***

         





Георгий Андреевский






 





Москва
20 - 30-ые годы

























Москва,2001
                ПРЕДИСЛОВИЕ


Место,  где  прошли   детство,  отрочество  и  юность  люди  называют  родиной.    Именно  здесь,   на  этой  земле,   под  этим  солнцем,   возникли   наши  первые ощущения, привычки  и  мысли.    И  будь  то   город  Петербург,  село  Сново-Здорово,  деревня  Сладкие  караси   они  одинаково  дороги  тем,   кто  в  них  вырос.   Я  вырос  в  Москве  и  поэтому  она  мне  так  дорога,   и  дорога  в  тех  границах,  которые  я  запомнил  с  детства,  когда  не было ещё  Свиблова,  Орехова - Борисова,  Митина  и  Крылатского,  а  были   Воробьёвы  горы,   Чистые  пруды  и   Александровский  сад,   были  Арбат,  Сретенка,   Замоскворечье.   Именно  о них  я  тосковал, покидая  Москву,  и  радовался   им,   возвращаясь.   
С  годами  желание  вернуться  в  прошедшие  молодые  годы  усиливается  в  нас.  Мы  не  можем без  волнения   рассматривать  старые  фотографии,   на  которых  запечатлён  наш  класс   или  друзья,  с  которыми  мы  проводили  лето.   Не  могут  оставить  нас  равнодушными  и  фотографии,  на  которых   запечатлены  молодыми  наши  родители,  бабушки  и  дедушки.   Да  и  родной  город  тех  лет  нам  совсем  не  безразличен.   Работая над  книгой,  я  встречался  с ним  в архивах  и  библиотеках,  открывая  для  себя всё  новые  и  новые   стороны  и  закоулки  его  повседневной  жизни.  Поскольку  родился   я   в  1940  году,  то  жизнь  до00военной  Москвы  наблюдать,  естественно,  не  мог.   Помогли  мне  в  этом,  помимо  архивов  и  библиотек,  конечно,  люди.   Среди  нас  ещё  живут  те,   кто  помнит  Москву  двадцатых – тридцатых  годов. Попробуйте  на  какой-нибудь  лавочке  разговориться   со  старичком  или  старушкой,   вспомнить   вместе  с  ними  годы  их  детства  и  молодости,   а потом  не  поленитесь,  запишите то,  что услышите,  а  то  забудете  потом.   Особенно,  скажу  я  Вам,  приятно  предаваться  воспоминаниям  с  простыми  людьми,   поскольку  они   бесхитростны  и откровенны,   и  не  поглощены  мыслями  о  своём   месте  в  истории.   Люди,  много  повидавшие  и  испытавшие  на  своём  веку,  живут  у  нас  повсюду.  Не  дайте  умереть  вместе  с  ними  и  их  памяти.  Сохраните  её  для  будущих  поколений,  ведь  жизнь  нашей  родины  на  нас  не  кончается.  И для  этого  не  нужно  быть писателем  или   учёным,  достаточно  быть  добросовестным  секретарём  своего  времени Не  надо  только  времени  навязывать  свои  взгляды, как  это  делает  новичок – следователь,  который   заносит  в  протокол  только  те  показания,  которые  соответствуют  избранной  им  версии  совершения  преступления.   Может  быть  от  того,  что  историю  часто  не  излагают,  а  сочиняют,  полюбилась  мне  тема  повседневной   человеческой   жизни.   В  ней  не  нужно  врать  и  уж  совсем  ни  к  чему   фамильярничать  с  «великими  мира  сего»,  пытаясь   развенчать  их,  или  хотя  бы  низвести  до своего   уровня.   За  повседневной  жизнью  людей  не  надо  подглядывать  в замочную скважину  или  собирать о  ней  сплетни.  Она  проходит  у  всех  на  виду  и   сказанную  о  ней  ложь   легко  разоблачить,  а  уж   ложь  о  жизни  в  сталинскую  эпоху  -  тем  более. 
Главы   этой  книги   складывались  сами  собой.  Я  их  не  планировал.   По  мере  накопления  материала   выступили  на  первый  план  в  повествовании  городская  торговля,  жилища  людей,   транспорт,  и  в  первую  очередь  трамвай,   мода,  мораль,  искусство и пр.      Вот  тема  преступности   не  всплывала,   я  её  сам  определил,  как  близкую  мне  по  роду  деятельности.   Жаль  только,  что в  московских  архивах  не  сохранились  уголовные  дела  двадцатых – первой  половины  тридцатых  годов,  а  дел  о нераскрытых  преступлениях  вообще  не  сохранилось.  Поэтому  и   рассказал  я   только  о  преступлениях  раскрытых  и  о  преступниках,   которые  понесли  наказание. Ну  а  сколько  преступлений,  и  ещё  каких  страшных,  осталось  нераскрыто,  сколько   выродков,  совершивших  жестокие  убийства,  бродили  и  ещё  бродят  среди  нас!   Кто –то  из  них,  наверное,  повесился,  кто - то  спился,  а   что  делают  остальные?   Слышали  ли  Вы   когда - нибудь  о  том,  чтобы  кто - то  из  них  явился  с  повинной   по  истечении  срока  давности,  или  покаялся  перед  смертью?  Мне лично  не  приходилось.    Значит   бродит  в  крови  нашей  нации  их  чёрная,  грязная  кровь,    отравляя   душу  и  жизнь нашу  и  будущих  поколений.   
Теперь,  когда  в России  всё  обрело  своё  денежное  выражение,   попробуем   посмотреть  на  мир не  через  окошечко  обменного  пункта,  а  через   свои  распахнутые  и  удивлённые  глаза   и  мы   многое  увидим.   Увидим,  что  помимо  суеты  и   иностранных  побрякушек,   в  нём  существует  очень  много  интересного.
Жизнь  Москвы  двадцатых – тридцатых  годов  полна   потрясающих  великих  событий  и  мелочей.   Не  вина их,  если  прочитав  эту  книгу,  Вы  в  этом  со  мной  не  согласитесь.   Я,  конечно,  не  мог  охватить  всё  разнообразие  жизни  тех  лет,  да  это  и  невозможно.      Давно  и  правильно  сказано:  «Нельзя  объять  необъятное»  и  с  этим  нельзя  не  согласиться.   Совсем    не   стремился  я   и   к  тому,   чтобы   излагать  события с  какой - либо  определённой  политической  позиции.   Я  шёл  за  жизнью,  за   материалом,  как  вагон  за  паровозом, а  поскольку  материал  мне  попадался  разный    и  разные  излагались  в  нём  взгляды  на  Москву  и  на  её  обитателей,  то  и  рассказ  мой   противоречив  и   непоследователен.   Я,  по  возможности,  старался  избегать  оценок  событий  и  взглядов  людей,   не  считая  свои  взгляды  интересными  для  читателей  и,  вообще,   не  желая  им  надоедать.     Возможно  кто – то,  прочитав  книгу,  обвинит  меня   в  русофобии,  а  кто-то  в  антисемитизме,  а  я  всего  лишь  цитировал   протоколы  и   фразы  из  жизни,  а  в  жизни,  как  Вы  знаете,  было  всё.   К  тому же,  совсем  не  обязательно,  как  я  считаю,  в  угоду  политической  корректности  искажать   или   замалчивать  существующую  реальность.  Да  и  какой  интерес   видеть  жизнь  людей   такой,  какой  ты  хочешь.  Жизнь,  как  я  думаю,   интересна  тогда,  когда  о  ней  говорят  правду,  а  о   жизни  двадцатых  - тридцатых  годов,  в  особенности,  уж  очень  много  об  этом  времени  фантазировали.   Не  скажу,  что  я  влюблён  в  то  время,  или,  наоборот,  ненавижу  его.   Мне  оно  просто  интересно.   И  то,  что  двадцатые  годы  совсем  не  похожи  на  тридцатые,  не  делает  ни  те,  ни  другие  ни  хуже, ни  лучше.   Помимо  гражданской  войны,   нэпа,   коллективизации  и  репрессий    в  них  была  обыкновенная   повседневная   жизнь   миллионов  таких  же  людей,  как  мы  с  вами.    Этим – то  ощущением  нашей  схожести  с  людьми  той  эпохи,  жившими  в других  обстоятельствах,  мне  думается,    и   интересна    повседневная жизнь   сталинской  эпохи.    Мы  невольно   спрашиваем  себя:  а  что  стало  бы  с  нами,  если  бы   мы   жили  в  те  годы,  как  бы  мы   повели  себя  в  тех  условиях,  в   которых  жили   наши   предшественники.   Порой  мы  смотрим  на  них,  как  на  первоклашек   второклассники,   гордые  своими   знаниями.   А  были  они,  наверное,  просто  другими. 




      
                Л Ю Б И М Ы Й       Г О Р О Д


  Москва-река.  Надгробья  под  водой.  Найденные  сокровища.  Собачья  площадка. Мери  Пикфорд  в  Москве.  Блеск  НЭПа.  Сухаревка,  Тишинка  и  другие.  Биржа  труда.    Папиросница  из  “Моссельпрома”.  Мусорщики  и  ассенезаторы. 




Париж - на Сене, Лондон - на Темзе, Рим - на Тибре, Вашингтон - на Потомаке, а Москва - на Москве. Река город и поит, и кормит, и, ес¬ли надо, довезёт.
Течёт Москва-река мимо Кремля по направлению от храма Христа Спа¬сителя к Красной площади. Она и в двадцатые годы также текла. Между Крымским и Большим Каменным мостами она раздваивается. Это стрелка. Здесь основное русло реки когда – то перегораживала плотина, а у Кремля река ста¬новилась мелкой-мелкой, так что на середине её стояли, засучив штаны, рыболовы и удили рыбу. За стрелкой - водоотводный канал. Его называли Канавой. На левом его берегу располагался Болотный рынок. На нем тор¬говали, в основном, овощами, фруктами и ягодами. Торговали оптом, во¬зами, торговали и в розницу. На рынке подмосковные огородники сбывали свою продукцию. Цены на Болотном были ниже, чем на других рынках. Та¬кова была его традиция. Здесь, на Болоте, можно было и закусить, нап¬ример, пирожками с супом и постным маслом, и другими яствами, изготов¬ленными по древним рецептам. На берегу находилась пристань. С приходом НЭПа к пристани стали приставать маленькие пароходики. Ходили они, правда, не по расписанию, но путешествие на них было не лишено прелес¬ти, особенно если удавалось занять место на палубе, под парусиновым тентом. На пароходике можно было доехать до "Парка культуры имени Горького". Когда пароходик выплывал из Канавы на простор Москва-реки его окружали лодки, байдарки, шлюпки, моторки и просто “водоплавающие” граждане в разноцветных тряпочных шапочках и без оных. Они лезли под самый пароход, одержимые страстным желанием покачаться на его волнах. Когда пароходик останавливался пловцы забирались на него и пры¬гали в воду. Пройти пароходику сквозь массу людей и лодок было очень трудно и капитан, срывая голос, умолял пловцов освободить путь его судну. Но капитана не слушали. Людям было не до него, они радова¬лись воде, солнцу, выходному дню и не думали об опасности. А напрас¬но. В такие жаркие летние дни в Москве-реке тонули десятки человек.
Вдоль берегов располагались "водные станции" разных профсоюзов. На них целыми днями загорали отдыхающие. У "Парка культуры" таже кар¬тина. Здесь, кроме того, можно было встретить катающихся на водных лы¬жах. Лыжи - две маленькие лодочки - одевались на ноги и человек ходил в них по воде, как комар-плавунец, отталкиваясь от дна длинными палка¬ми.
А  пароходик  плыл  дальше,  мимо   берегов   Нескучного  сада.  Там,  в  Александровском  дворце  (Ленинский  проспект,14),  где  теперь  располагается  Президиум  Академии  наук  России,  с  1920  до  февраля  1927  года  находился   Музей  мебели.  В  его  пятнадцатом  зале  стояла  мебель  Баденского  мастера  Гамбса,  того  самого,  чьи  двенадцать  стульев  украшали  некогда   гостиную  старгородского  дома  Ипполита  Матвеевича  Воробьянинова  из  романа  И.Ильфа  и  Е. Петрова  “Двенадцать  стульев”.
Проплыв  мимо  Воробьёвых  гор   пароходик  сворачивал    в  Дорогомилово.  Здесь весной  1925 года,  расположился  цыганский  табор.  Цыганки  с  большими  серьгами  в  ушах  и  в  монистах  (ожерельях)  подметали   мостовые  широкими  пёстрыми  юбками,  бегали  голые  чумазые  ребятишки;  по  выходным,  дав  представление,  обходил  публику с  картузом  в  лапах   медведь,  собирая  деньги.  По  ночам  горели  костры,  слышно  было  ржание  лошадей,  да  заунывное  пение.  Цыган,  кстати,  тогда  в  Москве  было  немало.  Жили  они и  в  Петровском  парке.  Там  даже  бывшая  “Монастырская  земля”  стала  именоваться  “Цыганским  уголком”.  Ну,  а  когда - то  сборным  местом  цыган  в  Москве  был  Нескучный  сад.  Но  то  время  давно  прошло.
   В  1932 году  цыган   из   Дорогомилова  прогнали.   Устроили  там  лодочную  станцию,  которую  облюбовала  местная  шпана  пёстрая по  своему  возрастному  и  национальному  составу.      
Москва  и  в  те  годы  была   многонациональным  городом.  Проведённая в  тысяча  девятьсот  двадцать   шестом  году   перепись   населения  показала,  что  жило  в  ней  свыше  миллиона   семисот  тысяч  русских,  свыше  ста  тридцати  тысяч   евреев,  семнадцать  тысяч  татар  и  столько  же  поляков,   десять  тысяч  латышей,  свыше  восьми  тысяч  немцев,  шесть  тысяч  армян  и  около  трёх  тысяч  литовцев.    Если  же  добавить  ко  всему  этому  разнообразию  более  мелкие  национальные  группы  и  приезжих  из  разных  республик,  то  можно  себе  представить  какое  смешение  нарядов,  лиц   и  языков   существовало  на  московской  земле.    Впрочем,  не  только  на  земле,  но  и  в  ней  самой.  Я  имею в  виду кладбища.   В   городе  существовало  несколько  национальных  кладбищ:  армянское  (Ваганьковское),  еврейское  и  караимское  в  Дорогомилове  на  Можайском  шоссе,   Иноверческое  (немецкое)  на  Наличной  улице,  недалеко  от  реки  Синички,  и  магометанское  (татарское)  у  Серпуховской  заставы.    
До  наших  дней  дожили  только  армянское  и  немецкое.  Многие  гранитные  надгробия  с  русского  и  еврейского  кладбищ  в  Дорогомилове   пошли  на  облицовку  набережных  в  конце  тридцатых  годов.   Гранитные  плиты  с  могил  чиновников,  купцов,  совслужащих  и  военных  ушли  под  воду,  спрятав  от  любопытных  глаз  прохожих последние  прощальные слова  близких: “Господи,  прими  дух  его  с  миром”,  “Здесь  лежит...”,  “Убитые  горем  жена  и  дети...”  и  т.д. и  т.п.
В  тридцатые  годы решительно  расправлялись не  только  с  кладбищами,  но  и  с  самими  реками.  Исчезли  с   карты  Москвы  притоки  Яузы:   Синичка   в  Лефортове,   Серебрянка  в  Черкизове,  Сосенка  за  Черкизовом.  Пропал  и  Хапиловский  пруд,  который  начинался  недалеко  от  Измайлова  и  заканчивался  около  Яузы   (а если  точнее,  то  от  Борисовской  улицы  до  улицы  Суворова).  Исчезла  речка  Филька  в  Кунцеве.  Все  они  потекли  по  подземным  трубам, как  и  речушка  Черторой   у  храма  Христа – Спасителя.
Ну  а   Москва - река  после  облицовки   её  берегов  гранитом,   похорошела  и  стала  гордой  и недоступной.   А,  главное,  она  стала  чище.  До  этого она,  как  вспоминают  старожилы,  была  грязнущая.  Купавшийся  в  ней  мог  измазаться  мазутом,   столкнуться  с  какими - нибудь   отбросами,  ведь  канализацию  прямо   в  неё  спускали.  Ну  а   фабрика   имени   Дзержинского  в   Дорогомилове   сбрасывала  в  её   воду  красители,  от  чего  та  становилась  то  синей,  то  красной, то зелёной, а то фиолетовой.   В  1936  году  реку  стали  чистить,  углублять  её  дно.  Заработали  на  её  берегах  землечерпалки.  Дошло  до  того,  что   в  предвоенные  годы   Москва - река  стала  “давать”  лёд.  Его  вырубали,  потом  распиливали  простыми  пилами  на   куски,  а  подъезжавшая  вереница   грузовиков  завода  “АМО”   развозила  эти  куски  по  магазинам.  Электрохолодильников   тогда  в  городе  почти  не  было.
     В  двадцатые  годы,  когда  у   Москва – реки  не  было   высоких   каменных  берегов   от  неё  можно  было  ждать  сюрприза.  В  апреле  1926  года  река   разлилась  и  затопила   округу.   Люди  бросили  свои  дома.  В  клубах  стало  тесно,  как  на  вокзалах:  их  заполнили   пострадавшие.   С  крыш  и  из  окон  незатопленных  домов  любопытные  глазели  на  дома  затопленные,  а  между  домами   двигались  плоты  и  лодки –  они  подбирали   тех,  кто  не  смог  вовремя   покинуть  своё  ушедшее  под  воду   жилище.  Опасаясь  потопа,  жители  ближайших  переулков  смолили  и  конопатили  доски,  которыми  забивали    первые  этажи  своих  домов.    У  дверей  магазинов  сооружались ограждения,  а   покупатели   ставили  ящики  и с  их  помощью через эти ограждения  перелезали.  Подъезды  к  мостам были  затоплены  с  обоих  сторон.  Ломовые  извозчики  на  этом  наживались, деря  с  трудящихся  по  пять  копеек  за  переезд на  другой  берег.   Пользовались  наводнением  и  те, кто   подбирал  куски  льда,  принесённые  рекой,  и  тащил  их  домой,  ведь скоро,  когда  потеплеет,  этот  лёд  будет  стоить  денег.   Мальчишки – беспризорники  тоже  не  терялись..  Они   доставали  где –то  дырявые  корзинки  и  ловили ими  рыбу.   Некоторым  везло:  в  корзинки  попадалась  плотва.   
Через  несколько  дней  вода  спала,  люди  вернулись в  свои  разорённые  дома,  а  городские  власти  стали  подсчитывать  убытки.  На  этот  раз  в  Москве  осталось  без  жилья,  в  результате  наводнения,  тысяча  триста  тридцать  человек.    Пришлось  им  начинать  новую  жизнь…
Сюрпризы  погоды  делают   жизнь  обитателей  нашего  города  более  разнообразной.  Москвичи  и  тогда жили  в  ожидании  сюрпризов  и  капризов  погоды.       
Зелёная  летом,  белая  зимой  Москва  в  двадцатые  годы,  как  новогодняя  ёлка  в  была  украшена   золотыми  шарами  церковных  куполов  и  сосульками  колоколен.  Из  многочисленных  труб  её  деревянных  домиков  уходил  в голубое  небо  дым  печей,  согревавших   жильё,  в  котором  царил  уют  верёвочных  ковриков,  белых  подзоров  на  комодах  и  высоких  никелированных кроватях,  тёмнозелёных  фикусов,  пурпурных  гераней   и  крашеных  скрипучих  полов.   И  кружил ли  над  городом  снег  или  летала пыль, в  небе  его   не  единожды  в  день звучал    колокольный  звон.  Перекричать  его  пытались  духовые  оркестры,  играющие  революционные  песни  и  марши,  и  торговки,  сбывавшие  москвичам  свой   нехитрый  товар. 
Летом,  когда  жаркий  пыльный  день  сменяли   томительные  сумерки  и  от  Москвы - реки  тянуло  долгожданной  прохладой, жители  бараков  в  Дорогомилове  оставались  на  улице.   Старые  играли  в  лото, малые -  в  лапту.  До  поздней  ночи   не  кончались  разговоры,  играла  гармошка,   звучали  песни.
Бывало  в  час  ночи  шли  на  реку  купаться  всей  компанией,  как  в  деревне,  а  потом  оставались  спать  на  улице,  спасаясь  от  клопов,  которые  в  эти   жаркие  дни  становились  особенно  злыми  и  раздражительными. 
 Спали  летом   на  открытом  воздухе  не  только  те,  кто   спасался  от  клопов,  но  и  бездомные.  Они  спали  на  бульварных  скамейках.   Предпочитали  для  этого Яузский  и  Покровский  бульвары.   Эти  бульвары  подальше  от  центра  и  милиции  там  меньше.  А  вот  парочки  предпочитали  бульвары   Никитский  и  Гоголевский.  Сидели  обнявшись  до  трёх  часов  ночи  и  не  потому  что  каждому  из  них некуда   было  идти,  а  потому  что  некуда  было  идти  вместе.  Уж  очень  много  людей  приходилось  в  Москве  на  каждый  квадратный  метр  жилой   площади.
Раньше  всех  просыпались   Страстной  и  Гоголевский   бульвары.  На  них  в  восемь  часов  утра  с  Молочного, Хлебного,  Скатертного   и  других  переулков  выползали  выгуливать  своих   собачек    доисторические  старушки   в  мантильках  и  чёрных  наколках  на  седых   головах,  а  за  ними  и  няни  с  детьми,  занимавшими  свои  песочницы.    Приходили  китайцы  с  учебниками  из  Университета  трудящихся  Китая  имени  Сун-ят-сена,     а  потом  и  фотографы.    Один  из  них  торговал  фотографиями   Есенина  с  гармошкой.  Здесь  же,  на  бульваре, красивый  старик  играл на  цитре.    На  скамейках  старики  и  безработные  играли  в  шашки  и  шахматы, а   на  перекрёстках   весь  день  не  умолкали  чёрные  трубы  радиорупоров.   Под  ними  собирались  люди  послушать  музыку,  лекции,  последние  известия.  На  Никитском  бульваре   появлялись  графологи,  музыканты,  моментальные  художники,  которые  вырезали  из  бумаги профили  своих  клиентов,   рассаживались  на  своих   табуретках  старушки,   торговавшие  семечками.  В  хорошую  погоду  на  этот  бульвар  приходил  профессор  графологии. У  него  были  бурые  усы,  чуть  косые  глаза  и  вкрадчивый  голос.   Он  раскладывал  на  скамейке  листки бумаги с  затейливыми  завитушками  и, предложив  любопытному  написать  что-нибудь  на  листке  бумаги,  долго  смотрел   на  каракули.   Потом,  откинув  со  лба  прядь  грязных  волос  закатывал  глаза  к  небу  и  начинал  говорить   о  поэтичности  и  импульсивности  натуры  клиента,  о  заложенных  в  ней  недюжинных  способностях  и  скрытых  талантах,  о  переживаниях,  связанных  с  временными  неудачами  и  будущих  радостях,   а    клиент   слушал  его,  развесив  уши.
Заходил  иногда  на  бульвар  и  цыган  с  медведем.   Медведь был  небольшой,  с  плотно  завязанной  мордой.   Он,  делая  вид  что  борется  с  цыганом,  а  потом позволял  ему,  схватить  себя  за  лапу  и  свалить  на  землю.    
На  Петровском  бульваре,  с  дореволюционного  времени,  стоял  синий  сарайчик,  на  котором  жёлтыми  буквами  было  написано: “Весы  для  взвешивания  лиц,  уважающих  своё  здоровье”.   В  этом  сарайчике  за  столом  сидел  седой  благообразный  старик.  Он  выдавал  взвешенным  свидетельство  об  их  весе.   Некоторые  по  этому  свидетельству  пытались  получить  керосин  или  картошку.
В  мае  от  памятника  Пушкина  до  памятника  Тимирязева  выстраивались  книжные  киоски  в  виде  башен,  избушек  и  теремов.  Лозунги  у  книжного  базара  были  такими:  “Не  хочешь  господских  уз – заключи  с  книгой  союз!”,  “Книги  читай – ума  набирай!” и пр.  Книги  здесь  продавались со  скидкой  в  20 – 50%.  У  памятника  ТимирязевуЮ одетого  в  мантию  Оксфордского  университета,  и стоявших  недалеко  от  него гранитных  подобий  машин,  с  помощью  коих  великий  учёный  намеревался  улавливать  солнечеую  энергию,  собирались  букинисты.  Они  раскладывали  книги   по  стопкам  в  зависимости  от  цены:  в  одной  стопке  все  книги  стоили  пять  копеек,  в  другой    десять  и  т.д.
 
Вот такой, примерно,  я  вижу  теперь  Москву   двадцатых годов.  По  крайней  мере  я  её  такой  себе  представляю  по  рассказам   живших  в  ней  в  те  годы  людей.   Мне  дорог  уют  этого  навсегда  ушедшего времени  с  пророставшей  сквозь  булыжник  переулков  и  улиц  травой,   скамеечками  у  деревянных  домишек и сидевшими  на  них  старушками,   с  хрипом  гармошек,   огромными  лужами  после  дождя  и   ледяными  горками.               
Москва  в  те  послереволюционные  годы  была,  конечно,   не  только  уютным  городом.  Была  она  ещё  кое  для   кого  и  настоящим  Клондайком.  В ней то и дело находили что-нибудь таинственное или драгоценное.   Алчные и любопытные копались в ней, как в сундуке, брошенном  богатыми хозяе¬вами.
В доме №17 по Спиридоновке, принадлежав¬шем миллионеру Рябушинскому и отданном под "Бухарский дом просвещения", в 1924 году нашли подвал. Вход в него вёл из бывшей пивной кладовой, в полу которой находилась незаметная, на первый взгляд, подъёмная плита.  В подземелье,  как  оказалось, хранились на полках кар¬тины, миниатюры, японские шкатулки, полные дорогих вещей: часов, та¬бакерок и пр.. На полках стояли  также старинные вазы, фарфоровые статуэтки и прочие ценности.
Летом 1925  года   в  подвале   особняка  князей  Юсуповых   (М. Харитоньевский  переулок, дом  №17 )  тоже был  найден   клад. Оценили  его  по  тогдашним  деньгам  в  пять  миллионов  золотых рублей.  Среди  прочих  ценностей хранились  в  том  кладе  двадцать  пять  колье с  шестьюдесятью   крупными  изумрудами  и восьмьюдесятью  крупными  бриллиантами,  жемчужинами,  сапфирами  и  рубинами,  двести  пятьдесят  пять  платиновых  и  золотых  брошек  с  драгоценными  камнями,  тринадцать  диадем,  сорок  два  браслета,  сорок  три  кулона,  булавки,  пряжки,  девятнадцать  золотых  дамских  цепочек, оправы  к  веерам  и  пр.   Все  эти  ценности  были  сданы  в  Гохран.      
Немало  было  находок  и  иного  рода.  В  двадцать  пятое   лето   двадцатого  века, в подвале, занимаемом мастерской "Всё для радио", на углу Петровки и Столешникова переулка, были  обнаружили тринадцать чере¬пов и части человеческих скелетов. Страшная находка, как потом оказа¬лось, представляла собой захоронения некогда (в начале девятнадцатого века) существовавшего кладбища при церкви "Рождества бо¬городицы". Её причту принадлежал, в частности, дом №10  по Столешникову переулку.
Скелетов,  вообще,  вытаскивали  из – под  земли  тогда  не  мало.  При  раскопках   на  Ильинке  нашли  тридцать  три  скелета,  а  у  Абельмановской,  в  прошлом  Покровской,  заставы,  где   стоял,  построенный  в  восемнадцатом  веке  мужской  Покровский  монастырь,   обнаружили  семьдесят  скелетов,  три  из  которых  были   закованы  в  кандалы.   
Когда  копали  в  Китайгороде,  то  обнаружили   три  каменных  гроба  со  скелетами,  изголовья  гробов   сходились в  одной  точке.  От  них  шли  вытяжные  трубы,  которые  сливались   в  одну.  Надо  ли  сомневаться  в  том,  что  в  каменных  гробах  были когда-то погребены  живые  люди?  Наверное  нет.   Кем были   эти люди:   злейшими  врагами   какого – нибудь  боярина,  или  самого  царя,   опасными  преступниками,   крамольниками,  насолившими   хозяину   этого  застенка  родственниками,  а  может  быть   это  была  его  жена,  её  любовник  и   “мамка”,    устраивавшая  их  свидания?   Представляю  как  “палач”  сначала  пытал  их,  потом запер  в  одной  клетке,  где  они  были  вынуждены  потерять  стыд  друг  перед  другом,  а  потом,  когда  их  замуровали  в  каменные  гроба,   спускался  поужинав  в   подвал   наслаждаться   воплями  и  мольбами  несчастных  о  пощаде.
Да,  каких  только  тайн  не  скрывает  в  себе   московская  земля!            
Москвичам, вообще, приходится ходить, что называется, по могилам. На углу Мясницкой улицы и Лубянской площади со времён Ивана Грозного, а именно, с 1472 года, стояла церковь. Сначала деревянная, потом каменная. Около этой церкви в своё время были похоронены поэт Тредьяковский (помните: "чудище обло, озорно огромно, стозевно и лаяй") и автор од¬ного из первых русских учебников Магницкий. Когда-то и Марьина роща была местом погребения иноверцев ещё при Борисе Годунове, потом - не¬мецким кладбищем.
В первые послереволюционные годы  в  Москве   существовали такие сооруже¬ния, как мавзолей боярина Артамона Матвеева, убитого в первый стрелец¬кий бунт в 1682 году, Он  стоял около церкви Николы в Столпах, что в Армянском пе¬реулке. На Собачей площадке, напротив дома  Хомякова, находилась урна – фонтан, поставленная сыном   известного славянофила, а в  самом его  доме  существовал музей быта сороковых годов девятнадцатого века. На деревянных воротах сохранялась  ещё железная заржавевшая доска, на которой можно было про¬читать имя последней владелицы дома, Марии Александровны Хомяковой. 
Был  в  те  годы в  Москве ещё  один   музей  московской  старины. Его  открыли  седьмого  января  1926 года  в  Сухаревой   башне.  При  музее  существовала   богатейшая  библиотека.
Старая  Москва   везде  соседствовала  с  новой.  Рядом  с  государственными  в  те  годы    стояли в  ней  ещё и   частные  дома.  Их  было  мало,  но  в  них  жили  прежние  хозяева,  или  их наследники,  которые   сдавали  комнаты в  наём.   Старые  названия  улиц  тоже  соседствовали  с  новыми. Так,  например, рядом  с новой дощечкой  “Динамовская  ул.” долго  ещё  красовалась  старая  -  “Сорокосвятская  улица”,  да  и    москвичи  по привычке  называли  улицу  Дружинников -  Пресней,   Марксову  улицу – Старой  Басманной,  а   Радищевскую. -   Верхней  Болвановкой.
Переплелись  в  названиях  московских  улиц  история,  география, религия  и  политика.   Церковь  Иоакима  и  Анны  вызвала  к  жизни  название  "Якиманка",   мирная  тишина  за  Пресней   побудила   жителей   назвать   улицу  “Тишиной”,  а  за  ней  и  переулки  Тишинскими.    Существовало  в  Москве  два   Таракановских  переулка   (Первый  в  своё  время  назывался  ещё  Арбатец)  и  Таракановская  улица.  Это  там,  где  теперь  метро  “Сокол”,  слева  от  Ленинградского  шоссе.  А  там,  где  теперь   Новый  Арбат  находилась  Собачья  площадка, о  которой  мы  уже  упоминали.
До  войны  на Собачей площадке существовали ап¬тека, туберкулёзная больница имени Снегирёва, представительство Ин¬гушской автономной области, музыкальный институт имени Гнессиных. Мес¬то это было настолько уютным, что, казалось, естественным разгуливать здесь  летом в пижаме и тапочках на босу ногу.
Иногда, предаваясь бесплодным мечтаниям, представляешь себе, что страна наша разбогатела и правители её задумались  на что бы им потра¬тить лишние деньги, а, подумав, решили: «А не построить ли нам где-ни¬будь центр старой Москвы. Точь в точь таким, каким он был в начале двадцатого века». Подумали и  построили.  И вот уже возродились  в своём  былом  очаровании Большая Молчановка, Кривоникольский, Собачий переулки, Собачья площадка и гуляют  здесьважные псы в золотых ошейниках и белобрысые сучки с розовыми носи¬ками, а долгими летними вечерами сидят на скамеечках благообразные арбатские старушки и вспоминают безвозвратно ушедшую молодость и  славные годы перестройки.
Всё это, конечно, прекрасно, только будут ли эти старушки интел-лигентными, а их воспоминания тёплыми и романтичными? И, вообще, сколько ни строй макетов в натуральную величину, накопленного в них годами душевного тепла, пережитых мук, радостей и страданий не вер¬нёшь.   Что  было - то  прошло.
 А в те  годы, сродни ещё не  уничтоженным  древностям, встречались и люди. Вот, например, жил  в Москве  один  старичёк,  звали  его  Иван Данилыч,  так он  ещё  был  крепостным графов Шереметьевых, а  после революции стал сторожем в Ос¬танкинском парке. Времена тогда были для сторожей не лёгкие. В Остан¬кине - глушь, заброшенный лес, в оврагах прятались бандиты. Много пришлось пережить ему волнений и страхов. В 1928 году Останкинский дворец превратили в музей и  Иван Данилыч стал его первым сторожем  да  и  его живым экспонатом.
Да  и что за люди в то время жили в Москве! Сколько талантов! Возьмём хотя бы мир музыки. Москвичи могли послушать хор Государственной ка¬пеллы под управлением Чеснокова, автора прекрасной религиозной музыки, пойти на концерт пианистов: Оборина, Игумнова, Гольденвейзера, Нейгау¬за, Горовица, Бекман-Щербиной, скрипача Сибора. А какие композиторы тогда ещё творили в Москве: Ипполитов-Иванов, Гречанинов, Глиэр, Мяс¬ковский, Гедике!   Нам  остаётся  только  завидовать тем, кто жил в ту эпоху, по крайней мере, по части области духовной.  А  какие артисты жили в то время! Одни только двойные фамилии чего стоили: Корчагина-Александровская, Горин-Горяйнов, Корвин-Круковский, Мичурина-Самойлова, Книппер-Чехова, Сашин-Никольский и многие, многие другие.  Где-нибудь на Арбате или Пречис¬тенке можно было столкнуться с кем-либо из великих, несущим под мышкой свой жалкий паёк.
Для тех, кто прежде,  до революции, вёл безбедную жизнь, произошедшие изменения московской жизни производили, конечно, удручающее впечатление. Не лучшее впечатление производила жизнь москвичей и на  тех,  кто  приезжал  из-за  границы. . Побывавший в Москве в 1923 году К.Борисов (в 1924 году в Париже вышла его книжка "75 дней в СССР") обратил внимание на то, что летом в ней мужчины преимущественно одеты в "толстовки" (френчи из грубого холста), на ногах у них сандалии. Сделал автор и более глубокие наблюде¬ния. Он писал: "Пенсионеры обречены на вымирание. Бросается в глаза от¬сутствие стариков и старух". Приехавшие из-за границы в двадцатые годы обращали внимание также на то, что днём на улицах города, в основном, женщины. Многие отмечали забитость и хмурость москвичей.  Ничего  в  этом  удивительного  нет.  Будешь  хмурым  при  таком  пайке,  холоде  и  темноте.  Электрическое  и  газовое  освещение  на  улицах    столицы  возобновилось  только  первого  сентября  1924  года, да  и  то  не  везде.  В  половине  второго  ночи его  гасили.  В  то  время  в   Москве  ещё  существовали  фонарщики,  они  зажигали   и  гасили  керосиновые  и  газовые  фонари.  К  концу  двадцатых  годов  керосиновые  фонари  исчезли,  а   потом  исчезли  и  газовые,   хотя ещё   в  сорок  шестом  году  столбы  газовых  фонарей  стояли    на  улице  Грановского. 
 А  вот  какое  впечатление  произвела  наша  столица  на  известную  американскую  киноартистку  Мэри  Пикфорд,  побывавшую в  ней  в 1927 году.   "Москву я не нашла красивой, - писала  Мэри, -  она напомнила мне большой временный город, вроде наших пограничных. Быть может она и хороша зи¬мой... Магазины все там маленькие, и продаются в них самые простые ве¬щи. Всё  очень  дорого...  Движение публики на улицах не быстрое. К автомобилям это не отно-сится. Никаких законов уличного передвижения там не существует, и я до смерти боялась ездить там на автомобилях...   Люди одеваются бедно и в тёмные цвета. Они выглядят чисто и стараются из пустяков сделать нарядные туалеты....Я думаю, что это отсутствие кра¬сок должно действовать угнетающе. И всё же не могу не признать, что эти изголодавшиеся по красоте люди способны ещё создавать великое ис¬кусство.”
Репортёр парижской газеты "Возрождение" Янина Буксунуз, посетив¬шая Москву в начале ноября 1936 года, писала: "В толпе мужчины почти все в фуражках, женщины в беретах. Многие в тапках. Женщины в демисе¬зонных пальто. Это новшество. Говорят прежде от полотняного платья прямо переходили к шубе"
Иностранцы  вообще  не  баловали  Москву  комплиментами. Она  была  для них  столицей  другого,  враждебного  мира.  Французский журналист Родэ-Сен в 1934 году, например,  в журнале "Иллюстрированная Россия"  пи¬сал  о  нашем  городе  следующее: "Большинство людей, которых видишь на улицах Москвы и Ленинграда, одеты в отвратительные лохмотья. Многие ходят босиком. Ботинки - ред¬кость. И эта отвратительная одежда подчёркивается доведённым до пос-ледних пределов пренебрежением к элементарнейшим требованиям гигиены. Некоторые прохожие резко отличаются от общей массы своим внешним ви¬дом. Они гораздо лучше одеты и все, без исключения, носят портфели. Это - чиновники, властители советского общества. Нищих не видно. Не видно также и продавцов газет. Стариков почти не существует. Очень мало автомобилей, но множество трамваев".
Конечно, не всё в Москве было так плохо, как  изобразил этот  иностранец, босиком  и  в   лохмотьях в  то  время ходили  не  многие,  а  непредвзятый  взгляд  мог  заметить  и  много  хорошего. 
Тот же Борисов, когда  ещё в 1923 году зашёл в Филипповскую булоч¬ную на Тверской,  просто  обалдел. "Чего там только нет! - писал он в своей книжке, - Хлеб чёрный, рижский, полубелый, ситный простой, ситный с изюмом, булки всех видов, чуть ли не двадцать сортов сухарей, баранки, пирожки, пирожные. Одних пирожных выпекают около трёх тысяч в день, и всё это немедленно распродаётся!"
Сладости москвичи вообще всегда любили. В двадцатые - тридцатые годы кустари-одиночки, несмотря на дефицит муки, сахара и прочих про¬дуктов, ухитрялись изготавливать всякие "сласти"  и сбывать их с рук и лотков беспризорникам и пионерам. Петушки, звёздочки на палочках рас¬ходились очень быстро и приносили не плохой доход.
Свет  витрин,  шикарные  вещи,  автомобили  на  улицах,  кинобоевики,  музыка  из  ресторанов,  - всё  это   могло  показаться  невероятным   в  голодные  военные   и  послевоенные   годы, годы  военного  коммунизма.
Реклама  в годы  НЭПа со  страниц  газет  и  журналов,   с  плакатов  и  витрин  призывала   граждан    покупать   в  магазине,  находящемся  в  доме  №3  по  Кузнецкому  мосту,   мужскую  обувь  Зеленкина  с  клеймом  на  подошве!   Это  казалось  верхом  шика.   В  Верхних  торговых  рядах,  т.е.  в  ГУМе,  можно  было  днём  и  ночью  взять на  прокат  “роскошный”  автомобиль.   Парикмахерская  “Базиль”  в  доме  №6  по  тому  же  Кузнецкому  мосту  предлагала  мужчинам  покрасить  волосы,  а  женщинам  -  уход  за  красотой  лица  и  маникюр,  а  также  художественное  исполнение  постиша,  т.е.  парика.   Галантерейный  магазин  предлагал  дамам  депилакторий  для  удаления  волос,  а  также  бандажи,   корсеты  и  прочие  предметы  ухода  за  собой.      
В московских магазинах появились шикарные вещи.   Улицей, на которой продажа этих вещей шла особенно бойко, была Петров¬ка.  Её  называли  “котиковой”  улицей,  по  которой, как писал  один  журналист,  ходят  “шеншелиевые  мадонны  с  отсутствующими  взорами   и  радиостанциями  на  голове  вместо  шляп”.   На  Петровке  можно  было  купить  всё:  и  шнурки  для  корсета, и шёлковые  чулки, и  мраморный  умывальник,  и  ночную  вазу.   
"Вечерняя Москва" в 1926 году звала  своих  читателей  на  Петровку.  "...Пройдём вдоль стен, застланных зеркальными витринами…- писала  она, -  Флотилии узконосых ла¬ковых штиблет, груды паутинного снежного белья, какие-то особенные, из шёлковой пряжи кофты цвета яичного желтка и раздавленной клюквы. Изу¬мительные, обшитые розами, подвязки... медовые табаки, брильянтовые скорпионы, шоколадные тыквы и аппараты для радикального разглаживания морщин." В статье говорится и об особой публике, гулявшей вдоль модной улицы."...Кинематографические джентельмены в широких пальто и канаре¬ечных ботинках. Их спутницы в манто с модно подчёркнутыми торсами, прижимающие к груди огромные лакированные сумки... этот "членский би¬лет" петровских дам".
Отметим,  что  некоторые  из  этих   дам    служили  “живой  моделью”  в  модных  магазинах.   “Живая  модель”  не  наше  изобретение.  Подобные  “модные  дамы”,  задолго  до  наших,  прогуливались    по   Булонскому  лесу   Парижа,  его  ипподрому  и  просто  по  модным  магазинам.  У  нас  же  они  гуляли  по  Петровке  и  сверкали  в  окне  "Москвошвея" (оно нахо¬дилось в доме №12 по  Петровке)  Тогда  в  начале  двадцатых, перед его огромной витриной, устраивалась демонстрация мод, сопровождаемая звуками струнного оркестра. Остроту и оригиналь¬ность в это яркое и красивое действо вносил ведущий - Григорий Марко¬вич Ярон, будущая знаменитость советской оперетты.
Манекенщицы демонстрировали последний cri (крик, писк) моды Пари¬жа. Перед витриной собиралась толпа. Особенный интерес к демонстрации мод проявляли мужчины. Нередко они отпускали пошлые замечания по по¬воду манекенщиц, подогревая  тем  самым  и без того своё воспалённое воображение. Мужчин можно было простить за это, ведь они давно не видели женщину во всём её умопомрачительном блеске.  Мальчишки, торгующие  папиросами,  комментируя  происходящее  за окном,     декольте   называли “дикотой”.
Властям  все  эти  демонстрации не нравились и они,  в  конце  концов, приказали их "как вид рекламы, неприемлемый при коммунистическом строе", прекратить. После этого хитроумный руководитель "Москвошвея" устроил демонстрацию мод в виде карнавала. По Тверской двигались, запряжённые шестёрками лошадей, открытые кареты, управляемые кучерами, в каретах сидели одетые по последней моде артисты. Карнавал этот  тоже вызвал бурю возмущения в руководстве города и у общественности
При НЭПе появились  витрины магазинов,  которые  сами  по  себе привлекали внимание  прохожих.  В  1922  году на одной из  таких  витрин можно было увидеть следующее: двуспальная кровать, на ней... хомут. В левом углу - детская колыбель, а в правом - гроб, обитый глазетом. Вверху, между балалайкой и эсмарховой кружкой (клизмой, проще говоря) висит портрет Серафима Саровского. Тут же шар¬манка, пирамида банок американского стерилизованного молока, металли¬ческий венок и детский велосипед. А вот витрина 1923 года. Это магазин МПО (Московского потребительского общества) на углу Тверской и Мамо¬новского переулка. Изображена на ней лавка. Прилавок полон товара, а за прилавком, опустив голову на руку, сидит молодой хозяин. Перед ним допитая бутылка и большой бокал, наполовину наполненный вином. Сверху плакат: "Лавка купца Толстосумова". Рядом другая лавка, кооперативная. Приказчик на ней трезвый. Очевидцы рассказывали, что первая лавка привлекала людей больше: Толстосумов пьёт - значит, человек душевный.
Москвичам запомнились и другие витрины. В Солодовниковском пасса¬же на Петровке (он  находился  рядом с ЦУМом  пока  его  не  снесли  и  не  разбили  на  том  месте  сквер), ещё в тридцатые годы, во всё огромное окно была изображена ромашка. В середине её находилось лицо девочки с большими чёрными глазами
В   дни  революционных  праздников  витрины   становились  революционными.   Так  в  окне   часового  магазина  на  Кузнецком  мосту   (бывший    “Павел  Буре”)    был   выставлен  большой  земной  шар    с  часовым  циферблатом.  Цифра  “12”  на  нём  была  красной.   Справа  часовую  стрелку  к  этой  цифре  поттягивали   верёвкой  четыре  фигуры:  рабочего,  китайца,  индуса  и  негра.  С  другой  стороны  стоял  Ленин  с  факелом  в  руке,   а  его  красное  пламя  обвивало  весь  земной  шар.  Надо  всем  этим   красовалась  надпись: “Близок  час  всемирной  революции.” 
Ещё  в  1931  году  на  витрине   кондитерской  можно  было  увидеть  портреты  вождей  из  мармелада,  а  на  витрине  галантерейного  магазина  -      портрет  Фридриха  Энгельса  в  окружении  дамских  комбинаций -   смесь   революции  и  НЭПа.
В 1932 году стиль  вывесок  стал более строгим. К. И. Чуковский в дневнике отметил: "В Москве теперь такая мода: стеклянные вывески с академичес¬ки  простым шрифтом.» 
Возможно  это  было красиво,  но  не  так  интересно.
В двадцатые годы не только вывески, но и многие названия были  ярче.  Например "Детский парк" в Сокольниках  назы¬вался, как и до революции, парком "Тиволи", на Щипке существовал, как и прежде, парк "Ренессанс", на Тверской, в доме №70, это между Благо¬вещенским переулком и Садовым кольцом, в конце двадцатых годов находи¬лось кафе-кондитерская "Бон-жур". А кинотеатры? Сколько романтики, а то и шика  нэповских  времён хранили их названия. После  переименования   всё  это  исчезло.  На Арбате, в доме №39 кинематограф "Карнавал" стал кинотеатром "Юного зрителя", а  "Прага" в доме №2 стал называться "Наука и знание". "Ампир" на Шереметьевской улице - "Октябрём", "Бельгия" на углу Цветного бульвара и Самотёчной площади - "Экспрессом", "Великий немой" на Тверском бульваре, недалеко от пло¬щади Пушкина, превратился в "Новости дня", а "Фантомас" в доме №4 по Сретенке, близ Сретенского бульвара, стал   именоваться  "Хроникой".
События двадцатых годов были тоже ярче событий тридцатых. В один-надцать часов дня, двенадцатого октября 1923 года, например, взлетел на воздух магазин "Охотник" на углу Неглинной улицы и Трубной площади. Погибло десять человек, ранено было двадцать. Взорвался  порох.  В октябре того же года с правых ворот бывшего Английского клуба, впоследствии музея Революции, (ул. Тверская, 59) кто-то снял двух львов и установил их на подъезде соседнего кинотеатра "Арс" (теперь там драматический театр имени К. С. Станиславского).  Вернулись  на  своё  прежнее  место  львы  лишь  1 сентября  1924 года.   Случались, правда, события и помельче.  В  1926  году   у  часов  на  Сухаревой  башне  оторвалась  и  упала  гиря  весом  в  двадцать  пудов.  К  счастью  никто  при  этом  не  пострадал,  а  в 1931  году на одном из четырёх циферблатов  её  часов,  стрелки стали отставать на одиннадцать минут. Жители столицы сообщили об этом в "Ве¬чернюю Москву".  Часы,  правда,  не  починили,  но  башню  снесли,  а  жаль.      Москвичи  к  башне  привыкли  и  любили  её. 
Особый  колорит   носили  и  праздники  тех  лет.  Вот  как  выглядела  пятая  годовщина  Советской  власти  в  Москве.  В  этот  день,  7  ноября   1922  года,    в  витринах  магазинов   появились  портреты  Ленина,  Троцкого  и  Маркса,  всюду   загорелась  красным  цветом  цифра  пять.  Здание  Моссовета  было  украшено  гирляндами,  зеленью  и  флагами.   Фасад  его  украшал  государственный  герб  и  огромные  красные  стяги,  на  одном  из которых  были  такие  слова: “Не  отдадим  крупной  промышленности  акулам  капитализма”.  Лозунг  для  того  времени  актуальный.   Начиналась  новая  экономическая  политика.   Государство на  время  прекратило  конфисковывать  и реквизировать  предприятия  у  частных  лиц.    Всех  же  прогрессивно  мыслящих  людей  не  могла  не  беспокоить  мысль  о  возврате  к  проклятому  прошлому  и  они   провели  для  себя  последний  рубеж  по  линии  крупной  промышленности.  Дальше  отступать  было  некуда.   
Вершиной  праздника  был,  конечно,   военный  парад.  Как  он  выглядел? А  вот  как.   На  Красной  площади  были   построены  воинские  части..  В   одиннадцать  часов  прибыл  Троцкий  и  прозвучала  команда  “Смирно!”    Главвоенмор   начал   обходить    войска.   Без  лошади  и  машины,  пешком.    Он  подходил к  воинским  частям  и здоровался   с  красноармейцами.   “Гремела  музыка,   приветствующая, -  как  писали  в  то  время  газеты,  -  вождя    Красной  армии.”  Долго  не  смолкало над  площадью  восторженное  “Ура!”    Закончив  обход  Троцкий  поднимался   на,  построенную  по  такому  случаю,  трибуну (мавзолея  ещё  не  было, Ленин  был  жив)     Вместе  с Троцким  поднимались на  трибуну  зампред  Совнаркома  Каменев,   председатель  Коминтерна  Зиновьев,  член   Коминтерна  и  зампред  ВЦИКа  П.Г.Смидович и  другие.  По   толпе  проносился  шёпот: “Троцкий  будет  говорить” .  Троцкий  “оглядывал  площадь  орлиным  взглядом”,  а  потом   говорил  о  наших  победах  и  достижениях,  высмеивал   английского  премьер - министра Ллойд   Джорджа,   призывал  укреплять  мощь страны  и  т.д.    После  его  речи  начинался  парад.    В  небе  над  площадью   летали  сорок  аэропланов.  Сначала  они   кружили   над  головами  присутствующих,  вызывая  их  восторг,  а  потом  удалялись  в  даль,  как  стая  гусей.   В  это  время  по  брусчатой  мостовой Красной площади  зацокали  копытами    гнедые   лошади  кавалеристов,  прогрохотали  тачанки  с  пулемётами  на  деревянных  сидениях, прошли  по  площади   курсанты  высшей  стрелковой  школы,  школы  связи,  школы  военной  маскировки,  академии генерального  штаба.  Держа  винтовки  со  штыками  “на  руку”  прошёл    первый  образцовый  полк  Пролетарской  дивизии   За  ним,  чеканя  шаг,  протопали  все  в  чёрном  моряки,  потом газовая  команда  с   противогазами  вместо  винтовок  и,  одетые  в  кожу,   представители  войск  связи  с  антеннами  радиостанций.   Пулемётчики  протащили  по  площади  пулемёты  и,  наконец,  проехали по  ней  два  броневика: “Степан  Разин”  и  “Емелька  Пугачёв”,  а  также  два  трактора – фордзона,   тянущих пушки.  Замыкали  шествие  войска  “Всеобуча”.  Парад  длился  часа  полтора  и  доставил  зрителям  немало удовольствия.    В  начале  второго   на  площади  появились  колонны  трудящихся,  началась  демонстрация.  Когда  прошли  колонны  рабочих,  на   площадь  в  грузовиках  вывезли  детей  из  детских  домов  (в  1921  году  это  были  дети   голодающего  Поволжья).  На одном красном  знамени,  что   вёз  по  площади  один  из  грузовиков,  были  написаны  такие  слова: “На  смену  старшим,  в  борьбе  уставшим,  молодая  рать  идёт.”   На  другом - надпись: “В  прошлом  страдания,   невзгоды.  Радостный  путь  впереди”.   После  детей  по  площади  провезли   инвалидов  и  жителей  работных  домо - государство  заботилось  об  увечных  и  престарелых.   Учащиеся  пронесли  по  площади  лозунги  “Вооружённые  знаниями  мы  завоюем  мир”   и  другой -  “Мы  дадим  Советской  России  сотни  красных  спецов”. 
Не  обошлась  демонстрация  и  без сатиры.  Рабочие  несли  куклы,  изображающие   врагов  советской  власти  и  прежде  всего  Чемберлена.   На  грузовике  провезли  клетку  с  Муссолини,  пугающем   людей  своей  зверской  рожей,  а  ещё  башню  на  которой  стояла  полуобнажённая  женщина  под  ручку  с  царским  офицером,  который  постоянно   рычал  на  всех: “Смирррно!”.  На  красном  полотнище слова: “Исторический  хлам  на  свалку”,  а  над  телегой,  в  которой   бородатого  купца   бил   молотком  по  голове  рабочий,   олицетворяющий  советскую  кооперацию,  красовалась надпись:  “Торговля  Нэпорылова”. 
Людей,  призывающих  покончить  с  Нэпорыловыми  можно  понять:  им  хотелось  нового, в  нём  они  видели  радость  и  смысл  жизни. 
Москва  же  в первое послереволюционное десятилетие   сохраняла чер¬ты своего прежнего лица,  и  особенно,  в  торговле. Здесь, как и преж¬де, автомобилями и "экипажными принадлежностями" торговали в Каретном ряду, или на Большой Бронной, галантереей - на Сретенке и в Большом Черкасском переулке, книгами - на Моховой и Кузнецком мосту. В Китайс¬ком проезде, как и прежде, устраивали свой базар букинисты. Кожей тор¬говали Варварка и Зарядье, мануфактурой - Никольская, москательным то¬варом - Москворецкая улица, в Верхних торговых рядах (ГУМе) торговали преимущественно  иностранцы  и т. д. Торговля теми или иными товарами, конечно, не замыкалась в границах определённых районов, она велась и в других местах, но определённое сосредоточение отдельных видов торговли в перечисленных районах имело место.
Всего  в  Москве  в  середине  двадцатых  годов  существовало  примерно  шестнадцать  тысяч  двести  государственных,  кооперативных  и  частных  магазинов.  Магазины  были,  конечно,  не  такие,  как  в  “мирное  время”,  т.е.  до  революции.   В  них не  было  ни  разнообразия   товаров,   ни  импорта.   Тем  не   менее  нам  интересно   знать  чем  они  торговали  и   что  сколько  стоило -  извечная  и  общедоступная  для  нас  тема.  Так  вот   в  двадцать  девятом  году,  например,   за  одиннадцать – тринадцать  рублей  можно  было  купить  мужские   туфли  (“штиблеты” – как  их  тогда  называли)  с  рантом  и  без  него.   Примерно  столько  же  стоили и  женские  туфли.  Яловые  женские  полурезиновые  башмаки  стоили  дешевле – около  девяти  рублей.    Детская  обувь  стоила  5 - 7 рублей.  Вот  фетровые  женские  боты  стоили  дороже – 25 – 32 рубля.  Были  они  и  чёрные,  и  серые,  и  песочные.    
Галоши   делались  с  тупым  или    острым   носом,  а   для  женщин,  кроме  того,  -  под английский   каблук -  тупой  и  низкий,  и  под  французский -  острый  и  высокий. Прорезиненное   мужское  и  женское  пальто  стоило  до  двадцати  рублей.  -  не  намного  дороже  чем  хомут.   Английский  замок  “ПЭЛЬ”  с  тремя  ключами  можно  было  купить  за  пять  с  половиной  рублей,     трёхструнная  балалайку  за  4 рубля  75  копеек,  а  шестиструнную – за  16 рублей  80  копеек.   Гитары  итальянской  формы   стоили  от  18 рублей  20  копеек  до  42 рублей  и  более.  Гармоники  “Невские”  стоили  три  рубля,  “Елецкие” – 3 рубля 70 копеек,  губные – от  75  копеек  до  2  рублей  50  копеек.  Граммофоны  однопружинные  с  рупором   продавались  за   55  рублей,  а  без  рупора -  за  75 и  дороже.   Граммофонные  пластинки   “Гигант”  с  записями  Шаляпина,  Собинова  и  других  исполнителей  стоили  от  90  копеек  до  2  рублей  50  копеек,  а  коробочка  иголок для граммофона (200  штук)   - 70  копеек.   Радиокомплект  (приёмник,  детектор,  телефон  без  антенны)  стоил  7 рублей  50  копеек,  а  с   антенной – 14  рублей 50 копеек.  А  вот  двухламповый  приёмник   с  переходом  на  детектор   стоил  74  рубля 18 копеек.    Фотоаппараты   продавались  и  новые,  и  подержаные  и  стоили  они  от   шестидесяти  до  шестисот  рублей. 
В   промтоварном  магазине   можно  было  приобрести  никелированные  сахарные  щипцы.  Сахар  тогда  ещё  продавался  “колотый”, т.е.  большими  кусками  и их  приходилось  колоть,  а  потом   откусывать  щипчиками.  В  темноте  было  видно  как  из  сахара  при  этом  летят  голубые  искры. Самые  дешёвые  щипчики  стоили  семьдесят  копеек.  Карманные  и  перочинные  ножи  стоили  от  60 копеек  до  3  рублей.  Продавались  в  магазинах  и  фонари  “Летучая  мышь”  за  3  рубля 60 копеек  со  свечкой  внутри,  и   оцинкованные  рукомойники,  окрашенные  эмалевой  краской  по  4  рубля 15 копеек  за  штуку,    никелированные  кофейники  за  6 – 8  рублей, консервные  ножи, сантиметры  “Госшвеймашины”.  Расчёски  продавались,например, такие:  “Ермолова” – двадцать  сантиметров  за  72  копейки  и  “Собинов”  - двадцать  три  сантиметра  за  81 копейку.   Продавалась  ещё  расчёска  с  надписью  "Мейерхольд". 
За  те  же  копейки  можно  было  приобрести   и  канцелярские  принадлежности:   химические  карандаши  №1906,  цветные  химические  карандаши  № 60,   простые  цветные  карандаши,  чернильный  порошок,  наконечник  с  держателем  для  карандаша   или  ручки,  наконечник  никелированный,   тюбик  клея  синдетикон,   копировальную бумагу,  чернильницу,  обложки  “Дело”,  сургуч,  "шилья" ( т.е.  шило  во  множественном  числе),  кальку  бумажную  и  полотняную,    кнопки,  скрепки, булавки  и  пр.   За  полтора  рубля  можно  было  купить  настольную  металлическую  чернильницу    с  крышкой  и  желобком  для  ручки.   Для  того,  чтобы   написанный чернилом   текст   быстро  высох   и  можно  было  перевернуть  страницу  тетрадки,  не  опасаясь  смазать  его,  текст нужно  было  промакнуть,  т.е.  положить  на  него  промокашку  и  провести  по  ней  рукой.  На  промакашке   оставалось  зеркальное  отображение  текста, или его  части.   В  то  время,  о котором  идёт  речь,  копировальная  бумага  называлась  по-старому   бюварной,  а  преспапье  -  пресс - бюваром     В  магазине  можно  было купить  резаную   бюварную  бумагу    и  полированый  пресс-бювар.   
Появлялись  в  продаже  и  чёрные  нитки  “Медведь”,  и  дамские  чулки  из  кручёной  пряжи,  и  туалетные  зеркала  из  гранёного  стекла  с  металлической  ручкой.  Продавались  в  те  годы  и  другие  вещи,  которых  теперь  не  встретишь  в  магазинах, например,     брезентовые  саквояжи  за  четырнадцать  рублей,  брезентовые  наплечные  спортивные  мешки – “рукзаки”,  как  их  тогда  называли.  Помимо  кожаных, продавались  за  5 - 7  рублей  брезентовые   портфели  и  портфели   женские  с  зеркальцем  внутри,  а  также  большие  “Совнаркомовские”  портфели  с  двумя  замками,  стоившие   около  50  рублей  и  составлявшие  мечту  каждого  чиновника.   Чемоданы  стоили,  в  зависимости  от  размера,  от  6  до  15  рублей.   Полевая  сумка   военного  стоила  16  рублей 80 копеек.   За  3  рубля   можно  было  купить  кобуру  для   браунинга.  Кобура  для  парабеллума  стоила  дороже:  5   рублей.   Для  пионеров и  комсомольцев  продавалась  портупея     (“юнгштурм”,  как  тогда  её  называли  по-немецки – ремень  на  пояс  и  через  плечо).  Стоила  она   от  2  рублей 65 копеек  до  3 рублей 20 копеек.   Лыжи  имели  названия  “Хаповези”  и  “Идеал”.  Цена  их  без палок   составляла  13  рублей  25  копеек.  Ружья  продавались  шомпольные  и  “Бердан”.   
В  общем  всего,  что  продавалось  в  магазинах,  и  не  перечислишь.  Плохо  было  то,  что   не  всегда  всё  это   находилось  в  продаже.  Приходилось  тогда  идти  на  рынок.  Там  хоть  всё  дороже,  но  легче  найти.       
 Московские рынки  тех  лет  были, конечно,  интересны. На них всегда  была толчея, грязь, крики торговок, шнырянье воров. Но всё же у каждого из них было  своё лицо. Вот рынок Сухаревский, в просторечии именуемый "Сушкой". Он возник ещё в 1789 году, при Екатерине II. Первые послереволюционные годы торг здесь шёл по всей Сухаревской площади. В 1924 году рынок оттеснили к кинотеатру Форум, в район "Гефсиманского скита". В 1927 году на месте прежнего рынка был разбит сквер. Сухаревский рынок после перенесения его на новое место представлял собой огромный овал лавок и палаток, в центре которого стоял дом комитета торговцев. Постоянных лавок тысяча. Почти все они частные.  Владельцы  их:  Ипатьевы,  Громовы,  Селезнёвы  и  пр.Кроме того, тысячи две человек торговало с рук, а в выходные и праздничные дни число торгующих доходило до пяти тысяч.
Вот как описывала "Сухаревку" в 1925 году "Вечерняя Моск¬ва": "....Разверстые пасти палаток подавляют изобилием земных благ. Штуки сукна тесно жмутся на полках, громадные розовые туши с фиолето¬вым клеймом на бедре меланхолически висят вверх ногами, кубы сливоч¬ного масла громоздятся уступчивой пирамидой. В парфюмерном ряду благо¬ухает сам воздух. Сухаревка неоднородна. На ней классовая борьба. "Крупная буржуазия" торгует в палатках, а между овалом и забором тор¬гует "мелочь". У входа, на развале, помещаются лотошники (в Москве их в то время насчитывалось тридцать тысяч - авт.) и торгующие с рук. В палатках всё дорого. Торгующие друг друга не любят. Папиросники "Мос¬сельпрома" вытеснили частную торговлю "Риже", "Иры" в рассыпную".
О  Сухаревском  рынке  писали  не  только  журналисты,  но  и  поэты.    Осип  Мандельштам,  например, написал  очерк    для  журнала  “Огонёк”.  (№18  за  1923  год.)  Вот  несколько  строк  из   этого очерка:
Толпа “…кидает  человека  из  стороны  в  сторону - только  выбрался он  из  ручной  толкучки,  преследуем  сомнительными  двуногими  лавками, как  понесло  его  одним  из  порожистых,  говорливых  ручейков  и  прибило  к  тупику  -  и  оглушённый  граммофонами,  он  уже  шагает  через  горящие  примуса,  через  рассыпанный  на  земле  скобяной  товар,  через  книги.
Книги.  Какие  книги.  Какие  заглавия:  “Глаза  карие,  хорошие”,   “Талмуд  и  еврей”,   неудачный  сборник   стихов,  чей  детский  плач  разносился   пятнадцать  лет  назад.
Тут  же  уголок,  напоминающий  пожарище – мебель  как  бы  выброшена  из  горящего  жилья  на  мостовую.    Дубовые,  с   шахматным  отливом  столы,  ореховые  буфеты,  похожие  на  женщин  в  чепцах,  ядовитая  зелень  турецких  диванов,  отоманки,  расчитанные  на  верблюда,  мещанские  стулья  с  прямыми,  чахоточными  спинками….”
 Большинство  же  журналистов  тех  лет  Сухаревка  привлекала  не  вещевым,  а  съсным  изобилием.  После голодных годов "воен¬ного коммунизма" само лицезрение продуктов  питания  достав¬ляло наслаждение.  Поэтому, наверное, и  описание их тоже не лишено прелести. Например, такое: "Пройдите по продуктовым рядам. Молочные продукты: снежно-белая смета¬на, янтарный сыр, масло неуловимых оттенков белизны и желтизны. Знали ли вы, что яйца, собранные в таком большом количестве, могут создать симфонию оттенков и размеров? И свежее парное мясо меняет цвет рубина на гранат, а жир его светится каплями жемчуга. А груды овощей? Зелень лука и пурпур редиски, сотни оттенков зелени - какой художник нарочно подбирал эти тона? Вы видели зарезанную курицу? Но разве вы знали, что сотни их, сложенные вместе на прилавке, создают фантастическое геомет¬рическое тело, дышащее живой теплотой?"
Прочитавшим эти излияния, наверное, овладевают противоречивые чувства. С одной стороны хочется сказать автору: "Аркадий, не говори красиво!", но с другой нельзя не признать, что голод обостряет зрение. В газетах и журналах тех лет попадаются описания московских рын¬ков и не столь восторженные. Например, поэт, скрывшийся под псевдонимом "Гр. Б-ой", изобразил московскую "толкучку" 1924 года так:
Вон "барыга" - парень, видно, тёртый
Вынес летом продавать меха.
Рядом с ним, сгущая воздух спёртый,
Баба жарит чьи-то потроха.
 От жаровни чад струится едкий,
 Поварихи млеют, чуть дыша,
 А вблизи, на шаткой табуретке,
 Оборванец бреет торгоша.
 Тьма бацилл! Холеры, оспы, тифа,
 Смрад и вонь! - Божба и грабежи!
 Не пора ли эти рынки "скифов"
 Отвести за ...наши рубежи.
Красота и богатство прилавков действительно соседствовали на Су¬харевке, да и на других рынках, с антисанитарией. Нечего и говорить, что на рынках водились полчища огромных и прожорливых крыс. Опасность для здоровья людей представляли не только они, но и всякие "вкуснос¬ти", которые сбывали москвичам бойкие рыночные торговцы. Газета "Ве¬черняя Москва" в 1928 году, когда НЭП стали во всю прижимать, призыва¬ла граждан опасаться уличной еды. В свете классовой неприязни и еда потеряла всякий вкус. Вот что писала по этому поводу "вечёрка": "...собачья колбаса, пирожки на постном масле, пропитанные пылью кон¬феты, похожие вкусом на еловые шишки, перещупанные ягоды, коричневый напиток под гордым названием "квас" - копейка стакан, булки чёрт знает из чего, горячие сосиски из мясных отбросов, клейкие пряники, семечки, крутые очищенные яйца... всем этим, с позволения сказать, товаром тор¬гуют с немытых рук сомнительные личности на рынках и площадях Моск-вы.....Бабы против Охотного ряда из огромных корзин, поставленных на землю, продают бутерброды с кетовой икрой, колбасой и яичницей.....мо¬роженое же - это сырая, часто грязная, вода, немытая ягода, да бычачьи мозги, примешанные для цвета".
Прочитаешь такое и аппетит пропадёт.
И всё же, несмотря на весь классовый пыл автора, нельзя не приз¬нать, что в его словах было много правды и в городе, действительно, надо было наводить чистоту. Руководители города надеялись на то, что борьба с частниками и грязью облегчит укрепление государственного сек¬тора в экономике. В Москве тогда уже насчитывалось восемьдесят госу¬дарственных и кооперативных столовых, имевших возможность накормить за один раз семнадцать тысяч человек. К сожалению, не стали образцами чистоты и гигиены и эти вполне  богоугодные заведения.
В 1928 году вышло постановление Моссовета, запрещающее торговлю вблизи писсуаров (эти  сооружения  можно  было  тогда  встретить  на  улицах  и  площадях  города), мусорных ящиков и общественных туалетов. И, тем не менее, на Самотёчной площади какой-то торговец мороженым установил свою палатку около писсуара, мусорного ящика и стоянки извозчиков и не хо¬тел никуда уходить, потому что место было бойкое и приносило хороший доход.
Москвичей антисанитария возмущала. Они писали о ней в газеты. В опубликованных в 1924 году письмах читатели писали, в частности, сле¬дующее: "На Арбатском рынке дворники метут в двенадцать часов дня и грязной метлой задевают прохожих, а на протесты отвечают гру¬бостью.  На Рождественке подвальные люки не закрываются, в них легко упасть, у дома №5 люк превратили в помойку.  .В доме №4 по Новой Три¬умфальной площади, против Александровского (Белорусского) вокзала име¬ется чайная с постоялым двором. Это место стало излюбленным для тор¬говцев поросятами. Привозят партиями в ящике по  десять - пятнадцать поросёнка, а ящиков десятки. Зловоние невообразимое..."
Бог с ней, с чайной, посмотрим лучше что делалось на других мос¬ковских рынках, например, Тишинском. Располагался он между домами, принадлежавшими до революции некоему Калинину. Тогда, в середине двад-цатых, на его территории были выстроены ряды деревянных палаток. Боль¬ше половины из них занимали акционерные общества "Розничник" и "Комму¬нар". Были и палатки, торговавшие железным хламом, старыми примусами, поломанными велосипедами.
Мне вспоминается Тишинский рынок недавнего времени. Наверное, он был похож на тот, что был в двадцатых-тридцатых годах. Стояли на нём ещё деревянные прилавки под навесами, а по краям и в середине деревян¬ные магазинчики. Торговля шла и вокруг памятника русско-грузинской дружбы. Торговав¬шие раскладывали свой товар прямо на асфальте, подстелив под него кар¬тон или бумагу. Торговали всем, что могли принести из дома и без чего могли обойтись. Надо же было как-то жить. Здесь можно было приобрести примус, утюг, разогреваемый углями, кофемолку начала века, старый сак¬софон, коробку папирос "Люкс", коллекцию спичечных этикеток шестидеся¬тых годов, телефонный аппарат цвета слоновой кости с диском, украшен¬ным гербом Советского Союза, старые граммофонные пластинки, открытки, деньги давно минувших дней и многое, многое другое. Здесь, надо ска¬зать, не только продавали старые вещи, но и скупали их. Соорудив некое подобие прилавка скупщик выставлял на нём объявление: "Покупаю старые вещи, "приметы времени", серебро, золото." В качестве приманки и рек¬ламы клал перед собой старый немецкий фотоаппарат, пенсне, серебряный подстаканник, или бронзовый подсвечник и прочее из безвозвратно ушед¬шего.
Рынок, конечно, был грязен и нелеп, но, походив по нему, всегда можно было обогатиться какой-нибудь приметой давно прошедшего времени. Стоили они не дорого. Хорошие вещи люди тащили в комиссионные магази¬ны, а сюда, на "Тишинку", несли то, что ни в каком комиссионном мага¬зине не принимали.
Но вернёмся в 1927-ой год. Я  по  нему  уже  соскучился. Зайдём на Миусский рынок. Сюда, в начале двадцатых, переехал знамени¬тый "птичий рынок" с Трубной площади ("Трубы"), описанный ещё Гиля¬ровским. По воскресеньям на Миусском рынке, который москвичи по старой памяти тоже стали именовать "Трубой", собирались, как и в старину, любители птичьего пения. Приходили и любители петушиных боёв, ко¬торые только здесь, на Миуссах, ещё и проводились. На Миуссах можно было купить чижей, щеглов, зябликов, малиновок. А как-то в одно из воскресений 1928 года сюда принесли жаворонков. Их было очень много и продавали их по одному - два рубля за штуку. Говорили, что привезли их из Тамбовской губернии, где они опустились для отдыха по дороге на  север. Были они очень усталые и ловить их не составило большого труда. Пти¬целовы даже шутили: "Пойдём, говорят, жаворонков собирать".
На этом рынке можно было обзавестись не только певчей птичкой, но и тулузской, арзамасской или пекинской уткой, горластым петухом, или бронзовым злющим индюком. Здесь же торговали "буржуазными" птицами – попугаями. Торговали  и потомками вымирающих собачьих пород помещичьей России: сеттерами, борзыми, бульдогами.
Недалеко от Саратовского (Павелецкого) вокзала существовал За¬цепский рынок ("Зацепа"). Торговали здесь, в основном, "съестными про¬дуктами". Спекулировали, по-мелочи, и промтоварами. То, что в Мосторге стоило пятьдесят копеек, здесь "толкали" за рубль. Цыганки приглашали легковерных москвичей "позолотить ручку" для гадания и рассказать "всю правду", ассирийцы пытались всучить покупателям прошлогодний "гутали¬на", а сапожники - подбить набойки на туфли из гнилой кожи.
Филиалом "Сухаревки" являлся Анановский рынок (в Анановском  (ныне  Ананьевском)  пере¬улке, напротив Большой Спасской улицы). С самого раннего утра свежева¬ли здесь баранов и телят, рубили мясо, которое долго не продавалось из-за его дороговизны. Зато к вечеру, обсиженное мухами, оно дешевело и шло в продажу не дороже двадцати копеек за фунт (410 граммов). По всему периметру рынка - лотошники. С рук и из-под полы продавали они "деревенскую" баранину, телятину, шершавый, как губка, "сычуг" - часть телячьего желудка, используемая при приготовлении сыра. Около уборной и,  наверное,  не  случайно,  продавали синих "с душком" цыплят. С трёх вокзалов жители подмосковья несли сюда грибы, ягоды, яблоки, груши, орехи. Встретить можно было здесь и т. н. "холодных сапожников" - "подбойщиков". Сапожный клей на огне они не варили. Орудиями их труда служили нож, молоток, игла, дратва, да "ведьма" - палка с железной лапой, на которую насаживалась при починке обувь. За работу они брали мало: гривенник - полтинник, за подмётки - копеек тридцать - со¬рок. Встречались "холодные сапожники" и на других рынках. Всего их в Москве насчитывалось в то время две - две с половиной тысячи. Зараба¬тывать-то людям надо было. Большинство их - неудачники. Голь перекат-ная. Снимали в семьях углы, или комнатку на окраине, в которой сели¬лись по пятнадцать - двадцать человек и спали на полу, вповалку.
В Москве искали возможность хоть как-то прокормиться не только "холодные сапожники". В конце двадцатых наладили снабжать Москву ме¬тёлками из прутьев жители Рязанской волости  Московской  губернии (тогда ведь Рязанской об¬ласти не существовало). Жили они артелями человек по семь-восемь в лесу, в ша¬лашах. Документов у них не было. Зато в каждой артели была своя женщина, жившая в том же шалаше и “выполнявшая, - как  писала  газета  “Вечерняя  Москва”, -  все обязанности, какие на неё возложила природа и условия дикого существования.” Говорили, что в та¬ких "бригадах" состояло тогда около ста человек. Метёлки артельщики сбывали дворникам, а из Москвы в свои шалаши везли водку.
В середине  двадцатых  годов   слонялись  по  Москве    без  копейки  в  кармане  и   крестьяне,  приехавшие  на  заработки.  В  Москву  их  тогда  прибывали  тысячи.   Ночевали  они   в  ночлежках,  а  то  и  прямо  на  улице.    Дело  в  том,  что  в  апреле  начинался  строительный  сезон,  а  ещё  зимой  и  ранней  весной  столичные  хозорганы  посылали  в  деревни  своих агентов – вербовщиков  нанимать  рабочую  силу.   Агенты,  не  брезгуя  самогоном  и  взятками,   а  также любыми  обещаниями  нанимали  крестьян,  те,  доверившись  им,  приезжали  в  Москву, и   их  здесь  никто и не  ждал.  Приходилось  тогда  бедным  крестьянам  наниматься   в  строительные  артели  к частным  подрядчикам   на   тяжёлых  и  невыгодных  условиях.   
Около Устьинского моста через Москва-реку располагался  "Устьинский рынок" - "Устье", как его ещё называли. Здесь, на ограждённом канатом месте, с шести до девяти часов утра, т. е. до начала его работы, происходил торг всяким барахлом. Палатки торговали металлическими изделиями (водопроводными кранами, гирями, тисками), мехами (овчиной, каракулем), кожей. На земле валялся залежа¬лый, бросовый товар: рваные галоши, сапоги, одежда. («Авось кто-нибудь да купит»)    Не   каждому,  наверное,  в  то  время новые  галоши  были  по  карману,  хоть и  стоили  они  для  взрослых  - 3  рубля  75  копеек,  а  для  детей – 2 рубля  05  копеек.
Между улицами Буженинова и Суворова  находился Преображенский рынок.  На этом рынке в конце двадцатых годов было много палаток го¬сударственного сектора. Площадь его была залита асфальтом, а по воск¬ресеньям вдоль улицы Суворова выстраивались подводы, приехавшие с про¬дуктами из сельской местности и торг шёл прямо с них. Здесь уже девять десятых торговли были частными.
Существовали в Москве ещё рынки: Новоспасский, Рогожский и другие, а на Живодёрке находился незарегистрированный официально "Универсаль¬ный рынок". Торговал он продуктами питания весьма сомнительного ка¬чества, но зато дешёвыми.
На Земляном валу, от Покровки до Машкова переулка, торговали спиртным "шинкари",  а  недалеко  от  стоявшей  тогда  китайгородской  стены, у  памятника  первопечатнику  Ивану  Фёдорову,  неподвижно  стояли  китайцы  и  торговали  кожаными  поясами  и  портфелями.   На улицах Москвы велась довольно широкая торговля книгами. На Кузнецком мосту торговали, в основном, беллетристикой, на Никитской - больше классикой, энциклопедиями, книгами по искусству, на Ильинке - экономической литературой.
С годами число рынков не уменьшилось. В 1940 году в Москве су-ществовало сорок официально зарегистрированных рынков.
Москвичи, вообще, любят толкаться на рынках. Здесь они находят и отдых, и развлечение, и общение. Здесь можно посмотреть, пощупать и, если не купить, то хоть поторговаться, поспорить. Можно было здесь ус¬лышать много интересного и, в частности, речь московских простолюдинов - яркую, грубоватую, не лишённую юмора.
Московские газеты двадцатых годов запечатлели её на своих страни¬цах. Вот, к примеру, что можно было услышать в местах, где велась тор¬говля: "Магазин без крыши, хозяин без приказчика, цены без запроса"- кричал продавец галантереи". Травушка - зубровушка для настойки водоч¬ки!" - кричал другой. А у Иверских ворот можно было услышать такое разноголосье: "Совершенно новое средство против зачатия! Сударыня, об¬ратите внимание!....Яблыки коришневые! Яблыки!...Щёточки для примусов, от угару, от пожару - двадцать копеек за пару!...Купи мыло - вымой ры¬ло! Кожа слезет - грязь останется!....Виноград, кому надо? Девочки, мальчики - оближите пальчики!...Платки для носа без всякого запроса. Мадам, дёшево продам!”,   или ещё: "Вот замечательный морской обыватель! Сознательный гражданин подводных глубин!" У продавца в руках стеклян¬ная колба, заполненной водой и затянутая сверху резиной, и в ней под¬нимается и опускается мохнатое пучеглазое чудовище - чёртик.
Мальчишки, продававшие в жаркие летние дни воду кричали: "Лимонад! Лимонад! Стакан - рупь, пять - десять! Сладкий, как мёд, холодный, как лёд! За десятку - до сыта!" А в графинах у них булькала подсахаренная мутная водица, в которой плавал ломтик лимона, давно выжитый.
Вспоминая Москву тех лет нельзя не упомянуть и о папиросницах из "Моссельпрома". Они были довольно заметными фигурами на московских улицах двадцатых годов. Некоторые носили шапочки с надписью "Моссель-пром". Существовали, впрочем, не только папиросницы, но и папиросники. Зарабатывать деньги надо было всем, не только хорошеньким девушкам. Правда, больших заработков у папиросниц и папиросников не набегало, а поэтому некоторые работали даже без обеда, чтобы не пропустить лишнего покупателя. Вдруг кто-нибудь возьмёт пачку "Кино" или "Басмы", а, если повезёт, то и на "Эсмеральду" разорится. В ожидании покупателей папи¬росницы читали романы и от этого становились ещё более впечатлительными и мечтательными.
Папиросы меняли название, картинки на коробках. В 1940 году, нап¬ример, появились новые сорта папирос: "Сулико", "Золотые", "Выставоч¬ные", "Зефир". Появились и сигареты под названием "Зкстра", но папи¬росниц из "Моссельпрома" не стало.
Статистика, - как  писали  Ильф  и  Петров, - знала всё.    Не  знала  она  только сколько было па¬пиросниц счастливых, а сколько несчастных, сколько голубоглазых и сколько курносых.    Зато  она  знала,   что  в  середине  двадцатых  годов  в  Москве  обитали   люди  сорока  семи  национальностей, что  в ней  было   тридцать  тысяч  велосипедистов  и   почти  пятьдесят  тысяч  туберкулёзников,  что   жило  сто  тысяч  кустарей  и  столько  же  собак,  большинство   которых  было  бродячими, что   почти  четверть  учащихся  московских  школ  были  второгодниками,   что   по  улицам  столицы  сновало  2454  легковых  и  1661  грузовых  автомобилей,  что  кинотеатров  в  ней  было  сорок  девять,  а  студенческих  общежитий  -  девяносто  восемь,   и что  в  её  домах  младенца  находилось  1600  подкидышей,.
Статистика  доподлинно знала, что в 1927 году в Москве работало около семнадцати с половиной тысяч торговых точек. Из них немногим более пяти тысяч были государственными и кооперативными (при¬мерно поровну) и свыше двенадцати тысяч - частными. Она знала  также, что товарооборот Москвы составлял треть всей внутренней торговли СССР!
В 1931 году все частные предприятия в Москве, в том числе и тор¬говые, были ликвидированы, а в 1938 году, согласно всё той же статис¬тике, в ней существовало две с половиной тысячи государственных и коо¬перативных магазинов, четыре тысячи триста палаток и три с половиной тысячи лотошников. Если учесть, что население города за эти годы уве¬личилось вдвое: с двух до четырёх миллионов человек, да прибавить к этому нехватку продуктов и промышленных товаров и несвоевременную их доставку в магазины, то  станет понятно, почему Москва всегда славилась своими длинными очередями. Сто, двести, триста человек на жаре, на мо¬розе, в дождь и метель ждали, когда наступит их черёд приобретения   необходимого.
В двадцатые годы в Москве были и  другие  очереди.  Вели они на биржи труда.  Одна часть  городской биржи  труда находилась в большом сером доме на Рож¬дественском бульваре, а  другая - на Каланчёвке, в большом доме, стоящем слева от высотного здания гостиницы "Ленинград". Когда-то здесь была чаеразвесочная фабрика, а на доме красовалась вывеска: "Торговый дом С. В. Перлов". В этом здании находились секции совторгслужащих, желез-нодорожников, водников, строителей и чернорабочих. Известно, что чем проще квалификация и ниже разряд, тем, как правило, грубее и примитив¬нее человек. Секцию чернорабочих посещали не только чернорабочие, люди сами по себе не очень культурные, но и бродяги из находившегося непо¬далёку Ермаковского ночлежного дома, прикрывающие перед милицией своё тунеядство видимостью ожидания работы на бирже труда. Они вносили в жизнь биржи пьянство, грязь, скандалы и воровство. Для того, чтобы обезопасить от них женщин, сделали перегородку. Одна часть зала стала мужской, а другая - женской. Заходить на мужскую половину женщинам бы¬ло не безопасно. Запросто могли изнасиловать и даже группой.
Не мало обид от посетителей видели и работники биржи. "Дура", "проститутка", "воровка", "сволочь" - не самые худшие слова, которые приходилось им слышать в свой адрес. Иногда доходило и до хулиганства. В 1928 году некто Борисов в Таганском отделении биржи труда в ответ на отказ направить его на работу стал выражаться нецензурно и плюнул в лицо работнику биржи. Получил он за это два года.
В феврале 1929 года, недовольные постоянными отказами в направле¬нии на работу москвичи, устроили на Каланчёвской бирже скандал. Яви¬лась милиция. Более двадцати очередников было арестовано и осуждено.
Существовали  в  Москве  и  районные  биржи  труда.   Одна  из  них,  например,  занимала   здание  Министерства  здравоохранения  в  Рахмановском  переулке.   Особенно  большие  очереди  выстроились  у   всех  этих  бирж,  когда  в  1923  году    в  учреждениях  Москвы  произошло  сокращение  штатов – “разгрузка”,  как  её  тогда  называли. 
О  разгрузке   заговорили  ещё  в  1921 году,   а  в  январе  1922  газета  “Беднота”  писала  по  этому  поводу  следующее: “Лишённый  права  торговать  обыватель  живо  пролез  в  “советские  служащие”  и  засел  в  бесчисленных  “отделениях”  губ,  уезд  и  облисполкомов.”    В   то  время,  надо  сказать,  НЭП  ещё  не   начинался,   а  средств  на  содержание   большого  количества  чиновников  у  государства  не  было.   Ведь  помимо  всяких  замов,  помов,  предов  и   руководов  были  ещё  простые  переписчики, а    поэтому  не  удивительно,  что  после   “разгрузки”      очередь  на  биржу   труда,   например,  в  Сытинском  переулке   протянулась  вдоль  всего  Тверского  бульвара.   Несчастные  люди!    Ушли  для  них  в  прошлое  шум, гам  и  пыль  тесных  советских  учреждений,  растаяли,  как  дым,  аванс  и  получка  по  первым  и  пятнадцатым  числам  каждого  месяца,   а  главное,  их  личная   причастность  к  деяниям   первого  в  мире  государства  рабочих  и  крестьян.  Чем  заняться  им,   что  делать?
Некоторые   ходили  на  почтамт  и   подрабатывали  тем,  что  писали  письма  неграмотным,  “тёмным”,  как  они  говорили,  людям.   Писателей  этих  называли  “переводчиками”    “Здравствуйте  дорогие, - писали  они  под  диктовку  какой – нибудь   Акулины   Кузьминичны, -   Устинья,  Пётр,   баба  Марья,  сестра  Глаша,  с   горячим  московским  приветом  к  Вам  ваша …”  и т.д. и  т.п.   
Некоторым  удавалось  пристроиться  распространителями  газет.   В 1926 году  Московское  общество  "Печать"  даже  ввело  для  них  форму.  Они  стали  носить  фуражки  с  номерами.     Время  от  времени,  безработных  за  небольшую  плату  привлекали  к  общественным  работам.   Но  всё  это  было  случайно,  непостоянно  и  бедно.   
Жили, правда,  в Москве люди, которые  вообще не ждали милости от биржи труда. Та¬кими, в частности, были жившие на Воробьёвых горах "свалочники" (За Калужским шоссе и речкой Кровянкой находились в то время городские свалки,  позднее,  в  1926  году  в  Москве  была  организована  единая  свалка  на  Сукином  болоте,  куда  вело  Дубровское  шоссе,  теперь   Волгоградский  проспект). Пятый этаж Ермаковского ночлежного дома также занимали "мусорщики". Вооружившись мешками, крюками, или железными палками они хо¬дили по помойкам и свалкам, и собирали то, что другие выбрасывали. Куски мате¬рии, бумага, разные железки, выброшенные по отдельности, в мешках му¬сорщиков и свалочников превращались в капитал. В 1930 году, например, пролетарии помоешного труда собрали и сдали государству ценные промыш¬ленные отбросы на двенадцать миллионов рублей! Примером для людей этой малогигиеничной профессии служил московский "тряпичник" Иван Морозов, составивший до революции капитал на всяком хламе. Жил он на Усачёвке, недалеко от Свалочной улицы и имел в Москве собственные дома.
"Бизнес" москвичи делали не только на мусоре. Трест "Жиркость" за пуд костей платил восемьдесят копеек золотом. На золото продавались за границу и коровьи кишки с мясокомбинатов. 
Не  шибко  брезгливые  шли  в  ассенезаторы.  Москва в те годы оставалась, в значительной степени, го¬родом деревянным и лишённым канализации (в 1927 году пятьдесят восемь процентов домов не имело водопровода, а шестьдесят пять - канализации) и  по её ночным улицам и переулкам, как и до революции, шествовали ассе¬низационные обозы, разнося по окрестностям нестерпимую вонь. Для Моск¬вы вывоз нечистот всегда  был проблемой. Впрочем, проблемы были и у самих ас¬сенизаторов. "Известия" административного отдела Моссовета в 1927 году писали о них следующее: "...Каждую ночь ассенизаторы выливают на ули¬цах, переулках и особенно на пустырях нечистоты. Они объясняют это тем, что старались побольше заработать, вывозя лишнюю бочку, но боль¬шинство ассенизаторов ссылалось на то, что в Марьинском сливном пункте большие очереди и нет воды для промывки бочек, а если опоздаешь на пять минут, то хоть вези обратно - пункт закрыт. Приходилось спешить и расплёскивать содержимое бочек. Ну а если не успевали - то бочку ос¬тавляли на ночь на улице".
С годами ассенизаторов в Москве становилось всё меньше и меньше. И не потому, что профессия, как теперь говорят, "не престижная", а просто  в  городе строилась канализация. В 1938 году её услугами пользовалось уже два с половиной миллиона москвичей. Суточная норма воды на жителя сто¬лицы к этому времени, если верить статистике, составила тридцать пять вёдер.
В конце тридцатых годов некоторые  улицы города,  в  его  центре,  стали   убираться с помощью техники. Советская печать с гордостью сообщала: "В 1938 году на магистралях столицы работало 189 подметальных машин и 86 поливочно-моечных агрега¬тов. Зимой для очистки снега были пущены в ход 219 машин для сгребания снега, 58 гигантских снегопогрузчиков и 14 пескоразбрасывателей."
Цифры стали вообще главным аргументом власти на идеологическом фронте. Говорили они сами за себя. В 1938 году  в больниц  в  столице - 132, детских садов - 1000,  детских санаториев  11, около  3000 библиотек, 58 музеев, 250 клубов, по городу, в сороковом году, ездило 679 троллейбусов, 1257 автобусов и   более   4000   легковых такси и т. д. и т. п.
"Мирная передышка" советского народа, несмотря на  все  пе¬рекосы, давала свои плоды. Многое делалось для удобства жителей и гос¬тей столицы. Например, уже в конце двадцатых годов в справочных бюро «Москоммунхоза» можно было получить бесплатные справки об адресах и те¬лефонах всех московских учреждений и, что особенно важно, об их функ¬циях, т. е. узнать куда обращаться по тому или иному вопросу. Можно было навести справку о трамвайных и автобусных маршрутах, расписании поездов, самолётов и пароходов, о наличии свободных мест в гостиницах, о почтовых, телеграфных и таможенных правилах и тарифах, о ставке на¬логов, о выигравших облигациях, о репертуаре театров и кино, а также навести справки по жилищному, трудовому, земельному праву, налогам, судопроизводству и другим вопросам. За двадцать копеек можно было уз¬нать адрес жителя Москвы, или навести справку о деле, находящемся в производстве народного суда.   За  двадцать копеек можно было справить¬ся о ценах на московских рынках и о курсе продажи иностранной валюты. ( Во  время  НЭПа  в  Москве  открылись  кассы  по   обмену  валют. )
В "Кредитбюро", находившемся на втором этаже ГУМа, можно было вы-яснить кредитоспособность торговых и промышленных предприятий.
В Москве в то время для удобства граждан существовал "институт" посыльных. За доставку грузов весом до трёх килограммов заказчиком оп-лачивалась лишь стоимость проезда, а доставка более тяжёлых грузов об-ходилась, естественно, дороже.
В редакциях "Правды", "Известий" и других крупных газет существо¬вали т. н. "Бюро расследования" для проверки сигналов и жалоб читате¬лей. Потом их заменили отделы писем.
В двадцатые - тридцатые годы в Москве торговали керосином, дрова¬ми, чинили примусы, керосинки, патефоны. Открылись в Москве "скупки". Часть их работала на рынках. Цены за сданные вещи назначали в них не¬высокие, зато и паспортов в них не спрашивали. Можно было сдавать хоть ворованное. В городе работали артели полотёров и протирщиков оконных стёкол и много других полезных горожанам служб.
Но всё это была проза. А нужна была ещё  и мечта.  Она  как-то уживалась  с  деревянными  домишками  и  ассенезаторскими  обозами.  Громадьё планов было одной из привлекательных черт того времени.
Вот, например, академик архитектуры Щусев в мае 1934 года писал в "Известиях" о том, какой будет Москва в ближайшие годы:"....Если мы станем спиной к Большому театру и посмотрим в сторону Китай-города, то вместо китайгородской стены с чахлым сквером возле неё и  силуэтами маленьких домиков, мы видим огромнейшую лестницу, поднявшуюся на высо¬ту в шесть метров к нынешней Никольской улице. Прямо перед лестницей по оси Большого театра высится гигантское здание Наркомата тяжёлой промышленности. Это здание... вышиной в двадцать пять этажей.
К нему примыкает Красная площадь. ГУМа нет, он уничтожен. Это - бывшие торговые ряды...ГУМ Москве не нужен. Красная площадь, на кото¬рой стоит мавзолей Ленина, слишком тесна, она должна быть расширена за счёт ГУМа для того, чтобы дать возможность проходить по ней обществен¬ным демонстрациям и парадам в торжественные дни Октября и I мая...." А вот что  мечтали в 1935 году московские  архитекторы сделать с площадью Маяковско¬го:   "...Сносится дом на углу улицы Горького и площади им. Маяковского, примыкающий к стройке театра Мейерхольда (теперь там театр Сатиры - авт.) башня театра, увенчанная огромной скульптурой В. В. Маяковского, будет выходить на улицу Горького. Здание Мюзик-Холла пока сохраняется. Рядом расположенный сад "Аквариум" уничтожается. Здесь пройдёт новая улица - Ново-Тверская». 
Планы  эти  не  осуществились.  Может  быть это  и  хорошо.  Не  всё  фантастическое  разумно.  Вернёмся  к  реальности  понятной  и  доступной,  как  старый  трамвай. 




