мылил (еще больше, больше мира, больше войны, как если бы все страны вдруг ввязались в междуусобные войны, бряцали чем попало, съедали друг друга отвращением, вот так надо мылить - изначально, эмпирически зло) мочалом страсти мою измученную, тленную воспоминаниями плоть (уйди, наваждение и корявость слов!)
   пока я говорю, вы, товарищи из войска польского, обнаруживайте свою дикую военную спесь и вешайте чуждые вам (а нам более того) лица на все, что кажется вам избыточно сытым и рукоприкладным
   а не знаете, так я вам скажу: вешайте на все!
   ах, вы не поняли - не надо буквально!
   а Швейк - да пусть бы ее, лилипутку, хотя бы раз, по чужим, узнаваемым следам, а потом - в пекло!
   (похоже, «Ра-ра-рас-пут-тин» поддает жару словам… громче музыку, радио-о-о!)
    а девушку-лилипутку (разлад и похоть войны) - в танцы (или меня - в танцы), в сон (меня, ммммм! - в сон), в объятия самой себя, лилипуточной
    скошеная пополам войной, кусок плоти, вгрызаюсь в то, что и без того слишком выпячивает себя. Зачем так бурно я проявляю заинтересованность происходящим?
   я брошена, кинута, меня подменили,  переставили - из Театра в ужас паровозных гудков, кипяточка, пара и войны, войны, войны!
   я как бы говорю все время на языке тела: Швейк - тело, лилипутка - полтела, я - тело в квадрате - в связи с упоминанием полтела, я как бы подражаю, я превращаюсь в айн зольдат Швейк с умопомрачением Швейка от Лукаша
   (от писем к нему бумажных дам и королей, женолюбства, лилипутомании, официозных гвоздик в петлицах самоупоения и первенства первой ночи с девушкой, вышедшей смело на развод войны, которой мужчины отдаются с безрассудностью жертвы - как женщине) 
   в умопомрачение (еще раз!) от лилипутки!
   вместе: от лилипутки!
   должна же она кому-то достаться, не пропадать зря!
   хором: от войны!
   Лукашу? Швейку? Да пропади она пропадом, война!
   и я марширую, догоняя уходящий за горизонт бой
   слабенький такой хор, завывание, не хор… отставить!
   мысль… какая мысль? Я как бы и там, и тут одновременно, вездесущая прихоть одного Театра, и при всем при этом - если вдруг кто-то захочет обратиться ко мне с речью (по поводу «Замка», другие речи я не принимаю, я отвергаю всякое уклонение от «Замка»… пункт такой-то, смотрите пункты)
    я не отвечу, меня, наверное, нет
               
                She is crasy about her Daddy!               
                Daddy! Daddy! Daddy! Daddy! Daddy!
                Tap-tap-tap Daddy! Tap-tap-tap Daddy! Daddy! Daddy!
   
   в женские праздники я наливаю контрольному пункту, всей красноперой, подловатой братии шампанского
   чтобы булькало при раскачивании, когда я их повешу. Чтобы при развороте, при накрутке и отбрасывании в сторону - ммм! ааааааа! - разливались бы фонтаны веселости и смеха - ха-ха-ха-ха! Этот пункт в ведении вражеских действий надо уточнить, может, просто прикрыть краник, и дело с концом?
    в мужские я заставляю их пить ром. Оскопив регламент, скученно, бессвязно пьют, поэтому вешаешь как попало - то вздрючь, то в коврик, то принюхиваешься, то блюешь, как они, я точно также! бррррр! ааааа!
    я даже лица своего не показываю - чтоб не смущать тенью соответствия всякое несоответствие, только подталкиваю к горлу чью-то сомневающуюся руку (чтоб оно себя - не я! тьфу! и чтоб  веревка зарыдала удавшимся случаем)
   скоро, очень скоро рухнет оскопительное подножье, корм и блевательство начертательной фигуры, базисом которой и средством существования является всякого рода несоответствие и будет выставлено на острие всякое соответствияе
   (сказано в скобках приказных Прописей Театра, стираю, плюю и снова пишу… то же самое… что за черт!)
    меня в этой двуликой парности нет, я если одно, то никак не другое, а третье так подавно не я, я не разменная монета Театра, я - Театр
    я актерство, загнанное в тупик собственного актерства, которое наращивает, помимо  воли, свой собственный театр, я как бы загнана фантазийным театром в двутеатрье
    я зажата двойными тисками успеха и провала одновременно, я не знаю, какому театру аплодируют, кого освистывают, кого хотят видеть еще и кому бросают в лицо жалость присутствия
   вряд ли кто-нибудь в Театре заподозрил во мне эту двойственность восприятия и, как следствие этого, двойственность натуры (натура также гнется, словно она рукоприкладная, материально-дисбактериальная), но мне на весь этот дисбаланс слепого целеустремленного как бы начха-а-а…
   пожалуй, я это выкину… мысль… какой была мысль до раздвоения, до конфискации театром Театра, ммм?
   я как бы живу в провале намерений (когда я оставляю свой Гала-театр… понятно, что это мой театр? я - Гала!) - лезть ли мне в гору (в Театр, недостижимая высота) или  зависнуть на середине пути
   и висеть там непропечатанной, неузнанной, без гроша, без дела, без обмундирования
   Хулио поддает жару в костер, который следовало бы уничтожить - настолько надоел, измучил треск сухой говорильни, приправить его нечем, мысль всех служб Театра обо мне как о неукомплектованной дряни обволакивает возгорание неутихающей болью
   поменять, что ли, песню?
   УНА ПАЛОМА, «голубка». Если ты не хочешь, чтобы она (я) ушла со своей грустной песней в другой театр (таков смысл песни), задержи ее приманкой обещаний (меня задержи, меня!)
          
                Una noche guaran;
                de guitarras y de canto
                t; no me quisiste a m;
                y yo te quer;a tanto
   
   еще раз! Танто, танто, танто! Достаточно! А теперь - для задержки дыхания, для удара под дыхло, для крика и воя
   поставь, звуковик, НАТАЛИ, ЭЛЬ АМОР, КРЭЙЗИ, НОСТАЛЬЖИ, ЛА КУМПАРСИТА,  все 296 песен, поставь мою беспрерывную тягу к повторению 
   любовь  (в песенном, слишком отдаленном от тела, варианте) стерла Театр на время перемирия, такое жалкое, больное перемирие с тенью, исключившей себя что-либо помнить, кого и что-нибудь любить на дорожках своей параноидально-истерической памяти. Тесно, скученно, безумно узко и больно так любить
   доктор Фрейд, может быть, найдет в этих наваждениях несбывшегося, в этой затаенной, измученной любви, в углах ее паралитического бездействия причину моей болезни
   я набираю, чрезмерно усталая, слова на заезженную до умопомрачения мысль  (не мысль, а блудоискательство, попытку гадить на чистом листе), и она мстит мне отравой смысла, ядом непонимания
   может, оставить не поддающуюся рассмотрению мысль и пребывать вечно в яме недеяний, где все, быть как все, с накоплениями под самую завязку? - говорю я, уна палома бланка, тиражирующая на взлете свой уход
   (как поется, так я и говорю, уйдет она, и я уйду... дайте дослушать до конца песню!)
   и там, на дне великой говорильни я буду собирать клочкобразные впечатления, сброшенные мне на голову дико насмотревшимися и насмеявшимися, с верхнего яруса на нижний, с головы холодной на горячую
   глупо думать, что именно так я и поступлю
   я не та, что вам сначала руку подает, я и в питье не только форма и содержание (стакан, мера перепитий), но также и дух, поглощающий эту непримиримую разнородность
   никто даже на дюйм не приблизится к моему поглощению
   когда вы наливаете по первой, я иссушаю десятую, у меня парадигма поглощения другая, вы подавитесь уже моей второй, вам только покажи мою первую половинчатую, вам тут же сделается плохо… впрочем, зачем я это говорю? Кому? Не вижу уха даже на расстоянии протеста
   перемешать, что ли, пункты и написать вразброс роман? А кто будет читать, кроме меня? Кто будет спрашивать о регламентации? Кто поставит в укор лень и целенаправленное вредительство сюжету? Да и о стиле никто ничего хорошего…
   записать, что ли, отсутствие в пункт?
   16 - все вышеизложенное плюс… что прибавить к тому, чего нет? Еще одно, еще два круглых (нулевых) раритета? Может, сделать восьмикратными нули и восьмикратно станцевать?
   или стереть этот ненужный, дикий, восьмеричный танец и поставить пунктом чествование романа - назло регламентации (той, что я выставила цифирью)? Не выставлять в конце 295-м, к примеру, а поставить 16-м, и с этого момента  принимать заздравные, застольные речи, пить и говорить нену-у-у-жные, гадкие (непременно, чтоб гадкие!) слова
   16, - говорю я (говорю этой крайней, заздравной, мысли, прежнюю стираем), - это способ избежать злонамеренных разговоров о том, что у меня нет сюжета, что я не последовательна в изложении событий, что несу бред на пустом месте с заходом в тупики еще большего бреда, что у меня нет стиля… пффф, какая чушь!
    если это бред, товарищи, то бред, втиснутый в рамки рацио, я уже дошла до цифры 16, до полного изнеможения предмета
    публика у меня в романе уже мумицировалась в креслах заседаний (по той же причине - ждет развития сюжета), в питье и закусывании, и пока я готовилась выйти на сцену - по всем перечисленным пунктам и объявить, что у меня все-таки что-то есть - не надо паниковать и устраивать внутренние дебоши
    наши выставили столы предвосхищений (пошли в обгон романа, надо же!) Там и водка (а вы говорите: сю-у-жет!), сало (буквально взрыв кульминации, тема режет ломтиками хлеб - совсем как Виктор Иванович на конвейере запоя в первоначальные или неумные - неумные они у всех - первоначальные) годы
   все содрано, все украдено у Виктора Ивановича, все выпячивает беспардонный, прямо-таки зверский в своем намерении красть и красть плагиат
   а может, это Виктор Иванович собственной персоной явился закрутить столоприкладство как потенциальный сдвиг в сторону развития романа? Покорнейше благодарю! Щедро, слишком щедро, с безумием ополоумейших трат, выставлен сюжет на  всем сценическом пространстве! Ах, прикройте его наготу хотя бы вымыслом бравад!
    те же призывные речи пить, тот же свет в очах нахлебавшихся и помутнение взора у тех, кто остался сидеть в партере, кто говорит о впечатлениях духа, но не тела, и протягивает руку, но не душу, к рюмке водки - не кресту
   когда я читаю Кафку, я тоже как бы слегка пробегаюсь по телу. Что мне дух? Дух молчит, когда кричит дурным голосом тело
  так Замок - это Театр или нет? Землемер - это профессия? - спрашиваю я, у кого-то спрашиваю, спрашиваю не то и получаю в ответ отвра-ще-е-ние!
   все изъято параллелизмом двух существований - что там, за стенами мистических бойниц, то здесь, за занавесом, один копирует другого, тиражируя отсутствие главного копировальщика, то есть меня
   что там говори чушь, что тут при в дУпло - никто ничего, все только бряцают одномонетным дождем в карманах, вызывая на себя зыбь и вязь красного  цвета
   так «да» или «нет»?
   и Замок отвечает - шитьем, распорочкой, склеиванием протеста, палкой, битьем, зевотой, голосом заменителя Кламма - Момом
   (другая игла, шьет еще корявее): «Землемер - это профессия, а должность изъята из понимания»
   господин К. и я вместе с ним как бы зависаем в воздухе. Кламм - выше, мы еще выше, если появится у нас между ног завлит, мы задавим его своей высотой, своими  органическими выделениями, своими газами и напоминанием о газе… ааааа! Правильно, кот, пали в рыло!
   стонет мой роман неначинанием, но как мне начать - во всеобщей причинной бездеятельности и пьяни, ммм?
   окунуть, что ли, конец этой дикой мысли в бокал и пустить в корень?
   и записать попустительство мыслей в бокалы пьяным пунктом номер 17 (у меня еще не было пьяного)
   а 18-м ударить по 17-му - нельзя, чтобы цифры уподоблялись людям и пили (понятно теперь, почему я беспрестанно пью и палю, ммм? - чтобы отвести беду от счета)
   паритет пьяни я ставлю 19-м, после 19-го можно все!
   я беспрерывно палю, я пушка и порох, я вру про роман, нет никакого романа, ни один роман не захочет взять на себя полномочия пушкаря, стрельника, садиста, толкача, короля - все это я, я, я! Я даже больше, чем король - в первых рядах повешенных у меня ко-ро-ли-и-и!
   я злее, мудрее своих лжесадистских предшественников (чувствую, что эта лохматая, разухабистая сволочь с ножкой жертвенного барана внутри, прислужник чрева, затаилась в задниках сцены и диктует мне какой-то пошлый, неумный текст)
   я сплю на груди точных попаданий, я рыдаю каждому залпу в плечо, я клюю в ночь всякого еще не выстрелившего заряда, во тьму злобной мести, я живу в предвосхищении справедливой (или несправедливой, все равно) разборки между центродвижущими силами Театра
   Театр стал для меня личной прорехой, бойницей, ядром противостояния
   20, 21 стираем, боже мой, сколько слов!   
   22. Я принимаю, наконец, решение выставить скрываемый до сих пор черновой вариант романа. Конечно, роман написан, но мне лень его обработать, чтоб он принял нужную форму, чтобы высветился сюжет, композиция, идея (а-са-ла-под-вод-ку-вам-ма-а-ла-а-а?!)
 
                DO YOU DO YOU WANNA BUMP?
   
   уже пошла музыка, какой, к черту, роман!
   
                BABY, DO YOU WANNA BUMP?
 
   сейчас переставлю, перетасую части романа (и названия) абы как
   почему не нагнетает бред-вой автор блистательной пьесы товарищ Альфред Жарри? Снимите повешенного!
   здесь проигрыш… не хочу никакого романа!
   B! U! M! P! Идея. Еще раз И, еще раз Д, Е, Я! ИДЕЯ!
   вот так, как поется в этой песне, как обрушиваются удары на барабан, спонтанно, может, мимо цели, сюжет размазан, размыт
 
                DO YOU DO YOU DO YOU
 
   так пишу и я
   изобилие повторов
   брошены из подворотни души слова, игнорируя строгий алфавит, смысл и противостояние слов, сначала B, потом U, потом M, за ней P - BUMP!

                BABY, DO YOU WANNA BUMP?

    в ответ ни гу-гу!   
    таков и мой роман: спрашиваю, отвечаю, спрашиваю, отвечаю, спрашиваю
   съедено параллелизмом всякое начинание - если «да», так сразу «нет», если Замок, так сразу Театр, если Кламм - Фриду, так завлит - меня-а-а!
   нет, чтоб открыть книгу и прочесть, что Кафка выставил впереди повествования - Фриду - не Фриду, тело - не тело, мысль или чахоточную ноту ее, побирательство в ущерб желудку и пьяни... что-то я не…      
   убрать, что ли, параллелизм? Закрыть книгу и больше никогда… 
   а то - меня-а-а-а!
   стереть Театр как условную привязку к режиссуре? Нет никакой режиссуры, вранье!
   вместе с войной и нагнетанием недоверия ко всяким искусственно причиненным привязкам?
    передислоцировать Театр из режиссуры в народ, органичное место обитания? Ах, как бы мы подыграли всем драмам, сделанным для народа, ммм!
   при условии, что в первых рядах будет сидеть народ, а не лю-у-у-ди-и-и! - плакатно-бесовская (извращенная) трактовка этого слова
   а в контексте со словом «свобода» («Дайте людЯм свобо-о-о-ду-у-у!») звучит как «Дайте бля-а-а… сва-а-а…!»
   хохот, кривлянье безутешных гласных - это, что ли, народ? Тьфу!
   нам, что ли, людЯ… (бля-а-а…!), привыкать к проституирующей грамматике запатентованных бордов, на которых (подкожно, лживо) рыдают олигархи? Тех нет уже давно, а слово (месть слову) еще выкаблучивает похотливый танец - та-да-да-да-дам!
   теперь понятно, почему я танцую восьмикратными ногами? Я превозмогаю спесь зажравшихся, та-да-да-да та-да-там! Дайте румбу или что там похотливее похотливого, ммм? Та-да-да-да… тьфу! О чем я, собственно… какова тема выкаблучивания? Аха-а-а! Та-да-да-да… то, что я нагнетаю ногами - та-да-да да-да-да-да! - и есть самое главное, выбивание протеста… против чего? А против всего!
  тасую роман, как обещала - бцццжжжззз-ааааа! пых! Пункты, конечно, пойдут вкривь и вкось, а вы плюньте на пункты!
   
 
 
                5.  БАЛЕТНОЙ ТРУППОЙ ТЕАТРА

 
   Я достала не только приманку для молчальников - «Замок» (акулу я достала, вот что!), но также и ответ на вопрос: кто я-а-а-а!
   даже не ответ - обобщенность мнения: что такой-то факт неучета работников канцелярией (а я бы сказала - порчи работников, озлобления, отчуждения работника от театра) встречается повсеместно
   не только я не понимаю своего места, должности, но также и землемер, господин К. (Кафка?) не понимает, землемер он или не землемер. Если Кафка землемер, я тоже в какой-то степени землемер (артистка-землемер) - стоять рядом с Бобби Фаррелом и пританцовывать
               
                Daddy Daddy Daddy Daddy Daddy Daddy Daddy
   
   через экран закрученных до боли фа диезов - это землемерство или нет? (в этом землемерстве есть что-то театральное)
               
                She's crazy like a fool
                What about it Daddy Cool
   
   а что там еще, кроме диеза, так это надо через увеличительное стекло сцены посмотреть. Бывает, так накрутят, что ничего, кроме стекла… дие… лиц, разпомаженных суррогатом движений, нет. Как я ненавижу эти прихлопы и притопы из «Трамвая «Желание»! Тап-тап, та-ра-ра-ра-ра! Одна начинает, другая (та, что за Стенли, за скотское, животноводческое, наглое)
   подхватывает - тап-тап, тап-тап, та-ра-ра-ра-ра!
   ты же против, ты антитеза драмы, что ты машешь руками! Мне как-то неудобно даже сидеть в первом ряду и ловить ушами, всеми органами тела отмщение рукоприкладства за прогнивший дух - та-да-да-да-да-а-а!
   дайте, товарищи, румбу, дайте что-нибудь для обветшалых ног и шеи! Та-да-да-да-да-а-а! Те, кто создавали румбу, не приклеивали запал к верхним оконечностям тела, а распределяли
его на весь прямоходящий скелет - та-та-да-да-да-а-а-а! Начиная с вертикали - и вни-и-из! Ааааааа! Ммммм! Та-да-да-да-да!
   чем вы хотите перебить Стенли, объедание? Выхлопами вашей ординарности? Ленью? Беспредметностью страсти? Куда вы подевали страсть из «Трамвая»? То, что в Театре невозможно, у Теннесси Уильямса нельзя-а-а-а! Все стирает торнадо нервно-психического пианино, измывающегося над цветом - синим, сыграйте это синее, музыкант!
   чем, как и возможно ли перебить стихийность цвета? Какой физиологической моделью? Каким органом тела, какими ярыми, фундаментальными ладонями?
   скоро я сломаю язык в попытке внести хоть какой-то пыл и страсть в момент желейного трамвая. Уильямс, извини!
   папочка сводит с ума               
               
                She's crazy like a fool
   
   строгий как лед, папочка               
               
                What about it Daddy Cool
   
   папочка в редкие минуты своей жизни выходит за рамки своего неофициального, надуманного отцовства - и тогда, ммммм! ааааа!               
               
                I'm crazy like a fool
                What about it Daddy Cool
   
    интересно, про какого папулю, папушонка, папище мы говорим и поем?
               
                Daddy Daddy Cool
                Daddy Daddy Cool
                Daddy Daddy Coоl
                Daddy Daddy Cool
   
    неприступность папочки разорвана на отчаянные звуки, которые вылетают как искры из-под ног               
                I,m crasy la…
                I,m crasy la…
                I,m crasy la…
   
    ах, как я танцевала под «Дадди ку-у-ул» в Тбилиси! Там также кричало, бесилось, искрилось и угнетало (своей скороспелостью) синее пианино - на веранде ветров, где каждый вечер упражнялись в искусстве разложить наши души на гранулы свершений «Бони М» и черный, сводящий в одну точку все затаенные желания, все трамвайные пути, квадрат
   танцполе. Такой же в Театре тела Валевского, так вот откуда тянется квадрат - из глубин нашей общей с ним тригонометрической пляски!
   у Зигмунда об этом ни слова - о парности платформ воспоминаний, пишет, что у каждого свое танцполе и шифрующий (жизнь, мою жизнь и мои предубеждения) алфавит, который мы ежеминутно ногами… ммм! ааааа! Но есть нечто коллективное (театральное), ближе к товарищу Юнгу, чем к Фрейду в том, какими глазами мы смотрим на этот мир - глазами рельсов, шпал, конструкций двухэтажных или пара, быстро пролетающего за окном чего-то желе-е-е-зного
   вначале это Фрейд, одиночный танец - там та-да-да!
   и только потом - Юнг, скорость, хронопись будущей глобальной пляски в социуме. Танцуешь восьмеричными ногами - чтоб продолжать танцевать, когда на тебя наступают
   я изламывала квадрат до боли, до умопомрачения
               
                I,m crasy la…
                I,m crasy la…
                I,m crasy la…
   
   души мы вытанцовывали наружу, вот что мы делали, землемеря - с К.(Кафкой?) или с Гансом, или с Виктором Ивановичем, или с Гошей (Йеппе, Лукашем, Швейком, Подколесиным - полный список адептов я оглашу в конце)
   во всем этом мажоритате сверхотраженья нас сопровождал Бобби и, конечно, другие танцоры и музыканты, отраженно зеркальные мужчины
   здесь мелькнул белым фраком Фредди Меркьюри, юла и вертеп взбаламошного - тело и смазка, голос и сирена - мира, которого мы еще не знали и, может быть, не узнаем никогда (не успеем - срок страстей истек)

                Dee do de de! Dee do de de!
 
   стоящие в ряд и как попало, выпавшие случайно из дискографии тонкими, хмельными ломтиками, с плесенью французских сыров и спелостью вина в бокале
   опять я не туда, танцы (и компы) перечеркивают всякую прямую мысль и ведут задворками  пиршеств к истокам моего романа
   стоит ли укореняться в Театр-Замок землемеру - продолжаю я мысль (так он землемер или не землемер, Бобби Фаррелл?.. что-то я не...), если он не понял своего невзвешенного положения в землемерстве Замковой земли?
   и я бы не поняла, ей-богу, будь я Бобби Фаррелом или Фрэнком Синатрой… э, Франком Фарианом… только что слушала Синатру, звучит как ТАТРЫ, КЛЕОПАТРА, страшно звучит
   стоит ли мне впиваться в тело Замка-Театра  (они как отраженье друг друга), если
туда уже землемер сунул свой нос, а дальше некуда?
   и хотя он дальше носа не просунул свое землемерство, Театр выглядит так, будто его перепахал гигантский трактор: все сплошь репетиции и прогоны, а после прогонов снова репетиции, и после премьер - репетиции
   стоит ли вторгаться в Театр, где земля дышит под ногами, исторгает грозный дух и кричит дурным голосом?
   (я как бы с Замковой горы пытаюсь заглянуть вглубь Театра)
   поэтому я тщательно изучаю конструкцию кафкиного Замка - чтобы понять конструкцию (а заодно и демонтаж) театра (того, который навис над Театром, вымышленный, злой театр) и своей тайной, не учитанной жизни. Все пишется со строчной буквы, везде пафос, ложь, обнажение нервов
   когда говоришь о нервах, тут же является Валевский (он сделал железными, кувыркабельными нервы)
   о нравах - возникает Виктор Иванович, взвинтивший картежный слэнг на уровень глобальной пьянки
   нравы стреляют в потолок, нравы мечутся в бутылке, нравы требуют денег за куль препирательств с поместьем, которого, в сущности, нет, одна улыбка - от края до края на апоплексической роже
   об инстинктах и говорить не стоит, их выпячивают до безобразного естества, до претенциозного битья, хоть снимай штаны и вздувай семантику мочеиспусканием
   здесь встал памятником Гоша, прицелившийся поссать на каменный столб в парке, который некогда был девушкой с веслом или мальчиком - с чем-то мокрым (Гоша ассоциативно ссыт в нужное место)
   и поперек всего инстинктивно-нервического - я и мои отчаянные попытки во всем этом разобраться
   когда я сказала об этом Лёне, бармену (я - Лёне?!)… поставим Лёню пунктом 30  (пункты пошли вкривь и вкось вследствие перемещения романа)
   чтобы дать возможность и Лёне, виновнику театральных посиделок, вставить свое слово в гнетущие весь коллектив разговоры о романе. Чтоб не Лёня, стоял бы гнет посреди барной стойки
    и не только - по всему Театру, в литчасти и в креслах начальников - двухголовые кресла,
чреватые непреложностью отказа, там пьесы, сценарии, а также куплеты, капустники и скомканные в подобие успеха лица, вы не увидите их на премьерном показе с последующей пьянкой, отказникам не положено есть, пить и блевать надеждами, которые в стакане
   им остается только одно - терроризировать зверскими фантазиями завлита
   я прибила завлита к стойке гардероба. Веревочный (с петлей Убю), графически не оформленный в безапелляционное «нет», а также «да», стекший с лица апломб в места естественных выделений - все это делает завлита посмешищем в глазах тех, кто обут, одет и не оформлен в должностную кабалу к завлиту
   (или к Театру, завлит хочет, чтобы я написала «к Театру», чтобы таким образом я очеловечила завлита смежностью упоминаний - да разве это возможно?)
   стонет Театр безыдейностью исхода, я танцую на всей этой дикой, запруженной неделанием куче изможденных, пишущих всякую хре… (товарищи, уберите завлита!) лиц
   складывается впечатление, что я именно такая, я танцую на вероятной возможности  считаться таковой, нехорошо это, подло со стороны Театра, поэтому я вправе танцевать как мне захочется - там, та-да-да-да… румба, что ли? Та-да-да-да! Опять румба? Та-да… Зачем ты, радио, ставишь пластинку с прогибанием тела, ааааа?
   та-да-да-да-а-а! - надо вот так!
   восьмеричными ногами, попарно. Будет «Ра-ра-рас-пут-тин!», станцую ненависть к завлиту и ко всей непишущей братии, возглавляющей написание. Чушь какая-то, ерунда, игра на наших нервах, бред бездарности (восьмиокладной, сопутствующей бреду)
   станцевать это восьмикратно, значит возвысить алогичную чушь в степень, умножить доходы завлита, сделать его коммуникабельно-кувыркабельным на сантиметре безликой, никчемной деятельности
   возвеличить завлита до узнавания, до рвоты, до сплевывания в угол - чтоб никогда не возникла бы мысль соприкоснуться с косностью его суждений, с проволокой нечтения, обсирательством униженно пердящих театральных романов
   здесь можно ДАДДИ КУ-У... не надо, ссыкун, подсказывать слова! Пшел вон!
   какой это тяжкий труд - разоблачать завлита!
   танцую зло, как полагается нештатному лицу, наблюдающему этот танец как бы со стороны, поверх приказа, поверх Театра. Я не вкручена в него, не ввинчена, я дикая пьянь слов, принявших форму романа (какой, к черту, роман!)
   танец распадается на сотни, тысячи ног, и все попарно, выдерживая восьмеричный ряд. Чтобы преодолеть жажду к власти восьмикувыркабельного, я танцую эту кувыркабельность, я ее не-на-ви-жу-у-у!
   здесь проигрыш - Daddy, daddy, daddy coo-oo-l!
   о чем я? выпала злая мысль из повествования… там и моя пьеса (в куче пишущих всяк… хре… ах ты, гад!), я не хочу волновать ее доставанием из литературной ямы, она негигиеничная, у нее кожа сальная от несоприкоснувшихся рук
   но кресла (те, что меня отвергают, кресло-головы, кресло-объедалы) манят меня по-прежнему неперсонализацией. Когда мне выдадут должность и форму, я попрошу поменять даруемое на это кресло - обожаю выпирающие из самих себя  головы (одна моя!)
   а если меня метят выше, тогда я, вышестоящая, просто ликвидирую эту должность
   а также завлита с начрежуправом, декоратора, художника (ненави-и-жу-у!), гримера, малюющего всякие ужимки поверх актерской игры, и оставлю только должность балетмейстера, правда, мне и танцевать что-то лень
   как преднамеренное убийство автора. Пусть зияет дыра беспринципного пристрастия к правде, к чистейшей стерилизации правды и к тем должностям, к тем  кресло-головам (свою я временно исключаю), которые пугают новичков множественностью диких образов - в отсутствие адепта (вставляю голову и шепчу, надрывая засохший крик в горле: это я-а-а! меня-а-а!)
   я гну палку злословия в сторону литчасти, читай: канцелярии, которая землемера - господина К. (Кафку? выдумал на ходу теорию землемерства, как я - свой роман) запрашивала
   выдумал запрос, недовольство волокитой, выдумал людей и непримиримые с вышеизложенными причинами обстоятельства
   а когда он приехал (господин одной буквы - К.) - по подлогу самого себя в землемерстве, ему говорят: вас, мол, даже не намечается в Прописях (списано как будто с меня, списано отсутствие) Замка
   (Театра, вас нет даже в способе отсутствия, мы не видели вашего феноменального бегства, вы никто-о-о-о!)
   но, слава богу, не по подлогу в литературе (приехал, и я также - приехала… куда?)
   как это обычно бывает - читаешь и понимаешь: подлог, да еще какой - подлейший!
   выбрал бы другую профессию - для вранья, для нагнетания сюжета, исключающую всяческий подлог или хотя бы половину, четверть подлога,  и не было бы романа… тьфу, тьфу, тьфу! я за подлог!
    выдумали отказ - поверх выдумки господина К. (Кафки?), в этом заключается главная идея романа (вранье на вранье!): хочешь стать землемером (кудристое, химическое вранье, но как вдохновляет!), будь им, но не надо лезть вверх, в препоны и загогулины канцелярии прожектов! Там и плюнуть некуда - от ослепляющего прожектерства жен (что там, что здесь - одно и то же!)   
    приводящих из дому мужей и их любовниц, а также любовников опосредованных любовниц, чьих лиц не разглядеть из-за того, что они слишком часто выворачивают шеи в сторону моей противоречивой должности и такой же зарплаты, спрашивается, зачем?  Она невидимая, она латаная-перелатаная, калека неуплаты!
   высвечивается в их фермерских, расчетливых глазах совершенно другая цифра, превышающая мою стократно. Надо же, столько математических сдвигов в сторону увеличения, прогрессии на одном квадратном сантиметре плоти! И было бы на лице, так нет, надо непременно заглядывать претенденту в жопу!.. Что ты несешь, гад!
    начальник канцелярии Замка Кламм, раздвигающий ноги Фриды в узких коридорах гостиниц с пролежнями кроватей или тенями их (да и сама Фрида, скажем в скобках, размноженная готовностью держать ноги ножницами) - просто идеал стерильности по сравнению с нашими любовниками с загаженными лицами любовниц. «Я любовница Кламма!» - говорит Фрида, желающая дать фору театральным любовницам, а также и мне (в первую очередь, мне-е-е!), взрослой, циничной даме, пишущей про отношения, и продолжает дальше наливать - такая естественная фривольность вырвавшейся из-под пера Франца К. (Кафки?)… что-то я не…
   иногда мне кажется, что я так же часто и в той же последовательности, почти монотонно и пошло, с пролежнями мыслей от прогрессирующих в Театре жен (с любовниками в степени и корня квадратного) использую слово «роман», как Фрида - «Кламм», «любовница Кламма»
   «расстаться с Кламмом» - расстаться с романом (а Кламма-то нет, кто-нибудь видел Кламма?)
   «вернуться к Кламму» - вернуться к роману (кто-нибудь читал мой роман?)
   кто-нибудь видел на мне Кламма, роман с Кламмом, с красной (потребительской) тенью Кламма в Театре - завлитом в интересах своей Фриды, своего пустого позерства на фоне пустопорожних интервью с гастрольными театрами, ммм?
   в этом и заключается работа завлита - держаться за стойку микрофона случайного гастрольного пыжа, выстрелившего не в ту мишень, те, что не случайные, что являют собой театр и великую говорильню, не желают иметь рядом с собой завлита -  по умолчанию, по всеобщей договоренности (там, наверху) о недряни
   даже не знаю, что поставить из Лёниного репертуара в конце пафоса, какие слова. Пафос не кончается, снова вру, и головы множатся, множатся, скоро не останется мебели в Театре, кроме многоголовых кресел, и Гоша, заезжий эксгибиционист, будет ссать где попало, гласящая статья вопит ненаказуемо, а жаль (жаль, что так мало выставлено голов!), пункт 31: не ссы где попало! (31-абв-ё: ссы, Гоша, ссы!)
   вообще-то, вся используемая мною цифирь является следствием чьей-то вины (пункт 31-прблмрл-бцжжжззз-ааа! - обвинение в преступных действиях) Это, в первую очередь, Гоша, во вторую - Иван Кузьмич Подколесин, затеявший возню с числами, упирающимися в конец календаря. Я бы пошла дальше в своих рассуждениях … о чем мы рассуждали?
   но как? куда? Звезды в небе опустили занавес и отшибли всякую мысль
   может, мне для парности, для четного числа (второго беспочвенного обвинения, поставить 32?) обвинить кино в запутывании  сюжета? Я имею в виду все тот же «Замок»
   (я так же, как К. свою жизнь, путаю, масштабно путаю и жизнь, и роман, а теперь поставила на кон полного затуманивания кино - зачем?)   
   гложущий головы лучших умов, а не лучших просто забрасывает на стенку кроваво-красных язв и догм нечитабельностью интеллекта (ставим 33-м то, что я сейчас сказала)
    на 350 странице романа я понимаю (еще, честно говоря, нечего понимать, но я смотрю впереди понимания, я заглядываю в самый конец того, чего еще нет), что для лучшего понимания «Замка» следовало бы воспользоваться экранизацией романа - чтобы знать, поняли ли те, которые пытаются нам объяснить другими средствами
   я разделила версии на «нашу» и «их», на «Замок» и «Das Schlos» («дас шлос»), но лучше бы я этого не делала, потому что после двух остроконечных версий добраться до сути оказалось дико маловероятным
   несколько киновариаций взламывают одно тело, и это тело - Кафка
   а мою - так просто отбрасывают на километры отчуждений
   в одной из версий у К. слишком много огня, который он, быть может, приберег для фотографии на паспорте, чтобы не быть неучтиво безрадостным для фотографа, не замарать лицо фотослепка, а оставить его плавать в ванне воспоминаний, в прожектерстве красного, избыточно понятного очертаниями тела, но смытого в душе
   однако он вовсе не таков - К. (Кафка?), его внутренний огонь запружен недостоверностью сведений из Замка (Театра, сказала бы я, я подыгрываю сама себе на нервах К., своих у меня, похоже, не осталось)
 
                Baby, do you wanna bump?
   Do you wanna…
   B. U. M. P.
   Bump!
   дальше - проигрыш, long instrumental part
   если открыть шлюз откровений, обещаний должности, высоких денежных аппликаций - чтобы это на лбу было пропечатано, чтобы никто не посмел бы усомниться в том, что носитель знаков имеет нечто вам наговорить… неприятное
   то…          
   ей-богу, не могу предугадать, в какой ус Кламму (завлиту) подует ветер неожиданностей - в сторону ли отнятия или в сторону получения, будет ли расти холм созиданий или по-прежнему будет выкачиваться пустая помойная яма
   ставлю многоточие и умолкаю. Часто ли К. пользуется многоточием? Он недоговаривает в середине слова, в любви и обхождении у него всегда прочерк, в разговоре с помощником Кламма он захлебывается от слишком податливой гласной «о» в окружении ммм, мыканья - М-мо-о-ом! Коньяк, мокрая шуба в извозничьей теплой норе и мороз (хор мороза) повторяют хрюканье М-о-ома, или Ома, или А-а-ама, который (М-О-А-А-А!) никак не объявится на страницах романа
    там раздиранье паузы, там кровавое месиво незапланированной жизненной остановки, там гнет, там падаль пустых, ненужных фраз, а физиологии, человека, с кожей и недоумениями всего человеческого, нет
   М-мо-о-о-ом! М-мо-о-о-м?!
   Bum? Baby, do you wanna bum? (у бэйби есть чем тусоваться!)   
   Ра-ра-рас-пу-т-тин! А Мому, который Кламм, завлит, беспрецедентное театральное хозяйство - нечем
   сказала РА (РА-РА-РАСПУТТ-ТИН!) - и повалил густой московский (императорский) снег
   если я поставлю пунктом 34 снег (снегопад, помешательство снега), плюс пункт 35 - того, кто взял бы на себя вину за содеянное
   то придется ввести снег, горы снега в повествовательный круиз по пустым страницам романа. Так я и сделаю, мне легче писать на снегу обстоятельств, чем марать тяжелым слогом чистые, слишком чистые (это я уже говорила) листы нечитабельного романа (цитирую почти дословно завлита, его мутный, прозорливо впуклый взгляд)
   может, я тут же взялась бы написать про этот снег и негодование протеста, но комп рвет текст на куски и выбрасывает в пропасть недостижимого самые лучшие моменты моей жизни, связанные со снегопадом, безумно красивым в оттепели зимы
   чтобы я слизала бурю (и приложенные к ней жизни, там и моя Ж. - жизнь) у господина К. (Кафки?)   
   так вот почему у него обрывается имя на первой букве! Да это не человек вовсе, а заготовка человека, не названный, не выделенный даже грамматически субъект
   что-то вроде моей Ж. в Книге Жизни, которую мне никогда не прочесть
   УНА РОЗА ПЕРИКОЛОЗА («опасная роза», ворвался в эфир Челентано) на торжественном обеде в честь неназванной
    и сразу же за РОЗОЙ (праздником, раздачей доминантных премий) слово «провокация!», не дав глотнуть речей, цементирующих душу - NON PROVOCARMI MAY! Не провоцируй меня!   
   не зажигай спички, не ломай свет, не кроши тьму, не играй со мной, уходи-и-и!
               
                tu sei una cosa               
                pericolosa e preziosa               
                dipinta di rosa               
                che per il freddo non sboccia mai            
                nemici noi ; un dolore sai               
                se giochi tu io non gioco pi;               
 
   там, в окружении бумазейных стаканчиков (нелепых для людей), заплеванная, загаженная маслинками, субординацией белого над красным (не надо, комп, исправлять!), виноградных гроздей над канапе, большого над малым, пьяного над тем, кому нельзя-а-а-а!
   я задумалась над тем, как в мою жизнь ворвался Театр и можно ли найти корни этого вмешательства в спокойное пребывание меня на территории, далекой от Театра. Как вообще могла возникнуть дыра (вероятность подобного) в свободном, цельном теле, через которую подло, нахраписто, с интервалами заводного механизма, с ее нудотой и раздиранием рта, внедряется нечто новое, невыясненные обстоятельства будущего, которого я, наверное, не хочу
   у меня даже документа нет, чтобы удостовериться в том, что именно то место, где я сейчас стою, живу, летаю, прозябаю, и есть тот самый Театр (кому я это сказала?)
  со дна труднодоставаемых душ выкатывается такая дребедень, что только и остается ломать эти души и выбрасывать
   запишу пунктом 36 «пункты» (всякую цифирь), буду умножать бесконечно процесс ломки и бросков и буду совершенствовать подачу
   такой арифметический обман обстоятельств, вставших поперек судьбы
   этой способности (жить по пунктам, и ни дюйма ни влево, ни вправо) я научилась у гоголевского Ивана Кузьмича (Подколесина), тут же, в Театре. Приехал, якобы, ноги мыть в тазу чудачеств (пункт 36-ё - мытье-о-о!), а сам явил собой совершенный протест всякому насильству над собой, выставив щитом НЕЖЕЛАНИЕ, выставив ноги впереди женитьбы, цифирь вместо разговора, ваксу вместо сапог и вздрючивания ног - та-да-да-да! в танец 
   и помешательство вместо акта гражданского сочета-а-а-ния-а-а! Это протяжное, выверенное годами беспутной жизни нытье-вранье неженатого (пункт «ё-ё-ё!)
   сидит, черт рогатый, и считает дни календаря! Три раза выворачивал пальцы (одного не хватило, надо, чтоб нече-о-о-тное!), чтобы не жениться, и, таки, не женился!
    и я точно так же, как он, выпихнута в замужество романа, которого я не хочу, не желаю я никакого романа!
    Иван Кузьмич мое зеркальное отражение в коме: ноги в рост, мысли врастреп. Зачем они мне это показывают и показывают? Привозят и показывают - зачем? Разве я слабоумна, чтобы мне еще и пока-а-зыва-а-ли?!
   «Скоро будут екатерингофские гуляния» - намек на нежелание всяких екатерингофских гуляний с последующей женитьбой и препиранием женитьбы (22 препирательства): «Я сегодняшнего дни не считаю» - и монотонно, поцифирно, утробно гнул женитьбу в бочку: 8-е, 9-е, 10-е, 11-е… 31-е!
   закручивание пальцев в мясо каждого последующего числа, отметание всякого счета, числа, всякой женитьбы, тела, всякой насильственной интеграции в то, чего ох как не хочется!
   а ненасильственная отметается вдвойне - в руках у невесты останется шляпа
   а у меня, на макушке контрацептивного желания сделаться завлитом,  вместо шляпы валяется какая-то хрень с печати, какой-то презерватив недоразумения, какая-то вошь с гнидой поедания (уж не ссыкун ли подсказывает мне слова? пшел вон!), червь с затяжным крючком на слабую вероятность улова
   кроме гоголевской шляпы, кроме этих двух слов: жених, шляпа - затычки лысины или затычки ложного цветения, волос вместо головы… надо остановиться
   может, объявить с самого начала, что в лапах судьбы останется шляпа, а романа как такового…
   как только зрители соберутся, сразу же объявить, какая вещь останется лежать на сцене (не выстрелившей). Шляпа?! Все вместе, и - «Шляпа?» «Нет, не шляпа (хором!) - пре-ди-сло-ви-е (вразброс) к роману… роману?.. роману-у-у?!» И все с замиранием сердца будут ждать эту шляпу… или предисловие к шля… ро-о-о… тьфу! какая привязчивая шляпа-роман… э, песня!
                Bahama, Вahama Мama!
   
    таков смысл (или отсутствие его) моей бредово-акустической манеры письма, а виноватыми следовало бы сделать Бахаму Маму, Ивана Кузьмича Подколесина, вызвавшего к жизни крупную цифирь, Николая Васильевича Гоголя и его душераздирающую шляпу… ооо, those Russians! Эта песня закручивает мозг в противоположную сторону
 
                Bahama
                Bahama
                Bahama
                Bahama
   
   и - прлблмрлн! - кульминационная завязка, мытье ног и обстирывание вчерашних дискомыслей
    а сюжет стоит за занавесом концептуального видения режиссера и парится. Когда кончится эта музыка, этот бред и помешательство сапога с пиджаком вследствие женитьбы? 
   разговор на разговоре, встрял слипшийся от перевоплощений женитьбы сапожник с пиджачником (фракодел с фраковедом, не желающие быть названными, потому что шьется не к свадьбе - к помешательству)
   а не спросил ли сапожник (портной, фракодел, фракосра…  э, стрел… пшел вон, скотина!), зачем барину понадобились сапоги (тонкий намек на шляпу-роман), ммм? Может, он хочет жениться-а-а-а-а-а!
   а не спросил, зачем он шьет из такого сукна? Может, он хочет жениться-а-а-а-а!
   а не спросил, зачем ему такая вакса-а-а-а-а? Ааа? Может, он хочет жениться-а-а-а-а!
   и я  точно также пишу свой роман - ноги мою, а говорю, что пишу. ААААААААА! Жениться-а-а-а-а! Не жениться-а-а-а-а! Не хочу я этого романа!
   пропустить пункт 37 (этот вопль, это нежелание жени…) и сразу приступить к пункту 38 - к вопросам? Жени… - не жени… тьфу! Не хочу я никаких вопросов! Время вопросов ушло в пропасть прозябания         
   а все-таки, как он мягко (пункт 37 - Иван Кузьмич со своей женилкой… э, женитьбой, в которой так и не сработал указанный инструмент) вписывается в ткань романа!
   романа нет, но дыра уже ширится вместе с цифирью и обговариванием, вернее, отрицанием всякого обговаривания и всякой женитьбы
   значит, роман все-таки есть, где-то на задворках сознания, не будут же они  развертывать широкомасшабную картину женитьбы на страницах романа, которого нет!
   а Виктор Иванович устраивать распивочные, разливные дни с салом и водкой в пустом зале, где заворачивают делами двухголовые кресла (одна из них моя!), а публики (меня в целом и общем) нет
   а Гоша - ссать на двухголовых в присутствии романа. Чтоб не было романа, не было б и Гоши, Гошиной вездессущности (с двумя «с»… не надо, ссыкун, перевирать!)
   в парке, месте прерывания чахоточно-чулочного оргазма (или «перчаточного» - одно и то же!), на конвейере плывут обноски человека, как будто про меня сказано, мой парк, мои члены тела (обескураженные вынужденной тождественностью)
   какая-то странная обнаруживается связь: Гоши с романом, романа - с громкоговорителем, с пьесой, скамейкой, Изабеллой Юрьевой, желанием па-а-а-ссать и нежеланием жениться 
   Гоголь, убери это слово «женитьба» с титульной любви! Или ты хочешь упечь романиста (жениха, весь Театр) в дурку-у-у?!
   надо же, Гоша облегчился, и глубинные льды сдвинулись в сторону музыки и вокала. Это не  избавление от физиологической боли, а наращивание надуманной и физиологии, и любви (и еще чего-то такого, что при увеличении кажется отвратительным), наращивание жизни, может быть
    вот здесь, где столб и скамейка, я ставлю рояль… извини, Гоша, за вторжение в сюжет!


               

                10. ШИЗОФРЕНИЕЙ


    Беспрерывность созерцания - мое главное достижение в Театре. А также я ставлю себе в заслугу панический отказ от всякого такого созерцания, когда смотреть уже нельзя-а-а-а!
   что на сцене, что в жизни - одно и то же! Словно я слизываю судьбу, ход ее сокраментального действия с посторонних лиц, а те, в свою очередь - с меня, о, боже!
   играйте, товарищи, лучше, не надо «Гоп-гоп, тра-ля-ля!»
   я бы не писала романы - пусть бы они играли! Гоп-гоп! Навеки впишу этот ритм, стирающий напрочь игру, на вывеску вселенского театра: «Гоп, гоп, гоп!» Чтобы помнили - так жить, так играть нельзя-а-а-а-а!
   то, что я называю романом, и не роман вовсе - всего лишь привязка тела к одноактной пьесе (вымученными нервами, бредом, заиканием - прблмрлн-бзжжззз-ааааа!)
   сделайте, радио, этот крик!
   а если роман, то только на линии ненависти к гопству я вижу основание его
   громче!
   мне трудно в такой ситуации, Алла, разобраться, где роман, а где выблевка вчерашнего текста. Вы считаете, это роман?
   вы как будто лепите из осколков фраз абсолютное завершение. Еще несколько штрихов, и я уйду из всякой незаконченности, всякой подозрительности, а также пьяни… закончите и ее усталым жестом возвышенных рук!
   я не знала, что надрывность членов тела может быть прекрасна
   что моя расхлябанность абсолютно пластична в рамках балета
   покажите, Алла, и мой смех, - говорю я в моменты наивысшей печали, растроганная  до слез возможностью пластической интерпретации романа
   избавиться от тяжкой миссии быть романом (буквой, фразой, фрагментом, территорией, не обозначенной на карте Театра) - к этому стремится моя мысль, мое жадное до свершений существование (не говорю «жизнь», разве это жизнь?)
   покажите банкетную завязь сюжета, Алла! Мне хочется пьяни воспоминаний
   когда я плету сети о пьяни, я как будто слизываю языком явь-навь с прави, что-то эзотерическое (в моем случае - истерическое), обещанный факт продвижения романа (в пьяни, в пьяни быстрее, чем в яви!)
   как только отрываюсь от правь-навь-явь-пьяни, я теряю свой путь
   я - правь-явь-навь с умопомрачением навь-явь-пьяни
   громче, еще громче! - кричу я пальцам («коричневым», беглым, выпавшим из спектакля в мою синтетическую навь-явь пьяни)
   Алла, сыграйте эти пальцы!
   и я играю пальцы, пианино, Аллу
   к трем часам ночи костерчик разгорается сам собой, ты даже не прикладываешь спичку, свечку
   вот здесь, в груди, Алла, полыхает… Алла, полыхает!
   все, что не имеет привязки к огню, пламени, я стираю с повествования
   я выбираю пьянь (или явь пьяни) обещанности красного рая, вкупе с героями высокой пьяни я пью, я восхваляю все пьяное
   поставьте, Алла, этот холерно-показательный синтез яви с наволочью пьяни на пьедестал почета!
   и Алла танцует пьянь-игру, ее сокраментальное действие на наши уставшие, вынужденные безнадежно блефовать
   я устала, Алла, и вы устали!
   души. ААААА! А ЧТО ТАМ ДЕЛАЕТСЯ, ААААА? - с заглядыванием в Гоголя, в Виктора Ивановича, в наслоение образов, уходящих за горизонт восприятия
   помещик ли это, бездетный враль или картежный шулер, обремененный семейственностью как козырными картами в крапленой колоде (вытащил жену, надо же! ах ты, га-а…!)
   просто приложился к крапленой карте и спрашивает: «А что там дела… ааааа?»
   и все как бы видят эту юбку и бабу на столе
   а ни того, ни другого нет
   и под то другое, которого нет, положено еще и третье, а под то еще то не то-о-о!
   наслаивая бабу за бабой
   карту за картой
   только что был муж, благородный папаша - и вдруг просунулась крокодилья пасть, прямо через рот мисосердия
   только что скользила по рукам масть, и на тебе - банкрот! Ааааааа! Взрывается посуда в осколочном сознании, вот здесь - пу-у-у! пу-у-у! Кричать или не кричать?
   радио-о-о-о!
    а в пасти раскинулось поместье - от уха до уха, которое он и поставил на кон… да ему сам черт не товарищ!
   тут  Виктор Иванович, словно услыхав о себе чересчур лестное, магнит пристрастий и желая смахнуть доведенную до абсурда ситуацию, выходит на авансцену и нервно тасует карты
   кого он ведет взаперти своих плоскостей, одному богу известно
   то, что я там, марширую с его тараканами, с его зверьем, гардеробом перевоплощения
   ах, перевоплощения дар, перевоплощенный Кафкой до ужаса, до отвращения!
   так это видно сквозь перевоплощенца 
   я множусь в чудовищных извращениях объемов, плоскостей и сущностей
   я не понимаю, какая идет игра
   я прикладываю подушку к уху, я взываю сон, настолько оглушает, бьет чудовищность непонимания всей этой процедуры с картами, женами, приколотыми к столу, на которых разыгрывается такой преферанс, что вы, товарищи, сидящие в зале и вистующие в ремизе отходную, и не видели!
   и сон сшибает меня прямо в первом ряду, постель расстилается кое-как, я съеживаюсь в комок и засыпаю 
   и вы, Алла, спите, ваш сон слеп, обезображен недостоверностью происходящего
   самое недостоверное в нем - последовательность снов-перевертышей: сначала зрелища, потом участие, сначала жесть пьяни, реплик и жестов в возвеличевание пьяни, потом само действо - пья…   
   еще Гоголь не вообразил, еще актерам не раздали роли, еще не разлинеены в пьянь слова, даже замысел не замаячил в первом прицельном ряду, а актеры уже играют предисловие-пьянь к спектаклю, который то ли будет, то ли нет
   списано прямо с меня, с моих противоречивых предисловий-пья… к роману, которого… тьфу, тьфу, тьфу! Так будет он или не-е-е-ет?
   сыграйте, товарищи, мою неуемную жажду говорить, кричать во все горло, может быть, мне, кроме этого ничего и не на-а-а-а-до-о-о!
   сказала «пья…» (я не сказала «пья…»!), а некоторым уже слышится грандиозное развертывание пья… рома… что вы, актеры, решили сделать со мной, сомневающейся в пья…  рома… ммм? Расскажет ли крик-пьянь-роман о чем-нибудь, кроме пьяни?
   я застряла на слове, Алла!
   и Алла танцует мое упование на пья… (ей-богу, я совсем не это хотела сказать)
   рисует ногами стол, каверзу великой предвариловки-пьяни
   еще то не то и это не так, чтоб… а за столом пьянь-рвань-яви (уберите кота из повествования, я так не могу, я …)
    уже сидит (раскачиваемое моими словами о пья… тьфу!) наше театральное зверье - кот и гардеробщица Вера, умопомрачение от зверя (надо ж было так нагло, так самозабвенно и беспрепятственно… куда смотрит режиссер?.. вторгнуться в сюжет!)
   он, что ли, запатентовал ей сто граммов на бис? Где б она еще так явно короновала свое пристрастие к дармовщине! Это тебе не крюк, на котором манто поперек глотки вместо водки! Это, товарищи, те-а-тр! (не надо подсказывать!)
   каждая рюмка взывает к переодеванию, выносу декораций, выносу трактира и полномочий его за грани театрального действа
   еще чуть-чуть, и «классики» выльют остатки самогона в наши души, всегда жаждущие, чтоб нам непременно е-ще-е!
   когда откроется портал выплескивания дряни (если откроется, если не завязнет на скрипе и вое) в спектакле-обжираловке, предваряющем спектакль-пьянь 
   это всего лишь отутюженная грань его, наслаивание помешательства до помешательства - чтобы вы почувствовали вкус игры
   сразу не войдешь в роль зрителя, как в хмель до бутылки и стакана, поэтому все время наливаешь и…
   поэтому смех поверх нервов, который вы потом цинично продлеваете в первом ряду раздиранием рта, хохота
   одному достаточно намека, другому надо рвать челюсти и вливать в рот конфликт повествования. Держите наготове органы тела, товарищи зрители! Не уповайте на ваши незрелые, неискушенные предвариловкой пья… какого-нибудь процесса (главное - процесс!) души!
   наливают понемногу, потому что действие еще как бы не в угаре, еще кульминация дремлет взаперти ангажирования, еще пять минут, еще чуть-чуть…
   и конечно - прблмрлн-ааааа! - выблевываются нечаянные жесты и слова, абсолютно не к месту. Кто-то даже вздумал выгнать из себя актера, дремлющего одиноко внутри за такой же рюмкой водки, с такой же напряженностью мыслительного процесса, с таким же утомленными глазами
   а я сижу как заневестившая сволочь, от которой отринута чьей-то рукой накипь банкетно-пенной драмы - следствие тяжких причин моей прожитой (и непрожитой) жизни. Ах, достаточно драм для одной безумно уставшей коллизии с рюмкой водки и кусочком сала!
   тут пробежал, нелепо подпрыгивая, с тяжкой ношей через плечо Кламм. Фридын задний мешок удовольствий исторг вонь
   даже не пробежал - пролетел ненужной, дикой мыслью посреди пира. И я, вместо чтоб отвлечься и забыть, продолжаю свой пошлый, беспочвенно-кабаллистический параллелизм: Кламм - завлит - красно-коричневая накипь Театра
   пусть Кламм задействует Фриду, товарищи из реквизита! Пронесите ее мимо заболтанного и наполовину съеденного! Червяка пристрастий, апофеоза жратвы и жалованья (по-моему, я удаляюсь от Фриды на расстояние красного и все ближе и ближе подвигаюсь к рюмке) вынесите в кулисы подаяний!
   как вы, товарищ, представляете себе просмотр спектакля? Возможно ли это в принципе? Не будет ли отторжения искусства крайне раздражающим моментом питья? Не затянулась ли пауза в предвариловке показа?
   Фриду! Понесли Фриду по задникам сцены!
.  да, мы пьем, и мы потакаем питью, но мы не желаем усложнения и без того сложной политической атмосферы питьем питья
   поэтому мы всегда находимся в ступоре желаний - хотелось бы еще, но как бы этим делом не нагадить во взаимоотношения, не заложить бы колбасками всеобщее процветание нации… что ты несешь, гад!
   мы желаем смотреть безалкогольными глазами на всякое расточительство и всякий запрет
   мы желаем, но мы не жаждем - слишком долго мы желали
   по-моему, я завязла в патетике хора, чего мы желаем, так сам черт не разберет… о чем я? Ах, да! В одеяле и тапочках я смотрю из партера на сцену и недоумеваю: а что это делается, ааа?
   потребовала от Виктора Ивановича водки?! Я?! Боже упаси!
   предварительный просмотр?! Что за ерунда!
   но тут товарищи Гоголь, Виктор Иванович и Вагнер (только Вагнером можно оправдать столь внушительную пьянь, чтоб не Вагнер, была бы пьянь горше сивой пьяни) вырываются из моего сна и выстраиваются в предвариловке спектакля словно живые
   не нагнетаю ли я (говоря о пьяни) пьянь торжественного вручения премии за мой ненаписанный роман? - думаю я промежуточным сном правь-явь-навь-пья… ммм?
   будет ли  рукоприкладство вручения вместо слов и словопрепирательств о пья…? Я не скажу ни слова - когда мне поднесут благоговейным жестом жерло (оно гори-ит!) миниатюрной копии Большого Вручения-а-а-а-а! (за роман)
   Виктор Иванович (возвращаемся к мысли, прерванной Вруче-е-ени-е-ем) перевешивает себя, свое тело и экзальтацию постаментной личности через раму пристрастий в навь-явь, как бы выруливает вправь от всякой пья…
   просто не верится, что эти каменные люди, исполины гигантской пьянки, толкают меня в еще большую пьянь-непонимание, словно я случайно выпала из вседержавной роли на самую никчемную должность в Театре, какой, наверное, не предусмотрел сам господь бог (а также зарплату, бррр!)
   словно я работаю уборщищей у возвысившихся, сейчас они меня поднимут, дадут пинка, и я, потирая ушибленный зад, возьму, наконец, в руки швабру и начну свое убийственное дело
Уберите от меня этот гадкий сон!
   и сны, и рожи, и карты тасуются как попало. Вот пошла крапленая масть, в масти вырисовывается хитрая рожа Виктора Ивановича - король пик, дама сверху. Прикрыт ложью как бы изнутри, вы спросите: «Где твоя подблюдечная жена, ааа? Где козырь благоденствия? Где деньги на кон, дупль в рыло?», а он вам не ответит. Заперто на ключ подловатой тайны, ключ летит по касательной, Гоша (с другой стороны, из другой пьесы), озабоченный совершенно другими страстями (па-а-а-ссать!) и не вникающий в проблемы отпирательства - клюю-у-уч - не клюю-у-у-уч!
   желает, чтоб ему задавали вопросы по существу. Гоша жаждет своих песен, стихов в однотематике зверья, перед ним дилемма (насекомоядная): пчела или оса-а-а-а (сса-а-а… сса-а-а… посса-а-а…!), а клю-у-у-уч - ключа-а-а-а ему вовсе не на-а-до-о-о! Все на нервах, на истерии загнанного в тупик обстоятельств клюю-у-у… какой, к черту, ключ!
    чем ночь черней, тем бесполезнее делается клю-у-у-уч!
    и Гоша делает переброс ключа по касательной парка: «На, возьми свой клюю-у-уч! У меня дома жена-а-а, я еще с ней не развелся-а-а-а! Я ее, быть, может, еще люблю-у-у, сам не знаю-у-у, но люблю-у-у!» - укачивающая бдительность ночная песнь, вот ее полное содержание
    до тебя, твоих объятий еще руки не дошли, еще та нелюбовь горячее, чем твоя лю-у-у-бовь, которая не теплится, не горит, а только жалит похотью намерений. Даже слова к твоей-моей любви, которая еще не любовь, выглядят так, словно списаны из четвертого сборника стихов Аполлона Кривообссыкательного… не мешай разговаривать с публикой, гад!
   здесь я слышу визг и мочеиспускание в хоре, это книги, диски взвыли кривотолками названий (та же проблема, что и уменя, у меня также воет от чего-то неназванного роман)
   достаточно упомянуть его «Зачатье дождя в органах тела» (говорит, надо произносить «ждя-а-а-а!» - с пролонгированием гласного, я так и делаю, только так, по-другому, по-человечески нельзя-а-а-а!)
    чтобы отказаться от всяких других, на скорую руку, зачатий (что ты делаешь с дождем, з-зараза!)
    в них он оформляет свое призвание быть оскопителем рифм. Что ты сказал, какое слово? Оскопитель, объясняет кот, это человек, который соскабливает со слов ненужный смысл -выдавливает зародыш (кошачий) и вкладывает в половые органы «ждя-а-а!», «ждю-у-у!» - порнуху слов, абракадабру мочеиспускания, как будто нельзя вертикально и в ванну! (что ты несешь, сволочь блохастая!)
   - Прочти про мой…
   - Что ты! Тьфу!
   - … дождь.
   - Ах ты, гад!
   говорю я и захлопываю сон - ловушку для кота. Сделайте, радио, шум дождя, чтоб заглушить дикий вой лохматой, ссанозавирательной плоти!
   сделайте, наконец, этот вопль!



                13. ЧОКНУТЫМ
 
               

   Второй по значимости (после должности и пьяни) стала в моем романе война, непроходимая чаща повествования. Ни переступить через нее, ни дать деру (прекратите палить из пушек, сволочи!)
   надо монтонно, пуля за пулей, граната за гранатой выдергивать с корнем наметки ее существования, ее действенной брани, ее бряцающего рыла, ее лающего смеха
   как только исчезнет вопрос о моем трудоустройстве, закончится война. Эту мысль я хотела донести одиноким залпом одиноко говорящей, ссыкун, выпали вместо меня - смердящее!
   привозят, надо же, одну войну!
   это я наговорила, наколдовала, наплела войну
   если меня ввели мягко, но жестоко, в эту войну - что я с этим сделаю?
   если я спрашиваю, а мне в ответ мычат
   если они превышают десятикратно, не прилагая и двукратных усилий - что я с этим сделаю?
   и при всем при этом в кафе театральном (напротив меня, нервно курящей трубку) сидит человек (да он чокнутый, ей богу!) и выковыривает из бумажных стаканов мои умноженные на сто усилия… что я с этим сделаю?
   даже чокнутые, и те против меня
   сидел бы, пил и не заморачивал меня, без печати, без подписи и даже не хмельную
   и я бы сидела, наливала и ставила круглые печати на лицо Театра. Все зоны взаимодействия со мной Театра я бы пропечатала 
   Ленечка, принесите и мне душераздирающее чтиво на дне стакана, умноженное на десять! Посчитайте, сколько у него (Чокнутого), какой потенциал?  И мне - того же самого!
   
                See what the boys in the backroom will have,
                And tell them I'm having the same
   
   что там наливают парни в углу? Скажите, пусть и мне принесут того же самого
   списано самой Марлен Дидрих (Дентри) с наших театральных застолий. Прошлые стаканы и рюмки
врываются красиво в наш алкозависимый быт
   хоть что-то в Театре стоит особняком нечокнутому, взвинченному бумажной войной за  однообразие цвета - красного… то-то он их - пальцем!
   посмотришь на него украдкой, тут же выставит на тебя огромный, хитрый глаз
   не посмотришь, глаз дырявит спину
   как-то несуразно, товарищ, бить в спину заморачивания, когда я подставляю вам грудь, другая бы на моем месте давно свернула свою грудь в незаморачивание
   но что толку? Разве я спрячусь от жаждущего заморочить?               
               
                Just see what the boys in the Army will have…
                Just see what the boys in the Navy will have…
   