ТРАМВАЙ

Конка.  Первый  трамвай.  Правила  и  порядки.  Давка.  Несчастные  случаи.  Трамвайные  истории.  Кондукторы  и  пассажиры.  Нищие.  Воры.  Автомобили  и  “шоффэры”  Извозчики.               

 Первая трамвайная линия в Москве прошла от Петровского парка до Брестского (Белорусского) вокзала, а потом до Страстной площади, в 1903 году. Девятого сентября в  1904 года в  Москве  состоялось молебствие по случаю открытия московского трамвая. Длина  его  путей  к  этому  событию  сос¬тавила 14 вёрст. На улицах старой столицы ещё царила конка. За трид¬цать лет её существования москвичи к ней привыкли. Никого не удивлял её вид: маленький вагончик по кривым рельсам тащили две лошадёнки. Втащить вагончик в гору, скажем, от Трубной площади до Сретенских во¬рот, у Дорогомиловского моста лошадки без посторонней помощи не мог¬ли. Тогда им на помощь приходили т.н. фарейторы - мальчишки на верховых лошадях. Они припрягали своих лошадей к вагону и с криком и свистом втаскивали вагон в гору. Там он останавливался, фарейторы выпрягали своих лошадей и спускались вниз ожидать новый экипаж. Окна в вагонах конок были не застеклёнными, в случае дождя на них опускались чехлы. Был у вагончиков второй этаж, т. н. "империал", на который вела наруж¬ная лестница.  Империал  не  имел  крыши   и  был  незаменим для неторопливых экскурсий по городу  в  хорошую  погоду.  Впрочем,  такие экскурсии  Вы бы  не могли совершить с дамой. Представители прекрасного пола  на  империал  не допускались. То ли го¬родские власти опасались за их безопасность, то ли считали их нахожде¬ние там безнравственным, но как бы там ни было, бороться за уравнение прав с мужчинами женщинам пришлось не мало. Поводом к борьбе являлось и то, что стоимость проезда на "империале" составляла три копейки, а в вагончике - пять.
И всё-таки в этом допотопном экипаже, оставлявшем на своём пути навоз и старые подковы, была своя прелесть.  Поездки на открытой "террасе" в хорошую погоду, звон колокольчиков, которыми конки при¬ветствовали друг друга,  мерный цокот копыт по мостовой  успокаивали,  а  жизнь  казалась  долгой  и  безмятежной.  На конке ез¬дил  сам Антон Павлович Чехов. В 1884 году в журнале "Будильник" появилась его шутка  на  эту  тему: "Учитель: - А что вы можете сказать о конно-железной доро¬ге? - Ученик: - Конно-железная или попросту называемая конно-лошадиная дорога состоит из нутра, верхотуры и конно-железных правил. Нутро сто¬ит пять копеек, верхотура три копейки, конно-железные же правила ниче¬го. Скорость равна отрицательной величине, изредка нулю и по большим праздникам двум вершкам в час. За схождение вагона с рельсов пассажир ничего не платит. - Учитель: Скажите, пожалуйста, для чего это два ва¬гона при встрече друг с другом звонят в колокола и для чего это конт-ролёры отрывают уголки у билетов? - Ученик:  То и другое составляет секрет изобретателей".
В этой "шутке" было много правды и главная правда была в том, что конка себя изжила. Город нуждался в новом виде транспорта. Конечно, не всем появление трамвая пришлось по душе. Главным его противником было Бельгийское общество конных железных дорог. Газеты, отстаивающие его интересы, писали о том, что трамвай это дорогостоящий аттракцион и долго он не просуществует. Первая очередь трамвая, завершённая к 1908 году, обошлась городской казне в восемь миллионов рублей, это, конечно, не мало, но аттракционом трамвай не стал. Длина его путей превысила к указанному году триста километров. Прошло ещё немного лет и трамвайные рельсы достигли Преображенской, Семёновской, Покровской, Рогожской, Дорогомиловской, Пресненской застав, Новодевичьего монастыря, Лефорто¬ва и других отдалённых от центра мест, а в центре почти не осталось улиц, по которым бы не ходили трамваи. На мостовых стало тесно. Извоз¬чики, у которых трамвай отнимал седоков, приспособили, себе в утеше¬ние, трамвайные рельсы под телеги и фаэтоны. Трамваи были вынуждены ждать пока перед ними пройдут вереницы конных экипажей. Царская поли¬ция и советская милиция, как могли, боролись с этим извозчичьим произ¬волом, но ничего не могли поделать. Уже 22 декабря 1917 года начальник Московской милиции приказом №16 обращал внимание подчинённых на то, что езда ломовых и легковых извозчиков вдоль полотна трамвая вредно отражается на движении трамвайных вагонов... и вменял им в обязанность записывать номера извозчиков.
Доходило буквально до столкновений извозчиков и конок с трамваем. Извозчики падали с козел на землю, погибали лошади. Однажды на Разгу¬ляе из-за поломки тормоза трамвай врезался в вагон конки и сбил лест¬ницу, ведущую на "империал". Находящиеся там пассажиры очень возмуща¬лись - ведь они не могли сойти на землю.
Ну а каким был победитель уличных столкновений? Чтобы лучше себе его представить обратимся к воспоминаниям Г. Т. Доможилова, опублико¬ванным в приложении к "Вечерней Москве" в 1934 году. Автор воспомина¬ний - вагоновожатый Рысаковского трамвайного парка. Ему в то время  было семьдесят два года. Ещё мальчишкой   служил  "фалетором", т. е. фарейто¬ром, потом,  потом,  когда  подрос,  стал кучером конки. Кучера, как вспоминал Георгий Тимофеевич, - были обязаны жить в общежитии. Общественной столовой не было и они в складчину нанимали кухарку, которая им готовила. Когда в Москве начали строить трамвай, то отобрали восемь кучеров, в том числе и его, и ста¬ли обучать управлению. Немец, который вёл занятия, долго объяснял, но они ничего не поняли. Решили научиться ездить сами и поехали. Крохот¬ные вагончики были похожи на старинные фургоны. Работать на них было чрезвычайно трудно. Трамвай имел один ручной тормоз и для того, чтобы остановить вагон, надо было начинать вертеть его рукоятку шагов за двадцать до остановки.....Москвичи    сначала  боялись ездить на трамвае, особенно во время грозы, говорили, что электричество может убить.  Со  временем  маленькие вагоны стали заменять новыми, длинными, но они были ещё хуже и вскоре исчезли. Современные вагоны появились за несколько лет до империалистической войны".
Пожилые люди ещё помнят эти вагоны. Они были намного меньше сов-ременных, имели две двери, которые никогда не закрывались. Вторые две¬ри, как и первые, раздвижные, вели с площадки в салон. Обычно они тоже были открыты. Если войти с задней площадки, то первое место направо было местом кондуктора. В моторном вагоне над его головой вдоль вагона и до вагоновожатого была протянута верёвка. Кондуктор, дёргая за верёвку, сообщал вагоновожатому о том, что посадка закончена и можно трогаться с места.
Можно ещё добавить, что первое время трамваи не имели электри¬ческого освещения и когда темнело, в них зажигали свечи. Звонков у трамваев не было, а были трещотки.
 Не сразу установилась и единая стоимость проезда. Первое время, очевидно по аналогии с железной дорогой, городские власти установили разную оплату за проезд в первом и втором классе, хотя ни ресторанов, ни спальных мест в вагонах не было. Разница же в цене была существен¬ной: целый пятачок. В то время это были деньги. Ведь за четыре копейки можно было купить пирожное! Даже чиновники предпочитали ездить во вто¬ром классе, что же говорить о простом люде. Для того чтобы он мог пользоваться трамваем цену на билеты, продаваемые до семи часов утра, понизили.
Популярность трамвая росла. В 1910 году в Москве даже издавалась "Московская Трамвайная газета". В ней печаталось расписание движения трамваев, коротенькие рассказы, анекдоты. Один из них позволю себе привести и не для развлечения, а "как штрих к портрету". Анекдот та¬кой: “Разговаривают две женщины. Одна говорит другой: отдыхали летом на даче, так мой муж так обленился, что ни разу косу в руки не взял. - А мой наоборот: так и косит, так и косит...людей. Он у меня вагоновожа¬тый". Об этом анекдоте я вспомнил, когда прочёл в воспоминаниях Г. Т. Доможилова о ручном тормозе. Но не только несовершенные тормоза предс¬тавляли опасность для людей. Трамвай всё-таки был тихоходным транспор¬том, особенно на поворотах, и имел постоянно открытые двери, по бокам которых находились длинные деревянные ручки. Всё это не могло не соб¬лазнять пешеходов. Как было удобно сойти, когда захочется, а как при¬ятно вскочить находу! Разбег, прыжок, Вы  вскочили одной  ногой   на  ступеньку,  схватились за ручку  и летите, уносимые трамваем, а под ногами  булыжник или асфальт сливаются в едином потоке. К сожалению, такие смелые поступки не всегда сходили с рук и не редко стоили ног. Но горькие примеры не могли отвадить моск¬вичей от поступков, вошедших в привычку. Уж очень этот "аттракцион" был для них соблазнителен.
Свой восторг по поводу езды на городском железнодорожном транс¬порте выразил Алексей Ремизов, писатель-символист, скончавшийся в эмиграции в 1958 году. В 1920 году, в журнале "Москва", было опублико¬вано его стихотворение в прозе под звонким названием "Трамвай". В нём были такие строки: "...А сколько счастья стоять на передней площадке и смотреть, как у тебя под ногами с мешками и корзинами мечется толпа и прохожие, беспомощные и жалкие, подняв носы, глядят. Чувствуешь себя выше и всякий, кто, ступив с тротуара, взберётся на площадку трамвая, уже окреп духом: он смел и уверен, - он мчится вперёд. Но это ещё не всё. Вы вступаете в вагон - там новые люди и новая жизнь. А какие встречи, разговоры. Вот дождик захлестал по стёклам, а Вы спокойны внутри, Вы презираете дождь".
Очень оптимистическое произведение, если учесть обстановку, в ко¬торой оно писалось. Наверное, Алексей Михайлович сохранил в нём воспо¬минания "мирного времени".
Живую картинку трамвайной дореволюционной жизни Москвы сохранил в своей "Повести о жизни" Константин Георгиевич Паустовский. В 1914 го¬ду, когда ему было двадцать два года, Паустовский поступил на работу в Миусский трамвайный парк. Этот парк находился на Лесной улице, в по¬черневших от копоти кирпичных корпусах. Теперь там находится парк троллейбусный. Глава, в которой повествуется о работе на трамвае, наз¬вана "Медная линия". "Медной линией" кондукторы называли линию "Б", которую в народе называли "букашкой". Проходила она по Садовому коль¬цу, мимо многолюдных вокзальных площадей, "по пыльным обочинам Москвы". Моторные вагоны тащили прицепные, в которые разрешалось садиться с тяжёлыми вещами. Этим пользовались ремесленники, огородники, молоч¬ницы. Расплачивались они, как правило, медяками, от которых у кондук¬торов руки к вечеру становились зелёными, а поэтому линию прозвали "медной". Была ещё и "серебряная линия". Это была линия "А". Её все называли ласково "Аннушка". Публика на ней была поинтеллигентнее и расплачивалась больше бумажками и серебром. Трамвай этого маршрута проходил мимо памятников Пушкину, Гоголю, мимо храма Христа Спасителя, Кремля. Бегали по ней только моторные вагоны. Константин Георгиевич вспоминает о существовавшей в те времена и т. н. "дачной линии" паро¬вого трамвая, ходившего от Савёловского вокзала до Петровско-Разумовс-кой сельскохозяйственной академии. Маленький паровоз, похожий на само¬вар, был вместе с трубой запрятан в коробку из железа. Он выдавал себя только детским свистом и клубами пара. Паровоз тащил четыре вагона.
При поступлении на должность кондуктора надо было сдать экзамен на знание Москвы. Главный инженер московского трамвая Поливанов считал знание города одной из основ кондукторской службы. "Кондуктор, - гово¬рил он, - не только одушевлённый прибор для выдачи билетов, но и про¬водник по Москве. Город велик. Ни один старожил не знает его во всех частях. Представьте, какая путаница произойдёт с пассажирами трамвая, особенно с провинциалами, если никто не сможет помочь им разобраться в этом хитросплетении тупиков, застав и церквей. "Вскоре я убедился, - пишет К. Г. Паустовский, что Поливанов был прав. Своей трамвайной службе я обязан тем, что хорошо изучил Москву, этот беспорядочный и многоликий город со всеми его Зацепами, Стромынками, трактирами, Ноже¬выми линиями, Божедомками, больницами, Ленивками, Анненгофскими роща¬ми, Яузами, вдовьими домами, слободами и Крестовскими башнями."
Если  уж  мы  коснулись  связанных  с  трамваем  знаний,  то  не  худо  бы  вспомнить   почему    некоторые,  наиболее  сознательные  из  нас,   говорят  не  транвай,  а  трамвай.   А  дело  в  том,  что   изобретателем  городского  рельсового  пути   был  лондонский  подрядчик   Джон  Утрам.  В  1803  году  из  деревянных  брусков  он  соорудил  рельсы,  по  которым  с  ветряных  мельниц    Крейтона  доставлял  муку  на  Темзенскую  пристань.   Рабочие  прозвали  подрядчика  “Папашей  Трамом”,  а  его  рельсовый  путь  “Дорогой  Трама”,  проще  говоря   “Tram   way”. 
И   зазвенели  эти  “трамвэи”  по  городам  России.  В  Киеве,  в  Твери,  в  Москве  они   сделали  простым  и  доступным  передвижение  людей.  Зимой  и  летом,  в  любую  погоду,  в  любой  конец  города,   в  вагоне  или  на  подножке   человек   мог  добраться  до  работы   или   к  любимой  не   запылясь  и  не  промочив  ноги    И  сколько  бы  лет  не  прошло,  пассажиры  трамвая,  как  дети,   налепляют на  его замёрзшие окна использованные билетики, рисуют  на запотевших стёклах  окон   носатые рожи,  заглядывают  в  кабину  вагоновожатого   и  никогда  не  откажутся,  если  доведётся,  спрыгнуть  с  него  на  ходу.    
Одним словом всё  в  трамвае  хорошо  и  Константин Георгие¬вич,  возможно  не  оставил   бы  его  и  мог   когда - нибудь стать   ветераном - трамвайщиком, если бы ни одно явле¬ние  нашей  российской  действительности, побудившее его  всё - таки  уйти со службы.  Дело в том, что постепенно в  будущем  писателе, как он об этом   сам  писал, стало убывать человеколюбие.  Для  писателя  это  страшно,  а  для  русского  писателя  особенно.  Ведь   о  чём  бы  и  как  бы  он  ни  писал  он   прежде  всего  обязан  признаваться    народу  в  любви.  А  как  признаваться  в  любви  народу,  с  которым  с  утра  до  ночи  лаешься  в  трамвае?  И  это  испугало  Паустовского. "Непонятно почему, - писал автор "Золотой розы", - но нигде человек не вёл себя так грубо, как в трамвае. Даже учтивые люди, попав в трамвай, заража¬лись сварливостью. Сначала это удивляло, потом начало раздражать, но, в конце концов, стало действовать так угнетающе, что я ждал только слу¬чая, чтобы бросить трамвайную работу и вернуть себе прежнее расположе¬ние к людям". К.Г.Паустовский расположение к людям себе вернул, а трамвайное хозяйство города лишилось вежливого и знающего Москву кон¬дуктора..
 А в то время,  надо  сказать,  когда   будущий  писатель  навсегда  оставил  свою    кондукторскую  сумку,  с  трамваем  в  Москве ста¬новилось всё хуже и хуже. Трамвай умирал. Самым тяжёлым годом для него стал 1921-ый. Тогда оставалось на линиях всего 126 пассажирских ваго¬нов  и  запасных  частей  для  них  не было.  Зато пассажиров было столько, что вагоны не выдерживали, ломались. В марте 1922 года цены на трамвайный билет подскочили с двух до шестидесяти тысяч. Трамвай становился "предметом роскоши", но это не останавливало горожан и "гостей столицы". Да и ка¬кие билеты в такой свалке. В обстановке, лишающей людей возможности соблюдать в полной мере какие-либо правила поведения и приличия развивались безответственность, жестокость, вандализм. Для того чтобы то¬пить печи жители города выпиливали балки на чердаках домов, рубили фо¬нарные столбы, срывали с домов дощечки с названиями улиц. Это было объяснимо - холод ставил людей на грань между жизнью и смертью. Но это вынужденное варварство влекло за собой варварство необъяснимое, выз¬ванное злобой и бесшабашностью. Одичавшие люди стащили цепь из лавров у памятника Пушкину, вернее во время митингов цепь оборвали, оттащили в кусты, а потом она и вовсе пропала. Неизвестные варвары отбили угол пьедестала памятника Гоголю, вытоптали газоны скверов, исковеркали вертящиеся калитки на бульварах в черте Садовой, предохранявшие пеше¬ходов от несчастных случаев. (Помните такую калитку-турникет на Патри¬арших прудах, за который торопящийся Михаил Александрович Берлиоз из булгаковского романа "Мастер и Маргарита", сделал свой последний шаг на встречу трамваю?) Нападению вандалов подверглись и кладбища. Варва¬ры изуродовали надгробья Василия Львовича Пушкина, поэта Дмитриева, похитили медную доску с могилы художника Перова, украли хрустальный крест с могилы композитора Скрябина. Что касается могилы основателя русского театра Волкова, то она вообще исчезла.
И  всё-таки было в том времени   не  только  тёмное,  но  и  светлое. В тяжёлом 1922 году состоялся первый пробег   москвичей по кольцу "А". Участвовали в нём известные  спортсмены   братья Зна¬менские. Бежать было не легко. Часть мостовых вдоль бульварного кольца была покрыта булыжником, кроме того, бегунам в некоторых местах, например, у Покровских ворот, приходилось с трудом пробираться через толпы прохожих. Один из бегунов нечаянно сбил с ног старушку, перехо¬дившую улицу. Что поделаешь, людей в городе было много и пользоваться им, в основном, приходилось "одиннадцатым номером", т. е. ходить пеш¬ком.
Власти города делали всё, чтобы улучшить состояние городских же¬лезных дорог. В начале 1924 года по Москве ходили трамваи тринадцати маршрутов, в 1928-ом - тридцати восьми, в конце 1930-го - сорока девя¬ти, да и количество вагонов увеличивалось. В 1925 году их было 740, в 1927 - около тысячи, а в 1933 - две с половиной тысячи. Пассажиров они перевозили всё больше и больше:  в 1927 году - полтора, а в 1933 - шесть миллионов в день.
Но трамваев всё равно нехватало и люди стояли и стояли на оста¬новках иногда по часу и более, ожидая трамвая. Эти ожидания дали повод для ещё одного невесёлого анекдота: на рельсах лежит человек, а на жи¬воте у него батон. Прохожий спрашивает: - Ты чего лежишь с батоном на пузе? - а тот отвечает: Да вот решил с собой покончить, под трамвай лёг, а пока его дождёшься - с голоду подохнешь.
В результате недостатка транспорта в Москве, в 1922 году появи¬лась рикша. На Тверской была замечена колясочка, помещавшаяся между двумя задними колёсами велосипеда, и на ней плакат: "Прокат. Подвезу в любую часть города", Но рикша в Москве не прижилась. Велосипед был роскошью и все его владельцы были на учёте у государства.
В 1923 году многотысячные цены ушли в прошлое. Билет стал стоить копейки. Развитию трамвая в городе способствовали его доступность и отсутствие конкуренции. Автобусов, движение которых началось в 1924 году, было мало, троллейбусов вообще не было, они пошли лишь в 1933, а метро - в 1935 году. Автомашин "такси", недоступных простому человеку, было ничтожное количество: в 1924 году - не более ста на весь  город.  На  такси,  правда,  у  москвичей  и  денег  не  было.  Пользоваться  им  могли  лишь  нэпманы.  Но  что  говорить  о  тех,  кто  ездил  на  такси,  когда  даже  на  тех,  кто  пользовался  автобусом  смотрели  косо.   В журнале "Пролетарский суд" того времени сохранилась фраза, сказанная свидетелем в суде по делу о растрате. Вот она: "А растратил он эти сто тридцать семь рублей сорок семь копеек в течение года только потому, что вёл роскошную жизнь, особенно его жена всё на автобусе ездит».   А автобус был дороже трамвая на три копейки. Вот как было легко вести роскошную жизнь!
Когда  в  Москве  заработали заводы, открылись магазины, стали более или менее регулярно ходить поезда,  то особенно понадобился надёжный городской транспорт. Кроме того, городу нужны были доходы,  а   оплата транспортных услуг одна из доходных статей бюджета.
В феврале 1923 года были введены штрафы за бесплатный проезд в размере троекратной стоимости билета.
Согласно новым правилам граждане должны были входить в вагон, имея сумму, нужную на билет, чтобы сразу за него заплатить. Вызывалось такое требование тем, что не редко пассажир заявлял кондуктору, поль¬зуясь давкой в вагоне, что не может достать деньги, т. к. они у него в валенке или в каком-нибудь другом укромном месте. Для того, чтобы со¬бирать в казну города больше денег за проезд, в трамваях в то время было по два кондуктора. Когда в середине 1924 года количество кондук¬торов сократили, то некоторые сокрушались, что один кондуктор, особенно на таком маршруте как №13, который проходил по Тверской, Садовой, мимо Страстного монастыря, не успевает "обилетить" всех  пассажиров и в результате многие едут без билета,  другие же берут биле¬т на одну-две остановки,  а  едут  десять.  Детям бесп-латный проезд был разрешён, если их рост не превышал полтора аршина, т. е. 71,16 сантиметра. Метрику детям заменяла зарубка на входе в вагон.
Возвращаясь к штрафам заметим, что введение их ничего не  изменило и городскую казну не пополнило. Например, в июле 1924 года за нарушение трамвайных правил было оштрафовано всего семнадцать человек на сорок семь рублей. В то же время за курение в театрах удалось  оштрафовать шестьдесят  человек, а за пьянство - триста двенадцать. Вообще это было время увлечения штрафами - у государства чуть-чуть наросли мускулы и оно могло позволить себе такие строгости. Штрафы стали взиматься не только за безбилетный проезд, но и за посадку и выход из трамвая на ходу и многое, многое  другое. Эти штрафы  москвичи назвали "трамналогом". Если  штраф  не  уплачивался  на  месте,  то в  отделении  милиции  он  возрастал  в  десять  раз.  Впрочем,   его  можно  было  заменить  месячной  “высидкой”.  “Везло”, правда, не  всем.  Один  приезжий,   чтобы  как-то  перезимовать  в  Москве,   постоянно  нарушал  трамвайные  правила  в  надежде  на  то,  что  его  посадят,  но  никто, как  на  зло,  не  обращал  на  него  внимания.
Активизация  штрафного  дела  привела  к  тому,  что  по городу ¬ползли серьёзные и шутливые слухи о том, что штрафы берут  за прикуривание на улице, за хождение с зонтиком, за то, что спросишь у прохожего: сколько времени, за то, что погладишь чужую собаку и т.д.  и  т.п.
Двадцать четвёртого апреля 1924 года Московский Совет утвердил "Положение о пользовании городским железнодорожным транспортом". Сог-ласно этому "Положению" в трамвай не допускались лица в нетрезвом сос-тоянии, запрещалось возить арестованных в сопровождении конвоя, не до-пускался проезд милиционеров и военных, "красноармейцев", как их тогда называли, с винтовками. Запрещалось пользоваться трамваем лицам "явно одержимым заразными болезнями", а также "лицам женского пола в шляпах с длинными острыми шпильками без наконечников". Это требование было заимствовано из дореволюционных правил пользования трамваем,  только  «дамы»  в  них  именовались "лицами  женского пола"  (в 1924 году, на¬верное, снова появилась мода на шляпки с большими булавкам - авт.). Кроме того, правила разрешали открывать окна в вагоне только с одной стороны. Согласно «Прапвилам» безбилетным считался пассажир, не взявший билет после слов кондуктора: "У всех ли есть билеты?", а также пассажир, би¬лет которого утратил силу после проезда тарифной границы. Правила эти были усовершенствованы в марте 1926 года. Ими запрещалось курить внутри ва¬гона и на площадках, плевать, ставить детей на сидения. Запрещалось также шуметь, петь, играть на музыкальных инструментах, занимать место кон¬дуктора. Пассажиры предупреждались о недопустимости надрыва билетов, сворачивания их в трубочку, комканья,  поскольку   всё  это  осложняло  работу  контролёров.
С годами правила упрощались. Исчезли запреты на пользование трам¬ваем женщинами в шляпках с большими булавками, лицами одержимыми за¬разными болезнями и пр. Если в 1928 году   через переднюю дверь могли войти в вагон  члены ЦИК СССР и ВЦИК, члены Московского и район¬ных Советов, инвалиды, имеющие специальные билеты на бесплатный проезд по ГЖД  (городским  железным  дорогам), лица с явными признаками инвалидности, беременные женщины, ли¬ца с детьми не выше одного метра, школьники до пятнадцати лет по удос¬товерениям школ, сотрудники милиции в форме и служащие ГЖД по специ-альным удостоверениям, то в 1939 году с передней площадки имели право войти граждане, награждённые орденами, пассажиры с детьми, школьники, беременные женщины, инвалиды и лица престарелого возраста.  Для детей, инвалидов, беременных и престарелых  в  трамвайных вагонах отводилось восемь мест.
В правилах тех лет много внимания уделялась безопасности пассажиров. В них, в частности, говорилось о том, что пассажиру нужно "входя в вагон, держаться за поручни обеими руками, или держаться за правый поручень правой рукой. Держаться за один левый поручень, стоя на подножке,  считалось опасным: при начале движения вагона пассажира могло "отнести»   назад, он  мог  не  удержаться  на  ногах и упасть. При выходе из вагона через переднюю площадку  пассажирам предлагалось держаться левой рукой за поручень и выходить лицом вперёд по направлению движения. А пассажирам с детьми сначала сходить самим, а потом помогать сойти детям. Ездить с малень¬кими детьми в прицепных вагонах правила не советовали, ссылаясь на то, что вагоновожатый, не видя того, как сходит пассажир с ребёнком, может слишком рано  начать  движение.  Правила советовали пассажирам при посад¬ке в трамвай держать вещи в левой руке и хвататься за поручни, не пос¬тавив ещё ногу на подножку. В них также говорилось о том, что не сле¬дует догонять уходящий вагон  и хва¬таться за поручень. "Правила" не советовали гражданам входить в вагон, пока он не остановился,  поскольку  можно оступиться или быть сбитым с ног пассажирами, выходящими из вагона.
Вагоновожатые трамваев "А" и №23, проехав  остановку "Сретенские ворота" со  стороны  Мясницкой,  должны  были   ждать пока с остановки на Трубной площади не уйдёт трамвай и  пока  рельсы не будут свободны.  Если  бы  у  трамвая  на  таком  крутом  спуске  отказали  тормоза  катастрофа  была  бы  неминуемой.
 В  конце  тридцатых  годов  движение  городского  транспорта  возросло.  Работал он с шести утра до часа ночи. Билет на трамвай стоил десять копеек плюс пять копеек за каждую последующую станцию. Билет на автобус и троллейбус - двадцать копеек и плюс десять копеек за  каждую  остановку. В городе действовало десять троллейбусных и сорок восемь автобусных маршрутов. Существовали ещё автобусные маршруты для пассажиров с багажом. Такие грузовые авто¬бусы ходили без остановок от Комсомольской площади до Курского вокзала, и стоимость проезда в  них составляла один рубль, а проезд на таком автобусе по маршруту Курский вокзал - Киевский вокзал стоил два рубля. Сущест¬вовали ещё т. н. укороченные маршруты. Они вводились в действие в часы пик: с шести утра до десяти и с половины четвёртого до восьми. Ходили они от Черёмушек до Даниловского рынка и от Преображенской заставы до деревни Черницыно, что за деревней Калошино. Загородные автобусные маршруты вели в Бронницы, Ногинск, Красную Пахру и Рогачёво. В предво¬енные годы в Москве существовало и ночное движение городского транс¬порта. Правда, маршрутов было поменьше, в основном, по кольцам: Садово¬му, Бульварному, да и интервалы в движении были побольше: минут 15 -20.  (Это  по  расписанию, а на  самом  деле больше)  Всего ночных маршрутов автобусов и трамваев в городе было четыр¬надцать.
Ходили по Москве и маршрутные такси. При посадке  пассажир  платил  пятьдесят ко¬пеек и по столько же за каждый последующий тарифный участок. На таком такси можно было проехать по Садовому кольцу, от Яузских ворот до Но-водевичьего монастыря, от Комсомольской площади до Черёмушек, от Та-ганской площади до Карачарова. Можно было прокатиться по городу и на такси не маршрутном. Один километр на "Эмке" ("М-1) обходился в семь¬десят копеек, а на "ЗИСе-101" - 1 рубль 20 копеек.  Столько  же   платили   за  грузовое такси. Поездки за город на расстояние свыше пя¬тидесяти километров требовали разрешения диспетчера таксомоторного парка.
Такси было, конечно, дорогим удовольствием. Граждане предпочитали трамвай. И хоть "Правила", наклеенные на стене вагона читали далеко не все, но окрики милиционеров, контролёров, кондукторов и просто законо¬послушных граждан медленно, но верно вдалбливали в головы  несознательных  пассажиров  что можно делать, а чего нельзя, что для них лучше, а что хуже, что опас¬ней, а что безопасней.
И  всё же жизнь,  не  смотря  ни  на  что,  диктовала свои правила. Трезвые и пьяные граждане на¬бивались в вагоны, висели на дверях, буферах и подножках трамвая. Нап¬расно кондуктор кричал: "Граждане, местов нет!", напрасно нарушителей штрафовали милиционеры, напрасно газеты сообщали о несчастных случаях с теми, кто висел на подножке, а  трамвайщики смазывали  буфера вагонов смолой,  чтоб  на  них  не  висели  мальчишки,  - люди делали своё дело. Они штурмовали вагоны, забывая о карманах, пуговицах, болезнях и опасностях. В трам¬ваи лезли все: и рабочие, и крестьяне, и солдаты, и воры, и интелли¬генты, и конторские служащие, и беременные женщины. Люди ухитрялись втаскивать в  вагон громоздкие вещи, грудных детей, больных ро-дителей, собак и кошек. Корней Иванович Чуковский 26 мая 1921 года за¬писал в дневнике: "Федин рассказал, как в Москве его больше всего по¬разило, как мужик влез в трамвай с оглоблей. Все кричали, возмущались - и никакого внимания." Были случаи и пострашней. Как-то озверевшая толпа затоптала при посадке женщину с трёхмесячным ребёнком. Добавим ещё, что своими тяжёлыми стальными колёсами трамвай вписал чёрную страницу в историю российского театра.
21 июля 1918 года сорвался с подножки переполненного вагона и по¬гиб под колёсами трамвая знаменитый русский артист Мамант (по святцам) Мамонт (по жизни) Викторович Неёлов, известный под псевдонимом Даль¬ский, учитель Шаляпина, потомок (по материнской линии) пушкинского Ганнибала, "арапа Петра Великого". А.Н.Толстой отразил этот трагический случай в романе "Хождение по мукам". В декабре того же 1918 года сын погибшего, Юрий Неёлов, стал первым мужем Елены Сергеевны Булгаковой, второй жены Михаила Афанасьевича Булгакова. Так причудливо переплелась жизнь и литература с движением городского транс¬порта и протянулась ниточка от Пушкина к Булгакову.
На трагических случаях, связанных с трамваем, мы остановимся поз¬же, а сейчас посмотрим, как происходила посадка.
В 1931 году,  выходившие  в  Парже,  милюковские  "Последние новости”   писали  о  посадке  в  московские  трамваи  следующее: "Около каждого вокзала работает негласная, но всеми приз¬нанная артель беспризорных. На Брянском (Киевском) вокзале их около 400 (кто и  как это подсчитал  неизвестно - авт.)  Закутанные в странные мешки и тряп¬ки, грязные, как трубочисты, они обслуживают пассажиров. ....Если пас¬сажир вышел с вокзала с чемоданом и с недоумением смотрит на бой около трамвая, к нему подходит беспризорник, член "пересадочной артели". - Я извиняюсь, гражданин,- говорит он вежливо,- Вам в трамвай, или понес¬ти? "В трамвай" - это фунт хлеба или деньги на этот фунт, и два-три фунта за путешествие с чемоданом по городу.."   Приезжий выбрал трамвай. Беспризорник ушёл куда-то далеко навстречу трамваю, вскочил в него на ходу, а на остановке принял из рук приезжего его чемодан через головы граждан. Потом втиснулся в трамвай и  сам  путешественник, растерявший в поездке все пуговицы от пальто».
Трамвай был не единс¬твенным транспортом, бравшимся с боя. В тех же воспоминаниях рисуется посадка на поезд на том же Брянском вокзале: "Билетов на поезд нет. Вот подан поезд. Ожидавшие, не спрашивая куда, как саранча, устремля¬ются на перрон. Контроль у дверей и охрана смяты в один миг. Слышны душераздирающие крики женщин, детей. Проводники смываются человеческой бурей и, опасаясь за жизнь, прячутся под буферами вагонов. В вагонах открыты все двери, все окна. В них, как цирковые жонглёры, пассажиры бросают свои вещи. "
Время шло,  на  вокзалах  устанавливался  порядок, но посадка на трамвай по прежнему оставалась  очень  нелёгким  делом. Об  этом  уже  в тридцатых  годах  писала эммигрантская  газета  “Возрождение”.   В  ней  печатались  отрывки  из  книги  Р.Трушковича  “Закрепощённая  Россия”.  Автор  её    в  конце   1933 -  начале 1934 года  побывал  в  Москве.   Делясь  с  читателями   своими  впечатлениями  от  поездки,  он писал  “...Трамваи брались с боя, со многими людьми при подходе трамвая случались припадки "трамватического невроза" трамвайного происхождения, как острили невропатологи. Каждая поездка в трамвае отнимала у меня больше часа и представляла всегда довольно опасное предприятие. Толпа, бравшая приступом вагон, могла сбросить под колёса. В давке могли вытащить документы и деньги. В ва¬гоне царствовало "кулачное право", ибо люди, желающие выйти на оста¬новке, должны были пробивать себе дорогу сквозь людскую стену ".
Да, невесёлую картину нарисовал "господин из Парижа". Впрочем, не в одних же трамваях счастье. Приезжавшего в 1927 году нелегально в Россию на поиски пропавшего сына В. В. Шульгина поразило "неистовое количество легковых и ломовых извозчиков" в столице, ведь сюда тяну¬лись с окрестных губерний на заработки крестьяне. Извозчики тогда просто гонялись за пешеходами по Каланчёвской площади, предлагая свои услуги.  Следует  заметить,  что  около  вокзалов,  когда  в  Москву  приходили  поезда  дальнего  следования,  и  около  театров,  после  окончания  спектаклей,  стоимость  поездок   на  извозчике  возрастала,  а  вообще  она   колебалась  где-то  между  полтинником  и  рублём. 
Однако такое обилие гужевого транспорта, оттягивающего от трамвая хоть какую-то часть пассажиров, продолжалось не долго. В 1929 году, когда началась коллективизация и были введены карточки, послыша¬лись возмущённые голоса о скармливании хлеба лошадям. Тогда многие извозчики продали своих битюгов и клячь и завербовались на стройки.  В ма¬газинах появилась конина, а  в  трамваях  усилилась  давка.
“2 июня 1929 года на площади Свердлова, - сообщала "Вечерняя Москва", - из-за толп, обступившей трамвай, попали под вагон А. Скот¬ников и неизвестный блондин в чёрном костюме. Оба в тяжёлом состоянии отправлены в больницу "Медсантруд" на Яузской (тогда Интернациональной) улице.” Особенно осторожным при посадке надо было быть зимой, когда на остановках, у рельс, из натоптанного снега образовывались наледи, с ко¬торых было легко соскользнуть под колёса. В прессе высказывалось воз¬мущение тем, что трамвайные пути чистятся только между рельс, а на всё остальное пространство внимание не обращается.
Гражданина, повисшего на подножке, пассажиром назвать нельзя, но и пешеходом  его тоже не назовёшь. Это некая промежуточная стадия. Он нару-шитель поневоле и за него никто не отвечает. У людей, деятельность ко¬торых связана с риском, не может не быть своего фольклора. Был такой фольклор и у "висунов". Частушку:
"Синячище во всё тело,
 На всём боке ссадина
 На трамвае я висела,
 Словно виноградина"
можно буквально отнести к двадцатилетней работнице кондитерской фабри-ки Пелагеи Комаровой, которая в семь часов утра 16 сентября 1925 года на Бухаринской (теперь Волочаевской) улице висела на подножке трамвая и, зацепившись, на свою беду, одеждой за проезжавшую рядом с трамваем подводу с мясом, упала и здорово разбилась. Дома её узнали с трудом.
Особенно большая давка возникала у задней двери трамвая, т. к., согласно правилам, гражданам разрешалось входить в вагон только через заднюю дверь, - передняя предназначалась для выхода.
Потом, когда по Москве станут ходить трамваи с тремя дверями, "Правила", введённые в действие 1943 году, разрешат входить в вагон только в среднюю дверь, а выходить - в переднюю и заднюю. (Интересное это занятие - сочинение правил!)
Кроме  дверей у трамвайных вагонов были  не  только  буфера,  но  и  выступы  по обе стороны вагона.  Встав на буфер, или выступ и держась за окно, можно было прекрасно ехать. 13 июня 1922 года некто Никитин попытался вскочить на выступ с левой стороны трамвая, грохотавшего по Садово-Ка¬ретной улице, но ударился о трамвайный столб и  погиб. Наверное, этот случай наряду с другими, подобными, побудил начальника милиции г. Москвы и губернии (они тогда были объединены) Стельмаховича издать ЗО ноября 1922 года приказ №252.  Этим  приказом  начальникам отделений мили¬ции предписывалось "вменить в строгую обязанность учнадзирателей и постовых милиционеров не допускать к проезду всех замеченных лиц, ви¬сящих на подножках, с боков, на буферах и т. п., останавливая свистком при каждом таком случае трамвай, а всех виновных в нарушении езды на трамвае, задерживать и направлять в отделения милиции для составления протокола." Напомню, что штрафы были введены в феврале 1923 года. Но кого же могли напугать "протоколы", если людей и штрафы не брали. Че¬ловек всегда надеется на удачу. Сколько раз кондукторы говорили пасса¬жирам: "Граждане, отойдите от двери, не высовывайтесь!" На стеклах окон писалось: "не высовываться", но пассажиры оставались глухи к этим призывам и даже видели в них попытку кондукторов и всего трамвайного хозяйства лишить их удовольствий и ограничить свободу, а поэтому не редко надписи "не высовываться" превращались в "высовываться". А зря. Трамваи, особенно на отдельных участках пути, раскачивались, как лодки в  бушующем море. Пассажиры садились друг другу на колени, падали. Виною этому было плохое состояние путей. Так вот стоять при такой кач¬ке у открытой двери было не безопасно. Это доказал проезжавший по Ге¬неральной (Электрозаводской) улице П. В. Абрамов.  Он не внял при¬зыву кондуктора и при очередном качке выпал из вагона, разбившись нас¬мерть. На похоронах говорили о его  трудовых  успехах  и  безвременной кончине.
Случалось, что и не столь грубые нарушения правил приводили к трагическим последствиям. Второго октября 1935 года, в одиннадцать ча¬сов вечера, по улице Герцена шёл трамвай №31. Ехал в нём пьяный Алё¬хин. То ли нарочно, то ли нечаянно, но стекло в окне он разбил. Кон¬дуктор стала кричать на него и угрожать доставлением в милицию и взыс¬канием суммы ущерба. Испугавшись, Алёхин по подсказке чёрта, наверное, выскочил в разбитое окно и тутже был наказан Богом (а тот, как всегда, пересолил): Алёхин попал под встречный трамвай и ему отрезало обе ноги.
Стечения обстоятельств бывают самые невероятные. А. П. Иванов 26 июня 1936 года на Бахметьевской улице (ныне улица Образцова) выпал из трамвая на переднее крыло, ппроезжавшей  рядом, автомашины, та,  испугавшись, свернула вправо и наехала на идущую по тротуару Рахиль Кур, которую доставили в больницу, где она и скончалась.
Ну а как обстояло дело с нарушителями заповеди "не высовываться"? Ведь кажется, что ничего плохого с высунувшимся случиться не может. Ну, разве что в глаз соринка попадёт, или кто-нибудь ему в лицо плю¬нет. Так нет - история показывает, что произойти очень даже может. Че¬рез месяц, после того как Рахиль Кур скончалась в больнице, гражданка Блекман ехала на сорок седьмом трамвае в сторону площади Коммуны, све¬сила, надо сказать, очень красиво, за окно руку, а какой-то мерзавец сорвал с неё часы. Бог с ними, с часами, была бы голова цела! Так нет, в августе 1928 года  Фёдор Парфенков так высунулся в окно, что головой ударился о мачту, поддерживающую трамвайный провод, и с травмой черепа был доставлен в больницу.
О такую же мачту в результате автокатастрофы 22 октября 1925 го¬да ударился головой начальник милиции Москвы и её губернии Фриц Янович Цируль. На следующий день он умер в больнице. Когда-то Цируль был ре-волюционером, при старом режиме сидел в Рижском централе. Там его под-вергали пыткам: вырывали волосы, царапали крючками тело, загоняли под ногти гвозди и булавки, били, прижигали тело огнём. В годы революции и гражданской войны Цируль участвовал в сражениях, в борьбе с бандитиз¬мом и никакая вражеская пуля его не брала, а вот смертельный удар на¬несла никому не известная трамвайная мачта. Мачты эти стояли между трамвайными путями, поддерживая провода, и автомашинам приходилось их объезжать. Не всем, значит, это удавалось.
Жизнь пассажиров, находящихся в трамвае и не нарушающих установ¬ленные правила, тоже, как говорится, была не застрахована. Плохие пу¬ти, старые, изношенные детали, невнимательность вагоновожатых иногда приводили к печальным последствиям.
Летом 1922 года в Москве произошли две катастрофы с человеческими жертвами. Первая случилась в Охотном ряду. У трамвая, идущего со сто¬роны Лубянской площади, испортились тормоза. Вагоновожатый вести трам¬вай отказался. Тогда контролёр, требующий отправления вагона, сел на его место и поехал. В результате трамвай врезался в другой, стоящий  у "Метрополя". Вторая аврия произошла с трамваем, спускающимся по Васильевско¬му спуску. Спуски и подъёмы для трамваев всегда были камнем преткновения.
Конечно, у столкновений были не только объективные, но и субъек¬тивные причины. Вагоновожатый Иванов как-то в марте 1929 года ездил к себе в деревню,  возвращался в переполненном поезде и не спал всю ночь, а выйдя на работу, естественно, уснул "за рулём" трамвая. В результате трамвай на полном ходу врезался на Воздвиженке в другой трамвай. Пассажиры вывалились из вагонов, но, к счастью, никто серьёзно не пострадал. В 1928 году произошло два столкновения трамваев из-за того, что вагоновожатые были просто пьяны. 15 мая на углу Малой Дмитровки (ул. Чехова) и Садово-Каретной, и 27 мая - на Екатерининской площади (пл. Борьбы). Отметим для справедливости, что пьяных вагоново¬жатых было, конечно, меньше, чем пьяных шоферов.
Если говорить о происшествиях, принесённых трамваем в городскую жизнь, нельзя не рассказать о некоторых случаях, в которых потерпевши¬ми оказались пешеходы.
Как-то вечером вагоновожатый, остановив трамвай у Курского вокза¬ла, заметил лежащего перед вагоном мальчика. Он  выскочил  из  вагона,  подошёл  к  ребёнку  и  понял, что это его трамвай сбил мальчика   после  чего  провёз его тело на решётке, имеющейся под передним буфером, к вокзалу.
Подобные  потрясения  не  всегда   вагоновожатым   сходили  с  рук.   Один  из  них,  Кирпичёв,  умер  от  разрыва  сердца,  когда  с  трудом  остановил  трамвай,  заметив  упавшую  перед  ним  на   рельсы  женщину
Больницы тех лет были полны трамвайными жертвами, а потеря  ноги в результате трамвайной травмы не была редкостью.
Уже в 1925 году каждые две недели в результате трамвайной травмы в Москве погибал человек, а каждые два-три дня он получал тяжёлую и ежедневно - лёгкую травму. Статистика конца двадцатых - начала тридца¬тых годов располагала данными о том, что ежедневно три человека в день калечатся трамваем.
Общественность и пресса были взволнованы такими обстоятельствами. Постоянно указывалось на то, что главными виновниками несчастных слу¬чаев являются сами пассажиры и пешеходы. Они отвлекают вагоновожатого разговорами, зимой норовят до остановки выйти на площадку и впустить на  площадку вагоновожатого тёплый воздух (изолированных  кабин  у  вагоновожатых тогда  ещё  не  было), от чего стекло перед вожатым запотевает и он не видит пути. На¬конец, они провозят с собой недозволенные, опасные грузы. Летом 1926 года работники киностудии Куликов и Севалин везли в трамвае киноплёнку и аккумулятор. На площади Свердлова от искры аккумулятора загорелась плёнка. Пламя сожгло вагон. Обгорели люди. Плёнку надо было везти, ко¬нечно, на извозчике, да, видно Куликов и Севалин решили деньги сэконо¬мить,-  так считали многие.
Вам, уважаемый читатель, наверное, приходилось наблюдать как кош¬ка, которая, подойдя к мостовой, ждёт, присматривается к машинам, сто¬ящим на светофоре, но стоит только им двинуться, как кошка бросается вперёд, им наперерез. По всей вероятности каждое животное насторажива¬ет всё остановившееся и затаившееся. Подобный рефлекс существует и у многих их "старших братьев". Успеть перебежать улицу  для них всегда  интереснее, чем долго и нудно ждать  зелёного  сигнала  светофора. В 1924 году, как отмечали газеты, в Москве появился новый вид спорта: перебегание линий перед близко идущим трам¬ваем. На такие провокации, надо сказать, пускались не только пешеходы, но и автомобили, норовившие проскочить перед трамваем. Помимо спортив¬ного азарта поперёк трамвайного движения вставало  и   народное  образование. 20 мая 1930 года студент, или, как тогда ещё называли, "вузовец", Славский шёл по улице и читал первый том "Капитала" Карла Маркса. На носу у студента были очки и экзамены. Он так зачитался открытиями в полити¬ческой экономии, что не заметил подъезжавшего к нему трамвая. К счастью рядом оказался слесарь Петров, который, вообще, не читал Марк¬са. Он сильно пнул  ногой нашего "вузовца" ниже спины и тот отлетел от рельс прямо в объятия милиционера. - Гражданин, с Вас штраф за хождение в неположенном месте. - Но я читал первый том "Капитала", - пытался оп¬равдаться верный ученик основоположника научного коммунизма. - Хоть десятый,- парировал страж закона. Пришлось Славскому раскошелиться на двадцать пять копеек. Смешные тогда были штрафы. За посадку на трамвай на ходу милиционер мог оштрафовать на рубль, но случаи такие были крайне редки. Ведь если вы не вскочили в трамвай, то и штрафовать не за что, ну а если вскочили, то милиционеру вас ещё догнать надо.
От несчастного случая были не застрахованы и постовые милиционе¬ры. Один из них, Астахов, служивший в 41 отделении, тридцатого июня  1924 года, когда регулировал уличное движение у Яузских ворот, был сбит трамваем №16 и через двадцать дней умер в больнице. Молодой был, полный сил и так нелепо погиб на посту.
В десять часов вечера девятого ноября 1927 года милиционер Рубцов сопровождал пьяного в отделение. Пьяного он в вагон посадил, хоть и с трудом, а сам попал под колёса и погиб. Остались жена и двое детей.
Гибли милиционеры и по своей неопытности. Многие из них были до службы в милиции сельскими жителями  и  условий  работы  в  Москве  с её узкими улицами, с её трамваями, автомашинами, извозчиками, неорганизованными и недисципли¬нированными пешеходами и пассажирами не знали. Стала она для них тяжёлым испытанием. Иной раз милиционер остановит машину посередине улицы, а то и на трамвайных путях, начнёт выяснять у водителя, почему он нарушил правила уличного движения, а в это время соз¬дастся пробка, затор, а то и трамвай налетит на машину. В общем, проис¬шествие накладывается на происшествие и вместо порядка получается ещё большее безобразие.
Для стимуляции безопасности движения применялись, конечно, не только меры  взыскания. Московское Коммунальное Хозяйство ("Москоммунхоз") за идеальную езду выдавало вагоновожатым и шофёрам ежегодную премию в размере 114 рублей. Деньги по  тем  временам не малые.
Ещё в конце двадцатых годов, в целях безопасности, было введено "психотехническое" исследование водителей городского транспорта на их профессиональную пригодность. Эта мера, надо полагать, также способствовала сокращению несчастных случаев.
От трамваев страдали не только люди, но и лошади. Десятого июня 1928 года по улице Герцена лошадь тащила телегу, гружёную досками. Около консерватории лошадь обогнал трамвай и при этом сильно испугал мирно шедшее животное. Резко рванувшись от трамвая вправо, лошадь вре¬залась в витрину магазина музыкальных принадлежностей (дом №13). Нес¬частную кобылу пришлось долго вытаскивать из магазина, в который она влезла  по  задни е  ноги.
Вообще помимо трагических и печальных было не мало смешных и не¬лепых случаев. О них говорили, читали в газетах  и журналах. Они дава¬ли пищу для творчества. За коляской Гоголя, тарантасом Соллогуба в русскую литературу въехал трамвай Ильфа  и Петрова, Зощенко, Булгакова. Бурная трамвайная жизнь была полна неожиданностей.
Корней Иванович Чуковский в дневнике записал следующее:"...вчера я видел как в трамвае у женщины из размокшей бумаги посыпались на пол солёные огурцы и когда она стала спасать их, из другого кулька вылета¬ли струёю бисквиты, тот час же затоптанные ногами остервенелых пасса¬жиров." Писателю было не смешно, тем более что ему самому какой-то пассажир измазал пальто "вонючей рыбой". Происходило это в 1932 году.
А в 1925 году был такой случай: некто М. (история не сохранила для нас его фамилию) спешил на работу. Вскочил в трамвай (наверное, об¬радовался, что успел) и ждал отправления, нервничал, ведь опаздывал на работу, а трамвай стоит и стоит. Вагоновожатый на месте, а кондуктора нет. Терпел-терпел М. это безобразие, а потом дёрнул за верёвочку, что-то в кабине вагоновожатого звякнуло и трамвай пошёл. На следующей остановке повторилось тоже самое, тоже на третьей, и на четвёртой. Только на пятой в трамвай вошёл милиционер и пресёк кондукторскую са¬модеятельность М.
Мальчик Вова, которому было десять-двенадцать лет, никуда не спе¬шил. Но в один из апрельских дней 1931 года он заметил, что в трамвае №20, стоящем на Сокольнической станции, никого нет. Он влез в кабину кондуктора, о которой так долго мечтал, и увидел две большие ручки. Эти ручки в трамвае вообще съёмные и вагоновожатый должен забирать их с собой, когда уходит, но тут, на счастье мальчика, он этого не сде¬лал. Вовочка повернул одну из ручек и трамвай двинулся, прошёл одну остановку, другую (представляю, как  радовался  ребёнок) но на третьей остановке трамвай догнали запыхавшиеся взрослые и отняли его у ребён¬ка. Одному дяде, контролёру Тришину, суд потом даже год исправительных работ дал за то, что он оставил трамвай "с ручками"  без  присмотра.
Другой, на этот раз взрослый, "шутник", 17 июля 1928 года изрядно "выпимши" ругался в трамвае. Кондуктор потребовала, чтобы он вышел. Это обидело Фёдорова, это была фамилия обиженного. Он злобно глянул на кондуктора и произнёс: "Вот теперь я посмотрю, как это вы без меня пое¬дете" и вышел. Вагон только тронулся, как справа от вожатого мелькнула какая-то тень и распласталась на рельсах. Это был Фёдоров. До вагоно¬вожатого долетели его удалые слова: "Эй, трамвай, если хочешь ехать, бери меня, а не то я тут до вечера пролежу. У меня время есть!" Ваго¬новожатый звонил в звонок, просил  Фёдорова освободить путь, просил  его кондук¬тор, умоляли пассажиры. Фёдоров оставался глух к зову народа. Наконец  явились милиционеры. Они подняли Фёдорова и понесли его на руках. Он кричал, бры¬кался, а потом схватил одного из милиционеров за ноги и вся компания упала на землю. Здорово извалялись, окружённые толпой, наставили друг  другу синя¬ков и шишек, но, в конце концов, всё же добрались до отделения милиции. Страдали милиционеры, надо сказать, не зря. Суд осудил Фёдорова на три месяца лишения свободы.
Вообще граждане чуть что случалось в трамвае сразу тащили винов¬ника происшествия в милицию.   Один  гражданин  ехал в  трамвае  тихо, никого не трогал. Стоявшая рядом  дама попросила  его передать деньги на билет. Он взял деньги, но кто-то его толкнул, и он деньги выронил. Нагнулся, чтобы поднять  их, а тут дама как закричит: "Что вы делаете, нахал, как вам не стыдно!" Гражданин стал оправдываться, а дама кричит: "Вы меня ущипнули за ногу, чулок порвали!" После таких слов и народ возмутился. Подхватили  мужичка и потащили  в милицию. Когда трамвай тронулся, одна тётка, до того молчавшая, сказала, как бы про себя, - "Наверное, это её мой гусак ущипнул". Все посмотрели под сидение, около которого стояла оскорблённая дама, и увидели под ним гусака в корзине. " - Что же Вы раньше не сказали об этом?" - кто-то спросил тётку. " - Боялась выса¬дят" - ответила она.
А вот  гражданин  Зильберман   не  боялся,  что  его  высадят. Он сам был милиционе¬ром, служил в первом отделении.  В  1925 году нашёл он бесхозную козу. Решил свезти её на базар и продать. Ни маши¬ны, ни лошади у него не было и полез Зильберман с козой в вагон трам¬вая. Кондуктор, естественно,  его не пустил,  а Зильберман твердит, что ему можно, что он милиционер   И  вот трамвай  стоит, коза блеет, народ сме¬ётся,  Зильберман  возмущается,  а  кондуктор  стоит  на  своём:  «Не  пущу  с  козой  и  точка!»  Шум привлёк внимание работников милиции. Они  предложили Зильберману  вместе с козой пройти в отделение.
Вообще  трамвайные сцены не  редко служили барометром социально-политической обстановки в стране. Ведь в Москву после всех войн и потрясений устремились люди из разорённых деревень и городов, устреми¬лись те, кому при царском режиме дорогу в столицу перекрывала черта оседлости, политическая неблагонадёжность или уголовное прошлое. При¬езжали сюда  и люди из других стран. Всю эту разношерстную и разноплемённую толпу, копошащуюся на улицах и площадях, трамвай сдавливал в своих  железных тисках, бросал в объятия друг друга, сближая и ссоря. Эти сгустки московской жизни плодили слухи, анекдоты, сплетни. В общем, это был передвижной театр, в котором сама жизнь ставила свои весёлые и невесёлые сценки.
В 1933 году к власти в Германии пришёл Гитлер, а восьмого мая 1934 года около 22 часов милиционер Прохоров, нёсший постовую службу на улице Разгуляй, услышал крики, доносившиеся с трамвайной остановки. В трамвае, как оказалось, прилично одетый гражданин оскорблял пассажи¬ров, называя их свиньями. Милиционер высадил гражданина. Тот заявил, что никуда не пойдёт и не подчинится советским жандармам, после чего ударил два раза Прохорова по голове. В 28-ом отделении милиции задержан¬ный стал обзывать милиционеров сволочами, бандитами, жандармами, а по¬том заявил, что "только через фашизм можно прийти к культуре". Выясни¬лось, что поборник "культуры" был гражданином Германии Паулем Густавом Бекманом двадцати трёх лет. В 1931 году он приехал в СССР работать проходчиком на шахте метростроя. За свой безобразный поступок он полу¬чил год исправительных работ и остался работать на шахте.
Традиционно самым любимым вопросом, поднимаемом в трамвайных выс-туплениях, был еврейский. Помню в трамвае на Трубной площади, когда в 1953 году все узнали о деле врачей, какая-то нетрезвая личность веща¬ла: "Жидов надо бить. Сталин был добрый. Он всем верил, а жиды хотели его убить". Народ безмолствовал. А тогда, в бурных двадцатых-тридцатых за такие высказывания можно было запросто схлопотать срок. С. В. Чеса¬лова в 1929 году выслали на три года в Северный край за то, что прис¬тавал в трамвае к пассажирам-евреям, выкрикивая антисемитские лозунги, а И. Я. Яковлев в 1927 году был выслан из Москвы за "выкрикивания про¬тив евреев в трамвае".
Вылетали из Москвы по воле ОГПУ не только пассажиры, но и трам¬вайщики. Вагоновожатый Краснопресненского трамвайного депо Иосиф Ми¬хайлович Кудрявцев как-то распространялся по поводу того, что, мол, Советская власть разоряет крестьянство. За это в августе 1924 года он был на три года сослан туда, где трамваи не ходят, в Северный край.
Дореволюционный трамвай мы видели глазами К. Г. Паустовского. Трамвай двадцатых годов мы можем увидеть глазами поэта Веры Инбер. Семнадцатого ноября 1925 года в "Вечерней Москве" был опубликован её очерк "А. Б. В." о трёх трамвайных кольцах. В нём В. Инбер делит моск¬вичей "на три половины": одна мечется по улицам, вторая сидит дома, третья - стоит в трамваях (сидячих мест мало)... От Страстной площади "А", нагруженный, как верблюд в пустыне, лезет к Трубе (Трубной площа¬ди), а оттуда медленно вползает к Сретенке. Его населяют портфели, ко¬жаные кепи, куртки и, иногда, шубы. Население трамвая  разное. Те, ко¬торые стоят в самом вагоне и те, которые на площадке. Оба эти сословия ненавидят друг друга. Тем, кто стоит на площадке, всегда кажется, что вагон пуст, и они настойчиво требуют "продвинуться вперёд". Стоящие внутри, доказывают, что "вагон не резиновый".... До Покровских ворот  трамвай "А" безумно переполнен. У Остоженки снова насядет народ.... Кольцо "Б" проходит по рынкам... здесь садятся армяки и тулупы, в руках корзины и кульки ("В трамвае эти мешки и кульки, - как писал К. И. Чуковский, - истинное народное бедствие"). Бываловлезет  в  вагон  баба с корзиной (уж не та ли самая!? - авт.) в которой гусь. Кондуктор возражает: гусь может ущип¬нуть  пассажиров,  а  баба возмущается: что же мне автомобиль нанимать для гуся?... Кольцо "В" - фантастично и огромно ...А №15 ходит очень редко  и  когда,  наконец,  появляется, то  возникает  такое чувство будто Вы по лотерее выиграли корову. "Странно думать,- пишет далее В. Инбер, - что под Страстной площадью и под Кремлём, под кремлёвским подземельем, где, по слухам, лежат книги учё¬ных дьяков, когда-нибудь протянутся рельсы, засвистит свисток, зашумят людские волны, пройдёт метрополитен и мы тоже поедем этим путём, глядя на каменные своды, будем думать: - А наверху солнце. А наверху трам¬ваи. Милые трамваи".
Кажется странным, что в то голодное тяжёлое время, когда трам¬ваи-то и ремонтировать было не на что, строились планы о введении в Москве метро. Дискуссия о строительстве метрополитена велась в 1924 году в "Известиях" Моссовета. Сторонники строительства указывали на то, что трамвай патриархален (а давно ли он казался "аттракционом" по сравнению с конкой), медлителен, слишком громоздок для нешироких, ки¬шащих экипажами и пешеходами улиц. Достаточно одного небольшого затора испортившегося в вагоне двигателя, остановившегося поперёк рельс ломо¬вика, ворвавшегося в вагон буйного пассажира - и порядок трамвайного движения нарушен, - резонно отмечали энтузиасты метрополитена. Им воз¬ражали сторонники наземного транспорта. Они говорили о том, что дело не в количестве транспорта, а в неудобном расположении в Москве контор, складов, учреждений, о сосредоточении их в центре, что и влечёт за собой скопление там транспорта и, как следствие этого, заторы. Они говорили о том, что метро очень дорого и есть много больших городов, которые без него прекрасно обходятся. Как всегда правы были и те, и другие. Метро построили, но не сразу, а когда появилась возможность.
Метро  отличалось  от  трамвая  не  только  красотой  и  богатством,  но  и  торжественностью  своих  обрядов.  Одно  отправление  его  поезда  чего  стоило. А  происходило  оно  так:  перед отходом поезда метро дежурный по станции, когда все пассажиры усаживались в вагоны, громко и распевно произносил: "Го¬тов!", а затем обращался к машинисту с возгласом: "двери!" Двери авто¬матически закрывались. Когда все двери закрывались начальник поезда командовал: "Вперёд!" и вскакивал в вагон, закрыв за собою дверь каби-ны. На платформе оставался дежурный в красной фуражке. Трамваю, конеч¬но, такие почести и не снились.   Утешало  его  то,  что  первое  время  у  метро  были  родимые  трамвайные  пятна -  в  его  вагонах  контролёры  проверяли  билеты  у  пассажиров.  Когда в июле 1935 года на станции "Красносельская" установили механические турникеты, то граждане, поми¬мо жетонов, брали и билеты. С помощью жетона они проходили через турни¬кет, а билет сохраняли до конца поездки для контролёра. Билеты тогда только собирались отменить после установления турникетов на всех стан¬циях.
Трамвай же особенно не обновился и до метро ему было далеко, но зато он по-особенному смотрелся на картинке города. В двадцатых годах ходили трамваи, украшенные изображением рабочих и крестьян, пожимающих друг другу руки и олицетворяющих "смычку" между городом и деревней. Трамваи носили названия: "Красный Октябрь", "1-ое мая 1923 года"... Не¬которые из них имели и клички. Трамвай "А" называли "совбуром" (со¬ветским бюрократом), в нём, как мы помним, ездили "портфели", "Б"- называли "демократическим". Публика в нём была самая разная. Первый его вагон от Тверской улицы до Крымской площади собирал интеллигентов и ответс¬твенных работников, второй - подбирал с вокзалов молочниц, торговок, деревенских баб. Во второй вагон "общедоступного" десятого номера у Красных ворот садились маляры и штукатуры с напудренными извёсткой но¬сами, поскольку недалеко была трудовая биржа строительных рабочих. В таком "общедоступном" вагоне народ был простой и любил поговорить на разные темы. Если вы в таком трамвае разворачивали газету, то сосед обязательно просил вас разрешить ему почитать вторую  её половину. Трамваи же двадцать четвёртый и тридцать четвёртый были самыми тихими и мало¬разговорчивыми. Двадцать четвёртый шёл мимо Покровских и Ильинских во¬рот, Охотного Ряда, Воздвиженки, Пречистенки, а тридцать четвёртый - мимо Мясницкой, Лубянки, Большой Никитской, Мёртвого, Лёвшинского пе¬реулков. В них ещё можно было встретить бывшего офицера, инженера, чи¬новника, услышать, как аккуратная старушка говорит благообразному ста¬ричку с бакенбардами: - «Смотри, Федя, дом Татьяны Алексеевны кра¬сят"...
В упомянутых выше  воспоминаниях о поездке в Москву В. В. Шульгин пи¬шет и о пассажирах трамваев: "...Можно было сделать различие между публикой, стремящейся в первый вагон и во второй... Пётр Яковлевич (ли¬цо, сопровождавшее Шульгина по Москве - авт.) сказал мне: "Вот будете ездить в трамваях, обратите внимание: в первом вагоне всегда публика чище, больше жидов, ну и тех, кто получше одет... классов нет, плата одинаковая... а вот сама публика отбирается... второй вагон хуже: трясёт и шумит".
Отбор пассажиров шёл, наверное, по привычке. До революции первые вагоны трамваев были вагонами первого класса.
И  всё - таки  большинство  пассажиров  наровило  сесть  в  первый  вагон.  В  душе   люди,  наверное,   опасались,  что  второй  вагон  в  пути  отстанет  или  отцепится. 
Среди  пассажиров  встречались  капризные,  горластые  и  сварливые  люди.  Они  портили  кондукторам  нервы.  Один,  например,  требовал,  чтобы  ему   кондуктор  дал  сдачу  с  “двугривенного” (двадцати  копеек)   “серебром”,  а  не  медью.  “Что  я  Вам  нищий  собирать  медяки?” -  возмущался  он.   Другая  заявляла  кондуктору: “Кондуктор,  перемените  мне  билет,  я  этот  нипочём  не  возьму.  Вы  смочили  палец  слюной,  когда  отрывали.  Может  вы  заразная   какая!”   
Доставляли  пассажиры  кондукторам  хлопоты  ещё  и  тем,  что  вечно  забывали  что - нибудь  в  вагоне.  Приходилось  забытое  сдавать   по  докладной  в  трамвайный  парк.  Вот  что  говорилось  в одной  из  таких докладных: “В  6 часов  13  минут  пополудни в  вагоне  № 243  кондуктором  № 712   найдена  мужская  левая  калоша   с  дыркой  величиной  в  медный  пятак.”    Калош,  вообще,  в  трамваях   оставалось  полно  и  почему - то  всё  больше  с  левой  ноги.  Все  они,  да  и  не  только  они,  переправлялись  в  камеру  при  Управлении  дорог.    В  двадцать  девятом  году,  например,  перечисление  некоторых  забытых  в  трамваях  вещей  выглядело  следующим  образом: “...кошелёк  чёрный  (пусто). Портфель  старый (пусто).  Мужские  кальсоны  (грязные).  Буханка  хлеба  (ржаного).  Швейная  машина  (исправная).  Вексель  на  303  рубля.  Дамский  лифчик  (с  мережкой).   Рыжая  кошка  (дохлая).  Шины   (автомобильные).  Бусы  (коралловые).  Клетка  (с  чижами).  Трубка  (докторская).  Труба  (граммофонная)   Спальная  перина  (пуховая).  Лопаты  (деревянные).  Пишущая  машинка  (“Ундервуд”).  Мастерская  “холодного  сапожника”  и  т.д.   
Помимо  всего  этого  разнообразия   оставлялись  в  вагонах  пилы,  фуганки,  обручальные  кольца,  чулки,  пудреницы  и  пр.  и  пр. 
Простое  перечисление  забытого  говорит  нам  теперь и о  рассеянности  пассажиров,  и  о  давке  в трамваях,  и  о   честности  кондукторов,  и,  вообще,  о  том  мире,  в  котором  жили  наши  с  вами  предшественники.   От  списка  так  и  повеяло  пылью,  затхлостью  и  любопытством.   
Ну  о  пассажирах  и  их  барахле,  наверное, хватит. Вспомним о трамвайщиках.
Основной рабочей силой в трамвайном хозяйстве всё больше и больше становились женщины. Ещё в 1915 году в Москве, на маршруте "Б" появи¬лась первая женщина-кондуктор. Тогда это произвело сенсацию. Газета "Русское слово" писала по этому поводу следующее: "Героиней дня, не¬сомненно, стала кондукторша Ольга Егорова, бляха № 76, затмившая своей скромной фигурой не только слона из зоологического сада (надо сказать, что трамвай "Б" ходил мимо зоопарка - авт.), но и Игоря Северянина, выступающего в клубе художников на очередном "поэзовечере". Муж Ольги Егоровой храбро сражается с бошами (так немцев называли французы - авт.), в то время как жена заняла его место в тылу… Следует добавить, что для того, чтобы решить вопрос о назначении Егоровой кондуктором городская управа собиралась четыре раза! Раздавались протестующие возгласы: - А кто детей будет рожать, мы с вами, что ли?...Это против¬но природе и укладу русской жизни!... Когда же решение всё-таки приня-ли, то, рассказывали, будто старичок, секретарь управы, скрепляя решение собрания своей подписью, даже заплакал. Представляю, что было бы с ним в 1924 году, когда появился первый вагоновожатый - женщина. Фамилия этой женщины была Деревенникова.
К  тридцатому  году  вагоновожатых  и  кондукторов  трамваев  в  Москве  насчитывалось  семь  тысяч  и  многие  из  них  были  женского  пола.
Женщины были не только кондукторами и вагоновожатыми, но ещё и стрелочницами. В 1930-ом году стрелочниц была в Москве целая тысяча! С самого раннего утра до глубокой ночи эти бедно одетые женщины должны были дежурить на трамвайных перекрёстках. В жару, в холод, в дождь и метель они стояли или сидели на раскладных стульчиках и вглядывались в подъезжающий трамвай. Увидеть его номер в темноте или тумане, чтобы правильно перевести стрелку, было не так легко. В тридцатых годах им это стало делать легче. На  моторных  вагонах  установили  “лобовые  огни”  разного  цвета:  белого, бледно-лунного, голубого, оливкового, фиолетового, зелёного, красного, коричневого и синего. Если номер трамвая состоял из двух одинаковых цифр, то и фонари были одинаковыми: №11 - два красных, №22 - два зелёных и т. д. Трамвай маршрута "А" имел фонари бледнолунный и красный, "Б" - бледно-лунный и зелёный. Пассажирам это нововведение  понравилось. Во-первых, кра-сиво, а во-вторых, удобно: увидел огоньки своего номера - подошёл ближе к остановке, номер не твой - отошёл в сторонку, чтобы другим не ме¬шать.
 Кондукторам  это  нововведение  жизни  не  облегчало.   Особенно   им  доставалось  зимой.  В стужу  их  обувь  покрывалась  льдом,  коченели  от  холода  руки. Илья Эренбург в романе "Рвач" так  описывает трамвайный  холод "...Мороз крепчал... Тяжело дыша и нездоровым светом освещая синь сне¬га, подполз засахаренный трамвай. Михаил вошёл, подталкиваемый другими людьми, несгибающимися, мертвенными, похожими на мороженые туши. Какая нищета была в этом, в плотности застывающего дыхания, в густоте запа¬хов, в сиплом выкрике кондукторши, у которой изморозь выела ресницы: "Граждане, уплотняйтесь!" 
Да, не легко  доставались  кондукторам  их  трудовые  гроши!
 Вагоновожатым  в  конце   тридцатых  годов  стали  хоть  шубы  выдавать  и  валенки,  а  им  - ничего.  Зарплата  была  мизерной.  Не  удивительно  поэтому,  что  москвички  не  очень-то  шли  в  кондукторы.  Их  место  в  вагонах  часто  занимали  деревенские девушки  из  провинции, часто неграмотные, далёкие от  столичной жизни с её  нервозностью  и  грубостью.  К  тому  же  девушки не знали  города и   не всегда объявляли  остановки,  чем вызывали недовольство пассажиров. Дело  иногда доходило до смешного. Какая-нибудь тётка, ехавшая от Курского вокзала с большим мешком, донимала кондуктора тем, что просила, чтобы трамвай "Б" довёз её до Брянского (Киевского) вокзала. Кондуктор долго и упор¬но объясняла ей, что трамвай "Б" до Брянского вокзала не ходит, что ей надо сделать пересадку, однако никакие объяснения на  тётку не действо¬вали и она продолжала донимать кондуктора, считая, что та её обманыва¬ет.
Пассажиры вообще не любили кондукторов. Они считали их "воплощён¬ной грубостью, запакованной в форменную куртку с серебряными пуговица¬ми", как писала "Вечерняя Москва", хотя, конечно, форменные куртки имели далеко не все кондукторы. Непременными же их атрибутами являлись кожаная сумка и колодка с билетами, висевшая на груди.
Критиковали кондукторов все кому не лень и за всё: за то, что ра¬но давали отправление, когда ещё пассажиры не сели в вагон, за гру¬бость, за то, что остановки не объявляют, "как раньше", наконец, за то, что объявляют их по-старому: вместо "фабрика "Большевик" - "фабрика Сиу", вместо "Белорусско-Балтийский вокзал" - "Александровский вок¬зал", вместо "село Октябрьское" - "Село Всехсвятское", в общем, не кон¬дукторы, а "пережитки прошлого".
О появлении на линиях кондукторов "новой формации" писали "Извес¬тия" административного отдела Моссовета 11 августа 1924 года. Вот ка¬кой портрет рисовала газета: "Новому" кондуктору 16 - 17 лет, веснуш¬ки, светлые стриженые волосы, красный платочек на голове. Объявляя ос¬тановку "Застава Ильича" имя вождя произносит с любовью. Когда старик благодарит её за то, что она дала ему сдачу с рубля серебром, отвеча¬ет: "У Советской власти на всех рабочих и крестьян серебра хватит". "Она не зубоскалит с вожатым, - говорится далее, - и не отвечает на его заигрывания, как это практикуют те, прежние, такие, как кондуктор¬ша прицепного вагона, которая не переносит этих "костомолок".
Не знаю, много ли было таких новых кондукторов, но какими бы они ни были, они оставались женщинами, со своей нелёгкой женской судьбой. Работать по десять часов, когда зимой на обуви намерзает лёд, уходить из дома ни свет, ни заря, возвращаться поздно ночью, бояться воров и бандитов, трепать нервы с пассажирами, есть и спать на ходу - не самая лучшая профессия для обзаведения семьёй.. Статистика пока¬зывала, что женщины- кондукторы чаще, чем женщины других профессий, де¬лали аборты. Да, личная жизнь у многих  из них  не клеилась.
Однажды, это было весной 1924 года, в трамвае разрыдалась кондук¬торша. Разрыдалась неожиданно, никто её не обижал, да и народа было в вагоне не много. Сидела, сидела и вдруг разрыдалась. Пассажиры стали её успокаивать, пытались выяснять что случилось. Успокоившись, она рассказала, как четыре года назад полюбила человека. Стала с ним жить. И вот однажды, в вагоне, увидела своего любимого вместе с незнакомой девушкой. Они очень мило беседовали и никого вокруг себя не замечали. Дома она собрала вещи и ушла жить в общежитие, ничего ему не сказав. Тем и кончилось её недолгое женское счастье.
Кондукторам  мужчинам было легче, но и им доставалось. Как-то в 1925 году у Замоскворецкого моста в трамвай "А" вошёл пассажир. Стоя на площадке он ухитрился так схватиться за поручень в вагоне, что захватил верёвку, за которую дёргал кондуктор, давая сигналы вагоновожатому. Широков, так была фамилия вошедшего, об¬ругал кондуктора, когда тот попросил его войти в салон и освободить верёвку. Когда же кондуктор потребовал, чтобы он не выражался, то Ши¬роков его избил. Хулиган за это получил всего месяц лишения свободы.
Один  кондуктор  жаловался  пассажиру: “А  бывает  так, что  и  в  морду  законопатят!  Намедни  пассажир  ударил  кондуктора,  а  его,  голубчика,  и  присудили  к  трём  целковым  (тридцати  рублям - авт.) штрафа.  Вышел  он  из  суда  и  кричит  кондуктору: “Вам, - говорит, - набить  морду  только  три  целковых  стоит!”  Случилось  это  в  1929  году.
Напасть на кондуктора мог не только хулиган, но и бандит. К ночи у кондуктора в сумке набиралась не очень то большая сумма денег. Но и на неё находились охотники. 25 февраля 1925 года в половине третьего ночи в Покровско-Стрешневе в трамвай №13 на повороте вошёл неизвест¬ный, вооружённый наганом, отнял у кондуктора Оболенской сумку с день¬гами, а колодку с билетами бросил на пол, потом подошёл к вагоновожа¬тому Демидову и, угрожая, потребовал ехать тихо, после чего вышел из вагона. В тот же день был ограблен кондуктор трамвая №17. Преступник свалил его на пол, отнял сумку и выскочил на ходу из вагона.
30 ноября 1925 года, в два часа ночи, в прицепной вагон трамвая №24, на Бухаринской (Волочаевской) улице на ходу вскочили трое, отняли у кондуктора Ольги Гольцевой сумку, в которой находились шестнадцать рублей.
Ограбления кондукторов не прекращались много лет. В январе 1935 года Селивёрстов и Филатов в половине второго ночи прыгнули в прицеп¬ной вагон трамвая №46 в Тюфелевом проезде (теперь его нет, это район станции метро "Автозаводская"). Селивёрстов обрезал ножом ремни кон¬дукторской сумки Каравановой, в которой находилось шестьдесят рублей, а Филатов выхватил сумку и выпрыгнул из вагона. Двенадцатого февраля они ограбили кондуктора трамвая №27. Селивёрстов обрезал сигнальную верёвку, а Филатов с ножом в руках стал грабить кондуктора. В похищен¬ной сумке находился пятьдесят один рубль и восемьдесят пять копеек. За эти и другие аналогичные преступления наши разбойнички были осуждены к расстрелу. Верховный суд оставил приговор без изменения. Да, времена менялись, но Селивёрстов и Филатов этого не учли.
И всё же главными врагами кондукторов были не  хулиганы, не бандиты, а "зайцы". "Зайцы" бывали разные. Одни нахально сидели в вагоне, смотрели в окно и на вопрос кондуктора - есть ли билет? - отвечали: - есть! Кондуктору было неудобно у каждого пассажира проверять билет, пассажиры обижа¬лись: что мы, шаромыжники какие, а не советские люди, что нам не ве¬рят?! Не пускать пассажиров с площадки в вагон до покупки билета не было возможности: задние напирали и загоняли в салон вошедших, даже тех, которым надо было скоро выходить. "Зайцы" другого вида протягивали кондуктору деньги и называли ос-тановку противоположного направления. Когда кондуктор им об этом гово¬рил, то они живописно ахали, забирали деньги и выходили на следующей остановке. Здесь они поджидали другой трамвай и ехали дальше. Всё пов¬торялось снова. Ехали медленно, но верно. Были и "полузайцы". Они бра¬ли билет на одну остановку, а ехали десять. "Зайцы" были разные: "по забывчивости", "по лени" и "профессионалы". "Заяц - профессионал" рассуждал так: в день я трачу в день на трамвай пятьдесят копеек, в месяц - пят¬надцать рублей. Так лучше уж я уплачу раз в месяц штраф три рубля.
Старый москвич, Эдуард Ксаверьевич Саулевич, вспоминает: "Шёл 1928 год - первый год учёбы в МГУ. Жил я тогда в студенческом общежитии на Зубовской площади. От места жительства до места учёбы на Моховой был прямой путь - несколько остановок на трамвае. Проезд стоил восемь ко¬пеек. Значит в оба конца шестнадцать. Для студента, получавшего сти¬пендию в двадцать пять рублей, такая плата была накладной. Приходилось ездить "зайцем". Задняя площадка трамвая была с двух сторон защищена раздвигающейся железной решёткой. Обычно мы, студенты, внутрь вагона не проходили, а оставались на задней площадке. Проезжая по Моховой ми¬мо нового здания МГУ, мы отодвигали решётку с левой стороны и выскаки¬вали на рельсы встречного трамвая. В этом был риск, но и экономия.
Бесплатно на трамвае ездили не только "зайцы", но и нищие. Нищие инвалиды входили в трамвай с передней площадки (как им и было положе¬но), усаживались на  места у выходной передней двери  и на¬чинали просить милостыню. В середине двадцатых годов нищих в трамваях было полно. На таких остановках как Арбатская или Смоленская в каждый вагон входили нищие. Не редко больные, в грязных лохмотьях,  они протис¬кивались через переполненный вагон, оставляя на пассажирах грязь, ба¬циллы и насекомых.
По скромным подсчётам в Москве, в начале двадцатых годов, было три тысячи нищих,  а  проведённая  в  январе  1926 года  их  перепись  показала,  что  нищих   в  городе  восемь  тысяч. Остаётся только удивляться, как голодающие москвичи смог¬ли прокормить эту ораву. Новая власть пыталась бороться с нищенством. Начальник московской милиции Вардзиели двадцатого февраля 1922 года даже издал приказ по этому поводу. В нём было сказано следующее: "Мною замечено и с мест губернии доходят слухи, что на улицах, торговых пло-щадях и других многолюдных местах Москвы и губернии появляются нищие и инвалиды, позволяющие себе не только побираться, но и преследовать прохожих назойливыми требованиями подаяния. Этим остаткам попрошайни-чества в Советской Республике не может быть места, так как Советская власть всех граждан, неспособных к труду, берёт на государственное иж¬дивение, а против бродяг и тунеядцев, заражённых праздностью, вооружа¬ется всеми мерами борьбы....Приказываю принять надлежащие меры к недо¬пущению нищенства, привлекая виновных к ответственности."
Начальник  московской  милиции  несколько  преувеличивал. Не  было  у  нашего  государства  тогда  таких  возможностей,  чтобы  обеспечить  работой  и  всем  необходимым  своих  граждан.   Государство,  конечно,   старалось  это  сделать,  но  у  него  не  хватало  средств.   И  приходилось  проводить   “разгрузки  в  домах  “презрения”,   раздавать  детей  “в  хорошие  руки”,  возвращать  их  родителям.  А родители    сами  были  очень  бедны,  да  и   опустившихся  среди  них  было  не  мало,  так что  доверять  им  воспитание  детей    было  нельзя.   Такие  родители  могли  научить  детей  воровству  или  приучить  к   нищенству. 
Среди  нищих  того  времени,  надо  сказать,  встречались   весьма  колоритные  типы.  По трамвай¬ным вагонам ходил,  например,  один "интеллигент", который на французском, немецком и английском языках просил на хлеб, протягивая очень картинно руку за подаянием. Наверное, это его видели Ильф или Петров, а, может быть, тот и другой вместе и наградили его способностями Ипполита Матвеевича Во¬робьянинова.
В 1924 году по трамваям  просил  милостыню  другой живописный нищий. Его назы¬вали "раненый". Он всегда заходил в трамвай с передней площадки. Голо¬ва его была забинтована, левая рука повисла на перевязи. Босой, в грязной гимнастёрке и засаленных галифе, у пояса на верёвке кружка. Он был похож на красноармейца, вышедшего из госпиталя. Сочувствующим пас¬сажирам он объяснял, что на фронтах гражданской войны получил шестнад¬цать ран, что лежал в госпитале, две недели тому назад выписался, что каждый день его бьют припадки и вот в один из таких припадков у него украли все документы. Их он, конечно, скоро получит, а пока жить не на что, ведь на работу без документов не устроишься.  Люди  ему  верили  и  подавали.   Некоторые,  может  быть,  на  зло  властям  и  милиции.
Значительную  часть  нищих  составляли  крестьяне,  приехавшие  в  Москву  хлопотать  по  своим  делам  и  “прожившиеся”  в  ней  до  последней  копейки.  Однако  были  и  такие,  которые  специально  приезжали  в  Москву  нищенствовать.  Этим  промыслом  занимались,  в  частности,  жители  деревни  Новаки  Тамбовской  губернии,  села  Бево   из  Воронежской  и  станции  Шамердан  Казанской губернии.   На  арбатском  рынке  обосновались  нищие   из  деревень  Запрудная,  Гусёвка,  Загоричи,  Осинка  Жиздринского  уезда  Калужской   губернии.   Называли  этих  нищих  “якуталами”.   Традиция  нищенства   сложилась  в  их  местах  давно,  ещё  до  революции.  По началу  они   действительно  просили  “христа  ради”,  потом это  дело  им понравилось  и  вот  стали они  просить на  погорелое,  на  неурожай,  на   дорогу  домой  из   мест  неудачного  переселения,  на  безработицу  и пр.   Нищенством  занимались  и  пенсионеры,  ссылаясь  на  то,  что  на  пенсию  в  тридцать  рублей  прожить  невозможно.  Милиция  задерживала  нищих  и  отправляла  их   в  трудовой  дом,  где  для  трудоспособных  были  мастерские,  однако  это  не  помогало.  Освободившись,   они  опять  занимались  нищенством.  В  день  как – никак  рубля  два  насобирать  было  можно,  ну  а  у  некоторых нищих  милиционеры  обнаруживали  по  несколько  сотен  рублей.
Отцам же города в утешенье оставалось лишь  лицезреть надпись на обелиске Свободы,   что  стоял  напротив  Моссовета.  Надпись гласила: "Не трудящийся, да не ест".  Обелиск этот был воздвигнут в честь первой Советской Конституции в но¬ябре 1918 года. На нём красовались  медные  дощечки  с   выгравированнным текстом  новой  советской Конституции. Через год скульптор Н. А. Андреев создал фигуру, олицетворяющую Свободу (голова её хранится в Третьяковской галереи)   Скульптуру   установили  у подножья монумента.  В  те  годы  около  обелиска  играли  дети,  на  разъехавшихся камнях  его  пъедестала  отдыхали  крестьяне,  забредшие  в  Москву.   В 1924 году изображение обелиска вошло  даже  в герб Москвы.  Потом  обелиск  снесли, а  в  1948 году на его месте поставили памятник Юрию Долгорукому.
Но  мы  что - то  отвлеклись  на   монументальную  пропаганду  и  забыли  о  трамваях.   Вернёмся  к  ним.       
Одной  из   трамвайных  проблем   тех лет   являлось  воровство.
На трамвайных остановках действовали т. н. "суматошники". Ка¬кая-нибудь женщина, представте, ставит слева от себя корзину и ждёт трамвая. Справа от неё один парень толкает другого и тот летит на женщину. Она, ес¬тественно, выставляет обе руки, чтобы тот её не сбил с ног, возмущает¬ся, а в это время третий вор похищает корзину.
Когда люди лезли в долгожданный трамвай они забывали обо всём. Здесь, в свалке, возникшей  естественно или нарочно, из карманов так соб¬лазнительно торчали бумажники, раскрывались сумки, что совершить кражу не составляло особого труда. Украсть можно было даже оружие. Пятнадца¬того февраля 1935 года вор Парамонов при посадке в трамвай у военнослужа¬щего Горбанова похитил наган. Через несколько дней он совершил бан¬дитский налёт, был задержан  и  приговорён к расстрелу. Другой наган был похищен  вором в трамвае у командира взвода сто семьдесят шестого полка НКВД Шенина. А сколько денег и документов похитили в трамваях воры! У ир¬кутского торговца Когана в трамвае "А" воры вынули из кармана бумаж¬ник, в котором находились тысяча рублей и вексели на пятьсот рублей, у торговца Сергеева похитили три тысячи рублей, у Бурмистровой вытащили 130 рублей, принадлежащие месткому строительных рабочих. Может быть у кого-нибудь из них вытащил деньги отпрыск старинного рода Милославс¬ких, который "щипал" в двадцатые годы в трамвае маршрута "А", и время от времени от сих многотрудных дел отдыхал на Канатчиковой даче. Трам¬вай, конечно, был не единственным транспортным средством, в котором вас могли обворовать. В 1928 году в нашу страну приехал румынский пи¬сатель Панаит Истрати. Он был внебрачным сыном румынской крестьянки и грека, книги писал по-французски. Ромен Ролан назвал его "балканским Горьким" так много он скитался по свету и перебрал разных занятий и специальностей. Был маляром, портовым грузчиком, подручным на вер¬фях, лакеем в гостиницах, носильщиком на вокзалах, кухонным мальчиком в ресторанах, подавальщиком в пивных, кузнецом, постановщиком телег¬рафных столбов, землекопом, расклейщиком афиш, фигурантом в цирковых пантомимах, шофёром сельскохозяйственных тракторов, учеником аптекаря, пильщиком дров, газетным экспедитором, странствующим фотографом, изъ¬ездил страны Ближнего Востока, Средиземноморья  и  ни разу  его  не  обворовали,  и  вот теперь, в Москве, когда он садился на Театральной площади в автобус №1, у  него  вытащили  бумажник с тысячью франков. Истрати было очень обидно, ведь его так душевно, так мило встречали в СССР  и  вдруг  обокрали! В следующем, 1929 го¬ду, за границей, вышла  его книга "К чужому пламени", в которой он довольно критически писал о жизни в нашей стране. Да и в некоторых ин¬тервью после  поездки  в  СССР  он стал говорить о нас не очень почтительно. Например, в интервью га¬зете "Литературные новости" в Париже он подтвердил, что в СССР Горько¬го стали называть "сладким". Но, главное, ему не могли простить троц¬кистских высказываний, например, таких: "Если (в СССР) не появятся ре¬волюционеры, которые снова не превратят советскую власть в пролетарс¬кую власть, то придёт день, когда слова "коммунист", "большевик" сде¬лаются в глазах пролетариата ещё более одиозными, чем слово "социал-демократ"... Прошло время, об Истрати забыли и книгу "К чужому пла¬мени" не издали. Не издана она на русском языке, к сожалению, до сего времени.
Но "вернёмся к нашим баранам", то бишь к ворам. Жизнь (бедность, безработица) выбивала людей из колеи и не редко они объединялись в воровские шайки. Воровать в трамваях, в условиях постоянной давки, как уже отмечалось, было делом не сложным, да и сро¬ки наказания за это не столь значительным. Наверное, в силу этих причин и произошло следующее: 30 июня 1925 года в трамвае №11 у Чугунного моста через Москва-реку гражданина Низ-гольца окружила группа неизвестных и вытащила портмоне, в котором было восемь рублей и девяносто копеек. То, что у него вытащили портмоне, Низгольц почувствовал, когда выходил из трамвая на остановке. Повину¬ясь внутреннему голосу и инстинкту он снова вскочил в трамвай. Здесь пассажир Штерн Сруль Донович сказал ему о том, что он видел, как у него украли деньги. Низгольц потребовал остановить трамвай. Когда трамвай остановился потерпевший Низгольц, свидетель Штерн и подоспевший мили¬ционер задержали  лиц, подозреваемых в  краже. Ими оказались: бывший портной Фиш¬бойн-Коренбайзер Хацкель Ицкович, Якубовский Борис Альтерович, бывший парикмахер, и кондитер Корнблит Георгий Давыдович.   Первый отдал Низ¬гольцу похищенный бумажник. Как  ни  странно, но среди карманников было  в  то время  не мало евреев.
Помимо давки и тесноты в трамваях ворам способствовала и темно¬та. В начале двадцатых годов лампочек не хватало и на площадках ваго¬нов в тёмное время суток свет не горел. Пойди поймай на тёмной площад¬ке тёмную личность.
Были и шайки "карманников-артистов". Чтобы облегчить совершение краж они разыгрывали в трамвае спектакль, отвлекая пассажиров от забо¬ты о карманах. Это выглядело, например, так: в вагон входит девица "благородной" наружности и громко произносит: пройдите в вагон, госпо¬да. "Господа" оставались неподвижны, ведь вагон набит битком. Тогда девица повышенным тоном: товарищи, подвигайтесь! Сзади неё мужчина в кожаной кепке говорит: "Господа" говорила вежливо, а "товарищи" словно лает", на что девица реагировала довольно бурно: "Нахал, не вмешивай¬тесь куда вас не просят!". "Забыть "господ" надо, - слышалось из пуб¬лики, - “господа”  все  в  Чёрном  море!” -  "И не подумаю даже" - возмущалась девица. "Пусть на такси ез¬дит... Все они такие..." - слышалось из разных углов. Потом и кондуктор не выдерживал, вмешивался в дискуссию. Короче говоря, через несколько остановок целый ком пассажиров вываливался из вагона с намерением идти вместе с девицей в комиссариат. Те же, кто оставался в вагоне обнару¬живали у себя пропажу кошельков и бумажников. Дорого обходился им та¬кой спектакль.
Как у нищих были свои   места  на паперти в церквах, так и у воров, были свои маршруты, на которых они "щипали". Маршруты были поделены между воровскими сообществами и чужаки на них не допускались. В связи с тем, что воров было много, в милиции были созданы специальные группы по от¬лову карманников.
Представьте: одна из таких групп наблюдает за посадкой на трамваи у Виндавского (Рижского) вокзала. Лето, жарко. Сквер у вокзала вытоп¬тан, насаждения поломаны, на земле спят люди. Но вот пришёл поезд, из дверей вокзала повалил народ. Большинство людей устремляется к трам¬вайной остановке. Возникает толпа. Агенты МУРа замечают группу прилично одетых молодых людей. Их человек девять-десять. Они отделяются от палатки, около которой стояли, подходят к трамваю, врезаются в толпу и начинают толкаться. В вагоне "мастера карманной тяги" также толкаются, стараясь создать и без того сильную давку. На остановке "Капельский переулок", на Первой мещанской улице, в вагон входит солидный гражданин с женой. Воры, почувствовав добычу, окружают его, оттесняя от жены, Одно мгновение и кошелёк у гражданина украден. Агенты всё видели, но до Сухаревой башни шума не поднимают. На "Сухаревой", как называли ос¬тановку пассажиры трамвая, они выходят вслед за ворами из вагона. Один из воров узнаёт агента - "атас, шухер" и воры разбегаются. Агентам удаётся некоторых из них поймать, в частности, Попича, у которого обнаруживается ук¬раденный кошелёк. В нём не так уж много денег. Оказывается, что почти все воры - рецидивисты. Вишневский судился десять раз, Яковлев - семь, Абрамович - одиннадцать. И эта судимость у них, наверное, не будет последней.
Воры залезали в карманы, сумки, резали их бритвами, но то, что в марте 1925 года сделал повар частной столовой Иванов, делать не  осмеливались. Он срезал в трамвае у двух девушек их красивые золотые косы! По¬том, в суде, Иванов говорил, что был пьян и не знает зачем это сделал, выражал даже желание жениться на одной из потерпевших, когда та сооб¬щила, расплакавшись, что из-за утраты косы её жених, телеграфист на вокзале, отказался на ней жениться. За свою гнусность Иванов получил три месяца принудительных работ.
Используя давку, гомосексуалисты искали в трамваях себе партнё¬ров. Они отводили назад руки, как бы ища опору, и если находили её в чужих брюках и не встречали сопротивления, то заводили разговор. А уж сколько романов начиналось в трамваях ни одна статистика не подсчита¬ет!
Но выйдем из трамвая, пройдёмся по улицам города. В начале двад¬цатых годов его наполнили новые люди. Многие из них не знали, что та¬кое большой город, что такое уличное движение. Ходили как по деревне или местечку. Как вздумается. Чтобы навести какой-то порядок среди пе¬шеходов Моссовет в 1924 году ввёл "Правила движения по городу Москве". Правила требовали от пешеходов держаться правой стороны, запрещали во¬зить по тротуарам сани, кроме детских, водить по улицам скот (коз, ко¬ров), играть в футбол, волейбол, носить непокрытые зеркала (они отра¬жали свет и могли ослепить шофёра). Кроме того, "Правила" запрещали ходить по тротуарам и бульварам воинским частям в строю и конвою с арестованными (в тридцатые годы произошло несколько несчастных случа¬ев, связанных с наездами автомашин на колонны военнослужащих и гибелью людей). "Правила" запрещали штукатурам и малярам носить по тротуарам ушата и вёдра с красками, известью и пр., а также ходить по улицам трубочистам с их инструментами. Трубочисты должны были переодеваться.
Необходимость  научить  многих  жителей  Москвы,  переехавших  в  неё  из  сельской  местности,    жизни  в   городе   вынуждала     власти Москвы  создавать  всевозможные  “Правила”  В  1926  году  появились  даже   “Правила  езды  на  санках”.  А  на  центральных  улицах  установили  стрелки,  указывающие  направлпение  пешеходного  движения  и  развесили   плакаты:  "Держись правой стороны!" (милиционер  на  нём  держал  в  руке  красный  жезл), "Не загромождайте тротуар, идя толпой, думайте о других", "Нарушение правил ходьбы часто влечёт за собою смерть", "Задавят, если будишь ходить по левой стороне" (на  нём  была  изображена  перекошеенная  от  ужсас физиономия).  Однако граждан это не пугало. Отличительной чертой наших лю-дей уже тогда являлась торопливость, доходящая до самопожертвования.
У пешеходов, как и у шоферов, была общая проблема: дорога. Иной раз, чтобы пройти по улице, приходилось нарушать "Правила" и выходить на правую сторону, чтобы обойти рытвину, или яму. Разгильдяи не всегда огораживали ямы, подвалы и дело доходило до трагедии. Так двадцать де¬вятого и тридцатого июня 1923 года в Москве шёл сильный дождь, а вернее, ливень. Вода затопила тротуары на Неглинной улице (тогда Нег¬линном проезде). Когда, наконец, вода сошла, то в подвале ресторана "Риш" нашли утонувшую женщину. Дело в том, что незадолго до ливня пе¬ред рестораном провалился тротуар. Провал заделали, но плохо, и когда произошло наводнение, халтурное сооружение под женщиной рухнуло и она упала в яму. Говорили, что в ту же яму провалился и ребёнок.
Были в Москве ямы и побольше. В октябре 1925 года в Водопьяном переулке, который соединял Мясницкую улицу с Уланским переулком (те¬перь его нет, а на его месте Тургеневская площадь), в яму провалилась ломовая лошадь и пожарные вместе с милиционерами два часа вытаскивали её с помощью деревянного подъёмника и, наконец, вытащили
Многие улицы в Москве были покрыты булыжником. До революции бу-лыжники подгонялись один к другому, пространство между ними засыпа¬лось, в основном, мелким гравием, а также песком. Когда ремонтировали мостовые в двадцатые годы, то подгонять булыжник к булыжнику не стара¬лись, а промежутки между камнями засыпали песком. Песок, естественно, уносился дождём, выветривался, засорял буксы трамвайных вагонов, во¬достоки, а в сухую и ветреную погоду превращался в тучи пыли, которые, как в Сахаре, носились над городом. Ездить же по разбитым мостовым бы¬ло сущим наказанием. Один иностранец, побывавший в Москве в 1931 году, описывая свою поездку на автомобиле по Тверской улице, сравнивал себя с путешествующим "в бурном море в утлой лодочке", в таком отвратитель¬ном состоянии была её мостовая.
Автомобиль, с первых дней своего появления, стал врагом пешехо¬дов. "Московский автомобиль, - писала одна из газет в 1922 году, - это кошмар нашей жизни. Напившись бензину, они носятся, как бешенные, не признавая правил движения. Взяли себе за правило "срезать углы", из-за чего некоторые столбы на углах исковерканы." Большинство машин в  Москвебыло тогда иностранных,но появлялись и свои. Первый советский автомобиль "АМО" мог развивать скорость семьдесят пять - восемьдесят километров в час! Прибор, измеряющий пройденный автомобилем путь и скорость, назы¬вался "верстометр".
В наше время, когда машины на Садовом кольце из крайнего левого ряда делают правый поворот, невольно вспоминаются гоголевские Селифа¬ны, Митяи и Миняи, их полная несовместимость с какими-либо правилами, регулирующими движение транспорта. Вспоминаются и "водители" гужевого транспорта, о которых В. Ф. Одоевский пишет в очерке "Езда по московс¬ким улицам". Владимир Фёдорович ещё в 1866 году подметил особенности московских водителей. Он обратил внимание на то, что подъезжающие к лавкам на рынке возы, лекговые и ломовые извозчики, становятся так, как никто не становится ни в одном городе мира, а именно: не гуськом вдоль тротуара, но поперёк улицы и часто с обеих сторон её, так что по улице невозможно проехать. Обратил наблюдательный писатель внимание также и на то, что въезжающий в ворота экипаж никогда не остановится за воротами, заслышав приближение экипажа с другой стороны, а как тот, так и другой будут лезть напролом пока один другого не сломит.
Жизнь заставляла московское начальство искать пути, позволяющие справиться со стихией уличного движения. Поступали предложения о строительстве в центре города подземных улиц (предлагал это  ещё  Л. Красин в 1925 году), о строительстве воздушных переходов через главные улицы (в 1930 году), но воплотить эти планы в жизнь не хватало средств.
В 1924 году по Москве стали ходить "такси", а в 1925 году появи¬лись "таксомоторы" французской фирмы "Рено". Известный драматург, ав¬тор пьесы "Интервенция", Лев Славин описывает московских таксистов в июньском номере "Вечерней Москвы". Он пишет о том, что племя шоферов обосновалось на Страстной площади. Обычно их там человек тридцать. Всегда одни и те же. Прокатных машин в городе не более ста. Зарабаты¬вают таксисты не плохо, в день десять - двенадцать червонцев. Попада¬ются им иногда богатые пассажиры, которые платят за скорость, за раз¬давленных собак, за острое слово, за поднесённую спичку. Таксисты ло¬вят их у дверей кафе и ресторанов. Специально для кутящей публики име¬ется стоянка на Рождественке, недалеко от Охотного ряда. Здесь много ресторанов. На шофёрах (шоффэрах, как тогда писали) в любую погоду ко¬жаные костюмы, в зубах трубка, на лбу очки "консервы".
Прошло время, шикарные "шоффэры" в крагах, с трубками в зубах уш¬ли в прошлое. Французский журналист Морис Рондэ-Сен, побывавший в Москве в 1934 году, обратил внимание на то, что за рулём американских автомобилей-такси, возивших "интуристов", сидели шофёры, "неряшливый вид которых составлял резкий контраст с роскошной отделкой автомашин",
Таксисты и в те годы выбирали себе выгодных клиентов, а в недалё¬кие, малооплачиваемые адреса ехать и вовсе отказывались, ссылаясь на то, что их смена кончилась, что не их очередь ехать и т. д. Это, ко¬нечно, они делали в нарушение установленных правил. "Правила" этого делать не дозволяли. "Правила" позволяли пассажирам требовать у шофёра "такси" квитанцию об оплате за проезд, а шофёру -  требовать от пассажира аванс за предполагаемое время его ожидания. Согласно "Правилам" пасса¬жир имел право бесплатно провести на такси багаж не тяжелее двадцати фунтов (примерно восемь килограммов). Можно ещё добавить, что чемоданы и корзины в салонах автомашин провозить было нельзя. Они прикреплялись  к  кузову  автомашины сзади. За каждое место багажа с пассажира взымалось по пятьдесят копе¬ек.
Работа таксиста, надо сказать, была и тогда не безопасна. У  нас  поче¬му-то считалось (и считается до сих пор), что жизнь его стоит гораздо меньше его выручки. Вот и в 1935 году Смирнов В. А., Чепанес А. Д. и Шакурин В. И., когда "Наркомтяжпром" отказался отправлять их за свой счёт на Дальний Восток, поскольку у них не: было надлежащих для этого документов, решили убить таксиста и на его деньги отправиться в далё¬кую страну, про которую им кто-то чёрти -что наговорил. Они взяли нож, молоток, бритву, наняли такси и поехали. В пути их поведение шофёру Проводину показалось подозрительным, а когда он заметил, как Смирнов провёл рукой по своей шее, то не выдержал и остановил машину. Сделав вид, что что-то испортилось, он открыл капот и стал ковыряться в мото¬ре. На его счастье рядом оказался милиционер. Все три путешественника были задержаны. Они признались в своём коварном замысле и судебной коллегией по уголовным делам Московского городского суда под председа-тельством Макаровой-Жук были осуждены за покушение на  жизнь  таксис¬та Проводина.
Нападениям подвергались таксисты так же, как в своё время извозчи¬ки. И автомашины угоняли так же, как раньше пролётки и фаэтоны. Однаж¬ды, шестого января 1933 года, два приятеля: Квашуков и Волков засиделись в гостях. Вышли на Тверскую в четвёртом часу утра. Тишина, улица пуста. Транспорт не ходит. Метро ещё не построено. Вдруг видят: едет по улице фургон "Хлеб". Это был фургон треста "Хлебопечения", а правил лошадью, тащившей фургон, возчик восьмого конного парка этого треста Телятников. Когда лошадь своей мордой поровнялась с физиономией Квашу¬кова, тот дыхнул на неё перегаром и, выхватив из кармана сломанный браунинг, заорал во всё горло: Руки вверх! От такой неожиданности ло¬шадь присела, а возчик скатился со своего места на землю. Тогда Квашу¬ков вместе с Волковым вскочил на его место и погнал лошадь к Брестско¬му вокзалу. После того как фургон ускакал Телятников пришёл в себя и рассказал о случившемся  милиционерам. Им удалось дог¬нать угонщиков. Квашуков получил пять лет, а Волков - три года. Телят¬ников получил  обратно  свою кобылу.
 Приехал Телятников в Москву в начале двадцатых годов то ли из Тульской, то ли из Рязанской губернии, из которых в Москву приезжали обычно крестьяне работать ломовыми извозчиками. Так уж повелось, как повелось и то, что из Ярославской губернии приезжали в Москву мужики наниматься больше в половые или официанты, а из Костромской - в штукатуры и маля¬ры. Жили тогда многие ломовые извозчики ("ломовики"), в доме №10 по Костянс¬кому переулку, напротив Головина переулка (в те годы продолжением Го¬ловина переулка был Николодербинский переулок, так вот на углу этого Николодербинского и Костянского переулков и стоял этот дом). "Ломови¬ки" в нём жили ещё до революции. Жизнь извозчиков была не лёгкая. Заг¬нала их сюда бедность. Да и в Москве заработок был не постоянный: ког¬да как повезёт. Клиентов стал отнимать городской транспорт, да и сами друг у друга рвали клиентов. Заедали налоги. Жили они в Москве без семьи, в грязи и неуюте. Вместо жены - любовница - "матрёшка", кото¬рая, как говорили, "очень сладко обнимает, очень чисто обирает". Может быть от такой жизни ломовые извозчики были особенно злые на язык и прославились своей матерной бранью.
Справиться с лошадью не просто. Лошадь животное нервное и впечат-лительное, а извозчик озлоблен, груб и жесток. Ему не до лошадиной психологии. Что произошло с лошадью, везущей девятнадцатого мая 1924 года воз по Столешникову переулку не известно, но только она неожидан¬но понеслась, выскочила на Петровку и с размаху ударилась о витрину книжного магазина, находившегося в доме №16. Между ней и магазином оказалась женщина с ребёнком. Ребёнок каким-то чудом уцелел, а женщина скончалась в больнице.
Люди не винили лошадь, а винили извозчика. Они знали, что те пос¬тоянно нарушают правила, установленные для них. Правила, например, запрещали водителям гужевого транспорта (за исключением крестьян, при¬ехавших из деревни) ездить зимой на санях "без подрезов" (т. е. тормо¬зов), препятствующих раскату, из-за чего страдали и калечились лошади, а извозчики ездили. Правила запрещали извозчикам привязывать лошадей к де¬ревьям, афишным тумбам, фонарям, столбам, решёткам, выезжать на троту¬ар, а они привязывали и выезжали. ( Старые москвичи помнят торчащие из земли вдоль бордюра тротуара и у ворот, каменные (смужавшиеся  к  верху) и металлические (в форме гриба) тумбы, на которые извозчики накидывали возжи, чтобы лошадь не могла уйти.
Бывали случаи, когда они жестоко избивали выбивавшихся из сил лошадей. По этому поводу "Известия" Административного отдела Мос¬совета пятнадцатого января 1926 года писали следующее: "В Москве на каждом шагу наблюдается жестокое обращение с лошадьми... очень часто лошадей с возами и кладью заставляют ходить не шагом, а рысью. Возчики снега вплетают в возжи проволоку, чтобы больнее бить лошадей. С той же целью на концах возжей делают крючья. Тяжеловозов, едущих порожняком, заставляют итти галопом".
Однажды факт жестокого обращения с лошадью стал предметом судеб¬ного разбирательства. Произошло это четвёртого декабря 1927 года. Три подводы тянулись от Трубной площади к Сретенским воротам. Подъём там, как известно, довольно крутой (помните картину Перова "Тройка" - дети тащут в гору бочку с водой мимо стены Рождественского монастыря) Так вот именно на этом месте лошадь возчика Петухова выбилась из сил и ос¬тановилась. Она взмокла, задыхалась. Петухов стал избивать её кнутом. Прохожие, увидевшие эту сцену, возмутились. Один из них, Гольдберг, сказал Петухову: "Вы дайте ей передохнуть. Видите она без сил", на что Петухов съездил Гольдбергу по физиономии и нецензурно выругался. Подо¬шёл милиционер и также потребовал прекратить истязание лошади, попы¬тался вырвать кнут у Петухова. Тогда Петухов стал изображать из себя припадочного: упал на землю, потом вскочил, ударил милиционера и снова упал. Когда милиционер пытался задержать Петухова ему не дали это сде¬лать другие возчики. Наконец с помощью второго милиционера и граждани¬на Гольдберга Петухов был доставлен в отделение милиции. Суд осудил его на восемь месяцев лишения свободы. Добавим ещё, что пока Петухов дрался с милицио¬нером, лошадь отдыхала.
Это был не единственный случай, когда человек, начиная с грубости и распущенности, заканчивал тюрьмой. Николай Иванович Корябкин, шофёр автобазы "Мосжилстроя", имеющий образование два класса, двадцать шестого мая 1935 года оскорбил грубой площадной бранью секретаря районного комитета партии за то, что тот сделал ему замечание за варварское обращение с автомашиной (с  машиной,  как  и  с  лошадью,  тоже  можно  обращаться  по-варварски). Корябкин  не знал, что мужик, сделавший ему  замечание, секре¬тарь райкома партии.   Тем  не  менее следствие обвинило Корябкина в контрреволюционном преступлении и быть бы Корябкину "жертвой политических репрессий", если б не Московс¬кий городской суд, который переквалифицировал его действия на статью 74-ую УК РСФСР, предусматривавшую ответственность за хулиганство, и дал ему два года лишения свободы. Оплошал Коля Корябкин. Ему тогда уже  двадцать четыре года было, но уважать старших  он  так  и  не научился.  Что с ним стало  потом неизвестно.  Возможно  он  бросил  своё  ремесло  и  стал  ездить  на  трамвае, как  большинство  людей  своего  времени? 
 Да, много  разных  судеб сгребал в охапку трамвай и волок по площадям и улицам  столицы. Военные, послевоенные годы  Они шли, шофёры стали культурнее  и  перестали  ругаться  с  пешеходами, высунувшись  из  окна  своих  автомобилей, не стало в  Москве извозчиков (пос¬ледний извозчик в 1935 году возил туристов вокруг "Метрополя"), не стало такси фирмы "Рено", двухэтажных троллейбусов, но трамвай остался. Время от¬теснило его на окраины, но он, как и раньше, представляет из себя тот же ковчег для чистых и нечистых, праведных и грешных, трудящихся и ту¬неядствующих, катящийся по улицам нашего города. Скромно и не торопясь, добрался он до наших дней и въехал  в третье тысячелетие.  Пожелаем   ему   доброго  пути.