   NAVY, ARMY - и выскочило слово «война»! Песня не остановилась на выпивке и наблюдателе со стороны
    в стаканно-ковырятельной оратории Чокнутого. Уже не в углу обстоятельств пьют, а в армии, на флоте (песня разлетелась по миру осколками войны) и не в будущем времени, а в сослагательном наклонении: и выпили бы, но как найти в обстоятельствах войны уцелевший рот? Поставлю 25-м войну, потому что (после перетусовки романа встал дыбом 25-й пункт)
   бьются все друг с другом: солдаты мит зо-о-льдатен! трубадуры с лизоблюдами, должности с приказами на должность, даже подписи соревнуются в изуверстве закорючек и в размахе подписывающей руки (куда смотрит тело?)
   я подозреваю, что и Чокнутый живет в состоянии войны с «кофе на вынос», он, может, желал бы остаться в кафе и не пить за углом здания выносное
   может, он желал бы как все - быть невыносным
   и я хочу того же - срастись с какой-нибудь частью Театра, пусть это будет бумажный стаканчик, а в нем, в слащавой смеси антуража с декорацией
   (что вы декорируете? морфий?)
   всего того, что в Театре нельзя-а-а!
   я, я, я, я, я!
   и пусть выпьют меня до самого дна
   пусть говорят, что нет такой должности - пить до дна-а-а-а-а!
   что за это нужно бороться, бороться, бороться
   и мы боремся, хоть и не сообща, не зная друг друга в лицо, только нащупываем пальцами в стакане
   там, где война, всегда стакан и примагничивание стакана к руке как гранаты
   26-м пунктом я, наверное, поставлю широкомасштабную пьянку, ко всем чертям войну!
   вот так мы припечатывали себя к Театру - взрывоопасно (я - так всеми возможными средствами, включая пункт 25, 26 и все остальные, я припечатываю себя по пунктам, я так хочу!)
   сейчас выставлю припечатывание 27-м и всех припечатаю!
   как я, так и он - думая, что в Театре надо себя припечатывать, припечатывает
   а никто в Театре не имеет даже пальцев для припечатывания
   припечатывает каждый стакан, но стаканы жаждут своей собственной обусловности, свободы названного слова жаждет содержимое стакана, и снова завязывается бой
   можете себе представить, какая будет война, если я в коротком вступительном слове к роману, в одном бумажном стакане развела столько войны!
   что-то в Театре тела, наверное, вихри дверей или вихри натянутых нервов, или клоуны, зависшие над ними и не желающие упасть, такое верхнее раскачивание времени, макушки, колокола битья, сдвинуло время в сторону
   уже разворачивается панорама безвременья, уже все оговорки оговорены и стерты с авансцены эквилибристами на час
  (и чуть было не стерли весь пафос моего романа и сам роман, его вязкую структуру похоти и плоти)
  как господин Валевский свалился буквально на первые строки, так и роман впопыхах, неразборчиво, оставляя за собой шлейф пристрастий, рухнул в разлинованную, оцифрованную грань
   ей-богу, ум за разум заходит, когда моя геометрия под номером 24 (бутылки и стакана, я уже говорила) сталкивается с геометрией Валевского. Сидишь в зале и нанизываешь конусы, параллели, котангенсы, стерильные функции из корня квадратного, граненую, хваленую чушь
   о чем это я? Чокнутого нанизываю?
   на нить железную, сводящую с ума… потеряла мысль
   может, Чокнутый тоже нанизывал, а мне показалось, что заморачивает? Тень его пальца выводит меня из полуголодного, привычного равновесия в обжорство слов. Вот и сейчас в этой куче лексических единиц и синтаксиса я не могу найти конца предыдущей мысли
   может, надо искать подтверждение приказа на расстоянии вытянутых, слишком вытянутых  рук? - вот она, мысль (заморочка человека - не мысль!)
   и я кричу: давай еще, еще! Больше кулаков, больше крови! - настолько повлиял на меня пальцевидный отросток в содержании бумажного кофе и эквилибристская геометрия Валевского. Самое смешное в этой истории то, что трансово-волокитные действия Чокнутого
 - с погружением только одного пальца, другие - помеха дикой профанации формы (стаканчика) и содержания (ммм, кофе-е-е!)
   надо заглянуть в википедию - можно ли употребить «профанация формы» (вру, я туда даже не заглядываю)
   ни у кого не вызвали опасений (трансово-волокитные действия Чокнутого - не вызвали), даже любопытный глаз и удивление сделал сам Чокнутый - с размахом на публичность (а публика-то - Леня и я!)
   не та мысль. Мысль была такова, пункт 26: пьянь и облагодетельствование пьяни как средства борьбы со всякой пьянью
   в этом заключается миссия адепта в Театре. Как средство борьбы - пьянь... хорошая мысль, можно продлевать ее до бесконечности
   как только явится главный адепт, сразу встанет вопрос об облагодетельствовании, но никто не знает, как, в каком обличье взойдет он на пьедестал Театра
   эфирной лампочки или облаченного в человеческое (надоевшее человеческое, но превосходящее всякое человеческое неумолимостью движения вперед - да хоть в пекло, только бы не стоять и не топтать под себя извивающиеся в поклоне ноги!)
   спрыгнет ли с проволоки, войдет через окно, крышу Театра, выйдет из механизма времени, из спектакля, который вне всякого времени, даже клоуны над ним не властны
   а таких по пальцам перечесть
   никто этого не знает
   это спектакли противостояния косности безбожного времени. Валевский закрутил время до отказа, скоро оно рухнет, рассыпится на атомы, кому привьет бесславие, а кому - колоссальный успех, я, конечно, слежу за последними, за теми, кто сверху бесславия, кто сидит на бесславии и бесславного погоняет ногой в зализанный бок, хотя часто наоборот - на хулу надевают одежды славы, прикрывающие лохмотья истрепанных нервов (я так просто прописываю себе в качестве лекарства пункт 26)
   думаете, я пишу, размышляю, делаю выводы из увиденного, услышанного? Чушь. Я слушаю Хулио Иглесиаса - БАМБОЛЕЙРО, БАМБОЛЕЙРА! И хор - ААААА! ОЙЯ! АХАААА! БАМБО, БАМБО, БАМБО, БАМБО АЙ-ЙЯ-ЙЯ-ЙЯ-ЙЯ-ЙЯ! 
   по касательной, по восходящей, может быть, по крутизне притопа, прискока, по растяжке нутра и скольжению вниз эмоций от нагара самой большой свечки, которая есть вдохновение, музыка, Театр
   я в какой-то мере причастна к происходящему
   в горле сохнет от избыточных слов… пункт 26 - пьянь. Поводом для развертывания пункта номер 26 может стать обещание приезда - чтобы бить, бить, бить
   или пить, пить… возьмем и питьем, и битьем по всякой дряни, а не захотят ни тем, ни другим, будем целенаправленно вешать. В этом месте повествования я бы вставила оркестр и подвывание хора войска польского, литавры, ударные инструменты, тромбон, саксофон…      
   вы, тот, что нанизывал пальцы на стакан, продолжайте нанизывать! Вы прямо-таки заморачиваете и стакан, и меня, и весь Театр, замороченный еще до вас и ваших нежных пальцев!
    я уже сто первый раз вламываюсь в пункт 26, но по-прежнему не пьяна, не размазана по банкету напоминанием о банкете
   пункт 26-а: визг и похохатывание собирающейся напиться - как, каким образом, это не должно озадачивать читающего
   Чокнутый, к примеру, не задается вопросами, не спрашивает стакан, палец, даже Леню не спрашивает, а закручивает такую кадриль с путиной содержимого (одному богу известно, что в стакане), что мне, с моим восьмеричным  «та-да-дада да-да-да-дам!» даже и не снилось   
   в одеяле первого ряда с предвариловкой глобальной пьянки. Виктор Иванович, я обалдело пьяна Вами и позывными надвигающегося успеха, благодарствую!
   скажите мне, чтО я танцую, это танец или это выпячивание ограниченных возможностей? дайте румбу, дайте что-нибудь показательно обязательное!
   я как муха в стакане - ко всем пристаю, всеми жалами и жалобами прилипаю к чумной огранке, из которой кто-то будет пить и, конечно же, поперхнется
   все чокнутые, по-моему, вышли из молчальников и поэтому ма-а-а-л-чат (в скобках, все в скобках, у меня разорван униженностью непризнания мозг, я скобирую эту непризнанность, как бы держу на привязи внимания то, чего, может быть, и нет, но скоро, возможно, объявится и покажет свое ужасное лицо)
   бьюсь о стенки такой же униженной Вселенной (я, муха, бьюсь), сжатой до невероятно малой пустоты, до бумажного стакана, до безобразия формы. Правда, форма для каждого из нас потребовалась бы иная - если бы встал вопрос о форме (вру, вопрос завис и орет дурным голосом)
   вопрос о форме в Театре завалился на правый бок, - говорю я тем, у кого голова привинчена к пятому позвонку и свешивается сзади шеи, они не видят говорящего!
   у этих винтообразных глаз нет козырька сокрытия, они выпячивают свои мысли на плевке зрачка
   шопот, шорох мыслеобразований, а больше ничего и нет. Спросите у Шороха о Кафке, он только будет пришепетовать картавым перекатом гласных - А-А-Ф-А-А-А?! (Кафка?!) Это что - чих или утирание носа - эти трепетные, но чуждые звуки?
   они называют себя «молодыми (перевалившими за двести пятьдесят), свободными и единственными» лишь только потому, что это можно петь: YOUNG, FREE AND SINGLE!
   пришла очередь этой песне, поэтому я использую для сравнения SI-SI-SI-SI-SINGLE! (кто-то обоссался, а я так нет… что ты несешь, гад! пшел вон!)
   они, может, совсем другое поют - про лютики-цветочки, такими они себя, наверное, видят - тычинно-пестиковыми, выпирающими за горизонт своей близорукости, как я далека от их ботанико-сумбурного цветения!
   а могла бы все, весь диск использовать (что я и делаю, «56837 лучших песен»!) в качестве доказательства вины. Самая страшная, неизлечимая вина человека - это безграмотность, културологический провал, недеяние, неспособность сделать рукой хотя бы вот так (жест, открывающий Книгу жизни, размашистый, вселенский жест - как многим он неприятен!)
   YOUNG, FREE AND SINGLE!
   украденные, необоснованные слова! Они не сотворили ничего такого, чтобы назвать себя этими плакатно-географическими словами
   с истерией зависти к песне, к B. O. N. E. Y. аnd M., Франку Фариану и месту его проживания
   когда они были свободными, мы лишь похрюкивали во сне, запертые в клетку мечтаний
   уязвимые слишком скорой реализацией под одеялом сна, тяжкого, тягучего, как чужой мед, но это еще не повод пересказывать несбывшееся, не повод начать роман
   оно (то, что не случилось) кричит дурным голосом: никому об этом не рассказывай! Потому что тела у него как бы наполовину, ты задумываешь создать нечто цельное, а у тебя ничего не получается, так и живешь - то одной половиной тела, то надуманной другой, и это бы еще хорошо, это здорово, но
   ты не знаешь, какая часть тела в данный момент курит смирительную трубку
   а бокал, желтая сердцевина крутизны (все летит вниз! приложил, видать, руку Чокнутый) и выпитая часть Вселенной
   уже чувствуется глобальный привкус горящей звезды во рту (пункт 26-ь - пьянка как следствие глобальной пьянки или просто вывих ума, временно неотложный, спасительный)
   бьет в колокола романа (дайте, дайте им роман!), дайте слова, которые бы ошеломляли!  И я выстраиваю в ряд слова
   хотите длинных, пространственных речей? Нате! Разлинованных в квадраты телевизоров и компов? Вы ж не увидите речи, которые я набираю на стерильной прозрачности (иногда она бывает мутной) Вселенной, выставившей свой лик в простой овал ваших незатейливых фантазий
   мы и квадратуру своего тела не различаем (не то, что голубое перфекционистское), берем за целое многомиллиметровку глаза (или уха, или жажду, или жадность, или тщеславие, я б, так точно, взяла бы тщеславие) и подставляем к нему сортир (а думаем - себя!)
   и зажигаем сигару о промежность далеко идущего разговора (а из нее зудит, пар шею ломит, накрываешься полотенцем и через шершавость недоумений пытаешься разговорить - кого? зачем?)
   разговора как такового не получается, мысль о возможности сунуть туда нос или глаз, или ногу - вместо гласной или вопля, или крика сжигает напрочь мыслительный процесс
   поэтому я всегда тщательно изучаю объект, прежде чем начать говорить. Я всегда ищу прямостоящего с полногласием звуков, а не пришептывающего в печень, в почки, в язву и галлюцинозный психоз  - вот туда они бы и пришепт…
   а молчальники молчат в зад, а надо бы - в жопу!
   это сказал, соорудив из кубистских ухмылок голубую рожу, комп
   компы хотят вписать мою историю в Прописи Театра без штампа о принудительном бездействии, форма рабочая, никчемная, даже я не разберу, какие функции скрывает этот наряд, в нем даже компаса нет
   но и она окажется временно трудоспособной. Когда возьется за перо Верховный адепт (распахните шире груди, вы, жаждущие похвальной надписи на камнях душ!)
    одежды тела останутся внутри, красная ливрея сделается беспрецедентно ненужной, неперевариваемой органами пищеварения, и сутяжный портной исчезнет во тьме неначинаний… о чем я? О романе? Если я потерялась в словах, в блуднях многоречивости, ищите меня в романе
   даже если я не захочу довести свой роман до абсурдного конца (или до абсурдного начала), все равно я буду вписана в рамку прелюбодеяний (да, я прелюбодействую с романом!), навешанных на мою повседневную грудь Верховным адептом, а слог у него и тон, и речи гневливее моих во сто крат. Так что бойтесь моего романа, товарищи, ответственные за извращение цвета!
   хуже всех тому, кто, засмеявшись над сказанным (он еще живой, хохотун, ааа? покажите мне слепок его смеха!), млеет от переизбытка собственной смелости
   я же смеюсь, не имея ни должности, ни профильного тела (вот одна из причин, по которой они не могут ввести меня в структуру форм, закрытости и пьяни - профиль! надо иметь профиль подаяний!)
    форма зависла надо мной угодливыми очертаниями, но это не мой стиль - падать на четыре лапы, мой стиль - совершенствовать взлет, а не падение
   когда до Чокнутого дойдет, наконец, очередь слушать и вникать, тогда пусть он откроет уши, а пока я забиваю ему тем, что в стаканах, слух. Продолжайте сверлить спину - у меня задатки великого остеохондроза!
   вру, опять вру, но мне нравится слово «великое», и если я вставила его в позвоночник, то это не значит, что в других местах его нет…  о чем была предыдущая мысль?
   … а поводом является обещание приезда… ах, да! Я, адепт, давно уже пересмотрела все обещанное и не обещанное, я как бы не нуждаюсь в приездах, в обещаниях, я сама бываю там, где меня нет… не то, что-то было впереди, может, пункт 26-прблмрлн?
  26-прблмрлн-бцццжжжззз-ааааа! - нервы (у меня нарушены нервы)
  что толку в извращениях нервов, если никого вокруг нет? Нервы надо придержать для публики, надо беречь нервы, не надо взвинчивать нервы… опять не о том… ах, пусть будут, в конце концов, нервы!
   а нервы у меня такие (вру, снова вру), что прямо хоть сейчас вскакивай на проволоку и ходи, костыляя и выдрючивая пространство равновесия, спорь с ним, летай, а не можешь - добей это пространство, если ты не клоун, не герой, если ты никто в Прописях Театра
   ни позы, ни прозорливости лица, ничего нет
   и вдруг вырастает из ничего болеро (пункт 28, наконец-то, высветилась, определилась всемощная рука в кофточке!), вырастает белое (28-а - ввязываться, вламываться во все белое!), прорастает из земли господин Валевский, уже одет, побрит, умыт, зажжен факел пристрастий, и жарятся заживо наши невнятные души в креслах (б, в, г, д, е, ё и весь оставшийся алфавит)
   только что была пустота, начало отсчета, бархат вставаний, одеваний, и на тебе - программа действий по продвижению новой жизни в рамках никчемной настоящей
    и то, что было позади тебя - написано условной рукой - брось!
   стоило только начать считывание магических букв с Азбуки Всевышнего
   мне надо было сразу перейти на буквицы и глаголы и читать ведическими глазами предначертания будущего
   Живитэ!
   Дзело-о-о!
   Зэ-э-мля-а-а!   
   И
   И-и-же-е-е!
   Како-о-о!
   Лю-у-уди-и-и!
   «Живите, усердно трудясь, земляне, как и подобает людям!»
   эти слова я бы написала каленым опалом на жерлах грудей красно-коричневой дряни (если бы у них были груди, а на грудях - места же-е-ртвоприноше-е-ени-и-ий во сла-а-ву-у-у на-а-шего-о Те-а-а-а-тра-а-а!)
   жаль, что я перемешала главы, пункты и теперь не могу вернуться назад, чтобы выстроить с помощью Азбуки стройные ряды доказательных обвинений, придется плутать в радиусе кирилло-мефодиевского вранья с закорючками вместо «букы»
   «Боже-Свароже! Благослови на темную ночку!», чтоб-мне-пре-успе-е-ть в до-о-бры-ых наме-е-ре-ени-и-я-а-ах!
   был пункт Ё: «и жарятся наши невнятные души» (я сейчас на проволоке безвременья, эквилибристике духовной спячки, я конфузно, с подаянием сплю)
   на тысячи километров еще ни одной души, ни одного зрителя, ни одной перевалочной позы ожидающего, ни одного разбитого радостью, ни одного покалеченного восторгом, ни одного удушенного переизбытком чувств, ни одного расписывающего (как я) на чистом листе кардиограммы впечатлений
   когда я не пишу, я сижу за отметкой «десять тысяч» и тоже ничего не вижу
   но уже слуги Главного адепта запустили удила в наши души, уже болеро и брюки вяжут надежды ожиданий
   он напишет вопросы ножницами ног в пространстве (кровью, кровью пишется всегда легко) один-единственный вопрос
   (я ненавижу, когда присваивают цвет моей переписки с Главным, когда присваивают красное)
   а вопрос будет таков (каждый раз один и тот же вопрос) - ко мне, адепту уравновешивания  человека и проволоки: продырявила ли я тень, скрывающую в Театре свет?
   принимала ли я хоть какие-то неадекватные действия
   если я стояла в стороне от действий, от мыканья и хрюканья и повизгиванья под себя, чтоб потом - в люди с выбросом стократно, то я не адепт, какое-то другое слово… сейчас напишет… как только приедет, так выставит под самым потолком подножный текст
   пункт 29. Пффф! Как долго я блуждала за тенью кулис! 29 - это… сейчас придумаем. Это передышка ума… нет, вру. Что я, случайной рукой выловивщая «Замок» в заводи молчания, величайшего молчания, нашла полезного для себя? Это и есть пункт 29: придать смысл простым, неадекватным действиям, во всем видеть предзнаменование великого, величайшего, которое если не сейчас, не сегодня, не завтра…

 
   
   
                6. РОЯЛЕМ
               
               
               

   Пришла война в задники сцены, я слышу мокрые, с пузырьками, залпы испражнений. Скоро будет больше, еще больше, отсалютуют по всем правилам войны фонтаны человеческих тел, и сойдет с повестки дня вопрос о моем назначении, я брошу свой роман в отстойники души (я могу так же легко забросить всякое начинание, как и очернить конец) и…
   чтоб закончить мысль, надо остановить надвигающееся наваждение войны. Оживите тех ушедших на фронт солдат, которым никогда не испить даже одной, проходной рюмки!  Налейте им еще!
   чем больше они будут пить, а те, что в трамвае, махать трамваем по этой скомканной в углу романа войне, тем больше мне захочется, чтобы невидимые Лукаш унд айн зольдат Швейк пили бы и пили свое невидимое, нескончаемое вино, чтоб оно растянуло отмерянную (до паровозного гудка, до пара) жизнь до бесконечности
   когда я говорю, что я не хочу войны, я тем самым усугубляю войну на каком-нибудь отдаленном участке с затихающим боем
   одно слово взывает к бою, жар и похоть словоизлияний влекут к войне
   в домик на берегу океана (теннесси-уильямский, с бередящим нервы Трамваем, или словоблудием Трамвая), который никогда не знал войны, кроме той, которую наигрывают коричневые пальцы на обломках синей музыки (наигранно наирывают, я не верю в их воинственность и преднамеренность)
   я вношу факел войны
   пушки Убю уже палят начинанием, похоже, этот мальчик Жарри, автор, опередивший мой роман на двести лет, заложил в него слишком много пороха, слишком много еды и блевательных, вонючих масс. Они разъедают, размывают мой роман сосисоманией, горчицемазней, хренозавирательством, срынью и отсутствием приборов употребления. В таком виде, в каком я его пишу, показывать публике нельзя-а-а-а-а! - говорю я в скобках романа
   в чемодан переодеваний, в шкатулку пустых ценностей, в Бланш и Стеллу, в животное по имени Стенли, в сигарету курящей, в пиво пьющего и в беременность беременной я вношу ноту войны
   я заливаюсь криком несущегося во весь пыл Трамвая, в нем тоже война, я стираю звездным платочком проводы на эту страшную войну, не хочу, не желаю я такой красивой, противестественнй гонки рук и платков вслед уходящим!
   я за войну только на одном ограниченном пространстве, за передислокацию должностей,
войну подписей с печатями, слов, разрешающих и приостанавливающих всякое разрешение
   если меня поставить главлитом (оберштурмбаннфюрером СС, что одно и то же), сколько должностей (ненужных, диких, полупьяных) сразу же исчезнут из Прописей Театра!
   дальний мотив, все дальнее, недостижимое, пар желаний, концентрация желаний - все вытеснило происходящее 
   ДАДДИ, ДАДДИ КУ-У-УЛ! Мои мысли из корня ДАДДИ, ДАДДИ, о, ДАДДИ! Мне из этих корней - фрейдо-фридистских (смотришь на этот мир простынными, фридильными глазами) не вырваться, наверное, никогда 
   там, где я сейчас, пар движет задники сюжета, хоть это и задник его, но - роман, наверное, роман
   одно-единственное слово стирает на войне инакомыслие романа - «париться». Куда ни глядь - всюду распомаживание частей тела и пара, предвариловки убийства
   на линии огня - париться, Швейк - париться, поручик Лукаш - париться, завтра нарисуют линию огня и прогонят всех упаренных на смерть. Это жизнь, такая жизнь
   никто, конечно, с этой войны не вернется, поговорили, попарились и - тю-тю! Мы напишем про то, как вы парились, а вы проваливайте! Я напишу. Я только и делаю, что пишу про упаренных. Вот только что произнесла это слово, и уже смотрю - парятся
   ах, как хочется отпустить вожжу объяснений (пара и последствия его) и броситься с головой в роман!
   я парю свои видения всем, что подвернется под руку
   а под рукой - война, синь-пьянь гор, избиения, танцы и девушка, непременно в полроста, в пол-лица, голодная до смерти и ухитряющаяся уснуть в объятиях хозяйского слуги (Швейка… ах, ты…!)
   персонаж положительный, но тоже как бы не прочь синь-хрень-пьянь-избиения
   эту войну, эти танцы, эти цепкие, как у пса, объятия
   и она бы тоже - эту войну и объятия
   и поручик, он бы и ее - бцжззззз-ааааа! и войну
   и она - еще и еще раз -  войну!
   все трое - войну, войну! Бцжззззз-ааааа!
   выпустить из рук это слово - «война»? Бросить девушку на пол? Да лучше я ее… 
   война, нет притязаний, чтоб жениться - не жениться, лгать, сочинять речи отступлений, бросаться под пулемет - в случае отказа. Где-нибудь, в какой-нибудь части боя пуля или граната -  кто-нибудь из этой мерзкой парочки хочешь не хочешь, а сосватается
   в этом и состоит коварное волшебство Театра (Замка): все, кто хоть раз к нему приложился, обречен на повторение. Если пар, то пар с завихрениями пьяной бури, будут париться и пить, будут нагнетать синь-хрень-пьянь с избиением для нагнетания еще большего пара и большей пьяни с умопомрачением двойственности (так пить или не пить?) процесса
   даже не парился, только произнес это слово (над этой мистической книгой, книгу надо читать, товарищи, не перегибая душу Кафки, преднамеренно, зло читать!), а назавтра ты приходишь в Театр, а там уже дым коромыслом, и ломит мозг спектакль-мыловарение
   слова ошеломляют, еще глаза не видят, еще уши не вопиют неуслышанным, еще не пала завеса прочитанных страниц, еще болит и ноет несвершением, но уже пророчествует в образах великая сила Замка, кафкинские магические слова становятся в Театре явью
   а что еще делать в горах Театра, - продолжаю я мыслить в креслах разночтений (две головы, два мнения, два отрицающих друг друга наваждения), - как не пожелать в Театре повторения глубокого (до костей) запаривания? Ведь так можно и свихнуться - отторжением протянутой руки, отторжением судьбы. Если они там парятся, воюют друг с другом, столовуются горами, заливают жерла горловищ реками, ты должен следовать примеру. Они, видимо, все просчитали, тебе не надо знать, что - следуй примеру!
   кажется, я все время в одном куплете. И все, что я скажу дальше, будет  повторением  сказанного
   я пишу так, как они купаются (я жертва действенности слова)
   а купаниям я не вижу конца
   если в одной деревне купаются сегодня, то завтра будут купаться другие в другой - в тех же горах, в той же горной, кристально-обязательной реке (это насилие текста, я не знаю, как из этого вырваться)
   моя воля подавлена насильственностью купаний, из-за этого я не вижу гор (а могла бы видеть горы!), лежащие у меня на груди
   если кто-то спросит меня, в каком стиле, в какой манере я выражаю свои мысли и можно ли это назвать стилем, я отвечу (если я захочу услышать вопрос, мне некогда выслушивать вопросы)
   я слушаю «Спейс», как они ирают, так я и пишу
   как они - я точно так же
   я впитываю в себя всякое действие
   не желая того, может быть, по наитию, по вычурности невидимых клавиш, бередящих душу, впитываю арматуру принуждения
   как жаждующий металла слушает металл, так и я - слушаю многоголосие горных хребтов и скатывание рек в музыку
   это SYMPHONY, SPACE, электроника дождей и снегопадов
   я расставляю по углам вымысла лица, я заставляю купальщиков снимать одежды, разводить или тушить костры, от меня зависит, зажжется ли пламя или будет коптеть фитиль  над  исчадием красного… тьфу!
   выйду ли я на дорогу или буду плутать на трехстах страницах забредшего в тупик романа, где только парятся, парятся (лучше бы танцевали, танцевали), тоже зависит от меня
   вывести, что ли, капканы танцев по углам одного банного дня в мокрой, почти запаренной книге? Привнести чадящий свет упопомраченной дископляски из отеля «Золотое руно»? Выставить в сумрак сегодняшнего огненный Тбилиси - у самого оркестра? И меня положат в клинику с диагнозом «Дадди кул, дадди, дэп, дэп, дэп, дэп, дэп!»
   это я расставила в Замке ловушки из танцев, из противостояний природы
   парься, танцуй, выкаблучивай эту жизнь… сейчас я застряну в пункте… номера не помню… ж-з-и? - «Танцуй, танцуй, танцуй!»? Москау! Москау?
   или с диагнозом «МОСКАУ ЛИБ, о-ххо-хо-хо-хо!»
   из реквизита купаний (расставляю я ловушки мести): лохани, бочки с обнаженной натурой, проруби, бассейны, бани (к-л-м-н-о-пр-с-т-ууу!) вперемешку с танцами
    я там, в парапраксисе Фрейда, недоуменно замалчиваемом внутри. Нет никакого бессознательного! К чему замалчивать? Что замалчивать? Что я недотанцевала? Так я об этом только и кричу, не замалчиваю!
   потеряла мысль, читайте через абзац или два, или три - что-то я там, у Фрейда, в парапраксисе делаю, что-то преднамеренно ошибочное
   стереть, что ли, предыдущую жизнь, веющую ледяным, несбывным холодом?
   и лед планов на эту, оставшуюся…
   какой будет следущая песня? Ноги млеют от предвкушения новой (после оледенения) страницы жизни, которая сейчас обнажится музыкой и уничтожит все прошлые, наспех написанные листы
   ДАДДИ?!
  чтобы привлечь интерес к Замку (расставила я ловушки) и заставить никогда ничего не читавшего
  может, они не настолько увлечены совершаемым действием, как я, может, нет никаких купаний (что-то я не припомню замковых или околозамковых купаний с танцами на снегу)    
   снова ДАДДИ КУ-У-У-Л?!
   уж не пророчит ли мне музыка «папочку»? Почему ее заклинило на этом слове, есть и другие, распомаженные в обещания слова
   даже шевеления на снегу не представляется мне явью. Это я, читатель скоротечный, фантазирую купание (по кафкиным, вытоптанным пером следам, по выдолбленному строками спуску с огненных слов в ледяную купель пауз, с возгласом и криком)
   напророчила миллионера (какие-то обрывочные мысли… напророчила музыка?), винозаводчика и фабриканта тонких, еще не испорченных театром душ. Вы хотите, Брудер, такую, как я? Меня-а-а-а-а?!
   нет, я так не могу - комп все подчеркивает и подчеркивает, всю суть препирательств женитьбы. Они мне показывают - насильственно, так и запишите - женитьбу на два часа без антракта, без всякой предвариловки сухоруковского толка
   у-ху-у-у-у-у-у-у! Галька, хоум! ГОТА ГОУ ХОУМ!
  это я сочиняю в этом угарном танце женитьбу, она еще не обросла копотью выбора
   рассказывая про снег и противостояние снега, про горы и танцы, я прячу в снежном аду свои тайные желания
   я слепну накоплением желаний
   я теряю время болтовней о сопутствующих пейзажах, вот как сейчас
   стою в снегу (бросила как магнит на лист железа - себя!), умопомраченная, смятая неразвитостью действия в собственном романе (в замужестве, на работе, в банкетных, вороватых действиях, в тех, что косвенно чествуют меня… вы слышали? - меня!.. во всем я неудачливая)
   вместо того чтоб ввести своих героев в русло повествования, я парю перечитыванием чужие, неадекватные действия и выставляю свои, еще более неразумные - не действия, видения на снегу
   Кафку, я выпариваю Кафку, я его не читаю
   взяла, швырнула на строки предначертаний купальщиков и завязываю возню и пар. Выбрасываешь себя (куда-то выбрасываешь) и топчешь свой собственный силуэт с распростертыми руками. Потом забегаешь на рот и проваливаешь рот глубоко в землю (об этом не следовало бы писать)
   вы такой меня еще не видели, Брудер (вы такой меня еще не… вот мысль, где ее начало?)
   чертовски сложное имя, не помню, не захотела, не зажглась. Откликался на интонационный крик, заголовок пола, накопление (о, накопление, мать привязанностей!) Так и пошло: Брудер-миллионер - ааааа! или просто Миллионер - ммм-ааааа! - с  острого конца обещанного (а может, это я себе наобещала, не помню, не храню, не стерегу утерянное) ДАДДИ! ДАДДИ! ДАДДИ! ДАДДИ!
   что я делаю в Замке с этим именем в руках - БРУДЕ… ДАДДИ? ДАДДИ? Стерла танцем всю прибыль захватнического рая, и это сделала я? М-ма-ма-а-а!
   я стираю осколки воспоминаний и снова ложусь в привычный мне кафкинский снег с завихрением гласных. Дальше гласных, за возгласом недоумения, за криком  - пропасть моего романа в избытке тем, я их не разворачиваю в мосты, я усугубляю пропасти  хохочущими проектами
   когда я на снегу, в объятиях бурь или тишины, я не нуждаюсь в покровительстве ДАДДИ, О, ДАДДИ! папочки, ни в чем я не нуждаюсь, только в сбросе чистой яви на свое кипящее лицо. Я слишком устала от Театра, чтобы не пожелать себе какого-нибудь поверхностного касания (без слов, без любви и, может быть, без театра) обстоятельств
   я спесь и подстрекательство мыслительного процесса, как скажут мне там, наверху - пу-у-у-у! (в библиотеке приказаний, верхняя полка, крайняя слева книга, страница…), так я и поступлю, а если нет (если книга свалится в преисподню, если слово не взорвется - пу-у-у-у! пу-у-у! пу-у-у! - снова осечка)
   я взвинчу мысль до полного опорожнения, не опираясь на выверенные факты о том, что так жить нельзя-а-а-а!
   куда? (опорожню - куда?) Да в новое дерьмо чтоб вляпаться!  Я говорила, что я маньячка (театральная)? Что так назову свой роман - говорила? А сволочь блохастая у меня эту мысль украла - говорила?
   может, меня тоже украли? (или подменили, украли - зачем?.. мысль, была же мысль!) Может, меня подменили, а потом обдурачили (подменой личности в исконном теле) - так обдурили, что я не зажглась на миллионера
   дурацкая, необоснованная мысль
   как и все, что я пишу, все у меня ду-ду-ду… пишу в ритме SILLY CONFUSION, cи-си-си лли-кон-фью… ааа! а! ааа! рацкое!
   здесь показал свое плоское лицо пункт 37 - «псс-ааааа-налитик!», без этого пункта   невозможна всякая мысль о романе, я прикармливаю 37-й ядом воздержания  (от романа), чтобы сдуру-спьяну не написать что-нибудь этакое, неугодное театру - маленькому, застрявшему костью в большом… Дадди, дэп, дэп, дэп!
  здесь снова встал призраком Брудер (вставить между танцев Брудера, танцы закончились - что с того! звуковик, выложи мой протестующий шаг бравадой музыки!)
 
                He was big and strong
 
   о ком, о чем это, знаю только я - и выскакиваю из объятий танца
 
                Do you, do you, do you wanna bump?
   
   вычеркиваем из романа «пар» (надоело!) и производные его и продолжаем вступительное слово
   я ведь даже еще не начала разговор. Несу околесицу, потому что выжидаю (с отчаянием, замкнувши рот): скоро ли в Театре начнут читать «Замок» (Брудер - это околесица воспоминаний, к чертям вопоминания!)
   диалог еще только флюоресцентно и безалаберно повизгивает на задворках сознания. Мне не к кому обратиться с вопросом, чтобы получить хоть какой-то, скомканный в отбросы не написанного - стихов, прозы или эссе… модное сейчас слово… ответ
   ссыкун пробовал - не получилось, из желтой струи сложить стихи - желтые, цвет и запах витиевато сгнил на лету, когда приставлял рифму «ча-а-а!» к «ждя-а-а!»  («зачатие дождя-а-а-а!» тройной конус членистоногого обывательского… тьфу!)
   но именно он (кот) кодирует поиски названия для моего романа. «Артистка» - это, видите ли, пошло, ущемлен нерв винтообразного мышления, а надо бы так (из романа, гад, вырвал и приложил к своей ссаной, с какашками груди)
   «Эссе в бутылке водки», «Женщина Зигмунда Фрейда», «Маньячка», «Чокнутая», «Caf; des Artistes» и прочая, выдуманная мною (не ссыкуном засирабельно вороватым) дребедень
   последний вариант заманчив офранцуженностью фразы, или простуженностью, там спасаются от холода жизненных обстоятельств, там пьют - не увещевают
  там глаза через бутылку, там рот раздирают бокалы, наполовину белые, наполовину красные, я с отвращением пью красное (белое я оставляю для бледно-поганистых, в крапинку яда воспоминаний)
   похоже, я снова в отеле «Золотое руно», где танец с заманчивостью начала (или конца) предлагает мне миллионера
    и предвзято жажду повторения - чтобы выпороть несбывшуюся строчку жизни (здесь замаячила тягой к приобретению булгаковская Зоя, есть и такая, паралелльная Маргарите не совпадающая с ней кривая) и пришить к распорочке жизненной встряски кошачий хвост (как ты сказал, ссыкун, так я и сделаю… пшел вон!)
   как Зойка чюрлёнила горностая, зверюга, месть губчека убийце, так и я - буквально прожигаю жаждой повторения сверхзвуковое (мучительное) число - миллио-о-о-он! И рисую на воображаемом море воображаемыми движениями рук радость обладания - а-а-а-а-а-а! (воображаемую) Дефисно-показательная, подпевка с чуждого мне голоса-лая. Ты, что ли, сволочь поганая, диктуешь мне отвращение к роману, ммм?
   высветился парк и членовредительство Гоши песенному творчеству столба - сработала молитва об обладании, о показухе и пустоте всякого обладания (смейся над обладанием, кот!)
   поддать, что ли, жару в печь культурологического препирательства Гоши с Иркой, удавкой закройного цеха, перчаточницей (знаю, что носочница, плевать!)
    замкнувшей круг на своем неразделенном замужестве так, что руки отвалились - у того, кто ссыт протуберательно в бокал моего неизбывно показательного романа, у той зловещей цифры, положенной на обязательство сделать меня неудачливой. Уйди с бравады слов, червоточина романа!
   и Гоша - в противовес кругу, коту, моим распахнутым для объятий рукам, закручивает Фредди Мерьюри с Майклом Джексоном. Маниакальный танец - под пулемет 
               
                Another one bites the dust
                Another one bites the dust
                And another one gone and another one gone
                Another one bites the dust, yeah!
               
                Еще один лежит на асфальте,
                Еще один лижет мордой пыль,
                Прохожие приглашают любезно, так любезно
                Студентов из анатомки,
                Еще один убит, уеааа!
               
                Another one bites the dust!
 
    мне, наверное, никогда не выбраться из заморачивания в постируху-пьянь, в Замок-Театр (в степени пьянь), в объедение объевшегося (рисуем квадрат), в сосисочного короля, в блевательство срынью (параллелепипед), в переизбыток красного цвета в обрамлении горшков на лацканах (угол в 175 градусов, тупой, еще тупее!)
   мысль, какая была мысль?  Не надо в Театре-Замке заморачиваться! (вот - мысль!) Не следует даже на крике произносить это слово - ЗАМ… ТЕА…! Будет вытаскивание нутра из бокала, будут ненужные, дикие вопли
   роман - это выплеснутый в кровь сгусток Театра, пей мою кровь, если хочешь узнать, о чем пишут в ненаписанных романах!
   нет никакого романа, я придумываю связь между абзацами пустоты, сидя в первом ряду… вру - я на галерке, мне безразлично, на чем зиждется мой зад
   я не стою в проеме зрительного зала, не движу публику в ряды и кресла, не раздаю бинокли, не увеличиваю органы взора
   я та, которая наращивает впечатления на самое себя. Монтень сказал бы - наращиваю вследствие отсутствия иного объекта для наращиваний, и был бы совершенно прав
   я наращиваю на день, наращиваю на ночь, на фридизм (с поволокой фрейдизма), на что наталкивается мой взгляд в черном квадрате Театра-Замка
   на тень тени Ганса, блуждающей по этой сокраментальной геометрии, настолько далекой от соприкосновений, что можно управлять Гансом, не навредив ему руками
   танцуйте, Алла! Это как бы предисловие к роману, танцуйте вяло, вначале у меня вяло, у меня только начало
   Алла, вя…!
   пункт 162-э. Переходим к следущему пункту (забудьте о предшествующей букве «ь», о вялости) - экстатический, волевой танец, гнет и помешательство непристойного или ненадежного в своей недостоверности факта (какой был факт, я забыла, танцуем это забытье!)
   там, в Берлине, такие могли быть танцы! Если б можно было стереть с лица повествования все вышеперечисленные пункты и завязать жизнь на одном, правомерно удачном!
   сколько выпито, сколько отстреляно подобных мгновений, но скольких еще поз, скольких рук, ног и чревоугодий мы не досчитались, вливая в себя кофе, ночь в ночь, разговоры в словоизвержения, превращая нашу совместную жизнь в сожительство синтаксиса с морфологией. Я бы даже назвала это германо-славянским кретинизмом, идиотоманией,
преамбулой еще более тяжких клинических форм… могу перечислить - справочник идиота всегда передо мной, доктор, будьте так любезны…
   мы как бы предначертали нашу будущую жизнь, сидели и от нечего больше выпить-закусить, от нищеты обещаний, от патетики  перспектив, абсолютно беспочвенных вследствие ограниченности местопребывания… сколько мне осталось до визовой отметки, до нулевого базиса, когда пар стоит, а лица не видать, кроме паровоза в беспечности или в беспочвенности своего ухода или бегства вперед… тоже какие-то не проясняющие суть слова
   и паровоз уже мчится целенаправленно назад
   ей-богу, не знаю, в какую сторону
   или мы с помощью доступных нам средств - слова… все это не стоит ни гроша… вели этот непрерывный диалог взахлеб, как полагается, по Фрейду, не подключая ум
   если не по Фрейду, то это стоило бы денег, долгого ожидания результатов, официанта со счетом в руках, бутылки минераль вассэр (вместо чинзано), доктора-психопата, который бы еще и накричал, что мы искажаем чистоту эксперимента 
   лучше б сидели на диванчике, в белом, и вели психоистерический диалог, я - так о своем, грубо-материальном
   он - о дематерилизации предмета по имени ГАЛА
   то-то доктор был бы рад
   это он, доктор психоза, пытался отвадить меня от Ганса, но я не поняла. Я уже парилась будущными, еще более кощунственными пьянками - с Йеппе и Блаженной стиркой жены великого, величайшего (какое только можно вообразить, сидя в зале) пьянства
   Нелли поддает в таз жару (как будто замешана на ремарках, как будто жжет ей спину моя фантазийная, лживая пуля), но мыла, увы, на всю эту хрень-дребедень (или пули… написать, что ли, «пули» - на эту хрень-дребедень?)
   у меня такое чувство, будто я подбрасываю дрова в топку пьяни
   или пороха, или зловония войны, или павших, или прицелившихся, или выстреливших и похохатывающих
   на всех этих жаждующих увидеть, нацеленных понять
   и паровоз мчится, посвистывая
   одочеловечить
   паф-паф-паф, ту-ту-ууууу!
   стиля - ноль!
   сколько выпито кофе в кафе итальянских
   столько выбито надежд
   ради чего, спрашивается? Чтобы Йеппе навоображал, а мы б так жили (придерживаясь  чуждого нам расхаживания пьяного дирижера по краям воздушной, дикой стирки)?
   Алла, сыграйте дирижера! Сыграйте эту пьянь питья за столами еще более пьяного (стираю эту грань) способа проживания   
   «Все будет!»
   стираю эту ложь
   стираю похоть наших поз, стираю стулья, столы ежевечерней дикой случки всего перечисленного и возвращаюсь в горы
    там, в горах, столько выставлено столов с надеждами в Берлине (Лондоне-Париже-Амстердаме, где я не была), что я буквально загребала руками горы - вместе с деревнями, фридотяпством, фридорасположением, фрид-сегод-не-в-ду… тьфу!
   в сущности, моя тема, мой фридизм, мое телорасположение в кроватях удовольствий
   даже не знаю, где лучше пишется всякая чушь
   я даже помыслить не могла, что фортуной ведет рука пьяницы
   во всем виноват Йеппе, сволочь гор, з-зараза!
   пока мы с Гансом сидели и думали о том, что «завтра начнем жить совершенно правильно», в воздухе образовался дух великих гор и одной большой пьянки - Йеппе со своей философией питья в Театре, такое эссе в бутылке водки
   за что ж тогда мы пили?
   а потом шли умирать - за что?
 
                ВАС ВОЛЕН ЗИ ТРИНКЕН? 
   
   эта песня… дайте песню, радио!.. из глубин дочеловеческого, доцивилизованного
   я вижу выбрасывание получеловека
   выбрасывание стульев, старой одежды, примитивных ружей
   выбрасывание бессознательного мозгового хлама
   то, о чем намекал Ницше, немцы (миннезингеры, за тысячу лет до Ницше и маршей одна тысяча девятьсот тридцать третьего года) вложили в эту песню
   за жизнь - не прозябание в кафе (я о своем ) - ЧТО БУДЕМ ПИТЬ? ВАС ВОЛЕН ЗИ ТРИНКЕН?
               
                Was wollen wir trinken, 7 Tage lang,
                was wollen wir trinken, so ein Durst
                Es wird genug f;r alle sein,
                wir trinken zusammen, roll das Fa; mal rein,
                wir trinken zusammen, nicht allein
   
   я за фортепиано, не заглядывая в слова - прозяба-а-а-ние! (суррогатная мысль, не моя) играю насилие одиночества, а ноги отбивают: Я ПРОТИВ ВСЯКОГО НАСИЛИЯ!               
   петь эту песню мы не будем, она загажена злоупотреблением (фетишизацией) войны… тьфу, тьфу, тьфу! А какая была песня, ммм! Выкатывай еще одну бочку пива! Мы питьем и блеванием (войны) продлим наше краткосрочное, с оголтелыми, воющими концами, пребывание - ааааааааа!
    занавес и ударные инструменты - та-да-да-д-а-а-а-а-а! Похоже на румбу, товарищ балетмейстер! Танцуйте! Я все время в румбе, когда я выйду из румбы? Там, та-да-дам! Вот так я танцую! Вот так! Вот так! Кнут и упряжка дикого, свободного танца. Хочется крикнуть (в завершение романа… будет роман, будет громче крик): «Я свобо-о-о-о-о-о-дна-а-а-а-а!» Хочется летать, презрев вселенскими глазами эту павшую в пропасть накоплений землекопательную муть
 

   
                7. РУМБОЙ


   Я все время думаю о том, как сделать переход к следующей мысли, от Театра - к театру-эссе, от рояля и этой неиссякаемой синевы, застывшей нотами и вставшей на дыбы - к Йеппе, к обоснованию его пьянства
   в моем романе нет ничего необоснованного, при входе в роман вы обязаны  предъявить документ, обосновывающий самые нелепые ваши основания
   я, к примеру, так говорю о своем романе: это не роман, где вы видите основание его?  Конечно, я использую подручный материал  - Театр в качестве затравки романа, но и он использует меня, мучимую жаждой узнать правду - кто-о-о я-а-а-а?
    истратить себя на что-то другое, кроме Театра, представляется мне маловероятным. Я плету нервно-психический баланс тела на месте событий, где я проживаю свою преднамеренную жизнь, другой жизни у меня не будет (другого романа - если пишу, как я утверждаю, роман)
   невозможно говорить, когда тебе подсказывают психи из мужского туалета с писсуарами вместо органов тела… пшел вон!
    все как бы истекает, не укоренившись, все льется абы как, не попадая в строки, рифму и обескураживание процесса 
   именно на таких, как кот (на Аполлонах Засранских), держится и набирает рост в учебниках психиатрии абсессивно-компульсивный психоз (мании)
   он пишет, он издает, он читает нам вслух, гад! (утренняя, обеденная, вечерняя мании), мания псевдославы, псевдоцветов у подножия псевдотела… стань сначала человеком, псевдокот, сволочь поганая!
   глядя на него - я точно так же. Привыкшая слизывать маниакальные действия с предметов и лиц, со сволочей и гадов, с оконечностей тела (начиная с хвоста), я маниакально копирую мании. Перечислять не буду, все мои мании ищите в романе, да и роман, в сущности, это большая мания маленькой вороватой
   а кот - в квадрате вредительство и обссыкание одной, несуразно центрической, не кошачьей и даже не человеческой мании, которую я бы назвала «квантитативной каузулой рода»  (кошачьего, призванной гадить, гадить, гадить… пшел вон из романа!)
   следует сбавить градус пафоса, иначе я не закончу мысль
   я использую всякий материал для затравки романа, плывущий мне в руки, и не моя вина, что Зойкина квартира, желтоглазый чемодан и прочая очеловеченная, гастрольно- показательная предметность-дурь, а также война, ликвидация зверя…………
   Зойкиного горностая на плечах зернисто-красной, с горкой, похоти (придет время для ликвидаций и котов, пишущих всякую хрень)
   пришлись ко двору моей расхлябанности, а также пьяни   
   привезли бы что-нибудь другое в Театр, противоречащее пьянству, я бы выставила впереди романа трезвость и сухоядение, мыло и зеленое наваждение стирки, я бы только стирала и замачивала, а писал бы кто-нибудь другой
   я выставила бы танцы в кабаках похоти, где фридоложество окупается культей пива или шнапса, или дензнаками (мелочью, дрянью), похоть как бы в стороне притязаний, похоти как таковой во фридомании нет
   что-то я не слышала в замковых трактирах какие-то разговоры о похоти, кроме похоти сделаться на одну должность выше занимаемой или хотя бы просто иметь похоть… э… да, именно это слово! А уж имея, приложить можно ко всему, ко всякой дряни, даже к ее отсутствию
   в сущности, я только этим и занимаюсь - прикладыванием похоти к больному месту. Когда мне показывают Трамвай или подобное Трамваю - Бабочку или Чемодан, или Станок, Машинку, Строчку, зубоскальство горностая в момент увековечивания пули, счастливое лицо Зои, из-под копыт которой выскакивают с отчаянием прозаседавшихся и утомленных денежки, Стенли, пожирающего все перечисленное, я тут же начинаю прикладывать похоть. Я ненавижу всякую недостачу, недоигру, недопонимание
   правда, в загажнике воспоминаний ее не так уж и много - фридыно кроватно-демонстрационное (вместо глобуса на столе… дело, товарищи, происходит в школе!)  прелюбодеяние (еретуремия), но и остатков этого слова хватило бы на десяток ролей, в которых изнемогает отсутствием похоть
    я условная точка на округлости всякого отсутствия - не человек, когда сижу и смотрю
    в навязанного моими же фантазиями Хольберга я смотрю «Йеппе», а Хольберг смотрит на меня - глазами расширенных гор
   зачем сижу, зачем смотрю и воображаю Хольберга? Разве мне не хватает с перепою пьяного Йеппе-Хольберга-Кафки, вызвавшего пьянь Норвегии с Данией, вызвавшего призрак-замок поверх  землемерного вранья, ммм?
   сколько можно переваривать ложь донесений из глубинных слоев Европы, Азии, Америки!
   я так же, как землемер К. (Кафка?), не встряну, не впишусь в землемерное дело - Замка ли, Театра - что бы ни говорили фридоманного, фридожерного, фридовспомогательного толка женщины в красном
   все это происходит под влиянием Замка, демонстрирующего нам ложную реальность Замка    
   пьянство - это способ (дикий, злонамеренный) покончить с одной реальностью и построить другую. Именно так поступаю и я - переворачиваю в угол перспективу и пью, пью, пью!
   главное - угол, ссыкун тоже ссыт в угол
   чтоб не задумываться, в какой реальности я вяжу хрупкую нить слов, чтоб знать, что изначально я существую в больной (или пьяной) жизни, всунутой клином в подножье неизвестной мне третьей
   о четвертой и последующих можно судить по первой, вторая просто выкинута за борт размышлений (это та, которой я, наверное, живу… написать, что ли, «Я живу-у-у-у!»?)
   вот так, с моего реактивного чтения одной книги (стоит мне только представить, обворожить чью-то мысль, воплощенную в слова - и картины пишутся как будто механической, телеграфной рукой)
   является в Театре дух Хольберга, а Хольберг являет нам постируху-пьянь (сказала бы  «жизнь», но что-то язык не поворачивается)
   будучи сам нереально пьяным (автор - пья… это понятно?), и зрители тоже пьяны или очарованы… ссыкун предлагает назвать роман «Очарованная», дурак, что ли?   
   героями, горами, а также временным воскресением Йеппе - из бутылки в роскошь и процветание дворянских космополитических развлечений… к чему они пьяни?
   и надо же было судьбе, Хольбергу, мне, сидящей на своей точке зрения в углю-у-у! (пшел вон!) (космополитической) прервать этот сон! О чем ты только думал, Хольберг!
  и Хольберг, упомянутый, ввергает меня в сон - на-а-а, смотри-и-и-и! В сон-явь, синоним пьянь-яви, хоть я об этом сне, с пьянь-рвань-явью и ничегонеделанием, вследствие триединства пья… не просила!
   в сущности, я говорю все время об одном и том же сне - красно-контрольно-кладбищенском (с гирляндами усохших грез на пиджаках), заискивающем с нами, живыми и нарицательными снами (мы только сон, не более того)
   и как только контрлпункт (говорю я в скобках пункта, точки накала) не лопнет от моих слов и моего рычания под «Бони М», под раненую смертельно музыку и танец Бобби Фаррелла!
   здесь я вставлю мегамикс «Галька, Гоу Хоум!» Gotta Go Home!
   а реквизит? Пусть бы и реквизит хрякнулся башкой о свое омерзительное реквизитерство! Я, видите ли, нацелилась слопать их силиконовый рай… э, лайм… одно и то же! (отличное название, ссыкун, предложи его мне!), расположившийся на силиконовых грудях Театра. Я нацелилась, а вы не позволили, в таком случае, получайте мои змеиные речи! (вслед за речами я выставляю пушки, король, пли-и-и!)
   здесь - МЕГА ДЭДДИ КУЛ МИКС. Танцуй, Бобби, танцуй! Пой, Лиз Митчелл! Весь этот реквизит с бутафорией красного бейте, топчите ногами!
   танцы, горы, «Бони М» и пьяный до умопомрачения Йеппе, вызвавший горы на сцену нашего Театра  (к чему все это? чтоб засвидетельствовать ложное присутствие в горах Ганса?)
   вызволили меня из глубин воспоминаний  (как будто я умоляла о вызволении)
   как будто я должна была вытряхнуть из себя остаточные горы, чтобы обнаружить под ними Ганса, тень скомканных в один короткий разговор лет
   Кэнди Далфер и Дэйв Стюарт, саксофон и гитара, признание невозможности игры. Со мной у тебя не получилось. Я иду по следам твоей музыки, Лили, угла в ресторации и опущенных глаз в беспрецедентное молчание. Нет у нас другого способа мести (за ресторацию, место пребывания), кроме одного, проверенного лукавым: опустить кипящий дух сначала в холодные обстоятельства, потом в горячие (по Ницше, как он сказал, так я и делаю)
    радио - саксофон, гитара, гитара, гитара!
    ах, Йеппе, слизь и заворот кишок всего тайного и перепревшего! Зачем ты положил горы  на мою вздыхающую грудь?
    могла ли я поверить при первой встрече с Гансом, что получу впридачу к телу горы и географию приальпийских таверн
    музыку улюлюканья, расхристанные гармошки
    что получу Театр, в котором - матрешка-театр (Йеппе - сон во сне через повешение яви) времен австро-венгерской империи
    в которой
    «Швейк», Австро-Венгрия
    в которой
    Ганс, иждивенец Вселенной
    в которой
    Кафка, поручик Лукаш, Гоголь, Виктор Иванович и развод лохов в трактире не по-христиански (прежде пьяни - пьянь!)
    и что эта география будет определять все мои дальнейшие поступки  в сторону гор, я всегда буду упираться в горы
    и какой бы театр ни явился к нам с гастролями, в нем обязательно будут присутствовать горы  и истерическая стирка в тазу, рассчитанная на обновление продырявленного и пьяного (так называю я свои злые воспоминания о Гансе)
   эти чрезмерные пьянки Йеппе унд сотоварищи - слепок наших полуночных гуляний. Мы не пили - мы пробовали на язык вкус баварских холмов
   пенномыленная, кафехаусная жизнь
   выливающаяся в «Йеппе», зеленое мыло воспоминаний
   я как волшебства жду убойные пьянки на сцене Театра
   я жду возвращения гор в Гансе
   если пьянки мне не вернут, пусть вернут мне Ганса
   пей, Йеппе, пей!
   и даже без гор я хотела бы получить Ганса
   пусть театр вернет мне Ганса
   Йеппе как бы побаивается слегка ту (Нелли), на которую Ганс как бы плевал (на меня-а-а-а!)
   пей, Йеппе, пей!
   на какой веревке развесят остатки воспоминаний о Гансе?
   пока они препинаются между собой, мы, сидящие в зале, тоже как бы препинающиеся - каждый о своем, а я так о Гансе… 
   все вместе, с героями драмы, препинаемые поисками мыла… я так о своем…
   каждый в отдельности, и я иже с ними, препинаемая Гансом, думаю о Гансе
   в чем же смысл спектакля?
   мысли о Гансе - это фон спектакля, кафехаусный фонарь наслаждений, а главная персона гор (в рамках пьяной драмы) - это, конечно, я
   я продолжаю линию Йеппе на линии Йеппе, другими словами, я пью
   на банкетах банкиров я продолжаю Ганса, я путаю банкиров с банкоматами, департаменты с членовредительством, козлиный хвост - с Йеппе, себя - с оркестром, подыгрывающим пьяни
   я пью за тот банк, который никогда не вернет мне дивиденды, за все безвозвратно утерянное я пью
   я растворяюсь в стакане шампанского в присутствии нашей театральной публики с позволения, так сказать, господина Хольберга, навязанного мне Замком, который вызвал к жизни Ганс
   никогда не исчезавший из моих воспоминаний о Гансе - так, чтобы с воспоминаниями о Гансе исчезли бы горы, банкиры, банкеты - боже упаси!
   я пью за то, чтобы ни одна линия человеческой души, оставившая след в Театре, не исчезла бы бесследно в сумерках недочеловеческого, чтобы горы не исчезли в горах недочеловеков
   я мечу всех недочеловеков красным цветом
   у них все красное, даже зарплата краснеет при виде моей, никогда не знавшей угрызений совести
   разменная монета, разменная души - красный червонец в кармане
   не ходи на красное
   не заговаривай с красным
   не ссы, ссыкун, на красное!
   конец партитуры. Горы не терпят многословия рояля (ссы, Аполлисраевич, ссы!)
   пей, Йеппе, пей!
   ей-богу, не знаю, под какую музыку…
   да-а-а, пожалуй, слишком торжественный момент, чтобы смотреть на все это трезвыми глазами, поэтому достается из карманов к рюмке-оратории всякая частная дребедень: канапэ с канапульками… это я уже говорила, в общем, весь сокральный реквизит из «Игроков» переносится в театр гор 
   я снимаю ливрею с ливрейчатых, оставляя им только скелет и отдохновение от цвета (временно - чтоб не жгло вначале, но испепеляло бы в конце… ах, не надо меня!), и мы пропиваем наше вынужденное и оголтелое братство, а горы забрасывают нас камнями рук
   слово «братство» вызволило лицо Ленни, аутиста из тумана грез о братстве, где люди - мыши, а мыши больше, чем лю-у-у-у-ди-и-и-и (с плакатно-обсирательных бордов, ударение плачет по людЯм и по нелюдям равнопечальным аккордом - там-та-да-да-а-а!)
   они как бы поменялись ролями, человеко-мыши, авторы и звери перевертышей, артисты с аутистами (и я в том списке, стою, задравши хвост), дневальный с пирамидальным (я говорила, что я абсолютная кривая? вам - говорила?)
    для уплотнения своего личного пространства, чтоб не только ухом, глазами, мыслеобразами, похотью, обссыканием… что ты несешь, гад!
   но и рылом, нюхом, гнусом, зудом, воем… сволочь! как по нотам

                Il joue avec mon cоur
                Il triche avec ma vie
               
   вон! Он несет бред (Ленни, мышь-человек), он развозит круги бреда, он кидает бред во все стороны, он сжигает бред  барабанной дробью, ему надоело все бредовое, звериное или надоело человеческое, он хотел бы определиться - так же, как я, и так же, как я, не мо-о-о-жет!
   морда ссыкуна загораживает высказываемое, штоф и закуску, обжиг и облокачивание, человека и зверя, начало и конец
   как в этой ситуации разобраться? Я не знаю, взять ли на прицел просмотра человека или его внутренную суть - зверя?
    у меня Ленни всегда будет только Лукашем (героем), а если он захочет быть кем-то другим, я не дам фантазии разыграться по поводу этого нового, я люблю закрученное до отказа, до умопомрачения старое
   я не приму Ленни только потому, что функция быть астрало-дегенератом имеет свойство заканчиваться (три часа просмотра - и отчаливай!), а функция быть поручиком Лукашем, в мундире и при орденах, не отомрет никогда. Даже в бездну своей славы поручик уходит, прифартившись как для бала - в белых перчатках и с лилипуткой на груди - вывеска военного времени, боль утрат
   у меня лилипутка будет вечно лилипучить, даже если она уйдет из Театра, у меня всегда будет танец с лилипуткой, приколотой войной к незримому мундиру. Такой голографический разгон тела в сжатость, в бомбу той войны, в жизнь после смерти, в мою (крепко сколоченную) память о Лукаше, Швейке и лилипутке. Ее, очарованную моими снами, не выкинет из памяти никто, а память - это поцелуй бога, я эту печать никому не отдам
   здесь следовало бы сделать паузу, чтобы перевести дух, но паузы не запланированы в горниле говорильни… вот только что была мысль - и рухнула в блаженстве ложной передышки, надо же!
   надо перестать думать - вот мысль. Как доктор посадил на кушетку, так и сидеть, не препятствуя психоанализу, не подвергая доктора опасности не написать «Психопатию обыденной жизни» или что-то в этом духе
   так что в интересах здорового, в общих своих заболеваниях, человечества (или это не та мысль?) мне лучше прописаться на планетарной кушетке и покорно ждать результата, наводя хрень на плетень, то есть, пастись в поле ассоциативного бреда, а не логики, не всего того, что у нас почитается за ум
   надо неизбежно, ежесекундно рождать ассоциации, - говорит доктор. Я только этим и занимаюсь, доктор, я ничем другим заняться не могу. Если является к нам в Театр новое лицо или новый образ, гастрольная прихоть случая, я его тут же впихиваю в зализанный бок ассоциаций
   и мну его, пока мне не сделается легче, пока не отпустит лай-вой из нутра, этот дьявол искушения в моей зазевавшейся плоти, пока не выльется кровь его чавкающего естества… тьфу!
   я уже проломила кушетке хребет, наращивая ассоциации, но до причины мы так и не дошли, причина таится глубже ассоциаций. Есть неизлечимые случаи, доктор?
   я не прищелкиваю языком, не чавкаю, не лаю, не кусаюсь. Для таких, как я, нет веревки, замка, дырявой ложки (или дырявого рта)
    человека в халате с трубкой, лошади, маленького Ганса, еще одной собаки, Доры, стойки, случки, течки, вообще, ничего такого, чей пример сделался бы для меня заразительным
   уберите собаку, эту слученность банальных форм!
   копировальная машина, возведенная до курка психотерапией - пу-у-у-у! слишком податливая впечатлениям внешнего мира, жаждет отождествления Замка с Театром, Замкотеатра - со мной, меня - с романом… я говорила, что я человек-роман? я стиль высокой, дикой пьянки - говорила?
   Фрида - это я, я Виктор Иванович, я Гоша, Женитьба, Зеркало смердящего похотью замужества, я женихи в сообществе откровений, банальной случки, спячки
   я горбатость, я старость, я скаредность, я мания обладания
   но я и другорядье, я то, что написано психоаналитиком справа - отрицание всякой женитьбы, всякого обладания
   я человек, я зверь, я Замок, я Театр 
   если Замок не я, и не Театр,  не Женитьба (с противостоянием ног в тазу, с противоставлением ваксы женихачеству, сапог - счету, меня - завлиту… тьфу!)
    то, в таком случае, теряет свою фактографическую научность «Психопатия обыденной жизни», ссыкун ссыт, и только, а те, что в красном, ссут на красное… что-то я, наверное, не… впрочем, ты прав, ссыкун: ссс…
  «психопатия» превратится во что-то заурядное, нечитаемое, научно необоснованный бред, если я не лягу на кушетку жертвенностью притязаний
   не закричу, не завою, как в Замке, наверное, кричат от непонимания Замка-Театра (романа, моего романа!), тождества или предпочтения одного другому (так тождества или предпочтения?)
   может, то, что я называю Театром, и не театр вовсе. Может, я работаю… конечно, я работаю, но, видимо, не в Театре, а в другом месте, в котором я, быть может, начальник или более того
   если бы я работала, меня давно бы прочли, отогрели, отмыли, прижали к груди, обласкали - кто как может, размахивая руками и разбрызгивая слюни удовольствий… чую, в этой фразе затаилась фальшь … пшел вон!
   ввели в репертуар, но психопатия, дегенеративная суспензия прблмрл-абзжжж-е-ё! пу-у-у! пу-у-у! (какая-то безответная пуля)
   сделали свое коварное дело, и вот я лежу-у, граз-га-фа-гри-фаю… (разговариваю) и, кажется, не по-русски
   даже не могу сказать определенно, пишу ли я роман или беседую с вами, полудоктор- полукот с немедикаментозной сращенностью рыла с манией (у меня также мании, я слизываю образы боли с клинической картины, нарисованной вами)
   если я пишу роман, то в каком стиле? Есть ли у меня стиль? И придерживаюсь ли я каких-либо ограничений - хотя бы с моральной точки зрения? И почему Замок игнорирует мой вопрос о предвзятости всякой морали, когда речь заходит обо мне и Театре?
   я требую, чтобы эта связь (бесчеловечная) с Театром или оборвалась, или получила некое обоснование - в виде подношения к славе, в виде роз с репрезентативностью аванса
   который бы Театру и во сне-яви…               
   Театр бы спал, а я нанизывала б на спектакли мои сокраментальные премии (я тоже заморачиваюсь грезами, я тоже театр)
   иногда я думаю в манере Замка: те ли это мысли, которые надо доставать из  пещер бессознательного? Тот ли это Замок, образ которого все время стоит передо мной - эти стены, изгородь, комендант, кельнер, слуги, завлит? Есть ли кот в Замке - вот что меня особенно мучает - неопределенность проживания зверя в рамках большого, доказательного романа. Ах, да, Фридын кот, умопомрачение фридоложества в средней школе
   иногда кот и Фрида заменяют друг друга в землемерческих кроватях, кот спит с господином К. (побуквенно спит, конфигурально), а Фриде ветер разврата заносит - случайно! помощника названному действию
   то ли Еретура, то ли Аримию, то ли отголосок имен (эхо), то ли плоть, безымянную, несостоявшейся случки-стычки-течки-притирания - кого-то с чем-то. Ей-богу, не пойму, 
кого винить, кого благодарить за благодатность поз и оголенность нервов (господина К. - Кафку?)
   учащиеся, которые добивают свой последний урок на фоне фридовспоможения, фридозавирательства, ломают голову над вопросом, который волнует также и меня: удобно ли спать с такими, казалось бы, некроватными именами посреди урока географии, занесенного похотью в холодный, слишком холодный своей избыточной красотой, мир?
   они не спрашивают, удобно ли коту, кот остается бесхозно виноватым, выкинут словословием, словоблудством из горячих тел в стужу, в то время как сами именно этими словами (блудом) запихивают себя в них стократно (пошла кошачья тема, надо же!)
   я хочу, уважаемый кот, - говорю я Аполлону Аполлисратовичу, задумавшему тайно укорениться в моем романе, - чтобы вы в моем стильном романе вели себя стильно, а не стильно у меня нельзя-а-а-а!
   вы уяснили себе мысль, что я… мы - стильно-протуберантные (зауженные книзу и вверху), ммм?
   дождь, театр дождя - ну зачем вам это?
   ах, вас тянет на мокрое? Поэтому вы пишите, мгу. Вы ссыте в своем каббалистическом углу под писсуарами с наслаждением пустой тары, вы выливаете, чтоб вам налили еще!
   и я - точно также - сливаю эмоции - чтобы еще! Не повторяй за мной, гад!
   мы с тобой, кот, жаждем переполненности, чтобы не засохнуть, не зачахнуть, не сделаться сухотками вчерашнего банкета с продолжением в сегодня и завтра чтоб как вчера
   я все время держусь за ножку бокала (как за спасительное бревно)
   я не выпускаю из поля зрения картину торжественных речей
   я как бы наслаиваюсь на праздничный торт
   меня слизывают - я не кончаюсь
   ради меня, виновницы всех банкетов, зазывают в Театр Виктора Ивановича и Гошу, выведя меня из прострации действий в сон
   я сплю в гримерке Маклунной и ни о чем таком не догадываюсь
   «Вообще-то, это моя гримерка, - говорит Виктор Иванович, - номер шесть, - и трясет меня за плечо, - проснитесь, я вас умоляю!»
   и я, боясь растерять сон, в котором Виктор Иванович и все такое прочее, перехожу на цыпочках в гримерку номер девять
   я прямо-таки прижимаю к груди этот сон, я  укладываю сон на диван, я разминаю ноги предыдущего сна, я убаюкиваю и успокаиваю верховный сон, скоро, очень скоро в этот сон придет Гоша со своей неизменной спутницей Иркой
   и тут - пощелкивание замка в дверях, они пришли, но сон мне дороже
   мой сон лучше самого лучшего спектакля, написан мягкими, пастельными красками, все, чего жаждала душа, наконец, сбылось
   а там, наверху - невменяемая дверь
   есть тело, но нет к нему ключа
   и тут я проворачиваю в скважине замка новый сон… клюю-у-у-уч! У меня есть клюю-у-у-уч!
   не желаю я впадать ежесекундно в прострацию новых и новых снов, дайте зацепиться за осколок сна, в котором я главное действующее лицо, мне наливают независимо от жанра, сплю я или не сплю, поведение по высшей шкале или поведение но-о-оль, написала ли я свой роман или только брежу литературные головы неначинанием
   звуковик, если в этом сне должна прозвучать музыка, включите музыку!
   дайте отдышаться от дряни!
   тут все мои слова встают в недоумение, и косит снопы снов верховодный сон-свершение. Наконец-то я добралась до свершений!
   свершения-а-а-а-а-а! Уберите эхо свершений, радио! Мне и самой от этой гнущейся отдачи пустозавирательного делается смешно - зачем надо было лгать, ммм? - спрашиваю я театральное зеркало, позыв к действию. Уже нос точит нетерпимость к говорильне, уже рот изрыгает ненависть и злобу
   (ах, я говорю это не к месту, надо бы продолжать лгать, лгать, лгать!)
   но сон, промежуточный, сон-восхищение, сон-чествование (чего? у меня даже названия к тому, чего нет, нет!), бегущий всегда впереди всех других снов - впереди жизни, я бы сказала, уже наливает шампанского в бредовые бокалы
   товарищи! - кричу я в промежуточное товарищество сонного противостояния роману, или не кричу - вою о чем-то несуразном, с захлебыванием гласных - «Ааааааааа!»
   меня успокаивают, льют прямо на голову, некоторые бросают мне свой смех в лицо - так, мол, и так, твою м-ма-а-а… назвать! Сволочи!
   меня тревожит мысль об актрисе, которую главреж назначит на меня, мною ненаписанную: а вдруг окажется, что ноги у нее короткие и кривые? Что тогда? Как у главрежа. И под прицелом фотокамер, гора-водопад, я протискиваюсь с полупустым бокальчиком к главрежу. «Так кривые или нет?» - спрашиваю. И он, истерично захлебнувшись смехом, падает с меня на пол
   кривые? Кривые? Кривые? Кривые?
   выхода из этого вопроса, загогулины, интонационной пропасти нет, потому что другой сон в этом сне я не нарисую - не чувствую руки, замлела рука! Ааааааа!
   обнаружилась рука. И я снова рисую сон - опережающий первый, неудачный сон, уповая на новый. Я складываю слегка сон, прихлопывая по крышке сна - ниже, еще ниже, ниже! И сон ложится у моих ног, придавленный гениальностью моих множественных снов. Да, вряд ли найдется в Театре человек, которому бы вездесущие руки поставляли столько снов! Даже есть сны, которые представляют мои сны в поиске новых снов. Но туда, где раздают названия, мне не достучаться. И я начинаю бить себя пальцем по лбу, вызывая сон на поединок снов-названий
    может, мне войти в первый попавшийся сон и там затаиться? Уснуть и больше не просыпаться никогда - в затяжном, безысходном сне с бокалом белого? Положить свободную руку под голову, перевернуться на правый бок и, не спеша, в марьяжном фарсе непредвиденных обстоятельств, заглатывать будущность еще более запутанных снов
   но даже когда я принимаю такое решение и уже похрапываю в своем сне, мне снится один и тот же, предвосхищающий все другие сны сон, в котором я главное действующее лицо
   я в этом сне режиссер, я театр, я Шекспир
   и тут мне является сон-Шекспир, м-ма-ма! Я раздираю веки, чтобы запечатлеть некоторые важные моменты сна, не отвлекаясь на детали. Рву несколько снов один за другим и, наконец, нащупываю скелет сна - это мать Гамлета, разбрасывая руки моих снов, идет вдоль берега - не вмещаясь в необъятные просторы моря-сна (как бы вышел из краев сон)
   море сделано из пустых консервных банок - такова установка моего сна. Как постановщик, продюссер и исполнитель главной роли (плюс Шекспир), я восторгаюсь консервами моря-сна, удачной центровкой образа за большим столом в море, бренчанием волн-банок, Шекспиром, то есть собой, но когда сон втягивает меня в пространство сна, в котором я зритель, мне сразу делается плохо. Я, по сути, противник всяких Шекспиров-снов - сколько бы банок-волн ни нанизывал на веревки-гребни режиссер - плетенщик корзин моря, замахивающийся на консервы бурь
    я в этом сне не желаю - я, зритель, но как будто голос сверху требует, чтобы я пожелала - умилиться желе-е-зному (в банках) Шекспиру и рыдать
    оглядываясь на этот голос, чувствуя абсолютное непонимание ситуации - зачем? почему? -  я начинаю притоптывать ногами в такт маринадному джазу (отличное название! жаль, что это только сон), чтобы таким образом уйти в иное непонимание, где мне уже ничего не надо, слава богу, понимать, а только притоптывать - та-та-та, та-та-та, та-та-та, та-та-та, та-та-та, та-та-та! Шикарный, однако, получается сон!
   если бы я делала этот спектакль в каком-нибудь другом сне, я, быть может,  момент подергивания ногами в зрительном зале включила бы в массовую кульминационную пульпу   
   разъяснив народу слово «пульпа», а заодно и себе в своем сне, который я даже не успела как следует рассмотреть. И тут чтоб сразу - овации: ааааа! Публика включилась в пульпу! Вернее, в полное непонимание предмета, который, по моему мнению, является основой и преамбулой всякого понимания, на том и держится идея спектакля-сна
   говорю я (или не я) и под смятые, ненужные, можно сказать, аплодисменты выхожу на сцену - такова воля моего следующего сна
   по головам сюжетных сдвигов в сторону пульп… опять это слово!.. не осмелившись спросить у зала, какому из своих талантов обязана я этой чести, и кланяюсь, и кланяюсь, и кланяюсь
   охапки роз вываливаются из моих рук, я, королева-мать… ах, вот что!.. иду по краю и собираю. Зрителей, которые бросаются к моим цветам, я выталкиваю ногой в зал, тут вылез из меня режиссер - ааааа! (сделайте, радио, громче этот крик! бейте, бейте, этих охотников за цветами!) или организатор банкетов в разрезе пьянь-яви (еще громче, еще сильней!)
   с крутящимися подносами, рюмками, бокалами, из которых пить можно только сильно нахлебавшемуся. Я их одним движением свободной руки сметаю с пьедестала оваций. Вон! Все вон!
    я уже даже не знаю, чей это, собственно, банкет-букет, чьи розы, мой ли роман, Театр,  страна, я ли это или не я, ищу или не ищу, или пишу -  то, к чему не подобрать название… что-то я сосредоточенно делаю - не то, но что это ТО НЕ ТО, я не знаю
   и бросаю розы в зал - с полным незнанием того, о чем и знать не желаю
   вот этот бросок-букет-банкет правой в пропасть снов, этот прекрасный жест победителя снов-дремы, это почти сценическое, хорошо сработанное вранье - вверх и прямо в присутствии немых, недвижимых, в сущности, лишних в декоре фигур, свидетелей моей славы
   и есть то, ради чего я работаю в Театре, - говорю я себе и меняю в своем вахтенном шкафу дубинку и жезл на френч и губную помаду
   но когда я рисую свой профиль на заготовке лица начальника охраны… без этого лица на веревочке меня не пропустят в метро - вот этот жест  - бе, бо, бу! - я  понимаю, что этот жест выдает какую-то другую профессию - помимо вахты в настенном шкафу, режиссерской деятельности, авторизации пьес, сценографии, балета,  но какую именно, я не знаю. Может быть, гримера? Бе-бо-о-о! Кто ж даже в самом кошмарном сне будет чествовать гримера?!
   и я, дождавшись в карусели снов сна-банкета - главреж, зная, о чем я его спрошу, идет прямо на меня, бокальчик у него почти пуст, в бокальчике улыбка -  задаю вопрос: «Кто-о-о-о-о я-а-а-а-а?» На что он мне - телепатически, не раскрывая рта, отвечает: «Никто-о-о-о-о ё-о-о-о-о!» - и рвет паутину снов, превращая сон-банкет в чествование идиота
   (то, что я сейчас говорю, это не то чтобы сон, а бред кобылы сна, прародитель еще более тяжкого бреда)
   и сон полетел в оркестровую яму сна-отчаяния, и оркестр заиграл «Маленьких актрис» - песню, которой не следовало бы заканчивать спектакль… или роман (о чем я сейчас говорю?), потому что таким образом я как бы  припечатываю навечно «маленьких кривоногих бездарненьких», а их надо истреблять по мере поступления в театр-сон. Но мне, пишущей эти строки в промежутках снов-театров-банкетов-букетов-роз-грез-психоневро… что-то я не… на все это на-а-а-а-чхать!
   звуковик, поставь Вертинского - чтобы мое признание в нелюбви к маленьким фальшиво-л-ласковым не выглядело бы одиноким криком злобной вороны, а являлось бы выражением всеобщего протеста
   не то чтобы против фальшивого, а запланированной  изначально фальши большой группой людей против длинных ног и раскрепощенного, свободного ума               
               
                Я знаю этих маленьких актрис,
                Назойливых, лукавых и упорных,
                Фальшивых в жизни, ласковых в уборных,
                Где каждый вечер чей-то бенефис
 
   сделайте крик и овации зала, радио-о-о!
   я сворачиваю этот крик и привскакивание с мест пустых сонных фигур, нацеленных доконать меня в моем сне - настолько актуальна неприязнь публики ко всему ФЛЛ - фальшиво-л-ласковому, настолько наскучила ей эта однообразная, настольная игра маленьких в маленький такой театрик, настолько они малы, а зритель огромен, и все так явно, так неинтеллигентно выставлено напоказ не желающему видеть
    что я - в своем наипоследнейшем сне - вообще отказываюсь спать, чтобы лишний раз не напороться на острие проходящего сна, в котором шипят и скручиваются в змеиные кольца фальшиво-л-л-ласковые. Звуковик, поставь Вертинского! А потом еще!   
               
                Я знаю этих маленьких актрис…
   
   рвется лента старой магнитолы, такое важное, тяжеловесное слово -  МАГНИТОЛА! скручивается в спесь ненужного, отчаявшегося, а дальше - куда?
   если они обустроят свою жизнь, вольготную, в нашем Театре, выйдут из песни на сцену, запоют, завоют - в синхронности до ужаса фальшивой ласковости, то я, наверное, исчезну с повествования. Пока я здесь, я крою всякую фальшь непредвзятостью слов, музыкой, танцем - чтоб отвлечь их бешеное цветение чем-нибудь посторонним, чтоб ухо вяло и рот был нем      
    хватит! Достаточно!
      