   
               

ГРЕШНЫЙ    МИР   МОСКВЫ


Снимай  шубу!   Ограбление   Купеческого  клуба.  Шайка  “Чёрный  ворон”.  Бандиты - интеллигенты.  Банда  палачей.  Агенты  МУРа.  Скорбный  список  милиции.  Малины  и  притоны.  Милиционер - убийца.  «Гомосеки».  Чистка  в  органах.  Хулиганы.  Воры.  Убийцы.  Убийство  А.А.Иловайской.  Белый   Отелло.. Мошенники. 


Полиция - слово немецкое и означает, согласно словарю иностранных слов, вышедшему в Санкт-Петербурге в 1881 году, заведование обществен¬ным порядком. Слово милиция латинского происхождения и на русский пе¬реводится как войско, рать, служба. После революции необходимость в создании рати, обеспечивающей порядок в стране, стала очевидна и она была создана. Называлась она рабоче-крестьянская милиция. Излишне говорить, что это скорее было ополчение по борьбе с бандитизмом, чем организация по борьбе с преступностью. Учились сотрудники милиции на ходу, на собственных ошибках.
Преступный мир тоже пополнился новичками. Многих война и револю¬ция выбили из колеи, к  тому  же  с фронта вернулись люди, привыкшие убивать. Бе-зотцовщина и сиротство толкнули на преступный путь детей  и зелёную молодёжь. Москвичи стали жить в страхе. По городу поползли слухи и легенды об ограблениях и бандитских налётах. Рассказывали о питерских "попрыгун-чиках" огромного роста и одетых в белые саваны, которые нападают на людей около кладбищ и грабят их, о листовках со словами: "Граждане, до десяти часов шубы ваши, после - наши". Было холодно, топить дома было нечем, и шуба приобрела особую ценность, да и брать у многих, кроме неё, было нечего. Поэтому, наверное, не мало историй было связано именно с шубами. Когда темнело по закоулкам города бродил приз¬рак титулярного советника из Петербурга Акакая Акакиевича Башмачкина,  с которого  когда-то  питерские  воры  сняли  чиновничью шинель.
Рассказывали, например, как к одному господину, одетому в богатую медвежью шубу, в одной из плохо освещённых улиц, подошёл маленький мальчик и как-то жалобно, но противно, сказал: "Сымай шубу, дядя". Господин удивился, но ничего не сказал, а продолжал итти дальше. Маль¬чик догнал его и повторил своё требование. Тогда владелец медвежьей шубы выругался и пригрозил отвести попрошайку в милицию. Мальчик зах¬ныкал, но требовать шубу не перестал. Ещё немножко и он получил бы подзатыльник от возмущённого господина, но в этот момент невесть отку¬да появился здоровенный детина и хриплым басом грубо сказал: "Ну, сы¬май шубу, чего зря дитё мучишь!"  Пришлось шубу снять.
О новых формах работы с людьми в преступном мире свидетельство¬вали такие истории: бандит снял с девушки шубу, а также платье и туф¬ли, а потом проводил  её до дома, передал родственникам и только после этого ушёл. Или такой случай. Он произошёл на Ордынке. К мужчине по¬дошли два бандита с пистолетом и потребовали снять шубу, или отдать десять тысяч. Иван Иванович (назовём так потерпевшего) возвращался из гостей, где выиграл в карты приличную сумму. Её-то он и отдал грабите¬лям, а те ему расписочку в получении денег. Иван Иванович удивился, но расписку взял. Вскоре к нему подошли другие бандиты и потребовали шу¬бу, или деньги. Он им квитанцию показал, сказал, что его только что ограбили. Бандиты посмотрели квитанцию и  отпустили его.
Бывали случаи и похлеще. Связаны они были больше с актёрами. Мо¬жет быть, актёры сами их выдумывали, а может быть, рассказывая про из¬вестных людей, рассказчики рассчитывали привлечь к себе большее внима¬ние и сделать свой рассказ интереснее - не знаю. Как говорится: хотите - верьте, хотите - нет. Так вот, один известный артист возвращается из гостей домой, разумеется, навеселе. К нему подходит неизвестный и про¬сит закурить. Актёр стряхивает пепел с папиросы и подставляет её неиз¬вестному. Тот долго прикуривает, благодарит и уходит. Пройдя несколько шагов, артист обращает внимание на то, что у него на руке нет золотых часов. Его, как молния, пронизывает мысль: часы украл незнакомец. Ак¬тёр догоняет его, набрасывается, сваливает на землю и срывает с руки часы, (этот мерзавец уже успел надеть их на свою поганую лапу!). На прощание он пинает поверженного вора ногой и идёт домой. Дома, сняв воротничок рубашки и расстегнув на животе брюки, он рассказывает жене о произошедшей с ним истории, ожидая похвалы, но вместо этого слышит: "Какие золотые часы, вон они, на туалетном столике, ты забыл их дома" .
Невероятную историю рассказывали про другого известного актёра. С того бандиты сняли шубу, ну, а чтобы  он не замёрз, кинули  ему какую-то рвань. Жена артиста на всякий случай (время ведь тяжёлое) решила осмотреть брошенное мужу пальтишко: может на что и сгодится. Отпорола подкладку, а под ней нашла свёрток с бриллиантами и золотыми монетами.
Такого рода рассказы были утешительны для пострадавших, но поряд¬ка в городе не прибавляли. Преступники наглели.
Нередкими стали и ограбления церквей. Двадцать шестого сентября 1918 года был ограблен Казанский собор на Никольской улице. Бандиты ранили дьякона Разумовского, похитили икону Казанской Божьей матери, украшенную драгоценными камнями, среди которых был шестьдесят один брильянт и тринадцать изумрудов, не считая аквамаринов и яхонтов.
В ночь на десятое июля 1918 года из церкви Святой Троицы на Ка¬пельках, что на Первой Мещанской улице, воры, взломав решётку окна, похитили восемь икон, потир, дикос, звездицу, две лжицы, два ковша, лампадку, дарохранительницу и наперстный крест.
Грабили,  конечно,   не  только  церкви.   Врывались  налётчики  и   в рестораны, клубы, одним сло¬вом, туда, куда влекло их человеческое мясо, перемешанное с золотом и брильянтами.
Вообще, кто не мечтал красивым и элегантным войти в зал рестора¬на, где прожигают жизнь обрюзгшие дельцы и их дамы, продающие им за устричный писк и тягучую зелень ликёра свою красоту и  молодость и, достав из кар¬мана парабеллум, скомандовать "руки в - верх!" - тот не романтик.
Пятого июля 1917 года такие "романтики" совершили нападение на Московский купеческий клуб на Малой Дмитровке (теперь в этом здании театр Ленинского комсомола). В клубе находилось четыреста человек. Не мало среди них было дельцов, биржевых маклеров. Примерно сто посетите¬лей проводило время на стеклянной террасе, выходившей в сад. Рядом, в большом зале за четырьмя столами шла игра в карты. Вдруг в вестибюле раздались выстрелы и в игорный зал вошли несколько человек, вооружённые револьверами. Они скомандовали: не с места, руки вверх! Несмотря на то, что среди присутствующих были военные, сопротивление не оказы¬валось. Вскоре вошли ещё восемь бандитов. Всеми командовал прапорщик (большинство грабителей было в военной форме), который кричал: - "Руки вверх! Стоять смирно!" Некоторые посетители клуба успели сбежать, кое-кто спрятался в саду, но большинству пришлось отдать бандитам деньги и драгоценности. Для острастки бандиты несколько раз выстрели¬ли. В стёклах террасы остались отверстия от пуль. Милиционеры охраны клуба в это время находились в подвале, куда спустились попить чай. Так их никто и не увидел. Окончив грабеж, бандиты по команде "Товари¬щи, отступаем!" ушли. Потом выяснилось, что бандиты (их было человек двадцать) подъехали к клубу на грузовике, схватили за руки швейцара, приставив к его виску револьвер, содрали ливрею и вошли в клуб. Один из работников клуба выстрелил, убив бандита, но и сам был застрелен. Бан¬дитов не нашли. Было не до них.
Третьего апреля 1918 года Всероссийская Чрезвычайная комиссия об-ратилась к гражданам с таким воззванием: "Лицам, занимающимся грабежа¬ми, предлагаем совершенно отрешиться от своей деятельности, зная впе¬рёд, что через двадцать четыре часа по опубликовании этого постановле¬ния все застигнутые на месте преступления немедленно будут расстреля¬ны." Шутить чекисты не любили, однако жизнь  показала,  что  даже самыми крайними мерами, быстро  с бандитизмом покончить  нельзя.
На борьбу с преступностью надо было мобилизовать массы. Люди были запуганы и боялись сообщать милиции о преступлениях и преступниках. В подготовленной начальником московской милиции Карлом Гертовичем Розен-талем в марте 1918 года инструкции уголовно-розыскной милиции, имелся пункт, которым предлагалось Председателю Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов издать декрет, обязывающий население города Москвы под страхом ответственности сообщать о всех преступлениях и проступках." Двадцать шестого января 1919 года Московский окружной ко¬миссар по военным делам издал приказ №157. В нём было сказано: "Всем военным властям и учреждениям народной милиции в пределах линии Мос¬ковской окружной железной дороги расстреливать всех уличённых и захва¬ченных на месте преступления бандитов, виновных в производстве грабе¬жей и насилия. Всем гражданам Москвы, имеющим какие-либо сведения не¬медленно сообщать всё им известное лично по телефонам: 4-22-60, 2-87 и 26-84 в отделы охраны Москвы по военным делам... Виновных в несообщении известных им сведений надлежит наказывать наравне с бандитами, коих они  укрывают. Окружной военный комиссар Н.Муралов."
Особенно яркая вспышка бандитизма в Москве пришлась на 1922 год. После окончания гражданской войны бандитизмом занялись мародёры. Поя¬вились банды и шайки, большие и маленькие. Банды Глобы, Панаётова и другие насчитывали по несколько десятков человек.
Шайка "Чёрный ворон" состояла из шести человек. Действовала она в районе Арбата. Совершала ограбления. Убийство за ней числилось только одно. Состояла в ней одна дама, Лидия Фёдоровна Костромина, дочь пе¬тербургского чиновника. Окончила гимназию, поступила на высшие женские курсы, но будущее учительницы её не прельщало. Влюбилась, сошлась, за¬беременела. Пришлось уйти из дома. Стала кокоткой. Шикарная жизнь: рестораны, казино. Революция всё испортила. Костромина переехала в Москву и вышла замуж: надо было как-то жить. Познакомилась с братьями Одиноковыми и Гороховым. Решили создать банду. Лихая жизнь длилась недолго и закончилась у забрызганной кровью тюремной стены.
Вообще в преступном мире того времени всё чаще стали появляться "классово чуждые элементы". Выбитые из жизни войной, конфискацией собственности, потерей работы, обычного рода занятий, люди становились на преступный путь. Свои дореволюционные привычки они вносили и в прес¬тупную деятельность. Они вежливо вели себя с дамами и любили эффектные сцены. Одна такая банда, ворвавшись в квартиру нэпмана, когда там шло застолье, заперла хозяев и гостей в ванной, а сама заняла место за столом. Распив шампанское и закусив, бандиты завладели ценностями и по¬кинули "гостеприимный" дом. Всего, как было установлено, шайка соверши¬ла весной 1923 года более двадцати вооружённых ограблений. Об этой банде писали даже парижские газеты. В конце-концов её участники были арестованы и в декабре 1923 года судебная коллегия Мосгубсуда под председательством Кондрашкова приговорила почти всех подсудимых к расстрелу. Верховный суд РСФСР заменил части осуждённых смертную казнь десятью годами лишения свободы, но смертный приговор в отношении Жуко¬ва, Яковлева, Поегли, Линденберга оставил без изменения. Август Марты¬нович Поегли, которому тогда было тридцать лет, находился в Лефортовс¬кой тюрьме и ждал расстрела. Он не знал, что суд заменил потом и ему смертную казнь на лишение свободы и своё спасение видел только в побе¬ге. Сидевший с ним в одной камере двадцатидвухлетний Горшков, также осуждённый к расстрелу, решил бежать вместе с ним. Камера их находи¬лась на первом этаже. "Добрые люди" подсказали им, что под камерой на¬ходится коридор, ведущий на улицу. Ночью они проломили ножками крова¬тей пол, спустились в подвал и по коридору вышли на  свободу. Поегли подался в Петроград. Здесь он повстречал Крылова по кличке "Се¬рёжка Петроградский", бежавшего с Соловков, и совершил вместе с ним несколько краж со взломом. Крали они дорогие по тем временам пишущие машинки из разных учреждений Москвы, Смоленска, Рязани и других горо¬дов. Потом их поймали и дали по десять лет. При всей ценности пишущих машинок для молодого советского государства суд, наверное, учёл, что Поегли и Крылов не были убийцами.
Были и другие бандиты. На преступлениях они наживались не больше чем те, о которых мы только что упоминали, но в них они находили выход своим звериным чувствам. Это были палачи и садисты.
В Москве на Поклонной горе в деревянном домишке жила семья Павла Морозова. Было в ней шесть человек. Весной 1922 года бандиты вошли в их дом, связали несчастных, зарубили топором, а дом подожгли. Вскоре был сожжён дом №58 по Нижне-Красносельской улице, в котором была ог¬раблена и убита тем же способом семья Мамина и её четыре квартиранта. Потом такие же преступления совершались бандой в Московской, Калужской и других областях. Бандиты убивали всех и не оставляли свидетелей. Но одной девочке, Анне Поздняк,  всё  же удалось избежать смерти: она забралась под кровать и бандиты её не заметили. И вот что она рассказала: "Бан¬диты завели всех в одну комнату, связали руки, ноги, а некоторым завя¬зали глаза. Когда мужчины вышли, следить за связанными осталась женщина с пистолетом. Тут в комнату вошёл высокий рыжий мужик, одетый в длин¬ный серый армяк, он что-то придерживал под полой, потом сказал:- Ну, всё готово. Затем подошёл к моему отцу и ударил его топором по голове. Все стали кричать, биться, просить пощады. Убийца убивал, ругаясь пло¬щадной бранью. Когда все были убиты, трупы бросили под пол. Всего таким способом бандитами было убито более ста человек. Наконец, после одной из расправ, преследующий банду агент уголовного розыска Степанов, пройдя за бандой шестьдесят пять километров, пришёл в деревню Лобрево Сычёвского уезда Смоленской губернии. Здесь он арестовал девятнадцати¬летнего Ивана Крылова, который ему назвал другого участника банды - Смирнова и его сожительницу, Винокурову. Степанов задержал Смирнова:приставил к его лбу пистолет, после чего тот назвал ему фамилию главаря - Котова Василия Сергеевича и его под¬ручного, Морозова-Саврасова Григория Ивановича. Оказалось, что этот Морозов-Саврасов и был тем рыжим мужиком с топором  в длинном сером армяке,  который  убивал  людей. Это был бандит с дореволюционным прошлым. За убийство городового он в своё время получил пятнадцать лет каторги. Революция выпустила его на сво¬боду. Арестовать Морозова-Саврасова не удалось. 23 сентября 1922 года, когда он вместе с Котовым устроил засаду у большой дороги с целью ог¬рабления, Котов убил его. Дело в том, что последнее время Морозов-Сав¬расов много пил и стал невоздержан на язык. Котов боялся, что он может выдать банду. Крестьяне села Апрелевка (под Москвой) нашли в конце сентября 1922 года недалеко от дороги труп неизвестного и закопали его. Котов и другие бандиты были схвачены и осуждены к расстрелу.
Большинство преступлений эта банда совершила не в Москве, а  в  окружавших  её городах  и  городках, а вот исключительно московской "знаменитостью" стал извозчик Петров-Комаров. Он заманивал к себе в дом на Шаболовке легковерных крестьян, приезжавших в Москву и торговавших на Конном рынке, который находился на углу Мытной улицы и Добрынинского переулка, ставил на стол угощение: самогон, самодельную мадеру,  играл  с  ним  в  шашки и в самый неожиданный момент наносил жертве удар молотком по голове, обычно в  переносицу. Завладев деньгами и имуществом убито¬го, он клал связанный труп в мешок и отвозил его в полуразрушенный дом в Конном переулке, или в дом №24 на Шаболовке. Так он убил более трид¬цати человек. Петров-Комаров был алкоголиком. Помо¬гала  ему  совершать преступления  жена. О кровавом бандите говорила вся Моск¬ва. Бывали случаи, когда преступники, чтобы запугать жертву, говорили: "вяжи его комаровским узлом". В 1923 году кто-то написал мелом на сте¬не Сухаревой башни: "просят здесь не останавливаться воров, а то вас Комаров в мешок", а на стене кинотеатра на Лубянке красовалась громад¬ная картина в красках, в стиле лубка: Комаров громадным молотком уби¬вает крестьянина, сидящего за самоваром и "мадерой".
Вообще о бандитах писали газеты, о них ставили фильмы, писатели сочиняли романы и повести, а поэт Владимир Маяковский в одной своей авиачастушке затронул тему бандитизма так:
"Лётчик! эй! во всю гляди
За тобой следит бандит
- Ну их к чёрту лешему
Не догнать нас пешему!"
То, что было легко сделать лётчику, не под силу было простому гражданину. Оставалось только завидовать лётчику. А  вот бандитам было всё доступно. Вели они себя вызывающе. Совершали напа¬дения среди бела дня. Например, пятого июля 1923 года семь вооружённых бандитов вошли в ювелирный магазин Кроля, находившийся в доме двенад¬цать по Арбату. Бандиты назвали себя анархистами, угрожая револьверами, загнали хозяина и покупателей в отдельную комнату и там заперли, а са¬ми забрали ценности на пятьсот миллиардов рублей и скрылись.
Среди бандитов были такие, которые хвастали, что они не боятся милицию, что тюрьма для них - родной дом, что жизнь - копейка и пр. Но всё же у большинства из них имелась одна слабость - они были суеверны.
Правда, была одна шайка в Москве, которая в этом отношении являлась исключением. Состояли в ней Лоскутов, Ларичев и Филяев. Совершать преступления они начали тринадцатого апреля 1923 года. Потом, на доп¬росе в суде, Лоскутов сказал: "Все говорят тринадцатое - "несчастный день". Ежели им (потерпевшим) несчастный, значит для нас, грабителей, счастливый." В тот "счастливый" день бандиты, вооружённые револьвера¬ми, напали на магазин "Конкордия" на Земляном валу   (был  ещё  магазин  с  таким  названием  в  доме  №19  на  Сретенке).  Войдя в магазин, скомандовали: "Руки вверх!" Пока продавцы и покупатели стояли с под¬нятыми руками бандиты забрали из кассы 512 рублей, сняли с вешалки шу¬бу с бобровым воротником, а с покупателей часы и кольца и, выйдя из магазина, заперли его снаружи на висячий замок. Потом сели в нанятый ими для налёта автомобиль и направились на шоссе Энтузиастов (тогда Владимирское шоссе). Отъехав недалеко от города, велели шофёру остано¬виться. Здесь они его ограбили, связали и бросили. На автомашине вер¬нулись в город и ограбили ещё два винных магазина: на Спасской и Садо¬во-Триумфальной улицах, забрав деньги из кассы.
Другие  бандиты,  не  побоявшись  бога,  совершили  в  декабре  1924  года  налёт  на  квартиру  патриарха  Тихона  в  Донском  монастыре.  Патриарха  дома  не  было,  а  его  послушник,  Я.А.Полозов,  оказал  им  сопротивление  и  был  двумя  выстрелами  убит. 
Дать  достойный  отпор   бандиту,  убийце  и  прочей  нечести  может,  конечно,  не  каждый.  Для  этого   существует  милиция.
На третий день после  революции, т.е. 28 октября (10 ноября) 1917 года вышло постановление   Совета  народных  комиссаров  "О рабочей милиции".   По существу создавались вооружённые отряды для наведения порядка  и  поначалу им было не до сыска и розыска.  Лишь спустя год, пятого ок¬тября 1918 года, Наркомат внутренних дел выпустил инструкцию о создании уголовного розыска. Он был тогда частью милиции, к тому же, помимо своего непосредственного начальства, работники уголовного розыска под¬чинялись местным Советам. Десятого июня 1920 года вышло "Положение о рабоче-крестьянской милиции". Согласно ему создавалась городская и уездная, промышленная, железнодорожная, водная (речная и морская), и розыскная милиция. Именно в этом "Положении" руководители подразделе¬ний милиции были названы "начальниками". Это название на много лет станет названием работника милиции вообще для наших незамысловатых граждан.
Повседневное руководство всей деятельностью милиции и уголовного розыска в масштабе страны в то время осуществляло Главное управление милиции и, входящий в него, "Центророзыск". В конце 1922 года отдел Уголовного розыска Главного управления милиции стал самостоятельным, он продолжил деятельность "Центророзыска".
Принимались меры  к профессиональному,  да  и  не  только  к  профессиональному, обучению работников ми¬лиции. Далеко не все  из  них умели читать, писать и считать. Малограмотность была бичом милиции. Вот, к примеру,  как выглядел прото¬кол задержания, составленный одним из агентов МУРа в 1928 году: "Я за¬метил извеснава вора Сашку Пучкова в руке с падазрительными новыми са¬пагами которыи крадены а посему на основании ст. 100 УПК постановил: Сашку как он есть преступный елемент задержать и доставить в УРО на предмет установления личности". А ведь в МУРе с первых дней его су¬ществования имелись курсы для ликвидации безграмотности. Работавший тогда начальником Управления уголовного розыска Москвы и Московской губернии Фрейман первого января 1921 года даже издал такой приказ: "Вменяется в обязанность всем безграмотным и малограмотным сотрудникам МУР аккуратно посещать школу ликвидации безграмотности при Управле¬нии....Присовокупляем, что посещение школы обязательно и к манкирующим будут применяться репрессивные меры." Лица, пропускающие занятия, наз¬начались на внеочередное дежурство. Когда этой меры стало недостаточно, начальник МУРа пригрозил в приказе от пятого февраля 1921 года прини¬мать более решительные меры, вплоть до ареста.
Нельзя забывать, что работников  царской  полиции в мили¬ции  практически  не  осталось. На них не распространялось отношение к военспецам, кото¬рое было в армии. Вместе с тем должность сотрудника милиции, наделён¬ного большими правами, была соблазнительна для всяких проходимцев. Во¬обще было распространено, действуя под вывеской ЧК, ОГПУ, или милиции производить обыски и конфискации в квартирах состоятельных людей.
Распознать и обезвредить "оборотней" было нелегко. В то время в милиции и уголовном розыске не было особой инспекции по кадрам, не бы¬ло тогда и секретной агентуры. Денег на оплату нелёгкого,  опасного,  но  столь не-обходимого труда агентов у государства не было. К тому же не существо¬вало никаких инструкций и указаний на этот счёт. Может быть наверху сомневались в необходимости существования секретной агентуры в госу¬дарстве рабочих и крестьян? Но какой-же уголовный розыск без секретных агентов? Их отсутствие или нехватку не могли компенсировать ни суровые меры к преступникам, ни штат следователей, который существовал в двад¬цатые годы в МУРе. Так или иначе, работа этого необходимейшего из уч¬реждений стала кое-как налаживаться лишь  в 1921 году. Вышел даже приказ, которым в виде опыта, на три месяца, вводилась норма раскрытия прес¬туплений. Если в течение месяца сотрудник раскрывал менее шестидесяти процентов преступлений, то ставился вопрос о его увольнении. Конечно, проверки жизнью такой приказ не выдержал. Работники уголовного розыска находили много способов, позволяющих им манипулировать цифрами. И в резерве имели преступления, которые, в случае необходимости, всегда можно сделать "раскрытыми", и могли "уговорить" вора взять на себя лишнюю кражу. Халтурщики находили много способов  и  для того, чтобы скрыть истинное положение вещей, стараясь сэкономить силы на работе. Один такой халтурщик на вопрос, почему он не проверил, как следует, виновность подследственного в совершении преступления, ответил: "Пле¬вать, это пусть суд разбирает. Наше дело поймать, маленько выяснить и отослать". Не все, конечно, так думали. Большинство работало хорошо. Повыша¬лись требования и к соблюдению законности. В приказе Начальника мос¬ковской милиции №20 от семнадцатого мая 1921 года указывалось на то, что никто не может быть заключён под стражу без протокола задержания, в котором должно быть указано: когда, в какие часы, где, за что, при каких обстоятельствах задержано то или иное лицо, как назвало оно себя при задержании. В отдельном протоколе личного обыска сотрудник  милиции  был  обязан за¬фиксировать всё обнаруженное и изъятое у задержанного и сдать дежур¬ному милиционеру для доставления вместе с задержанным в МУР. А приказ №9 от двадцать восьмого февраля того же года предписывал составлять опись изъятых вещей с участием оценщика, указывать вес драгоценных камней в каратах, золота и серебра в золотниках. Государство заботилось и о своём престиже и о своей материальной выгоде. Ведь всё похищенное, в кон¬це концов, должно было стать его собственностью. Стала потихоньку  вербоваться   и агентура. В Государственном архиве г. Москвы сохранилось "обязательство" некой Гуляево  от 12 октября 1922 года. В нём она обещала "не разглашать конспирации секретной части, как в бытность на службе, так и по выходе из таковой, под страхом предания суду Ревтрибунала. "Все сведения,- сказано в "обязательстве", - по выданным мне заданиям, будут предос¬тавляться без всякого вымысла и подписываться кличкой (псевдонимом) Крылова, за которую отвечаю, как за свою собственную фамилию."
Общественная мораль и  теперь  осуждает агентов, но нельзя забывать того, что многим из них москвичи обязаны избавлением от опасных прес¬тупников, сохранением своего имущества, а то и жизни. Эти "бойцы неви¬димого фронта", а не мало их погибло от рук преступников, достойны уважения и благодарной памяти.
Иное дело агенты политической полиции  во  времена  бесчеловечных  режимов,  как  это  было  у  нас   при  Сталине.   Большинство из них сыграло мрачную роль в жизни своих сооте¬чественников. Кто-то из них,  возможно  и  по  убеждению служил Советс¬кой власти, а кто-то понимал всю низость своего падения и страдал  от  этого. Оп¬равданием в собственных глазах служил для таких  людей  лишь страх смерти и лишений. Некоторых из них  эта  иудина служба  не  спасла, они разделили участь своих жертв,  других послали в лагерь за отказ от сотрудничест¬ва. Вот как сложились судьбы некоторых агентов. Студент МВТУ З. принадлежал к оппозиции и был в 1925 году завер¬бован работниками ОГПУ. Поскольку, несмотря на данную подписку, он на своих товарищей доносить не стал, его арестовали и дали пять лет.
Бывший священник К., являясь агентом НКВД, скрыл от своих хозяев встречи со священниками, высказывавшими антисоветские взгляды. Получил за это пять лет лагеря. Случалось и так, что агенты злоупотребляли своим положением. Не¬кая С., инспектор отдела кадров в системе Наркомлеса СССР, использова¬ла своё положение сексота, для того, чтобы избавиться от своей соперницы - жены некоего Р. Она сообщала в НКВД  о  том,  что  та  работает  на  иностранную  разведку. Ни в чём не повинного человека арестовали. Это было в 1935 году, а в мае 1941, когда С. отказалась сотрудничать с НКВД, её саму арестовали и отправили на пять лет в лагерь.
Работник Горздравотдела Х. для того, чтобы выслужиться перед НКВД, оговаривал людей, сообщая "куда следует", как тогда говорили, об их антисоветских высказываниях. Делал он это не бескорыстно. Присматривал, кто из знакомых побогаче, входил в доверие, стучал на них, а сам, тем временем, брал у своих жертв вещи и деньги "на сохранение" ("время тяжёлое, не ровён час что случится, а у меня как в сберкассе"). Когда оклеветанных им людей арестовывали, Х. завладевал их ценностями. В октябре 1942 года его самого арестовали и отправили в лагерь на десять лет. Такого не жалко.
Репрессии двадцатых-тридцатых годов прокатились и по милиции. В  1937  году  был  арестован  и  расстрелян  комиссар  милиции  3-его  ранга  Л.Д.Вуль.  С  1930  по  1933  годы  он  был  начальником   МУРа,  а  потом,  вплоть  до  ареста,  начальником  московской  милиции.  Коснулись репрессии  и рядового состава. Нап¬ример, милиционер 37-го отделения Алексеев в феврале 1927 года за то, что ругал коммунистов, был выслан из Москвы на три года. Пять лет конц-лагеря получил в 1932 году участковый Богуцкий за то, что при поступ¬лении в милицию в 1931 году скрыл факт проживания за границей родс¬твенников. Милиционер охраны парка культуры и отдыха Голицын в мае 1931 года получил три года за то, что постоянно высказывал недовольст¬во условиями жизни рабочих и крестьян и «расшифровал» себя как секретно¬го информатора ГПУ среди сотрудников милиции. Милиционер отряда регу¬лирования уличного движения при девятом отделении милиции Есаков в 1933 году был осуждён на три года лишения свободы за то, что при пос¬туплении на работу в милицию скрыл своё социальное происхождение, т.е. то, что родился в семье помещика и, кроме того, за то, что "написал анонимное письмо контрреволюционного содержания на имя Кагановича и Булганина", в котором указал "на неправильные действия советской влас¬ти в улучшении быта милиции и её материальных условий", а, проще гово¬ря, о  бедности милиционеров. В 1932 году работники уголовного ро¬зыска Козылев и Лелапш были репрессированы за распространение слухов о засилии евреев в аппарате ОГПУ Нижне-Городского (как тогда писали) края. Надо признать, что Козылев и Лелапш были не так уж далеки от ис¬тины. Особенно много евреев тогда работало в отделе, ведающем местами лишения свободы Нижегородского ГПУ. Компания так заворовалась, что осуждённых одевать стало не во что. По этому поводу было уголовное де-ло, виновные понесли наказание.
Руководил в то время Нижегородским ГПУ Матвей Самойлович Погре-бинский. До этого он возглавлял Болшевскую коммуну под Москвой, ту са¬мую, о которой был снят кинофильм "Путёвка в жизнь". Погребинский был интересным и предприимчивым человеком. Им при Нижегородском управлении ГПУ была создана оперативная группа из бывших уголовных преступников для борьбы с воровством и другими преступлениями. В этой группе состо¬яли такие известные в то время личности преступного мира как Шелухин по кличке "Гуливан", "Колька-мясо", "Карахан" и другие. Идея была ин¬тересная, и были даже кое-какие результаты, но поддержки она не нашла. Бандиты оставались бандитами со своей психологией и привычками. Сде¬лать из них нормальных, честных людей и одновременно оставить членами преступных сообществ, было невозможно. Эксперимент Погребинского прова¬лился. После убийства С. М. Кирова обстановка в органах стала тяжёлой. Московское руководство требовало больших дел. Погребинского стали об¬винять в том, что он занят мелочёвкой, а "враги народа" гуляют на свободе. Тогда в Управлении начались "конвейерные допросы" людей, схваченных по подозрению, стало применяться насилие. Покровитель Погребинского Ген¬рих Ягода был снят с должности комиссара внутренних дел, а затем расс¬трелян. Застрелился и сам Погребинский, оставив жене записку: "Я Ягоде беспредельно доверял, а он оказался врагом народа, поэтому я жить не могу. Кончаю самоубийством. Передай детям, что я уехал в длительную командировку. Прощай", Погребинский был в оппозиции к сталинскому ру¬ководству. Ещё в 1931 году, как-то приехав в Москву, в гостинице "Селект", где при этом был Крючков - секретарь М. Горького и его, Погре-бинского, секретарь Жидков, он восхвалял Рыкова (его тогда как раз сняли с поста председателя Совнаркома) и ругал Сталина и Молотова, их политику по отношению к крестьянству. Кто-то предложил обратиться  к Ягоде, чтобы он принял какие-нибудь меры, на что Погребинский бросил фразу: "Разве Ягода хозяин, он только исполнитель".
Но вернёмся на несколько лет назад.
Несмотря на отдельные положительные сдвиги положение в милиции продолжало оставаться тяжёлым. В конце февраля 1922 года в милиции на-чалась чистка с целью удаления из её рядов "негодного, примазавшегося элемента". Вычищались не только "тёмные личности", но и классово-чуж¬дые элементы, милиция должна была стать рабоче-крестьянской и соот¬ветствовать своему названию. На руководящие должности были выдвинуты коммунисты.
В отчёте Мосгубпрокурора за первое полугодие 1923 года о качест¬венном составе работников московской милиции было сказано следующее: "За немногими исключениями агенты МУРа являются подготовленными к ис¬полнению возложенных на них заданий. Состав же и работа оперативной группы МУРа могут быть названы хорошими. Менее подготовленными к своей работе являются работники московской милиции. Многие не обладают дос¬таточным для ведения дознания опытом, плохо знакомы с УПК (уголов¬но-процессуальным кодексом) и инструкцией по организации дознания а, кроме того, иногда не обладают самой простой грамотностью. Обычным яв¬лением является неполнота дознания и неумело составленные протоколы, при которых бывает трудно составить правильное представление о деле. Один из крупных недостатков в работе органов милиции выражается в том, что в большинстве случаев при сознании обвиняемого лица, проводящие дознание, ограничиваются этим сознанием и не собирают других улик. Не¬достаток этот наблюдается даже в работе МУРа." Автор этих строк, на¬верное, и не предполагал сколь долго этот недостаток будет ещё оста¬ваться объектом критики.
В 1924-1925 годах, после проведённой чистки, из московской мили¬ции было уволено  около  пятисот  человек. В штате её насчитывалось тогда  свыше  семи  тысяч сот¬рудников,  что составляло лишь половину довоенного уровня. После чистки кадры милиции значительно обновились, но текучесть их не прекратилась. Например, в 1925 году в десятом отделении милиции, в Хамовническом ра¬йоне, из шестидесяти работников уволилось сорок семь и столько же было принято новых. Тяжёлая работа и низкая оплата труда заставляли людей искать более выгодную работу. Слова "голодный милиционер - плохой сто¬рож государственного достояния и порядка. Милиционер должен быть мате¬риально обеспечен", напечатанные жирным шрифтом в журналах и газетах, воспринимались как лозунг дня. В первые послереволюционные годы мили¬ционеры донашивали военное обмундирование. И если штанов и гимнастёрок ещё хватало, то с обувью было совсем плохо. Как и армию, милицию обува¬ли даже в лапти. Существовала специальная Чрезвычайная комиссия по заготовке  и  распределению   валенок и лаптей - "Чеквалап". Большой радостью для милиционера были обыкновенные галоши. В архиве сохрани¬лось письмо Комиссара по хозяйственной части Совета Московской народ¬ной милиции на имя Комиссара Первого Серпуховского комиссариата следу¬ющего содержания: "Сообщаю для сведения, что командный состав и служа¬щие комиссариатов могут получить галоши из хозяйственной части МНМ лишь при представлении своих паспортов по ходатайству участкового Ко-миссара, причём необходимо представлять именные списки всех нуждающих¬ся в галошах служащих" 
Галоши   на  заре  советской  власти  были, действительно, большой ценностью. И хоть предприятия "Ре¬зинотреста"  уже  в 1925 году выпускали их до 92 тысяч пар в год  галош  всё-рав¬но не хватало. Много пар уходило за границу, прежде всего в восточные страны, а  также  в  Румынию,  Латвию,   Эстонию.   Существовало отделение нашей фирмы  по  продаже  галош  даже  в  Вене. Одно время галоши в  Москве отпускали только членам профсоюза, но когда  те стали давать свои профсоюзные книжки на прокат за умеренную плату не членам, этот поря¬док отменили. Использовались   и  другие  способы  наживы  на  дефиците  калош.  Инвалиды Давыдов и Вознесенский,  пользуясь имеющимися льготами, вставали в очередь в магазин Резинотреста и покупали галоши, а потом продавали их на базаре, естественно, дороже. Короче  говоря с одеждой было трудно. Полицейская форма  была  запрещена, а новая,  советская, ещё  только  зарождалась. Милиционеры в начале двадцатых годов нередко вообще ходили в гражданской одежде, а  одежда  эта  выглядела  довольно  скромно.
Руководители органов милиции пытались заставить подчинённых сле¬дить за своим внешним видом. Начальник милиции одного из районных уп¬равлений милиции Москвы в 1922 году издал по этому поводу такой при¬каз: "При объездах отделений милиции и района мною замечено как в ре¬зервной, так и в постовой службе, что т. т. (товарищи) милиционеры, не редко и комсостав, встречаются в домашних пиджаках и разноцветных ру¬башках, что при исполнении служебных обязанностей буквально недопусти¬мо. Одетые же по форме в шинелях и гимнастёрках находятся в большинс¬тве настолько в неряшливом виде, что перед тобой, думаешь, находится не представитель РКМ, а какой-нибудь сторож от нэпмановских магазинов ...необходимо требовать от каждого солдатской выправки... неряшливый вид подрывает доверие граждан. Необходимо напрячь все усилия, всё наше внимание и всю нашу сознательность и достичь того, чтобы граждане смотрели на РКМ не как на разгильдяев, а как на образцовую и дисципли¬нированную часть. Приказание это считаю боевым, на замеченных в неис¬полнении его буду налагать самые строгие взыскания. Приказание выве¬сить на видных местах". Читаешь такой приказ и видишь этого усталого, но волевого начальника, болеющего за дело, страдающего от невозможнос¬ти изменить существующее положение без каких-либо крайних мер.
В январе 1923 года вышел приказ о новой форме одежды,  а зимой 1924 года на милиционерах появились чёрные шинели с красным воротником.
Сложное, а то и безвыходное, положение в вопросах снабжения порой разрешалось довольно просто, путём реквизиций, а вернее, конфискаций, поскольку компенсировать изъятое имущество, как это должно быть при реквизиции, никто не собирался. Когда, например, милиции понадобились шкафы с ящичками для картотеки начальник административного отдела Москвы предложил руководителям комиссариатов "воспользоваться правом, предоставленным последним декретом СНК (Совета народных комиссаров) о реквизиции мебели". В письме есть такие строки: "Я полагаю, что таким путём вопрос о шкафах разрешится быстро и в благоприятном смысле". Когда Бутырскому Совету потребовалось сено, начальник административно¬го отдела обратился с письмом к заведующему Всехсвятским комиссариатом (т.е. к начальнику отделения милиции) с таким посланием: "Прошу посо¬действовать подателю сего реквизировать 1-2 воза сена для лошади Адми¬нистративного отдела, везущих с целью спекуляции". Грамматику и стиль письма оставим на совести автора, а вот вопрос о том было ли конфиско¬ванное сено предметом спекуляции, или его конфисковали в угоду началь¬ству, осталось неизвестным. Одно ясно, что работать в руководящих ор¬ганах хорошо даже лошадью: с голоду не умрёшь. Добавим ещё, что рек¬визиции эти производились в 1918 - 1919 годах.
Отношение к собственности в те годы соответствовало духу времени. Вот что говорилось  на  эту  тему  в приказе по московской милиции № 89 от шестого сентября 1919 года: "...для Советской милиции спекулянт, мошенник, всякое лицо, нарушающее распоряжения центральной или местной власти о твёрдых ценах, правила распределения между гражданами продуктов и то¬варов - больший преступник, чем преступник и вор обыкновенный....Со¬ветская милиция в первую очередь охраняет собственность и интересы об¬щенародные - рабочего класса и беднейшего крестьянства. Частные инте¬ресы и частная собственность охраняются только потому, что в этой ох¬ране заинтересованы рабочие и беднейшие крестьяне ибо и она, эта част¬ная собственность, в конечном счёте, целиком принадлежит им."
Когда время военного коммунизма прошло и настало время НЭПа у ми¬лиции появились новые проблемы. Некоторые из них просматриваются в "Инструкции постовым милиционерам" за 1920 год. В ней, в частности, говорится о том, что милиционерам, несущим службу по наружной охране, запрещается не только сходить со своего поста, собираться группами, спать, но и воспрещается исключительно охранять какой-нибудь один дом, ресторан, театр и пр. по просьбе или за вознаграждение, брать на хра¬нение какие-либо вещи или принимать поручения от частных лиц, вести разговоры с посторонней публикой не относящиеся к делу.
В соответствии с духом времени в Москве в 1922 году было создано частное общество по раскрытию преступлений.  Но  этот благой  почин  не  получил  широкого  распространения.  Зато  новая буржуазия  стала  всеми  силами  разлагать  рабочекрестьянскую милицию. Стали возможными большие взятки, не шедшие ни в какое сравнение с милицейским жалованием.  Вся надежда была на совесть и классовую созна¬тельность работников милиции  и государство  обращалось к ним с  такими лозунгами: "Рабочий-комиссар разбил буржуазию на фронте военном, рабочий-диктатор победит буржуазию на фронте хозяйственном", "В пяти¬летнюю годовщину зорко смотри за врагом рабочий, крестьянин, красноар¬меец.", "Милиционер - часовой законности и порядка".
Вдохновлённый таким  призывами милицио¬нер Манухин написал стихотворение о милицейском долге, опублико¬ванное 22 июня 1924 года в "Известиях" Административного отдела Моссо¬вета:
"Стою на страже революционной
И на борьбу всегда готов
Я власть Советов охраняю
От нападения врагов,
А их у нас в стране не мало,
Бандит, буржуй, лохматый поп,
Но я на страже,..Не проморгаю,
А если нужно, то пулю в лоб!
Уйдите лучше, вы, паразиты,
Из нашей красной стороны,
Вам нет здесь места, нет покоя
И власти прежней вы лишены.
За власть Советов, за власть рабочих
Мы все готовы, хоть завтра, в гроб...
Но мы на страже, не промаргаем,
А если нужно, то пулю в лоб!"
Заканчивалось стихотворение так:
"...Пусть верит коминтерн, что...
За кровавый пот, за кровь трудящихся
 всех в мире рас и наций...
Жестоко отомстят...наш обновлённый флот,
Стальная армия и силы авиации!"
...Довольно грозное стихотворение. Однако, сколько не  иронизируй  по  поводу  отчаянной  его  решительности,   нельзя  не  признать, что  именно  в  ней  да в  энтузиазме,  тех  людей  держалась борьба со старым, "прогнившем" миром,  что именно  они,  решимость  и  энтузиазм, помогли справиться с такими трудностями, с которыми не каждое поколение могло бы справиться. Стремление постро¬ить новую жизнь без буржуев, помещиков, офицеров, попов не мало сто¬ило. Много было пролито крови и назад пути не было. Жертвы, казалось, были гарантами светлого будущего. Это не то, что фашизм в Германии: проголосовали, утром проснулись, а у власти Гитлер. Нет, здесь было дело посерьёзнее. Поэтому, наверное, многим не казалась вычурной и  наивной резо¬люция конференции фабрично-заводских комитетов Московского отдела Все¬российского Союза муниципальных работников от девятого февраля 1920 года, в которой говорилось: "Обсудив вопрос о международном положении, хозяйственной разрухи страны и о всеобщей трудовой повинности, конфе¬ренция констатирует, что разрыв белогвардейского кольца победоносною Красною Армиею усиливает разложение в буржуазном мире и в тоже время миру труда даёт возможность построиться в боевые ряды для последнего удара старому рабскому строю. ...В настоящее время свобода должна вы¬ражаться в упорнейшем свободном труде на общее благо и каждый трудя¬щийся, отбросив личные интересы, должен употребить максимум напряжения для борьбы с разрухой."
Да, что ни говори, а спасибо народу нашему, что он в те времена нашёл в себе силы собраться, встать и пойти дальше. Не малая в этом заслуга и милиции. Ну а МУР был, вообще, организацией легендарной. Служившие в нём гордились своей работой. Свои удостоверения они ласко¬во называли "мурками". Служба в МУРе была и остаётся самой романтичной из всех милицейских служб. Другим работникам приходилось и приходится заниматься весьма прозаическими вопросами. Прежде всего, конечно, по¬рядком на улицах города,
Ну до чистоты ли улиц было в первые годы Советской власти, когда главным вопросом был вопрос: - Что я сегодня есть  буду? Но милиции и тогда до всего было дело. Иначе как объяснить, что начальник милиции второго района Москвы двадцать пятого апреля 1921 года издал приказ, в котором говорилось следующее: - "Обязать Упквартхозы и домкомы в боевом порядке приступить к очистке улиц, площадей, переулков, проездов и дворов от мусора, нечистот и т.д. Мостовые и тротуары подметать ежед¬невно. До 8 часов утра должно быть подметено и убрано. Отнюдь не заме¬тать в 10-12 часов дня, когда население, проходя, глотает бездну пыли с площадей, улиц и дворов. Нажать в порядке боевого приказа на район¬ный отдел очистки." Далее в приказе содержится обращение непосредс¬твенно к работникам милиции, которые в обстановке всеобщей неразбери¬хи, наверное, расслабились. Вот оно: "Участковые надзиратели изволили вставать в 9 - 10 часов утра, являться в Отделение за получением рас¬поряжений от начальника отделения, не зная, что творится во вверенном им участке, а посему и начальник отделения не может знать, что делает¬ся в районе отделения. Этой ненормальности кладу конец...требую от по-мощников по административной и административно-строевой части с 9 до 10 часов ежедневно обходить некоторые из участков района и уже являть¬ся на доклад к начальнику отделения не с тем, что видел во сне в пос¬тели, а о том, что видел в районе при обходе его...милиционеры всех отделений, за исключением уволенных в отпуск, должны вести себя при¬лично, как подобает блюстителям социалистического порядка",
Эмоционально, от души, написан приказ. Не знаю, разбивал ли об пол, как Чапаев, начальник милиции табуретки, но в том, что он был до глубины души возмущён нерадивостью и разгильдяйством подчинённых, сом¬нений быть не может.
Поводов  для  такого  возмущения было,  вообще, достаточно. Ну мог ли не возмутиться грамотный начальник, когда один из его подчинённых зарегистрировал факт насильственного мужеложства не в графе "другие преступления против личности", а в графе "контрреволю¬ционные заговоры",  приписав сверху  "педерастия"?
В том же 1922 году начальник милиции четвёртого района, возмутив¬шись другими безобразиями, издал приказ следующего содержания: "...Ни комсостав, ни милиционеры не имеют права отказывать в своём содействии ни нуждающимся гражданам, ни сотрудникам, хотя бы сотрудники были дру¬гого участка. Каждый, стоящий на посту, видя какое-либо нарушение в участке товарища должен указать на замеченное нарушение, а если тако¬вой отсутствует, то принять меры самому. Сменившись с поста, или буду¬чи свободным от службы, проходя в какое-либо время по другому участку каждый чин милиции, заметив недопустимое, должен принять надлежащие меры и ни в коем случае не отказывать в просимом содействии товарищам другого участка. Что же касается перегона через границу к другому то¬варищу торговцев или подкидывания чего-либо обнаруженного, то таковые проделки буквально недопустимы. При разъяснении предлагаю предупредить всех чинов милиции, что неисполнение сего будет считаться игнорирова¬нием всех приказов и распоряжений и к таким лицам будут приняты самые суровые меры взыскания вплоть до отдания под суд."
Однако  жизнь  берёт  своё  и  милиционеры  пускаются  на  хитрости. Работники  реч¬ной  милиции  сплавляет утопленника вниз по течению до следующего участка, постовые переводят пьяных на другую (чужую) сторо¬ну улицы и  т.д.  и  т.п. 
Распущенность, оторванность от народа, может поставить  милиционера в некрасивое, а подчас и опасное положение. В марте 1924 года помощник начальника двенадцатого отделения милиции Соловьёв, член партии и Мос-совета, и милиционер Гришин распили пол-литра водки и пошли на  рынок проверять патенты на торговлю. В то время беспатентная торговля была очень мод¬ным занятием. Никто не хотел платить и уравнительный налог, составляю¬щий один процент с оборота. В 1925 году, например, ежедневно за беспа¬тентную торговлю милиция штрафовала пятьдесят-шестьдесят мелких тор¬говцев, правда, безрезультатно. Оштрафованный тут же, на глазах мили¬ции, продолжал торговать, перейдя на соседний угол. Особенно много бы¬ло торгующих фруктами крестьян. Много было и инвалидов. Их нанимали богатые торговцы, поскольку с инвалидов штрафы брались поменьше.
Всё  это  возмущало работников милиции. И вот, распалив¬шись от алкоголя и законного негодования, Соловьёв взял у одного тор¬говца мануфактурный товар и бросил его в грязь, а после этого встал на него и начал топтать ногами. Толпа и, главным образом, другие торгов¬цы, стали возмущаться, а  кто-то даже  крикнул: «Бей его, обезоружи¬вай!»  Этот  призыв  подхватили  другие. Тут в голове нашего блюстителя порядка стало проясняться и он яс¬но почувствовал, что его сейчас будут бить и очень жестоко. На его счастье по рынку проходил помощник прокурора Хамовнического района Клыгин. Он тоже понял, что его поднадзорного сейчас будут бить. Вре¬завшись в толпу, он представился и предложил выделить из собравшихся делегатов и отправиться с ним в одиннадцатое отделение милиции. Толпа согласилась, и вся депутация во главе с Клыгиным двинулась в отделение. Здесь, на совещании секретарей ком. ячеек и начальников отделений мили¬ции, Клыгин произнёс речь. Он говорил о том, что если так пойдёт даль¬ше, то милиционеры превратятся в городовых, что причина заскорузлости некоторых работников милиции в их отсталости, в крестьянском происхож¬дении. Клыгин говорил о фактах избиения арестованных, о направлении в суд дел на лиц, виновных только в том, что они находились в Москве без прописки. Он рассказал о случае, когда работники милиции арестовали и поса¬дили в тюрьму женщину только за то, что она ушла от мужа....
На совещании было высказано не мало здравых и ценных мыс¬лей. Многие кивали Клыгину и даже аплодировали  ему, но изменений в работе милиции  тем  не  менее не произошло.
Вообще, прекрасных порывов, нужных и своевременных приказов руко-водителями органов милиции тех лет издавалось не мало. Этому способс-твовало то, что в руководстве милиции   находились способные и достаточно  куль¬турные люди, а также то, что государство было ещё слабое и действова¬ло с учётом обстановки: старалось, когда было возможно, не обострять отношений с пролетариатом, не идти напролом. В 1918 году руководителя¬ми Совета Благушинско-Лефортовского района, например, были направлены руководителям районного комиссариата милиции письма с такими предпи-саниями: "Во время охраны булочных милиционеры должны уговаривать тол¬пу и ни в коем случае не держать себя вызывающе", или: "Будет...крест¬ный ход из церкви Преображения, которому предлагаем препятствий не чи¬нить и в тоже время принимать меры к устранению всяких хулиганских вы¬ходок с какой бы стороны таковые не исходили.", или с  такими вопросами: "Почему во вверенном Вам комиссариате продержали целые сутки реквизированных коров, по чьему распоряжению таковые были выдоены и куда девались две коровы?"   Действительно, куда?
Требовательность к своим сотрудникам проявляли и сами руководите¬ли органов милиции. Как-то в марте 1921 года руководители МУРа прош¬лись по квартирам, в которых их подчинённые проводили обыски, и уста¬новили, что в квартире №35 дома 11/28 по Каланчёвской улице, где жил Агафонов, агент Макаров по окончании обыска потребовал самовар и белый хлеб. За эти действия, "роняющие достоинство агентов МУРа" Макаров был арестован на пять суток. Другой агент, Кукушкин, был арестован на пят¬надцать суток за то, что "находясь в засаде, воспользовался мукой с разрешения граждан в месте засады". Кроме того, отмечая  в  приказе  некорректное  поведение сотрудников  милиции, начальник МУРа указывал на то, что это явление крайне недопустимо и будет впредь строго караться.
Строго взыскивали начальники с подчинённых и за рукоприкладство. Второго февраля 1921 года, например, приказом начальника МУРа был отс-транён от работы за нанесение побоев арестованным агент Кашаев А.П. Однако  никакие  меры так  и  не  не смогли изжить старых привычек. Способ установления истины с помощью насилия продолжал существовать. Стоит отметить, что самих уголовников такая форма обращения с ними представителей власти не очень-то возмущает. Это ведь и их метод. Именно в мордобое милицио¬нер и преступник находят общий язык. Здесь не представителя за¬кона и правонарушителя.  Есть  только тот, кто бьёт и тот, кого бьют. Преступ¬ники уважают силу и оскорблённого самолюбия не выказывают, как это де¬лают люди далёкие от преступной среды.  Это  и  понятно:  в  мире  мерзавцев нет  понятия  «честь».
Когда в начале шестидесятых годов мне на Петровке, 38 довелось увидеть такое избиение, меня начало трясти. Мне показалось диким и не¬естественным избиение человека, лишённого возможности защитить себя.
Попытаться  оправдать  эти    действия  можно   лишь  с  помощью  логики. Задержан преступник на короткий срок, время на длительные доп¬росы нет, улик тоже. Почему бы идти не от улик к признанию, а от приз¬нания к уликам? Что церемониться со всякой мразью, которая, выйдя на свободу, снова совершит преступление и, может быть, тяжкое? Кто-то му¬чается этими вопросами, а кто-то, не мучась, употребляет силу для дос¬тижения нужного  и,  как  он надеется, полезного  результата.
Не  только  мордобой, существовали в  милиции  и другие нежелательные явления, мимо которых начальство не могло пройти. Например, игра с оружием. По этому поводу в июле 1918 года начальником уголовно-розыскного отдела милиции издал такой приказ: "Мною замечено, что сотрудники часто без всякой надобности в канцелярии и инспекторских комнатах играют револьверами и даже щёлкают курками. В предупреждение могущих произойти несчастных случаев предписываю сотрудникам УРП в присутствии других лиц без на¬добности огнестрельное оружие из карманов и кобур не вынимать и отнюдь не позволять себе играть оружием или щёлкать курками ради баловства",
Такое предупреждение было совсем не лишним. В милицию пришло ра-ботать много мальчишек, для которых пистолет был ещё недавно игрушкой.
"Скорбный список", опубликованный в 1922 году и насчитывающий шестьдесят пять фамилий, свидетельствует о том, что милиционеры гибли не только от пуль бандитов, но и от неосторожного обращения с оружием. Так в двенадцатом отделении милиции на Малом Могильцевском переулке  (недалеко  от  Сивцева  вражка) в 1918 году от нечаянного выстрела погиб милиционер Кузнецов, в 1919 го¬ду - Гаранин, в одиннадцатом отделении на Дорогомилово-Тишинской пло¬щади в 1918 году был убит милиционер Круглов, во втором Пречистенском комиссариате в 1918 году убит милиционер Локне.
В ноябре 1927 года нелепый случай произошёл с участковым надзира¬телем 27-го отделения милиции Миллером. Говорили, что он дал поиграть заряженный ре¬вольвер своему трёхлетнему сынишке и тот, нажав ручонками на курок,  сразил  попашу Миллера наповал.  Бедный ребёнок от испуга даже заплакал. Так нелепо погиб старый член партии, участник гражданс¬кой войны, командир кавалерийского полка, имеющий семь ранений и нес¬колько контузий. Убийцу несли за гробом на руках и он от нечего делать пускал слюни. Поговаривали, правда, что Миллер покончил с собой по по¬литическим мотивам, но кто теперь в этом разберётся?  А  возможно  всё  это до¬сужие домыслы и клеймо отцеубийцы Миллер-младший носил всю жизнь со¬вершенно справедливо. Ведь не скрывали же власти факт самоубийства помощника начальника восемнадцатого отделения милиции (оно тогда находи¬лось на Селезнёвке) Ларюшкина. Высказывалось предположение, что Ларюш¬кин крайне переутомился на работе. Он приходил в отделение в пять-шесть часов утра и засиживался на работе до двенадцати ночи.
Милиционеры, конечно, гибли не только под колёсами трамваев, от случайных выстрелов и самоубийств. Главной причиной их гибели были убийства. После войны в руках преступников находилось не мало огнест-рельного оружия,  ну а  о холодном и говорить нечего.
Милиционеров, конечно,  учили стрелять. На то, чтобы достать оружие и произ¬вести прицельный выстрел отводилось не более пяти секунд. На вооруже-нии милиции в двадцатые годы не было ни "ТТ", ни "Макарова". Были пис¬толеты "Браунинг", "Маузер", "Штейер", "Дрезе", револьверы "Наган", "Волладог".
Пистолеты, как правило, были меньше, их легче было носить, но зато наган был надёжнее. Патрон в нём не заклинивало, как в писто¬лете, с предохранителя его не надо было снимать, а, следовательно, сэ¬кономив секунду, можно было сохранить себе жизнь. Калибр оружия, кото¬рым пользовались агенты, был не меньше 7,65 мм, поскольку выстрел из оружия крупного калибра валил преступника с ног. И всё же оружие, даже самое хорошее, не всегда спасало работника милиции. У бандита перед милиционером всегда есть преимущество: за ним первый выстрел. Вот нес¬колько случаев разных лет, когда работники милиции погибали при испол¬нении служебных обязанностей.
В семь часов вечера двадцать девятого апреля 1926 года, на Арба¬те, недалеко от Смоленского рынка, милиционер Корольков увидел банди¬тов, ограбивших магазин «Чаеуправления». Они пытались скрыться с места преступления на "лихаче". Корольков бросился за ними в погоню, вскочил в такси и около Горбатого моста через Москву-реку нагнал бандитов, но те выстрелили в него и убили. Похоронен Корольков на Ваганьковском кладбище. В конце декабря 1929 года. Среди серого, пасмурного дня, в Перове, бандиты убили сотрудника Центророзыска Л. С. Шарометова. Он сопровождал артельщика Всекобанка Пивоварова, нёсшего пять тысяч руб¬лей  в  банк. Когда-то Шарометов возглавлял розыск банды Яшки Кошелькова, от¬нявшей в Сокольниках автомобиль у Ленина,  и  вот  теперь  ни  с  того, ни  с сего   получил   от банди¬тов пять пуль, по пуле за каждую тысячу рублей. 
Убийства милиционеров не прекращались и в последующие годы. Шест-надцатого апреля 1935 года банда Лейферова, совершив ограбление, пыта¬лась скрыться с места происшествия с мешками, набитыми похищенным  добром. За-меститель начальника управления милиции первого района столицы Кандиа¬но настиг бандитов. Тогда  один из  них, Куняев, выстрелил в него и ранил. Кан-диано это не остановило и он, бросившись на бандита, сбил его с ног, но в этот момент главарь банды, Лейферов, выстрелил в Кандиано и убил его. В октябре того же года бандиты Куняев и Дермичев были замечены в кинотеатре, недалеко от Курского вокзала, милиционером Зверковичем, который стал преследовать их. Бандиты забежали в подъезд одного из до¬мов на Земляном валу, куда за ними последовал Зверкович. Там Куняев его застрелил, после  чего бандиты скрылись. В конце концов банда была выловлена и все  её  участники  приговорены  к расстрелу.
Незадолго до войны, в ночь на четвёртое марта 1941 года, И. П. Губонин и Г. С. Александров убили ударом колуна по голове милиционера, нёсшего дежурство у Итальянского посольства. Бандиты отобрали у него револьвер, с которым намеревались грабить  граждан.  Ока¬залось, что эти негодяи свою банду назвали «Обществом тихая смерть".
Встречаясь с преступником один на один, милиционер должен не толь¬ко хорошо стрелять, но и драться. В арсенале уголовного мира и в то время было не мало приёмов, о которых знали работники милиции. Приём одесской шпаны: удар головой в лицо часто практиковали хулиганы, прес¬тупники применяли также "вилку" - удар двумя пальцами в глаза или "датс¬кий поцелуй" - выпад, состоящий из трёх ударов: кулаком правой руки в лицо, локтём левой руки в живот и носком ноги в голень или коленом в пах. Применялся ещё "галстук" - преступник накидывал сзади на шею ве¬рёвку, или шарф и затягивал его, как аркан.
Преступник мог накинуть на голову милиционера снятые с себя паль¬то, пиджак или плащ, мог нанести удар в лицо полями твёрдой шляпы (ко¬телка), бросить в глаза песок, табак, перец, мог замахнуться палкой или ножом и нанести, воспользовавшись тем, что сотрудник, обороня¬ясь, поднял руки, удар ногой в живот. Женщины, отбиваясь от задержавшего их милиционера, могли ударить его концом зонтика, шпилькой от шляпы, связкой ключей, дамской сумочкой, в которой находились гиря или камень. Могли  они, наконец, искусать милиционеру лицо, руки. А уж об ос¬корблениях и угрозах, которые милиционерам приходилось слышать посто¬янно, и говорить не приходится. «Гад»,  «мусор», «мент  поганый», «сопля  в  мундире»  и  прочие мерзости могли обрушивается  на голову  милиционера,  а  он оскорбить  человека  права  не  имеет. Ужас положения милиционера состоит ещё и в том, что он на себя принимает всё недовольство граждан, вызванное неправильными или нежелательными решениями властей. При этом нельзя не учитывать и культурный уровень граждан, способных не только на гру¬бость и матерщину, но и на плевки в лицо, насилие. Виноваты в этом бы¬ли, конечно, не только люди, но, от части, и тяжёлые условия их жизни.
Одна проститутка на Павелецком вокзале обозвала милиционера не-цензурно. Было это третьего марта 1925 года. Когда её спросили, почему она это сделала, она ответила, что находилась в нервном состоянии "от этой проклятой жизни". Увы, жизнь для многих была  и  остаётся "проклятой",  но  от  этого,  как говорится,  не  легче.
Да, заглянув в московские "дыры"  нельзя было не ужаснуться  и  не  признать,  что  в таких  вертепах  не  могут  выростать  и  существовать  нормальные,  уважающие  себя  и  общество  люди.   Взять хотя бы сухаревские подземные уборные. В  них  грязь и смрад.  Взрос¬лые и мальчишки-беспризорники режутся в карты, проигрывают одежду всю, догола. Друзья выручают, дают на время чем прикрыться. Проиг¬равший тут же идёт на Сухаревку, крадёт,  что  придётся, и снова ставит похищенное на кон. Большинство игроков  в этих  уборных составляли  т.н. "занюханные", т. е. кокаинисты.  Обитали  беспризорники  также   в  ямах,   вырытых  у  стены  Китай – города  и  в  находившихся  около  неё  вечно  мокрых,  зловонных  уборных, здесь они  спали.  Уборные  эти   под  полукруглыми  черепичными  крышами  напоминали  домики,  стоящие    у  железной  дороги,  с  балкончиков  которых  дежурные   показывали  машинистам  флажки. 
Любили  беспризорники ночевать   в котлах,  в  которых  сезонные  рабочие  варили  асфальт.  По  окончании  рабочего  дня  котлы  ещё  долго  сохраняли  тепло.                Беспризорники   старались  сохранить   с  рабочими  хорошие  отношения  и,  когда  те  забывали  что – нибудь  на  рабочем  месте,  всегда  им  возвращали. 
По  отношению  к  другим   работникам,  и,  прежде  всего  к  работникам  торговли,  беспризорники  такой  чуткости  не  проявляли.   Нападали  целыми  стаями,  “на  шарап”,  на    какой – нибудь  лоток  Моссельпрома,  хватали  пачку   папирос  и  бежали  дальше.  Лотошница  за  ними,  конечно,  не  бежала:  пока  будешь  бегать –  остальное  растащут.   
Когда  в 1925  году   в  центре  города  появились  автоматы  по  продаже    табачных  и  кондитерских  изделий  беспризорники    наловчились  стачивать  об  асфальт  копейку  царского  времени  и  когда  этого  не  замечал  сторож  (а   к  автоматам  были  приставлены  сторожа)   опускали  монетку  в   щель.   Автоматы,  правда,   от  этого  ломались,  но   зато  беспризорникам  доставались  папиросы  и  шоколадки.
Между Малым Сухаревским и Малым Сергиевс¬ким   переулками  находился  т.н.  “рваный  переулок". Настоящее его название Цветной.  Там, в разва¬линах, в двадцатые годы, жили бездомные бродяги, занимались своим ре¬меслом под открытым небом  проститутки. У грязной стены на бечёвке висели  бельё и лохмотья, а рядом, прямо на земле, вповалку, положив кирпичи под голову, спали, пропьянствовавшие всю ночь, босые люди. По вечерам по переулку было опасно ходить: убь¬ют, или ограбят.  В  этом  переулке постоянно сводила счёты между собой и местная рвань. В ночь на седьмое июля 1925 года   здесь был убит Бузин - "Лёнька-лёт¬чик". Убил его Гусев с Трубной площади, вынюхавший весь кокаин, про¬дать который поручил ему Бузин.
Цветной бульвар тоже был не самым чистым местом. На бульваре постоянно обитали группы оборванных женщин. Лица их, опухшие от пьянства, были разукрашены синяками. С ними  рядом  находились  их мужики из той же спившейся братии. "Да¬мы" и "кавалеры" пили, матерились и дрались, а ночью, здесь же, на земле, укладывались спать. Их не смущали ни грязь, ни присутствие во¬нючего писсуара. Здесь же "дамы" пытались всучить себя прохожим за лю¬бую  цену.
Проституток  ловили,  помещали  в  концлагерь.  Один  из  концлагерей  находился  чуть  выше   Смоленской  набережной  и  назывался  “Новопесковским”  (По  имени  одного  из  находящихся  там  переулков).  Концлагерь  не  был  похож  ни  на  Освенцим,  ни  на  Майданек. В  нём  не  было  порядка  и  крематория.  Содержалось  там  несколько  сотен  заключённых.   Их   воспитывали,   приглашали  к  ним  артистов,  вместе  с  которыми  заключённые  пели  “Интернационал”,  “Дубинушку”  и  другие   песни.   В  Москве  и  под Москвой,  например  во  Владыкине  по  Савёловской  дороге,   создавались  колонии  для  проституток,  где   заблудших  обучали  ремеслу  и  приобщали  к   новой  жизни.    
И  всё-таки изолировать   всех  проституток  государство  было  не  в  состоянии.  Особенно много  их было в центре города. Об этом, в частности, говорит акт проверки, проведённой в августе 1922 года.  В  нём отмечалось, что "уличная торговля" производится в полном разгаре до двух-трёх часов ночи в продолжении всей Тверской, Дмитровки и пр. Тол¬пы торговцев настолько привыкли к бездействию милиции, что помимо пря¬мых нарушений бесчинствуют и хулиганят. "
В двадцатые годы в Москве насчитывалось пятнадцать тысяч проституток. Значительная их часть была больна венерическими заболеваниями и, прежде всего, сифилисом. По ста¬тистике за 1928 год сифилисом болела треть женщин лёгкого поведения. За это их не любили женщины  и побаивались мужчины.  Зато  к прости¬туткам  хорошо  относились  домоуправы, т. к. те исправно платили за квартиру, и  приезжие:  у  проституток  можно  было  переночевать.
Распространённость  венерических  заболеваний  подвигла  народных  поэтов  на  сочинение  лозунгов  в  духе  времени,  например, такого:  “Шанкеры,    бобоны - становись  в  колонны!”,  а  на  стенах  поликлиник   появились  плакаты:  “Сифилис  не  позор,  а  народное  бедствие!”  Кто-то, говорят,  на  таком  плакате,  в  низу,  приписал:  “А  мне  от  этого  не  легче”.
Со временем лицо московской проституции несколько изменилось. Ес¬ли в первые годы среди проституток было больше представительниц рабо¬чего класса и крестьянства, то к середине двадцатых годов стало больше "интеллигенток", «женщин из общества". Многие проститутки стали предс-тавляться дочерьми фабрикатов, аристократов. Это, наверное, должно бы¬ло повлиять на оплату, да и не всегда это было  неправдой. Разорялись  старые  гнёзда, выселялись  из  москвы  интеллигентные  семьи.  Поэтому  не удивительно,  что некоторые  из  ночных  дам  могли  заговорить  с  клиентом  по-французски. 
Одним из излюбленных мест "приличных" московских проституток был Петровский пассаж. Здесь "подрабатывали" жёны мужей, получавших двести - триста рублей в месяц, матери семейств, одним словом женщины,  которым  не  хватало денег. Они тихо бродили мимо витрин, разглядывая дорогие красивые вещи, а когда мимо них проходили мужчины, тихо и лас¬ково шептали: «Я живу недалеко»  и  прибавляли, заметив  внимание: « Тридцать рублей» . На тридцать рублей тогда можно было ку¬пить две коробки пудры "Коти", или три пары заграничных чулок, или фетровые боты, или модную шляпку. Красота требовала жертв, и женщины на них шли.
Несмотря на жилищный кризис мест для притонов всё же хватало. И на притоны разврата, и на наркотические, и для азартных игр, и просто воровские. Вот некоторые из них: в Головине переулке, между Трубной и Сретенкой находился т.н. "кокаиновый домик". Держали его мать и сын Новиковы. Журналист Шляхтер, его жена, артистка, и их приятель, журналист и писатель, Кардашов в 1925 году открыли притон опиума для интеллигент¬ной публики. Здесь можно было не только курить и нюхать, но прочесть маленькую книжонку рассказов француза К. Фаррера "В грёзах опиума", в которой восхваляется это одурманивающее зелье.
Прелести наркотического опьянения, описанные в рассказах Фаррера, были не для всех. Нанюхавшись кокаина в притонах Цветного бульвара и Домниковки, наши любители сладостных ощущений начинали страдать от страшного зуда кожи, им казалось, что по их телу бегают вши, крысы, змеи, что они подползают к горлу, вгрызаются в кожу и т. д. До такого состояния доходили,  возможно, не все и не сразу.  Зато от  всех  кокаин  требовал  денег  и  не  малых, а поэтому, как главная "дурь" тех лет,  толкал людей на   кражи, грабежи и убийства.
В двадцатые годы в Москве жило  более  тысячи китайцев.  Многие из них держали прачечные.  Жили  они обособленно, сохраняя свои обычаи. Привычными для них были опиум и застольные иг¬ры: лото, фишки, карты.  Поэтому,  естественно, в Москве су¬ществовали китайские опиумные и игорные притоны. Такие притоны были в доме №24 по Последнему переулку, в доме №12 по Первому Спасскому тупику, в домах №№5 и 20 по Большому Сухаревскому переулку, в доме №8, квартире №26 по Большому Кисельному переулку, в доме №3/2 по Садово-Спасской улице и по многим другим адресам. После событий на КВЖД многих китайцев репрессировали, так что не только притонов, но и прачечных не осталось. Конечно, наркотические притоны были не только китайские. Известен, например, "волчатник" в Проточном переулке. Хо¬зяйкой его была "касатка", грубая одноглазая баба, пользующаяся авто¬ритетом в воровском мире. К ней в дом приносили ворованное, здесь же всегда можно было достать кокаин.    “Королём  кокаина”  в  Москве  называли  некоего  Батинина – Батулина.  Когда  в  январе   1925 года  его  арестовали  агенты  уголовного  розыска,  то  в  доме его  они  обнаружили   маленькую  “кокаиноразвесочную  фабрику”  с  тремя  работницами. 
Борис Пильняк в повести "Иван Москва" писал:"...в притонах Цветного бульвара, Страстной площади, Тверских ямских, Смоленского рынка, Серпуховской, Таганки, Сокольников, Петровского парка  или просто в притонах на тайных квартирах, в китайских прачечных, в цыганских чай¬ных  собирались люди, чтобы пить алкоголь, курить анашу и опий, ню¬хать эфир и кокаин, коллективно впрыскивать себе морфий и совокуплять¬ся....мужчины в обществах "Чёрта в ступе", или "Чёртовой дюжины", членские взносы вносили - женщинами, где в коврах, вине и скверных цветчишках женщины должны быть голыми. И за морфием, анашой, водкой, кокаином, в этажах, на бульварах и в подвалах было одно и тоже: люди расплёскивали человеческую - драгоценнейшую! - энергию, мозг, здоровье и волю - в тупиках российской горькой, анаши и кокаина.” Горечь  переживаний  писателя  нам  понятна.  У  нас и  так  осталось  не  так  уж  много  энергии,  чтобы  расстрачивать  её  на  всякую  мерзость.  В  начале же  двадцатых  годов  закона,  запрещающего  торговлю  наркотиками  у  нас  не  было..  Официально свободное обращение наркотических веществ было запрещено  лишь четырнадцатого ноября 1924 года совместным постановлением ЦИК СССР и ВЦИК. Инструкцию о хранении и торговле наркотическими ве-ществами предлагалось издать Наркомздраву, что  тот,  разумеется,  и  сделал.
Что  же касается игр, то с появлением НЭПа появился  в  Москве и игорный бизнес. Поначалу было разрешено играть в лото, механический ипподром, разреша¬лись такие карточные игры, как винт, преферанс, бридж, безик. Вскоре, правда, свобода игорного бизнеса была ограничена. В соответствии с инструкцией №355, выпущенной по этому поводу 22 февраля 1922 года, за-ведения, получившие разрешение на организацию у себя определённых игр и уплатившие промысловый налог, не имели права организовывать у себя какие-либо другие игры без соответствующего на то дополнительного раз¬решения. Инструкцией категорически запрещались азартные игры, к кото¬рым были отнесены карты, лото, рулетка и другие. Вообще азартными были признаны игры, успех в которых зависел не столько от умения играть, сколько от удачи и шулерства, и в которых расчёт шёл на деньги. Следует добавить, что инструкция требовала, что¬бы вход в игорное заведение был свободным. Это позволяло хоть как-то следить за их деятельностью. Уследить за всем было, конечно, невозмож¬но. В игорном бизнесе были свои правила, не очень-то отличающиеся от приёмов обыкновенного мошенничества. И мошенники в игорном деле были свои, особенные. Завсегдатаи бегов, "тотошники",  например, создавали ажиотаж вокруг лошади, которая заведомо для них не должна была прийти первой, "мазчики" в ка¬зино увеличивали ставки, вовлекая деньги играющих в оборот заведения, а "благодетели", торчавшие у игорных столов, ссужали проигравшим день¬ги, беря в залог ценные вещи и договариваясь о встрече на следующий день. Многие денег для возвращения долга не находили и их  драгоценности переходили в руки "благодетелей".
К тридцатому году все игорные заведения в Москве были закрыты.  Оставались  существовать  подпольные  притоны и, в частности, притоны разврата.  В 1926 году работ¬никами МУРа был "накрыт" притон в квартире генеральши Обуховой, в доме №8 по Благовещенскому переулку. Благородная хозяйка, хорошая мебель, культурная обстановка делали это заведение привлекательным  для  приличных  людей. Притон "работал" с одиннадцати ночи до пяти утра и за это время в нём успева¬ло побывать до тридцати гостей. Знаком того, что свободных мест нет, был шарф на окне. Постучавшись, пришедшие говорили пароль: "архиерейс¬кий носик" или "чашка кофе". В случае каких-нибудь непредвиденных обс¬тоятельств заведение покидали через соседнюю квартиру, которую занимал дьякон.
В доме №12 по Второму Волконскому переулку, соединяющему Самотёч-ную улицу с Божедомской (ул. Щепкина), завела притон у себя дома двор¬ничиха А. Ф. Миндер. Её умерший муж когда-то был владельцем Старопок¬ровской аптеки и имел заводик по разливу минеральных вод, а последние годы держал чайную у Красных ворот. Когда в 1925 году мужа не стало Аделаиде Фёдоровне для того, чтобы как-то существовать, пришлось отк¬рыть  “заведение”.
В начале двадцатых годов притоны существовали и при некоторых ба¬нях. В сентябре 1923 года в Московском губернском суде слушалось дело о создании притона разврата в Сандуновских банях. Выяснилось, что банщики по требованию посетителей приглашали в номера женщин. Сто¬ила услуга сто рублей, половина из которых шла банщику. Проституток находили у подъезда, их там стояла очередь. Клиенты, если не указывали какую именно женщину им привести, получали ту, которую приводили им банщики. Такими услугами посетители "Сандунов" пользовались и до рево¬люции.
В апреле 1926 года работники МУРа накрыли притон разврата на Пят¬ницком кладбище. Там стоял маленький домик, который арендовал некий Акимов. Он торговал спиртным и пускал в дом парочки, с которых брал по пять рублей. Когда сотрудники милиции нагрянули в его кладбищенскую светёл¬ку, они застали там семь таких парочек.
Для милиционеров проститутки были, конечно, соблазнительны. Они всегда были готовы откупиться  от  них  натурой,  однако  пользоваться  их  услугами  многие  не  решались:  боялись  заразиться.   Находились такие, которые, пользуясь борьбой с проституцией, "ис¬пользовали" женщин совсем иных профессий. Так в ноябре 1926 года участковый 42-го  отделения милиции Павлов и агент МУРа Морозов в два часа дня пришли в общежитие "Нарпита" в Гончарном переулке и без всяких ос¬нований задержали, якобы за проституцию, Садошкину и Терентьеву, жив¬ших там со своими детьми. Милиционеры привезли женщин в дежурную каме¬ру и Павлов стал угрожать им высылкой на Соловки. Испугавшись, женщины не стали оказывать сопротивления. Губернский суд дал Павлову пять, а Морозову - четыре года лишения свободы.
Милиционеры 24-го отделения милиции Иванов и Широков в 1925 году приходили в Ермаковский ночлежный дом  (там ютилась нищета т. к. с пос-тояльцев брали всего по двадцать копеек за ночь) входили в комнаты, где спали женщины, поднимали одеяла, а, заметив молодых и симпатичных, забирали их как "нюхательниц" и уводили с собой. По дороге, под видом обыска, заводили в подъезд и насиловали. Милиционеров посадили. Началь¬ника отделения Маштакова привлекли к ответственности за халатность. Он поощрял пьянство и разврат в отделении. В насилии над женщинами, в возглавляемом им отделении, участвовали и другие сотрудники. Защищая одного из них, Константинова, адвокат Брауде, как это обычно делают в таком случае адвокаты, во всём обвинял потерпевшую. Он сказал, в част¬ности, такое: "Навозова (потерпевшая) пыталась подкупить своим кокетством Константинова, старалась пробудить в нём животные инстинкты и сумела это сделать. Константинов потерял облик милиционера и стал просто мужчиной, а Навозова для него - не арестованной, а просто жен¬щиной.”  Адвокат был прав: никакие милицейские галифе не спасут челове¬ка от грехопадения, если он его захочет.
Падению  нравов  способствует,  как  известно,  и  пристрастие  к  спиртному.
Как-то летом 1928 года милиционер 31-го отделения Черкасов, оде¬тый в форму, зашёл к хулигану Савоськину, который жил в доме №12 по Третьей Миусской улице. Савоськин ещё весной обещал его угостить и Черкасов этого не забыл. Зашёл, посидели, выпили. Тут пришёл ещё один местный хулиган. Когда компания стала вести себя шумно, соседи возмути¬лись, стали стучать в стену, угрожали вызвать милицию. Такой косности друзья стерпеть не смогли и стали соседей бить. Поскольку Савоськин жил в бельэтаже и матерщина хулиганов, как и вопли жильцов, стали дос¬тоянием улицы, перед окнами квартиры собралась толпа. Люди с интересом наблюдали за ходом сражения. Наконец появилась милиция, и вся троица под конвоем проследовала в отделение. Некоторые недоумевали: почему все милиционеры трезвые и опрятные, а один пьяный и растерзанный?
Седьмого августа того же 1928 года участковый надзиратель (с февраля 1932 года участковых надзирателей стали именовать участковыми инспекторами) Зименков зашёл в телефонную будку, стоящую у дома №7 по Петровке (теперь там сквер), где долго и мрачно мочился, приняв её за уборную. Злые языки утверждали потом, что это с ним не впервой, а уго¬ловники, почуяв запах милиционера, стали с тех пор обходить эту будку стороной.
Милиционер 17-го отделения милиции Егорченков двадцать четвёртого февраля 1929 года в состоянии довольно приличного алкоголь¬ного опьянения влетел в Иерусалимскую церковь, где происходило креще¬ние младенцев, и, громко матерясь, угрожал закрыть храм. Никакие уго¬воры на него не действовали, а когда его попытались вывести,  он стал скандалить и набросился на церковного сторожа Колесина. Сторож попы¬тался укрыться от него в алтаре, но Егорченков извлёк его оттуда и из¬бил. С большим трудом удалось доставить этого "стража порядка" в 44-ое отделение милиции на Новодубровской улице.
Егорченков  оправдывался тем,  что  боролся  с  религиозным  дурманом,  однако  рвения  его  начальство  не  оценило  и  из  милиции  уволило. 
Примером  особо  опасного  проявления  служебного  рвения  может  служить  поступок,  а  вернее,  преступление,  совершённое в 1926 году милиционером Фитинским. А дело было так. В подмосковье жил бандит Львов. Население Орехово-Зуевского района его боялось и не знало, как от него избавиться. Львова, конечно, нужно было арестовать, но милиционеры никак не могли застать его дома. Но вот однажды милиционеру Фитинскому  повезло.  Зашёл  он  к  Львову,  а  тот  си¬дит у самовара и чай пьёт. Что делать? Надо бы арестовать,да  боязно:  бандит-то  опасный  и  наверняка вооружон,  да  к  тому  же  силён,  как  чёрт,  при желании может в  окно  выкинуть.  И  завёл  тогда  Фитинский  с  ним  разговор, стал “давить на психику”. Говорил о его старушке-матери, которая нуждается в помощи, о его жене, детях, о том какая будет скоро светлая и прекрасная жизнь, как ценят люди добро и честный труд, как плохо их обижать, как подло пропивать награблен¬ное, накопленное людьми тяжёлым трудом и т. д. и т. п. и до того дого¬ворился, что бандит не выдержал, бросился перед Фитинским на колени и стал клясться завязать с преступной жизнью и прийти с повинной в мили¬цию. Фитинский, обрадованный своим успехом в деле перевоспитания отъ¬явленных бандитов, тоже расчувствовался и пообещал пойти с Львовым по всем инстанциям и добиться для него амнистии. На том и расстались. Придя в родное учреждение, Фитинский о своей психологической победе до¬ложил начальнику, Забелину Петру. Но вопреки всем ожиданиям услышал не похвалу, а несколько весьма нелестных и непечатных выражений в свой адрес, которые сводились к тому, что вся милиция района сбилась с ног, разыскивая Львова, а он, Фитинский, с ним чай пьёт и ведёт дурацкие разговоры, чем только дискредитирует милицию. Короче говоря, Фитинско¬му, если он хочет оставаться в милиции, было предложено задержать Ль¬вова до первого июля 1925 года, а если для этого потребуется убить Ль¬вова, то и убить. Фитинский покраснел, как рак, ему стало стыдно смот¬реть в глаза товарищам. Вдруг всю свою "педагогическую поэму" он уви¬дел совершенно в другом свете: он трус, который не смог задержать опасного преступника. Что скажут люди, узнав о том, что он вместо то¬го, чтобы схватить бандита, стал с ним болтать чёрт знает о чём, как какой-то вшивый интеллигент? А что если Львов обманул его и теперь смеётся над ним, а что если он кого-нибудь уже ограбил или убил? Отв¬ращение к себе смешалось в Фитинском с ненавистью к Львову. Теперь он от него не уйдёт!- решил Фитинский и поклялся показать какой он мужчи¬на. Вскоре такой случай представился. Был тихий летний вечер. Солнце клонилось к закату. Над  цветами  и  травами  в тёплом прозрачном воздуе  летали жуки и стре¬козы. Большие красивые бабочки застывали на зелени листьев. Всё дышало томлением и покоем. Фитинский подошёл к дому, вернее к бараку, в ко¬тором жил Львов. Бандит районного масштаба мирно сидел на скамеечке около белогрудой жены и наблюдал как перед ним, в траве, резвились два его сына, Фома и Никита. Фитинский подошёл к Львову и завёл разго¬вор о том, что пора, мол, ему, Львову, написать ходатайство во ВЦИК о помиловании. В благодарные глаза Львова он старался не смотреть. Нужно было решаться. Снова уйти ни с чем он не мог. Наконец, порывшись в портфеле, как-бы ища бумагу и карандаш, Фитинский достал из портфеля пистолет и выстрелил в раскаявшегося  уголовника. Тот упал, толи от пули, толи от неожиданности, но тут же стал подниматься. Фитинский выстрелил в него второй и третий раз. После  этого  Львов упал и затих. Кричать стали его жена и де¬ти. Никто не ожидал такого страшного   удара.
 Вернувшись в отделение, Фитинский накатал рапорт на имя Забелина. Он писал: "Согласно Вашему устному приказу доношу, что сегодня мною убит бандит Львов". Начальство опять возмутилось. Забелин кричал: "Заставь дурака Богу молиться!..." Все понимали, что совершено убийс¬тво и за него придётся отвечать. И, действительно, дело на Фитинского, Забелина и Савина, непосредственного начальника Фитинского, который и передал ему указания Забелина о доставлении Львова в милицию живым или мёртвым, было передано в суд. Адвокаты Трайнин и Бруштейн утверждали, что в действиях их подзащитных нет состава преступления и настаивали на прекращении дела, однако суд всё же объявил всем троим общественное порицание и запретил им на три года занимать милицейские должности. Однако  остаться  на  свободе  Фитинскому  было  не  суждено. Верховный Суд приговор отменил за мягкостью назначенного наказания. Вторым судом Фитинский был осуждён к лишению свободы.
Вернёмся же теперь к тем, кто представлял собою грязные краски Москвы и с кем милиция вела борьбу.
Если проститутками был оккупирован весь центр, то гомосексуалис¬тами были облюбованы его отдельные места. Таким местом, в частности, был сад "Эрмитаж". До 1934 года государство особенно в личную жизнь гомосексуалистов не вмешивалось. Только седьмого марта 1934 года, на¬кануне Международного женского дня, решив, наверное,  сделать подарок женщинам, оно ввело уголовную ответственность за мужеложство. В уго¬ловном кодексе появилась статья 154-а. Так седьмое марта стало "чёрным днём" гомосексуалистов  Российской федерации  и,  в  частности,  Москвы.
В 1934 году Московский городской суд рассматривал дело в отноше¬нии группы гомосексуалистов, существующей с 1927 года. Основателем её был некто Царёв, который ещё в первую империалистическую войну был ра¬нен в половой член и был вынужден отказаться от естественной половой жизни. Называл он себя "Катенька". Этим именем он подписывал письма своему любимому Елину, так и писал: "твоя Катенька". Нежность, с кото¬рой мужчины относились к своим собратьям по полу, вызывает умиление. Например один из членов этой компании Ровин, отдыхавший на курорте, в письме к Царёву и Елину, прося отпустить к нему другого гомосексуалис¬та, Жиляева, сообщает о том, что он с нетерпением ждёт его, "толстопу¬зенького". Компания часто собиралась в квартире "баронессы" по имени Пётр  и устраивала групповые сношения.
В одном из уголовных дел тех лет мне попались показания о таком гомосексуальном "бдении". Происходило оно в 1933 году. "В притоне на стенах рядом с Лениным и Сталиным - сообщает очевидец, - висел портрет бывшей царицы, порнографические, некоторые с оттенком шовинизма, отк¬рытки. Вывешивался плакат, регламентирующий программу разврата: "До 12 часов ночи выпивка в таверне, затем сладострастное утоление своих же¬ланий. Хозяину будут принадлежать двое по выбору", После выпивки, воз¬буждающих танцев и "цыганщины", которую исполнял "Вася-стекольщица", определяются пары и группы. Сначала просто обнимаются, исследуя "дос¬тоинства" своих партнёров, потом на полу, диване, кроватях, распрост¬раняя отвратительный запах, марая всё окружающее экскрементами и вазе¬лином, матерщинясь и визжа "для страсти", ползают друг по другу люди, не разбирая рот ли, рука, задний проход, хватают со стола закуску, пь¬ют мочу, облизывают мышечное кольцо заднего прохода..."
Да, отвратителен человек, ищущий наслаждения на путях, противоре¬чащих природе! Все эти алкоголики, наркоманы, токсикоманы по сути сво¬ей онанисты, убегающие от нормальной жизни,  к  которой  они  неспособны  по  той  или  иной причине,   в свой ничтожный  противоестественный мирок. Не принося че-ловеку морального удовлетворения, не радуя его ощущением собственного здоровья, результатами труда, творчества,  все эти напитки, порошки, таблетки превращают че¬ловека в своего раба, одаривая его суррогатами счастья. Онанизм,  конечно, досту¬пен и прост в употреблении: хочешь удовольствия - не влюбляйся, не схо¬ди с ума, не добивайся взаимности - всё под руками и ни копейки не стоит. Наркомания и алкоголизм хуже,  от  них  нельзя  отказаться.  И  ко  всем  этим  мерзостям  люди не  редко начинают  приобщаться  в  детстве!   
 Обследование несовершеннолетних, проведённое в Москве в 1922 го¬ду, показало, что восемь тысяч обследованных детей, от восьми до че¬тырнадцати лет, это дети, как  их  тогда  называли,  "лёгкой степени преступности": попрошайки, воришки, хулиганы. Ещё восемь тысяч детей, от четырнадцати до шестнад¬цати лет, нуждаются, по своей причастности к преступной деятельности, в крепких принудительных условиях труда, а четверть из них составляют "тяжёлые выродки, нуждающиеся в совершенно особых условиях воздейс¬твия".
Все эти "выродки" отравляли  да  и  отравляют жизнь москвичей и  к  ним  нужно   принимать жёсткие меры. В июне 1926 года вышло Постановление ВЦИК и СНК РСФСР об усилении ответственности за хулиганство, в декабре 1927 года Постанов¬ление "О мерах к усилению борьбы с самогоноварением", установившее, наряду с административной, уголовную ответственность за изготовление спиртного, а в 1928 году в Москве и некоторых других больших городах открылись широкие двери вытрезвителей. Вопрос об открытии вытрезвите¬лей давно назрел. Доставляемые в отделения пьяные не давали работать, загаживали помещение. Теперь их стали доставлять прямо в вытрезвители. Держали в вытрезвителях задержанных не более двадцати четырёх часов. С рабочих, крестьян, служащих, инвалидов, кустарей и красноармейцев за обслуживание брали по два рубля, а с прочих граждан (нэпманов, твор¬ческих работников и пр.) - пять рублей
Медицинский персонал мог выставить доставленному в вытрезвитель один из четырёх диагнозов: "Совершенно трезв. Лёгкое опьянение. Полное опьянение с возбуждением. Бесчувственное опьянение". В примечании сле¬довало указывать: запах денатурата, валерьяновых капель и т.д. (такого разнообразия продуктов химии, как стало потом, тогда не было и люди, бывало, напивались валерьяновыми каплями).
Поскольку одной милиции со всеми безобразиями сладить было не под силу, в конце двадцатых годов в  Москве стали создаваться дружины. В дружины принимали всех желающих. Поначалу, правда, не знали, как лучше исполь¬зовать дружинников и они топили печи в отделениях, подметали пол и разносили повестки. Двадцать пятого мая 1930 года вышло Постановление СНК РСФСР "Об обществах содействия милиции и уголовного розыска" ("Осодмил"). Членами этой организации могли стать граждане не моложе восемнадцати лет, не лишённые избирательных прав и не состоявшие под судом и следствием. Осодмильцы имели право составлять протоколы о на¬рушении постановлений местных Советов, они могли участвовать в обыс¬ках, конвоировании арестованных, несении постовой службы. В апреле 1932 года "Осодмил" был преобразован в "Бригадмил", или БСМ - "бригады содействия милиции", которые строились не по территориальному, как "Осодмил", а по производственному признаку.
Как это, к сожалению, часто бывает, преступники использовали существование БСМ в своих целях. Летом 1934 года в Сокольническом парке преступная группа, в которую входили Зубков, Ивашков, Перевалов и Прош¬кина, вооружённые финскими ножами и револьвером, под видом бригадмиль¬цев забирала на аллеях пьяных или парочки влюблённых, заводила их в глубь парка и грабила. Первой  милиционеры поймали  неоднократно судимую  Прошкину и она выдала остальных участников шайки. 
Но как бы ни омрачали подонки деятельность бригадмильцев их учас¬тие в борьбе с правонарушениями заслуживало уважения  со  стороны  граждан   и всяческого по¬ощрения со стороны государства. Добавим ещё, что преобразования в области охраны общественного порядка пополнились таким важным событием, как введением в 1928 году  должности инспектора по регулированию уличного движения. В декабре же 1931 года в Москве, как и по всей стране, стали действовать "Правила уличного движения". Они  просуществовали  до  1939 года.  Необходимость в  новых  “Правилах”  назрела давно. Машин в городе станови¬лось всё больше. Наряду с различными легковыми  автомашинами, по улицам  города гро¬хотали пятитонные   немецкие  "Бюссинги"  с  механическими  кузовами,  как  тогда  называли  самосвалы,   большие зелёные "Форды",  наши   грозные  “АМО”  и  другие  их  собратья   по  двигателям  внутреннего  сгорания. К  сожалению  на  всех  их  не  хватало хороших,   дисциплинированных  водителей. Ездили   машины  по  городу   как  хотели, как когда-то  извозчики,  не  думая  ни  о  других  участниках  движения,  ни  о  людях.  В  результате  на  улицах  возникал  заторы,  пробки.   Нижняя  часть  Тверской  улицы,  в  частности, была  тогда  узкая  и  кривая,  и   прохожим  не  редко приходилась   слышать  там  извозчичью  брань  шофёров,  выясняющих   отношения.
А  иногда   с  автомобильным  транспортом  происходили  какие-то  дикие  случаи. 18 июля 1934 году, например, автофур¬гон "Хлеб", ехавший со стороны Большой Богатырской улицы, упал с моста в реку Яузу. Трое находившихся в машине людей спаслись, а один, Лаш¬ков, утонул. Случалось, что  автомашины  выезжали  на  тротуар  и  давили  граждан.   
Как-то, управляя легковой автомашиной в пьяном виде, шофёр  Родионов сбил на Пятницкой улице милиционера, причинив ему травму головы, и скрылся с места преступления.  Вскоре  Родионова   поймали и судили. Сначала по статье 59-3 "в" УК РСФСР - "Нарушение правил трудовой дисциплины на транспорте" (тогда ведь специальной статьи, предусматривающей ответствен-ность за нарушение "Правил дорожного движения" не существовало, она появилась только в уголовном кодексе 1961-го года) Московский городской суд (председа¬тельствующий Хотинский) дал Родионову три года лишения свободы "с зап¬рещением водить машины во всех столицах Союзных республик, включая Ле¬нинград", но Верховный суд переквалифицировал  действия  Родионова  на ст.111 УК РСФСР - "Бездействие власти и халатность" и снизил  ему  срок  наказания до двух лет.  При  этом суд  сослался  в  приговоре  на  то,  что  травма головы для милиционера не является   столь уж тяжким последствием. 
Возможно  содеянное  Родионовым  больше  напоминало  халатность,  чем  нарушение  трудовой  дисциплины,   это  не столь  важно,   важно  было  заставить  водителей  хотя  бы бояться  наказания,  если  уж   нельзя  было  приучить  уважать  себя  и  людей  и  не  садиться  за руль  в  пьяном  виде. 
   