                Уборных…
                Уборных…
                Уборных…
 
   и тут я, лежащая на полу - главреж поперек рояля, улыбка на пюпитре, понимаю: пора просыпаться
   в нашем Театре, - кричу я запоздалым, упадочническим криком этой скученной, минерализованной улыбке, - таких эф-а-эл-лаечных нет! Но сон тут же являет мне ложь высказывания, выставив одноногую вагоновожатую впереди предположений, скручивающую чулок в надевание (гастрольная, вялая нога, но все ж доказательная)
   вторая нога - за кулисами утех, половины секса, половины тела
   мы, зрители, вынуждены смотреть поверх спектакля в заморочь тайного - покажут или нет другое половинчатое?
   другой чулок, другую руку, ногу, скороспешное, почти брезгливое надевание. Секс когда-нибудь явит свое беспрецедентное лицо, ммм?
   гримерка-дверь-ключ с траекторией в карман Гоши… дура, ну, дура!.. распахивается (откликнулся на мой вызов?)
   и комнату заполняет человек-электрогенератор Гоша. «Гражданка А-а-а-ска-а-а…? На выход, с вещами!» И эхо: «А-а-а-а-а! Ваш выход!»
   «На сцену?» Не исправляйте меня, если я оговорилась. Оговорка - это признание неопровержимости сцены, даже когда я сплю, - говорю я и тут же стираю запись в угаре пудры и крематозных состояний. Дверь стоит непоколебимая. Сон, снова сон.
   что он мне наговорил… или ей, женщине, говорил ли вообще или просто уселся на скамейку - рука-член-возмущение - вот этот жест… он как бы облокотился на свой орган тела - эффектный жезл… э, жест оскорбленного в лучших своих устремлениях мужчины
    женщину в расчет не берем, женщина никто и ничто, скамейка, на которой очередной хахаль и надругательство, а дождь - не дождь, все равно
    вот так я смываю в дождь всех своих соперниц по истерии и умопомешательству (что в жизни, что на сцене, все равно, я не строю ненужных, диких стен)
    не хочешь меня, возьми клюю-у-у-уч! Ну, ду-у-ура!
    и у меня в мозгу уже что-то проворачивается - клю-у-у-уч! Боже мой, что это делается… клю-у-уч! Со всех сторон проворачивают и проворачивают… клю-у-уч! Было мягко, было тепло, а стало жестко, нехорошо, мокро… клю-у-у-у…!
    сомневаешься в диагнозе, вот тебе «двушка», позвони профессору Фрейду, он расскажет, как я живу - скученно и параноидально
   а живу я как все - хрущевка и трущобы воспоминаний
   нет у меня квартиры - оставил первой жене
   вторую - второй
   не плачь - будешь у меня третьей
   клюю-у-у-у…!
   ууу… ю-у-у-у!
   ах, ты сволочь блохастая! Вон!
   вы утверждаете, доктор, что это заложено в самом эксперименте - изливание дряни?
   но Гоша не желает, чтоб текло беспрепятственно, Гоша ставит заслон
   как бы начинаешь плести хрень на плетень, сделал первый глоток - а дальше нельзя-а-а!
   дальше психопатии ты, дорогая, ду-у-ура!
   и снова складывает руку в член, фундаментально вгрызаясь телом в спинку скамейки
   публика скандирует:  Гоша, член, член, Гоша!
   и я вместе с публикой, я реву - в комплексе жестов, которые наддают жару в мебель сценического пространства, мебель как бы исчезает, и вместо нее - электротомический сдвиг в анатомию Гоши
   он ей как Фрейд - больше, глубже, дальше, гаже, давай, давай!
   она ему как Карл Густавич Юнг - еще глубже, гаже, давай, давай! (ах ты, гад!)
   в этой смертельной схватке двух полувлюбленностей (не знаю, то ли слово… чего-то половинчатого), сцепились два мэтра психопатии в противоречии методов лечения -  Фрейд, оперирующий словом, и Карл Густавич Юнг - и словом, и телом
   Гоша, принимающий ту и другую сторону, с перевешиванием в Юнга, не знает, как распилить себя, свой член на составные элементы - чтобы и Карлу Густавичу Юнгу, и девушке Фрейда, Фрейду и пишущей всякую хрень обо всем этом Женщине З. Ф., а то, что останется… если останется… накинуть на столб и, наконец, посса-а-а-ать! Ссыкун, твоя тема… спишь, что ли?
   уйти от этого двойственного, научно обоснованного факта
   ночью
   в парке
   уклониться от выводов
   значило бы сделать гениев психопатии посмешищами перед лицом общественности и всего ученого мира
   остаться - сделать посмешищем себя - вследствии все тех же неразрешимых противоречий - между Юнгом и Фрейдом, девушкой и скамейкой,  Изабеллой Юрьевой и Хилем, Аполлоном Аполлисратовичем и эйфорией гриппозного дождя
    и уже вяжет дискографией желтое, мягкотелое, пузатообразное, мокрое… уйди, сволочь, с экрана театра!
   «Я достал поссать, а ты думала - жени-и-иться-а-а-а?!»
   сценическая (а в случае с Аполлоном Ссыкоядным, Ссакозавирательным - сантехническая) интерпретация оплошностей природы
    от всей этой неразберихи, от жены номер один и два… третья намечается, Гоша ссыт в зал
    как я помыслила, так он и озаглавил: ЗАЧАТИЕ Ф. ДОЖДЯ (фиолетового дождя фиолетовое зачатие… ах ты!..)
    тут, конечно, аплодисменты и вскакивание с мест
    промяукал, проблеял шесть гласных - А-А-И-Е О-ФЖДЯ-А-А-А! - но я поняла, что он имел в виду   
   «зачатие» - вот что он задумал содеять с дождем
   публика скандирует: ЗАЧА… э… ГОША-А-А!
   никого, ничего не зачавший, начал с дождя
   ААААА!
   пользуясь естеством отправлений, свободой выпускания газов и высказываний, кот разлаписто написал: ЗАЧАТИЕ МЕНЯ
   ГО-О-О-О!
   так меня, тебя или дождя?
   Ш-Ш-ША-А-А!
   что-то я не пойму - первое или второе?
   БРАВО-О-О-О-О!
   перечеркнув таким образом черного внутреннего дирижера, который читает ноты с Ф. дождя, а больше никому это Ф. ЖДЯ-А-А! внутри ссаного не нужно
   и Гоша ложится на край сцены - ему надоел этот крик и выбрасывание конечностей в лицо сценического пространства
    «зачал», чтоб уничтожить (дождь? что ты лепишь, гад!) - не поддающаяся уму константа
    рядом прилаживается Ириша - девушка-скамейка, ей тоже как бы по фене цветочки, а плясать не хо-о-о-о-чется-а-а-а!
    дайте, наконец, занавес!
      

    
                8. РАМПОЙ


   Оставьте на сцене рояль! Может, играя, я придумаю закорючку-вопрос для молчальника, молчаливо проглатывающего всякую попытку удавить его щенящее молчание
   молчальники не моя тема, но они вылазят из всех незаконченных мыслей, стоит только отвлечься и сесть за рояль, как тут же являет себя Молчальник - с бокалом и сигарой, мечтая притушить в пепельнице молчаний огонь разговора, то есть, мое-о-о-о! меня-а-а-а!
   если вы задумали… (здесь надо поменять тон на визг) если вы задумали инсценировать свое молчание на сцене нашего Театра (переходим на прежние, нейтральные ноты), так я тут же нагажу в это молчание чрезвычайным разговором
   я буду чрезвычайно говорлива
   а уж говорливее меня в Театре не найдешь
   а быть неговорливой в Театре значит не быть вообще
   в пункт не записываем желчь моего разговора, как бы с имеющимся разобраться
   вот пункт, к примеру (номера не помню): прблмрлн-ки-но-о-о! экранизация «Замка» и «Дас Шлос(а)»
   что из нескольких обрывочных строк можно уразуметь? Что я люблю или что я ненавижу? Где взрывной эмоциональный фон? Где трепетная, режиссерская рука за камерой внимания? Не выйдет ли кто из Замка (Театра, романа) незамеченным? Чтобы этого не случилось, я привинчиваю две своих (оторванных от кресла) головы (режиссеру негде рвать головы, ему надо взращивать свою, единственную) к приставленной к дулу камеры макушке
   да, именно кино сбивает с толку оппонента речи. Что мы видим, сидя в темном углу перед компой (ассоциация с «помпой», сидеть с компой как с помпой - высоко задравши хвост), ммм?
   безысходность, опоэтизирование безысходности («Замок», наша версия), и - действие, экшн («Дас Шлос»)
   наружность и глубина
   приверженность к деталям (матрац, исковерканный сон, блуд снега, мороза, безлюдья)
   и - жизнь глаз, отчуждение глаз от матраца, который как бы живет своей жизнью, но не его (героя одной буквы - К.) жизнью, у него не матрацная, скомканная в неэтический плевок, жизнь
   такая, как у меня, у него Ж. (жизнь), вытянутая из жил К. (Кафки?), зараженная микробом З. (Замка?), линейными преградами и перегородками в лабиринте канцелярий, в скопище масок одного частного лица - Кла-а-а-мма или Мо-о-о-ма-а-а
    или завлита (имени у него нет, не дам я ему имя), или красного контрлпункта, снующего по Театру с шитьем в руках
   мое шитье, загаженное руками непотребления, моя, не простроченная, не заутюженная жизнь. Я закидываю ее на плечи боавкрадчивой удавкой главконтре - пусть помучается недостачей кислорода, краснокройная сволочь, вяжущая таким же контрам разлапистые хвосты на лацканы душ… тьфу!
   Фрида некрасива, у Фриды экшн толстых, коротких ног в параличе всего остального (или это я в параличе зрелищ? вижу разляпистый, жадный рот)   
   FRIЕDA прекрасна, волнение и буря глаз, у нее нет тела, тело втянуто в круговерть похоти, это и не тело вовсе, будни стакана, целовальных губ
   быть слишком чистым листом, слишком белым, навязчиво незапятнанным, без тени рук и злобного пера Франца, демонического, страстного, прекрасного - нельзя-я-я-я-я!
   показывайте мне все время FRIЕD(у)!
   вот что я хотела бы выделить в пункте «прблмрлн-ки-но!» - этот крик: ПОКАЗЫВАЙТЕ! ВСЕ ВРЕМЯ МНЕ ЧТО-НИБУДЬ ПОКАЗЫВАЙТЕ!
   покажите мне немцев, не надо наших, «наши» - это я в круговерти мелких передряг
   а вы покажите мне не мелкое, покажите так, чтобы не было меня, чтобы мой профиль на задниках сцены и в партере растворился без следа (вру, партер мне недоступен)
   немцы (австро-венгры, Франц Кафка) агрессивны демонически, огонь внутри, жар всеобъемлющих глаз наружу, жажда понять, изменить, а если невозможно, то непременно высмеять
   как будто нам дали такой неустроенный, подлый мир, чтобы мы все время смеялись (так считают немцы), чтоб крутили ручку телефона без шнура, а нам бы дико хохотали в трубку (и трубки нет) сопутствующие галлюциногенам лица
   такие круглые, с анаграммой «Г» (галлюциноз педункулярный) похохатывания
   покажите мне этот психоз и заморачивание зрителя - не надо показывать мой личный портрет! Я знаю это лицо, оно отвратительно безобразием статики, оно вульгарно недоукомплектованностью бытия, его некуда приткнуть в Театре, оно стекает на пол с гардеробного крючка, оно не зависнет, не ляжет, не поплывет и не взлетит - зачем же вы его все время показываете?!
   а немцев - сколько угодно показывайте!
   двое мужчин в погранично припадочном состоянии (ни должности, ни работы! - списано как будто с меня) -  господин К. (Кафка?) и Варнавва пытаются изо всех сил перекричать бурю, навалить больше, чем буря, подгадить буре, нассать против бури (Гошин пункт, 31 или 32, показывайте мне все время этот пункт!)
    безумно (или бездумно) идеализируя и бурю и Кафку, и зрителя, то есть меня, думающую  фиг знает о чем, только не о стенаниях непогоды
   канапе! - вот первое видение сквозь бурю. Мне всегда недостает закусочно-прихлебательных аргументов в защиту моего пребывания в Театре, у меня мания недостачи, убытка, недоедания, кроме бокала, наполовину опустошенного рукой наливающего, у меня ничего…
   как будто разбавлен снегом этот психоз не соприкасающихся со мной лексико-грамматических изысков существования - канапе! с модуляцией гласных вместо сардинок и масла (это не я сказала)
   я выстраиваю стол посреди бури… какая роскошная скатерть, боже мой! Пусть себе метет и завывает, язвительнее будет выглядеть канапеечная еда и речи, вписанные в космический хаос снега
   сделать пунктом 39-б снег? («а» пропускаем, все «а», да «а», я застряла в романе на первой букве)
   а 39-ёжз поставить вопрос о Замке: так есть он или нет?
   39-я - е-е-е…!
   39-лмноп - не-е-ет!
   сделать этот крик, это «опьянение перегруженной, вздувшейся воли» пунктом «жжж-ззз-иииии»?
   отличный пункт для того, чтоб задать вопрос и не получить на него ответа - «й»!
   иногда мне кажется, что это я написала «Замок», настолько я сроднилась с ним, столько выставила впереди себя пониманий, версий написанного - того, что надо бы понять сходу, но когда ты уже почти вошел в понимание, оно тут же бьет тебя по голове непониманием
   времени потраченного не жаль, ты специально открываешь самую трудную страницу и бредишь предчувствием хоть что-то хоть как…
   все написанное Кафкой кажется мне моим, в моем желейном мозгу укоренилась мысль о Театре как о Замке. Замок вошел в Театр, чтобы расширить границы Театра, и если бы я приложила Замок, например, к любви, я б, наверное, превратилась в гигантский источник вдохновений, но я не хочу любви, мне достаточно ее паранояльно-прагматических остатков
   я гуляю по страницам романа Кафки одна в высокомерии одинокого собственника, а что мне, собственно, принадлежит?
   да все, что выстроено чернильным пером на снегу, мое: деревни, люди, экипажи, в которых шикуют кучеры, пока чиновники из Замка выволакивают фрид из постелей нищеты, чтоб накормить похотью
   а фридам будто только этого и надо, будто в том их призвание - мыкаться по рукам страстей (оставаясь чудовищно бесстрастными) с разглядыванием в замочные скважины самих себя, возлежащих на койках. Сволочное, мерзкое, не приспособленное для жизни бытие!
  все то же в Театре - выволакивают на свет то, что следовало бы прикрыть кожей
  идет сканирование навязанной Замком действительности, может, и мы докатимся до имен, которые сейчас от нас скрывают в Театре
   мы можем только догадываться об именах, это слепки глубокого, фундаментального, положенного на музыку… слова от лукавого… отказа, вот они, имена: Кла-а-а-амм! (с глубоким проговариванием гласных - ааааа! ооооо!) Мо-о-о-ом! В нем ужас недеяния, в нем надежда малярийного бреда, в нем кризис сгоревшего и превратившегося в прах (точно также звучит ЗАВЛИ-И-ИТ! тьфу!)
    уж не завидую ли я должности бесформенной собирательности, я - полунамек на должность без надежды стать целым? - спросит какой-нибудь читатель. И не ряжусь ли я, под маской борьбы с похотью, в соперники фридоложеству? Не ищу ли я похоть, не жажду ли похоти я, отвергающая это слово в большом, но допускающая в малом, в безудержных словах своего романа?
   здесь, наверное, в этом пункте мне понадобится псс-ааааа-налитик, он уже введен в план действа, уже заточен нож кардинального лечения и пылают свечи похотливым… опять это слово! огнем скомканной в повествование, в жанр, плоти (может, не надо никаких романов? я, кажется, потеряла мысль)
   а мысль такова: война! В Театр, где не прекращается война, привозят одну войну, пылают свечи, горят костры мытарств, пишутся сценарии - перебудораженные, шальные. Поссать со сцены - для этого нужна смелость Гошиного нерва, огня мытарств, а так просто ссать и будоражить, поверхностно блевать, хлопать в ладоши, взывая к «трамвайным желаниям» (вытащенным, вытянутым за уши из Теннесси Уильямского «Трамвая»), нельзя-а-а-а! Дайте по «Трамваю» залпом, король!
   зачем они это показывают - чтоб я только об этом и говорила? Слава богу, этот невнятный лик гастрольного спектакля стирает Виктор Иванович - обильной зрительской пьянкой, и, конечно, поддают жару в огонь Гоша (ссы, Гоша, ссы!), Йеппе (пей, Йеппе!) и другие, заманчивые еще более долгосрочной пьянкой, лица… я вам не рассказывала о Роббере?
   ах, Роббер, распомаженная мечта удовольствия - пить, любить, быть сожранным комарами, любовницей, раздвоенный честью быть другом и любить жену друга или его подружку, или не любить
   с любовью точно так же, как с пьянью - если не так, то эдак, не вдоль, так поперечно, не в горло, так в за-а-а… что-то я не…
   как, кого любить-пестовать-ненавидеть, что пить и чем закусывать, часто сама любовь-ненависть-питье-блевотина, стремительная в своих воплощениях, во вкусах и разнообразии желанного, не разберет
   и Театр также на все наши вопросы - плюс испражнение с подтиранием (этот вопрос до сих пор остается открытым, подтирайтесь, товарищи - те, кто подтирается, чем-нибудь зверообразным, как это делаю я), не даст нам ответа
   на этой ноте Кэнди Далфер и Дэйв Стюарт делают паузу, я тоже делаю паузу на размышление. Кого любить? Спросить, что ли, музыку, джа-а-а-аз? Пауза стирается новой порцией любви, модельными ногами и пританцовыванием циркулей на поверхности джаза
   разве с этой тотальной геометрией (по имени Сюзанна) сравнится чья-нибудь жена? Тут показала свое зеленое, намыленное лицо Нелли, коротконогая, неказистая, трезвая и ополоумевшая от  возможности (да нет у нее никакой возможности, кроме возможности одной большой стирки!) быть пьяной (смешно!), по мне, так лучше б напилась, ей-богу - с такой-то рожей!
   я стираю ее распохабистую стирку на фоне джа-а-а-а… не останавливайте, пожалуйста, джа-а-а-аз!
   прямо на глазах разлагается на атомы «Семейный ужин», призванный соединить несоединяемое. Не с тем ложитесь в кровать, попарно-переменчивые изгои любви, которая уже или еще не любовь, а так, перевирательство сценарных обстоятельств руками автора
   (и я делаю свой роман идентично увиденному и прочитанному, словно впечатываю в себя их надуманный способ существования, а другое по-другому, с новыми обстоятельствами мне не показывают!)
    та, что любовь, всегда за стеной умопомрачения, всегда до нее не достучаться, не дозвониться, не сядешь с ней в одно такси, поперхнешься первым предложенным - не тем, что любовь - стаканом виски (или рюмкой водки, для нелюбви я всегда оставляю на полях высказываний водку)
   или еще чем-нибудь романтическим, каким-нибудь обволакивающим цветом, холодом прикосновений, полярностью разгоряченных сердец
   эту лирику с привлечением личного я выбросила бы из текста, но кто догадается, что это я замешана на избыточной, путаной, гневливой любви «Семейного ужина», сидящая в третьем ряду на галерке с умопомрачением всех сценических любовей?
    что все, что показывают в Театре, выстрадано мною, это я, с оглядкой на публику, смотрю на узнавание любви и думаю о том, что кое-что из этой любви, которая нелюбовь, а что-то среднее арифметическое, я вычеркнула бы из текста
    и оставила бы навечно припечатанным в Театре только то, что еще гложет сердце (Ганса? оставила бы я Ганса?)… мысль, какая была мысль?
    то, что для нас кара, порча и наказание (двойная порция любви, одна - с оттенком износившегося факта, съеденная за ужином банальность), для французов -  манна небесная, этакая цепь прикрас, способ почесать перья задним крылом фюзеляжа… что-то я не…
   ну и лица, ну и любовь - вперемешку с прелюбодеянием! А все равно - лучше очищенного, отшлифованного и обесчеловеченного «Трамвая»!
   два притопа, три прихлопа, и - раз, два! раз, два, три! Они протопали, профукали, прошкандалили «Трамвай»
   интересно, как, каким образом они дошли до этой стерильности, до глянцевидной плоскости изображения? Глаз жжет непримиримость цвета, топота и речеиспускательных мотивов - что в них, я не понимаю: брань, примирение, любовь, балет или детский утренник с привлечением родственников пошлой пианистки? Куда исчезли «коричневые пальцы», разжижающие камень игры до хмельного, пузыристого и шального повествования?   
   что они делали, эти горе-артистки, эти стерильные копии Бланш и Стеллы до того, как они дошли до сгустка любви, до нагнетания узла и размахивания опасными (можно уколоться) носами по коже сюжета?
   может, то же, что и я, с утра выпившая чашку кофе? 
   подтеревшаяся Котей, его измочаленным хвостом в ванной? 
   что-то несуразное делала я с утра - а вы делали ли что-нибудь с утра, адекватное «Трамваю»?
   испражняющаяся каждый день с утра, я желаю знать, испражнялись ли герои сцены перед спектаклем
   пользуются ли они хвостами, мочалами, тампонами, шляпами, перьями, зверьем - для пушистых подтираний или они подтираются только чем-нибудь театральным, чтобы не выпасть с утра из вечернего спектакля, из классики - в прострацию подтирающегося материала?
   они, наверное, не читали Рабле, они не знают, чем занять с утра артиста
   в Театре все артисты, даже сапожник, предугадывающий размер ноги тачанием, даже кот, ссущий в прямой угол с наслаждением кривого. Очень трудно сложить в уме площадь вечно заискивающей, реактивной, очкастой, брюхастой, колаборической (колобковой, утробной) лени… а ну пшел вон, гнида подкаблучного текста!
   для чего, с какой целью они нанизывают автора на руки вместо перчаток?
   им так легче, не пачкаясь, завязывать узлы нервов по сюжету?
   какую-то несуразную любовь (не желаю я такой любви, надоело!) привносят они в наши напряженные души
   и мнут ее развешенными по углам восприятия ценниками и закладными
   накидка от мадам Шанель на кухарке в «Ужине» имеет больше чувств, чем трамвай, прокатившийся по тупикам безнадежно утомленных ожиданий. Кого мы ждем, товарищи, местоименно и пьяно (лгу, но сказать «трезво» значило бы принять за чистую монету ложь ритуального танца) удаленные вопросами на горизонте сверхнадежд, ммм?
   я слежу за героями как за ценниками в магазине: сейчас и я куплю себе какую-нибудь лубочную, показную любовь - чтоб сразу же, при выходе из магазина (Театра), хрякнуть ее башкой об асфальт
   как я это проделывала с куклами в свои младенческие годы, когда я была свободная и смелая, где теперь эта прыть и плутоядие от переизбытка кукольных любовей и кукольных, маргинальных чувств?
               
 
 
 
                9. DADDY, O, DADDY, OOO!

  Чтоб не Нелли, жена христопродавца, пьяницы, стоял бы в Театре этот железный звон ржавого, расшатанного и покареженного режиссурой «Трамвая», очаг нескончаемой войны в наших душах, втиснутых в зрительские ряды
   а так - пьянь и сыроядение гложат наши души. Может, именно такая форма вегетарианского мышления вызвала войну на всех ее проспектах роста?
   или это я наплела войну словословием?
   не изобретая никаких правил и догм, я создаю и уничтожаю
   так же и пахарь заговаривает плуг, кузнец - молот, музыкант скрипку, солдат  ружье - на исполнение, я исполняю волю предметности, снующей без устали в моих руках, волю буквенного начала
   они думали, что привезли «Трамвай», а на самом деле - «Заговор против Трамвая», отрицание езды, мощи, железа и неизбежности расплаты за убожество предположений - по всем перечисленным пунктам, вот что они привезли!
   я создаю полярность нищеты и богатства, играя опиской, погрешностью пера (отсутствие должности - это моя мера пресечения)
   любовь и недостачу любви - разыгрывая на строчках гаммы той и другой стороны
   любовь к гаммам, к проигрышу, к разнообразию и размышлению над тем, над чем нельзя-а-а-а! делает меня неудачливой в иной любви - в той, которая считывается с бумаго-пальцев бумажными устами
   следовало бы и мне размышлять точно так же, перебирая сотенки в руках, а не играть на клавишах жалоб, воя над недоперебиранием
   (недосотенок, недокупюр с лицами, культурно уклонившимися от всякой недостачи, недоигры… именно это слово! выходят на сцену артисты, НЕ РОЖДЕННЫЕ АРТИСТАМИ! кто подвиг их на ущербность? ей-богу, не я!)
   если бы, к примеру, я ела из серебряной ложечки какой-нибудь супчик, то следовало бы мне узаконить серебро, а не супчик, не способ поедания
   я узаконила самое неприглядное - притирку задницы к органам пищеварения (слизано с Трамвая - языком влево, языком вправо)
   я всегда делаю что-то не то. Вместо наращивания должности я наращиваю войну и место ее пребывания - вот здесь она, в груди, выделилась в особый орган и жжет распохабистой местью за то, что я пробудила ее от спячки, но не принудила к действию,  к разрушению в заданных рамках, а все больше на митингах, речах, блудословием
   честно говоря, мне можно об этом не беспокоиться - дать ли сигнал к бою или потолкаться, почесаться у пушечных ядер с мыслями о банкете, питье и блевательстве оружий в загнанную цель
   за меня давно пишет книгу войны война - великое отмщение гастрольных спектаклей. Как я обожаю всякую (особенно дикую, ненужную) гастроль, м-ма-ма-а-а! (а ту, что выпадает из рамок театра в самодеятельность, в оболванивание искусства - еще больше, еще сильнее!)
    я жду как никто с упованием каждой новой роли, нового образца мщения, нового пушечного залпа по моему шаткому положению
    пусть весы качнутся вниз (в упадок, прореху, невежество), чтобы потом взлететь вверх
    и неважно, кто там наверху чем и как заправляет - пушечными ядрами или пьянкой, и то и другое я приемлю как средство борьбы с невежеством под крышей моего, Т-образного, пишется всегда с заглавной буквы - Театра
   один стреляет, другой вешает, такая замороченная игра в преображение дряни, а сколько удовольствия, м-ма-ма-а-а!
   приезжает в Театр господин Убю и пишет - скоротечным, что в руку попало (что капнуло на ум спьяну - тем и обезображивает гнус действительности, надо, чтоб еще хуже, горше, гаже!), приговор нашей беспечной жизни, ее окончание
   пишет воем, обжираловкой, моей незаконной отставкой, злонамерением краснокопытников, загораживающих вход в беспрецедентное понимание пьесы господина Альфреда Жарри, а не надо понимать, надо вешать!
  ПИУ! ПИУ! ПУ-У-У-У! - вот так он пишет свою резолюцию на пустом, никчемном бланке с умопомрачением моей фотографии на должности, которая только и жаждет выстрелов, высельников и пьяни
   и не одиночной пальбой в дурную, негнущуюся ночь, а выстроенной по всем правилам (квадратом, фигурным враньем) толпой вооруженных людей (он называет это войском, да хоть хреном с редькой назови, только дай мне отмщение - за ту роль, которую я играю в Театре с завязанными глазами!)
    пусть поддельное войско, с ложноопенистым королем, дурным макияжем, дико поставленной речью, балета - ноль! с голоса ему никогда не петь, но какое красивое возмущение Театра - детской выдумкой (автор - ребенок, вот почему никто не воспринимает всерьез эту войну), игрой в закусочную, сосисочную бойню
   а не устроить ли мне то же самое, думаю я, сидя в поднебесье Театра, на люстре вдохновения, на качке стремительной встряски, на похоти (опять это слово! не назвать ли и мне свой роман… ах, это уже было!)
   на жженом-пережженном, выбеленном до дурноты экстазе всеобщего зрительского аффекта, когда сидящие в зале нагнетают (или угнетают) артиста - сижу. Артист также должен стремиться к угнетению самого себя на театре действий - не только нас, взвешивающих дозированным смехом и эпатажными слезами соответствие чему-то тому, о чем мы не знаем и даже не догадываемся
   мы не догадываемся о себе, своей исключительной роли, своего исключающего все, кроме нас, театра внутри заблеванного годами и ложью тела (или духа, или какой-то еще иррациональной дряни… чего только не наблевано в омут человеческого, м-ма-ма-а-а!)
   за занавесом вселенского спектакля, слишком разрисованного, чтоб мы могли догадаться о себе, мы воем переутомлением незнания, мы упиваемся искусственным смехом мелькнувшего на сцене пожарного слова, нас съедает мнимость происходящего, мы не знаем, поддержать ли взрывчатость восприятия или удариться в пассив, в омут безразличия во всеобщей, увлекаемо опасной, краткосрочной зрительской страсти
   и сделаться как все, кратковременными. Но у нас вечный билет участия, мы, может быть, хотели, но…      
   кто мы, задаем мы себе в неуместное время вопрос, имеем ли мы право быть сверху и ложных чувств, и ложного бесстрастья
   те, кто внизу, перворядные, слизывают впечатления с кончика чужого дыхания (им проще делать умозаключения, они простые, они адекватны простоте, для них кукиш сценографии, размалеванный гадко, важнее всего)
    их распирают платья, шляпы, носоглотки гласных, прононс и пение в дула напряженных лиц
   они видят только изнаночную сторону спектакля, прогон вчерашнего, а что было вчера, то уже умерло для артиста, они жуют тлен, тень тлена (тот, кто стремится в первый ряд, всегда получает одно и то же - тле-е-ен!)
    отмывание репетиционного хлама и жажду чистого, премьерного листа и не видят того, что пишет рука вдохновения, накинутая небрежно на ваше горло, на крик и вой, который вы не исторгаете, вы весь ужас непонимания оставляете себе для возвеличивания (так принято в театре - возвеличивать в степень) и оболванивания непонятого и неявного
   скоро мой ум взорвется перечислением того, что они видят, и как я ненавижу их видение, которое есть слепота-а-а! Я не жажду их угла зрения, я их угол, взгляд, кособочие чувств и желаний стираю (желайте, товарищи зрители, громче, чтоб можно было вашими желаниями аргументировать присутствие артиста на сцене)
   я, наверное, никогда не закончу роман, разбрасывая слова на присосавшихся в первый ряд - что они, мол, так, а надо бы эдак… к черту! О чем я?
   мне не хочется (не хочется?), чтоб артисты отгораживались от нас как от слишком чистых. Это не мысль, это пребывание в процессе (в кафкинском, с отсечением головы абы как, не взвесив обстоятельств)
   чтоб кружилась голова (возвращаем голове ее место) от нудоты и чрезмерной доходчивости сценичеческого материала
   всеобщей взвешенности: справа - виновные, слева - заговоренные, не хочу!
   пусть бы весы скакали поочередно - и в зад, и в рыло! (что я несу!)
   долой изнуряющий психологизм выбеленных ролей!
   поедание каш с подоплекой на водку
   квартиру (квартиру оставляем, или антураж, совокупность обстановки с видом на кровать, сделаем акцент на кровати), всегда горячую еду и всю подкроватную жизнь с последствиями каждодневной качки
   теперь вы понимаете меня, Алла, когда я говорю, что сплю в первом ряду, прикрывшись ватным одеялом?
   товарищи, отвечающие за животный реквизит, уберите громкоговоритель из заднего прохода проср… всшсш… ся-а-а-а!
   почему молчишь, радио? Сотри этот подкаблучный текст!
   вначале Он слишком плох, слишком, может быть, стар... Алла, вы не то показываете! Покажите душу, загнанную в тупик анатомии, в окончание процесса
   мне б как старость с человеком - какую-то завершенность действия, какой-то дикий восторг перед уходящим, какой-то занавес и рукоплескания за кадром понимания… так, Алла, так! Превосходно! Верно! Откуда вы знаете про этот тлен и совершенство ухода? Вам его показывали? Кто-о-о-о-о?
   а Она еще хуже, старше, гаже… не надо подсказывать, ссыкун, сволочь перееданий! Балет - не твой удел, твой удел, поджавши хвост, подвывать интонационным вихрям разговора! Пшел вон!
   Алла, сделайте щемящий уход кОта! Да не ползком - вспять! Гоните хвостомордого в задники Театра! На помо-о-о-йку-у-у! Всех на помойку!
   стерильных диалогов также - не хочу! Изнуряющих всем, чем угодно - декором, цветом, расстановкой вещественности, передвижением суподробительных и чашкозавирательных предметов - только не похотью
   куда исчезла похоть из сюжета? Почему не работает задник сцены над похотью? Где сексопатология, сексозавирательство проживающих парно на территории Театра? Зачем вы убрали Фрейда из вывески спектакля? То, о чем я сейчас говорю, не следовало бы показывать публике, Алла!
   может, я только похоти, Фрейда, всей подноготной кроватного противостояния и жажду, ммм?
   Ал-ла-а-а!
   серьезность (глажку, гладильню переживаний) я сравниваю с поверхностью показа
   похоть суть глубина, копните еще глубже, и вы увидите, что в основании серьезности, субординации суждений развалилась вальяжно, как кот в унитазе… во-он!
   это я не вам!
   похоть… я сказала «похоть»? Что-то дремлет внутри каждого нашего взыскания о смысле жизни, что именно, я не знаю, что-то утомленно непостижимое, ком горла поперек всякой истины и вранья (сгораю от соприкосновения горячих слов!)
   поэтому многие из нас (мысль, была же мысль!) ушли из Театра в жизнь, она не так монотонно - тягуче, вязко задекорирована, как платье или штора показа. Я не жажду лицезреть тщеславие художника, я жажду слова или, быть может, надругательства над словом, чего-то не пеперепревшего, не взвешенного и не выверенного до дыр упомянутым  лицом. Стираем лицо декора, Алла!
  может, я назову роман «Играющая на задворках театра» - в  знак протеста против неигры, беспамятности своего пребывания в жизни, которая только игра, только театр, и ничего более, ммм?

                Вaby, do you wanna bump?               
   
   не рассказывайте мне, какими вы станете, пятидесятники любви с овсянкой на груди в кроватном, воровском (надо же, украли похоть!) танце!
   Алла, что без толку плясать кадриль?
   здесь долгий проигрыш
 
                Вaby, do you wanna bump?
                Do you, do you wanna bump?
   
   может, мне так же, как вы, отказаться от Театра и бить кулаками по БАМу?
   B! U! M! P! Bump!
   хочется все время кричать и устраивать дебоши с демаршами, хочется отходняка с последующим нагнетанием пьяни… или брани (одно и то же!)
   зачем комп все это перечеркнул? Разве я сказала что-то неприличное?
   отличный повод, король, повесить вместе с вашей декоративно-прикладной шайкой все наше, противящееся Театру по причине зрелищности, а не глубины, а не вспучивания, перебудораживания духа. Я бы повесила… уйдите, король, временно в тень закулисья
   режиссуру (пусть актеры станут режиссерами собственных ролей!)
   тексты пьес с обобществлением быта
   овсянку - во всех ее проявлениях, с изжогой и наслоениями женитьбы
   всех замороченных на замужестве героинь в возрасте выше среднего (а молодые пусть бы только замужеством, любовью, любовниками, каверзами любви заморачивались)
   художника. Первым делом я повесила бы художника, расставляющего тарелки потребления, кашу (силиконовую, а если натуральная - еще хуже, гаже, здесь, в этой точке кульминационного взлома художника сменяет кулинар)
   декоратора, делающего кулинара более зримым, более весомым, более торжественным, а поедание - главным моментом большой, наспех приготовленной, сутяжной (это блюдо я бы вернула кухне) любви
   или нелюбви, какой-то необоснованности чувств (похоть вы убрали…  зачем вы убрали похоть, ммм?)
   Алла, не парьтесь отсутствием! Дальше, продолжайте! За похотью - что? Покажите вопросы, возникающие в процессе пох… тьфу! застряла на этом слове. Сменить, что ли, БЭЙБИ БАМ на МА БЭЙКЕР?
   я не против любви во всех ее градусах и смыслах, я и сама, наверное, влюблюсь бесповоротно в какого-нибудь немолодого генерала, потому что уже на грани генеральского возраста, или, может, даже зашкаливаю его
  никто чести не отдает, никто не кланяется
  квартира у меня как у Гоши - с его или авторского вранья - ужас с промежностью… э, смежностью проживания
  я бы с радостью сделала ответный жест, я бы поменяла на лучшую… на лучшего, но где тот предмет обожания, из-за которого следует нагнетать жизнь в ее высокое русло?
  можно, я его хотя бы нарисую, генерала? Рост, вес и дурные привычки я оставляю за пределами размышлений, буду любить чистой линией чистейшейшего… тьфу, тьфу, тьфу! что-то я не…            
   о привычках (хорошо, пусть будут привычки!) я спрошу его потом, когда высветится во всем очаровании личность. Я спрошу, куда ж он подевал привычки, рост и курительную трубку, о чем-нибудь несущественном - в рамках превозмогающего важного, генеральского (с оглядкой на погоны) я спрошу (а может, я промолчу, только выпью - в предчувствии нашей встречи, не закусывая блаженные надежды овсянкой или какой другой дрянью)
   у меня такое чувство, будто я слизываю эту дурацкую овсянку с тарелки, ругая предметность поедания
   посмотреть, что ли, «Дикие грезы» еще раз? Может, этот сюжет развязан для таких, как я, уповающих на то, что можно избежать овсянки? Резать по-живому абстракциониста в зале только потому, что ему не нравится поедание каш в ракурсе романтизма (навязанного, ба-а-льного), нельзя-а-а-а! Нехорошо, подло - по отношению к возрасту, который мы носим за плечами и который всегда впереди 
  такое увечистое предплечье поперек всяких начинаний, такая кардиология туманности нам в юное лицо, недержание цели, провал глобальных перемен (гну я навороты в анатомию и дальше)
    нас заставляют мерить взглядами ежечасно, ежеминутно хрупкие кости несбывшихся надежд - вместо того, чтобы душераздирательно, призывно (и с умилением) глядеть в небо как в переправу великих жизненных обстоятельств (когда-нибудь мы именно таким взглядом будем одаривать все происходящее, я жажду увековечить такой взгляд)
   
   
 
               

                11. ВИКТОРОМ ИВАНОВИЧЕМ

               
   Я жду, когда вы остановите мой фантазийный бред на почве лю-ю-ю… за-а-а… муже… замужества или игры, или ловушки для нетребовательного зрителя и сделаете вывеску из жертв театрального искусства, товарищи, ответственные за декор! Пусть пройдет по задникам сюжета Манон Леско и разожжет поддувалом платья огромный костер, на котором будут жариться до сосисочного состояния упомянутые герои
   героини первой брачной ночи в возрасте, достойном быть самой ночью (черной-черной!), бабушкой той самой ночи, которая есть Манон, перфекционистская юность с безграничными правами любить кого угодно, есть, пить что угодно, игнорируя заповедь «овсянка прежде всего»… какая, к черту, овсянка, когда ты Манон!
   надо брать генерала не ложкой, не вилкой, не мерой веса и калорийностью жертвы, а вдохновением… я о своем
   (в каком-то пункте я еще выскажу мнение о генералах)
   ой, не палите, ваше величество, на каждый мой вздох и умопомрачение тонны металла!
   я закрываю тему. Я также закрываю занавес австро-венгерской (кафкинской), в снегу и похоти бытности телом Театра, чтобы остановить рожденный в больном мозгу галлюцинозно-пердункулярный (или  «лёрный») психоз (если я мечу генерала, к чему мне этот бытовой, необоснованный психоз?)
  сами мы до этого не дошли, поэтому мы берем в проводники Кафку. Мальчик Жарри со своей «убьюдочной» пьесой как бы на страже наших восхождений по сюжету - палит и заряжает, заряжает и палит - когда молчат мои перья и чернильные крылья (вру, какие перья, какие крылья!)
   а то, бывает, мы одновременно - как саксофон и гитара, Кэнди Далфер и Дэйв Стюарт… звуковик, громче музыку!.. вступаем в жуткий, дикий, злобный бой… громче, еще громче! Мысль, какая была мысль?
    мы должны проглотить мысль целиком ради одного глотка новизны, свежего поветрия, быть может, некоторым образом, вампирического (с кровью и выблевыванием дряни)
    это новое уже просочилось, уже стонут актеры в предвкушении вложить в череп оснований то, о чем зритель и помыслить не смог, если бы он сидел дома и похохатывал над тарелкой горячего, слишком горячего супчика (или каши… уберите, товарищи, это слово с вывески Театра!)
   смейся, где смеются, а не там, где едят, паяц!
   таково воздействие театра - стоит только прикоснуться, приложить ухо, органы тела (не забывая про дух), и сдвигаются пласты действительности, встает на дыбы уснувшая (так написано в учебниках, вранье!) исторически Австро-Венгрия, заслонив собой наш пошлый быт и уют общим лицом своих бессмертных героев
    Йеппе с горы (хоть и нетрезвого), Лукаша со Швейком, параноидально упаренных в баньке  и отправленных галлюцинозным психом умирать
    как будто Кафка отлил матрицу той Австро-Венгрии, в которой никогда не кончаются войны (вперемешку с купаниями - да хоть в снегу крупным планом - все равно умирать)
   трубач трубит, скрипка поддает жару (а если это Далфер и Стюарт, тогда саксофон и гитара) в органы чувств и в желудок (желудок очень чувствителен к хорошей музыке), и все, что можно возвести в степень, возводится тысячекратно
   когда в матрице снег, я пишу про снег и сопутствующие метеоусловия, зная, что напророчу еще больше снега (я не вижу грядущее солнце, я слепа избытком настоящего, я слизь страниц, я мокрота и лихорадка припадочных слов, строк)
   когда пьянь и лихоимство, я нагнетаю лихоимство и пьянь, помноженное на самое себя, отсюда такие герои, как Йеппе (пьяница гор), Гоша (просто пьян, правдиво, искренне пьян)
   Виктор Иванович - тот по принуждению пьян, пьян приобретением (старшего сына), пьян расплатой за незнание (та же, что и у всех пьяниц, тема) про тот росток и излучение роста 
    в сущности, непьющий, но срывается, не композитор, а пишет, и не отец вовсе, а какой добрый папаша! Да не папаша он - вор, картежник, дрянь! И все равно, он лучший из желанных отцов (надуманных и явных), лучший муж невидимой жены (подтарелочной) и слишком прозрачных детей. Боже мой, как он любит свою прозрачную, многодетную, многосемейную невидимость!
   это тоже заложено в Кафке: люби то, чего нет, люби легкой (какой можешь) любовью, люби тень своей любви, но никогда не люби явного
   но не заложен, увы, в Кафке переход от вступительной речи к собственно роману, поэтому я мыкаюсь неспособностью начать
   какие-то силы, наверное, хотят, чтобы я извела себя на вступлении
   чтобы я, нежная, сканировала жесть преград
   чтобы отвергла всяческую мораль, а также противостояние ей
   чтобы я то, я это, и в итоге осталась бы без романа. Оболванивание имеющей вам нечто сказать камнем пьедестала, на который временно выставлен молчальник, даже не в целом и не частично, не скелетообразно, не органами, не кровепускательной системой, а пустым, бесполым, впуклым местом - голова и жо…, а больше ничего молчальнику не надо!
   интересно, в каком пункте я разговариваю с читателем? Написать ли букву «ж» (чтоб было понятно интеллигентному читателю? дурак, тот сразу смекнет, что почем и надо ли после всего подтереться) на лестнице арифметической дряни?
   может, читатель желает, чтобы я подбросила больше снега в топку повествования? Ух, если я сейчас начну про снег и пар, про купания под звездами, про бури в рот преткновений… (уже купаюсь в столбовых вихрях перемен, мне так нужны перемены!)
    но не перевесит ли снег Фриду - вот в чем загвоздка снега. А я так хочу, чтоб перевесил, чтоб стер с лица выпуклости нелепых судеб. Может, и меня перевесит, а вместо меня, нащупывающей иегоглифы на снегу (скоро перейдут на вязь и несмычку гласных - те, кто не жаждет вписать мою фамилию в Прописи Театра), выставят на белое какое-нибудь красивое животное (не хочу быть человеком, надоело!)
   дикую кошку или рысь, или тигрицу (что-нибудь из этой породы), до одури раскрывающую пасть (человек слишком мал, ужасно мал, и рот его способен проглатывать только мелкое) на горы, на все, что выше человека, что стократно превышает человека
   Дидье Маруани… это он навевает мне мысль о волосатом в полоску (смотри фото Дидье с рыжей бестией) с залихвастской придурью в прищуренных глазах, а вы думали - сне-е-е-ег! Снег лежит на шкуре умиротворенного от заглаженных рук зверя, вот там и снег, и музыка
   и в Кафке я всегда ищу зверя. Где зверь, дикость гор, демарши утомленных, где небо ставит печати отказа на добрые, гражданские лица, там всегда можно найти желающего встать вспять. Всегда кто-нибудь из героев будет рвать рот против ветра, исторгая желанное, несбывшееся в наваждение природы, как бы поддавая жару во всеобщую печку, чтобы гореть, а не прозябать!
   вопрос о Замке, в сущности, не есть вопрос, ЕСТЬ ЛИ ТЕАТР? - вот каков будет вопрос ко всем гражданам так называемого Замка-Театра. Я спрошу горы и противоядие горам - ветер
   друг он или враг, я не знаю, слишком коротким был разговор о ветре с духом гор Гете, слишком глубоко запали горы в сердце, слишком манил дышащий в спину, ненавязчиво прекрасный город-призрак Лимбург
   я каждый день ходила в Лимбург из Эльца, мне нечего было делать в Эльце, я влюбилась в другого, я возненавидела Эльц
    мне мало было моей любви, я расчищала платформу для большей любви ненавистью, я разжигала в костры все, что попадалось на моем пути, были города - сжигала города, я горела, я пылала - не своим, чужеродным пламенем, я превратилась в ходока, в тюрьму собственных воззрений на жизнь
  здесь я лгу - что я горячая, я лед, я изморось несвершившегося, я даже роман написать не могу, потому что руки мерзнут неначинанием, «вступительное слово» - это даже не слова - ветер, который сносит крышу
   то, о чем мыслилось легко наверху (рядом с Гете, в беседке под небом), упало тяжелым камнем на мостовую (чуждую мне, незнамую) печальной красотой неизбежности судьбы
   и манит, и свербит по сей день незавершенностью картины, хочется добавить к ней некоторые штрихи, хочется изменить приговор, хочется умолять о возвращении к изначальности, к чистоте только что задуманного, но все слова мои улетают в поддувало Альп, великого Театра гор (ах, Лимбург, Лимбург, дырявый сыр печального повествования!)
   так есть Театр или нет?
   ну, то, что сказал Гоша, уходя в запой…
   Лукаш со Швейком - в невозвращение…
   Виктор Иванович - в заначку рукомойника, протрезвленное завтра
   Йеппе, тот молчун, у него рот завязан рюмкой шнапса
   а Нелли, постируху, не стоит и беспокоить. Нелли сама вопрос и отчаяние грамматики с запахом бурды. Прочерк гор и сомнение зеленого мыла. Мозговое ассорти с камнями  надежд, подают в качестве десерта - кому на самое начало, кому под конец
   как на «Нобеля» подают мороженое - к ночи, только к ночи, а потом - танцы (танцы бы я изъяла из прокатной стирки) Есть ли предел  танцам на «Нобеля»? Можно ли танцевать «Нобеля», следуя своему кодексу времени и ограничениям пространства, в котором умещается только какая-нибудь одна часть тела - или верх, или низ, или подкладка, или вздрючная меховая опушка частичного платья - подола, горловины, проймы, ммм?
   (почему вы не спрашиваете меня, куда я дела голову вздрючного номинанта, когда платье и бархат сожалений пускается в безнадежный, нервический пляс?)
   это я сейчас про горы? Нелли, з-зараза, стерла в мыльно-вареной пене связующую нить
   что я, собственно, провозглашаю, превознося горы и окрестности гор, в которых затерялись города? Мне следовало бы провозгласить роман
   ах, я и сама роман и воззвание к тому, чего нет. Он как бы есть, но пребывает в теле, в мясе анатомически причудливых очертаний, и кто умеет читать, тот давно прочел его
   я (внешнее, лишенное формы) всего лишь спесь готового продукта, заговор на нетронутость, невмешательство постороннего. Я как бы отстраняю жаждущего приложить похлёбные уста к роднику вдохновения
   я страж Замка, я путаю все дороги, ведущие в неизбежность высокого, и тот, кто пустился в дальнюю дорогу, не выставив щитом впереди себя высшую цель, не дойдет и до середины пути (уснет на первой странице)
   а мы, превозмогая уснувшего и установив нижнюю оконечность тела буквой «Г» (нога сверху), будем праздновать окончание романа. Рюмки, как говорится, вспять, содержимое  долой!
    кто-то может возразить, мол, погрязшей в пирушках нечего разводить руками, что ничего, кроме пьяни, обещано мною не было - к чему ж тогда эта бутафория эйфории с геометрией бутылок на столе? Где ее основание? Так я ему отвечу
   что я прежде всего и первоначально большой любитель антуража. Бокалы, рюмки и прочая посудная дребедень на скатерти причинных удовольствий как бы притягивают магнитом железное перо романа
   (чтоб я взяла перо с гуся, так выставила б, наверное, всю свою гусиную спесь и очковтирательство и все врала бы про роман, пока не срубили бы меня в причинный суп лауреатов… неважно, о чем я сейчас подумала)
   уже делается мне больно от этого вранья и выгона скота ежедневным движением рук по клавишам компы (сегодня она - женщина!)
   о чем я? Притягивают магнитом рюмки, чашки, тарелки, все съедобное, дробное, легко перевариваемое… аха!
   плюс танцы (для притяжения пера!), а дело - роман (я уже это говорила) пишется сам по себе, для того и выставлен реквизит случайности - чтоб писался легко, все эти невыправленные, невываренные до конца останки театральных впечатлений я кладу под роман
   даже красный закат Манон под платьем великой, величайшей любви я сворачиваю в трубу, чтобы война (видно, и в самом деле грядет война - со всем безрассудно, беспочвенно красным, я слышу волнение прошлогодних ног на танцполе) не опалила крыльев в полете
   эту трубу я оставляю трубящей, больше я не скажу о ней ни слова, но знайте, она будет трубить, пока ваши глаза будут следовать траектории сердца, но замолкнет, как только вы устанете чему-нибудь и как-нибудь…
   ваш усталый взгляд я тоже положу под глубокую скатерть романа, в пепле  наибольшей усталости я нахожу наибольший оптимизм
   слишком явное противодействие усталости навевает на меня сон
   не мельтешите, накройтесь попоной не затасканной еще зари (найдите такую!) и взывайте о лени!
   пустите Манон крупным планом, товарищ режиссер, если мои слова кажутся вам преднамеренно бездоказательными
   а меня отправьте вольно бродить по страницам романа (вы даже не знаете, в каком я буду романе!)
   о чем я? Ах, да!.. То, что ушло с авансцены на задники Театра, все вымученное, отболевшее, пропитое до дыр…  (да, Йеппе, пропитое! - кричу я теням ушедших ролей) я кладу под основание своего романа (ты все пропил, Йеппе, а мне, как никому, угодил!) 
   как Нелли я мочалю мочальное и как Йеппе вставляю пьяную шею в петлю. Как они, так и я. Иногда я совмешаю нескольких героев в один образ и намыливаю Ганса
   выплыл из небытия Ганс, сложился буквально из дряни. Выставить, что ли, Ганса в качестве суспензии романа? В нем мумицировалось мое прошлое, все, что я говорю, исходит как бы из одного источника, который зовется Ганс. Я наполняюсь Гансом даже тогда, когда перекипаю Йеппе или Гошей, или Виктором Ивановичем, или его ораторией - что в ней, я не понимаю, и счастье, и потеря, порой, одинаково, внадрыв звучат
   и мы, не выбирая музыку (Йеппе, сволочь гор, з-зараза, надорвал, пропил музыку!), танцевали под этот надрыв и предтечу расставанья
   впрочем, я могу сказать, что и с Виктором Ивановичем мы танцевали расставанье, бумага, как говорится, стерпит, а вступление - это еще не роман
   забыла о нумерации, танцы, наверное, ушли бы в пункт 58 - если бы я вела строгий учет
пунктам
   если вы все еше сомневаетесь в верности выставленного числа, попросите меня предъявить тому доказательства, и я вам выложу сто… больше доказательств, и это не будет доказательством моей оплошности, а будет доказательством вашей вины
   я преднамеренно путаю, или пугаю читателя, пункт 159 (плюс сто доказательств вины… может, я так и назову свой роман - «Сто доказательств вины»): «преднамеренность, испуг»    
   (сразу после «танцев», танцы я бы тоже вставила в «испуг», в боязнь движений, жизни, самоутверждения)
   путаю (путаю в надежде), что что-то в моих нескладных речах затронет его, что от лени, может быть, от зависти к читающей публике
   пусть танцует страх, Алла, я хочу это видеть!   
   кто-нибудь откроет книгу
   танцуй весело, не надо гоп-гоп тра-ля-ля!
   кроме меня, конечно, никто
   гоп! гоп!.. Алла!
   и расскажет о контрацептиве мышления за столом пиршеств - работает только рот
   показал свое красное, впуклое лицо контроль с конфискацией, и мою мысль тут же повернуло в сторону контроля
   с этого слова ни упасть, ни взлететь, только перебесить еще большим контролем и сопутствующей пьянкой - всякую инакую пьянь и инакое умопомрачение, что я и делаю, я только и делаю, что перегибаю планку пьяни и ломаю слова о пьяни - в личных, корыстных интересах
   можно, конечно, развить теорию вкуса и дойти до высот блаженства, но
   что-то не пишется
   и говорить что-то лень
   комендант как бы приехал - вот его сани, но коменданта как бы нет
   стоишь, ждешь, когда выйдет путеводитель волеизъявлений власти
   а власть у нас одна: или пишется, или нет
   замыслишь взять коменданта измором, так он замыслит взять тебя измором лежа в постели (до утра)
   ты уйдешь первым из собственных представлений о Замке
   он - из жара белого белья на белом теле… я говорила о магнетизме купания в горах? всегда после тебя… мысль, какая мысль?
   ей-богу, даже не знаю, как из этого выбраться, из мракобесия слов, а вы по-прежнему молчите
   своими речами я как бы притягиваю претензии на премию - театральную, литературно-прикладную (бумагомарание… дайте!), условно поведенческого характера (выдумайте такую! и я встану дисциплинированно и прямо в «попендикулярный», негнущийся спектакль!)   
   все равно, какую - лишь бы тешило с утра воплощением вечера
   говорю я, разжигая в костры дремлющее в углах мелких препирательств с Театром честолюбие. Часто я только своим честолюбием и тешусь, повода почесаться… тешиться по другому случаю у меня нет, я не создаю непредвиденные случаи, я парюсь теми, что имею, и этими же и чешусь… или тешусь
    я прохожу мимо даже тех экстракардинальных (круто меняющих менталитет) случаев, которые подносит мне судьба прямо к носу. Я тупо пялю нос в землю и закрываю скобки на целине бело-белой (снежной, чтоб ноги увязали, чтоб не шла - ползла) жизни, которую мне пророчат
    которая (премия - говорю я за скобками скобок) в один миг может превратиться в реальность (ненавижу всякую реальность, даже премиальную!)
    в столы, за которыми будет восседать один, имеющий причину, все остальные - беспричинно, безалаберно будут пить бальзам чужой славы
   в людей, которые, по воле автора устраивают банные дни, принимают и выпроваживают случайных путников, затерявшихся в ночи бреда
   ныряют в бассейны, в авторы бассейнов и ночей. Парятся умышленно, без наслаждения, и я точно так же - парюсь за столом вдохновения. Наслаждение абстрактной единицей (вроде веничка для запарки) стоит снаружи купальни и повизгивает будущным свершением
    если оно не сдохнет (за дверью недеяния), будет ледяной, бодрящий хохот и завывание во все горло желеобразных, катящихся в пролет песни гланд, а песня у меня такая
               
                вас воллен зи тринкен зибен таге ланг?
   
  (что будем пить? семь дней до смерти осталось)               
   вот что получается, какая жизненная дребедень, когда тебя заклинивает на одном слове «пар» и производных его с последующим питьем из бочек наслаждений
               
                вас воллен зи тринкен, зо айн дурст!               
               
   (жажда! уже томит жаждой начинание! какое, к черту, начинание! я, кажется, перепутала роман с войной)
   и пошло-поехало: купальня за купальней, огонь в огонь, жертвы с той и другой стороны в синхронном избиении и падения наземь - без этого война не война
   сказала «война», и встала во весь свой гипнотический, картавый рост, с усиками и завихрениями, с «бабьим телом» война
   оплывшая от крови, как пиявка или клещ в лесной распохабице дождя-а-а-а! Здесь показал свою рожу ссыкун, Аполлон Аполлисраевич, гнида отчества и вымученной, ба-а-а-льной родины, просрал, гад, родину не приносящими даров дождями
   он так же плавает (жирея) в своих летаргических стихах с дождем, как тот, что кует (фамилия дрянь, не назову!) неизбирательные, мирные массы молотом милитаристической бойни, тьфу!
   другой темы, кроме у-у-у! ю-у-у! у него нет
   у него только присасывание больного к здоровому телу
               
                эс вирд генуг фюр алле зайн
               
   всем хватило питья-а-а? может, быть еще-о-о-о-о?!
   у Ссаного утерян ритм проникновения в бойню - у-у-у! ю-у-у!
   налейте мне в бокал слизистой вязи романа! Не хочу я это слушать!
   испохабить, надо же, такую песню! О чем я, собственно…
   только успевай трубить в трубу (вой-на!) и накатывать счет в триединстве голов - немецких и наших
   разницы между нами никакой, разве что немец разлегся культурно на земле - в упоении вечности, несодеянной славы («бабьей», умышленной славы, с треугольником кровавой желчи над прорвой-ртом)
   а наш, наверное, уперся в бок великого коммунистического завтра, прижизненно его нам его не показывали, даже в прицел автомата. Хочешь увидеть - падай на землю и сворачивай зеньки покрывалом!
               
                вир тринкен цузамен, нихт аляйн!
   
   «мы пили из одного кровавого источника» - вот в чем пафос и притягательная сила песни, которой тысяча лет; война - это нечто, разделенное поровну - ни тебе «от головы», ни тебе «от хвоста», ни тебе водица, а тебе - кровь-кровь! 
    а все это из-за одного случайно вылетевшего слова «пар» - эта война и последствия войны в русской грамматике, нашедшая своего автора в закоулках ненаписанного романа



 
                4. ГОСПОДИНОМ К. (КАФКОЙ?)   

   Роман подошел так близко к «моменту своего зачатия» (цитирую ссыкуна, неблаговидную, как он сам и орган ее выделения, поэзию), что хочется заорать во все горло: да вот он, роман, на рельсах прибытия! Надо быть слепым, чтобы не увидеть пар вдохновения
   льщу я себе копотью лжи, потому что слушать Хулио и не лгать
   в этот чистый, красивый надрез искрометного тела, в экстаз ТАНГО И АКВА ДОЧЕ или ВИТА ДОЛЬЧЕ, в эту сладкую, сладкую жизнь, так лучше и не жить вовсе!
   но не в каждом вагоне сидит проводник, который бы сопровождал учреждающим письмом трудные главы - вот в чем загвоздка романа
   поэтому мы взываем к начальнику поезда, адепту АКВА ДОЧЕ и ЛА ЭМПАЛИЗАДА Хулио (тут гармонь - «аккордерай»… или не «аккордерай», какое-то другое слово… не спи, звуковик, играй!)
    а заодно к сладкой жизни (здесь гитара), к гитаре, юбкам в горошек, к взвивающимся к небу ножкам и взглядам, суженным в щель подглядывания, к раскованной, почти всамделишной страсти (много, много музыки!)
   о возможности прочесть (мы взываем) хотя бы вырванные из регулярности главы - под встряску равномерного тела, чаёк и лица вагоновожатого в облатке подстаканника
   пункт 160 - проводник романа (вагоновожатого с подстаканником - вон!), выкатывающего из космических котлов музыку (кто он, откуда, этого мы не можем знать, его поезд игнорирует расписание)
   здесь я вперлась в говорильню говорильни, здесь будет мракобесие слов и вопли пострадавших, а также моя неразделенная ненависть к блеванию в чашу Театра (сейчас придут женщины в красном мять зародыши романа… опять ссыкун подбрасывает ненужные слова: мя-а… шиши рома-а… ждя-а-а… ждю-у-у… тьфу!)
   а пунктом 161-м выставить роман? Если вы еще не пьяны… заклинила следующая песня на диске - пьян, пьяный, я еще не слишком пьяна… пьяна? Именно это слово хочет навязать мне музыка?
   мне мешает слишком навязчивая доходчивость слов, поэтому я не слушаю на русском языке. Не надо парить меня пониманием того, что я и без жажды понять давно уже… дайте мне вразброд слова, дайте только звук, я приставлю, прилеплю к звуку (щадящему, не надо выламывать звук насильно из корня музыки!) чувства
   или какую-нибудь идею, «идеи более скверные обольстительницы, чем чувства». Они жаждут нашей крови, они съедают чувства, уже съели чувственность моего романа и оставили только скелет воспоминаний из четырех букв: Г-А-Н-С и песни, которые петь нельзя-а-а-а! виновата во-о-о-ой-на-а-а-а-а!

                Эс вирд генуг фюр алле зайн
                вир тринкен цузамен, нихт аляйн!
 
   нельзя-а-а-а!
   четыре шейных позвонка, четыре обреченных на провал надежды, аплодисментов нет, зрители молча выходят из зала (из чрева, печени, почек, из опорожнений), некоторые - прямо в кассу за возвратом утерянного, и лик невозврата рисует печальный след на всей будущей картине жизни
   я ненавижу кассиров с бухгалтерами за их не слишком вдумчивый портрет в общем плане Театра (психуй, зритель, может, нам того и надо, чтоб ты исторг свою злобу здесь, в кассе Театра, а не нес ее на импровизированных подмостках души людям!)
   на залинеенной до дыр угодливости кассационных сборов (искусство, я требую этого, должно быть бесплатным!) с последующим накоплением и средств, и угодничества - таков закон всякого накопления, и с этим бороться (а кто борется?) нельзя-а-а-а! О, накопление, накопительство, накосирательство! (под эту песню - слова написал ссыкун - тоже можно танцевать)
   гоп! гоп! опять не то…   
   а также (я не-на-ви-и-жу-у-у!) заезжие театры (провинциально-маниакальные) за их бредово-угодническое желание подсунуть комедийному жанру слезы несбалансированной физиологии - руки, град рук, торнадо луче-запястных костей и фаланго-пальцев, тьфу!
    оставляя речам сценический покой, безобразие статики
    как я могу высидеть в зале с подоплекой «площадного», занесенного в списки «вечного ученичества и вечного усовершенствования» того, что не поддается усовершенствованию - часы своего напряженного, взвинченного до краев дня?
    «площадное» вынуждает меня доставать из памяти (не выходя из кресла, из своего двухголовья в партере… нет, не в партере, вру, я всегда сверху чьих-то предпочтений) огненные впечатления о прошлых спектаклях
   чтоб не стыла моя неугомонная душа холодом надменных слов, высокопоставленных жестов (я, зритель, ненавижу холод созиданий, когда руки в жалком свертывании тела подбирают осколки слов)
   я, в сущности, и начала этот роман (или не роман) ради этих воспоминаний, когда смотреть нельзя-а-а, можно только выкатывать на стену просмотра (с обратной стороны души)  впечатления вчерашнего
  (то, что забито колом в сердце, боль присутствия и отхождение от наркоза бытия)
  это и есть мой роман, склеенный из обрывков спектаклей. Часто диктуют текст адепты огня - когда у меня сгорают руки от несоприкосновений
   я никогда не буду долго пялиться (в экстазе предвкушений я пялюсь - смотрю вывороченными с изнанки глазами) на бабочек
   их оригамную бязь (блю, блязь - какие ужасные слова!) и всякую притопную, прихлопную чушь, настолько опротивела мысль о насекомых, инсективное меню с адресной  потугой на рвоту
   Алла, сделайте несколько утомленно взвинченных поз! Сделайте чудовищный взгляд на происходящее!
   хочется воя и визга, хочется недоумений, хочется сплевывать на головы зрителей от-вра-ще-ни-е-е-е!
   ронять пустые слезы в синхронности песочных капель вслед уходящему трамваю и дико хохотать над безуспешностью попыток вырваться из этого ада (а-ха-ха-ха-ха-ха-ха!)
   сколько бы меня ни умоляли об этом вагоновожатые (Бланш и Стелла)
   напишу пунктом (чтобы избавиться от пункта незаконченного романа - 162 или 163… какой был счет?) «невозможность написания романа» и продолжу вступительную часть
   зачем Театр принимает осколки заезжих театров, которые жаждут показать свое невнятное лицо? Так часто, слишком часто для избалованного, изощренного в наблюдении лучшего, что есть в современном театре, ума!
    я о себе, зрителе и постановщике драмы - вру, что я проходящая театральная маньячка 
одного дня, одного спектакля, эмоционального настроя, Театра, города, страны (опять комп все перечеркнул!)…  о чем я?
   я говорила, что собираюсь написать роман, нет?
   я говорила, что я в некотором смысле животное? Поддувало чести - скунс. Жаль только, что не целое, а всего лишь задница его, ствол, наводящий ужас, но не убивающий. Нельзя, пожалуй, об этом вслух, у красного везде ухо, даже в анализах, сданных по случаю превышения власти в Театре, обнаружено огромное деспотическое ухо - это при полном отсутствии тела, надо же!
   и одной дикой пьяни (я маньячка еще и пьяни). К городу, Театру, стране я добавляю еще и пьянь, чтобы как-то связать разрозненные части моего неудавшегося романа
   и тогда можно будет говорить о скунсе, авторе романа, который не ведает, что творит по причине пьяни
    я так же, как они, не понимаю (говорю я, уже пьяная словами, замыслом надвигающихся слов), зачем сижу, зачем смотрю и выковыриваю суть из одной случайной бабочки (привезли, надо же, «Бабочку»!) 
    из ночи, которая не ночь, а блуждание режиссера по анатомии. Что это за ночь? Вы видели когда-нибудь такую ночь?
   Алла, сделайте променад в сторону затемнения!
   это какая-то презервация ночи, сокрытие тайного глаза
   бабочка не жаждет самосожжения, а жаждет только самое себя, случайную на сцене академического Театра, причинность и обоснование бабочки совершенно забыты
   я забыла, и вы, Алла, забыли!
   я утираю нос всякой беспричинности и всякой случайности, я чищу легкие Театра, я качаю воздух в поддувало обоснованности и страсти
   покажите публике страсть!
   мерило моей мести - страсть
   в пьесе о Трамвае не предусмотрена страсть? Они не увидели в железе огнедышащей конки сто тысяч коней! (на привязи одной, почти банальной интриги)
   уйди, кот, с линии Театра! Надо же, куда ни глянь, безупречно отмытая и безоглядная пус-то-та-а-а-а!
   такая глубокая, глубже не бывает… слышите эхо? ааааааа!
               
                Рiu' grande del mare-е-е-е-е!