Принимались  в  городе  меры и к охране социалистической собственности.
В конце 1929 года в Москве вместо ночных дежурств  дворников вво¬дились ночные сторожа. Было установлено около четырёхсот постов. Сто¬рожа имели номерные знаки и свистки, а некоторые и оружие (охотничьи  ружья).
Рост хищений в государственных и кооперативных предприятиях пов¬лёк создание в мае 1931 года отдела по борьбе с экономическими прес¬туплениями (ЭКО), предшественника ОБХСС (отдела по борьбе с хищениями социалистической собственности). Произошли в  милиции и другие важные изменения. Всё большую власть в стране приобретали карательные органы. Они станови¬лись душой государства, поскольку страх за своё положение в результате экспериментов в сельском хозяйстве и некоторых других вопросах у руко¬водства страны возрастал. В храмы, молиться о своей безопасности, вож¬ди   не ходили, дружественных зарубежных стран у СССР практически не было. Оставалось одно: укреплять безопасность внутри страны силой. Силу решили собрать в один кулак. Для этого в декабре 1930 года нарко¬маты внутренних дел союзных и автономных республик были ликвидированы и организовано Главное управления милиции и уголовного розыска.  В июле 1934 года был создан единый аппарат Наркомата внутрен¬них дел (НКВД), в который вошли, как органы государственной безопас¬ности, так и милиции.
Вообще в начале тридцатых годов устанавливается порядок контроля над населением, над его передвижением, переселением и пр. В декабре 1932 года в стране вводится единая паспортная система, вступает в действие "Положение о паспортах". Правда,  во  многих  паспортах  ещё  не  было  фотографий.  Только  в  1937  году  всех  граждан  заставили  фотографироваться  и  вклеивать  фотокарточки.  Без  них  паспорт  считался  недействительным.  Так  вот,  с  1932  года,  все граждане  страны, кроме сельских, в шестнадцать лет стали получать паспорта. При аресте паспорт отбирался,  а  после  освобождения  из  мест  заключения  возвращался  с  соответствующей  отметкой. Человек, имеющий в паспорте отметку о судимости за опасное преступление, не имел права   жить в Москве и в её стокилометровой зоне. Уголовникам  пришлось  селиться в Кашире, Твери, Можайске и других городах, окружавших Моск¬ву.   Усилился контроль и за хождением оружия. В феврале 1932 года была  введена т. н. разрешительная система. Торговля, хранение и ношение ог¬нестрельного оружия  допускались только с разрешения органов милиции, а в марте 1935 года Главное управление милиции при НКВД СССР издало постановление, запрещающее ношение холодного оружия всем, кроме тех, кому оно необходимо по роду занятий.
В те годы у милиции был ещё один метод воздействия на преступный мир. Назывался он "приводом". Заподозрив кого-либо в совершении преступления, милиционер задерживал подозреваемого и доставлял в отделение. Привод заносился в справку о судимости и учитывался при назначении ме¬ры наказания.     Отношение к "при¬водам" было не однозначным. Кто-то считал их необходимыми, а кто-то вредными. Вред они усмат¬ривали в том, что агенты уголовного розыска, не умея, или не имея воз¬можности задержать вора во время совершения преступления, чтобы пока¬зать своё служебное рвение, приводили в отделение милиции известных им воров, которых вскоре  сами  отпускали. Воры, тем временем, прис¬матривались к сотрудникам милиции и внутреннему порядку в отделении. Кроме того, противники приводов считали, что привод позволяет лишний раз сотруднику получить взятку, а вору оговорить сотрудника в её получении.
Все изменения и потрясения, которые происходили в стране, каса¬лись и милиции, и, в частности, московской. В 1929 году в ней опять прошла чистка. Одного пролетарского происхождения для работы в милиции стало недостаточно. Стала необходимой незапятнанность сотрудника по отношению к руководству страны. Некоторых членов комиссий, проводивших чистку, интересовало не только отношение к оппозиции, но и "дела давно минувших дней". Бывало пожилой член комиссии, прищурив глаз, спрашивал испуганного милиционера, которому едва за тридцать "Вы участвовали в революционном движении 1905 года?" Тот, поморгав и откашлявшись, гово¬рил, что помогал строить баррикады. Тогда у пожилого члена возникал второй вопрос: "А какое наказание Вы за это понесли?" Наступала нелов¬кая пауза и опрашиваемый был вынужден признать, что наказания он не понёс. Следующая пауза становилась зловещей. У пожилого члена комисси возникали всевозможные жуткие подозрения, начиная с того, что отвечаю¬щий врёт и баррикад не строил и кончая тем, что он агент охранки и из-за его предательства революция и была разгромлена. Ему и в голову не приходило, что мальчишку просто могли не наказать. Хорошо, что эта мысль приходила председателю комиссии и он отпускал подозреваемого с миром, хотя пожилой член комиссии ещё долго продолжал хитро прищури¬вать глаз и ставить под сомнение выводы сотоварищей по комиссии. Так уж, наверное, устроен человек: высказав неправильное мнение, продолжа¬ет на нём настаивать, сознавая в душе его нелепость, и даже желать в душе, чтобы оно, вопреки всему на свете, подтвердилось. А сколько нес¬частных пострадало от неразумных решений, основанных на неправильных выводах, и сколько преступников ушло от ответственности из-за того, что следователи упрямо придерживались одной какой-либо версии и не же¬лали от неё отказываться! В жизни московской милиции, и особенно её руководства, были и приятные моменты. В 1928 году на Пятой Тверской-Ямской улице, напротив Краснопресненского Райсовета был построен большой жилой дом для работ¬ников милиции. Подобный дом строился и в Замоскворечье. Радость ново¬сёлов не омрачало даже то, что, въезжая, они давали подписку о том, что по оставлении службы в милиции они обязуются из дома выехать.
Конечно не только карательными мерами государство рассчитывало покончить с преступностью. Люди, чьим девизом было "бытие определяет сознание" не могли не сознавать  того, что, в конце концов, преступность смогут победить только хорошие условия жизни и культура. Построить школы, клубы, стадионы в один миг было нельзя, а вот покончить с самогонщика¬ми - другое дело,  можно. Государство, для того, чтобы создать самогонщикам конкурента в сентябре 1924 года стало выпускать двадцатиградусный спиртной напиток, назвав его "Русская горькая". Самогонщики в долгу не остались. Они снизили цены на свою продукцию и увеличили его крепость до пятидесяти градусов. Государство на это ответило увеличением кре¬пости "Русской горькой" до тридцати градусов.Кончилось тем, что «горькой» стали спекули¬ровать, пришлось устраивать облавы на спекулянтов.
Борьба с самогонщиками, спекулянтами, беспатентными торговцами, наркоманами отнимала много сил и времени у работников милиции. А надо было ещё бороться с хулиганами, ворами, мошенниками и прочим сбродом.
Хулиганов в  Москве  было  много  и  нередко  они  чувствовали  себя  в  ней  хозяевами.   Действовали  они целыми оравами. Вот, напри¬мер, как  они  вели  себя  в  Черкизово. Представьте:  кончился рабочий день, усталые люди возвращаются с ра¬боты домой, и  вдруг в проходящую по улице женщину попадает дохлая кошка. Хулиганы играют ею в футбол. Крик, мат, оскорбления. В находящийся не¬подалёку кинотеатр "Орион" лучше  вообще не ходить - все равно ху¬лиганы не дадут смотреть картину.
Были  случаи,  когда  хулиганы  и  до  убийства  доходили.
Двадцать  первого  апреля 1935 года в красный уголок треста "Мосс-тройканализация" в Филях ворвалась шайка хулиганов во главе с Бородули¬ным. Заведующий красным уголком Быков объяснил им, что идёт техничес¬кая конференция и посторонним там делать нечего. Тогда по призыву Бородулина: "Режьте, ребята, ножами!" хулиганы набросились на стоящих у входа граждан. Ударили ножами Быкова и председателя профсоюзного бюро Солдатова, смертельно ранили рабочего Забирова, ранили милиционера Ро¬говского и рабочего Рогова.
Летом и осенью 1933 года хулиганы активизировались в Пролетарском районе столицы, где находятся такие заводы как им. Сталина ("ЗИС"), "Серп и молот", "Динамо". Хулиганы избивали рабочих, издевались над женщинами, чёрти что творили в красных уголках и клубах. Действовали в районе две хулиганские группы. Одну  из  них  возглавляли Михеев по кличке "Кол¬чак"  и  Заравняев по кличке "Большой". Состояли в шайке и менее яркие личности под кличками: "Золотой зуб", "Матрос", "Море", "Точило", "Мартын" и другие. Михеев носил кинжал, Заравняев - металлическую пер¬чатку. Вторую группу возглавлял Сотченко. Особенно активизировали ху¬лиганы свою деятельность после того как Сотченко и его друг Андреев были исключены из драмкружка за разлагающее влияние на кружковцев. Уязвлённое самолюбие хулиганов, чей талант был отвергнут во имя поряд¬ка, стерпеть этого не смогло. Хулиганы решили, что красный уголок дол¬жен быть разрушен и разгромили его, разбив к тому же бюст Ленина.
Рабочих фабрики "Дукат" терроризировали хулиганы во главе с Ива¬новым по кличке "поросятник", который жил по адресу: М.Тишинский пер. д. 2/4, его ближайшим помощником  Васиным по кличке "колбаса" и Крупновым по кличке "Серёжка-шляпа". Как-то в драке с хулиганами из другого микро¬района они зарезали финками двоих.
По вечерам хулиганы распоясывались и у Храма Христа-Спасителя, на фасаде которого были слова: "Господи, силою твоею возвеселится царь". Царя не было, зато веселились хулиганы. На набережной летом загорали женщины, и гуляющие мужчины ими любовались. Хулиганы приставали к жен¬щинам и избивали мужчин. Милиция не могла с ними справиться. А место там было чудесное. Только гуляй да радуйся. Парк у храма был засажен деревьями редких пород, от реки веяло прохладой,
Но особенно распоясывались хулиганы на рабочих окраинах города. Во втором Донском проезде, около студенческого "Дома-коммуны" жили  строительные рабочие, приехавшие на заработки из разных деревень. По вечерам они собирались около  своих  бараков, пили самогон, играли на гармошке, дрались. Ссоры затевали то "сапожники", то "пензенские", которых обычно "сапожники" называли "волосатниками", т. к. те не стриглись. Восемнадцатого августа 1933 года "пензенские" здорово изби¬ли зачинщика драк со стороны "сапожников" Сафонова. "Сапожники" решили разобраться с "пензенскими". Последние, ожидая нападения, пригласили на подмогу корешей с Колокольникова переулка: Былинкина, Плотицына, братьев Липковых Василия и Александра. Жили они там в домах №№9 и 12 и слыли известными ворами и хулиганами. Узнав о надвигающемся сражении от уборщицы барака, комендант Иванов принял срочные меры: он забрал у жильцов гармонь, принадлежащую бараку, чтобы она не пострадала, и спрятал её. Двадцать третьего августа состоялось сражение. Ему пред¬шествовала алкподготовка. "Пензенские" выпили водки и вышли на улицу. Здесь они встретили того же Сафонова, который, не долго думая, ударил медной гирей по голове Василия Липкова и убежал в свой барак. Барак тут же был обстрелян камнями, кирпичами, гирями. Когда стёкол в них не осталось "пензенские" и приданные им силы с Колокольникова с криками "режь всех!" ворвались в барак. Здесь, в тёмном коридоре, у двери, за которой спрятался Сафонов, был зарезан, не принимавший участия в драках, Дашутин. Другие участники драки пострадали меньше. Неизвестно чем бы всё это кончилось, если бы побоище не было прекращено вызванны¬ми красноармейцами.
Поводом к избиению для хулиганов  могло послужить всё, что угодно: очки, шляпа, приличный костюм, нерусская физиономия, лыси¬на, шевелюра, наконец, просто улыбка. Вот, например, что произошло двадцать девятого апреля 1936 года со слушателями Центральной школы нацменов.  Школа  эта  находилась в т. н. "доме Фамусова" на Пушкинской площа¬ди.  В  нём  когда-то  жила  красавица  Римская - Корсакова, заставлявшая  мужчин  на  балах  прыгать  через  обруч, а её  служанка  Дуняша  стала  прототипом  фамусовской  служанки  Лизы.  Так  вот,  когда наши  нацмены:   Абдулаев, Исмаилджанов и другие возвращались с торжественного первомайского вечера в прекрасном, приподнятом настрое¬нии и пели узбекские песни, потому что они были узбеками и им хотелось петь, к ним подошли  Кузьмичёв, Бекасов, Медведев, Зорин и другие, все¬го шестеро, и стали обзывать их чурками, азиатскими мордами и прочими малоприятными словами. Один из узбеков по фамилии Нурутдинов попытался разъяснить хулиганам политику партии и Советской власти в национальном вопросе (тогда и среди узбеков встречались идеалисты), но  кто-то из "старших братьев" его  толкнул  и он упал. Хулиганы разбежались.  Около  общежития   хулиганы  снова  напали  на  узбеков.  В руке у Кузьмичёва  на  этот  раз был нож, у Бекасова камень, а  у Зорина палка. Они  стали бить Мамедова, ударили ножом в горло Абдулаева и в плечо Исмаилджанова. К счастью Абдулаев остался жив. Хулиганов арестовали. Кузьмичёв 22 июня 1936 года был осуж¬дён к расстрелу, который ему Верховный суд заменил десятью годами ли-шения свободы.
К  сказанному  можно  добавить,  что  ранее,  в  двадцатых,  начале  тридцатых  годов  Школа  нацменов  называлась  Коммунистическим  Университетом  трудящихся   Востока  имени  Сталина.  Были  в  Москве  и  Коммунистический  Университет   национальных  меньшинств  Запада  имени  Мархлевского  в  Петроверигском  переулке,  и  Университет  трудящихся  Китая  имени  Сун - Ят - Сена   на  Волхонке.   Советские  коммунисты  были  уверены  во  всемирной  победе  учения  Маркса  и  готовили   в  старых  московских  зданиях  лидеров  новой  эпохи.   
В двадцатые годы в Москве ещё существовал обычай проводить кулач¬ные бои. Обычно они проводились зимой на льду Москвы-реки, недалеко от храма Христа-Спасителя, и в них отличался один моряк, фамилию которого история для нас, к сожалению, не сохранила. Дрался он здорово. Русская драка развлечение, вообще красочное. В ней нет устрашающих поз, каких-то фигурных стоек и прыжков. Русские отдаются драке, как музыкант великому произведению, как птица полёту, как женщина любимому человеку, безог¬лядно и страстно. Люди, вообще, любят делать то, что у них хорошо полу¬чается. У русских хорошо получались драки, и они их любили. Со време¬нем, из-за того, что власти не поощряли этот вид развлечения, драчуны стали выбирать для боёв более укромные места. Например, двадцать вось¬мого января 1923 года на железнодорожных линиях между Александровским (Белорусским) и Савёловским вокзалами сошлись в кулачном бою жители Ямской слободы и Сухаревского рынка. Участвовало до тысячи человек. Главную силу дерущихся составляли ломовые и легковые извозчики. Начи¬нали драку, как всегда, мальчишки. Когда драка была в самом разгаре, нагрянула милиция, потребовала прекратить побоище, но на неё никто не обращал внимания. Правда кто-то рявкнул: "Вас, что ли, бьём, уходите пока целы" и снова полез в драку. Утихать бой стал лишь после того как милиционеры открыли стрельбу.
Ещё седьмого марта 1926 года, в "прощёное воскресение", кулачный бой должен был состояться у Бабьегородской плотины, но конная и пешая милиция его быстро пресекла.
Для крупных столкновений были и другие причины. До наших дней в Москве сохранились будки, где сидят чистильщики обуви. Внешне они на¬поминают цыган, но москвичи их всегда называли "армяшками". На самом деле они ассирийцы. Много лет назад они заняли свою "нишу" в московс¬кой жизни. Они чистят обувь, продают шнурки, стельки, гуталин. Для большинства из нас они загадка, несмотря на всю простоту их ремесла.
Конечно, в Москве чисткой обуви занимались не только ассирийцы. В 1930 году Москве неожиданно появилось много русских мальчишек с ящичками и щётками, которые занялись этим ремеслом, но скоро их самодеятельность была прикрыта и на чистку обуви снова вернулась монополия ассирийцев. В Москве даже существовал Центральный союз ассирийцев. Москвичам все ассийрицы казались одинаковыми. На самом деле это было не так. В фев¬рале 1925 года "Вечерняя Москва" поведала о том, что в столице живут ассирийцы двух племён: тиараи и канаи. Тиараев десять семей, а Канаев - шестьдесят. Все они турецкоподданные. Стоянки для чистки обуви им определял Союз ассирийцев, арендующий места у МКХ (московского комму¬нального хозяйства). Так продолжалось три-четыре года и всё это время племена вели между собою войну за лучшие точки в городе. Зута Михайлов был канаем. Он имел точку у дома №35 по Тверской (на углу Леонтьевско¬го переулка, ныне улицы Станиславского). Когда дом стали ремонтировать, Михайлову пришлось пересесть к дому №37 (на угол Гнездниковского пере¬улка). Вскоре он заболел и его место занял Вазиров из племени тиарай. Когда Михайлов выздоровел и пожелал вернуться на своё место, Вазиров его не пустил. Не помогло и обращение в Союз ассирийцев. Вазиров нико¬го не слушался. Кончился спор побоищем. Несколько человек было ранено, один убит. В суде Вазиров заявил, что ассирийцы решили не топить друг друга и молчать. Действительно, как ни бился с ними суд, они твердили одно: ничего не видели, ничего не знаем.
И всё же до нас дошёл рассказ одного ассирийца о таком побоище, произошедшем, правда, несколько раньше, в декабре 1924 года. В Мос¬ковском архиве хранится протокол, составленный по заявлению Мирзаева Калебара Георгиевича тридцати семи лет, персидскоподданного из города Урби. Он рассказал следующее: "В Москве существуют две группы ассирий¬цев. Первая состоит из казаков ("ашкретов" по ассирийски). Возглавляет её бывший князь округа Дизин (Турция-Персия) Малик-Дишо Лазар (по русскии Осип Лазар), проживающий в доме №3 по Третьему Самотёчному пе¬реулку. У него имеются помощники: "Дьякон Инвия" - Михаил Гевардизов - управляющий домом, в котором живёт князь, Александр Адамов, Даниил Дзервитаев и другие. Князь находится на иждивении казаков, которых насчитывается около трёхсот. Вторая группа, это группа т. н. крестьян. Они большей частью не организованны. Проживают они в доме №20 по Жива¬рёву переулку, в доме №9 по Уланскому переулку, в домах №№ 4 и 7 по Лукову переулку и в доме №26/6 по Домниковке.
Двадцать второго ноября 1924 года состоялось заседание комиссии по выдаче мест для чистки обуви, которая заседала в помещении Цент¬рального союза ассирийцев (Каланчёвская улица д.№23/40). Председателем комиссии был священник-архиерей Бит Алхазов, который переменил своё звание, именуется теперь Атури. Один из наших "крестьян", а именно Се¬мёнов Яков Иосифович, потребовал от князя перераспределения мест, пос¬кольку князь распределил места неправильно: дал своим приближённым по несколько мест для чистки обуви и самые лучшие, в то время как кресть¬янам было дано очень мало мест и плохие, а, кроме того, Семёнов обви¬нил князя в том, что тот распределил места без согласия комиссии, чле¬ном которой он, Семёнов, являлся, и потребовал от князя перераспреде¬ления мест. Князь отказался и заявил, что он князь и, как князь, и как председатель комиссии может распределять места, как хочет. Тогда Семё¬нов ответил, что в Советской России князей нет и он никаких князей не признаёт, а, кроме того, заявил, что Лазар (т. е. князь) брал взятки за предоставление хороших мест. Это было принято Лазаром за оскорбление и его главный помощник Михаил Гевардизов (дьякон Инвия) заявил, что мы покажем тебе, как оскорблять князя. На том и разошлись. Спустя месяц князь через стариков-ассирийцев предложил крестьянам прийти к нему на поклон и с условием, что у того, кто его оскорбил, будут вырезаны гу¬бы. На поклон "крестьяне" не пошли и своих выдавать не стали. На сле¬дующий день, двадцать третьего декабря 1924 года князь распорядился прекратить работу по чистке обуви в Москве, а вечером "казаки" стали подтягиваться к домам, где жили "крестьяне". У домов ассирийцев в Уланском, Лукове и Живарёве переулках собралось по сотне "казаков". До вечера двадцать четвёртого всё было спокойно, а в восемь часов вечера на дом №20 по Живарёву переулку было совершено нападение "казаков". Сперва напало человек тридцать, а потом сто пятьдесят. Были выбиты ок¬на, двери, избиты палками несколько "крестьян". В доме от испуга умер девятимесячный ребёнок и заболели две женщины. Нападение было пресече¬но вмешательством милиции. Никого из "казаков" задержать не удалось. В тот же день было совершено нападение на "крестьян", живущих на Домни¬ковке. Утром двадцать пятого декабря двести "казаков" напали на дом в Уланском переулке, но благодаря милиции и дворникам избиение не прои¬зошло, а вечером агенты ГПУ арестовали князя Лазара и его приближён¬ных. Пока две недели князь сидел в ГПУ всё было спокойно, но когда его освободили, нападения "казаков" на "крестьян" возобновились. Кроме то¬го, князь через своих помощников передал "крестьянам", что за то, что он, князь, сидел две недели в тюрьме нужно внести контрибуцию и прийти к нему на поклон, а иначе он будет мстить, т. к. согласно обычаю, за оскорбление князя полагается месть.”
 Сколько правды в этом рассказе сказать не берусь, но факт остаёт¬ся фактом: для драк и поножовщины в Москве существовали разные поводы.
Помимо кулачных боёв и сражений между ассирийцами  обострялись в Москве  и  в  подмосковье  отношения   местных  жителей  с  цыганами.   Разница  между  цыганским  пением  и  цыганами,  наверное,  не  меньше,  чем  между  русскими  гениями  и  простой  пьянью.   Конокрадство,  да  и  вообще  воровство,  у  цыган,  как  и  у  спартанцев,  не  считается  зазорным.   Местное  население  этого  своеобразия  цыганам  не  прощало.  В  начале  1926  года,   недалеко  от   подмосковного  города  Пушкино,  крестьяне   сожгли  на  костре   цыгана,  укравшего  коня.   В  самой  Москве  к  цыганам  тоже  относились   не  лучшим  образом  и   не  желали  их  соседства.  Пойдя, как  говориться,  навстречу  пожеланиям  трудящихся,  Моссовет  в  апреле  того же года   запретил  цыганам   “раскидывать  свои  палатки”  в  пределах  Московской   окружной  железной  дороги.   Цыгане  подались  за  город,  но  и  тут   то  и  дело  возникали   стычки  между  ними  и  местными  жителями.  В  Измайловском  лесу  произошло  настоящее  побоище  между  цыганским  табором  и   местными  парнями.   Прекратить  его  конной  и  пешей  милиции   удалось  с  большим  трудом.          
  Не  жилось  мирно   местному  населению.   Из-за  всякой  ерунды.  возникали  драки в общественных местах и, в частности, на рынках.  Так восемнадцатого сен¬тября 1925 года у входа на Сухаревский рынок возникла драка между во¬рами. В драке был убит вор-рецидивист Василий Никитин по кличке "Вась¬ка-Москва". Кличку "Москва", надо сказать, носил не только Никитин. И в послевоенные годы в Москве был вор под этой кличкой, который мог бритвой разрезать майку на мокром теле, не коснувшись кожи. Большие специалисты воровского ремесла в те далёкие годы составляли основу преступного мира. Квалификация воров и милиционеров шла параллельным курсом. Такие воры как Агапов по кличке "Мурзик", Сергеев - "Карие глазки", Лёшка Петроградский - "Васька-шмаровоз", Карев - "Колька-ко¬роль советский" и другие были хорошо известны работникам московского уголовного розыска.
Нередко  мы слышим от стариков о том, что в их времена та¬кого безобразия не было, был порядок. Увы! Согласиться с этим можно далеко не всегда. Казалось бы, что после репрессий 1937 года в стране  установился такой порядок, что люди бояться не то что безобразничать, а, вообще, рот разевать. Но этого не случилось. Хулиганы оставались хулиганами. В Краснопресненском районе, например, в 1938 году действовала шайка хулиганов. В неё входили нигде не рабо¬тающие Нарышкин Михаил по кличке "Лётчик", Лапшин Михаил по кличке "Лапша", его брат Борис - "Лапша вторая", Штукатуров Владимир, Блохин Сергей по кличке "Жеребец", Шилов Николай по кличке "Мавруха", Крючков Алексей по кличке "Крючок". Промышляла компания и раздеванием пьяных, а в ночь на двадцатое июля 1938 года под угрозой убийства затащила к забору школы №93, около Краснопресненского парка, инкассатора конторы очистки домоуправлений Краснопресненского района Людмилу Родионову и изнасиловала. Во время изнасилования Блохин колол Родионову иголкой, чтобы она была резвее и не лежала "как палка",
Хулиганы действовали и средь бела дня.
Наглость их не знала границ и не удивительно, что их дейс¬твия, начинаясь с обыкновенного хамства, порой заканчивались изнасило¬ванием, грабежом, а то и убийством,
Двадцатого июля 1936 года на Чистых прудах катался на лодке маляр Михаил Белянин. Ни с того, ни с сего, подплыв к лодке, в которой ката¬лись девушки, вырвал у одной из них сумку. Сначала девушки приняли действия Белянина за своеобразное хамское заигрывание, но когда тот, вынув из сумки деньги, бросил её обратно в лодку девушек, те поняли, что с ними не заигрывают, а просто грабят. Они стали кричать, звать на помощь, а маляр, тем временем, подплыл к берегу и хотел с деньгами смыться, но граждане его задержали.
Первого мая 1938 года на Загородном шоссе шайка пьяных хулиганов, в которую входили Есипов Герман, Соловьёв Константин, Волков Иван, Со¬ловьёв Георгий подошли к палатке, торгующей квасом. Около неё стояла длинная очередь. Им захотелось капустки "провансаль", которой там тор¬говали, а в очереди стоять не хотелось. Полезли без очереди. Когда Со¬колов и Коровин, сделали им замечание, Волков в ответ ударил Соколова, а Соловьёв Константин с криком: "режьте, ребята", ударил финкой по го¬лове Коровина, после чего Есипов всадил нож в бок Соколова, а Волков порезал финкой руку Журавлёва. Хорошо ещё, что потерпевшие Соколов и Коровин остались живы.
Воровской мир  не  только  мерзок,  но  и разнообразен. От нищего бро¬дяги до образованного и умного мерзавца – вот  диапазон  лиц, занимающихся этой "профессией". На ворах не лежит каинова печать, как на убийцах, их не мучит совесть ("Бог велел делиться"). Их добродетель - удачная, счастливая кража. "Доброму вору всё в пору" - говорят они о похищенном. Разнообразие же способов хищения позволяет вербовать в воровское сословие людей разных  наклонностей  и ремёсел.
В  двадцатые  годы  у воров, как у проституток и гомосексуалистов, были свои "места" в Москве. Скверик на Триумфальной площади, где теперь стоит памятник Ма¬яковскому назывался "пятачок". Здесь воры встречались, заводили связи. Воров здесь можно было встретить самых разных.
        Встречались,  например, воры, не гнушавшиеся тяжёлого физического труда ради достижения результата. Кражи они совершали с помощью подкопа, или "кобура", на воровском жаргоне. Об одной такой краже говорила вся Москва. А дело было так. На углу Большой Дмитровки и Столешникова переулка находился меховой магазин Госторга. В ночь на двенадцатое октября 1928 года в нём произошла кража на десятки тысяч рублей. Двери, замки и окна в магазине оказались целыми. Кража была совершена через пролом в стене, к которому вёл подземный ход. В МУРе знали несколько специалистов по таким кражам. Одним из них был сын бывшего начальника московской сыскной полиции Швабе. Правда, в то время он числился арестованным и должен был находиться в тюрьме. Одна¬ко, как выяснилось, Швабе к тому времени убежал из Сокольнического исправдома и где находился - неизвестно. Тогда агенты нагрянули к не¬му на квартиру с обыском и нашли в ней похищенные меха. Когда осмотре¬ли место происшествия, то установили, что тоннель до магазина протя-нулся на несколько метров и что подземные работы преступники освещали с помощью специального кабеля. И вот еще, что было обидно: подкоп длил¬ся дольше двух недель, за это время работники уголовного розыска три раза выезжали на место подкопа по сигналам работников магазина, но ни¬чего не поняли и, следовательно, ничего не сделали. Правда, выставили пост, но когда постовые менялись и пост на полчаса оставался пустым, преступники копали изо всех сил и выкопали-таки подземный ход в мага¬зин, посрамив тем самым стражей порядка.
Кража мануфактуры с проломом стены магазина, находившегося в доме №27 по Сретенке произошла в ночь на шестое июня 1925 года. Преступни¬кам удалось скрыться и их не нашли.
Мерлин, Печура, Грановский, Фалановский, Лурье, Алескер-Кушель, Гольбранх и Харащ сняли помещение для столярной мастерской в подвале под складом треста "Моссукно" и, проделав дырку в полу, как крысы, та¬щили потихоньку со склада мануфактуру. Ими же было снято помещение для "часовых дел мастера" по соседству с магазином "Красный платок" на Сретенке, откуда они также, сделав пролом, похитили товары. Преступни¬ки были арестованы и осуждены.
Громила, как тогда говорили, Михневич по кличке "Акробат" в ночь на двадцать второе декабря 1924 года проломил потолок в магазине "Шел¬котрест" на углу Столешникова переулка и Петровки и похитил товаров на три тысячи рублей. Подобным способом он из магазина, находившегося в доме №27 по Сретенке (том же самом) в ночь на девятнадцатое января 1925 года похитил товар на десять тысяч рублей, а в ночь на двадцать восьмое февраля 1925 года из магазина Русско-Бухарского акционерного общества, в доме №11 по Третьяковскому проезду, похитил каракулевые шкурки и манто на сумму более двух тысяч рублей. Часть похищенного бы¬ла найдена в квартире его сожительницы Монастырской.
Большинство же  воров подкопов не делало, стен и потолков не ломало,  сейфов  не  взламывало. Основными их орудиями  были, ловкие руки, быстрые ноги и на¬ходчивость.
Вот, например, воры редкой "профессии" - "похоронники". Некто Матвей Ишкин имел высшее образование, был когда-то офицером, но за шу¬лерство его изгнали из полка, затем служил управляющим великокняжеско¬го имения. После революции трижды привлекался к уголовной ответствен¬ности за мошенничество, но вину его ни разу доказать не смогли и от¬пускали. А тем временем ему исполнилось тридцать три года. Нужно было как-то жить. И тут Матвея потянуло к покойникам. Поступил он на работу в похоронное бюро. Получив заказ на гроб он приходил к заказчикам "от¬мерять" покойника, а заодно прихватывал что-нибудь на память из доро¬гостоящего.
Другой "похоронник" - Константин Бурмин. Ему тогда было тридцать четыре года. Узнав о чьей-либо смерти он, под видом рассыльного, при¬носил в дом умершего венок с лентой, на которой ("это же надо!") была фамилия покойника, да не того. Бурмин, конечно, извинялся, обещал всё поправить, переменить ленту и прочее. Время он зря не терял. Пока ус¬танавливал венок, узнавал некоторые подробности об усопшем, во всяком случае, его фамилию, имя и отчество. Через некоторое время он возвра¬щался с "правильным" венком и объяснял, что в конторе всё перепутали и послали не тот венок. В квартире он что-нибудь крал во время своего первого посещения и прятал в венок, в котором специально для этого сделал хитроумное приспособление. Оставив второй венок, он с первым по¬кидал, благодарных ему за чуткое отношение, близких покойного. Таким способом Константин Бурмин совершил десятки краж и попался на сбыте краденного: каракулевой шапки и золотых запонок.
Среди воров - "похоронников" были и такие, которые приходили в квартиры под видом "плакальщиц", мойщиков трупов. 
Жили  в  Москве  и  воры - поджигатели. Подожгут ночью дверь в каком-нибудь де¬ревянном доме и кричат: кидайте вещи, мы посторожим. Перепуганные жильцы вещи побросают, а воры с ними и смываются.
А  в   середине  двадцатых  появился  в  городе  какой-то  маньяк- пироман,  который  поджигал  музеи.  Поджёг  музей  Л.Н.Толстого  на  Кропоткинской  улице,   Исторический  музей,   музей  “Останкино”,  музей  изящных  искусств  имени  Пушкина.   Он  приходил  в  музей  как  посетитель  и  незаметно  оставлял  в  каком – нибудь  укромном  месте  склянку,  бутылку  с   зажжённой   жидкостью.   К  счастью,  огонь  во  всех  случаях  удавалось  во - время  потушить.      
Зинаида Беко, жившая в квартире №10 дома №10 по Благовещенскому переулку, домов не поджигала и ни чьей смерти не ждала. Она вычитывала в бюллетене по обмену жилой площади адреса, приходила по ним, якобы с целью обмена, и что-нибудь крала.
Были воры "банковцы". Они всегда хорошо одевались и выглядели очень деловыми. Приходя в какое-нибудь кредитное учреждение, они выс¬матривали человека с портфелем, похожего на кассира, и подменивали свой пустой с тряпьём на его с деньгами, а то и просто незаметно реза¬ли портфель кассира, похищая из него деньги.
Представляю какое потрясение переживали люди, у которых крали ты¬сячи государственных денег. Но не меньшие потрясения причиняли воры, похищая жалкие копейки бедных людей. В 1920 году одна женщина, которая жи¬ла в доме №19 по Протопоповскому (Безбожному) переулку, после того как её обокрали на Сухаревском рынке, вернувшись, домой, повесилась, оста¬вив четырёх детей. В 1922 году другая, жившая в Сущёве больная, нетру¬доспособная женщина пошла купить хлеб на последние деньги и  их у неё украли. Она вернулась домой, задушила  двух  своих детей и сама удавилась. Вот какой бывает цена "блатной романтики".
На рынках тогда распевали: "Пролетарии всех стран, берегите ваш карман". Воров-карманников было много. Подразделялись они на "ширма¬чей-шпану", "ширмачей-урок", "гастролёров", "марвихеров". Последние были воровской аристократией. Хорошо одевались, в обществе появлялись с дамой и не редко очень привлекательной. Мелким воришкам было не до дам. Многие из них не имели постоянного места жительства и ночевали, как тогда говорили, в "гостинице Ветрова", т. е. на улице. Воровали они больше на рынках, где кроме них воровали нищие воры ("стрелки"), босяки, базарные воры ("хламидники"), мальчишки "подносчики", которые предлагали гражданам поднести им до дома тяжёлые свёртки и, сделав пять шагов, бесследно исчезали, "отвёртчики", один из которых крал, а другой отвлекал внимание жертв, и другие многочисленные и пакостные ублюдки.
Для того, чтобы кошелёк или бумажник не выскользнул из потных и жирных пальцев, воры натирали их толчёной канифолью ("каня")
Были воры "ширмачи". "Ширмач" носил ширму, т. е. набрасывал на левую руку пиджак, или плащ. Эта ширма прикрывала действия его правой руки. Прижавшись к жертве, он ощупывал её карманы, а потом одной рукой оттягивал карман, а другой проникал в него. В своей одежде (пальто, брюки) у вора карманы были прорезаны, что позволяло, в случае опаснос¬ти, выкинуть похищенное, не вынимая рук из карманов. Передача  похищенной  вещи  от  одного  вора  другому  и  третьему   называлась  “перепулька”. Надо ещё сказать, что все карманы у воров в те годы имели свои названия. Например наруж¬ные карманы пиджака и пальто назывались "верхушки", внутренние нагруд-ные - "скулы", маленькие нагрудные карманы пиджаков - "чердачки", кар¬маны жилета - "ужарки", задний брючный - "очко" и, наконец, боковые брючные - "шкары". Когда вор, совершая кражу, расстёгивал карман, то говорили, что он его "распрягает".  Передача  похищенной  вещи  от  одного  вору  другому  и  третьему  на  месте  кражи  называлась  “перепулька”. Вот такая терминология. Кошельки, бумажники, документы воры никогда у себя не оставляли, а выбрасывали в урны, под скамейки и прочие места.
Вор "пушкарь" "работал" на вокзале. Он подсаживался к какой-ни¬будь женщине и начинал разговор. Оказывалось, что он едет туда же, ку¬да и женщина, чуть ли ни на ту же улицу. Несколько раз он куда-то ухо¬дил, прося соседку приглядеть за его корзиной или чемоданом. Не выдер¬живала и женщина. Ей тоже надо отлучиться хоть не надолго. Когда она возвращалась, ни соседа-попутчика, ни её вещей не было. Другие воры на вокзалах незаметно меняли свои корзины со всякой дрянью на чужие, с добром. Были и такие, которые свои корзины и чемоданы без дна ставили на корзины и чемоданы своих жертв и, прихва¬тив их за ручки, скрывались.
А сколько было людей просто нечистых на руку, готовых в любой мо¬мент что-нибудь украсть. Колодков и Панкратов, например, первого ок¬тября 1928 года пытались похитить громкоговоритель со Стромынского сквера. Зачем он им понадобился?   А  кому  понадобился  асфальтовый  котёл  весом  в  тонну,  который  находился  у  ворот  завода  имени  8  марта?  А  два  телеграфных  столба,  тихо  стоявших   в  саду  Первой  городской  больницы,  кому  они  мешали? – Их  ведь  тоже  украли.
У пролетарского писателя Ивана Рахилло двадцать первого октября 1926 года в "Доме писателей" на Тверском бульваре кто-то спёр полушу¬бок из романовской овцы, в кармане которого находились рукописи его  произведения. Писателю было обидно, что рукописи украли из-за полушубка, а не полушубок из-за рукописи.
Воров не останавливала ни святость места кражи, ни имя потерпев¬ших. Пятнадцатого июля 1925 года Иванов взломал несгораемый шкаф в Храме Христа Спасителя и пытался похитить деньги, но был задержан.
Был ещё такой случай. Утром седьмого июня 1927 года сторож церкви Иверской божьей матери на Большой Ордынке открыл храм и чуть не упал в обморок. Перед ним, медленно покачиваясь, висел на верёвке отрок. Ви¬дение не рассеилось и после неоднократных крестных знамений, которые сторож сотворил. Когда в храм пришли работники милиции, они вынули из петли труп мальчика и осмотрели его. В карманах штанов нашли фальшивые драгоценные камни, которыми в те годы украшались иконы. Очевидно маль¬чик, а это был, как выяснилось, тринадцатилетний Франс Надзвицкий, принял стекляшки за настоящие драгоценности, залез в церковь, чтобы их похитить, но, очевидно, запутался в верёвке, пытаясь вылезти на крышу церкви, и задохнулся. Верующие потом всё говорили: “Бог наказал!”
Десятого июня 1935 года воры обокрали квартиру знаменитого лётчика Н. П. Каманина, героя Советского Союза и будущего наставника космонавтов, который жил на Конюшковской улице. Они взломали замок квартиры. Через неделю воров, Антонова и Юлина, задержали и нашли у них часть похищенного.
Когда жертвами преступлений становились известные люди, милиция работала особенно активно, К поискам виновных подключался местный преступный мир и расследование, как правило, завершалось успешно.
Были воры "домушники", они воровали в домах граждан, и воры "го-родушники", они крали в государственных учреждениях, Такие "городушники" обкрадывали магазины. Особенно много их попа¬далось в Мосторге (ЦУМе). Воры прятались вечером в каком-нибудь укром¬ном уголке, а после закрытия магазина действовали. Многие первым делом шли в гастрономический и кондитерский отделы и там отъедались, потом шли в отделы готового платья, галантереи и набирали вещи, а затем пря¬тались с ними в каком-нибудь укромном месте и ждали открытия магазина, чтобы незаметно из него выйти. Кому-то это удавалось, кому-то нет. Один такой воришка был задержан в соседней пивной, куда зашёл сразу после кражи и, захмелев, расхвастался своим "подвигом".
Как-то в 1929 году в "Мосторге" решили остаться две девчонки. Они спрятались в трансформаторную будку. Их там и заперли заботливые слу¬жащие магазина. Прошла ночь, потом день, потом ещё ночь, но дверь всё не открывали. В конце концов девчонки стали барабанить в дверь и умо¬лять выпустить их. Наконец их выпустили. Одна оказалась профессиональ¬ной "городушницей", а вторая - "гражданкой города Парижа" Жанной Гуро, дочерью недавно умершей француженки - служившей воспитательницей в семье русских аристократов. Жанна окончила семилетку и жила на иждиве¬нии родственников в небольшом провинциальном городке. За сидение в будке получила она месяц исправдома.
Другая городушница, семнадцатилетняя Лена, и её подружка в том же 1929 году спрятались в гардеробе Мосторга, где и уснули. Были они го¬лодные и уставшие. Когда проснулись, была ночь. Они, первым делом, нап¬равились в кондитерский отдел, отвели там душу. Потом перешли в парфю¬мерию. Здесь скинули с себя жалкие обноски, вымыли свои  худые и нежные тела  духами, одели на себя всё новое, потом набрали разных милых ве¬щиц, о которых могли только мечтать, а чтобы скоротать время до откры¬тия магазина, зашли в гастроном и взяли бутылочку сладкого вина. Когда выпили и повеселели, стали играть, петь, танцевать, да так, что притоми¬лись и прилегли на кровать (на такой хорошей кровати они никогда в жизни ещё не лежали!) и уснули. Служащие Мосторга застали их спящими. Они что-то бормотали во сне и от них пахло духами. Они были очень милы в новых красивых платьях, даже будить их было жалко. Суд тоже пожалел их и дал каждой по году условно. Вскоре Лене захотелось повторить ноч¬ную сказку. Она выспалась и снова пошла в Мосторг, спряталась в том же гардеробе. Потом опять кондитерский отдел, вещи, снова гардероб, где утром её и застали работники прилавка. Во второй раз сказки не получи¬лось, была самая обыкновенная кража и дали ей за неё год вполне реаль-ного исправдома. Лене тогда шёл восемнадцатый год. Родной матери она не помнила. Мать умерла, когда ей было семь месяцев от роду. Девочку удочерила помещица, в имении которой она родилась. Эту помещицу Лена и считала своей родной матерью. В 1917 году восставший народ, получив свободу, зарубил на глазах пятилетней Лены её неродную мать. После этого Лена стала заикаться, на людей смотреть исподлобья, как загнан¬ный зверёк. До 1924 года она находилась в детдоме. В пятнадцать полю¬била вора, стала с ним красть. На фабрику и в общежитие не брали. Ски¬талась по ночлежкам. Освободившись из исправдома, продолжала воровать. Так и сгинула, пропала девочка...
Став городушницей, женщина нашивала спереди на трусы большой кар¬ман, куда прятала похищенное. Карман назывался "катькой". Если воровка не ус-певала спрятать украденное в "катьку", прятала под юбку, между ног.
"Городушники" считали себя воровской аристократией. Их не били, как "домушников" разъярённые потерпевшие, а с почётом доставляли в ми¬лицию. У них всегда было оправдание перед собой и людьми. "Государсто не обеднеет",- говорили они. Государство с одной кражи, действительно, не обеднеет, а вот кооператив рыбаков на Серпуховской площади в 1925 году, когда воры похитили у него бочку паюсной икры весом три пуда (сорок восемь килограммов), обеднел. И какая зараза съела столько па¬юсной икры до сих пор остаётся загадкой.
"Домушники" проникали в квартиры разными способами: и с помощью отмычек, и с помощью подбора ключей, и с отжимом ригеля замка топором. Они лезли в окна, запускали в окна и форточки "удочки" и выуживали с их помощью вещи.
В  особенно  голодные  годы   (1918 - 1921)  развелись  в  городе  “охотники  за  провизией”.  Известно,  что  люди, не  имеющие  холодильника  (а  их  в  то  время  вообще  ни  у  кого не  было)   в  холодное  время  года   заворачивают  во  что-нибудь продукты   и   вывешивают  их  за  окно.   Лишены  такого  преимущества  лишь  жители  подвалов  и  первых  этажей:  они  опасаются, что   продукты  похитят  воры.  Жители  же  второго, а  уж  тем  более  третьего  этажа,  воров  не  боятся.  Воры  же  нашли  управу    на  этих   оптимистов.  Они   привязывали  к  палке  острый  нож  и   срезали  им  узелок  с  продуктами,  висевшийц  в  форточке  второго  этажа.  Если  одной  палки  было  мало,  то  к  ней  привязывали  другую,  а,  если  надо,  то  и  третью.   С  помощью  такого  нехитрого  приспособления  воровали  и  лампочки  в  подъездах.  Для  этого   вместо  ножа  к  концу  палки  приделывали  половинку  чёрного  резинового   мячика   каким  играли  дети.   Половинка   эта  охватывала   лампочку  и  вору  оставалось  только  крутить  палку  чтобы  её  вывинтить.         
“Прибор”, которым  вор  выворачивал  лампочки,  потом  хранился  в  криминалистическом  музее  МУРа,  в  Гнездниковском  переулке,  организованном  в  1924  году.   Там  же  хранились   рулетка,  конфискованная  в  игорном  доме,    бархатная  маска  бандита  “Сашки-семинариста”,  фотографии  извозчика-убийцы   Комарова,  убицы-палача  Котова,  лучших   ищеек  МУРа:  Джима  и Дэзи.  Музей  был  призван  хранить  в  памяти  работников  милиции  уловки  и  злодейства  преступников.  Врага  надо  знать. 
Воры  прибегали   ко всяким  хитростям.  Семён Мейстер и Валентин Свибильский познакомились в марте 1935 года с некой Сухановой, узнали её адрес (жила она в доме №3 по Нас¬тасьинскому переулку) и назначили ей свидание. Суханова принарядилась и пошла на встречу, а Мейстер и Свибильский,  тем  временем,  прямо к ней домой. Взлома¬ли дверь, похитили вещи на полторы тысячи рублей и скрылись. Погорели они на грабеже. Третьего апреля 1935 года Свибильский зашёл в мастерс¬кую кустаря Лейтмана в доме №4 по Девятой Черкизовской улице, как за¬казчик. Когда он с хозяином обсуждал работу, в мастерскую ввалился Мейстер в милицейской форме и с наганом за поясом. Физиономия у него была красная и от него несло перегаром, так что Лейтман сначала дейс¬твительно принял его за милиционера. Мейстер назвался работником уго¬ловного розыска, после чего стал производить обыск. Имущество Лейтмана на сумму 2230 рублей было им конфисковано, у Свибильского он отобрал револьвер "Маузер". Оставив Лейтману расписку об изъятии конфискован¬ного имущества и арестовав Свибильского, Мейстер вместе с ним попытал¬ся скрыться, но друзей задержали потерпевший и оказавшиеся так не к стати для них граждане. Сначала налётчиков приговорили  к расстрелу, но Верховный Суд заменил его десятью годами лишения свободы.
В 1928 году в третьеразрядной гостинице "Урал", что в Первом За¬цепском переулке, поселилась шайка "домработниц". Они давали объявле¬ния в газетах под вымышленными фамилиями, поступали на работу, а потом обкрадывали своих нанимателей. Этим, в начале двадцатых годов, промышля¬ли и дети, которых сердобольные граждане подбирали на улицах как беспризорных.
Творились  в  Москве  дела  и  пострашнее.   Жертвами   преступников   становились  хорошие,  уважаемые  люди.
В доме №8 по Конюшковской улице (его давно не существует) жила семидесятитрёхлетняя Зинаида Ивановна Соболевская, сестра Соболевского Сергея Ивановича, академика и профессора двух университетов, который её и содержал. Старушка жила не богато, но кое-что от прошлого времени у неё осталось, а в те годы вокруг людей, сохранивших у себя "остатки прежней роскоши" заводились отвратительные насекомые, алчные и жесто¬кие, стремившиеся на счёт этих остатков поживиться. Некая Захарова, жившая неподалёку и как-то помогавшая хозяйке в уборке квартиры, наве¬ла на неё знакомых бандитов: Петрова, Тетина, Добровольского и Прово¬торова. В ночь на двадцать седьмое февраля 1935 года бандиты перелезли через забор на участок Соболевской, взломали замок и вошли в дом. В первой комнате спала няня детского сада, который расположился в доме Соболевской, Осликовская. Она закричала, но ей тут же зажали рот и приказали молчать. Бандиты попытались войти в комнату Соболевской, но она была заперта. Тогда они заставили Осликовскую попросить Соболевс¬кую открыть дверь. Осликовская постучала. Послышались шаркающие шаги, и Зинаида Ивановна спросила из-за двери: "Ты что, Люба?" Тогда Осликовс¬кая, дрожа всем телом, пролепетала: "Бабушка, откройте, во дворе кто-то ходит". Соболевская открыла дверь, и Добровольский выстрелил ей в голову. Бандиты забрали ложки, вазочки, ризы от икон. Награбленное по дешёвке продали и на вырученные деньги пять дней пьянствовали.
Погибла  от  рук  преступников  и  другая  профессорская  вдова - Александра Александровна Иловайская. Она была второй женой Дмитрия Ивановича Иловайского, известного историка, деда Марины и Анастасии Цветаевых. Жили  когда-то Иловайские в собственном доме с полукруглыми окнами под номером шестнадцать,  недалеко от церкви "Старого Пимена" в Старопименовском переулке. В 1919 году Д. И. Иловайский умер, дом заселили, оставив его вдове одну комнату. Замечательная библиотека Иловайского, в двадцать тысяч томов, была, согласно  завещанию  покойного, передана Историческому музею. Музей библиотеку не взял. Работники  его  сказали,  что  книги  ставить  некуда, и оставили их на попечение Иловайской.  В 1923 году дом был сдан в аренду "Мукмельстрою". В него въехал уполномоченный этой организации от закавказских республик по фамилии Кухаренко. Тот стал распоряжаться не только своим имуществом, но и книгами Иловайских. К тому же добивался, чтобы Александру Александровну переселили в меньшую комнату. Иловайская, испугавшись действий уполномоченного и опасаясь за библиотеку,  решила навести справки о новом "хозяине" и пошла в представительство закавказских республик. Там ей сказали, что такой уполномоченный был, но с января 1924 года он свой мандат не продлил и чем он теперь занимается сказать не могут. Александра Александровна обратилась в прокуратуру с просьбой спасти библиотеку от "самозванца". Тогда Кухаренко смотался в Баку, привёз оттуда "мандат" и с этим "мандатом" тоже пошёл к прокурору, настаивая на привлечении Иловайской к ответственности за клевету. Там уцепились за это заявление, как за повод, чтобы разобраться с этой тайной советницей, помещицей, дворянкой, вдовой Иловайского, "пресловутого историка" царских времён, а, главное, сподвижника доктора Дубровина, возглавлявшего "Союз русского народа". В заметке, помещённой в "Вечерней Москве", о ней сказано: "маленькая горбатая старуха", а представитель обвинения в судебном заседании так прямо и сказал: "Время Иловайских прошло..."  Суд дал Иловайской два года и взял под стражу.   В  конце  концов,  после  разных  мытарств,  старуху,  наконец,  освободили  и  она  вернулась  в  свою  комнату.  Здесь,  храня  библиотеку  мужа,  она и могла  закончить  свою  жизнь,  но  судьба  распорядилась  иначе. 
В доме №16 по Старопименовскому переулку жила  домработница Грищенко со своим сыном  и  сожителем  Мецатуновым.  Тот  привёл  в  дом  приятеля,    Калиновского.   Оба  они нигде не работали и, естественно, нуждались в деньгах. К тому же лелеяли мечту о богатстве и о приобретении автомобиля. Решили  для  этого совершить преступление: убить и ограбить Иловайскую, о  богатстве  которой в  их  доме  ходили  разговоры.  Участвовать  в  преступлении  пригласили Алиханова - шофёра  автобазы Санитарного управления. Алиханов согласился.
23  ноября 1928 года, в десять часов вечера, когда Иловайская вышла из дома, Мецатунов, Калиновский и Алиханов подошли к ней и Алиханов сильно ударил её по голове. Иловайская упала без чувств. Когда она начала шевелиться Калиновский ударил её топором по голове, а Мецатунов - пять раз ножом. Потом они обыскали её одежду, взяли сумочку, в которой находилось сто шестьдесят рублей и золотой крестик с цепочкой, а труп бросили под пол, находящейся во дворе, общественной уборной. После этого открыли ключом Иловайской её комнату и взяли из неё всё, что могло представлять для них какую-то ценность и что могли унести. Через два дня три урода уехали в Тифлис. В начале января труп Иловайской, объеденный крысами, был обнаружен. Сотрудники МУРа посетили Грищенко и обратили внимание на находящуюся у неё пустую коробку папирос "Басма". Грищенко не курила, а по имеющимся у них сведениям такую коробку жители  дома  видели у убитой. Грищенко  вскоре после пропажи Иловайской стала хлопотать о том, чтобы ей передали её комнату, сообщить же куда уехал её сожитель Мецатунов вместе с Калиновским не смогла. Выяснилось, что исчез из Москвы и Алиханов. Подозрение пало на эту  троицу. Вскоре в руки оперативников попало письмо Грищенко, адресованное Мецатунову. В письме она сообщала о допросе в МУРе и о том, что милиционеры интересовались папиросной коробкой. Агенты МУРа выехали в Тифлис и там задержали  преступников. Суд осудил Калиновского и Мецатунова к расстрелу, Алиханова - к десяти и Грищенко - к восьми годам лишения свободы.
Но  что  значат  все  эти  сроки  по  сравнению  со   злодеянием,  совершённым   этими  выродками?   В  каком  страшном  сне   может  привидиться  человеку   такая  его  кончина,  какая   постигла   Александру  Александровну  Иловайскую?   
А  чем  были  виноваты  люди,   встретившиеся  на  пути  банды  Васьки-цыгана?  Банда  эта  орудовала  летом  1925 года  в  Подмосковье  и  наводила  ужас  на  дачников. Входило в неё семь бандитов:  Дерюгин по кличке "Сенька большой", Бредов по кличке "Митяня", Егоров - "Васька рыло" и другие. В Кускове они убили мужа и жену Масловых, убили  ещё неизвестных мужчину и женщину, изнасиловали и задушили девочку, в Вишняках застрелили муж¬чину, в Чухлинке изнасиловали и убили женщину, другую женщину убили в Чесменке. В Люберцах бандиты задушили ремнём и прикончили колом мужчи¬ну. Когда Ваську поймали, он после первого же допроса в Таганской тюрь¬ме, удавился. И правильно сделал. Жаль только, что его примеру не пос¬ледовали остальные участники банды.
А  что  творили  бандиты   в  Москве?
В квартире №13 дома № 50 по Покровке, там, где находилась церковь Иоана Предтечи, жил священник Остроумов. Бандиты Минтусов-Абрамов, Акулов, Михеев и другие четвёртого февраля 1934 года проникли в квар¬тиру через форточку на кухне и постучали в комнату Остроумова. Когда священник открыл дверь, бандиты нанесли ему ножами двадцать два удара. Совершив убийство, они забрали серебряные ложки, ризы от икон и, уст¬роив погром в квартире, скрылись. Двадцать первого марта эта же банда ограбила квартиру №79 дома №10 по Ново-Басманной улице. Взяли дамские часы, браслеты, перебили статуэтки, порезали вещи, сломали радиоаппа¬ратуру, разбили бюст Ленина. Всего банда совершила четырнадцать ограб¬лений и пять убийств.  Как - то  в  феврале 1934 года, около кинотеатра "Крым"  близ Курского вокзала,  бандита  Минтусова задержал бригадмилец   27-го отделения милиции Шибаев. До отделения милиции он бандита не довёл. Минтусов двумя выстрелами убил Шибаева и скрылся. В конце концов банду удалось ликвидировать. Все её участники  были  приговорены   к   расстрелу.
В  тридцатых  годах  с бандитами   перестали  церемониться  и  это  дало  свои  результаты:  с  бандитизмом  в  Москве  было   практически  покончено.   Без  ответа  остался  только    вопрос:  откуда   в бандитах  это  варварство,  эта  страсть  к  разрушению?    Может  быть  для  этих  изголодавшихся,  одичавших,  выросших  в  нищете   людей,  вообще  ничто,  кроме  еды,  не  представляло  ценности?  Наверное. И  тем  не  менее  с  этими  людьми  надо  было  вести  самую  отчаянную  и  упорную  борьбу.  Борьба  эта  стоила  милиции  не  одной  жизни.
Перестрелки на улицах Москвы были  ярким  и опасным зрелищем. Однажды,  12 ноября 1934 года, во время такой перестрелки, которая  произошла в центре города, в Охотном ряду, был ранен, проходивший поблизости, вице-консул Турции Секи-Рея. Его отправили в больницу. К счастью рана была не опасной, и он вскоре приступил к своим вицеконсульским обязанностям. Следует заметить, что в те годы граждане проявляли активность в преследовании и задержании преступников. И молодёжь была отчаянная, да и многие из тех, кто постарше, ещё не забыл своего участия в боевых действиях и не боялся рисковать жизнью. Так летом 1936 года прохожие помогли задержать бандитов. Банду возглавлял Василий Васильевич Гри¬шин. Он недавно был освобождён из "Белбалтлага". В Москве организовал банду. Грабили магазины, лавки. Как-то заскочили в мастерскую Шульмана в доме №35 по Тверской (на углу Гнездниковского переулка), ско¬мандовали: "Руки вверх!" и приступили к ограблению. В это время в мастерскую вошёл заказчик Проскура. Ему пригрозили пистолетом и прика¬зали лечь на пол. Когда бандиты ушли Проскура развязал Шульмана и вместе с ним выбежал на улицу. Здесь они подняли крик. Грабители пус¬тились наутёк. За ними по улице Горького бежали Шульман, Проскура, ми¬лиционеры и прохожие. Бандиты стали отстреливаться, ранили одного ми¬лиционера, но и это не остановило преследователей. В конце концов, бан¬да была поймана. Её главарь - Гришин приговорён к расстрелу.
Жестокость всегда отвратительна. Объяснить её, скорее всего, мож¬но эмоциональной тупостью преступника, его умственной и психической неполноценностью,  наконец,  социальными  причинами.  К  тому  же войны: империалистическая, гражданская, революция, белый террор, красный террор, разруха, одичание и, наконец, первородный грех русской революции - убийство царской семьи, превратили Россию в мировую плаху, с полей которой долго ещё несло запахом  мертвячины. Убийство стало обрядом классовой ненависти, способом добывания элементарных человеческих благ, основой авторитета многих и многих.
Двадцать восьмого января 1926 года власть призналась в убийстве бывшей царской семьи. В "Известиях" была опубликована статья "Расстрел семьи Романовых". В ней сообщалось о расстреле одиннадцати человек: Николая, его жены, сына, четырёх дочерей и четырёх приближённых. Сооб¬щалось и о том, что трупы были сожжены и брошены в шахту в урочище "Четыре брата" под Екатеринбургом, а драгоценности убитых конфискова¬ны. "Всё было окончено настолько основательно, - не без гордости сооб¬щала газета,- что белые в течение двух лет не могли найти могилы". Од¬ним словом: учитесь, ребята, как надо работать!
Убийств в Москве совершалось много.  По  страсти,  по  злобе,  по  мерзости  человеческой. Преступники умерли, свидетелей, навер¬ное, тоже.   Осталось несколько уголовных дел в московс¬ких архивах, копии приговоров, статьи и заметки в газетах и журналах.   
Начнём  со  страстей  человеческих.
Олег Николаевич Фрелих, артист московского драматического театра, был молод и красив. Жил он в квартире №11 дома №9 по Гранатному пере¬улку со своей молодой женой, Верой Николаевной. Она тоже была актрисой и служила в Малом театре. Её фамилия по сцене была Валицкая. Внешне это была прекрасная пара. Но жизнь её не сложилась. Виной тому была неуправляемая натура Олега Фрелиха. Эту натуру, по всей вероятности, он унаследовал от отца, закончившего жизнь в сумасшедшем доме. По  этой  ли,  или  по  другой  причине, но  был  Олег  Фрелих  болезненно ревнив. Вскоре после свадьбы, увидев, что его жена  танцует на балу  с другим, набросился на неё и чуть не задушил. Сцена получилась пошлая и дикая. Он чувствовал это, но измениться не мог. Влечение к женщинам, как и ревность, были сильнее него. Вот как он сам рассказывал о себе следователю: "...я никогда не мог равнодушно видеть женщин, слишком играла во мне плоть. Пять лет тому назад я поехал в Новороссийск, в местную труппу. Влюбился в артистку Журавскую, которая состояла в ней. Режиссёр возлагал на меня, как на артиста, большие на¬дежды, но я ни о чём, кроме Журавской, не мог думать. Роли не учил, играл плохо. Тут у жены умерла тетка, и она приехала в Новороссийск. Журавская показала ей мои письма. Жена моя истеричка, всегда меня рев¬новала, но она гордая и на этот раз уехала от меня, даже не простив¬шись. Однажды, когда мы с Журавской возвращались домой из театра, и она рассказала мне, как фотографировалась с компанией мужчин, я повалил её на землю и стал душить. Когда она захрипела я бросил её и убежал. Пос¬ле этого случая я стал мрачный и раздражительный, так что наши актёры не узнавали меня. Вскоре бросил Новороссийск и приехал в Москву. Пос¬тупил в драматический театр. Здесь встретил Елену Николаевну Визарову. Решил, что знакомиться с ней не следует. Как будто почувствовал, что эта женщина меня погубит. Но однажды в фойе театра меня с ней кто-то познакомил. Визарова предложила мне встретиться с ней у её подруги, Вентцель. В тот же вечер мы сблизились с ней. А тут гастроли. Приехал в Одессу и чувствую, что жить без неё не могу. Получил письмо от жены. Она писала, что устала от моих измен и что я могу считать себя свобод¬ным". Тут надо заметить, что Валицкая, пытаясь вернуть мужа, встрети¬лась с мужем Визаровой и рассказала ему о романе своего мужа с его же¬ной, но тот, вопреки её ожиданиям, на это никак не реагировал и даже стал что-то бурчать про современный взгляд на супружеские отношения. Её это возмутило, но изменить что-либо в образе мыслей этого "велико¬душного рогоносца" она не могла, да и не до того ей было. Она ушла и написала мужу то самое письмо, о котором упомянул Фрелих в своём расс¬казе следователю. А вот и его продолжение: "Тоска по Елене Николаевне не давала мне жить, - рассказывал Фрелих, - Я не мог спать, по четыре раза в день занимался онанизмом, завёл даже роман со студенткой. Гово¬рил с ней о религии, музыке, искусстве. Когда, наконец, вернулся в Москву, а Елена Николаевна к тому времени вернулась с гастролей из Но¬вочеркасска, снял комнату в квартире №37 дома №1 по Палашевскому пере¬улку, где снова стал встречаться с ней. Это были сумасшедшие дни. Но вскоре я стал замечать, что Визарова как-то изменилась ко мне. Однажды она даже начала рассказывать что-то о своих случайных похождениях. Я этого не стерпел и хотел её ударить, но сдержался и после этого ста¬рался с ней не встречаться. Мне было так больно, ведь я отдавал ей всю душу. Как-то она позвонила и назначила встречу. Договорились встре¬титься на следующий день, 14  мая, в кафе, напротив Трёхп¬рудного переулка, в девять часов вечера. Встретились, пошли по Садо¬вой, свернули на Брестскую. Она говорила, что я сумасшедший, больной, что моё настроение калейдоскопически меняется и что я и её делаю боль¬ной. Потом сказала, что днём была в кафе "Бом" на Тверской с Лёней. На мой вопрос, кто такой Лёня и почему она его так называет, она улыбну¬лась и сказала: "Ты ведь знаешь, что я паршивая женщина". Тут надо за-метить, что именно всё порочное и дурное в Елене Николаевне сводило нашего героя с ума. Он обожал её корявый почерк, её неряшливость, чувственность его необычайно возбуждал вид драного, спускающегося с её ноги чулка. И эта "паршивая женщина" прозвучала для него как признание в измене, как хвастливое заявление о том, что она дарит свою сладость, без которой он не может и не хочет жить, другому. В голове у "Отелло" помутилось. "Я выхватил нож из кармана пальто, - рассказал он далее, - и ударил им её в грудь. Она вскрикнула. Я схватил её в объятья, стал целовать и спрашивать жива ли она. Она не отвечала. Я стал кричать, звать на помощь, но никто не отзывался - улица была пуста. Я положил Елену на скамейку и побежал на Тверскую. Оттуда привёл извозчика. Мы положили Елену в пролётку и помчались в Екатерининскую больницу. Она ещё стонала..."
В десять часов вечера  в Новоекатери¬нинскую больницу у Петровских ворот была доставлена женщина лет двад¬цати пяти со сквозной колотой раной груди. Ею оказалась Визарова-Юк¬кель, проживающая в квартире №13 дома №2 по Дегтярному переулку. Меди¬цинская помощь ей не оказывалась, т. к. она была мёртва. Олег Николаевич Фрелих прошёл обследование в Алексеевской больнице на Канатчиковой даче (земля, на  которой  стоит  больница  принадлежала  когда-то  купцу  Канатчикову, а  потом  у  него  выкупил  эту  землю  городской  голова  Алексеев,  который  и  создал там  психиатрическую  больницу – авт.) и врачи признали его психи¬чески больным. Он два года находился в психиатрической лечебнице про¬фессора Усольцева. Что с ним стало потом неизвестно.
Убийства из ревности не прекратились с утверждением нового об-щественного строя. Был, например, такой случай. В одном из корпусов дома №13 по Большому Балканскому переулку, там, где он выходит на Ка¬ланчёвскую улицу, жил тридцатидвухлетний инженер-электрик Владимир Се¬ргеевич Титов с женой Анной. Анна училась в инженерностроительном инс¬титуте имени Куйбышева. Там она подружилась с однокурсником, Констан¬тином Отрешко-Арским. Как-то пригласила его к себе домой. Потом он стал ходить к ней чаще, вместе стали заниматься. Титов сначала не рев¬новал, потом делал вид, что не ревнует, а потом делать вид  ему  надое¬ло. Между мужем и женой начались ссоры. Анна сначала говорила, что у неё с Константином ничего нет и быть не может, что он просто её това¬рищ, но когда ссоры зашли слишком далеко, не выдержала и бросила Вла¬димиру, что любит Костю больше, чем его. Этого Титов пережить не мог.   20 ноября 1934 года в десять часов пятьдесят минут вечера он встретил в своём подъезде Отрешко-Арского (он возвращался в общежитие) и два раза выстрелил в него. В институте им. Склифасовского Отреш¬ко-Арский сообщил, что стрелял в него Володька, т. е. Титов. Титов же свою вину отрицал и утверждал, что в тот момент, когда был ранен Отрешко-Арский, он находился в кинотеатре и смотрел "Чапаева". Через де¬вять дней после случившегося Отрешко-Арский скончался, Анна вскоре ку¬да-то уехала, а Титов в 1936 году был осуждён на пять лет лишения сво¬боды. Из сохранившейся домовой книги следует, что Титов после войны вернулся в родной дом. Получил комнату в корпусе, выходящем на Калан¬чёвскую улицу, там, где был т. н. "круглый" гастроном, а потом, в шес¬тидесятые, переехал в новый район.
Александра Евтихиевна Соколова тоже не пощадила свою соперницу. В 1937 году Александре Евтихиевне шёл сорок первый год. Работала она акушеркой роддома при заводе "Красный богатырь", а жила с мужем в квартире №4 дома №72 по Второй Тверской-Ямской улице. Однажды, это бы¬ло  16 января 1937 года, в дверь постучали. Она открыла. На пороге стояла Мотя Макас, её бывшая соседка. Мотя сказала, что зашла за вещами. Дальше она стала говорить что-то совсем странное. Сказала, что уезжает с её, Соколовой, мужем, что она беременна от него и не знает, делать ли ей аборт. Александра Евтихиевна обомлела, в голове её как-будто соединились два провода, не помня себя, она схватила скалку и ударила ею Макас. Та с криком выскочила в коридор. Тут Соколова её настигла. Началась борьба. Соколовой попал под руку тяжёлый металли¬ческий пестик и она им несколько раз ударила по голове мать будущего ребёнка своего мужа. Макас была убита. Соколова раздела труп, разреза¬ла его на несколько частей и сожгла вместе с одеждой в двух голланд-ских печах. Получила она за своё преступление пять лет.
Люди, склонные к однополой любви, ревнуют  своих  возлюбленных  не меньше, чем их разнополые собратья. Вот какой странный случай прои¬зошёл  22 января 1937 года в квартире №189 дома №6 по Мантулинской улице. В двенадцать часов дня в ней собрались на чаепитие старушка Воробейкова Ульяна и молодые женщины: Авдеева Муза, Белякова Людмила и Черноусова Надежда. Черноусова Надежда принесла торт. Сама его разрезала, разложила на тарелочки и поставила на стол. Воробейкова и Авдеева съели по кусочку. Белякова есть торт не хотела, но Черноусо¬ва её уговорила. Не успели Воробейкова, Авдеева и Белякова допить чай, как уснули. Черноусова вызвала скорую помощь. Воробейкова и Авдеева вскоре пришли в себя, а Белякова умерла через двадцать минут после доставления её в Боткинскую больницу. Сначала все решили, что она от¬равилась тортом. Торт исследовали. Оказалось, что он посыпан морфием. Начали было подозревать фабрику "Моссельпром", изготовившую торт, но когда установили, что морфий имеется не только на его поверхности, но и на разрезах, грешить на фабрику не стали. Ясно было одно: убийца на¬ходилась за столом и была это, вероятнее всего, Надежда Черноусова, которая и торт принесла и сама не пострадала. К тому же выяснилось, что раньше она работала в больнице и имела возможность достать морфий. Когда стали допрашивать свидетелей и, в частности, родителей Беляковой, то выяснилось, что между Черноусовой и Беляковой были необычные отношения. Надежда слишком явно опекала Людмилу, ревновала её, не да¬вала ей знакомиться с мальчиками. Людмила подчинялась ей. Окружающие замечали, что подруги были через чур ласковы друг с другом. Особую ак-тивность в ласках проявляла Надежда. Она при всех целовала Людмилу и у неё при этом загорались глаза. Бывало, она щипала Людмилу, устраивала ей сцены ревности. Людмила тяготилась влюблённостью в неё Надежды, но поделать ничего не могла - Надежда подчинила её своей воле. Выяснилось также, что измученная своим патологическим влечением и, не видя возмож¬ности связать свою жизнь с Людмилой, Надежда Черноусова предложила Людмиле Беляковой покончить с собой: отравить сначала её, а потом от¬равиться самой. Как мы видим, половину этого замысла Черноусова осу¬ществила. Московский городской суд осудил её к десяти годам лишения свободы.
Когда-то, до революции, убийство из ревности называли убийством на романтической почве. В советское время на этот мотив стали смот¬реть, как на низменный. В нём усматривали покушение на право государс¬тва вмешиваться в частную жизнь людей. В статье "Уголовное право и психология. Роль мотива в уголовном праве", опубликованной в 1925 году в журнале "Право и жизнь", Г. С. Фельдштеин писал: "Ревность в своей основе является комбинацией эгоизма и злобы...половая ревность являет¬ся, несомненно, пережитком стремления к полному обладанию другим лицом и использованию его. Это чувство не может при развитом состоянии об¬щества считаться заслуживающим особой охраны и культивированию его. Мы должны видеть в ней реализацию мотива антисоциального, подсказываемого эгоизмом, злобностью, как его вероятными источниками....Ст. ст. 142 и 144 УК РСФСР ставят ревность в ряд с другими низменными мотивами, если только убийство, совершенное из ревности, не осуществляется под влия¬нием сильного душевного волнения". Наверное, ревность, прежде всего, это уязвлённое самолюбие, а в самолюбии можно найти и эгоизм. Но какая же это ревность, если нет сильного душевного волнения?
Убийство на дуэли Верховный суд РСФСР также посчитал убийством из низменных побуждений. Поводом к такому суждению послужила дуэль между Тертовым и Дьяконовым, произошедшая в светлую ночь на 1 июля 1923 года в Нескучном саду. Дьяконов, бывший прапорщик царской армии, учил¬ся в военной академии. Он страстно влюбился в Тамару Мечабелли. У неё была матовая смуглая кожа с нежным румянцем на щеках и большие глаза цвета мокрой чёрной смородины с голубыми белками. Тамара не любила Дь¬яконова и он это понимал. Жить без неё он не мог, но и смерть означала для него вечную разлуку с ней. Так и существовал он, не зная к какому из двух берегов: жизни или смерти, пристать. Он казался себе жалким, как барон Тузенбах из чеховских "Трёх сестёр". Ощущение это усиливал некий Тертов, в котором Дьяконов видел Солёного, персонажа той же дра¬мы. Тертов, в своё время, был "отчаянный рубака". Он не служил в раз¬битой царской армии, а с восемнадцати лет сражался на баррикадах Пите¬ра и Москвы. Он побывал на многих фронтах гражданской войны, имел одиннадцать ранений. Ни пуля, ни штык его не брали. За свою не долгую жизнь он успел побыть поварёнком, актёром, техником, кочегаром, шахтё¬ром. Дьяконов в чём-то завидовал ему и от этого ещё больше ревновал к Мечабелли. Как-то, обидевшись на очередную шутку Тертова, он не  сдержался и чуть  было не застрелил его. Тамара успела отвести его руку. Дьяконов понял, что она любит Тертова и он теперь обязан ей своим спасением. Это был тупик. Как ни велика была земля, а места на ней для него и Тертова не хватало. Убить Тертова из-за угла значило навсегда пасть в глазах любимой им женщины. Застрелиться, сдав Тамару без боя Тертову, он тоже не мог. Оставалось одно: вверить свою судьбу провидению, Богу и будь что будет. Дуэль состоялась и Дьяконов на ней был убит. Тертов пришёл в милицию и обо всём рассказал.
Суд осудил Тертова. В приговоре он обрушился на "мещанскую психологию" кругов, в которых вращался Тер¬тов, возмущался "славными традициями худшей части царского офицерс¬тва", но, вспомнив о том, что Дьяконов угрожал Тертову и даже стрелял в него в квартире Мечабелли, смилостивился и назначил ему наказание в виде полутора лет лишения свободы. Верховный суд, хотя и приравнял ревность к корысти и другим низменным побуждениям, отменять приговор за мягкостью назначенного Тертову наказания не стал.
Но  не  только  ревность   вызывала  споры  у   судей  и  законодателей.  В  1922  году    они  много   спорили    по  поводу  сострадания.  Дело  в  том,  что   в  примечании  к  статье  143   действовавшего  тогда   Уголовного  кодекса   говорилось  о  том,  что   убийство,  совершённое  по  настоянию  убитого  из  чувства  сострадания,  законом  не  карается.    Появление  такого  пункта   закона  в  эпоху  голода  и  разрухи,  когда  людей  лечить  было  некому   да  и  нечем,    понятно.   Однако   затруднения,  в  которые  ставили   при  этом   следственные  органы  лица,  совершившие  подобные  убийства,  были  очевидны.   Нелегко  было  опровергнуть   утверждение  убийцы  о   том,  что  он  действовал  из  чувства  сострадания.   
В  одной  из  дискуссий    по  этому  вопросу    Юлий  Ларин,  о  котором  мы  уже  упоминали,   сослался  на  собственный  пример.   “Я, - сказал  он, - болен  высыханием  мускулов.  Через  несколько  лет  я  должен  умереть.”  Кто  - то  после  этих  слов  тихо  пробурчал: “Через  несколько  лет  мы   все  помрём”,  а  Ларин,  не  расслышав  замечания,    продолжал: “Если  я  попрошу  министра  нашего  здравоохранения  товарища  Семашко  дать  мне  яду, то   выйдет  так,  что   Вы  будете   его  судить  за  то,  что  он  избавил  меня  от  страданий  по  моей  собственной  просьбе?”   - “Не  будем” – послышались   голоса,  а  кто-то  добавил:  “Зачем  обращаться  к  Семашко?   Неужели  этот  вопрос  нельзя  решить   самому?”  Дискуссия  закончилась  тем,  что   примечание было  исключено.
Убийства из ревности,   из  сострадания  волновали 0людей больше, если можно так выра¬зиться, с литературной стороны. Не такое уж большое количество людей чувствовало себя в смертельной опасности, не соблюдая супружескую вер¬ность, или, лучше сказать, соблюдая супружескую неверность. Больший страх внушали убийства из корысти,  убийства без  всякой  видимой причины. Их со¬вершали сумасшедшие, которых стало не так уж мало. Тяжёлые, голодные годы дали себя знать и в этом. Поэтому даже бедный человек не чувство¬вал себя в полной безопасности, а о богатом и говорить нечего. Ну могла ли подумать бедная Мария Суматохина о том, что  скоро придёт  её  смерть, когда во дворе дома №7 по Зачатьевскому переулку, её позвала к себе в  комнату  Головина? А ведь  именно так и случилось. Оказывается, сожитель Головиной потерял квитанцию на сданные им казённые деньги (а может быть просто пропил их) и его нужно было выручать. Пришедшую к ней Суматохину Головина убила, труп её расчленила и закопала во дворе, в снег. Пальто же (ничего более ценного у Суматохиной не было) продала за два червонца, которые и отдала сожителю.  И уж, конечно, не ожидал гибели от руки убийцы шестнадцатилетний Фома Фёдоров, когда осенним вечером 1925 года ютился на Вокзальной (Комсомольской) площади, страдая от голода и холода. Ни врагов, ни од¬ной копейки,  которую  у  него  можно  было  бы  отнять, у него не было. Смерть подошла к нему в виде тихой старуш¬ки. ("Набожная" - ещё подумал мальчик) Старушка наклонилась и ласково так спросила: - Что, сынок, плохо тебе? - Плохо - ответил Фома, - очень есть хочется. - Пойдём со мной, я тебя накормлю, - сказала ста¬рушка. Фёдоров встал и поплёлся за ней, с трудом волоча ноги. Ему по¬казалось, что они шли очень долго. Наконец вошли в какие-то ворота, за ними деревья, кусты. Запахло сыростью и прелыми листьями. Как на клад¬бище,- подумал мальчик, и тут, в самом деле, разглядел в темноте ка-менные надгробья. Остановился, но тут же услышал добрый голос: - Пой¬дём, милый, не бойся. Он пошёл. Подошли к какой-то могиле. - Садись. - сказал голос, но, как ему показалось, уже не такой ласковый. - Вот я тебя сейчас и накормлю. У Фомы что-то ёкнуло в животе и во рту стало мокро, а сил совсем не стало. В просвете между тучами появилась луна. Старушка возилась, что-то доставая из сумки. Он поднял голову и увидел над собой вместо доброго, участливого лица пустые старушечьи глаза и два торчащих зуба на обнажившейся нижней челюсти. Блеснул клинок ножа и тут же он ощутил боль, потом ещё и ещё.
Когда Фому привезли в больницу, на его теле обнаружили семнадцать ножевых ран. К счастью они были не смертельными. Видно у старушки не хватило сил. Вскоре её поймали. Это была сумасшедшая нищенка Пелагея Денисова, а кладбище, на которое она завела Фёдорова - кладбищем Алек-сеевского монастыря. Он находился на Красносельской улице. Кладбище сюда переехало вместе с монастырём в 1837 году с того места, на кото¬ром теперь стоит храм Христа Спасителя.
Жутким историям в Москве не было конца. В 1923 году, когда был НЭП, в Москве существовала чёрная биржа, игорные заведения, казино и, естественно, было не мало дельцов и биржевых маклеров. Они наживались на биржевых спекуляциях. Таким дельцом чёрной биржи был Сергей Сергее¬вич Зернов, весёлый, жизнерадостный молодой человек, сын профессора. Занятия на бирже не мешали его службе в качестве юрисконсульта в трес¬те "Северолес". Сергей был азартен и являлся душой игорных заведений и, в частности, казино "Прага" на Арбатской площади. Здесь, в казино, он познакомился с тридцатитрёхлетним инженером-механиком М. А. Иоселе¬вичем, папаша которого держал лавку в Петровском пассаже, человеком семейным и положительным,   носившим  английский  костюм,  бородку  и   усики    В   Дармштадте, что в  немецком  княжестве  Гессен,  он  закончил  Политехнический  институт,   знал  несколько  европейских  языков  и  работал  управделами в  Киевском  исполкоме  Москвы. Жил  Иоселевич - младший  в доме №4 по Мамоновскому переулку. Дом этот и теперь стоит на том же самом месте, немножко ниже Театра юного зрителя. В нём разместились представительства иностранных фирм. В этот дом, в квартиру, расположенную в бельэтаже, двадцать первого июля 1923 года Иоселевич пригласил Зернова, встретив его на чёрной бирже у Ильинских ворот. Дело в том, что Зернов продал Иоселевичу иностранную валюту на крупную сумму и последний предложил ему завер¬шить расчёт у себя дома. К тому же на бирже, как это заметил не только Иоселевич, у Зернова была крупная сумма денег, кажется четыреста мил¬лиардов. Когда в пять часов дня Зернов приехал к Иоселевичу, который был дома один, т. к. семья его была на даче, тот проводил его в гости¬ную. Здесь он выстрелил в затылок ничего не подозревавшему гостю из пистолета, а затем, для верности, наверное, три раза ударил молотком по голове. Приехал, как и договорились, Лурье, приятель Иоселевича, тоже игрок. Они положили труп Зернова в большую корзину, связав ему ноги и руки, замыли кровь на полу, наняли подводу и, погрузив на неё корзину с трупом, отвезли её на Ярославский вокзал. Когда Иоселевич сдавал корзину в камеру хранения, приёмщик обратил внимание на то, что из неё сочится кровь. Бдительный служащий решил заглянуть в корзину. Какой же ужас охватил его, когда он увидел связанный труп. Иоселевича, естест¬венно, задержали. Он назвался электромонтёром Вишневским, сказал, что едет в Ярославль, а корзину в камеру хранения его попросил сдать неиз¬вестный. Объяснения монтёра выглядели сомнительно, с какой это стати он взялся за такую тяжёлую работу, да ещё по поручению неизвестно ко¬го? Его задержали. В корзине нашли бумажку. Она напоминала квитанции игорного клуба или казино, которые выдают там при выигрыше большой суммы вместо золота. Тогда агенты уголовного розыска с фотографиями трупа стали обходить игорные заведения. Один из служащих казино "Пра¬га" узнал убитого, как посетителя, но не мог назвать его фамилию. На одном из найденных в той же корзине листочков, очевидно вырванных из записной книжки, удалось прочесть: "Погодилов 5 червонцев". В книге посетителей "Праги" значился некий Погодилов. Его нашли, допросили и узнали, что пять червонцев ему остался должен Зернов. Нашлись свидете¬ли, знавшие и о том, что Зернова пригласил к себе Иоселевич. "Монтёру" предъявили доказательства, и он признался в убийстве. Был шумный  судебный  процесс.   Убийца  на  нём  не  раскаивался  и  вообще  чувствовал  себя  героем.   Получил  он  за   совершённое  преступление  десять  лет  со  строгой  изоляцией.    О преступлении Иоселевича писали не только московские газеты, но и парижские "Последние новости", добавившие к происшествию ещё одну жуткую деталь, а именно то, что Иоселевич разрубил труп Зернова на куски, а уже потом погрузил в корзину. Что ж, людям всегда всего мало, даже зверств.
 Корыстный мотив совершения убийства безусловно один из подлейших и, к сожалению, один из самых распространённых. Корысть настолько ши¬рокое понятие, что охватывает вещи совершенно несопоставимые. На моей памяти были серии дел об убийствах, целью которых являлись джинсы, иностранные безделушки, видеомагнитофоны, автомашины. Одним словом вещи  совершенно различные по цене, но имеющие притягательную силу за счёт моды, иностранного происхождения, или внешне броского вида. Дикарь ведь реа¬гирует на всё яркое
Теперь вошло в моду слово "киллер". Звучит оно красиво, а означа¬ет: убийца. Англичане так те так прямо и называют подонков, убивающих по найму, убийцами, а наши газеты, журналы, телевидение называть их убийцами, мерзавцами, выродками не решаются. Почему? Неужели так уж уважают силу, что и подлость ей не помеха, или настолько любят иност¬ранные слова? Развелись в стране "авторитеты". Раньше слово авторитет звучало уважительно, а теперь, оказывается, авторитет это тот же подо¬нок и авторитет у него существует среди таких же подонков, как и он сам. И держится этот авторитет на подлости и оружии. Суть его проста и отвратительна: личный корыстный интерес, цена - человеческая жизнь. Блатная романтика, которой окружают себя подонки, тот же плевок на ас¬фальте. Его можно принять за монету, но ценности ему это не прибавля¬ет. Впрочем, хватит о современности.
Вернёмся в тридцатые годы, к уголовным делам тех лет. Здесь тоже холодно и страшно, как в морге.
3 марта 1929 года некто Баратов развёлся с женой и заре¬гистрировал брак с Зайцевой. Он подделал при этом документы и жене о своей новой женитьбе ничего не сообщил. Тут получил он назначение на работу в Семипалатинск, выхлопотал для перевозки вещей товарный вагон и предложил своей первой жене тоже упаковать вещи и вместе с матерью переехать с ним в Семипалатинск "для новой жизни". Ничего не подозре¬вавшая жена согласилась, хотя мать, чуя недоброе, её отговаривала, да не отговорила, - видно дочь любила своего мужа. Так и поехали мать и дочь со всем своим добром, бросив Москву, искать новую счастливую жизнь. А в дороге, когда поезд миновал российские города и потащился по бескрайним степям Автономной казахской республики, Баратов убил по¬леном жену и тёщу, разрезал их трупы на семнадцать кусков и, уложив куски в корзины, намеревался выбросить по дороге. Бдительные железно-дорожники не дали ему этого сделать. Баратов, а потом и Зайцева, были арестованы. Краснопресненский нарсуд дал Баратову семь лет, а Зайце¬вой, как сообщнице, которая знала о его планах, полтора года.
Широкую известность в  Москве приобрело дело Афанасьева-Дунаева, обвинявшегося в убийстве своей жены, Нины Амираговой в  июле 1936  года.   Владимир Афа¬насьевич Афанасьев-Дунаев 1899 года рождения, имеющий высшее медицинс¬кое образование, врач и бывший судебно-медицинский эксперт, весной 1931 года познакомился с Ниной Амираговой, на которой вскоре женился. Сам он был рязанский и хорошей жилплощади в Москве не имел, поэтому и  поселился у Нины, в коммунальной квартире №26 дома №5 по Метростроевс¬кой улице  (ныне  Остоженке). Дом этот  и теперь стоит между Обыденскими переулками, большой и красивый.
Первое время новобрачные жили хорошо, но спустя два-три месяца соседи  стали замечать, что Афанасьев изменился. Он стал груб с женой, оскорблял её, бил, угрожал ей. Он упрекал её в измене, хотя сам не очень-то был ей верен: его не раз видели с другой женщиной. Летом 1935 года Афанасьев приревновал Нину к какому-то шофёру и устроил ей скандал, даже душил её, потом взял нож и приказал ей молиться, сказал, что сейчас зарежет и ещё до¬бавил: "Не кричи, не успеешь, всё-равно зарежу и сделаю с тобой то, от чего перевернётся в гробу твой Иван Иванович". Иваном Ивановичем звали первого мужа Амираговой, который умер ещё до знакомства Нины с Афа¬насьевым. Знакомые уговаривали Нину развестись с Афанасьевым, но Нина боя¬лась - Афанасьев  был  против  развода.  К тому же Нина не имела никакой спе¬циальности и в материальном отношении зависела от мужа. Когда же она стала уиться машинописи Афанасьев устроил ей скандал и запретил учить¬ся. В общем, между супругами сложились довольно сложные отношения. В конце концов   6 февраля 1936 года они развелись. Однако Афанасьев с квартиры не съехал, а продолжал приходить ночевать и устраивать скандалы. В том же 1936 году он познакомился с женщиной по фамилии Лосс и стал с ней снимать дачу на станции Лось. Продолжал он поддержи¬вать отношения и с Ниной, и даже стал с ней ласковым и добрым. 11 июля Афанасьев предложил ей поехать с ним за город, но в тот же день они поссорились из-за какого-то пустяка: то ли Афанасьев счи¬тал, что продукты на дорогу надо купить накануне, а Нина - что это можно сделать в день поездки, то ли наоборот, -  неизвестно. Известно только, что поездку они отложили на следующий день. Вечером же к ним пришла соседка по дому Лачинова, которая просидела у них до позднего вечера. Потом они проводили её и вернулись домой. Той же ночью Афа¬насьев убил Амирагову, ударив чем-то тяжёлым по голове. Затем расчле¬нил её труп, снял с головы кожу, отрезал уши, вынул глаза, зубы, отре¬зал пальцы на руках, уничтожил на её теле родинки. Тут ему помогли его профессиональные знания и навыки эксперта. Следует заметить, что прес¬тупники, да и вообще люди, обладающие определёнными профессиональными знаниями и навыками, часто переоценивают их значение. Афанасьеву ни что не мешало убить Амирагову где-нибудь в лесу, но, наверное, применение своего профессионального мастерства на практике представляло для него большой соблазн.   Итак,  убив  Нину,  он упаковал части её  трупа и развёз их по линии Северной железной дороги: на шестой километр, близ платформы "Яуза", в район санатория "Белая ромашка", Болшевский и  Лосиноостровский лес.
О пропаже Нины её родственники заявили в милицию,   а  потом люди  и  части  расчленённого  Нининого  трупа   стали  находить.  Правда опоз¬нать их  никто не мог.  Однако соседи  убитой  опознали клеёнку, в которую были завёрнуты  найденные части. Афанасьев же, заподозренный в убийстве, всё отрицал. Утверждал,  что  лично  видел  как  Нина села в какую-то машину и уехала неиз¬вестно куда. Следствие ему не поверило.  В начале октября 1937 года дело рассмотрел Военный трибунал внут¬ренних войск НКВД по Московской области. Присутствовавшие на судебном процессе очевидцы рассказывали, что Афанасьев был спокоен, гладко выбрит и “причёсан до лоска”. Его худую шею перетягивал накрахмаленный стоячий воротничок. Он был как-то неестественно равнодушен. Порой казалось, что перед судом стоит не живой человек, а какая-то  длинная,  высохшая  мумия.  Когда прокурор Гольст потребо¬вал для него расстрел, Афанасьев сидел и спокойно ел яблоко.               
  Опровергая  доводы  Афанасьева  в  свою  защиту  трибунал  указал  в  приговоре  на  то,  что Амирагова не могла уехать неизвестно куда и неизвестно с кем, не предупредив об этом сестру и мать и не написав им за полгода ни одного письма. Нако¬нец, она не могла уехать, не получив в ателье заказанные ею платья. О виновности Афанасьева в убийстве говорило,  по  мнению  трибунала,   и его собственное поведение. Буквально на следующий день после пропажи Нины он затеял в её комнате ремонт, обтянул мебель новой материей. Кроме того, он продал при¬надлежавшие ей вещи: платья, швейную машинку, шкаф, шубу, диван. Более того, при тщательном осмотре комнаты, несмотря на проведённый ремонт, между половицами, под новой обивкой кресел, на стенах и в щелях стола была обнаружена кровь.
Афанасьев утверждал, что кровь оставили неаккуратные девушки, жившие одно время в комнате Амираговой, а вещи Нины он продал потому, что она его обокрала перед побегом.
Трибунал не поверил Афанасьеву и, согласившись с прокурором, приговорил  его  к   расстрелу. Тут следует добавить, что дело это рассматривалось в 1937 году и на приговор повлияли, надо полагать, политические веяния эпохи. В ходе процесса вскрылось, что два брата Афанасьева осуждены и высланы за контрреволюционные преступления и что сам он враждебно отно¬сился к советской власти. Короче говоря, трибунал решил, что Афанасьев убил Амирагову за то, что она грозила  ему  разоблачением, т. е. “имел мес¬то “акт классовой мести, акт классового врага, боявшегося разоблачения”.
Верховный суд приговор всё же отменил  и при новом рассмотрении, которое проходило в Московском городском суде в июне 1938 года под председа¬тельством Куцова, Афанасьев-Дунаев получил десять лет лишения свободы.
  Убийство Нины  Амираговой произошло в июле 1936 года, а в сентябре того же года произошло в Москве убийство ещё более страшное. Предыстория его такова.
Вольдемар Карлович Линтин был зачат Евдокией Иосифовной и Карлом Карловичем Линтиными в ночь под новый 1921 год. Что пили его родители в ту голодную новогоднюю ночь неизвестно, но вряд ли шампанское. Пили в те годы и одеколон и керосин и ещё чёрт знает что. Правда, молодым и любящим людям всё могло показаться сладким. Любовь и в 1921 году была любовью.
30  сентября 1921 года Вольдемар появился на свет. Он быстро рос, казалось, на радость отцу и матери. Карл Карлович был чи¬новником, неплохо по тем временам зарабатывал, и сын его особой нужды не испытывал. Жила семья в доме №4 по Большой Екатерининской улице, проходящей вдоль Екатерининского сада. Теперь там Олимпийский прос¬пект. Дом был небольшой, деревянный. Соседом Линтиных по квартире был одинокий молодой человек по фамилии Музыкант. Наступил 1936 год. Воль¬демар тогда учился в шестом классе школы №53 Дзержинского района. Был он какой-то не такой, не как все. Обычно замкнутый, угрюмый он жил в своём особом мире. В мире этом было много фантазии, наполненной обра¬зами бродяг и разбойников. Учиться в школе, состоять в пионерах ему было скучно и он этим тяготился, начиная с четвёртого класса. Наконец он перестал ходить в школу. Потом, в приговоре, суд так напишет об этом периоде в жизни Вольдемара: "...В результате неправильного воспи¬тания в семье, безотказного удовлетворения всех его прихотей со сторо¬ны матери и отца Вольдемар рос замкнутым, эгоистичным ребёнком, отор¬ванным от коллектива. Из-за отсутствия должного внимания и воспитания со стороны руководителей педагогического состава школы у него сформи¬ровались индивидуалистические, эгоистические наклонности, в силу чего Линтин в 1936 году бросил учиться в школе и строил планы беззаботной и роскошной жизни, которую он мечтал себе устроить за границей, бежав туда и занимаясь там бандитизмом." Суд, наверное, был искренен в своём мнении и учителя, наверное, действительно мало вовлекали Линтина в об¬щую жизнь класса, но могли ли они предвидеть, что может совершить этот тихий мальчик. Да и кто из нас не мечтал о приключениях!? С Линтиным дело обстояло несколько иначе. Казалось, в него вселился дьявол. Тём¬ные, нечеловеческие страсти стали бродить в этом тринадцатилетнем юноше. Всё доброе и светлое как-бы остановилось в нём, замерло, куда-то ушло. Своими мыслями он мог дотягиваться только до денег, до вещей. С недавнего времени он почувствовал себя мужчиной и решил, что может претендовать на те места под солнцем, которые захватили пузатые, лы¬сые, слабые. Ему не надо было думать: переступить, или нет? Он был го¬тов переступить не задумываясь.
Лев Николаевич Толстой в повести "Отрочество" пишет о душевном состоянии тех, кому перевалило за десять, у кого бывают минуты, когда мысль не обсуждает наперёд каждого устремления воли, а единственными пружинами жизни остаются плотские инстинкты. Так вот Толстой пишет : "...крестьянский парень лет семнадцать, осматривая лезвие топора подле лавки, на которой лицом вниз спит его отец, вдруг размахивается топо¬ром и с тупым любопытством смотрит, как сочится под лавку кровь из разрубленной шеи, под влиянием этого же отсутствия мысли и инстинктив¬ного любопытства человек находит какое-то наслаждение остановиться на самом краю обрыва и думать: а что если туда броситься?"
Вольдемар Линтин себе такого вопроса не задавал. Он решил бро¬ситься.
Итак, Линтин решил бежать из дома. Одному этого делать не хотелось, и он позвал с собой приятеля, Соколова Виктора. Тот был старше его на полтора года, но учился в пятом классе. Очевидно, был второгодником. Соколов согласился. Решили кого-нибудь ограбить, чтобы добыть деньги на дорогу. Линтин украл из дома восемьдесят рублей, золотое кольцо ма¬тери, а у соседа по фамилии Музыкант, - револьвер. Соколов захватил из дома кортик своего отца.  7  сентября 1936 года они бежали. Ог¬рабление планировали совершить в ЦПКиО им. Горького, но никого подхо¬дящего для этого не нашли, да и Соколов не хотел участвовать в грабе¬же. Он даже позвонил домой Линтину и сказал, где они находятся. Так бесславно закончилась их первая попытка стать гангстерами.
 Но мысль, внушённая Сатаной, не оставляла Линтина. К тому же взыграло его самолюбие. Он почувствовал, что должен не только сбежать, а переступить через что-то страшное. Именно это страшное навсегда пор¬вёт его связь с родителями, с домом, с Москвой, со страной. Короче говоря, он решил убить своих родителей. Поделился этой идеей с Соколовым. Тот испугался, но отговаривать не стал. Линтин и так издевался над ним за прошлое предательство. Новый побег назначили на 26 сентября 1936 года. Вольдемар попросил у соседа велосипед покататься, а потом, вместе с Соколовым, сдал его в скупочный пункт за двести двадцать пять рублей. Вечером Соколов взял дома бельё и кортик и пошёл к Линтину. Они должны были в этот вечер осуществить свой план, но отец Соколова обратил внимание на то, что сын долго не возвращается домой и на то, что опять пропал его кортик, пошёл к Линтиным. Своим приходом он расстроил планы детей. Родители смогли спокойно проспать ещё одну ночь. На следующий день Карл Карлович Линтин потребовал от сына, чтобы он вернул соседу велосипед, а сам ушёл на работу - тогда по субботам работали. Вольдемар сказал матери, что пойдёт за велосипедом, а сам, выйдя из дома, остался ждать за углом, когда уйдёт мать. Здесь к нему подошёл Соколов. Стали ждать вместе. Вскоре Линтина из дома ушла. Вольдемар и Виктор пришли в квартиру и стали собирать вещи. В это вре-мя вернулась Евдокия Иосифовна (как чувствовала) и, увидев, что её сын опять убегает из дома, стала кричать и возмущаться, грозить, что позо¬вёт отца. Тут Вольдемар взял кортик и ударил им её в спину. Она попыталась выбежать из квартиры, но сын свалил её на пол и стал бить по голове молотком, который ему передал Соколов. Евдокия Иосифовна была еще жива, она хрипела. Мальчики перетащили её и уложили в ванну. Здесь Вольдемар ударил её ещё пятнадцать раз кортиком. Линтина умерла. Соко¬лов замыл кровь в комнате, а Линтин вызвал по телефону такси, быстро собрал чемодан, затем отключил в квартире свет, вывернув пробки, и на такси с Соколовым уехал на вокзал. Нечего и говорить о том, какую страшную картину застали, вернувшись домой, Карл Линтин и Музыкант. Сообщили, конечно, в милицию. Линтина Вольдемара и Соколова Виктора объявили в розыск. Но найти их было не так легко. Никто не знал куда они уехали. А они после Саратова, куда их привёз московский поезд, пустились бродить по маленьким городкам и, наконец, в октябре того же 1936 года, приехали в Ташкент. О том, чтобы перейти границу и речи не могло быть, гангстеров из них не получилось: ни навыков, ни связей, ни опыта, ни силы у них не было. Даже языка узбекского они не знали. Во¬ровали на рынках что придётся, побирались, пытались совершать карман¬ные кражи. Однажды при такой попытке они попались. В милиции Соколов назвался Борисовым и получил два года. Линтин назвался Фёдоровым. Он постоянно хныкал, имел жалкий, ничтожный вид и милиционеры, пожалев его, отпустили. Оставшись один наш "гангстер" совсем раскис. Промыкался несколько дней без жилья и пищи и пришёл в милицию, где и рассказал, кто он и что совершил. Его отправили под конвоем в Москву. Отыскали и Соколова. Судебная коллегия Московского городского суда под председа¬тельством Н. С. Сымантовича третьего марта 1937 года дала Линтину, учитывая несовершеннолетний возраст, восемь, а Соколову - два года ли¬шения свободы.
Евдокию Иосифовну похоронили. Карл Карлович женился на другой женщине.  В 1945 году, К. К. Линтин с новой женой уехал жить в Ригу. Вскоре, освободившись из заключения, к нему приехал и Вольдемар. Трудно представить встречу сына и отца, о чём они говорили. Наверняка можно сказать одно - Вольдемар отцу врал. Он так и не осознал своей вины. В июне 1948 года его вновь осудили за грабёж и кражу и дали пять лет. Освободился он по амнистии от 27 марта 1953 года. Что с ним стало потом сказать не могу, не знаю, но думаю, что стал он вонючим уголовником, жестоким и злым на весь мир. Никто не знает где находится его могила, чтобы вбить в неё осиновый кол.
Остановлюсь ещё на трёх довоенных убийствах, дела о которых расс-мотрел Московский городской суд. Существовал в Москве инвалидный дом имени Радищева. Инвалиды жили бедно, но хлеба, как говорится, хватало, от голода не пухли. А, вооб¬ще, смертность была относительно высокой: люди всё-таки больные, да и в большинстве своём старики.
Завёлся в этом "Доме" инвалид С. В. Чернов. Боялся он смерти и умирать ему не хотелось, а тем более, раньше других. Некоторых, у кото¬рых физиономия круглая, вообще возненавидел. И стал он вести разговоры о том, что всё-равно все скоро умрём, кому нужна такая жизнь, не лучше ли самому стать хозяином своей смерти, чем ждать от неё милость и дро¬жать от страха. Даже писал стихи на эту тему и отсылал их фельдшерице Сергеевой. Нашёл он и  единомышленников. Инвалидам А. А. Гру¬зинову и Г. П. Барышникову жить надоело, и они приняли откровения Чер¬нова чуть ли не как новую религию. Решили организовать групповое само¬убийство. По намеченному плану самоубийство первыми должны были совершить инвалиды Гусев, Кострикина (она больше всех жаловалась на свою несчастную жизнь) и Чернов. Гусев и Грузинов достали где-то наган. Са¬моубийство было назначено на  27  мая 1934 года. Грузинов должен был помочь застрелиться Гусеву и Кострикиной, пристрелив их, или добив, в случае неудачных выстрелов, а затем передать пистолет Чернову для самоубийства. В назначенное время Гусев, Грузинов и Кост¬рикина встретились в условленном месте за речкой. Гусев выстрелил себе в лоб, но то ли лоб оказался крепким, то ли пистолет слабым, но пуля дала рикошет, а Гусев, раненый, упал на землю и стал стонать. Тогда Грузинов взял наган и выстрелил Гусеву в глаз (очевидно лоб пробить не надеялся) Гусев был убит. Видевшая эту мало приятную процедуру Костри¬кина стала кричать и умолять Грузинова пощадить её, но тот, очевидно войдя в раж, застрелил и её. В себя же он стрелять не стал (может быть в должности палача нашёл призвание и стимул для жизни?), а выстрелил в дерево. Потом они с Черновым закопали трупы и пошли, как ни в чём не бывало, обедать. Гусева и Кострикину особо не искали. Решили, что они пустились в какое-нибудь путешествие. Такое с постояльцами дома инва¬лидов случалось, тем более, что и сам Радищев, имя которого носило их "кефирное заведение", любил путешествовать. Но Чернов своей гнусной деятельности не прекратил. В 1935 году ему удалось сагитировать на са¬моубийство инвалидов: Куликова, Логинова и Облитяева. Правда последний вовремя одумался и из дома инвалидов сбежал. Чувствуя безнаказанность, Чернов стал призывать инвалидов к убийству работников Дома. Угрожал в своих письмах им убийством. Это его и сгубило. Вмешались "органы", от¬копали трупы. Прижали основателей "клуба самоубийц" и арестовали их. Судебная коллегия Московского городского суда  приговорила Чернова и Грузи¬нова к расстрелу.
Находясь под впечатлением от совершённых людьми преступлений не-вольно пытаешься представить духовный мир таких как Линтин, Чернов и других, им подобных, и становится жутко, как будто заглянул в духовный мир крокодила, варана, червя: темень тёмная, непроглядная. И как толь¬ко люди, совершив такое, могли потом жить, о чём-то думать, на что-то надеяться?
Софья Иосифовна Васильева жила со своей падчерицей Лидой Желдыби¬ной в квартире №12, дома №14 по Первой Мещанской улице. Когда стояла Сухарева башня их дом был домом №16, потому что Сухарева башня имела сразу два номера: 1-ый и 2-ой, а когда башню снесли, нумерация сразу уменьшилась на два номера и дом №16 стал домом №14.. Муж Васильевой и отец Лиды умер. Лида рано пошла работать и работала на какой-то фабри¬ке в Каретном ряду. В 1937 году ей было пятнадцать лет. Отношения её с мачехой не сложились. И чем дальше, тем хуже становились они. Василь¬ева уже не могла скрывать своей ненависти к падчерице. Она часто со слезами на глазах (артистка) жаловалась соседкам на то, что Лида её обижает, что она боится в дом войти, что Лида всё съедает, а она ходит голодная. Соседи сочувствовали, но ничем помочь не могли. В конце концов, Васильева, растравив душу соседям и самой себе, решила убить Жел¬дыбину. Казнь назначила на двенадцать часов ночи  31 де-кабря 1938 года. Когда москвичи подносили к губам шампанское, Василь¬евой захотелось насладиться кровью падчерицы. Вечером Васильева при¬несла в комнату жестяной таз и поставила у сундука, на котором спала Лида. Ровно в двенадцать часов она ударила спящую девочку колуном в висок, потом ещё раз. Затем схватила её за волосы и нагнула голову над тазом, в который стала стекать кровь. Лида ещё была жива. Хрипела. Ва¬сильева перерезала ей горло ножом. Когда кровь стекла, отрезала голову. Принялась за тело девочки. С помощью ножниц, ножа и садовой пилы разрезала его на мелкие части. Голову, скелет и кишечник сожгла в печке, а мягкие ткани и внутренности измельчила до размеров спичечного коробка и спустила в унитаз. Когда слесарь-сантехник прочищал забитую канализацию, он не мог понять: зачем так много мяса потребовалось спус¬кать в унитаз. Когда поползли слухи об убийстве, в комнате Васильевой был произведён обыск, под половицами обнаружили кровь. Васильева приз¬налась в убийстве. Судебно-психиатрическая экспертиза признала её вме¬няемой. Судебная коллегия Московского городского суда под председа¬тельством Васнёва осудил Васильеву к десяти годам лишения свободы. Сознание застилает и погружает во тьму не только ненависть. Встречаются, наверное, такие человеческие особи, которые способны вык-лючать сознание и действовать в режиме животных интересов.
Некто Максимов развёлся с женой и выплачивал ей алименты на со¬держание дочери, которой тогда ещё не было года. Максимов этим очень тяготился. Денег и так было мало, а тут ещё алименты. Думал сбежать, а куда, да и всё-равно найдут, к тому же комнату в Москве бросать нет смысла - потом не получишь, вернуться в семью - лучше удавиться. Оста¬вался один вариант - избавиться и от жены, и от дочери. Но как? Посо¬ветовался с другом - врачом. Тот предложил "амигдалин", было такое ле¬карство. И вот в один из прекрасных летних дней 1936 года Максимов пришёл к бывшей жене, стал говорить о том какой он дурак, как не ценил он тех счастливых радостных дней, проведённых вместе, как прекрасно они проводили время на загородных прогулках под Москвой и что всё ещё можно вернуть и вспомнить молодость и т. д. и т. п. Жена раскисла, ей тоже захотелось тряхнуть стариной и она приняла приглашение бывшего супруга поехать за город. Купили выпивку, закуску и отправились. Когда расположились на лужайке под большим дубом, Максимов открыл консервы, налил по стопке водки и по стакану "грушевой" воды. В стакан бывшей жены всыпал амигдалин. Выпили водку и сразу запили водой. Жена как выпила, так и умерла. Максимов труп закопал и пошёл к её сестре, у кото¬рой находился ребёнок. Он сказал, что дочку велела забрать жена и сестра жены отдала ему ребёнка. Дома Максимов отравил и одиннадцатиме¬сячную дочь тем же амигдалином. Через некоторое время сестра жены ста¬ла волноваться, спросила его, куда делись сестра и племянница. Максимов сказал, что дочь в деревне у его матери, а жена умерла в первой градс¬кой больнице, у неё что-то было с желудком. Сестра не верила, тогда Максимов устроил ей свидание со знакомым доктором в помещении больни¬цы. Тот вышел к ней в белом халате и со скорбной физиономией. Он раз-водил руками, говорил непонятные латинские слова и призывал быть бла-горазумной. Но сестра не успокоилась, заявила в милицию и Максимову, в конце концов, пришлось признаться в убийстве дочери и бывшей жены.
 