    почему я должна все объяснять - до пресыщения причинными обстоятельствами, до рвоты?
   Алла, не утрируйте момент назидательностью процесса! Проще! Выше! Ниже! Глубже! Гаже! Ах ты, сволочь волосатая! Пшел вон! 
   делайте, что хотите, Алла!
   не оглядываясь на обстоятельства, я вношу некий пафос зверья в чудовищное человеческое (мой роман - средство и способ проникновения в это однообразие вкуса, лгут, сволочи, языком междометий, абракадаброй высказываний)
   некую скунсоманию, скунсозавирательство, скунсопьянь
   некое чудачество - в разляпистость, разубойность пьяни
   быть скунсом - значит кем-то быть, поэтому я за пьянь, рвань и выпускание ненужных, диких газов
   я ввошу газы - оружие мира, не войны -  в опорожнение шагающих по улицам будущих, дальних скунсо-человеков
   это мы идем, дойче унд русише зо-оль-да-а-тен! (наваждение «Швейка» - «зо-о-льда-тен!»)
   я отнимаю всякую перспективу войны за территорию, за власть и уничтожение наций (хотя бы эти две, уставшие, не трогайте!), я развожу костры мщенья в малых кругах обесчестившего себя театрика
   того, что пишется со строчной буквы, гнусавый суффикс ввинчен в задник закулисья. Ааааа! Почему не вопиют заглавной буквой? Не могу-у-у-ут?!
   я вхожу в роль, еще не зная толком, чей образ телепатически комп обрушит на меня, я продлеваю себя, свои впечатления от просмотра (трамвайно-эллиптических оригами) стрельбой по сосискам, благо, что король войны всегда рядом. Как только трамвай, так сразу коль-ба-са з сардульки, пердункуллёз хренозавирательный
    таков и мой роман. Он так же, как я, кипит возможностью продлить себя, свое незримое тело в музыке маршев. А по-мирному, по договоренности целовальному клинку поперек разговоров сделать эту размашистую, с прочерком и закорючками, подпись-рану ограничивающую мои претензии на Театр, нельзя-а-а-а-а! Если меня не вставят в рамки одной должности, я захвачу все сразу, под весь Театр я подведу одну размашистую черту, над которой будет язвительно хохотать, раздирая рот, одно слово: РАЗРЕШАЮ! И не будет Театру спасения от меня
   я сделаюсь режиссером. Я давно уже, с первой страницы, режиссер и два помощника его - Артур и Иеремия - два подлокотника к одному бестолково озлобленному креслу
    и пусть это будет не обещательно, а приказно (до истерии причинности пусть будет взвинчен приказ): «Назначаю!» И все, ник мой нюх, и огонь не салютует победу. Со мной требуется метод, а не средства, не реквизиторское подобие вопроса на блюдечке силиконовых лун (это лайм?!) я выставлю на банкетный  стол главрежу (а что я выставлю? пора исполнить вживую нагаданный мне сон)
   и такую же закуску - с нарисованной гранью вина в бутылке: сколько ни пьешь, не выскоблишь эту черту, этот силикон винно-колбасный, это веяние лайма из глубин реквизиторской дряни (опять наваждение еды!)
   выставлю крах каждого вопроса и неответа на него, глумление свободной личности над условно-потребительской рожей театра (того, что пишется со строчной буквы)
   со мной так нельзя-а-а-а-а, товарищи мясоеды и мясопочитающие! Я презираю вас уже за то, что вы мясные, а я лунная, что вы законченные (подписанные и сданные в архив), а я еще только пребываю в утробе начинаний
   то, что я пишу, это даже не роман, это вопль, не удостоившийся чести быть чем-то сверх вопля. Я заглушаю криком ваше громкое молчание, я тушу огонь замолчных возражений вздутием зажравшегося короля, воем и свистом сарлулечных опорожнений
   я игнорирую свой дальний рост - когда я думаю о вас
   я пушка и мишень одновременно, я показная цель, роман - кнут и меч этого откровения в рамках жанра (какой, к черту, жанр!). Я не вписываюсь в жанр, я лгу, я сквернословлю, я ни во что никогда не впишусь и не вляпаюсь фундаментально, не желаю я никакой фундаментальности!
   отсюда марши - провокационные, -  продолжаю я мысль… была же мысль!   
   песня (песня?) не в ответе за то, что ее часто прибирает к рукам война, моложе слов на сто, двести, пятьсот лет… какой брезгливый союз с пропастью непрожитых лет!
   я против того, чтоб арканили песню незрячие пораженцы и войны, и театра
   с другой стороны (обратная сторона песни, я иногда танцую под противоречие прямой стороны), как бы я жила в театре, если бы я не развела (если бы король не развел и если бы артисты не подыграли)
   войну и, подспудно ей (может быть, я не желала никакой войны), ее пораженческую, гиблую ноту, ммм?
   что-то я давненько не слыхала воплей повешенных! Что-то я давне… те, что слева, зо-о-льдатен (!), бейте их палками! Они не воют, не визжат, не богохульствуют, а только поедают сосисочные утверждения - фиг знает о чем! Разве я обещала (или я обещал… автор, напиши разборчиво пол пропагандиста) раздавать налево-направо, без разбору и толку милости его величества дряни, ааа?
   я скупердяй от природы, я такой, как вы - вынужденно брюхатый и обожравшийся (понятно, кто потакает всяким нелепостям, неразберихе в романе, ммм? а ну пшел вон!)
   если актеры слишком затягивают паузу на мир и облапошивание войны, тогда я завожу свою кадриль с маршами, я подыгрываю каждому намеку на брань и вымогательство войны
   Виктор Иванович, картежный жулик, сволочь притязаний, думаете, по-мирному с нами, ааа? (это его ААААА? - сигнал трубной тревоги, я украла у него это возмущение, это бешенство, это непопустительство недоуменно-ядовитому, замолчному молчуна - Э-ААААА?)
   а Лукаш, а Швейк - со своими чужими жизнями - расстаются по-мирному? Всеми нами правит гудок одного не слишком умного товарища, навязчивого в своем стремлении сжечь все и вся в топке паровоза - а мы противопоставим ему трубный глас, трубу иерихонскую!
   (я - так первое, быстросгорающее бревно, привяжем к креслу и то бревно, спичку зажигания, но это, конечно, еще не все, что можно втиснуть в кресло просмотра, то есть, в меня)
   отойдите от края платформы, товарищи, взвинченные желанием приехать к месту назначения!
   я бревно, я факел поджигания, я платформа, я паровоз, я человек (будущий человек, наметка Великого Портного), а вы  куда метите, товарищ? (кому я кричу в ночь отсутствия?)
   а Йеппе, а Гоша? Они живут на острие крепко заточенных лыж - чтоб не лететь головой вниз с гор пьяни при одном только намеке на сигнал к сборам (или сборищам… в горах Австро-Венгрии, йеппинских, пьянчужных горах со вкусом зеленого мыла, первое слово неуместно), а чинно и дробно, стакан за стаканом… 
   да возьмите хотя бы в качестве примера Ивана Кузьмича Подколесина и прилепите его к тому навязчивому гудку! Разве женитьба не бросила его вверх ногами в пар перемен, которые он… фе-е-е! бе-е-е!.. натянул поверх сапога и исчез с горизонта - и всякой женитьбы, и всяких отказов с последующими обещаниями? От этого сапога осталась только шляпа - вот что означает «по-мирному, а не надо нам войны!». Что-то я не…
   кто-то прямо-таки жаждет, чтобы мы (я, так с кресло-головами и прочим скарбом) взлетели в воздух и там зависли - вопрошающим крючком над вечно играющим марши паровозом. А спрашивайте, а жените меня на вопроснике, и, может, вам больше не придется ни о чем таком меня расспрашивать!
   не я вызвала к жизни марши, это жизнь, такая жизнь бьет ключом мести. Она жаждет упасть камнем на мостовую великой, величайшей справедливости, и рамки справедливости ограничиваю не я
   эти внутренние марши складываются из осколков спектаклей, из пуль пронзительной правды, а также лжи
    из одного только ленивого «Трамвая» (который никуда не идет - страсти не приложены, цель не ясна, и дороги, как это бывает, ни к черту)
   вытек весь мой пыл (зачем я смотрела ему вслед своими кресло-голоавми?) Я бледна, я холодна, и если я не умоюсь наваждениями прошлого (что бесило и рвало на части вдохновением), я просто умру, как Дентри (та, что «снова в седле»… дай мне хлебнуть воздуха, звуковик!)
                Just see what the boys in the backroom will have,
                And tell them I sighed
                And tell them I cried,
                And tell them I died of the same   

   я только и делаю, что смотрю на этих парней в углу - что они заказывают, что пьют, о чем говорят, не заказать ли мне того же еще и еще? Эй, человек!
   сюда примешиваются, в этот балаган воспоминаний и сухоруковские водка-хлеб-сало, а также зритель из зала для заглатывания алкозависимой затравки. Спонтанно пьешь, спонтанно наливаешь, спонтанно дышишь через задний, центрический ход и мыслишь спонтанно (вздутием живота)… неужели все это я?!
   ты, кот, нагнетаешь мысли о спонтанности чрева, ааа?
   они навязывают точку опоры спектакля, а тому, кто не понимает их действий, навязывают еще и ум
   феноменально, лестно, ты даже не чувствуешь боли (если вы принимаете перорально - через задний проход), но время действия ограничено рамками будущего спектакля: понял - не понял, пшел вон!
    я о тех, кто закрыт для понимания, я ненавижу - и это видно из моей дикой злобы, из моих слов и восклицаний (сюда вставляет свою ноту грязного, с какашками, негодования кот-ссыкун, за что я ему благодарна, кланяюсь!)
    логово лести в дребезжащем железе, как бы лесть с загнанными зубами, с перепоя Теннесси Уильямс или с сухогорла, сухоязыка речь беспринципно провинившегося… я не хочу это смотреть, это нельзя-а-а-а!
   парни, сыграйте отходную этому пошлому ритму! И - хлоп, хлоп, хлоп! Алла! И - хлоп, хлоп, хлоп! Алла! Вы отказываете Трамваю в угодливости рук над завесой сюжета?
   давайте не будем временными в агонии физкультурной драмы, а оста-а-а-немся ве-е-чно пребыва-а-ющими-и в образа-ах, которые мы лю-у-у-би-им!
   Алла, сделайте большую центрическую смычку заглавной буквы Л - «мы лю-у-у-бим!»
   несмотря на испохабленную пьесу, троглотитоманию и профанацию интереса театрального людства к трамвайно-смыковочным контактам (внутри зала, чтоб в грудь и с завыванием - ммммм! ааааа!), мы лю-у-у-уби-и-им!
   мы любим место пребывания. Комп не желает знать, где мы пребываем, поэтому подчеркнул оставшуюся (от укоренения в стенку) мысль. Пришлось вынести на абзац - с содроганием (я также не знаю, где я пребываю)
   переносом чувств (любим переносом) в дальние станции прочтений. Мы читаем кровью по кровавым следам кровавой драмы - по-другому, другими жидкостными образованиями, распущенностью и ленью, ажиотажем пьяни, перворядностью, декором нежных, диких пальцев (трамвайно-потребительских - один гудок, один свисток - и гоп-гоп, тра-ля-ля!) - нельзя-а-а-а-а-а!
   хорошо, что парни в углу (п-пу-у-у! - вот здесь они, в родине воспоминаний) никогда не закончат свой спасительный диалог (а также пьянку), иначе я превратилась бы в одно сплошное ухо, привязанное к трамваю. Гоп-гоп-гоп!
   на сцену я вытаскиваю их по мере приближения  трамвая (со строчной буквы «т»: т-трамвай)
   как только - звонок, один гудок и полыханье железного нутра, я тут же, в разновес органам железной конструкции, предлагаемых на вынос (я это, товарищи, домой не понесу!), выставляю впереди себя пьянку (чаще сухоруковскую, универсально-откатную, отходную, с залежами ушей в тостах обещаниий, там и мой банкет тлеет надкусанной, высокопробной пьянью) Ммммм! Ааааа! Налейте мне, пожалуйста, еще!
   как те парни в углу - пьют  (то, что я им напророчила, начадила, наблюла, и что Театр   нашептал в иконодушное пространство, в нем - моя молитва вдохновению, моя трезвеющая пьянь), пью и я - во благо Театра - тени воспоминаний
   в сущности, я и есть тот трамвай, от которого мне часто делается плохо, а также я бабочка лиходеяний, я кривая строчки тети Зои в подполье губчека… если это не я, то кто? На мне вопит лиловым цветом горностай. На мне все эти лица, затасканные страхом накопительства и нако… ссыкун, подскажи слово! …сирательства… га-ад! Зоя, не поэтизируйте говно в сухую строчку вожделений! Во мне его столько, что вашего и не надо (что ты несешь!)
   а также я глубокая инструментальная музыка («синее пианино, труба, ударные»). И если вы, товарищи, взвинчивающие свет (поставьте на десятку, не надо лить «теплый» в пасть разъяренного!)
   добавите к сказанному немного коричневого с расшатанностью чего-нибудь синего, я сделаюсь еще и безоговорочной хмелью вашего глупого существования (боюсь, что не услышат мои слова)
   я вызваниваю, выкрикиваю струнным, оркестровым многоголосьем (я как будто трамвайный хор и свисток вагоновожатого в одном множественном лице, я палочка, я рука, я отвращение маленького т-трамвая, я пафос и дифирамбия большого)  остановки пройденного пути (с жаждой вечного повторения)
    «Швейк»! Главная станция, всемирная. В ней блещет стерильностью костюмчика для дамы (лилипутки) вышедший на дорогу смерти поручик Лукаш. Я б тот поезд и тот вагон, увозящий от меня поручика, объятья заманчивой мужественности, Театр и жизнь в ее разнообразной, красивой жестокости с паузами на блаженство
   разобрала б на составные - была б на то моя воля, а не воля театра (или войны). Как опасен его последний танец с дамой на груди! 
   как жалобно строчит музыка из-под ног двудомной, двуконечной пары, задумавшей стереть преждевременный исход в вечность! Да подождите, товарищи, не закрывайте занавес танца! Пусть ноги стынут обещанием жизни, а не смерти! Пусть схлестнутся через этот танец актеры и зрители (а также герои и автор романа, господин Гашек) взаимностью и единообразием желаний!
    следующая станция - «Игроки». Выходите, кто на Виктора Ивановича!
    «Гоша». Ваша скамейка справа, товарищ!
    «Йеппе». Пей, Йеппе, пей! Ссы, Гоша, ссы! Что-то я не…
    «Женитьба». В этом вопросе категорический императив исключен. Кто жаждет, кто переполнен, кто пьян поставленной острием вверх дилеммой чле… э, органа тела, тот пусть проваливает вниз, в сумерки и шахты метростроя под основание нашего Театра!
   мы играем на вздутии чрева большого города, мы блюем в места, отведенные для выблевывания дряни - поэтому я столько… пффф! ааааа! (закроем тему)
   мне не важен принцип - женился - не женился, мне важен красиво поставленный отказ
   следующая станция - «Дредноуты». Спектакль, сводящий с ума почти ведическим, заздравно-упокойным стилем - когда сжигаются сигарой в таверне последней ночи адмиралы
   на фоне проституирующей брюнетки, города, улетающего в пропасть… ах, как хотелось бы продлить пафосно-кабалистический (с вечным возвращением) момент!
   я, Гала, дочь Понта и Геи (а дедушка мой - Океан) - первая, желающая прописаться на безымянной территории вод. Если папа Понт нальет мне в руку кипящую печать (ключ ко всякой должности Театра), я этим сургучом, этим камнем преткновения, этим последним бокалом и последней сигарой, которую я курю непропечатанной (те, что в углу, опасайтесь повторять мои слова и жесты!)
  буду целенаправленно и зло - по всей лживо упоительно провозглашенной литературной части - бить, пока не исчезнет самый дух заведовать, управлять, наставлять и закрывать место моей жизнедеятельности политикой кнута и сухаря
  опять я сунула голову в теннесси-уильямский Трамвай! Там душу рвет на части «синее пианино», там стонут ноты безумством пальцев, там белый, пронзительный свет сумерек, там даже облака из музыки, там гудят, там иерехонят, там жгут костры из маленьких т-трамваев, чтоб разгорелся б-б-б-ба-а-льшой
   почему мы не предъявляем прав на остановку Трамвая у нашего Театра?
   почему вместо нас танцует (а, уходя, кричит… может, сто-о-нет?!) разодетый народ на станции метро (та, что под нами)?
   на что намекает этот крик и ломаные ноги гопака? Может, наши ноги слишком тяжелы, чтобы ходить по головам танцующих?
   я, наверное, впишу после «Дредноутов» станцию «Танцы по субботам в метро» (жаль, что я сбилась со счета, а то бы обозначила эту вздрючь ногами цифирью, скажем, «199, ммм?»)
   по этому пункту -  «199-ЭМ-ЭМ-ЭМ» можно обвинить меня в прищуре, в прилаживании на все дальнее и игнорировании ближнего
   Йеппе - самый дальний, самый пьяный (прилаживаюсь я и на пьяное - а что делать?) И не уравновешенно, не равноупорядоченно, как Нелли, взвинчен, а может, и утомлен, как может быть утомленным лом гор и имперских воззрений на эту жизнь
   но дайте мне ближнее, товарищи, принимающие воззрения Йеппе! Дайте распечатку должностей (прилепите мне ее к сердцу!), и я, может быть, исключу из зрения дальнозоркость и сделаюсь пристрастным зрителем всякого близорукого видения
    как смотрит, к примеру, на Театр реквизит (пример очень заразительный, загаженный многократным употреблением пример) Боже мой, как бы мне хотелось сделаться реквизитором!
   (или реквизитом - колотым сахаром у чая, не человеком - бутафорией человека, которого съедает кусочек сахара, такой маленький, отвратительный, злой)
   впрочем, нет, не желаю! Слишком близко приставлено зрение к одеждам спектакля,  слишком пялит на тебя муми-глаз из чая, а KOTELETT (силиконо-бумазейная, дрянная котлета) прямо-таки гнетет суть происходящего. Хочется всего сразу - с голоду, сдуру-пьяну
   из неимущества - в обжираловку, из скромности - в спесь, из одного паршивого цвета  - в карнавал красок, в отбивные ног на гулких мостовых ночного города и, конечно, свободы, свободы, свободы!
   или мне лучше пить - в подражательстве мальчикам в углу и не прилаживать свое сокровенное (тайное) зрение ко всякой фальшивой чашке чая
   я хочу, чтобы это происходило в замедленном темпе (эти мысли вслух), чтобы товарищи гастролеры, наконец, поняли, что в Театре нет отхожей ямы - чтоб вы похлопали, а мы б потопали: Стенли, ау, Сте-э-э-нли-и-и! Сволочь перееданий, пропоица, скот! Хлоп-хлоп-хлоп! Хлоп-хлоп-хлоп!
   что я этим хотела сказать бедняге Стенли, я, Бланш Дюбуа из «Трамвая»?
   я, наверное, никогда не закончу свой роман - пока будет доставляться груз из отстойников душ в Театр с переизбытком тела, декора тела, рекламы тела, роста (всех вещей и людей… я говорила, что я это ненавижу?), чучела перееданий - говорила?
   а вы думали - с мыслями не могу собраться?
   рисую на полях форму выражения и никак не могу найти?
   обеспокоена бессодержательной стороной романа?
   техническими причинами сбыта?
   может, я ищу завлита - с ключом взаимной лести… мести?
   пишу для завлита?
   живу для завлита?
   жажду вечной войны со своим неудавшимся романом?
   с должностью, ставками, превышающими даже такую фантазийную голову, как моя?
   ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха!
   станцуйте мой дикий смех, Алла!
   ха-ха-ха-ха-ха-ха!
   а также роман, утомленный моими ледяными пальцами!
 
 
 
               
               
                12. ЛИТУРГИЕЙ ОДНОГО МОКРОГО СТИХА   
               

   Я как бы вторичный человек, шизоидный, - говорю я… кому, зачем? А чтоб вникли в мою отстраненность от вашей сухотки с сухоядением на кладбищенских (с хризантемами) грудях!
   это не болезнь - шизофрения, это свойство характера, и доказательством тому служит то, что я пишу, и пишу разборчиво, хоть и невнятно
   что я умнее, понятливее первичной себя (когда я такой еще не была, когда я не внимала нелепостям, а верила в сухоядную правду… тьфу!)
   это опыт плюс классификация господина Фрейда, его особое внимание, почти нежность ко мне - великого мистификатора шизганства
   все, кто не шизган, как бы вместе, скучившись в маловероятное трудноразличимое, ба-а-аль-ное (вот кто по-настоящему болен - не я-а-а-а-а!)
   я же всегда одна, голый факт в одеждах Фрейда (так и назову свой роман)
   уберите с рук занавешенные сердца, уважаемые зрители! Я еще не устала говорить о себе, противопоставившей плесени цветения (на лацканах, сады цветут на лацканах … тьфу!) театр
   а также мою говорильню. Это мой сад - синий, в прожилках клавиш. Я как женщина Валерия Брюсова - грядами клавиш, на кончиках пальцев паденье и взлет (извини, рояль, за вторжение в музыку!)
   если в теории Фрейда образовывалась дыра, он шел ко мне, больной в рамках характера, стиля, бездолжностного, поверхностного самоуправства, автора одной вступительной речи и одного нечаянного слова - «роман»
   чего вы этим добиваетесь? Я не примкну, я останусь одна, невзирая на манифестацию рук
   спросил бы меня господин Фрейд о чем-нибудь  на злобу дня (не надо о дряни!), что я вижу, например, на сцене, в этой дыре понимания, не нахожу ли я чего-нибудь родственного паранойе (если я это слово, можно ли мне сделаться сценой и овациями в зале?)
   вижу ли я то, что сокрыто от показа
   и заглядываю ли я в то, что нельзя-а-а-а-а!
   я отвечу
   когда меня акцентируют смотреть, я тут же слепну, я ухожу из зала
   где точка, там меня нет
   если в фокусе не заложено, а в сознании нет, это пустой спектакль (так я говорю)
   меня дико бесит мастерство
   многие режиссерские находки (так они говорят, они называют «находками» убожество выражения)
   сценография
   декор
   свет (искусство размазывать тепло в холоде обстоятельств)
   бесит все, кроме рояля (дыры с ободком и педалью) Виктора Ивановича
   и в эту дыру кто-нибудь так и норовит просунуть свое тело или мысли, или ораторию - что-нибудь вызывающее
   чтоб залегло на дно удовольствий и набирало был сил, бессильное, и нагнетало градус пространственного интереса… к чему? Причинно-познавательная связь всегда найдется - стоит только дыхнуть непрокаженным дыханием в поддувало рояля
   здесь не мешало бы отметить в скобках, что из меня часто прет режиссер, я по дате рождения Чарли Чаплин, иллюстрация величия (в моем случае - мания) в рамках бездолжностного лица
    я танцующая безработная Театра - пу-у-у! Взлет рук выше тела. Минуя родину, основопологающую прямую Театра, я пишу траекторию танца и вызывающие действия публики
   сама я к режиссуре как бы непричастна, но льет огонь в зеркало Сатурна (исток всех бредовых фантазий человечества) почти сновидческие идеи
   я выворачиваю с изнанки (дважды перевернутых) душ сюжеты-однодневки
   я усугубляю исповеди красногардеробщиков и фас-контроля их же исповедально-едальным хламом (а больше им не о чем рассказывать, как только о том, что делают их руки за спиной чаепитий и сахара внадгрызь, это они называют «те-а-а-тром», этот хруст и обсасывание ломающихся звуков во рту… тьфу!)
   лучше я продолжу гносеологию клавишных инструментов (тему навязал «синий рояль», как режиссер, я всегда должна следовать синему цвету - куда бы ни звали меня корни инструментов)
   или, может, развить тему случайности (в противовес причинности рояля, цвета, Трамвая)
в аспекте театра? А то, что не театр, что даже не намекает на какой-либо театр, а как бы уводит театр от театра, этим даже не стоит и заморачиваться
   или вывести преднамеренность Поля Мориа и его «Запрещенных игр» в моем романе (коль поставлен вопрос о пренамеренности всякой причинности)
   или о преднамеренности «запрещенной игры» Виктора Ивановича: нельзя так играть, я запрещаю!
   поэтому «скрипка и синтезатор в соль-миноре», кларнет и широкие, запашные штаны клоуна-отца, и над всем этим зависает неугомонный, бездомный (нет у него своего угла - словно скопировал мою незанятость… или я его безуголье прозябания) рояль
   рояль переходит на браваду клавиш, обрывается смех, назревают слезы -  все это суть не случайные явления случайных дождей, кларнета и синтезатора
   не только РЕЙН, РЕЙН, ПА-БА-БА-БА-БА-БА! со стороны Поля Мориа, но и со стороны Виктора Ивановича, кларнетиста, со стороны рояля - ПИУ, ПИУ, ПИУ! ПРБЛМРЛ! - такая же запрещенная игра, потому что нельзя столько обусловленной гениальности в зеркале одного случайного сна (мне больно, так нельзя-а-а!)
   а если я зритель, то следует упасть в обморок еще раньше, чем мне приснится что-то воинственное, что-то громыхающее, бьющее в бубен Театра и проливающееся дождем «запрещенных игр»
   в любой заначке запутавшегося в этой жизни Виктора Ивановича, папаши (он и меня попутал!) - в умывальнике, в корзине для подаяний - падение быстрой воды, поэтому приходится все время наливать и заглатывать, наливать и…
   кто, скажите, громче, лучше, доходчивее, чем Виктор Иванович звонит в колокола современной драмы - да хотя бы с голоса Николая Васильевича? Да таких просто нет!
   я не могу сказать себе, что жажду увидеть классику (всю, какая ни есть) еще и еще
   что «Дон Кихот Ламанчский» вибрирует в моем лихорадочном времени исповедальностью момента
    что его па-де-де так же хороши, как для безразличной истории кладбищенский, вынужденный стонать - не играть, музыкант (тут хихикнул за занавесом Виктор Иванович, да, это касается вас и вашей музыки, Виктор Иванович!)
   что сводят с ума доспехи, сколоченные верно
   что бутылка в умывальнике, будь она бутылкой Дон Кихота, имела бы шанс на   увековечивание бутылки, но не бутылка Виктора Ивановича в бачке унитаза. Кто сказал, что Виктор Иванович не шут, не из бутылки?
   не хочу никаких справедливых судов над торговцами и ослами в спектаклях, вообще, ослов, крупного и мелкого рогатого скота, скотопромышленников, воров и просителей, судей, ограничивающих рамки мистериозной (булгаковской) драмы - не желаю!
   хочу только крика одиноко встревоженного Мастера, вложившего всю свою ненависть к власти в битьё телефонной трубки по аппарату. Этого ночного, страшного вопля глумливой связи в угоду Мастеру я хочу
   так же и я, как Он, разметаю столы банкетов в угоду чести, я бью, бью… или пью (одно и то же!), пока не засвербит мое рукоприкладство причинной (болевой, мучительной) связью
   с чем-то или с кем-то меня связали, не предупредив, не обнаружив действенность привязок
   или пригвоздили, припечатали (пулей залили нехватку аргументов)
   у Жданова, поэта: в подстреленной птице выла пуля незавершенностью полета

                когда умирает птица,
                в ней плачет усталая пуля

   та, что выла - плачет?
   мне говорят, что не следует ставить одну причину поверх всех причин
   что я есть главная причина самой себя, закованная в кожу (с перьями) обстоятельств
   тут снова встает во весь свой гигантский рост Иван Жданов, наваждение полной закрытости в мокрых, вязких обстоятельствах
    пуля, я снова пуля нечаянной птицы
    а того, кто привозит дешевую водку птице и пуле (из Москвы в Барнаул, камень на аппетит и вздутие), следовало бы расстрелять, невзирая на невоенизированный полет строк об этой застрявшей в тисках стиха птицепуле
   вот так это делается - пу-у-у-у! Пу-у-у! Пу-у-у! Почему молчит пулемет, радио?



               

                3. ОБОСНОВАНИЕМ ПЬЯНСТВА


   Когда я перехожу через прихожие большого сна в малые (Гоша и Виктор Иванович остаются в углах моей реактивной памяти, я люблю, когда они вдвоем, не видя, в сущности, друг друга, не зная или, может быть, не желая знать, пьют невидимый кофь-чай-водка-а-а!)
   за барьеры и перегородки множественных предсонных состояний (когда я иду за барьеры), я снова вижу один и тот же сон - с извращением снов и самой сновидческой системы
   я как бы пробую на вкус игру - внутри большого сна фрагментарным
   и пока зрители из большого сна еще только тонкой струйкой вливаются в свои места в зале, на сцене, в малом сне, уже полным ходом идет трактирно-показательная жизнь: а попробуйте, товарищи, это! А попробуйте то! А  водки, а сала? Такая бесконечная предвариловка еще большей пьянки, большего шантажа и обмана, на которую Гоголь столько не испортил чернил, сколько на предвариловке выпито и съедено (давайте, товарищи, будем придерживаться текста!)
   непьющему вся эта канитель с дармовой водкой, эта муторная лирика алкозависимых, это блевание в хребет сюжета (которого зрители ждут с умилением прокаженных…  а я так рада вспоможению спектакля) абсолютно лишние в общем декоре страны… э, сцены (зависло слово «страна», артачит и кружит голову непониманием)
   плюс животное, беспрецедентно безбилетное хозяйство в первом ряду, сволочь подаяний
   и тут комп выдает: «Возможно, это слово имеет негативный оттенок, если речь идет о пресмыкающемся». Так вот кто прячется под шкурой нежного гада»! Пшел вон!
  все невпопад, все дилетантски выложено на столы зрелищ, там и моя голова, высунувшаяся из-под гнета кресло-качального, чтоб влиться в сорокаградусный антураж и пьянку в преддверии еще большей пьянки (художник, похоже, делал спектакль с сухотки вчерашнего)
   убери лапу, у меня горячка предчувствий!
   ты даже не знаешь, как я тебя люблю, горячка фантазийного бреда! Вынесите «синий рояль» на сцену! Я желаю быть генератором великой, величайшей пья… э… у меня сейчас горячка ума, мне трудно подобрать нужные слова
   а что если мы, зрители, еще и запоем, ааа?
   мы как бы всегда на подпевке, мы из хорового пения и не выходили, мы если из него, так сразу обратно, как Ницше с истиной - быстро-быстро, мордой сначала в холодную, потом в горячую - пока она еще теплится, пока не отдала концы - пья… о чем я?
   мы, в общем-то, и не понимаем, о чем мы поем, но нам это и ни к чему, за нас уже все поняли неговорящие, мы поем понимание глухонемых многолапчатых, контральто в дуплет, хвост в угол, вот так мы поем!
   я, товарищи, уже полчаса несу эту ахинею - чтобы хоть как-то отвлечь зрителя от предчувствия того, чего может и не быть
   переговорен уже, перепит и съеден остаточным хлеб-сало-во-о-дка-а завирательством весь пыл обещаний
   вот так меня окунали в неизбежность начала, вот так, вот так!
   карт в руки не давали - наливали еще и еще!
   будут ли продолжать до бесконечности свой механистический процесс или остановят на мне и ссыкуне? Ссыт, сволочь, прямо в разгар ополоумевшей предвариловки-пьяни!
   и так проникновенно, парадно-симфонически ссыт, словно освоил новый инструмент, вот только что - и уже игра, игра!
   мне тоже как бы наливают,  но уже за стаканом, за жестом человека с полотенцем, за гранью кулис и времени, в котором вот-вот появится главный персонаж, из-за чего весь этот сыр-хрень-пьянь-бор с избиением…
   я пониманию: игра давно движется по своей восходящей и спешит к завершению (точно так же и мой роман - есть он или нет - спешит выплеснуть последние слова в покрасневшие глаза под забралом Театра)
   как только откроется дверь и прозвучит узнаваемый голос, так сразу все поймут: игра, игра!
   она уже связала нас невидимыми нитями
   и перехватила нервы, и крошит мозг, и взывает о боли
   наслаждение - прочь, прочь!
   стоящая поперек Театра публика - в копнах и колосках связанных нот, питья и обещаний как бы внемлет неосознанным своим инстинктам, главенство коих заставляет ссыкуна делать променад в сторону обдурачивания своих истинных талантов
   (льщу, преднамеренно лью непубличную лесть в пасть подаяний - знаю, будет читать эти строки)
   и толкать впереди себя полуграмотные стишки (а может, и не будет… да плевала я на предвзятость его намерений!) - лиловое подражательство одному нечаянно выпавшему (лиловову) слову Вертинского

                И снится мне, в притонах Сан-Франциско
                Лиловый негр вам подает пальто

   цветовую гамму вашей, так называемой, поэзии стер подражательный тон. Вы безутешно больны хамством, кот
   Алла, сделайте променад завершения! - говорю я Алле, танцующей в пламени вымышленного камина вымышленный факт моего романа
   хочу, чтобы заговорил навзрыд. Тише, товарищи, тише!
   оставить на сцене только Аллу, ее пальцы и, конечно, вразброд - вещизм. Те, что «коричневые», съедаются самой формой выражения, это роман средствами балета, балет как бы питается (колорийно и сытно) романом
   которого… ах, как хочется отпустить вожжу объяснений и броситься, наконец, в роман! Продолжайте, Алла!
   «коричневые» (вернее, крашеные под этот цвет и музыку) пальцы музицируют за кулисами своего спектакля, их не видно и почти не слышно. Перебивая пальцы (громче, еще громче!), «играет» сковорода с объедками пьесы, которую жарит халатно-зефирная (могильный памятник Теннесси Уильямсу) Бланш. То ли это студентка, то ли побирается искусством походя, но чувствуется законченность в своем праве никогда не сделаться больше, чем EIN GROSS KOTELET для Стенли, получеловека-полукрота с расширенными, невидящими глазами    
   такой половинчатый полунамек имеет огромный аппетит на все целое, как будто списан с красной яви этот рот и глотательные рефлексы. Но где вдохновение жертвы? И кто жертва этого безумного аппетита - не вижу обусловленности роста - я?
   отчего же мы, товарищи, так скупо пьем деготь нежеланий?
   отчего не кричим и не воем черной пастью отвращения, мы, чистые и вдохновленные?
   может быть, нам, высоким, слишком высоким (говорю я по интонационным следам Ницше), слишком здоровым, слишком будущным, слишком вдохновленным, не дано упиваться низким - как низким не дано наше высочайшее?
    у них нет органа непостижимой высоты, точки взлета, или у них на этот орган навешана жратва, зарплата душит диалектику души и тела, мочало жалит жажду видеть
   я знаю много глаголов непревзойденной жажды, томления денег, похоти объеданий - не буду перечислять, ибо жаждущие иметь имеют только то, что им отписано иметь, не более того, они ущербны отсутствием верхних регистров
   «… никто не может из вещей, в том числе из книг, узнать больше, чем он уже знает, - Ницше в «ХОМО», ответ Красному. - Если для какого-нибудь переживания  нет доступа, для него нет уже и уха». Щадящая, спасительная мысль - для того, кто понял ее
   у меня не то ухо, не тот дух - чтобы мне показывали т-т-т-рамвай в спеси оригамной
   супчик! Алла, пусть на минуту замолчит «синее пианино», станцуйте супчик, я хочу увидеть дух поедания!
   супчик обезображен и воскрешен. Сначала обезображен… Алла, обезображен!
   а теперь - «Бабочку», моногамную оригамность однообразия и скуки
   я разрываюсь на два спектакля, хотите, чтобы еще? Да сколько угодно фрагментов тела я представлю  вам в качестве доказательства дряни!
   я без всякого раздумья впишу третьим «Зойкину квартиру». Все «Скамейки» из Интернета, в которых нет Гоши, его нерва поперек Иркиного двужилья, я перетащу в сто двадцать пятый пункт (на помойку театра), как перетащила «Т-т-т-рамвай» и «Б-б-б-блю-у-у-у ба-а-а…!» («Бабочку»)» в двести пятый (я совсем забыла про пункты!)
   206.  Алла, вы - Зойка, ее квартира или антураж с наглядностью показа. Вы сидите за кроем шитья, гул производственной машинки доносится издалека - стонами одинокой бабочки, похотливо прядущей нить под всевидящим оком охранки
   похотливо, Алла, еще похотливее, скоро за вами приедут из ЧК!
   кроите, стучите ножками, закусывайте нити - как маслинки после водки… это я не тебе, пшел вон! Тянут в сон мыслеобразы питья и закуски… лгу, снова безбожно лгу (а может, и нет)
   пока еще теплится жизнь, пока на той стороне еще только перезваниваются и перемигиваются сиренами увоза
   здесь, в этом месте повествования, король, дайте три залпа!
   в вас и в ваших художественных образах с антрекотами лис, куниц и горностаев (что вы сделали с горностаем, Зоя? пустой зрачок и антрекотные ножки шлют вам привет с того света)
   трудно опознать преступника. Да и вы тоже, наверное, сами не подозревали, какой червь точит вашу душу (или строчка мести строчит - всеобщему безразличию кроя… я б, так точно, не увиливала бы от вопросов кроя… но с горностаем вы поступили жестоко, Зоя!) 
   это из Булгакова - эти меха удовольствий, или вы тащите наносное, провинциальное зло в красивую жизнь столицы, ммм? Зачем вам было убивать горностая?
   зачем народу этот апоплексически буржуазный хмель переодеваний? Вы об этом думали ночью, уезжая в черном воронке со скоростью света? Куда вас мчит мщение судьбы за обезображенное зверье? Вы шили из похоти наживы, вы жили, не имея даже дозы, скрученной в прядь и в мочало удовольствий. Вас, наверное, сбила с толку булгаковская экзальтация зверья с целью профанировать удовольствие иметь, не имея? Грозную цель коммунизма с убожеством частного лица вы спутали, и теперь вас куролесит бездорожье вашей истончившийся судьбы. Ах, горностай, горностай, загогулина ушедшего буржуя во мраке переодеваний! Меховое манто вам поменяли на ватное, обжиг шикарной строчки - на неотутюженное зверье - блоху и вошь, а большего участия, нежно обжигающего боль утрат, вам и не надо, правильно?
   когда вас культурно пригласили - под гудок и строчку, под устойчивый ритм вашей ножки на машине, которая (вы думали) вывезет вас в коммунизм окольным путем, минуя народ - о чем вы думали, о чем хорошем вы вспоминали, Зоя?
   дайте отъезд из квартиры, Алла, но без помпы, мне надоел этот вой навязчивой, непрекращающейся строчки-стрельбы… покажите это, а больше не надо!
   все, что я скажу дальше, вы ж загубите балетом, я вас знаю! 
   мысль заклинило предчувствием завершения, она не хочет развивать свой бесконечный набирательный темп - куда?
   может, это ступень прозрения - когда мысль ломает свои корни, понимаешь, какие мы хрупкие
                how fragile we are!
 
    мы сделались хрупкими, наши мысли, наши слезы, наш смех рассыпался у нас под ногами
               
                If blood will flow when flesh and steel are one
                Drying in the colour of the evening sun

    рассыпался вопрос о моем романе, я собираю говорящие осколки. Стинг перебивает мою тягу к склеиванию обстоятельств молитвой о распаде, разладе, рассекании атома внутри одной надуманной проблемы
                Tomorrowґs rain will wash the stains away
                But something in our minds will always stay
 
   и спрашиваю адепта - больше некого, спрашиваю, чтобы слышать, без права на ответ
               
                Perhaps this final act was meant to clinch a lifetimeґs argument

   есть ли конец этим ненужным речам, висельникам, жертвам, красно-коричневой дряни, моему роману
                That nothing comes from violence and nothing ever could

    пока я пишу (думаю, что пишу), они множатся, множатся, множатся
               
                For all those born beneath an angry star
   
   писать мне, в сущности, некогда, мне только остается подсчитывать в убыток рожи (и свою в том числе, размноженную обещаниями романа, а никакого романа… тьфу-тьфу-тьфу! что я несу!)
                Lest we forget how fragile we are

   кто-нибудь из повешенных напишет это слово - «конец»? Трубач протрубит окончание?
Автор, висельник, закончит когда-нибудь свою церемониальную речь?
               
                On and on the rain will fall
                Like tears from the star, like tears from the star
                On and on the rain will say
                How fragile we are, how fragile we are               
   
   с чего я начала этот собственно роман?
   про Зойкино житье: я желаю еще и шмутья - мехом наружу, убойными желаниями вовнутрь, и чтоб воронок отмщения ждал бы меня за углом наград в отчаянии заждавшейся,
чтоб кричали сирены и стонали бы жертвенные столы Театра
   пьяная мечта Йеппе, недоперепитая. Я залью мечту в глотку злых фантазий, я полью этой смесью все зеркальные поверхности Театра, я сожгу мембраны сопротивлений, я осмос, я кнут, я времяпровождение отчаянно униженной и загнанной в угол. Скоро я выйду из своей Тени, я, Главная Персона Театра, и все службы отчаянно закричат, репетируя горло воем
   Алла, сделайте это на крике, нутром, избавлением боли: «Ваш выход, А-а-а-а-у-ска-а-а…!»
   
   

               
                14. АЛЛОЙ 


   Во всем этом, в этой неразберихе с романом я вижу одну причину - шизофреническую
   мы, гении психоза, рождаем психоз и выбрасываем в атмосферу непсихоза свой личный, гармоничный психоз, без нас не состоялась бы ни одна роль, спектакль, умопомрачение действа
   отпустите меня домой, доктор!
   я мну доктора руками, доктор не нащупывается, доктор вычеркнут очагом ненужных воспоминаний, и вот уже в черепе, с болью и треском, по линиям карательных швов развертывается дыра выборочного отбора
   доктор хочет, чтобы я что-нибудь выбрала из глубин подсознательного
   выбрала доктора, тему его будущей книги, которая всколыхнет мир, что-нибудь шизофреническое
   дайте намек - и я продиктую вам текст, в жанре которого желаете вы прославиться
   я продиктую вам откровения (психопаранойю)
   если вам ближе истерия, я стану вашей истерией
   я жажду вашей славы, доктор
   мне уже славы не достичь - слишком труден мой язык для понимания публикой
   усадите меня на кушетку воспоминаний и возьмите за грудки психопатическое (антисоциальное, гебоидное… вам, доктор, виднее, каким словом…) больное, что создает хор личностей внутри, что мешает мне логически завершить вступительное слово романом
   и делайте со мной все, что потребует от вас ваша будущная слава, стоящая столбнячным колом посреди моего незаконченного романа
   (создается впечатление, что вы выковыриваете зачатки его ментальности, оставьте меня, доктор, также незаконченной, протуберальной - чем-нибудь эпизодическим, оторванным от идеи вашей великой драмы)
   прикованная целесообразностью ваших аргументов, я не смогу возразить, я буду жаться к коже фолиантов и кричать заголовками ваших исследований: психопато-а-ха-ха-тия!
   дайте взвыть направленностью ваших глубочайших изысканий
   пусть заговорит столб в динамике парка. Радио, дайте столб, если мои аргументы кажутся вам не слишком перпендикулярными
   все мы в какой-то степени ландшафт ночного парка в выходной день, разлапистость седалищ в полоску вдохновений. Такая жуткая игра ночью на скамейке, психиатрия вмешательства чего-то деревянного с динамиком роста - музыки, вокала, призванного перемолоть впечатления обычного вечера в душераздирающий спектакль, в дождь с позывом мести
   вот тебе, кот, дождь! Хотел про дождь?
   вот тебе мочеиспускание - в первые ряды зрелищ!
   что ты несешь, гад!
   Гоша, что ты…!
   мы дикая парковая зона, вторгшаяся на сцену мокроотступничеством динамического роста - так бы я определила суть моего вмешательства в Театр. Мне нужно, чтобы в рост и в изобилие, если чего-то недостает, я рисую себе ноги и делаю ногами прорези жертв на снегу - благо, что в Кафке сне-е-е-е-га, колено-прикладной, лингвистической вязи-и-и-и,
обещающей полное воплощение даже самых худщих фантазий, м-ма-ма-а-а-а! (вам, товарищи спящие, и не снилось)
    какие еще нужны доказательства меня в комплексе Театра, ммм? Какие линии нарисовать коленками на вашей разлапистой (общепоказательной, фе-е-е!) груди? (тема пошла - дрянь)
   я прилаживаю свой прагматизм, свою веру в театр, который всегда рядом (сцена поедания, я на него не смотрю, я его съедаю), к прямоугольным площадям паркового реквизита, чтобы придать взгляду на жизнь более-менее очертательные пропорции
   я требую ясности тригонометрического накала - чтоб не сойти с ума
   и медленно
               
                I,m going slighty mad

    выключите музыку!

                I,m going slighty mad

   следуя одной нечаянной песне

                I,m going slighty mad
 
   радио-о-о-о-о!

                I,m going slighty mad
 
   психиатрия парковой зоны вышла за рамки учебника (отличное название - «Зона» или «Психиатрия зоны», я человек парка, одной случайной ночи, зоны реактивного воздействия на все происходящее с пролонгированием носочно-одевательной и последующим оголением до нервов темы)
   (психиатрия вышла, а я осталась) из краев, из сокраментальности происходящего в битье, в лечение недозволенными методами, в перевозбуждение шизофренией, навязанной доктором, который жаждет только одного - чистоты эксперимента
   ему мое здоровое тело и здоровый дух не привили бы славы - пу-у-у-у-у! Вот здесь, дорогой доктор, я тасую ваши мнения о славе
   о чем-то невероятном, но желанном. Я как вы, господин Фрейд, господин Юнг (последний мне дороже разлапистой Тенью, я меряю Тенью Тень  Всякой Очевидной Разлапистости, без Тени (Лапы), способа измерения, я никто-о-о! чем длиннее Тень, тем длиннее  ООООО! в НИКТО-О-О!)
   перебираю пальцами (как вы - перебираю) Тень Желаний (только тень, не более того), а также отголоски злых, запаренных в злых книгах мыслей
    для меня Кафка - шпиль адмиралтейской злобы, я адмирал, когда поднимаюсь на пик книги с ухабистостью войны на всех ее крутых и пологих склонах
   сыграй, маэстро, по терпким, вымученным следам это восхождение к автору!
   я хочу, чтобы вы увидели меня восходящей - через ваши круглой яви клинические очки
   я другая, никто так не жаждет зрелищ, как я
   впишите эту уникальность в заздравный тост на митинге талантов, доктор
   скобки, товарищи, закройте, а то сдует и эту, с натяжением нервов, мысль
               
                I,m going slighty mad

   уберите чайник с головы, практикующего су-ма-сшест-ви-е! Перекипайте, товарищи, дрянью!
   к чему я это сказала? Да, да, да, дрянью! ДАДДИ! Ммммм! Ааааа! Дэп-дэп, дэп-дэп-дэп-дэп-дэп!
   на месте читателя я и мой роман подвергла бы психиатрическому осмотру, отсекая безжалостно, с помаза-а-ани-и-е-е-ем врача-а-а на право се-е-ечь, извращать, калечить мысли красным опахалом Театра (тупым концом по о-о-о-строму, тьфу!) здоровые части от всего наносного, ба-а-а-льного
    дайте, товарищи, громкоговоритель! Дайте Гошу, мочеиспускание в корень приговора!

                I,m going slighty mad

    дайте парк, протекцию дождя-а-а-а! или ждя-а-а-а! протекцию кОта, испражняющегося в музыку округлого желания. Мысль о круге (динамике, усиливающем все, что можно выделить и усилить, возвести в степень, в квадрат женихательства ночью на скамейке... несу я, кажется, самозабвенную чушь)
    подстегивает жизнь, эту жизнь

                I,m going slighty mad

   я еще вернусь в это сумасшествие, в пафос круга (как только закончу роман)               
               
                I,m go…

   чулочницу с носком (да-а-айте!), повязанным вокруг шеи (ммм! «голову словно отрезало»)
               
                I,m going sligh…
 
   и амбивалентность чувств в оценке происходящего
   я поддаю жару в огонь, жаждущий ледяного, смердящего духа
   она сошла с ума-а-а-а! (или Гоша, или скамейка, или эта ночь, утробная вероятность подлога)

                It finally happened - happened
                It finally happened - ooh oh
                It finally happened - I,m slighty mad
                Oh dear!
 
  о чем я? Я бы и свой роман подвергла психосмотру, выделив в нем светлые, черные, белые, а также смешанные (суррогат иллюзий, просто шизганские) части
  я держу в уме технологию откупа светлого из лап темного и  раздуваю (непомерно раздуваю, я Тень Большой Несуразности и Большого Вздутия, Тень Борьбы с этой Тенью)
   сложные (шизганские, стервические) тексты, в которых уже ничего невозможно ни выделить, ни разложить на составляющие, синдром темных дыр, мысли просачиваются сквозь решето навязанных мне Теней
   но мы, погрязшие преимущественно в первых ступенях познания - темных, всегда ищем свет, в каждой нервически написанной строке, в каждом выскобленном репетициями образе, в каждом вздохе расшатанного до ужаса рояля, в распахнутых глазах двухголового зрителя
(я о себе, пафос мне жизненно необходим)
   сказала «рояль», и тут же мелькнуло видение «синего рояля» (пианино, все равно, у Виктора Ивановича - рояль!)
    роман как бы потух предпочтением другого романа, один вошел в другой и жаждет разгореться, в одиночестве он заглох бы неначинанием, пустобрехней, бравадой перспектив… о чем я?
 
                вас воллен зи тринкен зибен таге ланг?
   
   а, песня!
   в песне нет ни слова о девушке очень маленького роста, хотя ее визит также запланирован Австро-Венгрией, ее чудовищной беременностью - девушками, айн зольдатами, флюгецойгерами Люфтваффе (то, что ты сейчас сказал, бессмысленная дребедень!) и одним уродом по имени…
   в степени дребедень (имени не назову), геометрия травоядения и пули в концлагерях оскроколючей математики, куда ни глянь - ква-а-драт, способ поедания, тьфу! Всплыла моя тема, надо же! (так вот из каких корней растут застольные пастбища краснозавирательной дряни!)
  если в моем болоте водятся такие мутные, бесформенные личности, - говорю я себе, плутающей на отдаленных от романа территориях (сплошные горы, сплошная пьянь, война!),  в таком случае, я - гнида романа, хуже, гаже, зловреднее меня во всем мире не найти
   (то, что я сейчас сказала - с голоса и вытья блохастого - стираю, плюю! пшел вон!)
   все как бы вложилось в эту песню (продолжаю я мысль - какая была мысль?). Солдаты всех войн перебрасываются немыми, негласными репликами, изрыгают немой крик в ноты и барабаны надоевшей (хватит воя!) мелодии. Она и там, в  пророчестве пуль еще долго будет кормить память ядом перепаханных душ, навязчиво звучать в исчезнувших ушах и застревать в воображаемых органах речи бессмысленностью всяких речей - когда говорит гранатометной дробью война - там-та да-да-да да-да-да! Это румба или что это? Что я танцую?  Какую невнятную мысль подавляют мои ноги?
   считайте, что все они сегодня здесь, освободите сцену для солдат!
   пусть не будет наших справа, ваших слева, пусть смешаются голоса убитых во всех войнах солдат
   пригласите Швейка - он тоже как бы наш потенциальный враг, сколько наших он уложил  в первую мировую?
   а мы - и Лукаша, и Швейка! И автора впридачу. Ха-ха-ха! Ты облизывай, Лукаш, конверты сожалений, все равно казнь твоя неизбежна! Ха-ха-ха-ха-ха! Давайте лучше пить! Я не могу это слушать
   на сцене оставим место для танцев
   танцы с лилипуткой
   танцы в таверне (господин К. танцует с телефонной трубкой, вяло танцует, смысла в его танце я не нахожу)
   Ганс, танцы
   Швейк, танцы
   Лукаш, танцы
   Йеппе, танцы
   Нелли стирает. Стирай, Нелли, стирай, черт с тобой!
   если все названные герои - каждый со своим взводом
   со своей девушкой
   гранатой
   чашечкой кофе (кофе - это я, моя кофемания, выливаю в нутро танца)
   выйдут одновременно на сцену, я, публика, наверное, сойду с ума
               
                Il joue avec mon coeur               
                Il triche avec ma vie               
   
   перехожу на другую тональность, потому что устала, коменданта нет, а девушка… опять маленькая… опять пошел снег 
   просит не зажигать огня
   если я увижу ее лицо, зажмуренное в объятьях другого сна
   я увижу другую, еще меньше, девушку
   и высветится неловкое молчание поручика Лукаша
   ну, куда ему такая маленькая!
   гвоздичка в руках тает, тает
   и сон, последний, промежуточный, тает
   то, что я говорю, это как бы музыка
   с левой ноги на правую, клавиша белая, черная, алая               
   брось, Швейк, девушку на пол!
   она хрустальная
   это как бы заключительный аккорд - брось!
   намыленный айн зольдат Швейк ферштэйст нихьт, абэр эр шприхьт, йя-а-а, гут дойч
   дайте звук разбитого стекла!
   вой-на! вой-на!
   стек-ло! стек-ла!
   ааааааааа!               
   последние слова - ДЕВУШКА, МУЗЫКА, ВОЙНА - стереть с повествования! Вещизм, очеловечивание недоочеловеченного и опредмечивание того, что нельзя-а-а! убрать в отходы слова
   девушку, лилипутку, одну на всю вселенскую похоть войны -  из танцев, из музыки, театра!
   стереть с карты Австро-Венгрию, в которой возможны подобные случаи с уклоном в фрейдизм
   девушка была овальная (девушка была овальная?), так нужно было бою для заморачивания боя, его длительности, изматывания нервов, привязанных к одному месту
   неприличному… что-то я сказала не то о неприличном (война водит языком, привязанным к гранате)
   по-моему, они не понимают фрейдизм в совокупности военных обстоятельств. Але, Замок?
   бе-бя-бя-бя-бя пять клинических случаев Фрейда? И все перечислить? Зачем? 
   потому что мне… диктуйте медленнее… не-хва-та-е-т стиля? А пять слу-ча… медленнее… ев придадут роману… я пишу роман?!.. изысканную ноту су-ма-сше-ст-ви-я? Сумасшествия, мгу. Первая нота - прблмрлн-ааааа! - уже прозвучала: вой-на!
   ах, это вы, господин Фрейд! Я не узнала. Из Замка? Комен-да-нт озвучивает текст? А читал ли он Фрейда? А Кафку? А Фрида, секретарша? Йеппе, тот поня-а-а-тно! Нелли - та поня-а-а…! Учителя средней школы - те поня-а-а…! 
               
                Mon mec а moi
                Il me parle d’aventures

   я не буду разбирать частные случаи, господин Фрейд, из-за перечисленных выше лиц, которые пьют, стирают, ничего не читают
   выпил - постирала - пошел напился, постирала - выпил еще
   здесь завис сомнением образ школьного учителя - так ли, как Йеппе пьяни, жаждет учитель прочтения «Замка», или он уже ничего… ммм, ааа?
   а потом еще. Бросил роман в огонь для разогрева и, как Йеппе, сделался сначала полупьяным, а потом как надо, плюнув на половинчатость жаждой целого, опьянел
   кто-то, по-моему, сошел с ума, спился, скопытился (разговорами о пьяни… а не надо привозить  в Театр пьянь!), то ли Йеппе, глядя на меня, пишущую всякую хрень про Йеппе               
   (там была и гармошка, и танцы, но я видела только выхлестывание джина из бутылки, они меня нацеленно одолевали питьем, сумасшествием питья, куда смотрела авторизованная стирка пьяни Нелли?)
    то ли я (то ли Йеппе, то ли я), лгунья, хамка, пособник величайшей пьянки...  не надо мне подсказывать, оборотень!
   у Виктора Ивановича - величайшая,  спектакль еще не начался, а трактир на сцене уже лопается от перепития. То, что вы видите, это бред трактирной стойки, разговор полушепотом, кривлянье на вечернюю, оголтелую пьянь
    настоящее действие еще за пределами видимости, но вкус и цвет, и запах… ммм, ааааа! уже будоражат кровь преображением яви
    я вижу лицо, обещающее на-слаж-де-ни-е-е-е!
    убери хамский тон с повествования, кот!
    хамообразования, гнилой, подвыпивший слог я бы выжгла поркой - чтоб знал, как встревать в чуждые котам романы
   а в мой, химический (я в нем химическая, проявляюсь только в гневе), и подавно… вон!               
   мысль, какая была мысль? Заморачиваю Йеппе (я заморачиваю Йеппе, Виктора Ивановича, Гошу), мужа, ходока за мылом (за сыном, за перчатками в паре, которыми заправляет у себя в мытности и пролонгировании перчаточного цеха Ириша, скамеечная жена, не пьет, не курит, не стирает - высиживает неженатого, - как я, все всё как я, интересно, когда будет не по-моему?)
   я скорее отваживаю, чем заморачиваю, с чего бы мне заморачивать, если можно отвадить?
   мы всей группой перечисленных лиц делаем мыловаренные, с запахом водки (фе-е-е! к чертям эту водку, надоело!) круги
   пока танцевали, связали в пуповину бутылку и стакан 
   а также от-вра-ще-ни-е ко всему, что тяготеет к спаренности, к договорам (парнокопытных и парнопресмыкающихся) о должностях и рожах, прилаженных к деньгам вследствие безумной любви мужа к своей деньгообразной половинчатости (как любит стодолларовая стодолларовую - всеми плоскостями, лица президентов ввинчиваются в органы, о которых в обществе…)
   представляешь себе картинку и тут же понимаешь: надо, надо было дать математике Нобеля (Нобель - это взгляд на мир глазами математических казусов), а если не Нобеля, то что-нибудь адекватное
   вру, нет ничего адекватного Нобелю, Нобель - это мечта неадекватности о чем-нибудь адекватном
   а также постамент с фамилией (связали вместе с бутылкой и стаканом), сам человек не важен, важен математический расчет. Что может быть грандиознее, масштабнее, упоительнее, чем простые арифметические действия - да хотя бы с деньгами! Дадди, Дадди, Дадди, Дадди!
   не о том ли песня? Все песни об одном: сначала лю-бовь, потом деньги, деньги, деньги! Живешь в этой последовательности и не знаешь, чем обернется эта доверенность математике, этот полигномический расчет, эта взбрысь в жестких рамках квадрата, поделенного на сегменты сомнений, на катарсис тяжкого исхода одной маленькой драмы внутри большой
   это жизнь, кот? Я спрашиваю, это жизнь?

                Is this the real life ?
                Is this just fantasy?

   озвучьте, радио, кота - не все мне говорить, а ему - пить, есть, блевать и выхолащивать написанный мною текст. Вместо того, чтоб отправить готовый роман издателю, я стираю кОта с картины повествования. Сними очки, когда с тобой разговаривают, гад!
   где-то бродит заковыристыми углами мысль
   здесь снова можно было бы ввести «Моего парня» Патрисии, хочется взять реванш  любовью, мотоциклом, скоростью, набережной Сены, Парижем, местом пребывания. Может, мне войти в Патрисию и оттуда жать на педали «моего парня», ммм?
   вру - я всегда внутри кого-то, мне только дай модель для проникновения, мне ори дурным голосом, пой, жри, лопайся, рыгай - мне это только в радость и удовольствие. Радио, дайте мотивировку моим словам, дайте от-вра-ще-е-е-ние! Какой-нибудь пердящий, похохатывающий (чтоб одновременно) звук (это не я сказала… вон! но и я могла бы точно так же…)
   можно, конечно, таким же способом о Театре - педально, чтоб дым коромыслом и сердце вон, но хочется иными путями, рукопожатием фаланго-пальцев, а не перепончатостью длинного, утробного взгляда в нутро своей сберкассы (жду, когда комп все перечеркнет… что ж ты!..)
    кассир, вечно сидящий у кассы, это ты-ы-ы, га-а-ад! Уберите его с подмостков обозрения! Да не кОта, не Лохматого!
    мысль так и не обнаружила свою тайную, подлейшую суть, дайте мысль, радио!
    мы еще сидим в пункте 26-абвгд-е - пьянь и последствия пьяни (я совсем забыла о пья… пунктах!)  Пьянь - первое условие, чтобы не сделаться дрянью, поэтому мы все время в пункте 26-прблмрлн-бцжжжззз-аааа! Если ты не дрянь, наклеивай пьянь на сумбурное лицо Театра!
   пусть бы всех тянуло к пьяни, условно-методической, чем к дряни
   разыгрывается специально двухчасовая пьянь, трактир на сцене не усыхает, будоражит кровь отвращением к женитьбе, ко всякой парности, схожести, уподоблению, к дикой семейственности и институтам, взращивающим телоочертания по меркам задника Театра
   заказчик диктует и стиль, и норму. Чем шире, больше, гаже, глубже, разляпистее, с растеканием мозга по целлюлитным, взвинченным краям… тьфу!..  тем лучше. Берут нас за горло калохудожествами и калоизмышлениями (фекальное сканирование семейного подряда - всегда попарно, за ручку, всегда горкой, всегда вонь и растекание по чистому полю Театра)
   вот почему я провозглашаю в Театре пьянь, если не пьянь, то что же? Мне - что?
   по-моему, я танцую одно и то же, звуковик (или радио… не знаю, как вас называть), поставьте что-нибудь центрическое, надоело заморачиваться на одном и том же! Хотите, чтоб я все время висела на пьяни?

                Silly Silly Confusion
                And tangle of wild illusion
               
   я все время что-то путаю (так в песне поется), прикладываю друг к другу клубки неразрешимых иллюзий
   когда пою - прикладываю (как они, я точно так же)
   и путаю, путаю, путаю

                Silly Silly Confusion...
                It;s a Silly Silly Confusion

   если они сошли с ума, значит, я тоже, настолько влияет на меня «исполинское радио» Театра и приверженцы радиоциркуляра (одноволновое верчение вокруг гадов)
   мы плетем общее сумасшествие мыльно-водочными, путаными глотка… э, шагами (и так, и эдак!)
   не забывая о восьмеричности - я не забываю, я все время чувствую эту придатковость восьмерки. У них зарплата по отношению к моей восьмеричная (я говорила, нет?), я ее уподобляю грязи, я на нее гажу… тьфу! Сказала бы, что кот, но к чему лукавить перед Тенью непрозорливого? (я об избывно красном, раздирающем щеки стыдливостью кражи)
   здесь возвысилась до проявления Тень, архетип Юнга - Скотские, Тайные желания
   снимите букет увядших роз с органа зрения, товарищ главный контролер! Похоть запаха и вкуса втягивают меня в предчувствие вашего скорого ухода из Театра
   если вы останетесь, сгниет и Театр, и ваши упадочнические розы (а без этих роз вы никто-о-о-о!)
    что касается меня, то я выставляю на первый план педантизм изложения (это и есть моя Тень, я крайний педант крайнего повествования - не для всяких ушей сказано)  с вероятностью роста, цветенья
   я бы выставила Цветенье в качестве архетипа, как в парламентах некоторых стран выставляют Перденье (потому что исполняется легко - там-та да-да-да да-да-да!) в условиях, невозможных для пер… э, цветенья. Поэтому все время там-та да-да-да-да-да-да! - танец из-под широких, запашных штанин одинокого вороватого (что ты несешь, гад!)
   то ли румба, то ли самба, то ли танго ча-ча-ча! То ли зажигательный пасадобль под дулами пулеметов с выпусканием ненужных, диких газов. Станцуйте, Алла, это безобразие вынужденных поз - там-та да-да-да-да-да-да! достаточно! достаточно! Ал-ла-а!
   они нас запугивают словами, ей-богу, не знаю, чем руководствоваться на своей темной стороне (когда я Тень Темного) - похотью, вдохновением, спариванием, сексом, аббревиатурой рода или прикладыванием мокрого листа к сухости пердоизмышлений
    вы, красно-копытные, краснозавирательные, приколите к уходящим грудям еще и это гнусное слово!
   
                Daddy, Daddy, Daddy, dap-dap-dap-dap, Daddy!
 
    я затанцовываю непритягательный смысл сказанного - Дадди, Дадди, да, да, да, да! Вот так! Вот так! Вот так!
   включите музыку, изверги радиотрансляционных бурь!
   танец бредит легким шизофреническим подпитием, артисты вместе с публикой держатся за одну ножку бокала (может, это люстра снизошла обещаниями успеха?) и подтанцовывают этой только что пришедшей мне в голову мысли (какая-то была мысль!)
   пытаясь заглотить одним коллективным ртом неудобопитное и даже не хмельное  (эта, что ли, мысль?)
   хмельными могут быть только слова, поэтому парят разговоры о глобальном перепитии,
обвиняя во всем гастрольную, прекрасно пенистую явь - Виктора Ивановича
   (почему комп подчеркнул Виктора Ивановича? ты что, сбредил, комп?!)
   еще до выхода Виктора Ивановича на сцену-трактир, в ополоумевшее, затяжное пьянство
   я подыгрываю этому пьянству восьмерично, а также обвинительным речам, пьяному языку поверх трезвого
   ей-богу, не знаю, на каком пишу
   хотела в своих доводах сослаться на Фрейда, но Фрейда размыло правом внутренней кассы  на существование, той, что гниет изнутри сверхдостатками и разночинной, обжирательной дрянью. Все время возле стойки бара, все кипяточек, пар, способ поедания. Гебоидный синдром пубертатного возраста в экзальтации пошлейшего пожилого
   мысль…
   поэтому спрашиваю Карла Густавича Юнга (не спросивши прежде Фрейда… спрашиваю о чем?), автора коллективного исхода чувств в поведенческие стандарты - об истекании  дождя - не дождя, чего-то мокрого с предметов рода и предметов наслаждения
   вместо того чтобы вгрызаться в психоаналитику, в Юнга и Фрейда, в симптоматичность, предвзятость бреда, в плоскость безумных страниц, жаждущих сожрать свою жертву научно-избирательным слогом (то есть, меня-а-а-а-а! мое-о-о-о!)
    я мну недоговоренностью кота, его мокрое, в дождь, зачатие… не знаю, что он зачал, какая рифма вылезет наружу, какая застрянет в промежности - может быть, гласная? ААААА! Суррогатная мать ДОЖДЯ-А-А-А-А!
   все у меня на крике, даже звериный торг с котом, с мокроотступничеством природы от своего естества в дырку испражнений, в банно-зеркальный колорит Театра - списано с красного цвета в угоду обильного сцанья (как они, он точно так же! тьфу!)
   это с его легкой руки мы коллективно наливаем и коллективно пьем
   сколько продлится спектакль, столько будем пить и наливать. Я взращиваю в себе архетип Пьяницы и Героя, я героически, я самозабвенно пишу о пьяни
   разомкните звук, радио!
   я взращиваю Трубача, Скрипки, Академический оркестр, взращиваю Дирижера и Главного балетмейстера (Аллу, способ проникновения средствами тела)
   это из-под ее магнетических рук я танцую множественным числом чечеточные (или чахоточные - одно и то же!) танцы
    я бы взращивала еще и актерские кадры (взращивала бы Кадры), будь на то воля Кадров, воля Провидения, а не воля администратора, получившего заем на искусство (от частного лица)
   актеров надо брать с улицы, а не делать выражения (гнойники будущих сцен) из подручного материала, который никогда не сделается податливым
    как те, что сделались контролерами, прежде не сделавшись людьми, выпячивают свое недочеловеческое, так и некоторые актеры провинциальных театров выпячивают то, чего не имеют, что еще только свербит учебником познания
    кот - обсирабельный фантом и показуха всего того, что не имеет себя, я вытираю об него горечь неимения
    не иметь себя - проклятье слишком деятельных натур (Ницше, снова Ницше), они пьют, едят, блюют и смотрят на Театр чужеродными глазами
    они черпают самость - пенообразование личности не из собственного колодца, а из внешних атрибутов существования, из кормилки кассы, окошка всех доступных им страстей (опять нарисовался квадрат - четыре стороны одноактной пьесы с заворотом кишок в конце, тьфу!)

                Хай, хай, хай, хай, хай, хай!

   станцевать, что ли, переход к другой теме, более центрической?
   даже не знаю, под какую музыку, какие слова, которые еще не были произнесены
   если «Спейс», снова пойдут глюки учительства, миражи глобальной пьяни
   дайте, радио, миражи! Дайте пьянь! Дайте все, что у вас есть!
   и радио - прблмрлн-ааааааа! Дадди, о, Дадди! Снова Дадди, о, Дадди!
   фортепианная тема, разыгрывается нервами, духом, проникновением в структуру рояля
   но даже лежа, педально, учителя не скупятся на заморачивание в кризис среднего образования (не заморачиваются «Замком», невозможностью прочтения), как не скупится красно-контрольное вероисповедание Театра на заморачивание меня неупотреблением (я как будто срезаю с лекал слог - красно-коричневый, тьфу!)
   за все это (за то, что есть и что будет, за все, что болит неначинанием) ты еще поплатишься, Театр!
   даже если бы они читали - не пили, они бы все равно лежали и изрыгали непрочтение
   столько, сколько страниц в «Замке», сколько мнений о «Замке», сколько злобных рож, столько и пьют
   изучение классиков в школе «есть чудовищная процедура, осуществляемая перед молодыми людьми… учителями, которые каждым своим словом, часто самим своим видом покрывают плесенью хорошего автора»
   давайте сотрем распохабистость удовольствий и произнесем эти слова Ницше в стоическом молчании, снявши голову и возложив ее на плаху филологического образования в школе
   сотрите, радио, эту горечь воспоминаний в клеточку литературоведения (фе-е-е!) на что-нибудь вдохновляющее
   АВВА А ДУЛЧЕ А ВАССАРА! ДАДДИ, ДАДДИ, ДАДДИ, ДАДДИ, ДАДДИ! Ммм! Ааааа!
   я вхожу в транс и синтезирование, я отрезаю себя от прошлой жизни в курилках учительства, я опрокидываю столы глобальных празднеств (зачем я это делаю? по прожитым следам, по прожитым следам!) и выстраиваю свое новое лицо - ТЕАТР (я теперь театр, способ смотреть другими глазами)
   ДАДДИ, ДАДДИ, ДАДДИ! И придыхание. Здесь свирель или птичка, или кларнет, или стакан, бутылка, водка (заявленное и оправдавшее себя триединство романа), вместе это  -    о-ра-то-ри-я-а-а!
   высветилось знакомое лицо в пене редких волос… Виктор Иванович, вы? Какими судьбами?
   грохот, завывание духового инструмента, выбрасывание рук-ног, ходьба или танец по кругу рассеченного рояля
   один зуб, одна октава, одна музыка - о-ра-то-ри-я-а-а-а!
   выбит, вышиблен безумием страстей рояль. Я уже и так, и этак, я включаю музыку, я отключаю рояль - половинчатый, другая половина как бы в воздухе, другой как бы нет, и на той половине как будто очень тяжко играет половинчатый
   сказала Половинчатый - и тут же заиграл с обратной стороны еще один Половинчатый. И уже не только двое, трое… хор голосов, рассеченных надвое, распевает гаммы на невидимой половине рояля
   последовала пьянка. Сколько этих пьянок выкладывала я на страницах романа!
   так он есть или нет?
   уже пьяного от пьянок, и на тебе - снова пьянка! (я как будто множу пьянки)
   я множу вручение наград, ввинчивание знаков отличия в лацканы, майки, трусы, в органы тела -  боже мой, какой шикарный повод для прблмрлн! ааааа! - нарастания истерии романа… опять не то…
   они пьют - потому что я об этом думаю. И они пьют. Я слишком много, наверное, думаю о пьяни. Они пьют, пьют, я уже ни о чем таком не… просто пью… или не пью, думаю, что пью, вот, пишу: Я ПЬЮ, но я же не пью - нагнетаю
   а они пьют, сволочи, терроризируя роман питьем и блеванием питья, как мне, в таком случае, писать - если не бле… э…?
   молча пьют и зрители, сцепившись с сюжетом в рукопашную, молча вырезают из воздуха награды, бокалы, едят - кто как может, кто ножом, кто вилкой, некоторые вырезают из атмосферы неприличные предметы
   в этом месте повествования я ввожу балетмейстера Аллу пунктом  - 201-м или 202-м (пункты перемешались, пишу по напитию, по нагнетанию числа)
   и едят неприличными частями тела  неприличное. Ах, Алла, давайте начнем с супчика!
 Загвоздка послевоенных лет - есть нечем, два пальца втыкнул, в рот не попало, но зато, товарищи, закончилась война-а-а-а-а! Алла, закончилась! Алла! Война!
    ах, не надо обезображенных рук!
    чтоб глаза в глаза, рот в рот, гармонь с контрударом и поцелуи поверх музыки и воя (или боя, я смешала танцы с войной, любовь с пулеметом, Театр с тем, с чем нельзя-а-а-а!)
   но туда, куда можно, я уже никогда не вернусь
   я как рояль Виктора Ивановича - вставшая на дыбы половинчатость, одна половина на Рейне (у Ганса), другая в Театре (на Рейне, у Ганса - ушел, развернув во всю мощь свое отражение в Театре), и пишу, и говорю не о том
   так что не трогайте мой Гансо-театр, товарищи! Театр - это моя любовь к Гансу, я актер и режиссер собственного киноложества и гансомании
    для меня и Виктор Иванович - Ганс (рояль половинчатый), так, как вы играете, нельзя играть, маэстро!
   я шизоидный тип в искусстве, меня, - говорю я тому, кто не слышит меня - клиники, нач. управления психоделическим диспансером, больного, временного прохожего, выздоравливающего, медицинской сестры, подбивающей доктора на глобальный секс в антрактах между процедурами с брезгливо лечащейся массой (что я несу!)
   санитара, записывающего похоть в журнал событий дня, медкарты, отражающей кипящую жизнь клиники… э, Театра
   ни в какой из перечисленных ипостасей нет (меня в ипостасях нет, я в Прописях Театра)
   да и Театра, в сущности…
   Нелли, убери руки с кривотолков о театре, а также пьяни! Мне легче говорить о театре пьяни, чем о театре непьяни - не вижу ни одного трезвого, подводящего свою размашистую подпись под должностую, апоплексческую (рассекающую меня надвое - на отчаяние и О, РАДОСТЬ!) черту
   да, пьяни! А в твоем исходном корыте, Нелли, я не найду первоосновы, в корыте всегда упираешься в корыто, в крик безумно утомленной тем, чем нельзя-а-а!
   как в овсянке упираешься только в овсянку, и не вподволь нее, не влево, не вправо, не в кризис или завершение, не в вой и злобу, а непременно в суть поедания… тьфу!
   в замкнутый круг столбнячного быта, не хочу я этого, не желаю!
   когда я говорю «пьянь», я имею в виду нечто отличное от пьяни - это понятно тебе, Нелли? Надо отличать синь-хрень-пьянь (с избиением!), наваждение вольной жизни от пьяни вкупе с кашами, последняя для насыщения, утраты утробой точки кипения
   пришло время палить - безбожно, пошло по всем пунктам обвинений... почему молчит король, ради-о-о-о-о? У меня губы жжет пахотой трансляционной пули (или бури, что пуля, что буря - все равно!)
   товарищ Жданов! Иван Федорович! Ваша иррациональная пуля не дает мне уснуть в словопрениях. Я везде ищу пулю, я намагничена вашей милитаристически прозорливой поэзией
   мой роман и ваша пуля - это месть разлинованному в квадраты ком-форта (произносите «комфорт» разделенной надвое горловиной, гнусаво) быта
   зачем я произнесла это слово?  Тут же высветилась Овсянка, противоядие слишком навязчивой пуле, Тень жидкостных сред в предначертаниях Театра
   в ней даже намека нет на слизистую вязь разговора или на продолжительное пение, на что-то бесконечно бесчеловечное, я мну пулей эту вечность мнимых душ, я их ненави-и-ижу-у-у!
   у меня (пули, я пуля, когда я ввинчена в ствол вашими овсяными речами) другая точка кипения, мне нужна жертвенность цели, мне чтоб насытился и был бы стерт с вывески Театра околоводочный (пошлый) колорит

                We are children of paradise

   «мы дети рая» (да, мы дети рая, мы хотим чистоты эксперимента во всех его проявлениях!), нам дан запрет на усовершенствование и почитание плотского, поедального
   я жую слова о еде и пьяни, не прогибаясь под пьянь и объедание
   не наращивая рост угарной, всемощной, контрольно-потребительской, с хризантемами на грудях (а были когда-то розы!), краснеющими краской стыда (бедная, бедная хризантема!)
обжираловкой-пьянью (были и груди, фе-е-е!)
   поставить, что ли, пунктом эту хризантему-пьянь в грудях удовольствий? «299-хр» - если считать каждый лепесток за удовольствие поедания, ммм? О чем я, собственно…


               

               
      
      

       Содержание               
 
   1.  Доказательства пребывания Артисткой               
   2.  Концертмейстером 
   5.  Балетной труппой театра
  10. Ш-и-з-о-ф-р-е-н-и-е-й               
  13. Чокнутым                               
   6.  Роялем                        
   7.  Румбой               
   8.  Рампой               
   9.  Daddy, о, Daddy, ооо!                               
  11. Виктором Ивановичем               
    4. Господином К. (Кафкой?)               
  12. Литургией одного мокрого стиха
    3. Обоснованием пьянства               
  14.  Аллой