Убийств совершалось не мало и о них можно было бы ещё много гово¬рить, но как из тёмного подземелья хочется выйти на свет и свежий воз¬дух, так и от убийств хочется перейти к чему-нибудь более светлому. И так....мошенничество.

Преступление  это требует артистизма. Может быть поэтому так богата мошенниками и артистами русская земля? Все эти Хлестаковы, Чичиковы, Кречинские, Бендеры стали оправданием для всякого рода прохвостов, а фраза француза Талейрана "Обмануть дурака - значит отомстить за разум"- утешением их совести. Вопрос только в том, кого считать дураком. В России дураком всегда считался честный и добрый человек. Умный представлялся сомнительным и от него следовало ждать подвоха. Русские люди не очень-то верили в свои способности по части хитрости и обмана и предпочитали им правду и открытость. Жить в условиях честнос¬ти вообще намного проще и легче. Не случайно русские купцы, многие из которых были не шибко грамотны и образованны, привыкли полагаться на честное слово. "Честное купеческое слово" стоило в России больше чем, нотариально заверенные договоры. В таких условиях в чём-то подозревать своего партнёра было немыслимо, а поставить его действия под сомнения проверкой оскорбительно. Этим пользовались мошенники как до, так и после революции.
Жульничали  по разному. Мошенничали на рынках, на чёрной бирже, мошенничали государственные чиновники и лошадиные барышники. Кстати последние были к тому же и садистами. Ради того, чтобы всучить лошадь покупателю, они прибегали к разным ухищрениям, мучительным для лоша¬дей. Например, для того, чтобы увеличить возраст лошади, они спиливали ей зубы, старой понурой лошади вливали в уши масло и она начинала за¬дирать голову и крутить ею, чтобы избавиться от неприятных ощущений, вялую лошадь били перед продажей и она становилась пугливой и резвой. О всех издевательствах лошадиных барышников над бедными животными и говорить не хочется.   Вспомним мошенников двадцатых-тридцатых годов. Они также как и воры подразделялись на тех, кто обманывал граждан и тех, кто обманывал учреждения. Вот в центре Москвы аферист покупает у папиросницы из "Моссельпрома" папиросы. Даёт ей червонец, получает сдачу, берёт товар и отходит. Вскоре возвращается и, отказываясь от покупки, забирает деньги, но, отойдя снова на шаг, передумывает и просит продать ему па¬пиросы за тот же червонец. Лотошница, не глядя на этот раз, даёт ему папиросы и сдачу с червонца, хотя мошенник уже успел подменить его на другую, мелкую бумажку, Сергей Белов - танцор. Он  строен и элегантен, выдаёт себя за иностран¬ца. Подходит  к гражданам  и  на  ломанном русском языке просит   их  разменять  десять червонцев (в то время червонцы принимали не везде). Кто-то из отзывчивых москвичей идёт ему на встречу. Иностранец меняет, но тут же передумывает. Ему что-то не нравится, но объяснить он не может, не хватает русских слов. Он возвращает москвичу его деньги, а москвич ему его червонцы. Потом, конечно, москвич обнаружит, что "иностранец" вер¬нул ему значительно меньшую сумму, но будет уже поздно.Обоих мошенников выловили в 1928 году и посадили, но не надолго.
Мошенников таких называли "кувыркалами" или "вздёрщиками". Рань¬ше, до революции , "кувыркалами" называли уголовников, бежавших из ссылки. В двадцатые годы этим именем стали называть "вздёрщиков", собственно мошенников, совершающих обман при обмене или размене денег. Такой "вздёрщик" приходил, например, в универсальный магазин в часы наибольшего наплыва покупателей. (Это было обычно в конце рабочего дня, когда продавцы валились с ног, а кассирши со своих высоких табу¬реток). Он протискивался к кассе с крупной денежной купюрой, а пробить ему чек просил на грошовую сумму. При этом он без конца что-то щебе¬тал, отвлекая внимание кассира. Цель его - получить сдачу и сохранить свою купюру. Ну, а если это не удавалось, он извинялся, получал товар и уходил.
В двадцатые годы на углу Петровки и Театральной площади москвичи, в основном, москвички, торговали всяким барохлом: старыми вещами, бюстгальтерами, миндальным печеньем, цветами, чулками из шёлка и фель-деперса, иностранным кружевом: "шантильи", "брюссель", сетками для во¬лос, помадой, цветными заколками, духами. То и дело слышалось: "Цикло¬мен", "Лориган", "Коти", "Шипр". Под  видом  духов  продавали  и  подкрашенную  воду,  надушив  при  этом  только  пробку, которую  и  давали  нюхать  покупателям. Беспатентные торговцы собирались в существовавшем  тогда узком проулочке, отделяющем "Мосторг" от Малого театра. Торговали здесь многие "бывшие". Не случайно газетчики окрестили завсегдатаев этой толкучки "торгующими княгинями". Помогали беспатентным торговцам мальчишки и девчонки, которые следили за появлением милиции. В случае опасности они бежали к ним и кричали: "Мильтон, зекс!". После чего торговки разбегались по дворам и подъездам.
В 1926 году милиция накрыла "фабрику" по изготовлению всех этих "лориганов" и "коти". Находилась она в доме №16 по Самотёчному переул¬ку и жил в ней кустарь Буянов. При обыске помимо флаконов с пломбами на золотых шнурках нашли форму таможенных грузчиков. В этой форме люди из фирмы Буянова сбывали глупым "графиням" свой "контрабандный" товар.
А в феврале 1925 года милиция вышла на другую подпольную "фабри¬ку". Она занималась изготовлением фальшивых серебряных монет достоинс¬твом в пятьдесят копеек. Основал "фабрику" Василий Иванович Куликов.
Вообще "золотая лихорадка"  и  тогда  не оставляла преступный мир. Это  и  понятно:  за  один  золотой  рубль  давали  двадцать  пять – тридцать  бумажных.               Широкое распространение  тогда  получили  всякие подделки. Подделывали чеки, кви¬танции, выигравшие облигации, торгсиновские книжки и пр. Иванов Г. Д., Кочетков В.А. и их друзья похищали на фабрике фотопластинок азот¬но-кислое серебро, при помощи паяльной лампы переплавляли его в слит¬ки, а слитки сдавали в торгсин. М. Я. Либ сдавал в торгсин, переплав¬ленные в слитки, советские серебряные монеты. Дядя Бакланов и племян¬ник Кириллов скупали золотые и серебряные монеты, а затем при помощи Цветкова и Шилкина перерабатывали их в сусальное золото и серебро, чтобы сбывать в живописные мастерские, получая при этом навар до двух рублей с грамма.
Жулики  изобретательны и наглы. Алексей Мохов, например, в 1924 году торговал на Смоленском рынке опилками, аккуратно разложив их в фунтовые пачки чая "Центросоюза", а Ольга Матвеевская подошла около школы на Сретенке к незнакомой девочке и сказала ей, что она должна отдать ей пальто, чтобы пришить пуговицы, мол, мама велела. Девочка поверила, сняла пальто и отдала Матвеевской. Та сразу пошла на Суха¬ревский рынок и продала его.
Как никто из преступников,  мошенники  действуют с учётом обстановки и примет времени. В 1927 году началось распределение товаров по предприятиям, устройство всяческих лотереи, на которых разыгрыва¬лись промышленные товары.  Газета  “Беднота”,  например,  в  качестве  выиграша  по  организованной  ею  лотерее,  предагала:  лошадь  с  упряжью, молотилку,  льномялку примус,  стенные  часы,  балалайку, ручную  швейную  машину,  суконный  отрез  и  сочинения  Ленина.  Недостаток  товаров  в  магазинах  способствовал  успеху  лотарей.   Аферисты  этим  пользовались.   Одна  аферистка   заходила в квартиры рабочих, когда те были на работе, а дома сиде¬ли их зачуханные жёны с бледными детьми, и  сообщала  им о том, что их Иван Иванович выиграл по лотерее мануфактуру и теперь для её оплаты нужны деньги. Жены лезли в сундук, или бежали к соседям одалживать деньги, а потом ждали мужей с материалом, мечтая о том, что они из не¬го сошьют. Но сшить что-либо им было не суждено. Некоторым, к тому же, доставалось ещё и от мужей.
Аферист Штатенфельд учёл другую особенность своего времени. Он приходил в чей-нибудь дом, зная, что отца семейства нет, и очень серь¬ёзно сообщал его жене о том, что муж арестован и ему грозит расстрел. Когда несчастная супруга покрывалась красными пятнами, ловила воздух пересохшим ртом и спрашивала толи комод, толи Штатенфельда: что де¬лать? Тут Штатенфельд её обнадёживал. Оказывалось, что у него есть один человек, который может помочь и уладить дело. Испуганная женщина была готова бежать за ним на край света. Они выходили на улицу, но вскоре Штатенфельд останавливался и, ударив себя (на вид очень сильно) ладонью по лбу, заявлял, что ему срочно надо в одно место. Потенциаль¬ной вдове он давал адрес нужного человека, где-нибудь в районе Инва¬лидной или Скотопрогонной улиц, куда бедная женщина мчалась на перек¬ладных через весь город, а сам возвращался в квартиру своих жертв. Здесь он объявлял оставшимся дома детям о том, что для того, чтобы спасти их отца, нужны ценные вещи. Вещи собирались и мошенник с ними удалялся. Были, правда, случаи, когда дети увязывались за Штатенфель¬дом. Тогда он заводил их куда-нибудь подальше, а сам скрывался. Если ему это не удавалось, усыплял детей наркотиками. Суд  пиговорил  его к расстрелу.
В конце двадцатых годов в Москву из Новосибирска приехала Инна Фёдоровна Шаляпина. Она сняла комнату у москвичей по фамилии Мартино, представившись дочерью великого певца. Жила она бедно. Хозяева ей не раз предлагали обратиться за помощью к родному батюшке, но она всё от-говаривалась, ссылаясь на то, что не хочет его беспокоить. Как-то она взяла у хозяев отрез материала и сшила из него себе платье. Хозяева возмутились и сообщили в милицию. Шаляпиной дали месяц исправительных работ. В данном случае мы имеем дело с человеком, волею объективных обстоятельств подвигнутым на мошеннический путь.
Гражданина  Юнькова  на  путь  мошенничества  подтолкнула  внешность.  Он  стал  выдавать  себя  за  секретаря  ЦК ВКР/б/  В.М.Молотова.  В  апреле  1926  года  его  арестовали.
А каких только мошенников не было на московских рынках! Вот один из них продаёт бриллианты. Они уложены на вату в маленькой коробочке. Откроешь коробочку и бриллианты засверкают всеми своими гранями. Это самые настоящие бриллианты, не какие-нибудь "тестовские" или стекляш¬ки. "Бери пока добрый, за дёшево отдам, - предлагает продавец, - очень деньги нужны." Покупатель, наконец, решается, лезет за деньгами, а продавец, тем временем, переворачивает коробочку другой стороной и открывает крышечку, а там лежат точно такие же брильянтики, только из стекла. Покупатель их и забирает. Завершив сделку покупатель и прода¬вец расходятся довольные.
Случалось  и  так,  что  покупателям  везло. В  марте  1925 года  один  москвич    купил  у  беспризорников  за  полтора  рубля  медный  слиток  весом  примерно  двести  граммов, а  когда  показал  его  ювелиру,  то  оказалось,  что  слиток  золотой  и  стоит  не  полтора  рубля,  а  три  тысячи.   
Тогда,  после революции,  в  годы  эмиграции, голода,  обысков  и   бандитизма   многое  из  того,  что  стяжали  за  свою  жизнь  представители  эксплуатирующего  класса  разбрелось  по  рукам   тех,  для  кого  и  медный  пятак  был  большой  удачей.  .   Не  все  из  них,  наверное,   понимали,  что  попало  к  ним  в  руки  и  как  этим  можно  воспользоваться.    В  феврале  1926  года,  на  чердаке  дома   в  Щипковском   переулке   милиционеры  задержали  известную  тогда  воровку  Овчинникову.  В  своих   лохмотьях   она  прятала  золотые  и  платиновые  ювелирные  изделия  с  крупными  брильянтами.   В  поезде,  под  Москвой,  беспризорники  украли  у   Робиновича   паспорт  и  тысячу  тридцать  американских  долларов.  Решив,  что  это  деньги  деникинские,  беспризорники  почти  все  их  сожгли.
Пользуясь   тем,  что  по  рукам  стали  ходить  драгоценности,   которые  простые  люди   раньше  и  в  глаза  не  видели,  мошенники  стали  подсовывать   своим  согражданам  стекляшки  вместо  брильянтов, медь  вместо  золота,  собаку  вместо  шиншиллы.         
Были ещё мошенники - "подкидчики". Действовали они вдвоём. Снача¬ла подыскивали жертву. Потом один из них подходил к ней и начинал раз¬говор о чём-нибудь (где находится то-то, как добраться туда-то и пр.) Этот мошенник назывался "бург". В тот момент, когда они разговаривали, мимо них проходил второй мошенник и ронял кошелёк ("шмель") набитый бумагой. "Бург" кидался, поднимал его и объявлял своим. Фраер, или "ветошный", как его ещё называли, начинал спорить и требовать раздела содержимого кошелька (вместо кошелька использовали и "куклу" - туго завязанный на множество хитрых узлов платок с бумагой). Тут возвращается "подкидчик". Он вне себя от горя, он бросается к "счастливчикам" и просит, требует вернуть ему кошелёк, ведь в нём огромные деньги. "Бург" незаметно передаёт кошелёк "ветошному" и обращается к "подкид¬чику" с предложением обыскать себя. Тот обыскивает и кошелька, естест¬венно, не находит. Теперь "ветошный" передаёт бумажник "бургу" и про¬сит обыскать и его. "Подкидчик", или как его ещё называли "бугайщик" (от слова "буга"- бумажник) обыскивает и во время обыска роется в его портмоне и подменяет его деньги на бумагу, после чего возвращает порт¬моне "фраеру" и уходит. Смывается и "бург".
Действовали "подкидчики" и по-другому. Когда "бугайщик" сообщал какая сумма у него была завязана в платке ("кукле"), "бург" предлагал фраеру забирать куклу, а ему отдать из своих половину суммы, что тот и делал.
А сколько было всяких игроков, опустошавших карманы доверчивых москвичей и приезжих. Работавший в те годы в московской милиции Дуби¬нин вспоминал: "Игрой в три листика занимались специально приезжавшие из Тамбовской области. Играли на Смоленском, Сухаревском рынках...они приезжали целой деревней со всем семейством и считали это шулерство своим основным трудом. Как-то при задержании пытались дать мне взятку в миллион рублей. Установили за мной слежку от самого дома, наняв для этого велосипедиста, который предупреждал их криком "Идёт!", а однажды в Песковском переулке даже стреляли в меня."
Милиционеры знали многих игроков в лицо. На Сухаревском рынке, например, "работал" карточный шулер Толмачёв. Посетители рынка, прохо-дившие мимо его табурета, слышали как он зазывал ротозеев: "рупь пос¬тавишь - два возмёшь!" Главой сухаревских карточных мошенников был Локтев. Когда он надоел милиции и его арестовали, то в протоколе доп¬роса на вопрос "род занятий" Локтев откровенно написал: игра в карты в "три листика". Но в тюрьму Локтев не попал. Психиатры признали его ду¬шевнобольным и рекомендовали лечение. Поместили в больницу имени Ка¬щенко. Подлечился, вернулся на Сухаревку. Милиции заявил, что в "три листика" больше играть не будет, а будет играть в "решето", в "пира¬мидку". Когда же его спросили, а будет ли он обманывать, не задумыва¬ясь, ответил: "А разве есть игра без обмана?" Его снова арестовали. Народный суд Сокольнического района постановил: "Содержать Локтева в психбольнице, а если найдутся желающие взять его на поруки - освобо¬дить, запретив ему и опекуну жить в Москве пять лет. И опекун должен каждый месяц доставлять Локтева к районному врачу-психиатру". Несмотря на всё внешнее обаяние Локтева, опекуна для него не нашлось, однако через несколько дней после судебного решения Локтев  снова появился в помеще¬нии Сухаревского участка Сокольнического нарсуда. Об  этом  секре-тарь суда донёс прокурору  и Локтева снова арестовал  во время  карточной  игры.  На этот раз в прото¬коле допроса, в графе "местожительство подозреваемого" со слов Локтева было записано: "Больница имени Кащенко".  14 августа 1927 года Сокольнический нарсуд постановил направить Локтева в колонию для душевнобольных под строжайшую ответственность администрации. Потом го¬ворили на Сухаревке, что видели Локтева на каком-то рынке и что он иг-рал там в какую-то новую и неизвестную игру и нажил большие деньги, с которыми уехал за границу.
Участников игры в "три листика", которой промышлял Локтев, трое: банкомёты, их ещё называли "хевра", "хевристы", их сообщники - "набива" или "набивисты" и т. н. "караси", т. е. те, кого обманывают. "Бан¬комёт" выставляет табуретку на рынке и приглашает народ играть. Игра простая: из трёх карт надо угадать туза. Подходит несколько человек. Один ставит сто рублей, вытаскивает из трёх предложенных ему карт туза и получает двести рублей. Хочет играть ещё, но "банкомёт" возражает, мол, выиграл, теперь дай другому. "Карась" решается и указывает карту - туз. И он выиграл. Ставит двести. В этот момент "банкомёт" отворачивается, а "набивист" отгибает карту, показывает "карасю" туза и тот снова выигрывает. История повторяется, но на этот раз "банкомёт" успевает заменить туза двойкой. Проигрыш. Ставит ещё. "Банкомёт" отворачивается. "Набивист" отгибает карту и показывает "карасю", прикрыв боль¬шим пальцем одно очко у двойки. Снова проигрыш. "Карась" стремится отыграться, но это ему не удаётся. Ну а если "карась" всё же угадает туза, то кто-то из "набивы" крикнет: пожар! - "карась" обернётся, а в это время туза ему заменят на другую карту.
Были не только "три листика". Были мошенники, поджидавшие свои жертвы в трактире. Туда приходили пришедшие с рынка крестьяне, продав¬шие свой товар. Подсаживался к такому крестьянину мошенник, доставал из кармана спичечный коробок и предлагал отгадать чётное или нечётное в нём количество спичек. При этом он предлагал крестьянину самому пе¬ресчитать количество спичек в коробке. Потом, во время игры, он выни¬мал из коробка какое-то количество спичек и спрашивал: "Чёт,или не¬чет?" и крестьянин никак не мог угадать чётное или нечётное количество спичек осталось в коробке. Скажет "чёт", а получается нечет, скажет "нечет", а получается "чёт". Секрет прост: жулик вынимал из коробка то чётное, то нечётное количество спичек и, соответственно, в коробке ос¬тавалось чётное или нечётное их количество. Простому крестьянину такие математические хитрости были неведомы, но зато приносили большие бары¬ши мошенникам. В моду эта игра вошла в 1922 - 1923 годах. Потом крестьяне поумнели и обманывать их таким способом не стало никакой возможности.
У высоких каменных стен, опоясывающих Спасские казармы, на Садо¬вой, недалеко от Сухаревки, в 1922 году было своё "Монте-Карло". Здесь играли "на старшего", "в ремешок", крутили рулетку, устраивали беспро¬игрышные лотереи. На ящике или табуретке лотерейщик выставлял часы, портсигары, электрическую арматуру и прочие интересные и стоящие вещи. Желающий их выиграть должен был внести небольшую плату, бросить кубики (их было три или четыре) и получить какую-нибудь вещь, стоящую в спис¬ке под номером равным сумме выпавших очков. "Пожалте получить!" - тор¬жественно провозглашал лотерейщик и извлекал на свет из висевшей на плече сумки спичку,иглу для чистки примуса или бельевую скрепку, одним словом что-нибудь такое, что не стоило и вносимой за игру платы. Порт¬сигары и часы оставались на табурете. Всё дело было в том, что в спис¬ке они фигурировали под первыми однозначными номерами и при бросании нескольких кубиков выпасть практически не могли. Люди всё-таки надея¬лись выиграть, выигрывали всякие пустяки и были этому рады.
Наивных людей было много не только на улицах, но и в государствен¬ных учреждениях.
Временно исполняющий обязанности директора Института выдвиженцев Иван Петрович Сахаров был очень азартен. Когда он был преподавателем, то играл по-маленькой: зарплата не позволяла. Теперь, став вр. и. о. и получив доступ к кредитам, решил сыграть по-крупному. Приятели по работе, зная своего вр. и. о., пригласили поиграть с ним известного мос¬ковского шулера Чиркова. Тот, используя всякие "накладки" и "метки", обыграл Сахарова на двадцать восемь тысяч рублей. Деньги пришлось от¬дать.  Конечно Иван Петрович взял их из кассы института. Об этом можно и не говорить, и так понятно.  Самое  плохое  во  всей  этой  истории  то,  что  произошла это в конце августа 1932 года, как раз после опубликования закона  “7 - 8”,  того  самого,  которого  Глеб  Жиглов  “клеил” Ручникову  и  его  подруге  Волокушиной  за  кражу  в  Большом  театре  шубы  у  иностранцев.  А  этот  закон,  как  известно,  предусматривал  расстрел за хищение государственных денежных  средств. Пришлось нашему вр. и. о. бежать. Оказался он в городе Василь¬сурске (это недалеко от Чебоксар). Купил там домик, устроился школьным учителем и прожил в тишине и трудах на ниве народного просвещения до 16 февраля 1933 года, т. е. до самого своего ареста. Его, правда, не расстреляли, но срок свой он получил.
А вот Иван Михайлович Кашин, работавший в тресте "Мосочиствод", в карты не играл и ничего не крал. Он, начиная с 1927 года, приносил с работы чертежи, а его жена, Пелагея Петровна, их как-то стирала и превращала в батист. Из батиста шила она платки, бельё, платья и про¬давала на рынке, а также жильцам дома и знакомым. Всего Иван Михайло¬вич, как выяснилось, принёс домой две тысячи метров чертежей. Среди них оказались чертежи Военной академии, Наркоминдела и других засекре¬ченных организаций. На платках и кальсонах чертежи, правда, не прос¬матривались, но всё же сам факт такого разгильдяйства оставить безна¬казанным было нельзя. В декабре 1933 года Судебная коллегия Мосгорсуда под председательством Грачёва осудила Кашина на десять лет лишения свободы.
Однажды, в 1926 году, в Госрыбосиндикат явился неизвестный и предложил сделать портреты вождей революции из рыбьей чешуи. Предложе¬ние показалось заманчивым, особенно заманчивым показалось использова¬ние чешуи. Будет и по содержанию политически верно и по форме соот¬ветствовать профилю родного учреждения. Выдали "художнику" сто рублей аванса. Он некоторое время пошатался пьяным по синдикату, а потом во¬обще исчез. Так и не пришлось ликам вождей воплотиться в чешуе.
Аферист Карелин-Жуков по кличке "лошадиная морда" получил ману-фактуру по подложным документам на складе одного из синдикатов. Исто¬рия банальная, но кличка преступника заслуживает внимания.
В том же 1926 году, как было замечено в Москве, магазины стала посещать интересная, хорошо одетая женщина примерно сорока лет. Она представлялась как Фотиева, секретарь наркомфина Брюханова. Частные торговцы, которых тогда уже здорово прижимали, обращались к ней с просьбами и жалобами. Она обещала помочь. Потом набирала товар, а деньги, разумеется, не платила, ссылаясь на то, что не захватила их с собой. Конечно, она обещала сделать это в ближайшее время и даже ос¬тавляла адреса и телефоны Наркомфина. Торговцы её успокаивали и проси¬ли только о том, чтобы она не забыла об их просьбах, а о таких пустя¬ках как окорок, селёдка, шоколад она может не беспокоиться. Она и не беспокоилась. Так её и не поймали.
Были аферисты, которые собирали деньги с домовладельцев за уста¬новку новых фонарей на улице, выдавая на полученные суммы фальшивые квитанции. А один мальчик, зайдя в какое-нибудь денежное учреждение, предъявлял мандат "Дома коммунаров", подписанный А.В. Луначарским и М.И.Ульяновой  (сестры  В.И.Ленина), с просьбой об оказании содействия, получал деньги и уходил. Взрослым дядям и тётям, выдавшим ему государственные деньги, и в голову не приходило, что подписи на мандате поддельные, а "Дома ком-мунаров" вообще не существует и никогда не существовало.
Вообще двадцатые-тридцатые годы были благодатными годами для мо-шенников-городушников. В учреждениях работали не редко люди пришедшие, что называется "от станка", не имеющие опыта в работе с людьми, пасую¬щие перед нахалами. Прохвосты этим пользовались.
Александр Соломонович Холфин, студент второго курса института Со-ветского права, состоял в комсомоле и сотрудничал в оргмассовой группе "Комсомольской правды". Однажды, в конце 1930 года, ему понадобилась машина - надо было произвести впечатление на девушку. Не долго думая, он проник в кабинет ответственного редактора газеты, когда в нём нико¬го не было, и вызвал из правительственного гаража автомашину, на кото¬рой потом катал потрясённую красавицу. Ему это дело понравилось, и он ещё не раз вызывал себе авто, настаивая на иностранной марке. Когда ответственный редактор газеты узнал об этом, его чуть ни хватил удар. Он потребовал, чтобы Холфин немедленно пришёл к нему. Холфин понимал, что эта встреча не принесёт ему никакой радости и на неё не пошёл. Не теряя времени, он захватил свою учётную карточку, взяв её под каким-то благовидным предлогом в бюро комсомола, и смылся. Устроился он рабо¬тать в Наркомвнешторг. Поверив в волшебную силу телефона, он и там, вы¬давая себя за заместителя наркома, требовал предоставления автомашины. В июне 1934 года ему захотелось работать в Совнаркоме РСФСР. Власть, размах, перспектива были созданы, как будто нарочно, для него. Он сно¬ва снимает телефонную трубку и, набрав номер Совнаркома, не своим го¬лосом представляется: Персиц, секретарь МК ВЛКСМ. Он говорит о между¬народном положении, о происках кулацких элементов, о кознях церковников и о необходимости укрепления комсомольской ячейки СНК. В качестве пер¬вого шага такого укрепления он предлагает принять на работу в Совет народных комиссаров А. С. Холфина. Через несколько минут он звонит по тому же телефону, только на этот раз своим голосом. Ему предлагают зайти, сославшись на то, что именем Персица кто-то злоупотребляет. Холфина это не смущает. Он приходит в СНК. Ему говорят, что Персиц в МК ВЛКСМ не работает. Тогда Холфин начинает что-то плести про инструк¬тора ЦК ВЛКСМ Румянцева. Ему обещают подумать, он откланивается и ухо¬дит. Больше он в Совнаркоме не появляется. Сорвалось! Но Холфин не опускает руки. Он решает устроиться в наркомюст. Звонит по телефону наркому Крыленко, представляясь одним из секретарей МК ВЛКСМ (на этот раз специально справляется работает ли тот), и договаривается о приёме на работу Холфина. В июле 1934 года Крыленко назначает его на долж¬ность консультанта орггруппы Верховного Суда РСФСР. Когда обман раск¬рывается, Холфина осуждают "за самовольное присвоение себе звания или власти должностного лица, сопряженное с дискредитированием Советской власти" на два года лишения свободы.
Телефонный трюк Холфина  в 1939-ом  году повторил Олег Ромуальдович Курнатовский. Он позвонил  председателю комитета по делам искусств при СНК СССР и, представившись секретарём ЦК ВКП/б/ Щербаковым,  попросил принять его, Курнатовского, на работу. На другой день он явился в Комитет, как протеже самого Щербакова, но был изгнан из него как шелудивый пёс. К тому же в НКВД на него собрали ещё кое-что и, обвинив в клевете на органы НКВД (родители его были не так давно уволены оттуда), дали пять лет лишения свободы.
Если   Курнатовский  и   Холфин   выдавали  себя  за   “больших  людей”  по  телефону,  то  аферист  Юньков   представлялся секретарём  ЦК ВКП/б/   Вячеславом  Михайловичем  Молотовым  и  ничего,  получалось,  правда  в  апреле  1926  года  его  всё-таки  посадили.
  По мере сил и возможностей дискредитировал Советскую власть и морочил чиновникам голову сын харьковского актёра Владимир Иосифович Гриншпан. В 1927 году за присвоение звания инженера он был сослан на Урал, но на место ссылки не явился. Вскоре он оказывается в Ленингра¬де, только зовут его  теперь не Владимир Иосифович, а Владимир Осипович и фа¬милия его уже не Гриншпан, а Громов. Вроде бы ну что особенного, несколько изменил фамилию, только и всего. Защищался от антисемитов, что подела¬ешь - жизнь заставила. Всё это так. Получается, что фамилия, как фаль¬шивый документ, с ним легче куда надо пройти, куда надо втереться. ( Не будем забывать, что тюрьмы и в то время были забиты русскими ворами и что никакая национальность честности не гарантирует.) И не лучше ли просто зарекомендовать себя честным, порядочным, нужным человеком. Тогда никакая национальность не помешает. Но было ли на это время у Владимира Иосифовича? Да, к тому же, к самосовершенствованию он не стремился. Считал, что он и так хорош. Пусть им занимается граф Толс¬той, думал Гриншпан, а у него "Ясной поляны" нет и ждать помощи не от кого, жить же хорошо хочется и немедленно. И устраивается он тогда на должность товароведа в Ленсоюзе потребкооперации. Затем фабрикует до¬кументы о том, что работал главным инженером в Москве и поступает на ту же должность в "Санвинтрест". Вскоре ГПУ его арестовывает и помеща¬ет на пять лет в концлагерь, а в мае 1932 года его освобождают досрочно, заменив лишение свободы ссылкой. Громов местом ссылки назначает себе Москву. Он фабрикует документы о своей инженерной деятельности и полу¬чает направление в Ростов-на-Дону. В анкете указывает, что окончил Харьковский политехнический институт. Разбираясь в технических вопро¬сах как балерина в астрономии, он, руководя капитальным строительст-вом, творит такие чудеса, что в пору бежать. Но Громов не таков. Он понимает, что уйти с хорошей должности, несправившимся с работой, зна¬чит испортить всю биографию, которую он, вопреки всем статьям уголов¬ного кодекса, денно и нощно пишет с неутомимой энергией. Тогда он за¬тевает склоку и уходит как борец, пострадаший за правду. Простенько и очень эффектно.
Вернувшись в столицу, он устраивается в "Скотоводтрест" и получает назначение в г. Уральск. Там он ни черта не делает, срывает строитель¬ство совхоза и, боясь разоблачения, опять устраивает склоку и уезжает. Зарплата, подъёмные и командировочные служат ему утешением в его не¬лёгкой судьбе борца за идею.
Казалось бы, сколько можно ставить себя в дурацкое положение и за-ниматься тем, в чём ты ничего не смыслишь? Так бы подумал любой нор¬мальный человек, но не таков Громов. Для него деньги не пахнут и стыд не дым - глаз не выест. В другой московской организации он получает назначение в Хабаровск, опять главным инженером по капитальному строи¬тельству с окладом 1500 рублей. В Хабаровске он обвиняет руководителей стройки в неправильном расходовании средств и даже находит в этом под¬держку коллектива. Обнаглев, он даже пишет письмо в местные органы о том, что стройкой руководят вредители. Здесь же, в Хабаровске, он по¬хищает несколько типовых проектов домов и сельскохозяйственных соору¬жений, составленных работниками Наркомзема, и даёт поручение подчинён¬ным скопировать их. Потом ставит на них свои подписи и выдаёт за собс¬твенные. Это приносит ему доход в 2250 рублей. Когда его спрашивают почему он ничего не знает и ничего не делает на работе, он заявляет, что ему мстят за разоблачения и уезжает в Москву. Здесь он добивается приёма у наркома земледелия Яковлева. Он требует выплаты ему компенсаций за неиспользованный отпуск и стоимости обратной дороги с семьёй, Семья его в это время безвыездно живёт в Харькове. Его это угнетает. В Харькове ему тесно. Он мечтает о жилплощади в Москве. Работая теперь в Ржеве, он пишет письмо председателю Моссовета Булганину. В письме, на бланке Наркомзема и от имени заместителя наркома Цылько, он называет себя инженером, бывшим партизаном, научным работником. Булганин пожа¬лел заслуженного партизана и выделил ему комнату в доме №36 по Дружни¬ковской улице. Кипучая энергия Громова и здесь творит чудеса. Он сразу становится председателем оргбюро ЖАКТа и пытается переоборудовать под жильё примыкающую к дому конюшню. Когда это не удаётся, переоборудует под жильё помещение шахты "Метростроя" и получает в нём две комнаты. В январе 1934 года Громов является в "Главрыбу" и как инженер-строи¬тель-архитектор договаривается с заместителем управляющего Балхашским рыботрестом Соболевским-Кобелевским о назначении на должность главного инженера этого треста. В этот момент в кармане Громова уже лежало нап¬равление на работу в "Дальтрансуголь" во Владивостоке и более двух ты¬сяч рублей "подъёмных". Что делать? Раздвоиться, а может быть растро¬иться, ведь ещё и в Енисейске его ждёт работа в "Севполярлесе" и пять тясяч рублей! Другой бы растерялся, но Владимир Осипович не таков. В "Дальуголь" и "Севпалярлес" он сообщает о том, что заболел тифом и на¬ходится в красноярской больнице. Сам же находится в Харькове, под бо¬ком у жены, от имени которой даёт телеграмму в Енисейск со слёзной просьбой оказать содействие в виде материальной помощи на поездку в Красноярск для спасение больного мужа. Разделавшись с сибиряками и дальневосточниками, Громов приступает к строительству рыбкомбината на Балхаше. Он требует выделения восьмидесяти пяти тысяч рублей, жалуясь одновременно на то, что вредители мешают ему развернуть строительство. Указанная сумма вскоре поступает на имя Соболевского-Кобелевского, назначенного главным бухгалтером стройки. Тот на радостях начинает пь¬янствовать. Громов забирает у него под расписку 57650 рублей. Это, на¬конец-то, даёт ему возможность погулять и отвести душу. Большие деньги рождают грандиозные замыслы. Он пишет докладную записку на имя нарком пищевой промышленности А. И. Микояна, в которой ходатайствует о выде¬лении на строительство двух миллионов рублей и перечисляет в ней меры, принятые им к строительству комбината. Резолюция начальства, красовав¬шаяся на сочинении Владимира Осиповича, была краткой: "составлять та¬кие документы наркому может только самый злейший и отъявленный враг пролетарского государства". И, тем не менее,  11 мая 1934 года он назначается начальником строительства комбината, добивается выделе¬ния на строительство миллиона рублей, из которого успевает присвоить пять тысяч. Когда же становится известным, что никакого строительства нет, что на месте возводимого гиганта по-прежнему пасутся козы, Громо¬ва снимают. Он пишет письмо наркому и просит аудиенции. Ему отказыва¬ют, а 27 июня арестовывают. Судебная коллегия Московс¬кого городского суда под председательством Хотинского приговаривает Громова - Гриншпана к расстрелу. "Награда", наконец, нашла "героя".
Последний, о ком хочу рассказать, - Павел Владимирович Соловьёв. В 1935 году Судебная коллегия Московского городского суда под председа¬тельством Хотинского осудила его на десять лет лишения свободы. Был он ещё молод, но получал уже две пенсии. Одну - как инвалид войны, а дру¬гую - как инвалид труда, хоть ни тем, ни другим не являлся. Выдавал себя за работника ОГПУ или прокуратуры, имея образование в объёме сельской школы. В то время этого, правда, было достаточно для работы в столь солидных учреждениях. Так вот этот инвалид-чекист, согласно при¬говору суда, "благодаря притуплению классовой бдительности у отдельных работников ряда учреждений, создал себе авторитет и, войдя в доверие, выкачивал из НКПС (Наркомата путей сообщения) огромное (суд, к сожале¬нию, не указал какое, наверное и сам не знал) количество железнодорож¬ных, трамвайных, автобусных и по водным путям билетов, присвоил про¬пуска во все закрытые распределители Мосторга, Горторга, военного коо¬ператива и др. (распределители снабжали продуктами и промтоварами руко¬водящие кадры учреждений), отовсюду выкачивая огромное (опять не ука¬зывается какое) количество продуктов и товаров". Когда он отдыхал в Крыму, выдавая и там себя за работника ОГПУ, то познакомился с Кромни¬ковым, "краснознамёнцем" (тот имел орден "Боевого Красного Знамени"). Как-то он попросил у Кромникова орден, чтобы с ним сфотографироваться. Нацепил орден, петлицы с ромбами (тогда ещё звёзд не было, а были шпа¬лы, кубики и ромбы) и явился в Массандровские подвалы. Там расчувство¬вались и подарили "старому партийцу и заслуженному революционеру" нес¬колько бутылок коллекционных вин.
Читатель, наверное, утомился перечислением человеческих гнуснос¬тей. Несмотря на то, что подлость в чём-то привлекательна и без неё жизнь человеческого общества была бы пресна, она не может не отталки¬вать, как всё грязное и мерзкое. В ней человек переступает через чело¬веческое и преодоление это хоть и может показаться притягательным, как прыжок с платформы на железнодорожное полотно, но, как и всё на свете надоедает. Хочется на простор, на свежий воздух. Это желание живёт в нас как инстинкт самосохранения человеческой породы. Как отголосок этого желания живёт в нас чувство справедливости, осуждения греха и порока. И не столь важно свершится ли возмездие человеческим судом или самим ходом жизни. И всё же лучше побыстрей. И всё же, как бы мы ни лю¬били нашу страну и наш народ, но не можем себе представить, как бы мы жили среди него, если бы не было милиции.


                СЛУЖИТЕЛИ   МОСКОВСКОЙ   ФЕМИДЫ


  Суд - театр.  А  судьи  кто?  Классовый  подход.  “Суд  независим  и   подчиняется  только  Райкому”.  Дело  “Промбанка”.   “Воздушный  пирог”.  Мужчины  и  женщины.  Мелкие  пакостники.  Новый  червонец.  Являются  ли   взгляды  Л.Н.Толстого  “религиозным  убеждением”?   Судебные  споры  в  кругах  интеллигенции.  Казусы  со  служителями   Фемиды.     Раскаяние  Заместителя  генерального  прокурора.  Нужна  ли  нам  адвокатура?  Может  ли  адвокат  ходить  в  казино. 




До революции Московский губернский суд находился в Кремле. В двадцатые годы он занимал дом N 18 по Тверскому бульвару, а в тридца¬тые - переехал на Каланчёвскую улицу, в дом №43, где и просуществовал до начала восьмидесятых. Московская городская прокуратура сначала по¬мещалась в доме №7 по Столешникову переулку, а потом, в тридцатые го¬ды, переехала в дом №27 по Новокузнецкой улице, где обитает и по сей день.
Судебно-прокурорская система советского государства сложилась не сразу. Оно и понятно. Никто заранее её не разрабатывал и не конструи¬ровал. Знали, что она не должна походить на существующую, царскую, при которой бедному лучше было не судиться с богатым, где сложность зако¬нов и волокита процессов также отнимали у простого человека веру в справедливость. Ему, ведь, простому человеку, не было никакого дела до того, что Александр II провёл прогрессивную судебную реформу, венцом которой стал суд присяжных, ему была нужна не прогрессивная форма, а доброта и чуткость в отношении него со стороны государства, а этого, к сожалению, не могут ввести в действие никакие реформы. Антон Павлович Чехов, хоть и радовался тому, что у присяжных, когда они принимают ре¬шения, "напряжена совесть", но всё же особых восторгов в отношении современной ему юстиции не высказывал. В книге "Сахалин" он пи¬сал: "...наша мыслящая интеллигенция повторяет фразу, что всякий прес¬тупник составляет продукт общества, но как она равнодушна к этому про¬дукту! Причина такого индифферентизма... кроется в чрезвычайной необра¬зованности нашего русского юриста: он мало знает и так же не свободен от профессиональных предрассудков... Он сдаёт университетские экзамены только для того, чтобы уметь судить человека и приговаривать его к тюрьме и ссылке, поступив на службу и получая жалование, он только и судит и приговаривает, а куда идёт преступник после суда и зачем, что такое тюрьма и что такое Сибирь, ему неизвестно и неинтересно и не входит в круг его компетенции". Конечно, на это замечание Чехова каждый судейский чиновник мог ответить, что он честно выполняет свои обязан¬ности, соблюдает закон, а что за исполнение наказания отвечают чиновни¬ки по пенитенциарному ведомству. И по-своему он, наверное, был прав. Не мог же он отвечать за все установленные в государстве порядки. И если он наказал виновного по закону, то тем самым выполнил свой долг и совесть его спокойна. А то, что несовершенен закон, или несовершенны места изоляции человека, то пусть болит совесть у тех, кто создал их таковыми. Так, раздробившись на несколько маленьких совестей, совесть человеческая, став совестью судейской, помогала её владельцу сохранять своё достоинство. Но не будем так уж строги к судьям и к проведённым реформам. В конце концов суд не только наказывает, он ведь ещё решает споры, оправдывает, а при новой судебной системе разрешить спор пра-вильнее стало легче, а осудить невиновного стало сложнее. Конечно, ес¬ли государство хочет быть справедливым до конца, оно должно не только судить хорошо, но и хорошо наказывать ("хорошо" не в смысле жестоко, а в смысле разумно).
Был, надо сказать, сделан шаг и в этом направлении.
После опубликования чеховского "Сахалина" каторга на острове была лик-видирована. Наверное, Чехов явился тем философом, о котором писал Вик¬тор Гюго в очерке "Париж". "Мудрость законодателя заключается в том, - писал автор "Отверженных", - чтобы следовать за философом, и то, что берёт начало в умах, неизбежно завершается в своде законов. Законы - это продолжение нравов", Звучит торжественно и безапелляционно. Почему же когда персонаж одной из пьес Н. А. Островского спрашивает: как тебя судить: по совести, или по закону? - в театральном зале возникает смех? Может быть потому, что совесть персонажа не вызывает доверия, что обитает она в скудном умишке и толстом брюхе? Суд "по совести", конечно, понятнее и ближе простому человеку, чем суд "по закону". "За¬кон - что дышло: куда повернул - туда и вышло" - гласит русская посло¬вица, а французы говорят: "кто придерживается только буквы закона - тот жесток". Выходит, как ни крути, а суд все равно плох, всегда люди судом не довольны. Может быть это ещё потому так получается, что кри¬чат только недовольные, а довольные помалкивают. Ведь призывают же к войне живые, когда убитые молчат.
Если мир, по  мнению  Шекспира, - театр, то суд - театр вдвойне. Люди - актёры играют в нём роли, уготованные им судьбой. Этим суд всегда привлекал внимание.  До  революции  домашние  спектакли  иногда  принимали  форму  судебных  заседаний. 
После революции традиция устраивать суды-спектакли сохранилась. Школьники судили Онегина, Обломова, Фамусова, Скалозуба и других  литературных  пер¬сонажей, а советские писатели заочно судили своих соб-ратьев по перу (Гиппиус, Мережковского, Зайцева, Куприна, Ходасевича и пр.), эмигрировавших на Запад. Даже в частях внутренних войск рекомен¬довалось проводить "политические суды" с целью повышения политической грамотности  личного состава. Инструкцией по этому вопросу, составленной в 1922 году, рекомендовалось "при выборе тем суда намечать тезисы или содержание обвинительного акта, речь обвинителя и защитника, составлять подробный план опроса обвиняемых и свидетелей, судебного приговора. Весьма по¬лезно, - говорилось далее, - чтобы все участники суда, которые предва¬рительно намечаются, детально обсуждали содержание и план судебного процесса и его репетировали, чтобы он приобрёл характер сценичес¬кий.....В основу речей обвинителя должны лечь интересы республики ра¬бочих, крестьян и вообще всех трудящихся. Обвинитель должен просить вынести самый суровый приговор... В основу же речи защитника должны лечь смягчающие обстоятельства, как-то: несознательность подсудимого, его неразвитость, его воспитание и пр. ...В протоколе допроса, в част¬ности, следует указывать имущественное положение допрашиваемого, его партийность, политические убеждения, а также чем он занимался и где служил: а) до войны 1914 года, б) до февральской революции, в) до Ок¬тябрьской революции, г) с Октябрьской революции до ареста",
Сохранились и другие "привычки милой старины". Около судов, осо¬бенно у губернского, на Тверском бульваре, толпились завсегдатаи, лю¬бители послушать судебные драмы. Некоторые повестки обещали интересное зрелище. Например, в Хамовническом суде в апреле 1925 года можно было послушать дело об оскорбительном неуважении к вождям революции со сто¬роны Афанасьева, или о распространении Храбровым слухов об ожидающемся еврейском погроме.
В  середине  двадцатых годов  большой  интерес  вызвал  процесс  над  работниками  Первого  родильного  дома (потом  это  был  роддом  имени  Грауэрмана)   допустивших,   что  крысы  заели  новорожденного,  а  также  процесс  над  игуменом  Николо -Песковского  монастыря  Варнавой,  который  под  видом  юноши-келейника  держал   при  себе  себя  девицу   Пшеницыну.  Когда  девица  забеременела  Варнава   выпроводил  её  из  святого  места  в  грешный  мир,   подтолкнув  в  воротах   обители   свою   любимую  тощей   коленкой  в  упругий  зад.       
 Судебные процессы  в  городском  и  Верховном  судах   были  интересны не  только своими сю¬жетами,  но   также  и "перлами российской словесности", которые можно было на них услышать. Оглашая приговор, судья мог оповестить мир о том, что Аверьянов "убил сторожа насмерть", или слова "подсудимый свистнул" за¬менить тирадой: "заложив с двух рук четырьмя пальцами в рот, произнёс свист".
Вообще суд является местом, не предназначенным для юмора и смеха. Нередко его стены оглашаются воплями, рыданиями. Что поделаешь? Судь¬ба не всегда решается так, как хочется. И несмотря ни на что, смех подстерегает судей довольно часто, а иногда и сами судьи  дают для этого повод. Вот, например, такой случай. Рассмотрев дело в касса¬ционном порядке, судьи городского суда удалились в совещательную комна¬ту. Кассационное определение судьёй-докладчиком подготовлено, дело яс¬ное, но для порядка надо посидеть, подождать, чтобы люди думали: судьи дело решают, совещаются. А судьи заговорились:  беседа  шла   то ли о футболе, то ли о международном положении. Одним словом заговорились.   Наконец,  вышли с торжественным видом в зал. В зале люди встали,  смотрят на них, раскрыв рты, ждут решения. А судьи стоят, молчат,  потолок   и  стены  разглядывают. Только одна мысль тревожит: что  это  он, т.е. докладчик,  определение  не читает?. И у докладчика пона¬чалу такая же мысль  была,  тоже  ждал,  а  когда  вспомнил,  быстро  за  делом  в совеща¬тельную комнату   юркнул. Народ не понял юмора, а судьи об этом  случае  долго не могли забыть. Произошла она в конце шестиде¬сятых годов.
Много интересного мог почерпнуть зритель в высказываниях судей и других участников процесса. Вот, например, обвиняемый, облезлый мужичонка, стараясь вызвать к себе жалость, говорит суду: "Всё имущество моё состоит из тела, души и паспорта. Тело моё старческое, дряхлое, душа моя измученная, издёрганная, а паспорт, охраняющий спокойствие души моей, уже просрочен". А вот бывший поп на вопрос о своём социаль¬ном происхождении отвечает: "хоть я из священников, да из тех, что давно рясы на галифе переменили". Среди подсудимых попадались и "при¬дурки", такие, как этот, например, который на вопрос судьи о его профес¬сии провозглашает: "Я - душевнобольной алкоголик, морфинист, кокаи¬нист, вор-рецидивист, бывший клоун цирка Труцци, прошу милостыню и иг¬раю на руке, как на корнет-а-пистоне", а, выслушав приговор, удаляется из зала под марш, который исполняет, зажимая нос рукой и изображая трубу. Или другой, сказавший в последнем слове: "Граждане судьи, в Ва¬ших руках гармошка. Как Вы сыграете - так я и спляшу",
Процессы по гражданским делам тоже были не лишены юмора. От от¬ветчика можно было услышать: "За квартиру я всегда вношу управдому в зад, а не в перёд", или: "Категорически заявляю, что автор ребёнка не я",
Одним словом, суд это театр  вмещающий  все жанры, от фарса до трагедии. Судьи в нём - режиссёры. Какими же они были, судьи двадцатых-тридцатых годов?
Об уровне требований, которые предъявлялись к ним в послереволю-ционное время, свидетельствует письмо Московского столичного Совета в адрес руководства одного из заводов "с просьбой срочно прислать в местный районный совет список товарищей, рабочих предприятия, имевших право быть заседателями в местном народном суде." (Требования к засе¬дателям, вполне можно отнести и к судьям.) В письме, в частности, го¬ворилось: "...к работе заседателя... привлекаются лица с восемнадцати лет, неопороченные по суду или в мнении своих товарищей. Не могут быть заседателями враги Советской власти и лица, не признающие её декретов и созданных ею учреждений....никто не должен бояться, что у него не хватит умения и способностей творить суд. Для того, чтобы отличить ложь от истины, правого от виноватого достаточно быть честным челове¬ком и руководствоваться чистой совестью и природным здравым смыслом. Чем шире будут составлены списки заседателей, тем полнее отразится на¬родная совесть в новых судах",
Как и для заседателей, для судей чистая совесть и здравый смысл, конечно, необходимы. Не без основания считалось, что честный и умный человек на судейском месте лучше грамотного и знающего законы прохвос¬та. Кроме того, как и во всех других учреждениях, в подборе судейских кадров существовал классовый подход. Совместить честность, здравый смысл, юридическую грамотность и пролетарское происхождение в одном лице не всегда удавалось. В 1925 году прокурор города Сергей Николаевич Шевердин,  у  которого  были  умные  глаза  и  бородка  клинышком, и  которого Лев Шейнин в рассказе "Динары с дырками" назвал "добрейшим и умнейшим стариком, политкаторжанином", на одном из совещаний сказал: "Народные судьи хороши, но безграмотны в правовом отношении". Что ж,   государству  приходилось чем-то жертвовать.  Считалось,  что   легче выучить честного, чем  перевоспитать  нечестного,  или  сделать "своим" политически неблагонадёжного.
Первое  время  после  революции  действие законов царского времени сохранялось. Отступление от них могло иметь место в тех случаях, когда они противоречили революцион¬но-социалистическому правосознанию, или были отменены декретами новой власти,  но  уже  в 1918 году, "Положение о Народном Суде" объяви¬ло об упразднении старых процессуальных норм в области судопроизводс¬тва. Судам  было  запрещено ссылаться на законы царского времени.. Единственным источником права стало революционное правосознание, а, проще говоря, политически направленный произвол. И, тем не менее, до 1923 года судебная "самодея¬тельность" не отличалась жестокостью. Перед судьями ещё лежали законы царского времени, на которые они ориентировались,  руководствуясь  революционным  правосознанием.
Обстановка в стране, интересы государства, требовали превращения суда в инструмент наведения порядка.Суды же были слишком самостоятельны, не существовало для них ни единого руководящего центра,  ни единой кассацион-ной инстанции. В 1921 году Наркомюст получил,  наконец,  право отменять судебные решения, а в 1923 году  были созданы Губернские суды, кото¬рые стали руководить работой народных судов. Вскоре были созданы Верховный Суд и Государственная Прокуратура. Прокурор Республики стал одновременно Наркомом Юстиции. Государство получило возможность руководить деятельностью судов и следить за законотвор¬чеством местных органов власти.
В начале двадцатых годов, когда новая экономическая политика стала расшатывать устои коммунистической нравственности, было замечено, что "в ряды судей пробрались классово чуждые элементы". Один из видных советских коммунистов Юлий Ларин 15 ноября 1923 года высту¬пил в газете "Известия" со статьёй "Кто наши судьи?" Он указывал в ней, что из пятидесяти девяти московских судей только тридцать восемь имеют пролетарское происхождение и что по своим политическим убеждени¬ям большинство судей представляют собой "нейтральную слякоть". Он же в газете "Правда" за 10 ноября 1923 года, ссылаясь на результаты проверки работы судов, проведённой комиссией во главе с членом прези¬диума ЦКК Сольцем, писал о том, что "личный состав судей нуждается в основательной чистке и замене пусть лучше неопытными, но надёжными в партийно-классовом отношении товарищами." В статье указывалось на то, что по классовому составу хорош только Губсуд, а в народных судах со¬рок процентов судей беспартийные и буржуазного происхождения. Автор призывал использовать партийных работниц из женотделов, указывая на то, что "партийные женщины всегда оказываются очень хорошими на судеб¬ных местах". В дальнейшей жизни это пожелание осуществилось. Большую часть судей в Москве составляли женщины.
Женское сердце, действительно, подсказывало иногда правильное, гуманное решение. Это было особенно важно в то время, когда нехватало законов. Как-то в 1923 году в народный суд милиционер привёл девочку. Судья Иванова обратила внимание на её опрятность, белый бант в свет¬лых, немного вьющихся волосах и на книксен, который она сделала, войдя в кабинет. Из милицейского протокола следовало, что девочка занималась спекуляцией и оказала неповиновение работникам милиции. Вины своей она не отрицала. Судья стала разбираться и выяснилось, что Нина, так звали девочку, старший ребёнок в семье. Семья живёт в подвале. Мать ходит на биржу труда, но устроиться на работу не может. Есть дома нечего. Все надежды семья  возлагает  на  то, что Нина заработает на торговле яблоками пятьде¬сят-семьдесят рублей в день и что-нибудь купит, чтобы не умереть с голода. Патента на торговлю у Нины нет и быть не может, т. к. ей нет ещё шест¬надцати лет. А нет патента - торговля незаконная. Попала девочка в ми¬лицию. Продержали её там до ночи, а потом отпустили, только она идти домой отказалась: страшно. В милиции посчитали такое поведение дер¬зостью и на следующее утро привели девочку в суд для наказания. Только судья оказалась не формалисткой. Взглянула с тоской на милиционера (хоть он был и не при чём - выполнял указания начальника), вздохнула и девочку отпустила. На этом суд и закончился.
Вообще судьи  при  рассмотрении  т.н.  “общеуголовных  дел” в те послереволюционные годы были довольно свободны  и   выносили  смелые  и  даже  неожиданные  приговоры.       
В  1920  году    Стрельцова Василия Николаевича,  задушившего  на  глазах  восьмилетнего  сына   жену  в квартире №14 дома №38 по Селезнёвской улице,  суд  оправдал. Судьи выслушали показания подсудимого о том, что убитая во время обеда обижала его, плеснула в него водой, замахнулась вилкой.   В приговоре  было  сказано: "... Суд находит, что г-н Стрельцов, несмотря на содеянное им, всё же не может считаться элементом, свободное общение которого среди граждан республики может являться опасным для послед¬них, т. к. все показания свидетелей подтверждают справедливость такого положения, обрисовывая Стрельцова как положительного человека, хороше¬го семьянина и любящего отца...Суд, руководствуясь вышеизложенным, ре¬волюционным правосознанием и субъективным впечатлением, приговорил: Стрельцова по суду оправдать",
Проще говоря, суд не стал решать вопрос о наказании Стрельцов, а ограничился лишь оценкой его личности. В общем-то, это бы¬ло в духе времени. Данные о личности подсудимого, истца, ответчика иг¬рали очень важную роль. В приговорах встречались такие формулировки, как "принимая во внимание пролетарское происхождение подсудимо¬го... "Направленность закона против враждебных в классовом отношении лиц проявлялась и в области гражданско-правовых отношений. Так граж¬данско-процессуальный кодекс 1924 года содержал ст. 4, которая дозво¬ляла суду в случае, "если встречается вопрос не разрешённый зако¬ном,...применять своё классовое правосознание." А для того, чтобы в стране не было богатых наследников закон ограничивал ценность переда¬ваемого по наследству имущества десятью тысячами рублей.
Поощрение беднейших слоёв населения проявлялось и в амнистиях. Так по амнистии 1922 года подлежали освобождению рабочие и крестьяне... совершившие преступления  вследствие тяжёлого ма¬териального положения, а также инвалиды Красной армии и флота, совер¬шившие преступления “под влиянием голода и нужды в связи с демобилиза¬цией и безработицей.”
Классовая линия в работе судов, прокуратур, органов внутренних дел проходила по судьбам человеческим и не каждый работник карательных органов мог провести её хладнокровно там, где она причиняла незаслу¬женные страдания людям. Чтобы эту линию выпрямить судьям напоминали слова В. И. Ленина о том, что "наши судьи должны помнить, что они - пролетарские судьи, окружённые врагами всего мира." Совесть работников Губсуда облегчало, в частности, и то, что до 1925 года они вообще не имели права снижать назначенное народным судом наказание ("и рады бы снизить, да закон не дозволяет"). Кроме того, после проводимых регу¬лярно проверок, судьям устраивали головомойку. Указывали на попусти¬тельство нэпманам, на недостаточную защиту интересов трудящихся, на мягкость в отношении классовых врагов и пр. Доставалось и прокурорам. Например, прокурор Хамовнического района Павлов в сентябре 1929 года получил семь лет лишения свободы за то, что, пожалел выселенных из своих квартир, как классово чуждые элементы,  безработную Бабушкину и жену расстрелянного генерала Яндковского и, к  тому  же, поставил  их  на очередь на полу¬чение жилплощади.
В  1930 году в прокуратуре провели "чистку". В ко¬миссию по “чистке” вошли члены секции революционной законности Моссовета и столько же рабочих завода "Арматура", шефствующего над прокуратурой. Многие прокурорские  работники слетели тогда со своих насиженных рабочих мест. "Будет знать прокура¬тура, что такое "Арматура", - шутили проверяющие. "Была у нас прокура¬тура - осталась только арматура" - шутили прокуроры.
Несмотря ни на что судьи и прокуроры работу свою любили. Для че¬ловека, пришедшего, как говорится, "от станка", работа судьи была почётна и он ею очень дорожил. Один бывший рабочий, ставший членом Три¬бунала, вспоминая свою судейскую деятельность, писал: "Для нас Трибу¬нал - это было всё. Мы забывали свою семью, жили в Трибунале",
При суде Преображенского участка на Покровской улице, в своей крохотной квартирке жил пожилой судья по фамилии Куколь. В 1924 году он осудил бандита. Тот сбежал из-под стражи, пришёл в квартиру Куколя и убил его и его жену. Судей этот злодейский акт не запугал. Никто свою работу не оставил.
А ведь судьи, прокуроры, следователи не относились к хорошо опла-чиваемым чиновникам. Следователь, к примеру, в середине двадцатых го¬дов получал семьдесят пять, так называемых, товарных рублей. Судьи бы¬ли не богаче, а прокуроры, так те  даже беднее следователей.
О материальном обеспечении следователей, их нагрузке, говорят сохранившиеся в архиве докладные записки. Например, в справке о работе прокуратуры Москворецкого района за 1925 год сказано: "...Народные следователи сильно перегружены и следствие быстро оканчивать не мо-гут...следователи, работая непосильно, могут окончательно подорвать своё здоровье (в наше время такой довод никогда не приводили, несмотря ни на какую нагрузку)....Необходимо принять меры и увеличить шта¬ты....требования, предъявляемые по существу ходом самого дела к высо¬кому уровню квалификации следователей, не соответствуют разряду полу¬чаемого ими содержания." В другой докладной записке говорилось: "тяжё¬лое материальное положение, помимо того, безусловно сказывается на само¬чувствии и в связи с этим на работе даже хороших сотрудников", Непос¬редственно об условиях, в которых приходилось им работать в той же справке можно прочитать следующее: "...В камере (так по дореволюционному называли тогда кабинет следователя) в служебное время следователи производят только допросы, знакомство с поступающими делами, а писание постановлений и заключений производится исключительно на дому, т. к. эту трудную и, требующую сосредоточения работу, выполнять в камере, при шуме и допросах, проводимых другими народными следователями, не¬возможно. Следователи работают ежедневно, не исключая праздников, не менее двенадцати часов в сутки." Из-за отсутствия помещений приходи¬лось допрашивать потерпевших,подозреваемых и свидетелей, находящихся в одной комнате.
Помещений для судов также нехватало и судьи подолгу ждали, когда освободится зал, чтобы рассмотреть дело. С целью разгрузки народных судов от мелких дел в ноябре 1929 года были созданы товарищеские суды на предприятиях.
С приходом новой власти в Москве развелось множество представи¬тельств разных краёв, губерний и других организаций.  Все  они  занимали  помещения  и  в  без  того  густонаселённом  городе. В 1927 году  московские  власти  решили  “разгрузить”  город  и ликвидировали в  ней сто двадцать представительств торговых, промыш¬ленных и кооперативных иногородних организаций. Помимо москвичей  и  приезжих, плодившиеся, как кролики, учреждения усугубляли и без того невероятную тесноту  в  городе. Борьба между разными конторами за владение помещениями принимала порой просто батальные формы. Как-то в сентябре 1934 года Московский областной суд принял решение о передаче помещения Пролетарского народного суда, на¬ходившегося в доме №16/36 по Товарищескому переулку, Замоскворецкому райжилтресту, а тот, в свою очередь, предоставил его студентами инсти¬тута инженеров общественного питания под общежитие. Жить студентам бы¬ло негде. Приходилось ютиться в помещении рабочего клуба имени Баскакова. В восемь часов утра  11 октября 1934 года в этот самый клуб к студентам пришёл заместитель директора института по администра¬тивно-хозяйственной части Зверев и объявил им радостную весть: под об¬щежитие передано помещение народного суда. Помещение это было совсем рядом, дорогу перейти. В это время уборщица суда Аграфена Кузьминишна Акчуткина мочила под краном тряпку, намереваясь протереть полы. В суде было тихо и только старая осенняя муха тупо и упрямо билась в грязное оконное стекло. По коридору бродила худая судейская кошка.... Землет¬рясение началось сразу. Загрохотала входная дверь, затряслись дощатые полы. По ним затопала студенческая рать с кроватями, стульями, тумбоч¬ками, мешками и чемоданами. Тут же, вместе со студентами-несунами поя¬вились студенты-распорядители. Они указывали несунам куда что тащить и где ставить. Студентов было человек семьдесят. Судейские столы, шкафы с какими-то бумагами они выталкивали через дверь и окна на улицу, т. е. в переулок, всё ещё Товарищеский. Последней в окно полетела кошка. Работа шла быстро, если не сказать весело. Законопослушные, как никог¬да, студенты завершили всю операцию к десяти часам утра. Ещё долго по¬том по переулку, как сироты, бродили судьи и искали в выброшенных сто¬лах и шкафах уголовные дела. В этот день их должно было слушаться око¬ло пятидесяти. Вскоре на место аннексии прибыли прокурор города и на¬чальник милиции. К концу дня властям города удалось вернуть студентов и судей в исходное положение. Пропало несколько папок с документами, но судьям было не до них. Есть хоть куда на работу ходить и то хорошо.
Следователям, судьям не хватало не только помещений. Не хватало бумаги, чернил, пишущих машинок. Приходилось как-то выходить самим из тяжёлого положения. Хамовнический суд в 1920 году вышел из положения следующим образом: рассмотрев уголовное дело по обвинению Антонычева В. М. в подделке документов на пользование велосипедом (с велосипедами тогда было строго), суд в приговоре указал: "Пишущую машинку (изъятую у Антонычева) конфисковать и оставить для нужд суда",
Когда узнаёшь об обстановке, царившей в народных судах в двадца¬тые годы, невольно думаешь, как мало изменилась она за несколько деся¬тилетий. В шестидесятые -  восьмидесятые  годы, да и теперь кое в чём, она очень напоминает прошлое.
Вот какой  увидели  её  работники  юстиции,  проводившие  проверку  работы  московских  народных  судов    в 1923 году: "....Мучительно долго не начинается процесс. До вечера ждут доставку подсудимых. Спе¬циального помещения для свидетелей нет. Свидетели бродят по коридорам, общаются с допрошенными свидетелями. Представители обвинения вынуждены всё это время шататься по коридорам суда. У защиты также комнаты не имеется. Дела им не даются на дом. Знакомиться с делом они вынуждены в общей канцелярии суда. Не редки случаи, когда защитнику даётся большое дело на ознакомление не более чем на полчаса. Нельзя не указать также на недостаточно серьёзное отношение к своим обязанностям секретарей судебного заседания. Это преимущественно молодые девицы, которые не встают, когда докладывают суду, пересмеиваются с посетителями из пуб¬лики и вообще держат себя несерьёзно. Нередки случаи, когда при доп¬росе подсудимых и свидетелей председательствующие не проявляют необхо¬димого такта. Дают в своих репликах оценку правдоподобности показаний и высказывают своё мнение по поводу того или другого, требующего выяс¬нения, обстоятельства",.
Увы! Вместе с политическим кругозором и классовым чутьём проле¬тариат принёс в суд прямоту и грубость. "Интеллигентов" пролетарские судьи не любили. "Интеллигенты" проигрывали "пролетариям" в прямоте и силе выражения своих чувств. Они опускались до интриг, что для "проле¬тариев" было мелко. Работавшая после революции судьёй А. Монина в сво¬их воспоминаниях касалась этого вопроса. Она писала (журнал "Проле¬тарский суд" за 1924 год №№4-5):...В Президиум Совета народных судей ....входили элементы с мелкобуржуазной психологией. Проявлялись карь¬еристические наклонности, особенно среди интеллигентов, которые выра¬жались в весьма тонком подсиживании друг друга, заметить которое рабо¬чему было невозможно",. С годами, отдаляясь всё больше от пролетариата и становясь всё более чиновниками, судьи стали разбираться в "подсижи¬ваниях". Правда, некоторые из судей свою непосредственность ещё долго сохраняли. Драматурги братья Тур в 1935 году описали такой случай, произошедший в театре на спектакле "Отелло". Сидел в партере народный судья. Сидел спокойно, никому не мешал. Когда же стареющий мавр начал, задыхаясь и рыча, произносить монолог: "Нет, не хочу пролить я эту кровь.." судья оживился. Ну, а когда Отелло взревел: "Смерть, смерть блуднице!" и кинулся на Дездемону, судья не выдержал и громко произ-нёс: "Пять лет со строгой изоляцией припаял бы я этому мерзавцу!" Что ж, не так уж много за жизнь любящей и верной жены.
Не только судьи ходили в театр, артисты тоже приходили к судьям. В 1922 году отмечалось пятилетие народных судов Московской губернии. По этому поводу состоялось торжественное заседание народных судей и следователей. На совещании выступили нарком юстиции Курский, председа¬тель Моссовета Богуславский, начальник административного отдела Моссо¬вета Орлеанский, а также товарищи Бранденбургский,  Черлюнчакевич,  известные  деятели  советской  юстиции, и  Ю. Ларин. Заседали до четырёх часов. После перекура был обед с тостами, а затем концерт "с участием выдающихся артистов", который закончился в три часа ночи. По окончании концерта начались танцы. Вот как отмечали в голодный 1922 год московские судьи свою первую пятилетку!
В 1925 году в доме №3 по Столешникову переулку (этот дом стоял на углу  Большой  Дмитровки, где теперь архив, в котором хранятся до¬кументы новейшей истории) был открыт клуб ответственных работников юстиции. Открыт он был ежедневно, кроме среды, с шести ча¬сов вечера до двенадцати часов ночи. В его программе дискуссии, лек¬ции, концерты. Ежедневно крутили кино.
Тем для дискуссий было не мало. Ну зачем, к примеру, в уголовном кодексе нужна статья о наказании за оскорбление, если есть статья, предусматривающая ответственность за хулиганство, не пора ли сузить понятие квалифицированной кражи, предоставить суду право самому решать вопрос об окончательном сроке лишения свободы при сложении наказаний, не ограничивать его рамками, оговоренными кодексом, не лучше ли прек¬ращать дела на граждан, осуждённых на большие сроки, если в результате нового осуждения наказание по первому делу все равно будет поглощено новым наказанием. и т.д. Кстати, когда судьям Мосгубсуда в 1925 году было предложено высказать свои пожелания об изменениях судопроизводс¬тва, то они предложили следующее: сократить до минимума количество следственных инстанций, сократить число допросов одного и того же лица в ходе следствия, исключить, по возможности, передачу дела от одного следователя другому, предоставить прокурору право прекращать дела в случае необнаружения виновного, упростить ход судебного следствия, ввести регламент, позволяющий судье ограничивать время выступления за¬щитников  и т.д.
Вообще стремление  к проведению реформ за счёт адвокатуры было доволь¬но распространённым.
Девятого апреля 1928 года в театре Революции на улице Герцена (теперь там театр имени Маяковского) даже проводился диспут на тему "Нужна ли адвокатура?", а Пленум Мосгубсуда в январе того же 1928 года высказался не только за категорическое недопущение защитников в про¬цессе предварительного следствия, но и за полное упразднение защиты вообще. Народные судьи, выступавшие на пленуме, доказывали, что защит¬ники выступают лишь с одной целью: выиграть дело во что бы то ни ста¬ло. (исключения из этого правила крайне редки) они затягивают слушание дела, заявляя всякие ненужные ходатайства. Приводились цифры, подт¬верждающие то, что семьдесят-восемьдесят процентов волокиты происходит по вине защиты
Принимавшие участие в дискуссии на эту тему, развёрнутой на стра¬ницах "Вечерней Москвы", судьи писали о том, что "в Губсудах защита не нужна, т. к. там рассматриваются дела о контрреволюционерах, бандитах, крупных растратчиках и заботиться об их защите в классовом суде проле¬тарского государства нечего, суд сам, без особой посторонней помощи, разберётся в этих делах и наградит каждого по заслугам..." Судей, участвующих в дискуссии, возмущали и заработки адвокатов. Они даже подсчитали, что в 1927 году адвокаты получили от своих клиентов пять миллионов рублей! Могло ли это оставить судей равнодушными?!
Нельзя не признать, что основным стимулом реформ, предложенных судьями, было экономия мышления и времени. Многим хотелось избавиться от адвокатов, как от лиц, знавших закон и мешавших вынесению обвини¬тельного приговора. Отсутствие контроля со стороны адвокатов позволило бы им решать такие дела "по совести". К тому же судьи были перегружены работой и им было не до качества судебного разбирательства. Надо было, прежде всего, справиться с количеством дел. Приговоры тех лет даже по крупным делам, где много эпизодов, много подсудимых помещались, как правило, на пяти-шести листах, а то и меньше. Совсем незначительную часть приговора занимало приведение доказательств. В качестве примера можно привести приговор по делу Кузнецова А. В., обвинённого в том, что он, состоя в должности директора Московского автомобильного завода "КИМ" ( "Коммунистический интернационал молодёжи"), нынешнего АЗЛК, 29 сентября и 2 октября 1940 года допустил опубликование в газете "Из¬вестия" заведомо ложной информации о состоянии Автозавода "КИМ", расс¬читанной на обман правительства и общественного мнения о регулярном, начиная с 1 октября 1940 года, выпуске заводом малолитражных автома¬шин, в то время как в действительности по состоянию на 15 октября 1940 года завод автомашин не выпускает." Так вот "доказательства" вины за¬нимают в приговоре три строчки: "Виновность обвиняемого Кузнецова подтверждена на предварительном следствии и на судебном следствии, всеми материалами дела и показаниями свидетелей - Постоловского, Корма и др. показаниями." О том, признал ли Кузнецов себя виновным или нет, не говорится вообще. А ведь назначил суд Кузнецову по этому приговору наказание в виде четырёх лет лишения свободы. Наверное, не обошлось здесь без указаний свыше.
Вышеупомянутым пожеланиям судей об упрощении судопроизводства, осуществиться было не дано. Тем не менее не без учёта конкретной обс¬тановки в эти годы складывалась система взаимоотношений, требований и подходов, существующих в прокурорско-судебных органах несколько последующих десятилетий.
Заместитель прокурора Московской Губернии Сорочинский в 1925 году в одном из своих докладов говорил: "Обвинительное заключение является словом обвинительной власти, а потому оно должно, не превращаясь в объективную докладную записку, содержать, главным образом, материалы обвинения, надо избегать пересказа свидетельских показаний....надо де¬лать ссылки на страницы дела. В конце обвинительного заключения надо привести показания обвиняемого со всеми изменениями", Характерным для документов той поры было наличие смелых выводов без глубокого исследования доказательств, или довольно вольного их ис-толкования.
Можно в этом усмотреть верхоглядство, а можно и отсутствие крюч-котворства. Во всяком случае, оценке доказательства придавалось тогда значение не меньшее чем самому доказательству.
Порой такая оценка выглядела довольно спорной, если не сказать больше.
В качестве примера вольного толкования судом жизненных обстоя¬тельств можно привести приговор, вынесенный Московским городским судом под председательством Макаровой 13 октября 1933 года в отно¬шении слушателя военной академии Михаила Иосифовича Литвина двадцати девяти лет от роду, не женатого, члена профсоюза с 1925 года. В приго¬воре сказано: "Двадцать пятого июля 1933 года на станции Ленинград в мягкий вагон №5 поезда №23 сели пассажиры: сотрудник ГПУ Криштофов Сергей Михайлович с женой, Криштофовой Евгенией Михайловной на места 25, 26, а место 27 занял Литвин....Литвин лёг спать, а муж и жена Криштофовы остались в коридоре вагона до двенадцати часов ночи, когда один за другим они вошли в купе, сели на место Криштофовой, поговори¬ли, обменялись поцелуями и Криштофова быстро заснула. Криштофов заб¬рался на верхнюю полку и также заснул, потушив горевшую в вагоне све¬чу. Убедившись в том, что Криштофов спит, Литвин, до этого не спавший, слез со своего места, разделся, оставшись в одних трусах, и пришёл к Криштофовой. Сначала сел, затем лёг около неё, стал её ласкать и цело¬вать. Криштофова, будучи уверенной в том, что около неё муж, в темно¬те, находясь в полусонном состоянии отвечала на ласки Литвина и взаим-но отдалась ему. Только в порыве ласки, после полового сношения, гладя по голове лежащего на ней мужчину она по особенности волос убедилась в том, что стала жертвой постороннего мужчины, Криштофова стала кричать и звать на помощь своего мужа...." Муж, мирно храпевший на верхней полке, услышав крик в темноте, не сразу сообразил, где он и что проис¬ходит, но, поняв, что кричит жена, скатился с полки, наступив на живот Литвину, который, быстренько вернувшись на своё место, изображал из се¬бя спящего  да  так  сильно,  что  даже  после  этого  не  проснулся.  Потом, в суде, Литвин признался  в овладении женой работ¬ника ГПУ. Он объяснил, что побудило его к этому непреодолимое желание, которое разожгли в нём сами супруги, совершившие в его присутствии по¬ловой акт. Супруги категорически отверли  в  суде  эту "гнусную ложь". За них вступился суд,  указав  в  приговоре  на  то,  что  половой акт между супругами   “не только ни чем не подтвержда¬ется, но и опровергается самим фактом совершения полового акта Кришто¬фовой с Литвиным вместо мужа..." Судья  очевидно  исходила из того, что Криштофовой вполне было достаточно одного полового акта. Объяснить такое теоретезирование судьи  можно  тем, что  сама  она  в  то  время не была замужем. Потом, выйдя замуж, она станет Макаровой-Жук и приговоры её станут более жизненными.
В конце концов, Литвин был признан "в половом отношении морально разложившимся человеком" и осуждён за изнасилование.
Смелые  мысли  судей касались не только конкретных обстоятельств уголовных дел, но и судебной процедуры в целом.  Были  судьи,  которые   замахивались на  сами  основы судопроизводства, например на совещательную комнату. Е. Кельман в 1930 году выступил в журнале "Советская юстиция" со статьёй на эту тему. Он ссылался на опыт Англии и Швейцарии (немецкой), где судьи в процессе открыто высказывают своё мнение о виновности или невиновности подсудимого. Он писал о том, что советскому суду незачем прятаться от народа для принятия решения по делу, что открытость вообще основная черта советского строя. Он указывал на то, что при существовании сове¬щательной комнаты наши "нарзасы", как тогда называли народных заседа-телей, недостаточно активны, что судья подавляет их волю в совещатель¬ной комнате. Открытое совещание, по мнению Кельмана, станет хорошей школой советского права как для "нарзасов" так и для трудящихся, нахо¬дящихся в зале суда. Возможность принять участие в обсуждении дела бу¬дет привлекать широкие массы трудящихся, заставляя их втягиваться в ознакомление с вопросами советского права, т. к. им придётся публично высказывать своё мнение, а чтобы не опозориться им придётся учиться. Таким образом, - считал Кельман, - после выступления сторон, если суд найдёт нужным, высказываются присутствующие по строгому регламенту, а затем "по конкретным проектам резолюции" высказывается президиум соб¬рания, т. е. состав суда и председательствующий ставит на голосование подготовленный проект приговора. Эта форма судопроизводства, - как считал Кельман, - открыла бы перед всеми гражданами, находившимися в зале судебных заседаний, мотивы, которыми судьи руководствовались при принятии решения по делу, и сделала бы шаг к отмиранию суда вообще.
"Замысловато, но интересно" - мог бы сказать В. И. Ленин. Но по этому пути советская судебная система не пошла. Совещательную комнату не отменили. Правда, когда в совещательных комнатах, а, практически, кабинетах судей, были установлены телефоны, судьи смогли сделать свои совещания не столь уж тайными. Во всяком случае, им была предоставлена возможность, в случае необходимости, позвонить и посоветоваться с кем надо по возникшему у них вопросу.
Воспоминания современников говорят к тому же о том, что суд иног¬да обходился без совещательной комнаты и не дожидаясь изменений в за-конодательстве,
Сергей Михайлович Голицын в своих "Записках уцелевшего", опубли-кованных в третьем номере за 1990 год журнала "Дружба народов", расс-казывает о рассмотрении в народном суде дела о выселении в 1929 году всей их семьи, как буржуазной, из Москвы. Дело слушалось во Фрунзенс¬ком народном суде. "На совещание суд не удалялся, - вспоминал С.Голи¬цын, - Судья ухватил дело, перевернул его и показал пачку с конца, а последней была справка о заработке... показал он сперва правому заседа¬телю, потом левому. А те, всё заседание сидевшие молча, только голова¬ми кивнули (их  за  это  прозвали  "кивалами" - авт.)
Судья начал писать, через пять минут закончил, дал подписать пра¬вому заседателю, дал левому, а тот, это видели все, замотал головой и подписать отказался. Судья встал и предложил встать всем присутствую¬щим. Он начал читать, прочёл те, всячески порочащие нашу семью доводы, какие уже не раз повторял....Суд постановил выселить семью бывших кня¬зей Голицыных из Москвы, как лишённых избирательных прав, решение мо¬жет быть обжаловано в городской суд в двухнедельный срок.
Впоследствии отец, будучи юристом по образованию, всё возмущался - это неслыханно, что суд не удалился на совещание",
Судьи с каждым годом всё больше становились чиновниками, исполня-ющими волю партийно-советского аппарата и атрибуты правосудия, такие как словопрения в процессе, тайна совещательной комнаты и пр. занимали в его работе всё меньшее   место.
С каждым годом над судом и следствием всё больше давлело партий¬ное руководство. Партийные органы решали главный вопрос - кадровый. Без утверждения райкома не вступал в должность ни один судья. Такую привычную для всех фразу "суд независим и подчиняется только Закону" произносить стали на новый лад: "суд независим и подчиняется только райкому". В таком же положении были и следователи, и прокуроры.
Вмешивались партийные руководители и в существо работы судей и прокуроров.
В 1924 году, в своей квартире №69 дома №3 по улице Грановского, покончила с собой старая коммунистка,  следователь  ВЧК, Евгения Богдановна Бош. Когда-то она была подпольщицей в Киеве, потом бежала от преследований царской охранки в Японию, затем в Америку и Швецию, работала в эмиграции с Ле¬ниным. Перед февральской революцией вернулась в Россию. Участвовала в перевороте, работала в "Помголе" (была такая организация, занимающаяся помощью голодающим),  работала  следователем  ЧК  вместе с  Конкордией  Громовой,  Яковлевой,  Еленой  Стасовой,  Ревеккой  Мейзель, Пластининой,  Петерсом,  Лацисом,  Кедровым,   Атарбековым,  Саенко,   Шварцем, Шульманом,  Ограновым,  Вахминым,  Миндлиным,  Гольдиным  и  другими,  ну  а  потом,  уйдя на покой, поселилась в правительственном доме. Некролог о ней в "Правде" написал Бухарин. Так вот, когда, узнав о случившемся, в квартиру Бош пришёл помощник начальника  8 отде¬ления милиции Пупелис, его встретил неизвестный (это был один из членов ВЦИК) и попросил в комнату, где находился труп, не входить и дознание вообще не проводить. Он заявил, что всё уже выяснено по партийной ли¬нии и на месте происшествия был тов. Сталин. Пупелису после этого ни¬чего не оставалось кроме как ретироваться. Самоубийство старой больше¬вички объяснили невозможностью для неё смириться с болезнью (ослабев¬шим сердцем), мешавшей ей участвовать в построении коммунизма. Что произошло на самом деле и какова была истинная причина самоубийства неизвестно. Следствие было лишено возможности это установить.
Необходимось  иметь  в  лице  судей,  следователей  и  прокуроров  надёжных,  преданных  партии  и  государству  людей,  требовала  тщательного  их   отбора  и  постоянного  контроля. Назначение и перемещение судей и прокуроров на другие должности,  в  частности,  необходимо было согласовывать с партийными органами. В отчёте Московс¬кого губернского прокурора уже за 1923 год указывалось на три столкно¬вения  по  этому  поводу  прокуратуры с партийными органами. Первый произошёл из-за пере¬вода прокурора Цейтлина из Серпуховского в другой район. Партийные ор¬ганы настаивали на том, чтобы Цейтлин остался. Второй - из-за Клинско¬го прокурора Заволжского, которого парторганы требовали убрать за то, что он лично поручился за одного контрреволюционера и освободил его из-под стражи. И, наконец, третий конфликт произошёл из-за помощника прокурора Коломенского района Ершова, проявившего инициативу в наказа¬нии по партийной линии к некоторым коммунистам в связи с пьянством и "другими поступками, несовместимыми с достоинством члена партии".
Осложняли жизнь прокурорам и судьям не только партийные, но и со¬ветские органы. Мосгубисполком в одной из своих резолюций того времени отмечал, что "со стороны многих Уисполкомов (Уездных исполкомов) чувс¬твовалась скрытая тенденция рассматривать прокуроров подчинёнными ли¬цами... Судьи и прокуроры назначались и смещались исполкомами,  которые  делали предписания прокурорам. В одном уезде имел место случай, когда Уисполком в своём постановлении выразил недоверие всему составу суда. Это постановление было изменено после того, как суд пригрозил уйти в отставку". В самой Москве так далеко, может быть, и не заходило, но свои сложности были и здесь.
Чтобы лучше почувствовать дух того времени обратимся к пригово¬рам, вынесенным Московским городским судом. В архиве сохранились при¬говоры, начиная с 1933 года.
В приговоре по делу Краснова и Ефремова,  судья Староверов,  дал  такую  политическую  оценку  случившемуся, указав  в приговоре  на  то,  что  семь  бочек  технического  сала  на  фабрике  “Свобода”  они  похитили в период развёрнутого социалистического строительства, в условиях ожес¬точённой классовой борьбы, когда классовый враг, чувствуя свою гибель в открытых боях, стал действовать скрытно, как сказал вождь Партии то¬варищ Сталин - "тихой сапой"...(“сапа” это  траншея,  которую  рыли  осаждающие  крепость,  подойдя  к  ней  на  расстояние  меньше  ружейного  выстрела - авт.)   И  это  были  не  только  слова.  Злоумышленников  суд  приговорил  по  известному    Указу   от  7.08.1932 года  (на  нём  мы  остановимся  ниже)  к  расстрелу.  Хорошо  ещё,  что  Верховный  суд  их  пожалел   и  заменил  расстрел  десятью  годами  лишения  свободы.   
А вот что писал член суда Беляев в приговоре по делу Разина-Раз¬дина-Радзина Дмитрия Алексеевича-Андрияновича (судьи тогда не мучились точным установлением фамилии, имени и отчества, а  просто перечисляли  фамилии,  упоминавшиеся  в  документах)  и Морева Степана Егоровича, которых он приговорил к расстрелу за разбойное на¬падение на кассира: " Разин происходит из семьи торговца, имевшего свою мельницу, а Морев - из семьи кулака... и являются настолько соци¬ально опасными элементами (следует заметить, что семьи их были раску¬лачены, а имущество конфисковано - авт.), что не поддаются никакому исправлению. Как классово чуждые элементы всеми способами они пытались вредить социалистической стране. Морев скрыл своё социальное происхож¬дение. Будучи вооружённым, он, свойственно его идеологии, грабитель¬ским способом пошёл на самое жестокое преступление (он ударил по голо¬ве кассира, причинив лёгкое телесное повреждение, и отнял деньги - авт.) - грабёж в вооружённом виде. Разину и Мореву назначенный горсу-дом расстрел был также   заменён лишением свободы.
В приговоре, вынесенном в 1934 году по делу Алексея Сергеевича Николаева, осуждённого за грабёж, читаем: " Николаев, скрыв своё клас¬совое лицо (он был сыном трактирщика), пробирается в ряды коммунистической пар-тии для того, чтобы иметь возможность при помощи партийного билета пролезть в учебное заведение, а затем в советский хозяйственный аппа¬рат, где путём хищения социалистической собственности наносить вред советскому государству...Не имея права, как классовый враг, находиться в стенах советских учебных заведений Николаеву, благодаря отсутствию бдительности отборочных комиссий и при помощи партбилета, удаётся в 1927 году окончить рабфак им. Плеханова", Не жалели резких слов судьи и в отношении лиц, совершивших хище¬ния с использованием своего служебного положения. В приговоре, выне-сенном в 1933 году по делу Яна Леопольдовича Басевича, управляющего Московской конторой "Союзрыбсбыта", сказано: "...с первых же дней за¬нялся грязными делами (Басевич отпускал товар по запискам "нужным лю¬дям" и знакомым по себестоимости)... его надо характеризовать как рва¬ча, разложившегося элемента, человека, который урывал везде, где толь¬ко возможно. Если свой авторитет в этом случае не помогал, то Басевич, шантажируя именем руководящих работников, добивался своей цели... у Ба-севича аппетит на государственные деньги большой",
Нельзя сказать, чтобы судьи были лишены сострадания. Бедность, ни¬щета подсудимых порой трогала их сердца. В апреле 1933 года в Московс¬ком городском суде под председательством Хотинского слушалось дело по обвинению Александра Роше и Владимира Козырева, ограбивших квартиру своего товарища. В этой квартире была "такая ценность как патефон". Преступники связали домработницу, вынесли похищенное на улицу, где и были задержаны милиционерами. Обоим было по девятнадцать лет. Роше жил с отцом, Козырев с отчимом. Матери их умерли. Дома их не кормили, при-ходилось даже копаться в объедках. Найти работу не могли.
Назначая подсудимым меру наказания в виде непродолжительного зак-лючения, суд в приговоре написал следующее: "Преступление... безусловно является тягчайшим преступлением. Выход из временного затруднительного положения путём совершения преступления является двойным преступлени¬ем, нельзя и недопустимо в советской стране пойти по этому пути, нужно было пойти на любую работу, хоть временную, а работать пойти может каждый, кто в этом нуждается. Нельзя в девятнадцать лет отделаться тем, что этот грабёж был мальчишеским, тем более, когда обвиняемые вы¬ходцы из трудовой советской семьи, хотя у отца Роше и отчима Козырева не хватает советского духа в воспитании детей. Но всё же суд не может считать обвиняемых такими социально опасными элементами, которым тре¬бовалась бы длительная изоляция от общества",
Жизнь не стояла на месте. О кулаках стали забывать. Жить стало лучше, жить стало веселее. Заговорили о радостях бытия, о достижениях социализма. Тогда, в октябре 1936 года, член Московского городского суда Виноградов в приговоре по делу о хищениях и взятках на холодиль¬нике №2 записал: "Успешное строительство социалистического хозяйства, колоссальный рост культурного и материального благосостояния трудящих¬ся масс Советского Союза вызвали необычайную потребность трудящихся масс в разнообразных продуктах питания. Народный комиссариат пищевой промышленности в целях удовлетворения растущих потребностей трудящихся масс в получении разнообразных продуктов питания и в целях расширения ассортимента продуктов пищевой промышленности организовали в 1935 году на холодильнике №2 массовое механизированное производство фасованного мороженого и так называемого мороженого "эскимо"...поставили перед ра¬бочими холодильника сложную,почётную и ответственную задачу....каза¬лось бы (выпуск мороженого - авт.) должен стать для всех работников холодильника №2 делом высокой гордости и чести..." Одним словом дирек¬тор холодильника Окульшин, его заместитель Бродский, начальник торго¬вого отдела Кисельман и другие участники компании не оправдали высоко¬го доверия. Тащили что могли, "создали абсолютно открытую обстановку семейственности и круговой поруки". Причинённый ими ущерб составил около двух миллионов рублей. К расстрелу никто из них приговорён не был. От¬делались воры и взяточники лишением свободы на не столь уж длительные сроки, а иные вообще остались на свободе.
Знакомясь  с  приговорами  тех  лет  невольно  обращаешь  внимание   на то, что подобные компании жуликов часто уходили от строгого наказания. Играли ли в данном случае роль связи или личные симпатии членов вышес-тоящих судебных инстанций к осуждённым  по  национальным  или  каким-нибудь другим  причинам,  утверждать  не  берусь, но нередко преступники, подобные  Бродскому  или  Кисельману  отделывались незначительным сроком лишения свободы,  а  то  и  просто лёгким испугом.
Поста¬новление ЦИК и СНК СССР от 7 августа 1932 года "Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении об¬щественной (социалистической) собственности" на эту часть преступников практически не распространялся. В этом законе указывалось на примене¬ние смертной казни за хищение на водном и железнодорожном транспорте, за хищения колхозного и кооперативного имущества, за понуждение кол¬хозников к выходу из колхозов, указывалось также на неприменение к осуждённым по этому закону амнистии.
Спустя четыре года, в статье 131 Конституции СССР будет записано: "лица, покушавшиеся на общественную социалистическую собственность, являются врагами народа". Государство устало от бесконечного воровства общенародной собственности и решило показать зубы.
Воровство существовало всегда, но в середине двадцатых годов про¬изошёл особый рост растрат и хищений. Большая их часть совершалась в государственных организациях (56,2%). При этом причинами, побудившими виновных растратить казённые деньги, были далеки от нужды и крайне тя¬жёлого стечения обстоятельств. Даже напротив. Семнадцать процентов осуждённых побудило залезть в карман государства пьянство, десять - проигрыш в карты, три - на бегах. Нужда же толкнула на преступление менее четырёх процентов виновных. Было замечено, что некоторые из осуждённых, чтобы получить более мягкое наказание, демонстрировали свою бедность "на показ". Причина морального разложения крылась, по мнению тех, кто изучал этот вопрос, в захвате среднего и низового ап¬парата представителями мелкой буржуазии, т. е. нэпманами. Обращало на себя внимание и то, что 22% растратчиков составляли коммунисты. Масло в огонь подлило выступление авторитета в мире коммунистической идеоло¬гии Емельяна Ярославского. Его выступление любили цитировать адвокаты, защищавшие партийных растратчиков. А сказал Емельян Ярославский следу¬ющее: "Не понимаю чем суд занимается! Жестоко карает коммунистов-раст¬ратчиков. Ну что такое, если коммунист и растратил три тысячи рублей? Ведь если принять во внимание, что он был на красных фронтах, жертво¬вал своей жизнью, то ведь это ерунда!"
Эта мысль Ярославского противоречила высказыванию В. И. Ленина о том, что коммунистов надо карать в три раза строже, чем беспартийных, Теперь эта ленинская фраза не вписывалась в жизнь. Коммунисты тоже хо¬тели пожить и не желали отвечать в три раза строже своих классовых врагов.
В отсутствии собственности на средства производства воровство го-сударственного и общественного имущества становилось главным источни¬ком обогащения.
В 1929 году Корней Иванович Чуковский присутствовал на судебном заседании по делу Батурлова и других, рассматривавшегося в Московском городском суде. Подсудимые обвинялись в хищении. Для себя Чуковский сделал два открытия. Первое касалось "природы" подсудимых."...Не чувс-твуется никакой разницы между их (обвиняемых - авт.) психологией и психологией всех окружающих - пишет в своём дневнике Чуковский. - Страна, где все ещё верят бумажкам, а не людям, где под прикрытием вы¬соких лозунгов нередко таится весьма невысокая "мелкобуржуазная" прак¬тика, - вся полна такими, как они....они плоть от плоти нашего быта. Поэтому во всём зале - между ними и публикой самая интимная связь....Ту же связь ощутил, к сожалению, и я. И мне стало их очень жалко", Второе, что поразило автора дневника, это нелепость и ничто¬жество цели, за достижение которой люди (подсудимые) шли на преступле¬ние. Чуковский пишет: "...Оказывается люди так страшно любят вино, женщин и вообще развлечения, что вот из-за этого скучного вздора - идут на самые жестокие судебные пытки. Ничего другого, кроме женщин, вина, ресторанов и прочей тоски, эти бедные растратчики не добыли. Но ведь женщин можно достать и бесплатно, - особенно таким молодым и смазливым, - а вино? - да неужели пойти в Эрмитаж это не большее счастье?...Русский растратчик знает, что чуть у него казённые деньги, значит, нужно сию же минуту мчаться в поганый кабак, наливаться до рвоты вином, целовать накрашенных полуграмотных дур, - и, насладившись таким убогим и бездарным "счастьем", попадаться в лапы скучнейших сле¬дователей, судей, прокуроров. О, какая скука, какая безвыходность!"
Нормальному человеку понятны мысли Чуковского, но куда деться че¬ловеку от азарта, когда хочется сразу и много. И вино - не бутылку с получки, а так, чтобы залиться, и женщин - не соседку или секретаршу, да ещё с капризами, претензиями и тайно, а такую, с которой можно не стесняться, чтобы служила тебе как цирковая моська, а чуть что - пошла вон! Мещанин наслаждается не вином и женщиной, а властью над ними, доступностью для себя всего, чего лишён ближний. Ради этого он готов побыть и в роли пакостника, представшего перед судом.
Посещал суд и Илья Эренбург. Его зарисовки происходящего нам тоже интересны. В романе "Рвач" читаем: "Так или иначе, стоит просмотреть любую повестку губсуда, чтобы увидеть весьма однородный перечень ста¬тей Уложения: присвоение, хищение, взяточничество, подлог. Разнообра¬зие сказывается исключительно в материале....Тайны производства, а подчас гениальные фокусы урывания раскрываются в тихих невыразительных залах. Психология отсутствует, как и в современной литературе....Ка¬жется, что это не суд, а техническое заседание, ревизия бухгалтерии, курс нормального торговлеведения."
Способов хищений и их укрывательства было, действительно, много. Вот, например, такой: мошенники договаривались с представителями снаб¬женческих организаций об отпуске товара с оплатой через банк. Через два-три дня они приносили фиктивные банковские документы - поручения о перечислении денег на текущий счёт продавца от вымышленной организации и получали товар по фиктивной доверенности..
Для ликвидации такого опасного преступления как взяточничество ещё в 1922 году Заместитель наркома юстиции и старший помощник Проку¬рора Республики Н. Крыленко дал специальное официальное разъяснение, в котором говорилось следующее: "....при каждом Совнарсуде установить специальную камеру, где сосредоточить наиболее крупные дела о взяточ¬ничестве, черпая заседателей для этой камеры из ударного списка (в не¬го входили наиболее решительные коммунисты)... установить рассмотрение дел о взятках в порядке сокращённого судопроизводства,...без допущения сторон и с вызовом наименьшего количества свидетелей....при определе¬нии меры наказания...применять максимум наказания...В случае, ес¬ли...не окажется улик для признания виновным, тем не менее, однако, будет установлена их (подсудимых) социальная опасность по роду занятий и связи с преступной средой - предлагается широко использовать предос¬тавленное ст. 49 УК РСФСР право в виде меры социальной защиты опреде¬лять запрещение проживания им в определённых местах Республики и на срок до трёх лет", Но строгости не помогали,хищения и взятки продолжали существо¬вать. Жизнь вносила изменения в планы борьбы с преступностью, когда на скамье подсудимых оказывались те, кто имел влияние и связи.
Громким делом в  середине  двадцатых  годов стало дело "Промбанка" (он находился на Биржевой площади), который возглавлял Александр Михайлович Краснощёков. Он ро¬дился в Киеве в 1880 году, в семье  приказчика. В молодости при¬нимал участие в революционной борьбе под руководством Моисея Урицкого, будущего руководителя Петроградской ЧК. Его арестовывали и ссылали. В 1902 году он эмигрировал сначала в Германию, потом в США. Здесь он окончил университет, стал юристом и экономистом. В июне 1917 года вер¬нулся в Россию, примкнул к большевикам. В Иркутске белые посадили его в тюрьму, из которой он был освобождён восставшими рабочими. В 1921 году он стал председателем Временного правительства ДВР - Дальневос¬точной республики. Но вскоре с этой должности был смещён за стремление к личной диктатуре, сотрудничество с представителями других партий (меньшевиками, эсэрами), поощрение свободы печати и слова в ДВР, а, главное, за "чрезмерный упор в публичных выступлениях на независимость ДВР от РСФСР". В Москве Краснощёков стал членом ВСНХ (Всероссийского совета народного хозяйства), заместителем наркома финансов.  Поняв,  что  наступает  век  авиации, он  организовал в  Москве  акционерное  общество  по  созданию  самолётов “Добролёт”,  пообещав новенький  самолёт  каждой  организации, которая приобретёт  акции  общества  на  двадцать  пять  тысяч  рублей.   В 1923 году  Александр  Краснощёков  организовал в  Москве  "Промбанк" и  сам стал его председателем. Собралась тогда  вокруг него довольно тёплая компания, состоящая  из  его брат Якова,  как  и  он  приехавшего  из  Америки,  а  также  Виленского, Берковича, Моргулиса, Соловейчика и прочих  ребят,  отчаянных  и ушлых.  Палец  им  в рот не клади - откусят. Всех  их объединяла круго¬вая порука и верность своему руководителю. Не-случайно про бухгалтера Моргулиса Краснощёков говорил: "Мне нужна собака, которая будет ку¬саться по моей указке". И Моргулис кусал. Естественно чужих, а не сво¬их. Своего племянника, шурина, брата, сына и невестку он пристроил на работу в Промбанк. Конечно не он один "радел родному человечку", пристраивали на тёплые местечки своих близких и другие сотрудники банка. Другие от него не отставали.
Незаменимым человеком в Промбанке был Илья Соломонович Соловей¬чик. Он мог достать всё и в любое время дня и ночи. Мог, например, со¬образить цыганский хор, дорогое вино, шикарную закуску, одним словом всё, что было необходимо, ведь жили "пролетарии умственного труда" на широкую ногу, хоть и расплачивались с парикмахером за счёт банка. Только на вино, например, Леонид Семёнович Виленский и Исаак Леонть¬евич Беркович потратили пятьсот пятьдесят рублей золотом, Яков Красно¬щёков за счёт Банка приобрёл домашнюю обстановку, корову и трёх лоша¬дей (ну какой банковский служащий не любит быстрой езды?!), жена Алек¬сандра Краснощёкова, Гертруда Бриксон, ездила за границу за счёт бан¬ка, получив тысячу долларов "на представительство". Ну и мужчины, надо сказать, не скучали. Погулять ездили в Петроград в отдельном специаль¬ном вагоне. Брали с собой корзины с винами, фруктами, снедью из "быв¬шего времени". Останавливались в "Астории", "Европейской", приглашали цыган. Однажды, захмелев, брат Яков стал бросать цыганам золотые моне¬ты. Не мало перепало банковского капитала и любовницам наших героев. Кстати, одной из них была Лиля Юрьевна Брик. Предметом её страсти стал Александр Михайлович Краснощёков. Когда его арестовали она вместе с Осипом Бриком и Маяковским даже переехала в Сокольники, чтобы быть поближе к тюрьме "Матросская тишина", где находился возлюбленный.
Драматург Борис Ромашов написал пьесу "Воздушный пирог", сюжет которой очень напоминал промбанковскую эпопею Краснощёкова, и в 1925 году передал её для постановки в театр Революции. Среди действующих лиц в пьесе были братья Коромысловы: Илья и Фёдор Евсеевичи, жена Фё¬дора, Софья Мироновна, и его любовница Рита Керн (её играла Бабанова). У Риты приятный голос, что-то среднее между меццо-сопрано и контраль¬то, она скучает по театру, а когда парикмахер причёсывает её, говорит: "я же Вам сказала, голубчик, гладенько на пробор, а по бокам букли." (Не правда ли напоминает Л. Брик на фотографии Родченко). Она неоднок¬ратно звонит на работу Фёдора Коромыслова и спрашивает, почему до сих пор за ней не прислали новую автомашину. Когда звезда Коромыслова за¬катилась, Рита Керн произносит такой монолог: "Кто мы, - дрянь, на¬кипь, пена. Так зачем же эта деловая белиберда везде и всюду? Жить! Резать! Хватать! Всё равно. Даёшь - берёшь! В этом цель! В этом наше назначение!- Персонаж по фамилии Рак спрашивает её: - Погодите, Рита, а искусство? - Рынок, валюта. - А религия? - К чёрту религию. - А лю¬бовь, наконец? - Любите. Только не так, как вы совершаете банковские операции. Любовь всегда порядочное дело, в ней не может быть жульни¬чества. Любовь без обмана. - Не все люди одинаковы. Одни собирают, другие растрачивают. - Я растрачиваю точно....я всегда мечтала стать профессиональной проституткой....я бросаю Коромыслова."
Пьеса заканчивалась появлением агента ГПУ. Правда, немой сцены, как в гоголевском "Ревизоре", не происходило. Фигуру в кожанке все давно ждали.
Судил компанию Краснощёкова в 1924 году сам А.А.Сольц - "совесть партии" и председатель коллегии по уголовным делам Верховного Суда СССР. Суд назначил Краснощёкову шесть лет одиночного заключения. Но отсидеть положенное не пришлось, вскоре его перевели в тюремную боль¬ницу, подлечили и отпустили. В 1926 году он уже начальник Главного уп¬равления новых лубяных культур Наркомзема СССР. Александр Михайлолвич, находясь на свободе, написал книгу "Современный американский банк", которая вышла в 1926 году, но и это его не спасло. В 1937 году он был расстрелян. Ему припомнили и Америку, и хорошие отношения с Троцким.
Конечно таких дел как дело "Промбанка" было не много. Но и в средних и небольших делах как в капле воды отражалась жизнь страны, её экономика.
В октябре 1935 года в Московском городском суде рассматривалось дело по обвинению Родчина Исаака Моисеевича, Розанова Степана Григорь¬евича и других тринадцати человек. Председательствовал на процессе Хо¬тинский. Подсудимые работники комиссионного магазина №23 Октябрьского района и спекулянты. Суть дела состояла в том, что работники торговли оформляли через магазин покупку и продажу станков, стали и прочих предметов, не имеющих никакого отношения к товарам народного потребле¬ния. Делалось это для того, чтобы увеличить сумму товарооборота, от которой зависела и величина получаемого продавцами оклада. Кроме того, продавцы, как указывалось в приговоре, "потеряв бдительность, допусти¬ли такое положение, что ряд спекулянтов скупали на стороне отдельные предметы, как, например, обувь и т. п., сдавали их в магазины, наживая крупные суммы. Тоже самое делали и отдельные кустари, сдавая свою про¬дукцию через магазин под чужой фамилией, скрывая свои доходы, а отсюда обман налоговых органов. Кроме того, отдельные работники магазинов, войдя в преступное соглашение со спекулянтами, получали от последних взятки, помогая им скрывать свои доходы одновременно быстрее реализо¬вывали приносимые ими (спекулянтами) вещи, тем самым умышленно задер¬живая реализацию той или иной вещи, принесённой трудящимся."
Одним словом, частная инициатива ломилась в закрытую дверь социа-листической экономики.
В начале тридцатых годов суды от упрощённого судопроизводства, ссылок и сокращённых сроков рассмотрения уголовных дел перешли, как  уже  говорилось,  к расс¬трелам. Государство решило привести преступный мир в трепет перед собой. И, надо сказать, применение этой жестокой меры способс-твовало искоренению бандитизма.
В начале тридцатых годов расстрел называли "высшей мерой социаль¬ной защиты" (термин, свойственный социологической школе уголовного пра¬ва), а затем "высшей мерой уголовного наказания". Таким образом, смерт¬ная казнь в просторечии стала называться "вышкой".
Но были и такие приговоры, которые поражают своей жестокостью не меньше чем иные преступления. Утешением для судей, получивших установ¬ку на применение столь бесчеловечных наказаний, могло бы служить изре¬чение Гитлера: "Жестокость в настоящем есть залог мягкости в будущем", но Гитлера судьи не читали и оправдывали, наверное, свои действия тем, что совершали их во имя счастливого будущего.
Так, например, грузчик артели "Пятилетка" двадцативосьмилетний Новоместнов, ранее не судимый, за хищение девятнадцати мешков сахара с Краснопресненского сахарного завода был приговорён к смертной казни (к нему вот Постановление от 7 августа 1932 года было применено) и Вер¬ховный суд РСФСР оставил приговор без изменения.
Чаще, правда, Верховный суд,  как  было  замечено  выше,   расстрел заменял десятью годами лише¬ния свободы. Так случилось с Филистовичем, заместителем начальника секретной части оружейно-арсенального отдела Наркомтяжпрома, присвоив¬шего девять иностранных секундомеров стоимостью по тысяче рублей золо¬том каждый, с Ожигановым и Салтыковым, совершившими кражу "через пос¬редство пролезания, - как писал суд, - под подворотню со склада Госфи¬низдата в доме №19 по Пятницкой улице 242 метров дермантина, стои¬мостью по твёрдой цене 438 рублей 02 копейки", со Свириным, похитившим мешок вермишели из магазина на Дубининской улице.
Также смертная казнь была заменена десятью годами лишения свободы Иванову С. А., укравшему в ночь на четырнадцатое февраля 1933 года сливочное масло, папиросы "Люкс", "Дели", "Бокс" на 4538 рублей, и Фи¬лину Г.К. укравшему мануфактуру (медепалам, плетёнку) пять юбок, "ке¬почный товар" и двадцать три пары галош на шестьсот рублей.
Свою  непримиримость  суды  демонстрировали  не  только  по  отношению  к  расхитителям  социалистической  собственности,  но  и  нарушителям  морали.
Когда четырнадцатого сентября 1935 года между станциями Перловс¬кая и Тайнинская бросилась под поезд Гаврилова, то за доведение её до самоубийства был осуждён Гаврилов, врач Октябрьского райздравотдела, который, живя с Гавриловой, сделавшей от него два аборта, постоянно ос-корблял и унижал её, отказался на ней жениться.
Встречались прохвосты, которые и женитьбу использовали как способ легального овладения недоступной женщиной. В 1936 году за изнасилова¬ние был осуждён Панаритов, который, зарегистрировав брак с Фроловой, прожил с ней три дня и развёлся. Суд посчитал такое поведение половым мошенничеством и осудил Панаритова к трём годам лишения свободы за из-насилование.  В  приговоре  суд  сослался  на  характеристику   Панаритова  из  домоуправления,  в  которой  было  сказано:  “В  интимной  жизни  характеризуется  отрицательно”.
Досталось от суда и Карташкину Сергею Денисовичу, инженеру-конс-труктору завода №158. Председательствовал на процессе член Мосгорсуда Глушков. Приговором от тринадцатого апреля 1940 года Карташкин был осуждён к двум годам лишения свободы. А произошло следующее: Карташ¬кин, которому было тогда тридцать лет, в июне 1937 года предло¬жил восемнадцатилетней Наташе Остряковой из города Чкалова (ныне Орен¬бурга) стать его женой. Наташа согласилась, собрала свои пожитки и приехала в Москву. Поселилась она в комнате у Карташкина. Вскоре Ната¬ша забеременела, а Карташкин с регистрацией брака не спешил: то работы много, то паспорт в сейфе забыл. А тут ещё подвернулась Карташкину смазливая Катя Никишина из планового отдела. Стал Карташкин с Катей добрым, а с Наташей злым и раздражительным. Как-то в ссоре заявил ей, что не любит её и женится на другой. Наташа не могла пережить такого удара и выпила уксусную эссенцию. Врачам удалось её спасти. Вскоре и роды подоспели. Отвезли Наташу в роддом, а Карташкин тем временем же¬нился на Кате и прописал её в своей комнате. Из роддома Наташе идти было некуда и добрые люди оставили её в роддоме. Так и прожила она  в  нём полтора месяца.  Потом  в  это  дело  вмешалась общественность. Дошло дело и  до Прокуратуры СССР. Та дала указание вселить Наташу с ре¬бёнком (девочкой) на жилплощадь Карташкина. Карташкин отвёл ей угол размером в  три квадратных метра, мебели не дал.   Краснопресненский  же  народный суд постановил выделить  Остряковой половину комнаты Карташкина,  а  Мосгорсуд осудил Карташкина на два года, однако Верховный суд пожалел  его  и снизил  наказание до года исправительных работ. Вернулся Карташкин из  тюрьмы  домой и зажили они вчетвером в одной комнате. Катя Никишина родила мальчика, а вскоре началась война. Карташкина мобилизовали и отправили на фронт. На войне он погиб, а две вдовы ещё долго жили со своими детьми в одной комнате,
Довело  до  тюрьмы  аморальное  поведение  и  кузнеца  Алексея Васильевича Малолеткина.  Было это в 1935 году. Кузнец жил в общежитии. Шёл ему  тогда  двадцать пятый год, женат он не был и "в свободное время,- как отмечал суд в приговоре,- вместо повышения своего культурного уровня ухаживал за девушками...стремился завести знакомства с девушками пользующимися в об¬щежитии репутацией "мировых", т. е. девушками недостаточно строгого поведения в быту и личной жизни". Хоть и был Малолеткин стахановцем, но, по мнению суда "в культурном отношении, благодаря слабой постановке культурно-массовой работы в общежитии являлся рабочим отсталым и не¬развитым" "Мировые" девчонки так не считали. Петрова, например, отда¬лась ему на третий день знакомства в кустах у парадного подъезда обще¬жития, Митина тоже отдавалась Малолеткину в вышеописанных кустах, а, кроме того, в кубовой, в коридоре и вообще везде, где только можно. Были и другие не менее "мировые" девчонки. По вечерам у подъездов, на лестницах, в коридорах и туалетах можно было слышать их довольное со¬пение и радостные вздохи. Жизнь, одним словом, была прекрасна. Но де¬вушкам надо было и о будущем подумать. Кузнец не только был хорош, как мужчина, он ещё и зарабатывал не плохо и не пил. А не женить ли его на себе? - подумали "мировые" девчонки и поставили (каждая в отдельности конечно) перед кузнецом этот вопрос. Теперь, перед тем как отдаться, каждая девушка стала спрашивать Алексея, женится ли он на ней, на что кузнец кивал. Этот жест, по мнению девушек, не оставлял сомнений в серьёзности его намерений. Ничего им тогда не хотелось так, как этого кивка, а тот считал просто невежливым в такой момент говорить девушкам не то, что они от него ждали. И Алексей и девушки в эти моменты были рады обманываться. Но время шло, страсти остывали, у Алексея появля¬лись новые возлюбленные, а семейная жизнь всё не начиналась. Наконец настал момент, когда кузнец стал бегать от некоторых "мировых". Тогда те пошли к прокурору. Прокурор завел дело. Обвинил Малолеткина в том, что он "использовал в половом отношении путём обмана, обещая жениться, работниц инструментального завода Петрову, Орлову и работницу фабрики №1 Текстильно-галантерейного треста Митину." Кузнец с горя запил.
В Московском городском суде дело рассматривалось под председа-тельством Александрова. Малолеткину был вынесен оправдательный приго¬вор. В нём указывалось на то, что "если Малолеткин даже и обещал же¬ниться, то делал это в момент взаимного экстаза и нельзя было прида¬вать его словам серьёзного значения." Кроме того, суд указал в приго¬воре на то, что девушки прекрасно знали о том, что Малолеткин проживал в общежитии, отдельной комнаты не имел, а, следовательно, всерьёз при таком положении жениться не мог.
Государственный обвинитель Колотушкин с приговором не согласился. По протесту прокурора приговор был отменён и при повторном рассмотре¬нии Малолеткин получил полтора года. "Мировые" девчонки остались неза¬мужними и лишёнными тех простых радостей, которые доставлял им  кузнец. Зато честь прокурорского мундира была спасена.
Вообще чем дальше отдалялись годы гражданской войны, чем крепче становилось государство и его карательные органы, тем труднее станови¬лось судьям принимать независимые и смелые решения. Это касалось, ко¬нечно, не только суда. В статье Мальцева "Советское правосудие", опуб¬ликованной 20 марта 1924 года в парижских "Последних новостях" сообща¬лось о том, что вновь созданная в России прокуратура поначалу рьяно взялась за работу, но больших дел у неё не получилось. Попытка произ¬вести чистку среди привилегированных совслужащих не увенчалась успе¬хом. Высокие начальники своих жуликов в обиду не давали. Пришлось пе¬реключиться на самогонщиков. Забили ими тюрьмы так, что пришлось объ¬являть амнистию. Мальцев также указывает на то, что прокуратура поначалу пыталась конкурировать с ГПУ. Прокуратура прекратит на кого-ни¬будь дело, а ГПУ возьмёт, да его посадит. Прокуратура решит привлечь к ответственности, а ГПУ сошлёт предполагаемую жертву куда-нибудь по¬дальше и т.д.
В конце тридцатых годов была создана прокуратура при НКВД. Что она могла сделать? Только вид соблюдать, да надувать щёки. Хотя,  ради  справедливости, надо сказать,  и  эта  прокуратура   иногда поднимала свой голос в защиту законности. Как-то она подготовила и разослала "на мес¬та", т. е. в подчинённые прокуратуры областей, краёв и автономных рес¬публик письмо (подписал его заместитель прокурора при НКВД СССР Ката¬нян), в котором указывалось на то, что следствие очень расширительно толкует статьи уголовного кодекса, предусматривающие ответственность за государственные преступления в результате чего вместо халатности обвиняют виновных во вредительстве, что влечёт за собой неоправданно высокие меры наказания. Было это в 1940 году. Тогда  в  нашей  стране  снова заговорили о законности.
При  ознакомлении с судебно-прокурорской практикой тех лет очень важно учитывать не только год, но и месяц, и даже день принятия реше¬ния,  поскольку  на  их  вынесение безусловно  влияли "последние указания",  данные  партийным  руководством  страны  и  города.  После  ликвидаци  “ежовщины”,  например, свидетели превраща¬лись в обвиняемых и наоборот обвиняемые становились свидетелями.
Рита Леоновна (фамилии её я, к сожалению, не помню) работала в Мосгорсуде ещё до войны. Она была тогда секретарём судебного заседа¬ния. Так вот на неё произвело сильное впечатление, когда во время суда над одной особой, оговорившей в 1937 году невиновного человека в пери¬од "ежовщины", конвой после приговора оставил ранее осуждённого и те¬перь оправданного и встал около бывшей свидетельницы. С плеч её, как на всю жизнь запомнила юный секретарь, упала на пол котиковая шубка. Так сначала сажали одних, а потом сажали тех, других, которые помогали сажать первых.
Может быть не столь эффектная, но весьма впечатляющая история произошла в ноябре 1939 года с работником системы тарной промышленнос¬ти инженером Стрельцовым. Он не сошёлся характером с руководителями своего ведомства и не долго думая накатал на них заявление в Прокура¬туру СССР. В заявлении он объявил тринадцать руководителей тарной про¬мышленности во вредительстве и потребовал над ними суда как над врага¬ми народа. (Не по чину замахнулся, да и не вовремя: ежовщина стала не модной). А когда оказалось, что приведённые им сведения не соответс¬твуют действительности, его привлекли к ответственности за ложный до¬нос и дали два года лишения свободы.
К чести судей Московского городского суда надо сказать, что и в самый разгар репрессий, в начале 1937 года, они проявляли принципиаль¬ность и смелость. Судья Рожнов, в частности, направил на доследование уголовное дело по обвинению в контрреволюционной агитации Матрёны Си¬доровны Кульковой. Он установил, что соседка по квартире, на показани¬ях которой строилось обвинение, находилась с Кульковой во враждебных отношениях и хотела за счёт её комнаты увеличить кухню. Из прокуратуры дело в суд не вернулось.
В марте 1937 года Московский городской суд под председательством члена суда Иванова оправдал Синёва и Молоткова, обвиняемых по 58-ой статье за то, что они не хотели подписываться на государственный заём (была такая форма отъёма денег у советских граждан, когда им приходилось часть получки в  добровольно - принудительном  порядке сразу менять на облигации). Суд указал в оправда¬тельном приговоре на то, что действия Синёва и Молоткова нельзя расце¬нивать как контрреволюционный выпад, и что они являются следствием не-достаточной политической грамотности обвиняемых.
В тоже время судьи были людьми своего времени и их мировоззрение было частью мировоззрения, царившего в стране. Их, наверное, искренне возмущало то, что возмущало и других советских людей. Ну как было не осудить братьев Покиных Иосифа и Владимира, которые выступали против спасения челюскинцев, против колхозов, радовались гибели самолёта "Максим Горький", или Александра Багрова, который, когда в газетах был опубликован проект Сталинской Конституции, острил, говоря вместо "конституция" - "проституция" ? И судили.
Конечно, судьи дел не выбирали и сами их не создавали. Они расс-матривали те дела, которые поступали из следственных органов. В 1935 году, например, поступило дело на германско-подданного Элендера Фрица, члена коммунистической партии Германии, технического руководителя пу¬говичной фабрики имени Балакирева. Элендер обвинялся в том, что утвер¬дил образец пуговицы №17, на которой был изображён контрреволюционный знак и допустил эту пуговицу в массовое производство. Что за знак неизвестно, очевидно крест или свастика, а вернее что-нибудь напоминаю¬щее их. Олендер был не первым кто пострадал на галантерейном произ¬водстве. В 1929 году Андрей Сергеевич Некрасов за изготовление запонок с изображением фашистского знака был выслан в Маробласть (была такая на территории Марийской республики) на три года.
В общем-то, непримиримое отношение советских людей к антисоветским символам можно понять. У судей были моральные основания для вынесения обвинительного приговора. Но как быть, когда подсудимый действовал из лучших коммунистических побуждений? В апреле 1935 года перед судом предстали технический директор завода "Парострой" Снежко Франц Кле-ментьевич и мастер Сергей Николаевич Морозов. Они обвинялись в том, что отправили в Турцию вместе с котлом и запасными частями к нему брошюру "1-ое Мая". Положил в ящик эту брошюру по их указанию рабочий Стака¬нов. Судья не знал чем мотивировать обвинительный приговор. В конце концов, переписал то, что было в обвинительном заключении: "Снежко и Морозов... прекрасно понимали недопустимость и противозаконность своих действий в отношении иностранного государства: посылки в Турцию брошюр о 1 Мая", и осудил обоих к общественному порицанию.
Рассмотрение гражданских дел было тоже делом нелёгким, но не ме¬нее интересным. Например, такой случай: маленькая девочка нашла на ули¬це червонец и передала его отцу. Только она это сделала, подбегают два мужика и каждый кричит, что червонец принадлежит ему. Отец спрашивает, а какой был червонец: старый или новый? Мужики в один голос кричат: "Старый, старый!" А червонец-то совсем новый. Не отдал отец девочки мужикам червонец, а понёс его в отделение милиции, хотел сдать по всей форме, а там червонец не принимают, у нас, говорят, не госбанк, не ма¬газин. Принёс отец девочки червонец домой и запер в шкатулку до выяс¬нения. А мужики, тем временем, на него в суд подали, чтобы с него этот червонец взыскать. В Рогожско-Симоновском народном суде судья всех выслушал, долго рассматривал червонец, щупал его, нюхал, а потом при¬нял решение: "Признать червонец бесхозным и сдать его в фонд помощи беспризорным детям." Девочка поставившие на рапорте судьи свои подпи¬си, вообще, как они, нашедшая червонец, заплакала, но то-то радости было у беспризорной детворы!
Судья, наверное, хотел, чтобы от этого червонца многим хоть нем¬ного досталось. Тогда чувство коллектива, равенства владели умами су¬дей. Эти чувства являлись основой их "классового правосознания", кото¬рым они должны были руководствоваться.
Когда сын И. Горбунова-Посадова, друга Л. Н. Толстого, Михаил от¬казался в 1921 году посещать занятия по военной подготовке в Универси¬тете, сославшись на то, что он, хоть и неверующий, но является после¬дователем взглядов Л. Н. Толстого о непротивлении злу насилием, возник спор. В суде, в поддержку студента выступали известный литератор Шо¬хор-Троцкий, сын соратника Л. Н. Толстого Черткова В. Г. - Владимир, а также отец юноши, И. Горбунов-Посадов. Говорили они долго и вдохновен¬но, настаивая на освобождении Горбунова-Посадова-младшего от занятий по военной подготовке. Однако суд их доводам не внял и студента от за¬нятий не освободил. В подтверждение своего решения суд сослался на то, что учение Л. Н. Толстого не может рассматриваться как религиозное убеждение, а поэтому закон об освобождении от военной службы по рели¬гиозным убеждениям к данному случаю отношения не имеет.
Аналогичная история произошла в 1923 году с Антоном Мельниковым, жил он на Плющихе. Так вот он тоже уклонялся от занятий по военной подготовке, ссылаясь на свои религиозные убеждения. Мосгубсуд допросил  Антона и "нашёл его совершенно неразвитым, а его религиозные убеждения ни чем не отли¬чающимися от религиозного учения так называемой православной религии", которая, как, наверное, следовало  бы добавить суду, службу в армии не от-рицала. Суд Мельникову в иске отказал.
Здесь, может быть, будет к месту рассказать о случае, произошед¬шем с другим последователем учения Л. Н. Толстого, с одним из его сек¬ретарей, В. Ф. Булгаковым. Произошёл этот случай седьмого марта 1922 года в Малом Театре. Работник Моссовета Андреев в антракте распростра¬нял среди публики билеты лотереи, вырученные от которой средства пред¬полагалось употребить на помощь голодающим. Подошёл уполномоченный по распространению билетов и к Булгакову. Тот как раз что-то с аппетитом дожёвывал и на распространителя нечаянных радостей внимания не обра¬тил. Но тот был настойчив и от Валентина Фёдоровича отставать не соби¬рался. Выбрасывать деньги на какие-то дурацкие билеты тому не хоте¬лось, но показать себя жмотом поклоннику учения о любви к ближнему то¬же было неудобно. И тогда Валентин Фёдорович, покрываясь от ушей до носа красными пятнами и заикаясь, выпалил в наглые глаза вымогателя из Моссовета: "Лотерея развращает как тех, кто её устраивает, так и тех, для кого она устраивается, а потому я её уподобляю спекулятивному предприятию и билеты приобретать отказываюсь!" (Эту яркую мысль секре¬тарь, наверное, когда-то слышал от своего патрона, когда тот был в плохом настроении, и сейчас она пришлась как нельзя кстати.)
Андреев исчез, а вскоре в газете, кажется в "Известиях", появилась заметка, в которой отказ В. Ф. Булгакова от покупки лотерейного билета изображался как антисоветчина. Валентин Фёдорович испугался и написал опровержение, в котором клялся в любви к массам трудящихся.
Вот что получается, когда умные мысли вместо хозяев начинают выс-казывать их секретари, а тем более бывшие.
Взгляды Л. Н. Толстого по-своему преломлялись в умах эакоренелых уголовников. Один из них, например, так цитировал покойного графа: "Если тебя ударили по одной щеке - бей ножом".Но вернёмся к делам судебным. Были они разные. То жилтоварищество судилось с писателем Львом Никулиным, желая получать с него квартплату как с лица свободной профессии (а они платили больше рядовых трудящих¬ся), писатель этому всячески сопротивлялся и суд его поддержал, то Московский драматический театр требовал, чтобы Алексей Николаевич Толс¬той вернул аванс, выплаченный ему за пьесу "Делец", от которой театр отказался, то суд признавал переводчиком "Тиля Уленшпигеля" Осипа Ман¬дельштама, к которому переводчики Каряшин и Торнфельд предъявили иск, обвинив поэта в плагиате, то суд постанавливал взыскивать по одному проценту от доходов за показ фильма "Броненосец Потёмкин" в пользу его создателей Шутко-Агаджановой, написавшей первый сценарий, и Эйзенштей-на, создавшего сценарий режиссёрский, то взыскивал алименты с балет¬мейстера Касьяна Голейзовского в пользу сына, родившегося в Одессе, то расторгал брак Ф. И. Шаляпина с Иолой Игнатьевной Торнаги, оставшейся в России и т.д. и т.п. Дел, вообще, хватало.
Заявление о разводе с Торнаги Шаляпин в октябре 1927 года прислал в Краснопресненский народный суд. В нём он обязался ежемесячно выпла¬чивать своей бывшей жене по триста долларов. Именно это обещание боль¬ше всего и потрясло как суд, так и общественность. Суд указал в опре¬делении, что на эти деньги можно содержать не одну Торнаги, а целый детский сад. Газета "Вечерняя Москва", у которой от зависти к шаля¬пинским доходам начались корчи, просто обвинила великого русского пев¬ца в преступлении. Она писала: "Щедрость эта даёт некоторое представ¬ление о материальном достатке Фёдора Ивановича и, тем самым, как нель¬зя лучше поясняет источники его недавних антисоветских проявлений (продался, мол, Шаляпин - авт.), вызвавших справедливое возмущение трудящихся нашей страны."
Рассматривая дела о нарушении авторских прав, суды неохотно шли на взыскание гонораров.
В 1930 году композиторы Николаевский, Минц, Алёхин, Глиэр обрати¬лись в суд с иском к "Музтресту" о взыскании с него гонорара за выпу¬щенные им граммофонные пластинки с записями сочинённой ими музыки, но Мособлсуд в иске отказал. Музыка должна принадлежать трудящимся.
Отказал суд в 1928 году и композитору Д. Покрассу, требовавшему от Малого театра уплаты гонорара за музыкальное оформление спектакля "Любовь Яровая". В третьем действии за сценой исполнялись отрывки из его романсов, а также из романсов Бакалейникова, песенка "Всё, что бы¬ло...", танго и пр. Покрасс настаивал на оплате своего труда. Отказы¬вая в иске Мосгубсуд указал на то, что музыкальное оформление, сделан¬ное композитором, "представляет собой печальное заимствование... в виде фона... романсы Покрасса ввиду их пошлости и полного несоответствия современной идеологии....запрещёны репертуарным комитетом к публичному исполнению также как контрреволюционный гимн "Боже, царя храни", кото¬рый напевает пьяный белогвардеец-курьер."
Следует признать, что суд в данном случае вступил в полемику не с композитором, а с отрицательными персонажами пьесы. Эпоха, наверное, была такая, трудно было не увлечься. И напрасно защитники композитора ссылались на то, что Мусоргский использовал в "Борисе Годунове" собс¬твенное сочинение на библейскую тему "Поражение Сеннахериба", а романс "Белой акации гроздья душистые", созданный на основе песни "За Русь святую", не меняя в нём ни одной ноты, удалось превратить в песню "За власть Советов", - ничего не помогло. Суд остался при своём мнении. А может быть он был прав?
Судьи тоже были люди и им свойственно ошибаться. Решения по делу зависят и от состояния здоровья судьи и от его настроения. И дело не в том, что судья может сорвать на подсудимом злость, или излить на него плохое настроение. Нет, такие случаи, думаю, бывают крайне редко, а просто в силу тех или иных причин судья может что-то забыть, что-то просмотреть, что-то не учесть, а то и неправильного совета послушать¬ся. Вот и ошибка.
По мере укрепления государственного аппарата и судебно-прокурорс¬кой системы, в частности, возрастала роль взаимного контроля за рабо¬той и жизнью друг друга судей и прокуроров. Они стали всё больше обра¬щать внимания на то, что купил их товарищ по работе, как он одет, что позволяет себе на обед, выпивает ли и т. д. Судьи понимают, что каждый нечестный судья, каждый взяточник бросает на них тень. Да и совместная работа, рассмотрение, к примеру, дел во второй инстанции, когда дела рассматриваются в составе трёх судей, не позволяет судьям проявлять безразличие к моральному облику своих товарищей. Один может взять взятку, а тень недоверия упадёт на всех троих. А секретарь судебного заседания? Попадётся аферистка и будет брать взятки "под судью". Вам, наверное, приходилось от кого-нибудь слышать о том как они передали через секретаря судье взятку? А кто может сказать дошли ли деньги до судьи, или остались у секретаря? Ну и, наконец, адвокат. Наговорит клиенту о том, что надо судью "подмазать" и клиент, наслушавшись вся¬ких разговоров о взяточничестве судей, передаст адвокату деньги. Идут в суд. Клиент остаётся в коридоре, а адвокат заходит в кабинет к судье (тоже происходило и с прокурорами, и со следователями), очень любезно осведомляется, например, когда начнётся слушание дела, или задаёт дру¬гой какой-нибудь малозначительный вопрос, потом выходит в коридор и с довольным видом сообщает клиенту о том, что деньги судье переданы. Разбираясь в судебной практике адвокат может предвидеть выгодный для своего клиента результат и этим воспользоваться. А сколько тягостных минут, а то и часов, доставляют судье знакомые, друзья, родственники, назойливо просящие, умоляющие, требующие выручить из беды какого-ни¬будь "ни в чём не повинного человека", попавшего "в ситуацию". Такое "интеллигентное бревно" из одноимённого чеховского рассказа, не спо¬собное понять, почему судья не желает удовлетворить его просьбу, надол¬го может испортить судье настроение и судье потребуется очень высокое сознание своего долга, своей чести для того, чтобы не поддаться на слёзные уговоры. Хочется ему этого или нет, но судья должен безжалост¬но переступать через дружеские отношения, любовь, родственные связи и пр. Не каждый на это способен. Но в этом, наверное, во многом состоит честь и достоинство судьи, прокурора, работника милиции.
С назидательной статьёй по поводу морального облика советского судьи выступил в 1924 году в журнале "Пролетарский суд" судья Овчин¬кин. Он писал следующее: "Все люди, как люди, и все с недостатками: хочется и судье "переменить картинку" - почему бы не сходить в пивную и не распить бутылки три-четыре пива, или на лавочке с приятелем, ведь ходят рабочие и крестьяне и пьют...Человек же, стоящий у власти, дол¬жен сильно над всем этим призадуматься...Что значит выпить пару пива в пивной, в компании? А вот что: побыл раз - захочется побывать и дру¬гой, завяжутся связи в пивной, да тут денег не хватит, а в пивной на¬роду всякого много, дадут и взаймы, а даёт-то тот, кто знает, что с тебя взять - вот почему нельзя ходить по пивным человеку, стоящему у власти. Станешь появляться в нетрезвом виде, кто бы ты ни был, потеря¬ешь всякий авторитет среди масс. Следует ли вести лёгкие знакомства с женщинами? Не всегда это знакомство сходит с рук: ловкая женщина суме¬ет выпросить на чулки, - дело пустое, - а потом на башмаки, а дальше на юбку, а пройдёт немного времени, гляди и сам завернулся в юбку: весь измаран, забыл про семью, про детей....Возьми к примеру, Красно¬щёкова. Он был парень хороший. Перестал проверять себя и увлёкся, в результате шесть лет тюрьмы - и навсегда ушёл из нашей семьи" (Здесь Овчинкин ошибся: Краснощёков ушёл из семьи советских работников не навсегда, а только на год, как уже было сказано выше).
Овчинкин во многом был прав. И большинство судей, как и прокуро¬ров, и следователей разделяло его взгляды, но всё-таки нет-нет да с кем-нибудь из них происходил какой-нибудь казус.
Вечером двадцать пятого июля 1940 года один народный судья Куйбы-шевского района Орлов М. К. член партии, имеющий низшее образование (с судьями в те годы такое случалось) вместе с народным заседателем Попо¬вым и родственником Киселёвым зашёл в буфет речного вокзала "Потыли¬ха", это там, где теперь киностудия "Мосфильм". Выпили, потом добави¬ли ещё. Хотели повторить, но администрация им этого не посоветовала -  и так хороши. Попов и Киселёв настаивать на отпуске спиртного не стали, а наш судья, что называется, "полез в бутылку". Стал орать, что он судья, что всех пересажает и почему-то непременно на половой член, употребляя при этом самую грязную матерщину. Когда Моргунов, тоже по¬сетитель буфета, попросил разбушевавшегося Михаила Кузьмича, так звали судью, выйти, то тот набросился на него и, возможно, избил бы, если бы не заседатель с родственником. За нетактичное поведение в общественном месте получил М. К. Орлов два года лишения свободы.
Аналогичная история произошла в ночь на пятнадцатое апреля 1939 года с прокурором Семёновым Александром Николаевичем, членом ВКП/б/, имевшем высшее образование. Он устроил скандал в ресторане "Метро¬поль". Кричал, что он прокурор, ударил по физиономии официанта, а ког¬да милиционеры Савельев и Педаев предложили ему проследовать в  50-е отделение милиции, совсем вошёл в раж и стал угрожать снять их с работы. Получил он за это год исправительных работ. Глупо выглядит чи¬новник, угрожающий применением самых решительных мер, когда он пьян и находится вдали от своего служебного положения, скажем, где-нибудь в пивной или в бане.
Бывали случаи, когда судьи, прокуроры, следователи, пьянствуя без отрыва от производства, теряли дела, вещественные доказательства и пр.
И. о. народного следователя (слово "следователь" звучало как-то не современно и к нему, как и к судье, приставили, в порядке поощре¬ния, слово "народный") Бауманской райпрокуратуры Булычёв Александр Ефимович, получая от начальства дела для расследования, их не откры¬вал. Просто указывал в отчёте, что они ушли в суд и всё. Зато регуляр¬но посещал пивные. Однажды в пивной на Каланчёвской улице уборщица нашла уголовное дело, оставленное там рассеянным Александром Ефимови¬чем. Дошло до начальства. Пошло расследование. Оказалось, что Булычёв и взятки брал, и сберегательную книжку из дела украл. А кончилось вся история пятью годами лишения свободы.
Обрушивались на головы работников суда  и  прокуратуры,  помимо  законных,   и  незаконные  репрессии.  Тема эта отдельная  и  большая. Приведу только несколько примеров.
Иван Потапович Сафонов, помощник секретаря Замоскворецкого народ¬ного суда, в апреле 1925 года был осуждён на десять лет концлагеря "за участие в контрреволюционной организации, ставившей своей целью свер¬жение Советской власти". В 1929 году он умер в Соловецком лагере. Реа¬билитирован за отсутствием каких бы то ни было доказательств. Но даже если и представить, что Сафонов и ещё несколько таких же "революционе¬ров" собирались и болтали о свержении режима, то заслуживала ли эта болтовня такого жестокого наказания?
Елена Евграфовна Трокинер, секретарь Дзержинского районного на¬родного суда, была осуждена к трём годам лишения свободы в исправи¬тельно-трудовом лагере за то, что "распространяла клеветнический вымы¬сел о руководстве ВКП/б/, органах НКВД и о захвате в СССР власти лица¬ми еврейской национальности"
Ещё  я  хотел  бы  вспомнить  о  Григории Константиновиче  Рогинском, Заместителе Генерального прокурора СССР. Его арестовали пе¬ред самой войной. Обвинили в связи с правотроцкистской организацией и вредительстве. Вредительство его состояло в том, что он давал необос¬нованные санкции на арест, не вёл борьбу с фальсификацией уголовных дел. И это было правдой. Не понимать этого Рогинский не мог, но в суде заявил: "Виновным себя не признаю. "На вопрос судьи, почему он призна¬вался на следствии, ответил: "держался два года, не признавая антисо¬ветской деятельности, но больше терпеть следственного режима не мог". Потом, запутавшись в собственных объяснениях, всё-таки сказал: "Вино¬вен я в том, в чём виновны все прокурорские работники, проглядевшие вражескую работу в органах НКВД, прокуратуры, суда.... о нарушениях законности знало руководство прокуратуры СССР, постановления Особого совещания подписывал сам Генеральный прокурор Вышинский".
Нелегко было определить своё место в репрессивной машине Замес¬тителю Генерального прокурора. Как начальник над подчинёнными - прогля¬дел, как подчинённый перед начальством - не мог ослушаться. А что же на самом деле? Был здесь, конечно, и непреодолимый, панический страх перед властью, было и самовнушение, так помогающее творить зло во имя прекрас¬ного будущего, было и стремление удержать своё высокое, обеспеченное и ответственное положение. Всё это сплелось в судьбе человека и несло его по течению с надеждой, как всегда , на лучшее.
Если после революции сохранились  слова: “следователь”, пусть  даже  "народный",  “судья”, “прокурор”, то слова  “адвокат” не стало.  Слово  “адвокат” новая власть не воспринимала. Говорили "защитник", "поверенный",  “правозаступник” -  только не “адвокат”.
Высшая власть в стране, которую поначалу  возглавлял бывший помощник при¬сяжного поверенного, и среди представителей которой было не мало куль-турных и образованных людей, понимала, что цивилизованное государство, даже отмирающее, невозможно без института адвокатуры, но низы и даже средние слои общества не могли понять, как можно защищать преступников, а тем более, контрреволюционеров. Доходило до смешного. Член коллегии защитников Ю. Рост был приговорён "к расстрелу без применения амнистии за то, что в июле 1919 года получил от подзащитного Бардова триста тысяч рублей и шантажировал судью Пресненского района Соболева" (так была расценена речь адвоката в защиту интересов своего клиента).
Другому  “правозаступнику” повезло больше. Защищал он интересы сы¬на генерала царской армии, в квартиру которого незаконно все¬лился рабочий и стал, к тому же, распродавать его мебель. Сначала всё шло хорошо, захватчику грозило выселение. Но тот под конец выдвинул последний и самый неопровержимый аргумент: хозяин  то  квартиры - сын царс¬кого генерала!  В  зале наступила тишина. Было слышно, как по спине председа¬тельствующего забегали мурашки. Он понял, что чуть ни стал пособником классового врага. В иске тут же было отказано, а правозаступник, скрывший от суда самое главное - привлечён к уголовной ответственнос¬ти. "За ведение с корыстной целью антипролетарского дела" адвокат был осуждён к двум годам принудительных работ. Вскоре,  правда,  его от наказания ос¬вободили на основании амнистии.
Такие факты были, конечно, скорее исключением, чем правилом, а вообще-то в то время многие адвокаты были высланы из Москвы просто как классово чуждые элементы. Например, Николай Александрович Кропоткин в 1927 году был вынужден из своей квартиры №2 дома №3 в Чистом переулке на три года уехать в Сибирь. Его обвинили в том, что он поддерживает связь с монархистами. Трудно в те годы было интеллигентному человеку не поддерживать связь с какими-нибудь нежелательными лицами, поскольку таковыми он был просто окружён, это были его родственники, друзья, знакомые. Перестать со всеми ими здороваться, разговаривать, встре¬чаться было просто противоестественно и аморально.
Адвокатов не жаловали и судьи. Тот же Мальцев в статье "Советское правосудие", опубликованной в газете "Последние новости", выходившей в Париже, описывает свои впечатления от судебной процедуры, имевшей мес¬то быть в одном из районных судов города Москвы. Вот  что  он  писал: "...атмосфе¬ра судебного разбирательства носит угнетающий характер...смягчились только внешние приёмы председателя и членов суда, позволяющих себе во время военного коммунизма резкие окрики, нестерпимые грубости по адре¬су представителей защиты, свидетелей и публики...Защитникам на каждом шагу "дипломатично" даётся понять, что их присутствие в зале суда до¬пускается лишь для того, чтобы приходящие в суд представители рабочего класса могли убедиться воочию каким "буржуазным пережитком" является защита, как мало влияют речи защитников на исход судебных процессов",
Увы! Ораторское искусство, которым в России когда-то гордились, которое не только служило   обогащению  русского языка и оттачи¬ванию мысли, но и установлению истины, -пришло в упадок. Оно, при отсутствии принципа состязательности в процессе, стало не нужным. От от¬сутствия слов тупела мысль, от отупения мысли скудело слово. Явление это, надо сказать, удручало не всех.
В романе И. Эренбурга "Рвач", о котором упоминалось выше, судеб¬ная процедура начала двадцатых годов изображается следующим образом: "Мы часто присутствовали на судебных разбирательствах наших Губсудов или нарсудов и можем, не колеблясь, сказать, что прямотой, честной оголённостью как заданий, так и форм, подвижностью суждений и пригово¬ров, не связанных традициями, они выгодно выделяются среди европейских судилищ, которые к первичной охоте на красного зверя присовокупили красноречие захудалого парламента, парад ярморочного балагана. Да, у нас судят, а не щеголяют перед дамочками речами, пышными, как балахоны адвокатов, судят всерьёз, то с лупой часовщика... то выстукивают подоб¬но врачу....В этих кропотливых рабочих разборках более, чем где-либо, сказывается природа власти, заботливая суровость государства, ничем не прикрытая..." Что ж, наверное, и такой взгляд на судебные процессы тех лет имеет право на жизнь. Стыдно, наверное, было тратить силы на крас¬норечие перед бедными, голодными людьми.
В  газете  "Вечерняя Москва", в то время,  как раз шло обсуждение адвокатуры.  Было  это  в 1924 году.
В одной из  опубликованных  в  ней  статей  (автор  А.Долинский)   описывались типы адвокатов.  Например  такой: "...Вкус его воспитан на речах Плевако. Ора¬торские упражнения почерпывает он из Бобрищева-Пушкина. Жесты - с фо¬тографий Лабири, костюм от модного портного чеха на Петровке.", или  такой: "...Костюм приличный, но скромный. В петличке значок МОПРа, или друзей воздушного флота. Разго¬вор деловой. Знает постановления партийного съезда. Он может в своей речи ввернуть что-нибудь вроде: "У Карла Маркса в "Классовой борьбе во Франции" сказано... или: вот что сказал по этому поводу Ильич в речи на съезде водников... Швейцар в суде знает его по имени-отчеству",
Адвокаты  в  Москве  были,  крнечно,  разные.  Были  и  интеллигенты  старой  школы,  и  наглые  прохвосты,  приехавшие  в  столицу с  мечтой  об  обогащении,  и   адвокаты  новой  волны,  чья  натура  и  страсть  к  эффектной  деятельности  не  позволяла  просиживать  брюки  в  тесных  советских  учреждениях.
В  ходе  дискуссий  об  адвокатуре  возникали,  в  частности,  споры по поводу того, что может и чего не может гово¬рить адвокат в судебном процессе. Например, совершенно недопустимой была признана фраза одного  адвоката, который в пылу судебной полемики ляпнул: "Пусть Республика сначала обеспечит трудящихся, а по¬том сажает на скамью подсудимых".
Долго и малопродуктивно спорили  юристы  о том может ли адвокат защищать нэпмана-предпринимателя в трудовом споре  с  рабочим.
В январе 1924 года в Москве образовалась группа "революционных адвокатов". Возглавлял её С. Б. Членов. Группа требовала "орабочения адвокатской корпорации". В её манифесте были та¬кие слова: "Для нас завоевания Октябрьской революции дороже судебных уставов 1861 года....Адвокат хотя бы с двумя годами революционно-су¬дебного стажа в классовом рабоче-крестьянском суде для нас дороже ад¬вокатов с двадцатью пятью годами работы в старой адвокатуре." Как на основополагающие в "революционной адвокатуре" принципы группа указала на следующее: борьба за влияние на адвокатскую массу в целях орабоче¬ния её психологии, защита духа Советской конституции, строго классовый подход к процессам. И уже на закуску, отдавая дань красноречию, про¬возгласила: "Знамя советского адвоката должно взвиваться выше и дер¬жаться крепче знамени дореволюционного адвоката". И всё-таки, несмотря на всю революционность, отношения у адвокатов с судьями и прокурорами строились по типу отношений между собаками и котами. В отчёте Президиума Московской коллегии защитников за 1923 год сообщалось о фактах столкновений служителей Фемиды.
Один судья в процессе по гражданскому делу, возможно желая умень¬шить пыл адвоката, заявил  ему, что дело  его  подзащитного безнадежное. Адвокат позеленел и потребовал занести эти слова судьи в протокол судебного заседания. Тогда судья, покраснев, как обложка партбилета, удалил  защитника из зала,  как  ученика  из  класса  за  плохое  поведение.  Лучше  бы  уж  в  угол  поставил.
Как-то, уйдя в совещательную комнату для вынесения приговора, один из народных заседателей, разгорячённый речью защитника, вернулся в зал, подошёл к последнему и сказал: "Ваша речь по делу носила агита¬ционный характер, а агитация нам за пять лет надоела". На этом не кон¬чилось. Заседатель ещё несколько раз порывался подойти к защитнику и затеять дискуссию. Наконец его товарищам это надоело, и они затащили его в совещательную комнату, откуда не выпускали.
В октябре 1922 года произошла такая история. Слушание дела подхо¬дило к концу. Шли прения. Судья нервничал. Надо было слушать следующее дело. Народ ждал. Подсудимого привели, а прокурор всё говорит и гово¬рит. Есть хочется, а он о революции, о международном капитале. Судья терпел, потом, когда прокурор заговорил о деле, стал его тихо спраши¬вать: "Вы кончили?", но тот продолжал. Наконец, уловив недобрый взгляд судьи, изрёк: " - Я кончил" и сел. Когда свою речь начал защитник, председательствующий не навязчиво кинул ему: "пожалуйста поскорее и только не касайтесь существа", Адвокат, стеснённый присутствием клиен¬та, от которого зависела сумма гонорара и не малая, не придал значения словам судьи и стал говорить как раз о существе дела. У судьи заныла печень. В знак протеста он отвернулся к народному заседателю и стал о чём-то с ним говорить. Тогда адвокат прервал своё выступление, а на слова председательствующего: "Продолжайте свои объяснения", прозвучав¬шие с затаённой злобой, изрёк: "Может быть я Вам мешаю разговаривать?" Суд дослушал адвоката, вынес решение, а потом накатал в Президиум Мос¬ковской губернской коллегии защитников письмо, в котором требовал на¬казать защитника за то, что тот хотел скомпрометировать суд. В Прези¬диуме с судьёй не согласились и защитника не наказали.
 Зато когда защитник попадал к судьям, то уйти от ответственности ему было не-легко. В 1935 году Московский городской суд осудил к пяти годам лишения свободы с конфискацией имущества адвоката Вольфа Наума Григорьевича за то, что он, помимо гонорара, получал с клиентов денеж¬ные суммы и налогов с них не платил. Денежные  вознаграждения, которые адвокаты получали сверх установленной таксы, назывались "микстами". 
Не оставляли без внимания блюстители морали и частную жизнь адвокатов. Когда в 1922 году один адвокат послал знакомо¬му свою визитную карточку с просьбой прислать к нему клиентов, его об¬винили в саморекламе и "поставили на вид". Впрочем, вида никакого не было.  Адвокат  продолжал  искать  клиентов -  жить  то  на  что-то  надо.
А вот адвокат по  фамилии  Кобро в феврале 1922 года заработал "предупрежде¬ние" за посещение казино. Основанием к преследованию послужил рапорт агента уголовного розыска, заметившего Кобро в игорном заведении. Ад-вокат играл там в карты. По мнению уголовного розыска посещение игор¬ных домов совершенно недопустимо для члена коллегии защитников. Прези¬диум Мосгубколлегии защитников с этим мнением согласился и записал в своём решении: "Основанная на низменных инстинктах человеческой приро¬ды, имеющая целью недопустимое обогащение, не обусловленное ни трудом, ни искусством,  сама по себе азартная игра является общественным злом. Основной признак её азарт, т. е. такая страсть, которая нарушает ду¬шевное равновесие игрока, овладевает им, понижая в нём чувство долга и ответственности за свои поступки... посещение игорных домов налагает известное клеймо на человека и лишает его доверия.”  Суд был, я  думаю, прав. Что бы ни говорили прогрессивно мыслящие и не страдающие комп¬лексами сограждане, но тот, кто спешит к богатству, не останется чес¬тен. Так, по крайней мере, говорят французы.
Адвокаты, конечно, люди свободной профессии и им дозволено мно¬гое. Совсем другое дело судьи, прокуроры, следователи. Здесь строгость необходима. Она гарантирует не только уважение к людям этой профессии, но и обеспечивает нормальную работу государства.



                КАЗЁННЫЙ   ДОМ


Казнить  или  помиловать?  Тюрьмы,  исправдома  и  допры.   “Праздношатательство”. Соломон  Бройде   “В  Советской  тюрьме”. Амнистии  и  “разгрузки”.  “Камерный  театр”.
Игры  и  забавы.   Конвоиры  и  надзиратели.  Московские  тюрьмы. 




Советский Союз был великой тюремной державой. Причин тому много и одна из них - традиция.
В России тюрьмы официально существуют с 1550 года, когда правил Иван Грозный. Существовало до этого, конечно, заточение в монастыре, но оно не было в полном смысле наказанием за уголовное преступление. Монастырскому заточению могло быть подвергнуто просто не угодное царю лицо. Как вид наказания тюремное заключение быстро приобретало попу¬лярность. Согласно Уложению 1648 года оно уже назначалось в сорока случаях. Было оно срочное и бессрочное. Одиночное и неодиночное. По закону от 15 июля 1887 года одиночное заключение не должно было превы¬шать полтора года. При этом в первый год три дня заключения засчитыва¬лось за четыре, а затем два дня засчитывались за три. Как наказание тюрьма назначалась на срок от двух месяцев до двух лет. Бессрочными могли быть только каторжные работы. Существовали ещё исправительные арестантские отделения. В них помещали трудоспособных мужчин сначала на срок до шести лет, потом до четырёх. Пока в местах заключения существовали телесные на¬казания, исправительный дом привилегированным лицам заменялся ссылкой в Сибирь.
Непривилегированные  люди, содержащиеся в заключении, за совершенные проступки могли быть подвергнуты следующим наказаниям: выговору, арес¬ту, лишению горячей пищи, наказанию розгами, бритью половины головы и, наконец, "закованию" в кандалы.
Много дикостей и жестокостей знали царская тюрьма и каторга. О них немало написано. И существовали эти дикости, когда в России уже сфор-мировалась интеллигенция, культурное общество. Интеллигенция, как во многом и простой народ, видела в арестанте мученика. Христос, ведь, тоже был арестантом. Причём, арестантом он был на деле, а царём на словах. Этот евангельский взгляд на арестанта дополнялся мечтами русс¬кой интеллигенции об уважении человеческой личности, стремлением к преобразованиям, навеянными гуманистами Запада и т.д. Но в то же время преступников культурные люди боялись. Идеи идеями, а страх перед зве¬рем, даже в человеческом обличии, человеку передан ещё предками  и  преодолеть  его ему не дано.
После революции места заключения уцелели, уцелело даже деление их на тюрьмы и исправительные дома. Системы Гулага ещё создано не было и осуждённые, в основном, направлялись для отбытия наказания в исправи-тельные дома. Существовали, правда, концентрационные лагеря, в которых содержались по большей части классово чуждые и социально вредные эле-менты.
Две революции: буржуазная и пролетарская здорово потрепали тюрь¬мы, но совсем их не снесли. Наверное, руководители государства учли печальный опыт Бастилии. В конце концов, зачем тюрьму сносить? В крайнем случае, можно переоборудовать в гостиницу или общежитие. Не так уж мно¬го в Москве таких крепких зданий, как Бутырская или Лефортовская тюрьмы, да и врагов у новой власти было не мало. В конце тридцатых годов, когда жительница Москвы Валентина Михайловна Пеняева-Семёнова во все¬услышание заявила: "Руководство Советской власти в своё время обещало сравнять с землёй тюрьмы и церкви, а вышло не так: церкви уничтожили, а тюрем ещё больше понастроили", власти сочли это высказывание антисо¬ветской клеветой и репрессировали её.
Валентина Михайловна, конечно, преувеличивала. И церкви не все снесли и тюрем много не настроили, больше использовали старые. Приспо¬собили под тюрьмы и монастыри. Да, тюремные здания уцелели, но не су¬ществующий в них режим. Не может хорошо быть в тюрьме, когда в стране плохо: беспорядок, отсутствие твёрдой власти, разруха. Тюрьма - ячейка нашего общества. Для кого-то она мимолётная связь, для кого-то любовь пожизненная. Одни предпочитают ей смерть, другие хотят укрыться за её стенами от превратностей жизни. Но что бы там ни было, для нормального человека она всегда страшна и отвратительна,  во-первых,  позором и, во-вторых,  тем, что лишает его возможности выбора, свободы совершения простейших поступков. Нель¬зя,  например, встать и выйти на улицу, когда захочется. Хотя, что может быть проще?
Когда в январе 1918 года комиссар по арестным домам г. Москвы Б. Тимофеев выяснял у тюремных чиновников почему их учреждения находятся в таком плачевном состоянии, то они в один голос (это были слуги царс¬кого режима) утверждали, что разруха в тюрьмах началась только с ок¬тября 1917 года, Комиссар этому не поверил. Он счёл, что все разруше¬ния "были и раньше, но, возможно, в несколько меньшем масштабе". "Раз¬рушения", нашедшие отражения в "Докладной записке об арестных домах г. Москвы", выглядели следующим образом: "Комиссариаты, совершая об¬ходы и облавы, забивают арестные дома людьми лишь по подозрению в лич¬ности. Не устанавливая личность обычным путём, они предпочитают держать в арестном доме до той поры, пока не представится возможность на сво¬боде разобраться, кто и за что задержан. В таком ожидании проходят иногда многие недели.... Забыто разделение арестованных на взрослых и несовершеннолетних.... Не будем говорить о слухах об избиениях и расс¬трелах в арестных домах, установить их до сих пор путём ревизии не удалось, да и едва ли удастся. Но, принимая во внимание общий культур¬ный уровень команды, состоящей на восемьдесят процентов из старых го¬родовых, можно с большой вероятностью поверить этим слухам.... случаи симуляции побегов и пристреливания бегущих, к сожалению, известны всем... Камеры содержатся крайне грязно... .В камере для пьяных весь пол сплошь покрыт лужей разложившейся мочи, испускающей зловоние.... В камерах нет ни матрацев, ни подушек. В баню арестованных не водят ни¬когда, белья не полагается, люди месяцами сидят на драных лохмотьях, кишат паразитами..... Пища для арестованных, как общее правило, зас¬тавляет желать не только лучшего, а хотя бы сколько-нибудь сносного. В некоторых арестных домах готовят горячее без мяса и рыбы, а в качестве единственного питательного вещества идёт в горячее жареный в расти¬тельном масле лук. Такая похлёбка выдаётся дважды в день и фунт чёрно¬го хлеба... Многие арестанты, имеющие у себя некоторые ценные вещи, продают их служителям за бесценок, чтобы те купили им еду...."
Но  и  похлёбка  из  жареного  лука  была  не  всегда.  Бывало,  что  арестанты  ничего,  кроме  соли  и  кипятка,  не  получали
Постепенно жизнь в местах заключения немного наладится. В Москве будут действовать: городской исправдом в Кривом переулке в Зарядье, Сретенский исправдом в З-ем Колобовском переулке. В Малом Трёхсвяти¬тельском ( Вузовском) переулке, у Хитровской площади, существовал Мясницкий дом заключения. Женский исправдом был создан в Новоспасском мо¬настыре (о жизни в нём рассказала в своих воспоминаниях дочь Л. Н. Толстого, Александра Львовна). Над  входом  в   этот  исправдом  были  начертаны  слова: “Преступление  искупается  трудом”.   Первый (показательный) женский исп-равдом  в  Москве  находился в Малом Новинском переулке. Теперь ни тюрьмы, ни переулка нет. На их месте Новоарбатский проспект. Экспериментально-пенитенциар¬ное отделение Института по изучению преступности и преступника содер¬жал своих подопечных на Солянке, в помещении Ивановского монастыря, в котором когда-то была заточена известная садистка и убийца "Салтычи¬ха". Трудовой дом для несовершеннолетних нарушителей находился в Си¬ротском переулке, на Шаболовке  (ныне  улица  Шухова). Существовали, конечно, Бутырская тюрь¬ма, Лефортовский изолятор специального назначения (он построен в фор¬ме буквы "К" - Катрин, в честь Екатерины II). Когда-то это была военная тюрьма. В семидесятых годах  ХIХ века в ней был возведён корпус на двести пять одиночных камер. Сокольнический исправдом на улице Матросская тишина. В нём был корпус, построенный ещё в ХVIII веке. Таганский дом предварительного заключения на углу улицы Малые Каменщики и Новоспасского переулка. Эта тюрьма имела специальный корпус на четыреста шесть одиночных камер  и  представляла  собой  довольно  мрачное  пятиэтажное  здание Существовала  в  Москве  и  тогда  Краснопресненская пересыль¬ная тюрьма, а  также  некоторые другие учреждения,  например,  такое, как  “Криминологическая  клиника”.  Здесь  изучали  преступников.   Клиника  находилась  в  Столовом  переулке,  в  помещении   бывшего  полицейского  арестного  дома.   Тогда   камеры  в  нём  были   одиночные,  теперь  в  них  находились  по  четыре   преступника.  Днём  они  работали -  клеили  пакеты,  а  в  свободное  время  шлялись  по  камерам,  которые  не  запирались. 
Следует добавить, что такие учреждения, как Таганская, Лефортовс¬кая тюрьмы,  Мясницкий дом заключения в двадцатые годы имели сельскохо-зяйственные отделения: "Лобаново", "Авдотье-Тихвинская колония" и пр.
Для государства тюрьма не роскошь.  Она позволяет ему проявить гу¬манизм там, где во времена неизвестности и борьбы не на жизнь, а на смерть, царствует казнь. Если просмотреть решения органов ВЧК в 1918 году, то в них не увидишь наказаний в виде лишения свободы. Обществен¬ное порицание и расстрел - в зависимости от классового происхождения. Было ли до тюремных сроков, когда даже лозунги бредили ожиданием кон¬ца. "Все на свои места: мировой хищник подступает к твердыням нашего социалистического отечества", "Наступает решительный час: будьте гото¬вы умереть за торжество мировой революции". Чекисты понимали, что их ждет в случае поражения. Отступать было некуда.
К. Радек, публицист и революционер, приводит слова Дзержинского, которые раскрывают взгляд на ЧК не как на орган правосудия, а как на военную организацию, перенёсшую военные методы борьбы в гражданское общество. Вот что, по свидетельству Радека, говорил Дзержинский: "ЧК - не суд. ЧК - защита революции, как Красная армия и как Красная армия в гражданской войне не может считаться с тем принесёт ли она ущерб част¬ным лицам, а должна заботиться только об одном - о победе революции над буржуазией, так и ЧК должна защищать революцию и побеждать врага, даже если меч её при этом падёт случайно на головы невинных."
Нужно совесть поставить в определённые рамки и тогда она не будет мучить. Иван Карамазов зря причитал по поводу того, что Бога нет и всё дозволено. Дело не в Боге, а в человеке. Жестокому и Бог не помеха. Он и его именем будет творить зло.
Конечно, смертную казнь придумали не в 1917 году. Она стара, как мир. Но в России с этого года перестала существовать одна из двух неп¬ременных фигур ритуала казни - фигура священника. Казнимый остался один на один с палачом. Чарльз Диккенс, в своих "Картинках с натуры" описывает Ньюгетскую тюрьму, в которой содержались и приговорённые к казни через повешение. Его потрясло тогда, что в тюремной церкви на специальную скамью смертников в последнее воскресение перед казнью сажали обречённого на смерть и произносили над ним, как над покойником, "отходную", а рядом, ещё не так давно, на скамье стоял предназначенный для него гроб.
Другой великий англичанин, Оскар Уайльд, в "Балладе Рэдингской тюрьмы" сообщает о том, что тела казнённых заливали известью и закапы¬вали в поле, после чего в этом месте три года было запрещено что-либо сеять. В балладе есть такие строки (в переводе В.Брюсова):
"И пламя извести всё гложет
 Там тело мертвеца:
Ночами жадно гложет кости
 Днём гложет плоть лица,
Поочерёдно плоть и кости,
 Но сердце - без конца!
 Три долгих года там не сеют
 И не сажают там. . . . "
Но литература литературой, а жизнь жизнью, да  к  тому  же  большинство тех, кто решал вопрос казнить, или миловать не читало ни Диккенса, ни Уайль¬да. В  России ни верхи общества, ни низы его, не очень-то ценили чело¬веческую жизнь. Не случайно, наверное, Виктор Гюго  ещё в 1829 году, когда во Франции была отменена смертная казнь, разразился  таким  пассажем: "Мы надеемся, что мерзкая машина (гильотина) уберётся из Франции. Пусть ищет пристанища у каких-нибудь варваров, не в Турции, нет, турки приобщаются к цивилизации, и не у дикарей, те не пожелают её, пусть спустится ещё ниже с лестницы цивилизации, пусть отправится в Испанию или в Россию."
Как говориться: премного благодарны! Но что поделаешь?! Из тоскли¬вой российской песни этого короткого и страшного слова не выкинешь. Согласно уложению 1649 года в России помимо повешения применялись ко¬лесование, четвертование, сажание на кол, сожжение на костре, залива¬ние горла расплавленным металлом, закапывание живого в землю. Казнь обставлялась торжественно и собирала большое количество зрителей. Па¬лачи, набираемые, в основном, из преступников, были популярными лич¬ностями. Московские мальчишки подражали им и играли в казнь.
Но ни что не вечно под луной. Ушли в прошлое времена Ивана Гроз¬ного, Бориса Годунова. у смертной казни в России стали появляться про¬тивники. Главным  же  аргументом сторонников смертной казни была жестокость преступников.  Ведь не случайно  преступники так не любят садистов,  маньяков, одним словом тех, на чьём примере всегда легко доказать необ¬ходимость применения смертной казни и, вообще, суровых мер наказания. Эти люди навлекают на преступный мир особый гнев общества и, как ре¬зультат, применение жестоких наказаний.
Бывает, правда, что жестокость становится аргументом в политичес¬кой борьбе, как это было после революции.
В ответ на слабые возражения против излишней жестокости ЧК, раз-дающиеся из своего же, большевистского лагеря, в октябре 1918 года че¬кист Петерс писал: "Пусть не плачет наша мягкотелая публика над одним или другим эксцессом при проведении в жизнь настоящей диктатуры проле¬тариата. Буржуазия мало придушена, она ждет своих союзников... На фронте не хватает лошадей, а буржуазные дамы катаются на лихачах. Ка¬валерия идёт в бой без сёдел, а их продают по сказочным ценам. На фронте не хватает автомобилей, а под флагами иностранных консулов скрывается 200 наилучших автомобилей...." Наверно здесь, всё-таки су¬ровость и решительность мер путалась с жестокостью.
Чекиста Ивана Жукова возмутила статья М. Ольминского в "Правде" за 8 октября "О Чрезвычайных Комиссиях" и вот что он писал в редакцию "Еженедельника ЧК": "Когда Чрезвычайная Комиссия начала ловить и ист¬реблять пачками всех хулиганов и бандитов, воров и грабителей, конт¬рреволюционеров, спекулянтов, взяточников и т. п. в это самое время наш милый товарищ Ольминский кричит: "Позвольте, разве так можно! Нуж¬но обязательно нормы выработать!"  (Ольминский, кстати, говорил: “Можно  быть  разных  мнений  о  терроре,  но  то,  что  сейчас  творится,  это  не  террор,  а  сплошная  уголовщина.”) Товарищ Ольминский, если очень Вам желательно всё делать по норме, то будьте добры, сядьте и вырабатывай¬те Ваши милые нормы, преподнесите их на тарелочке готовенькими. В это время, пока Вы займетесь выработкой норм, бандиты, контрреволюционеры и т.п. свора возьмёт Вас голыми руками за горло без всякой нормы и бу¬дет Вас и нас душить, пока всех не передушит....Когда наши тов. интел¬лигенты кричат о нормах, то невольно навязывается мысль - вот так "коммунисты"! Кажется, что это писали бывшие милые товарищи Авиловы, Мартовы, Сухановы и их братья. Нужно сказать прямо и открыто языком рабочего, что интеллигентам нечего стало делать, всё переговорили и всё переписали, не с кем стало вести полемику..."("Еженедельник Чрез¬вычайной комиссии"№ 3 за 1918 год).
Написано от души. Наверное, и своя доля истины имеется. Человеку присущи обычно две реакции на случившееся: эмоциональная и, так ска¬зать, "по размышлении зрелом". У многих эмоциональная остаётся единс¬твенной. Она может быть правильной, или нет, но когда она выражается в коротких восклицаниях: "уничтожать! расстреливать! вешать!", то не грех заставить себя в этот момент спокойно поразмышлять и постараться посмотреть на случившееся со стороны и, может быть, даже из будущего. Сейчас об этом, наверное, легко говорить, а тогда, когда окружающие тебя так не думали и ты со своими обдумываниями волей-неволей мог по¬казаться им контрреволюционером, лучше было не заниматься философией, а действовать в рамках "революционной совести". Заставить думать всех в роковые минуты истории задача непосильная живущим на земле.
Кто сейчас может сказать заслуживали ли расстрела все шестьсот человек, поставленных к стенке по решению Ревтрибунала с 22 мая по 22 июня 1920 года? "Известия" сообщали, что шестеро из них были расстре¬ляны за шпионаж, тридцать восемь - за измену и переход на сторону вра¬га, пятнадцать - за невыполнение боевого приказа, сорок пять - за восстание и сопротивление воинским частям, двести семьдесят пять - за дезертирство и саморанение, девяносто девять за бандитизм и мародёрс¬тво, тринадцать было расстреляно за буйство и пьянство, остальные за различные уголовные преступления. Конечно, преступление преступлению рознь. За шпионаж, например, иногда привлекались те, кто просто пере¬ходил границу в поисках куска хлеба или с целью перепродажи какого-ни¬будь барахла, чтобы прокормиться. Вот пример: в Москве жило семейство Лёвшиных, тульских помещиков. Было у них имение и на Кавказе. Управля¬ющим домами Лёвшиных в Москве был Мазанов, а имением на Кавказе - Франке. Последний вместе с Жуковым, возившим за плату на Кавказ почту, в начале июля 1918 года, повёз на Кавказ деньги Лёвшиным, находившимся в своём имении с августа 1917 года. По дороге к ним ещё пристала Воро¬нова - она ехала на Украину за мукой. Ехать одной ей было страшно. Отъехали они не далеко. Вскоре их задержали чекисты. Обнаружили круп¬ные суммы денег и заподозрили в шпионаже, а может быть решили просто деньги изъять, сказать теперь трудно. Началось следствие. ВЧК выдала чекисту Фридману, проводившему расследование, "ордер". Выглядел он так:

                ОРДЕР годен на одни сутки
Поручается товарищу Фридману произвести обыск, выемку документов и книг, наложение запрета и ареста на товары гр.гр. Воронову и Мазано¬ва. В зависимости от обыска задержать граждан... Воронову и Мазанова. Реквизировать или конфисковать его товары и оружие.
Председатель комиссии
 
                Ф, Э, Дзержинский (подпись)
               
                июля 26 дня секретарь
Обвинение в шпионаже вскоре отпало. В заключении по результатам расследования следователь написал :"Выше обозначенные граждане, обвиня-емые в шпионаже, безусловно никакого отношения к шпионажу не могут иметь потому, что все означенные граждане мало знакомы с политикой и никто из них в политических вопросах не разбирается, а потому их в этом отношении можно оправдать.... За провоз денег на Кавказ я и пред¬лагаю оштрафовать обоих граждан конфискацией всех отобранных денег, но другой вины за Франке и Мазановым не вижу. Воронова женщина служащая и я не могу предположить, чтобы она могла быть причастна к шпионажу, что подтверждает то, что она ничего не знала куда едет Жуков с какими це¬лями и сама она в политических вопросах ничуть не разбирается. Ехала Воронова за мукой, в чём шпионажа не вижу", 16 сентября 1918 года Мос¬ковский окружной суд освободил "под поручительство в сумме одной тыся¬чи рублей" Жукова, Франке и Мазанова. Была освобождена и Воронова.
Помимо шпионажа были и другие тяжкие преступления. В частности, существовало понятие "технической контрреволюции". Выражалась она в повреждении механизмов, хищении бумаг из учреждений, шифров и т.д.
Смертная казнь в то время грозила, как правило, агентам охранки и царским тюремщикам, замеченным в жестоком обращении с заключёнными. В мае 1926 года был расстрелян по решению коллегии ОГПУ Александр Нико¬лаевич Даль, помощник начальника Зерентуйской каторжной тюрьмы ("Нер¬чинская каторга") за жестокое обращение с каторжниками. И в царских тюрьмах камеры были забиты выше нормы, случались самоубийства и избие¬ния заключённых охранниками. Это не забывалось.
Но хватит о грустном.  Случались  ведь  преступления  поменьше, а  то  и  совсем  малюсенькие.   Посадить  в  тюрьму,  например,  могли  обвинив "в уголовном прошлом", как это случилось в 1922 году с Васильевым Н. В., задержанным на Сухаревке.   При  “старом  режиме”  он был судим за  кражи  в 1894, 1895, 1898, 1903, 1905, 1911 и 1915 г.г.  В 1919 году его помес¬тили в концентрационный лагерь. В 1922 году задерживали за пьянство и игру в карты. Следователем в отношении него сделано следующее заключе¬ние: "Учитывая, что Васильев имеет восемь судимостей и четыре привода, без определённых занятий и места жительства, и является социально опасным для трудящихся, а по сему полагал 6ы: Васильева изолировать от общества", Из этого следует сделать вывод, что судимости за уголовные преступления, приобретённые до революции, своего значения не утратили. Не утратили отрицательного к себе отношения бродяжничество и проститу¬ция. Первое даже приобрело новое название:  "праздношатательство",  его  мы  заимствовали   у  древних  римлян.  Там  праздношатающихся  называли  ардальонами.  Таких  ардальонов в Москве было немало  и  это  естественно: в деревне жилось плохо, в городе не было работы. Люди искали возможность прокормиться  и  попадали  в  тюрьму.
Какой  же  была  эта  тюрьма  послереволюционных  лет  в  Москве?
Копаясь  в  каталоге   Библиотеке имени В. И. Ленина я   случайно наткнулся на книги  С.О. Бройде "В советской тюрьме", "В сумасшедшем доме", "Фабрика человеков" и другие.
Если  верить  Бройде,  обвинённому   впоследствии  в  плагиате  и  использовании  чужих  литературных  трудов, он в 1920 году, как меньшевик, был арестован и шестнадцать месяцев провёл в московских тюрьмах и Институ-те судебной психиатрии имени профессора В. П. Сербского.   Арест,  надо  сказать, не прошёл для него даром, Бройде потянуло в литературу и он оставил редкие для такого жанра оптимистические воспоминания о пре¬бывании в советской тюрьме тех лет. Его книги о московских местах заключения,  стали популярными. В своё время их издавали отдельными тиражами, печатали в газетах, журна¬лах.
Обратимся  к  книге  "В Советской тюрьме". В ней автор описывает, как попал в Бутырскую тюрьму "с корабля Чеки", т. е. с Лубянки. Тюрьма произвела на него солидное впечатление. Прежде всего, произвели впечатление четыре массивные башни: Полицейская, Пуга¬чевская (в ней когда-то содержался Емельян Пугачев), Часовая и Северная. Первые две  являлись  карантинными. В них арестанты высиживали первые две недели после ареста,  чтобы  не  занести  какую-нибудь  заразу  в  тюрьму. Северная башня  была тогда необитаемой, а в Часовой содержались анархисты. Во дворе, посередине красного тюремного четырёхугольника стояла белая церковь. На первом этаже тюрьмы находилась кухня, а над ней т. н. "прачечная". Здесь содержалось до ста женщин. В тюрьме имелась больница. Её называли "околоток". Инфекционных больных обслуживали анархис¬ты. Камеры в "околотке" не закрывались ни днем, ни ночью. Вообще в то время в Бутырской тюрьме содержались большей частью политические, а также те, кто совершил преступления по должности. Среди политических было немало коммунистов, не согласных с курсом, проводимым их партией. Камеры, в которых сидели коммунисты, находились в тринадцатом коридоре и поэтому этот коридор называли "коммунистическим". Бывало коммунисты пели всем хором "Мы жертвою пали", "Интернационал" или "Смело, товари¬щи, в ногу", а в другой раз можно было увидеть как полковник царского генерального штаба, делал в “коммунистическом” коридоре военные обзоры войны с Польшей. В тюрьме находилось немало культурных, грамотных лю¬дей: учёных, артистов, литераторов. Тюрьма становилась университетом не только жизни. Неграмотные могли слушать лекции учёных, а учёные - выполнять грязную работу. Бройде видел, как товарищ министра народного просвещения царского времени чистил уборную и выносил вёдра с мусором. В 1922 году здесь же сидел Прохоров, отец которого был хозяином текс¬тильной фабрики ("прохоровской мануфактуры"). Он сошёл с ума и умер в психиатрической больнице. Об этом пишет в своей книжке Сайд Курейша (о нём будет сказано ниже). Курейша сообщает также, что второго брата Прохорова он встретил на Соловках.
В Бутырской тюрьме находилось более ста поляков. Им отвели от¬дельный коридор. Они вывесили в нём свой герб, открыли театр, в кото¬ром ставили пьесы на польском языке. Короче говоря, создали свой обо¬собленный мир со своим языком, обычаями и порядками. Других обитателей тюрьмы это возмутило, они устроили скандал, стали поляков бить. В ре¬зультате польской тюремной республике пришёл конец.
Рядом с “коммунистическим” тринадцатым был четырнадцатый коридор. В нём сидело не мало евреев.   При наступлении какого-нибудь религиозного праздника одна из камер превращалась в синагогу. "Надо было видеть, - писал Бройде, - тот азарт, то надрывное рыдание, которое возносилось в молитвах еврея¬ми. "Ссудный день" в тюрьме для верующих евреев превращался в  обращение  к богу о пощаде. В этот "скорбный" по ритуалу день богом решались судьбы людей, т. е. от него исходили в чеку приказы об ордерах на сво¬боду. Это могло показаться смешным, но как часто слышал я именно такую примитивно построенную молитву. В "еврейской" камере десяток-другой молящихся составлялся из малокультурных ортодоксальных евреев. Над ни¬ми зло, открыто издевались евреи-интеллигенты. За это их бесцеремонно на время молитвы выталкивали из временной синагоги.
Православным священникам из заключённых давали  возможность устра-ивать служение в тюрьме,  в  коридорах.Служили они и всенощные.
В тюрьме существовал театр. Бройде стал его главным режиссёром. Поставил "Дни нашей жизни" Леонида Андреева, В спектакле прини¬мали участие и мужчины, и женщины. Арестанты были благодарными зрите¬лями. Люди тянулись к искусству.
В книге "Фабрика человеков" (так именуется тюрьма), написанную не Бройде, а, согласно "Словарю псевдонимов", Игорем Силенкиным, автор, отбывал наказание в Таганской тюрьме и руководил там самодеятельным театром. Спектакли ставились в тюремном клубе, под который была отдана церковь, стоящая рядом с тюрьмой в Малых Каменщиках. Зрительный зал был рассчитан на триста человек. Помимо двадцати мужчин в нём играли женщины - соучастницы бандитов, хозяйки квартир ("хаз"), проститутки. В тюремном клубе шли спектакли и концерты, поставленные не только си¬лами самодеятельности, но также профессионалами  московских  театров: Малой оперы ("Кар¬мен"), Еврейского, Украинского. Выступали в нём Шаляпин, Москвин и дру¬гие прославленные артисты. 
И,  вообще, демократические  порядки  в  советских  тюрьмах  двадцатых  годов  были  гордостью  работников  МВД.   В  разговорах с  журналистами   они  непременно  отмечали,  что   в  них  не  бреют  голов, нет  колпаков  и  серых  халатов  с  бубновыми  тузами,  нет  карцеров  и  лишения  горячей  пищи,  что  в  них    предоставляют  отпуск  заключённым,  вставшим  на  путь  исправления  и  т.д.
Вернёмся  теперь  из  Таганки  в Бутырку.  Соломон Оскарович описыва¬ет концерты "на карантине", которые  давали вновь поступившие заключённые, имеющие вокальные способности. Особенно шумным успехом пользовались профессиональные певцы, которых превратности судьбы заносили в тюрем¬ные стены. Певцы становились на подоконник карантинной башни, просовы¬вали голову сквозь решётку и пели. Окна камер, выходящих во двор, об¬лепляли заключённые. Они тихо слушали и громко аплодировали, чем радо¬вали артистов, не все из которых были избалованы таким успехом, какой им дарила тюрьма.
Помимо самодеятельного драматического театра, пения, среди заклю-чённых, прежде всего, конечно уголовных, процветала чечётка. Каждый уважающий себя налётчик умел её отбивать. Наряду с татуировкой она бы¬ла его непременным атрибутом. В тюремных камерах можно было слышать, как блатные разучивают, перенятые ими друг у друга, новые коленца мод¬ного танца. Если любовь к чечётке была присуща по большей части прес¬тупникам, так сказать, активного действия: налётчикам, хулиганам, то преступникам, использующим в своей деятельности интеллект: мошенникам, аферистам были ближе куплеты, рассказы, байки. Активной творческой жизни в тюрьмах способствовало то, что по распоряжению В. И. Ленина от 30 июня 1920 года проведение культурно-массовой работы в тюрьмах было поручено наркомату просвещения, а нравы в этом наркомате были мягче, чем  нравы  в наркомате внутренних дел. Правда, и в последнем ещё не сформиро¬валось той суровости, о которой мы привыкли слышать.
В двадцатых годах в Москве издавался журнал "Тюрьма". В опублико¬ванной в нём "Исповеди" бандита "Культяпого", возглавлявшего банду "ткачей" и выданного муровцам своим соратником по кличке "Архиерей", были такие слова:
"На воле жил я - бить учился
В тюрьму попал - писать решился
Вот вся история моя....
Я - молодой бандит народа,
Я им остался навсегда.
Мой идеал - любить свободу
Буржуев бить всех, не щадя.
Меня учила мать-природа
И вырос я среди воров
И для преступного народа
Я всем пожертвовать готов.
....Я рос и ждал, копились силы
И дух вражды кипел сильней
И поклялся я до могилы
Бороться с игом нэпачей."
В этом стихотворении интерес преступника совпал с классовой нена¬вистью строителей новой жизни. Может быть, такие совпадения в какой-то степени способствовали тому, что длительное время, почти всё второе десятилетие, меры наказания уголовным преступникам были не столь суровы, ведь большинство их имело пролетарское происхождение.
В ноябре 1923 года бандиты ограбили квартиру нэпмана на Пречис¬тенском бульваре и были схвачены на месте преступления. Один из них, Спасокукотский, интеллигентный молодой человек, сын врача и студент юридического факультета на суде развивал теорию о том, что нельзя гра¬бить государственную собственность, что же касается частной, то она может быть экспроприирована в зависимости от относительной полезности её обладателя. Психиатры признали Спасокукотского психически больным, и суд направил его на принудительное лечение. Им почему-то показались странными рассуждения подсудимого о дозволенности ограбления обладате¬лей частной собственности.
Вообще же нередко классово чуждые элементы: нэпманы, чиновники, довольно неплохо устраивались в тюрьмах. В 1923 году комиссия во главе с членом Президиума ЦКК (Центральной контрольной комиссии ЦК ВКП/б/) Сольцем, проверила дела на лиц, находящихся в московских тюрьмах. Ко¬миссия сделала такой вывод: "Карательная политика народных судов не имеет классового направления... Даже в тюрьмах взяточники, нэпманы имеют все привилегии (преимущества): они отпускаются на работы в уч¬реждения, заходят к себе на квартиру повидать семью, хорошо питаются",
Из книг  Бройде  мы узнаём о том, что в Лефор¬товской тюрьме автора использовали в качестве агента по снабжению стройматериалами. Днём он ходил по делам, а ночевать возвращался в тюрьму. В книге описывается случай, когда он, придя вечером в тюрьму, долго не мог попасть в неё, т. к. дверь была закрыта и никто не откры¬вал. Конечно, не всем так везло. Может быть, сказалось особое обаяние мемуариста, а может быть, к тому были иные причины? Не знаю.
Вспоминаются в связи с этим слова А. И. Герцена о тех, кто не пользуется в России привилегиями: "Чтоб знать, что такое русская тюрь¬ма, русский суд и полиция, для этого надобно быть мужиком, дворовым, мастеровым или мещанином... с такими полиция не церемонится: к кому мужик или мастеровой пойдёт жаловаться, где найдёт СУД?"
Пройдут десятилетия и таже невесёлая мысль придёт к поэту Иосифу Бродскому, отбывавшему ссылку в наших северных краях.
У населения тюрьмы были свои, тюремные интересы. Прежде всего, тюрьма жила слухами об амнистиях, о "разгрузках" - такие проводились в двадцатые годы,
Амнистию ждали по случаю "Кровавого воскресения" - девятого янва¬ря, по случаю годовщины Февральской революции, международного дня ра¬ботницы (8 марта), дня парижской коммуны, по случаю первого мая, в ию¬ле ждали амнистию в связи с годовщиной образования СССР, в августе - потому, что  прошлая амнистия была в августе, а в ноябре - по случаю годовщины Октябрьской революции,
Если амнистию ждали, в основном, по праздникам, то "разгрузку" ждали постоянно. Тогда в тюрьмах количество арестантов не было секре¬том. Число их официально вывешивалось на специальных досках, да и те заключённые, что работали в канцелярии тюрьмы, знали о количестве в ней зэков. С увеличением их числа надежда на "разгрузку" возрастала. Тюрьма радовалась каждому новому заключённому. Чем больше - тем лучше: росли шансы выйти на свободу по "разгрузке".
В ожидании амнистии или разгрузки надо было как-то коротать вре¬мя. Читать любили немногие. Большинство интересовалось разве что су¬дебной хроникой в газетах. При этом жалели и воров и бандитов. Когда же узнавали о том, что легко отделался какой-нибудь заворовавшийся чинов¬ник - возмущались: "Расстрелять надо было гада!"
В тюрьме был свой "театр для себя", ведь заключённые любили шут¬ки. Лев Леонтьев в книге "Заключённые", вышедшей в 1927 году, описыва¬ет, в частности, такой розыгрыш:
"Какой-нибудь заключённый ожидает освобождения: то ли срок ему подходит, то ли ждёт он помилования, отмены приговора. Человек, ес¬тественно, нервничает. Позабавиться за счёт этой нервности и не очень уравновешенной психики нервничающего - нетрудно.
Разыгрывающие входят в соглашение с кем-нибудь из заключённых другой камеры, имеющих право хождения по коридору, чтобы он в нужный момент, когда надзиратель чем-нибудь занят, подошёл к волчку (глазок в двери камеры-авт.) и под видом "начальства" "вызвал на свободу" наме¬ченную жертву.
Тем временем жертва обрабатывается.
Как только кому-нибудь удавалось под тем или иным предлогом выйти в коридор, он по возвращении в камеру сообщал - так, между прочим, не глядя на жертву, чаще всего даже вполголоса:
- А Фирсова-то (к примеру, фамилия жертвы) сегодня на свободу! Сейчас из канцелярии приходил один, справлялся: здесь он?
Фирсов, разумеется, вскакивает, как ужаленный:
- Что? Что ты говоришь? Кто справлялся?
- Да там, один. Чёрт его знает, кто он! В форме,...не знаю...
- Ну?!
- Ну спрашивал! Фирсов, говорит, здесь?
- Ну?
- Что "ну"?...Спрашивал, говорю!
- Да говори ты, чёрт собачий, чего спрашивал?
- А я не знаю. На свободу, говорит, что ли...
- Да что он говорил?
- Да отстань ты от меня, сволочь паршивая! Чего пристал! Говорил! Кому говорил? Сказал тебе - не знаю, значит, не знаю!
И отойдёт, и больше от него слова не добиться. Но почва подготов¬лена. Фирсов ждёт. Напряжённо ждёт.
Вдруг где-то хлопнула дверь на коридоре, кто-то подходит к каме¬ре, открывается волчок, - один глаз только видно, - и этак начальст¬венно:
- Фирсов здесь?
- Есть! Есть! - поспешно отзывается Фирсов.
- Как имя!
- Иван
- Отчество?
- Петрович
- Он самый! Ну, собирайся с вещами! На свободу!
Волчок "пока" закрывается. А Фирсов спешно собирает своё барахло, рассеянно благодарит искренне радующихся за него товарищей, дарит со¬седу ложку - взять её с собой - дурная примета. Раздаёт всё, что ему лишнее на свободе и, "не в себе" от радости, ждёт. Вот-вот загремит дверной засов и -
- Фирсов, на свободу!
Но время идёт, а сакраментальная фраза не раздаётся.
Товарищи, между тем, подзадоривают:
 -Стучи, Фирсов, в двери! Что это они тебя, паразиты,маринуют?
Фирсов не выдерживает, стучит. Подходит коридорный надзиратель.
- Что надо?
- Да вот меня, Фирсова, вызывали на свободу!-
Фирсова? Понятия не имею! Никто тебя не вызывал! И волчок захлопывается, а в камере дикий хохот: - Купился!
Но Фирсов "купился" твёрдо. Теперь он не верит, что его попросту разыграли. И мечется, бедный, между правдой и ложью, не зная, где од¬на, где другая. И ждёт. Ждёт до горького разочарования, до бессильных, не редко, слёз втихомолку, после вечерней поверки, когда всякая надеж¬да должа рухнуть".  Бывали шутки злые  и примитивные. Жертвами их часто  становились спящие сокамер¬ники. Вставят такому между пальцами ног кусочки бумаги и подожгут. Спящий от боли проснётся, начнёт крутить ногами, как будто на велоси¬педе едет. Эту "шутку" так и назвали "велосипед".
Или ещё: свяжут двух спящих за ноги или за другие, сугубо мужские, части тела, а потом ка-ак гаркнут у них над ухом. Те от испуга вско¬чат, да тут и завизжат от боли и, не поняв что произошло, начнут тузить  друг друга.   Вставляли ещё в нос "пфимфу" из ваты и поджигали. Спящий набирал полную грудь вонючего дыма, задыхался, кашлял под общий хохот сокамерников.
Издевались и над не спящими. "Рубили банки": оттягивали кожу на животе и били по оттянутой коже ребром ладони. Ручки у тюремных садис¬тов были крепкие, так что после второго удара могла появиться кровь. Была ещё такая дурацкая игра: "загибали салазки", т. е. закидывали но¬ги кверху да так, что не всякий позвоночник выдерживал.
Поскольку иметь ножи заключённым не разрешалось, играли с ложками. Несведущего новичка клали на нары, оголяли живот и "палач", плюнув ему на живот, растирал слюну, а потом с криком: "Поддержись, ожгу!" сильно бил по этому месту ложкой. "Шутили" с новичками и так: положат под одеяло с головой, а потом бьют по голове ложками, предлагая уга¬дать - кто ударил.
 Существовала также игра "Выбор старосты". Начиналось всё с крика: "Долой старосту! Давайте нового выбирать!" После этого каждый писал записку с именем нового старосты и вкладывал в согнутый локоть. Всем завязывали глаза, в том числе и новичку. Он подходил и зубами вытаски¬вал записку. Одна из них не поддавалась. Тогда новичок срывал повязку и видел перед собой половой член сокамерника. Член подбирали обычно наиболее убедительный.
"Развлечения" эти описывал ещё знаменитый российский тюрьмовед М. Н. Гернет в книге, названной им "В тюрьме". Что же касается старост, то таковые существовали ещё в дореволю¬ционных тюрьмах. Обычно их выбирали из т. н. "Иванов", т. е. закорене¬лых бандитов и делали они всё, что хотели. В 1915 году вышло распоря¬жение о том, что администрация может назначать себе помощников из зак¬лючённых для раздачи продуктов, приёма прошений и пр. После революции, ветры которой подули в тюремные щели, возникло даже самоуправление заключённых. Снова стали командовать "Иваны". Но в ноябре 1920 года появилось "Положение об общих местах заключения в РСФСР", которым вво¬дилась должность "дежурного по кухне". Заключённые назначались дежур¬ными по очереди. Они принимали продукты для кухни от кладовщиков. Это делалось ещё и для того, чтобы не было разговоров о том, что тюремное начальство обкрадывает заключённых.
Исправительно-трудовой кодекс, вышедший в 1924 году, позволял вы¬бирать дежурного из заключённых "высшего разряда", т. е. наиболее соз¬нательных и заслуживающих доверие. Согласно кодексу заключённые могли выбирать и культурно-просветительскую комиссию из лиц пролетарского происхождения. В августе 1925 года стало действовать "Положение о культурно-просветительной помощи в местах заключения". На основании него в тюрьмах появились камерные и коридорные культурники.
Камерные культурники избирались по одному на каждые пятнадцать заключённых, коридорные - по одному на коридор. Список избранных ут¬верждал начальник тюрьмы. Собирались культурники не реже двух раз в месяц на совещание, имея на нём право совещательного голоса. Заседала комиссия культурников под председательством заместителя начальника тюрьмы по учебно-воспитательной работе. В обязанности культурников входило получение и раздача газет и книг заключённым, проведение с ни¬ми бесед по поводу прочитанного, вовлечение заключённых в работу мас¬терских, надзор за санитарным состоянием камер и коридоров и т. д.
Культурная работа в тюрьмах не ограничивалась чтением газет и постановкой спектаклей. Например, заключённые Лефортовского изолятора в 1931 году совершили экскурсию на пароходике по Москве-реке.
У Таганского домзака прохожие нередко могли видеть, как заключён¬ные подметали тротуар и поливали его из лейки.  Картинка была довольно миленькая. 
В  Сокольническом  исправдоме  двери  камер  не  запирались  и  можно  было   ходить  из  одной  в  другую. 
Вообще в двадцатые годы можно было услышать или прочесть в журна¬ле такие ,  полные  гуманизма,  мнения учёных, как например: "свидание через решётку - это мучительство!", что заключённых надо воспитывать по-разному, в зависи¬мости от их преступных наклонностей и т. д. В конце двадцатых в рацио¬не заключённых, хотя бы и формально, а то и на деле, бывало мясо. Вот, например, рацион колонии ОГПУ на второе января 1928 года: хлеб - 520 граммов, мяса - 100 граммов, картофеля - 150 граммов, капусты - 100 граммов, гречневой крупы - 100 граммов, масла - 20 граммов и соли - 25 граммов. Было так не всегда. Обычной едой была т.н. "баланда".
В 1928 году в Москве открылась выставка изделий, выпускаемых си¬лами заключённых. Заключённые делали мебель, фотоаппараты, чернильные приборы, ткали ткани, создавали станки и приборы, доили коров, выращи¬вали овощи и фрукты и, вообще, чего только не делали на зависть, ос¬тавшимся на свободе, их нечистые ручки.
Но ничего им не помогало. Власти всё больше смотрели на них не как на падших и заблудших, а как на волков из чужой, враждебной стаи.
Нарком юстиции Н. Крыленко, например, настаивал на том, что прес¬тупников следует изолировать от общества и после отбытия ими наказа¬ния, направляя в ссылку. Суровые мнения по поводу ужесточения режима в лагерях и тюрьмах постепенно всё больше и больше стали преобладать в коридорах власти.
В 1929 году были ликвидированы изоляторы спецназначения и введена следующая система мест заключения: " а) дома заключения для подследс-твенных и пересыльных, б) колонии (открытые и закрытые), в) дома зак¬лючения для срочных заключённых и г) исправительно-трудовые лагеря.
Созревала система Гулага. В тюрьмы и лагеря стало больше попадать озлобленных ожесточённых людей, потерявшихъ всякую почву под ногами. Жизнь за решёткой, за колючей проволокой они начинали воспринимать как новую и неотвратимую свою судьбу. Становилось меньше театра, меньше  хора, а больше чифира и карт.
Существовали в тюрьме (впрочем, как и всегда) свои неписанные пра¬вила. Люди, живя "на воле", могут не знать, что делается у соседей по квартире. Тюрьму, какой бы большой она ни была, новость облетает с быстротой молнии. Передать кому-то, что кто-то "скурвился", ко¬му-то нельзя доверять,  что кто-то объявил голодовку или о чём-то дру¬гом   было  необходимо любой ценой.
Главное развлечение заключённых - карты. Иметь их заключённым, конечно, не полагалось. Доставать их с воли было хлопотно, да и могли отобрать надзиратели. Карты делали сами. В книге "Заключённые" Лев Ле¬онтьев описывает процесс их изготовления: "При помощи "клейстера" из хлеба и воды, склеивается несколько кусков бумаги, чтобы карты были поплотнее. Затем эти плотные листы аккуратно разрываются, а если есть нож - разрезаются на части, соответствующие величине обыкновенных иг¬ральных карт. Тем временем из той же бумаги изготовляется трафарет в один знак каждой масти - черва, бубна, трефа, пика.....из микроскопи¬ческого кусочка химического карандаша, разведённого в воде, изготовля¬ется краска....При помощи трафарета на карты наносится необходимое число знаков в том же порядке, что и на обыкновенных картах.... Фигуры изображаются условно: вместо рисунка короля, дамы, валета - ставятся в надлежащем месте начальные буквы "К", "Д", "В" и карты готовы
Конечно, тюрьма есть тюрьма, но всё же можно сказать, что в то время она ещё не была адом (хотя, как понимать это слово). Да и сроки, унаследованные новым порядком от царского режима, за уголовные прес¬тупления не угнетали. Иметь десять-пятнадцать судимостей ("хвостов") - такую роскошь могли себе позволить даже молодые преступники. Сроки на¬казания за многие преступления исчислялись месяцами. В этом, сказыва¬лось не только невозможность содержания под стражей большого количест¬ва заключённых (ими, действительно, были забиты арестные дома (тюрь¬мы). На 21 мая 1923 года в них содержалось 2186 человек вместо поло¬женных по штату 969 и исправительные дома, в которых вместо положенных 4504 заключённых содержалось 4909), но и снисхождение к большинству уголовных преступников как к элементам не чуждым пролетариату в клас¬совом отношении. К тому же, как уже было сказано, смягчению тюремных нравов способствовало и унаследованное от царского режима представле¬ние о сроках наказаний. Например, согласно статье 169 Устава "О нака¬заниях, налагаемых мировыми судьями" царского времени за обычную кражу полагалось наказание не свыше шести месяцев, а за нарушение обществен¬ной тишины (хулиганство), по статье 38 - арест до трёх месяцев. Заклю¬чённые, приговорённые к столь кратким срокам, смотрели в будущее с оп-тимизмом, а работников тюрьмы не очень-то заботило их перевоспитание.
В 1926 году начальник Главного управления мест заключения Москвы Ширвиндт информировал московское руководство о том, что сорок процен¬тов заключённых осуждено на срок до года лишения свободы. В частности, при проверке в Сретенском домзаке оказалось значительное число лиц, осуждённых на срок от двух - трёх недель до трёх - четырёх месяцев.
Поскольку краткие сроки лишения свободы никого не исправляли и никого не устрашали, а заключённые лишь даром поедали государственный хлеб, судьям в начале двадцатых годов была дана установка: суровые ме¬ры и репрессии применять в отношении классовых врагов и деклассирован¬ных преступников-профессионалов. В отношении же социально неустойчивых элементов в максимальной степени развить практику замены кратких сро¬ков лишения свободы иными мерами социальной защиты, главным образом принудительными работами без содержания под стражей.   Были   работы  “по  специальности”,  а  был  и  “грубый  физический  труд”.     Среди  наказаний,  не  связанных  с  лишением  свободы,  были  и  такие  как  общественное  порицание,   понижение  по  службе  и  даже  перевод  из  одного  города  в  другой.  Во  времена  существования  “трудовых  армий”   такое  решение  суда  было  вполне  допустимым.   
В принудительных работах оказались свои сложности. Известно, что в те времена была большая безработица, люди, ничем не опороченные, ме¬сяцами ждали работу, состоя на учёте на бирже труда, а осуждённые к принудработам устраивались на работу без всяких проблем и только про¬центы с заработка выплачивали. Это ли не стимул для совершения незна¬чительных преступлений? Осуждение преступников, таким образом, ставило их в привилегированное положение перед безработными не совершившими ничего противоправного. К тому же, согласно существующему положению, исправительные работы могли заменяться штрафом, да ещё в рассрочку. Бывали случаи, когда осуждённых направляли для отбытия наказания в ма¬газин, где они работали, или который им принадлежал. Допускалась заме¬на осуждённого к исправительным работам другим лицом, например, родс¬твенником, или просто нанятым.
Закон от 17 июня 1928 года был призван положить конец всем этим безобразиям. Согласно ему, лицам, отбывающим исправительные работы, платили только десять рублей в месяц. Желающих устроиться на работу с помощью приговора стало меньше.
Безработица толкала людей не только в суд, но и прямо в тюрьму. Как-то в 1925 году к двум неделям ареста был осуждён некий Бобылев. (А надо сказать, что и тогда замена осуждённого к лишению свободы другим лицом не допускалась) Приговор был исполнен, а Бобылев продолжал хо¬дить на работу. Стали поговаривать о раздвоении личности. Потом-то оказалось, что вместо осуждённого Бобылева, в арестном доме находился безработный Бастрыгин. Боясь из-за ареста потерять работу, Бобылев поп¬росил его отсидеть за него срок за определённую плату. Бастрыгин с удовольствием согласился. Не знаю сидел ли он при Александре III - "миротворце", при Николае II - "кровавом", при Керенском, но то, что он сидел при НЭПе и не за себя, а за другого, как старик Фунт в "Золо¬том телёнке", - бесспорно.
Своеобразие времени сказывалось не только в тюремном режиме. Его можно обнаружить и в конвоировании арестованных. Надо сказать, что ав-томобильным транспортом в начале, да и в середине двадцатых годов наши исправительные учреждения наделены не были. Заключённых водили по го¬роду в сопровождении конвоя. Бывали при этом случаи побегов заключён¬ных, а бывало, что и конвоир терял арестованного.
Особенно отличался своими потерями милиционер 49 отделения мили¬ции Расщупкин. Как-то, в начале 1925 года, он конвоировал в тюрьму другого милиционера - Савостьянова и по дороге потерял его (наверное, просто отпустил под честное слово) Правда, на следующий день Савость¬янов нашёлся. В другой раз Расщупкин зашёл с конвоируемым в столовую пообедать "по-товарищески". Выпили, поговорили и Расщупкин так рас¬чувствовался, что отпустил арестанта домой. Тот, как говорится, ушёл и не вернулся. Ещё один интересный случай произошёл с Расщупкиным, когда он "прозевал" двух малолеток, которых сопровождал в исправдом. Не дол¬го думая, Расщупкин уговорил двух беспризорников назваться именами бег¬лецов и доставил их в исправдом. Когда самозванцы поняли, где находят¬ся, то подняли крик и назвали свои настоящие имена. Расщупкину, к счастью, вскоре удалось найти беглецов и доставить их в исправдом. Милиционер Макаров конвоировал в Волоколамский исправдом Тихомирова и Милютину, осуждённых к десяти годам лишения свободы. Милютину сдал в Новинский исправдом, а с Тихомировым отправился бродить по го¬роду. Заходили в чайные, к знакомым Тихомирова. Наконец Макаров отпус¬тил Тихомирова на базар, откуда он не вернулся. Правда, через некоторое время Тихомиров нашёлся. Макаров за халатность был осуждён на три ме¬сяца ареста.
Вообще конвоиры были ребята простые. Старых конвоиров, надзирате¬лей, охранявших царские тюрьмы, расстреливали, в лучшем случае сажали. Им не могли простить жестокого обращения с заключёнными. (Правда, кое-кому удалось пристроиться и при новой власти: бывший начальник Ку¬тамарской, а потом Зарентуйской тюрем Ковалев, например, одно время за¬ведовал, скрыв своё прошлое, концентрационными лагерями, но таких было немного.)
Новые конвоиры и надзиратели были душевнее, по крайней мере, к своему брату, пролетарию. Например, компанию надзирателей из Таганского дома заключения можно было часто видеть в пивной "Стенька Разин" на Таганской площади. Они проводили там свободное от дежурства время за дружеской беседой. Как-то раз,  17 июля 1926 года среди бела дня к их компании подошла жена одного из надзирателей (его в компании не было) и поинтересовалась, где находится её муж. Это назойливое лю¬бопытство так возмутило "Саввушку" Петрова, сидевшего за столом в фор¬ме и с наганом на боку, что он не выдержал и, не будучи в силах контро¬лировать выражения, отчитал жену неизвестного надзирателя, а потом за¬явил ей: "Какое тебе дело где твой муж?!" После этих слов вышеупомяну¬тая жена потребовала у подошедшего к столику милиционера отвести Пет¬рова в милицию. Милиционер поступил умно. Он не стал задерживать Пет¬рова, а  объявил, что пойдёт за постовым, который  имеет право задержи¬вать людей в форме. Пока милиционер ходил, а собравшаяся толпа обсуж¬дала случившееся, вся компания через чёрный ход смылась из "Стеньки Разина". Жена   конвоира  осталась ни с чем. Не мог же Саввушка сообщить ей о том, что её муж спит беспробудным сном после вчерашнего у продавщицы Нинки из мясного отдела гастронома, что напротив!
Конечно, не всем так везло как Саввушке. Фельдшер санчасти бу¬тырской тюрьмы Евдокия Алексеевна Вельнер-Зубарева за то, что передала письмо политической заключённой Прусаковой её дочери 29 марта 1929 го¬да была выслана из Москвы на три года с запрещением проживать в ряде крупных городов страны.
На тот же срок был выслан из Москвы в июне 1927 года Александр Николаевич Гранатовский. Он работал старшим помощником начальника Та-ганского дома заключения. Вина его заключалась в том, что он, во-пер¬вых, скрыл своё офицерское звание и службу в белой армии, а во-вторых, приходил на работу в нетрезвом состоянии, устраивал пирушки с заклю¬чёнными, разрешал им по своему усмотрению свидания и передачи.
Многие из задержанных перед тем как попасть в тюрьму содержались в специальных помещениях при отделениях милиции. Жизнь в них тоже бы¬ла, как говорится, не сахар. Из справки, составленной по результатам проверки такого помещения при 22 отделении милиции, что у Павелецкого вокзала, за 1925 год узнаём, что на день арестованному полагалась пох¬лёбка и фунт (409,5 г.) хлеба, которые доставлялись из городского арестного дома, а  также кипяток. Его привозили из милицейского клуба. Конеч¬но, это были голодные годы. Прилично кормить арестантов было непозволи¬тельной роскошью для страны. Сайд Курейша (мусульманин из Индии) в книге "Пять лет в советских тюрьмах" пишет о том, что в 1923 году в Бутырской тюрьме началась голодовка, вызванная отвратительной пищей. Заключённые требовали увеличения дневной порции хлеба с одного до по¬лутора фунтов, выдачи двух, а не одной, столовой ложки сахара раз в десять дней и улучшения качества супа. Голодовка переросла в бунт. Заключённые били стекла в окнах, кричали на всю улицу о своих требова-ниях и несправедливостях тюремного начальства. У стен тюрьмы собралась толпа. В тюрьму прибыла комиссия во главе с прокурором Катаняном. Про-курор сказал, что требования будут уважены. Тюрьма успокоилась. Но на следующий день из каждой камеры было взято по несколько зачинщиков бунта, которые, как посчитал Курейша, были расстреляны без суда. Было ли здесь коварство прокурора? Не думаю. Просто прокурор ничего не ре¬шал. Решало ОГПУ Что касается расстрела, то, возможно, он и был, хотя свидетельств его не сохранилось. Методы революционной борьбы были ближе и народу и его правительству, чем методы буржуазной юстиции.
После большой Бутырской тюрьмы заглянем в маленькую, в Сретенс¬кую. Если бы мы в двадцатые - тридцатые годы пошли от Трубной площади вдоль бульвара к Петровским воротам, то в конце первого переулка нап¬раво (Третьего Колобовского) увидели каланчу Сретенской пожарной час¬ти, а под ней Сретенский арестный дом. Там и теперь стоят красные ава¬рийные машины, только Мосгаза. Близкое соседство пожарников и тюремщи¬ков приводило иногда к недоразумениям. Пожарник заберётся на каланчу дежурить, ну а милиционер, охраняющий дом заключения, запрет вход на каланчу да уйдёт куда-нибудь с пакетом. Пожарник так и сидит на калан¬че, дожидается своего освобождения.
В мае 1924 года корреспондент "Известий" Административного отдела Моссовета  увидел в домзаке чистоту, цветочки на окнах, портреты вождей над койками арестованных. Заключённые, как сообщалось в корреспонден¬ции, выписывали "Правду", занимались в школе, устраивали литературные вечера. Прямо не тюрьма, а литературный институт. Хотя почему бы ни повесить  портреты  вождей, ни раскрыть окна? Но то ли время шло быстро, то ли корреспонденту устроили хороший приём в домзаке, но только картина, которую представлял он в 1926 году, стала совсем иной. Посещавший в те времена дома заключений по делам службы работник уголовного розыска Павел Сергеевич Ларионов рассказывал как, войдя в камеру, давал коман¬ду всем отойти в противоположный угол. Если этого не сделать, то зак¬лючённые, стоявшие сзади, забросают тебя вшами. Вот такая была обста¬новка. Вообще, Сретенский домзак был старый, давно не ремонтированный. Побывавшие в нём отмечали, что в камерах душно, с потолков валилась штукатурка, полы прогнили, камеры переполнены. Вместо одиннадцати - пятнадцати человек, в них содержалось тридцать пять - сорок, поэтому многие спали под койками, в проходах, прямо  на  полу  или  подлжив  под  себя тонкие дореволюционные матрацы, содержавшие  в  себе  немного гнилой со¬ломенной трухи. Ели заключённые на полу - столов не было. Учебно-вос¬питательную часть домзака возглавлял некий Певзнер. Фактически он был главным в этом убогом заведении. Он переводил арестованных из камеры в камеру по-своему усмотрению, вызывал их (не являясь следователем) к себе на допрос после одиннадцати часов ночи и, вообще, делал  всё, что хо¬тел. Воспитательная работа в тюрьме не велась. Из книг, хранившихся в библиотеке, заключённые крутили цигарки и делали карты, которыми игра¬ли в "стос". В 1927 году Сретенский домзак возглавил Фрумзон. В это время руководство страны стало уделять больше внимания производствен¬ной деятельности осуждённых. Выполнение плана стало основным показате¬лем в деятельности исправительно-трудовых учреждений. Заключённые Сре¬тенского домзака стали работать в каменоломнях у Щелковских фабрик, за Клязьмой. Добывали жёлтый камень, содержащий магнезит, необходимый чу¬гунолитейным заводам. В летнее время заключённые купались в Клязьме, играли в городки, ловили рыбу.
Двухэтажный кирпичный четырёхугольник женской Новинской тюрьмы выходил на Новинский бульвар (часть Садового кольца в районе Нового Арбата). Во дворе её стояло здание церкви. Тюрьма эта считалась образцовой. Рассчитана она была на двести сорок женщин, которых собирали сюда из разных концов страны. Начальник тюрьмы. Давыдова, устроила в ней ясли, в которых дети под присмотром осуждённых - нянечек проводили весь день, а вечером, после трудового дня, детей забирали матери. К детям была приставлена вольная сестра, тюрьму ежедневно посещал врач. Работали осуждённые на ткацкой фабрике, которую Давыдова  открыла на месте полукустарной прачечной. В тюрьме существовали самодеятельность, школа, и даже товарищеский суд. Возглавляла его, осужденная за банди¬тизм, Бажанова. Сам факт создания образцовой тюрьмы говорил о том, что власти поняли, что без тюрем государство существовать не сможет.
Характерно, что в предисловии к первой книге Соломона Бройде "В Советской тюрьме", вышедшей в 1922 году, Н. Мещеряков, судебный работ¬ник, писал о том, что тюрьма обречена на близкую гибель. В предисловии же к книге "Фабрика человеков", вышедшей в 1934 году, председатель Во¬енной коллегии Верховного Суда СССР В. Ульрих писал: "Книга Бройде... даёт достаточно яркую картину того, что делается в стенах Таганского дома заключения, Лефортове и других местах... заключённые, охваченные энтузиазмом ударничества и соцсоревнования..... досрочно выполняют свой Таганский промфинплан." Менялись времена, менялись планы. Стира¬лась грань между вольным и подневольным трудом. В конце концов, дисцип¬лину труда легче укрепить в тюрьме, чем на свободе. Да и о повышении зарплаты рабочим думать не надо. В тюрьмах и исправдомах заработали станки. В Сокольнической тюрьме стали делать кровати, столы, в Лефор¬товской - заработала ткацкая фабрика, в Таганке - типография и т. д. В 1928 году в Москве открылась выставка изделий, созданных в местах ли¬шения свободы, а в 1929 - 1930 годах места заключения вообще перешли на самоокупаемость.
Поставив в один ряд производственные мощности "на свободе" и "за решёткой" власти поставили себя тем самым в сложное положение: и там и там нужны были кадры, в том числе и квалифицированные. Квалифицирован¬ные были больше среди политических, а их в двадцатые годы, в основном, высылали. Это не шло на пользу лагерному производству. Тогда, в трид¬цатые, специалистов стали сажать.
Стремление властей к очищению главных городов страны и, прежде всего Москвы, от чуждых элементов нашло   своё  воплощение  в   отражение в "Положении о правах ГПУ в части административных высылок, ссылок и заключения в концентрационные лагеря" от второго апреля 1924 года. В "Положении"  было  сказано  следующее: "В целях борьбы с преступностью лиц, признаваемых в порядке, установленном ниже, социально-опасными, Прези¬диум ЦИК Союза ССР постановляет: Предоставить ОГПУ (Объединённому  государственному  политическому  управлению - авт.) право в отношении лиц, признаваемых ими на основании ниже перечисленных признаков соци¬ально-опасными: а) выслать таковых из местностей с запрещением даль¬нейшего проживания в этих местностях на срок не свыше трёх лет, б) выслать таковых из тех же местностей с запрещением проживания сверх того в ряде местностей или губерний, согласно списка, устанавливаемого ОГПУ, на тот же срок, в) выселять с обязательством проживания в опре¬делённых местностях по специальному указанию ОГПУ и обязательным в этих случаях гласным надзором местного органа ГПУ на тот же срок, г) заключаться в концентрационный лагерь сроком до трёх лет, д) высылать за пределы государственной границы Союза ССР на тот же срок. 2. Выне¬сение постановлений о высылке возложить на Особое совещание в составе трёх членов Коллегии ОГПУ по назначению председателя ОГПУ и правом опротестовывать таковые в Президиум ЦИК Союза ССР. Право высылки за гра¬ницу Союза ССР и заключения в концентрационный лагерь принадлежит иск¬лючительно Особому совещанию при ОГПУ (ОГПУ существовало только в Москве, в Рес¬публиках - были просто ГПУ).
ГПУ Республик,  согласно  таму же  положению,  имели право высылки в пределах республики в отноше¬нии следующих лиц: 1) подозреваемых в совершении бандитских налётов, грабежей, разбоев, а также их помощников и укрывателей в случае от¬сутствия точных данных для направления дел о них в порядке судебного преследования, 2) не имеющих определённых занятий и не занятых произ¬водительным трудом, 3) профессиональных игроков на бегах, скачках и в игорных домах, 4) шулеров и аферистов, 5) содержателей всякого рода притонов и домов терпимости, 6) торговцев кокаином, морфием, сантони-ном, спиртом, самогоном и другими спиртосодержащими веществами без со-ответствующего на то разрешения, 7) спекулянтов чёрной биржи, в отно¬шении коих имеются данные об их особой злостности, или связях с соци¬ально-преступной средой, 8 )лиц социально опасных по своей прошлой де¬ятельности, а именно: имевших в прошлом не менее двух обвинительных приговоров или четырёх приводов по подозрению в имущественных преступ¬лениях, или посягательствах против личности и её достоинства (хули¬ганство, вовлечение в проституцию, сводничество). Категории лиц, на которые подлежит распространение указанных прав, не могут быть расши¬рены без особой санкции каждый раз Президиума ЦИК Союза ССР."
Много людей  согласно  этому положению  были  “вычищены” из Москвы, Ленинграда и других больших городов. Если предположить, что все (или почти все) они были вычищены правильно, то сколько же у нас было нехороших людей!   Были, правда, и хорошие. К ним, прежде всего, относились коммунисты. Государство взяло их под защиту. Шестнадцатого июня 1921 года вышел Циркуляр, подписанный секретарём ЦК ВКП/б/ Молото¬вым, наркомом юстиции Курским и председателем Верховного трибунала Крыленко "О взаимоотношениях парткомов с судебными и следственными уч¬реждениями РСФСР". В нём говорилось о том, что, несмотря на категорич¬ность положения о подсудности коммунистов общегражданскому суду и суду партии, в некоторых случаях ответственность перед общегражданскими су¬дами ставится в зависимость от мнения ЦК. Циркуляр при решении вопроса о привлечении коммунистов к уголовной ответственности предлагал руко¬водствоваться следующими положениями: "1) при возбуждении дела против коммунистов судебно-следственные учреждения должны в течение двадцати четырёх часов ставить в известность об этом местный партком, 2) допро¬сы коммунистов до суда в порядке предварительного следствия проводить также как и в отношении других граждан. О производстве ареста не позд¬нее чем через сутки следственные учреждения извещают соответствующий Уком или Губком, 3) просьба местных партийных комитетов сообщить о ха¬рактере дела и представить возможность ознакомиться с самим делом должна удовлетворяться судебно-следственными учреждениями. В случае секретности дела о нём осведомляют лишь Президиум (Бюро) Комитета или секретаря. В случае возбуждения уголовного дела на более ответственных отдельных коммунистов или раскрытия преступной деятельности большинс¬тва членов местного партийного комитета, дело должно быть передано в вышестоящую судебно-следственную и партийную инстанцию....Следственные учреждения обязаны изменить меру пресечения в отношении членов РКП и освободить от ареста с заменой его поручительством, в случае поручи¬тельства не менее чем трёх членов РКП, которые должны получить предва¬рительную санкцию обкома.”
К этой ленинской норме по существу вернётся Н. С. Хрущев после осуждения сталинского террора по отношению к членам партии. А тогда, в тридцатые, властям было не до сохранения партийных кадров - надо было бороться с врагами. Сталин доверял чекистам. В 1937 году он так обос¬новал своё доверие: "Заклятые враги революции ругают ГПУ, - стало быть ГПУ действует правильно." Результатом высочайшего доверия стало пре¬доставление работникам ГПУ права внесудебной расправы с гражданами. Как воспользовались доверием работники этого учреждения известно.
Когда граждане первого в мире государства рабочих и крестьян пе¬рестали смотреться в зеркала, опасаясь увидеть в них физиономию врага народа, в  стране снова вспомнили о законности. Ежов - нарком внутренних дел и кое-кто из его окружения были расстреляны,  а  высшее политическое руководство страны пожурило чекистов. В Постановлении Совета Народных Комиссаров СССР и Центрального Комитета ВКП/б/ от 17 ноября 1938 года, подписанном Сталиным и Молотовым, отме¬чалась "большая работа, проделанная органами НКВД по разгрому врагов народа и очистке СССР от многочисленных шпионских, террористических, диверсионных и вредительских кадров из троцкистов , бухаринцев, мень¬шевиков, буржуазных националистов, белогвардейцев, беглых кулаков и уголовников, а также от шпионов, переброшенных в большом количестве из-за кордона под видом так называемых политэмигрантов и перебежчиков из поляков, румын, немцев, латышей, эстонцев, харбинцев и проч. Далее же работа НКВД подвергается критике и вот за что. В Постановлении го¬ворилось: "...работники НКВД совершенно забросили агентурно-осведоми¬тельную работу, предпочли действовать более упрощённым способом, путём практики массовых арестов, не заботясь при этом о полноте и высоком качестве расследования. Работники НКВД настолько отвыкли от кропотли¬вой, систематической агентурно-осведомительной работы и так вошли во вкус упрощённого порядка производства дел, что до самого последнего времени возбуждают вопросы о предоставлении им так называемых "лими¬тов" для производства массовых арестов."
"Лимит" - это цифра, обозначающая максимальное количество людей в селе, районе, городе, над которыми работники НКВД могли творить суд и расправу по своему усмотрению. Ни Сталин, ни Молотов не могли возму¬щаться указанным фактом, ведь этот "лимит" существовал с их дозволе¬ния. Они только пожурили следователей за увлечение им. Ещё они обязали прокуроров знакомиться с протоколами допросов и делать на них об этом соответствующие отметки. Заметьте: не допрашивать обвиняемых, а только знакомиться с протоколами допросов! Мог ли прокурор при таком порядке проверить истинность записанных в протоколе слов?
Но о прокурорах после. Пока мы только можем просто понять, почему с каждым годом человеку в нашей стране было всё труднее и труднее от¬казаться от тюрьмы. Отказаться от сумы было легче. Страна строилась, росла, на кусок хлеба можно было заработать. В обществе, строящем новую, прекрасную жизнь тюрьма оставалась местом позора и по¬рока. Судимость перечёркивала многие жизненные планы. Конечно, подав¬ляющее число заключённых за общеуголовные преступления тогда, как и сейчас, являлись мерзавцами.  В  этом, вообще, не должно быть никаких ил¬люзий. Их несчастный, жалкий вид за тюремной решёткой и на скамье подсудимых не должен никого смущать. Нередко за то, что они делали на свободе, мы же готовы были их убить, а теперь жалеем. Так уж устроен человек и не надо его за это ругать. Доброта и отходчивость не самые плохие качества его натуры. Защита одиночки от обрушившегося на него общества с его милицией, прокуратурой, судом, тюрьмами и лагерями - моральная основа для существования адвокатуры.
Законы тюрьмы жестоки и не страдают всепрощением к оставшимся на свободе да и не только к ним. Чтобы убедиться в этом обратимся к фак¬там. О них мы узнаем из приговоров, вынесенных Московским городским судов в тридцатых годах   ХХ столетия.
В камере № 22 Таганской тюрьмы среди других заключённых находи¬лись Матвеев и Баканов. Как-то Матвеев выиграл в карты у Баканова са¬поги и рубашку. Получив выигрыш, он положил его под свою кровать. Че¬рез две недели Баканов их забрал. Матвееву это не понравилось и он стал угрожать Баканову расправой. Двадцать пятого марта 1935 года зак¬лючённых двадцать второй камеры вывели на прогулку. Остались в ней - спавший Баканов, Самородок и Калеченков, все  они лежали на своих кроватях,   а Матвеев ходил по камере злой и что-то бормотал. Потом взял большую доску от своей кровати, подошёл к Баканову и несколько раз ударил его доской по голове, причинив сотрясение мозга. Суд   приговорил  Матвеева к расстрелу, который был заменен ему десятью годами лишения свободы.
11 ноября 1937 года Московский городской суд  приговорил  к смертной казни Попова Петра Григорьевича двадцати трёх лет. В Таганс¬кой тюрьме, где он находился  за  какое-то  преступление, была в моде такая шутка: когда кто-ни-будь из сокамерников спал, или просто лежал, глядя в потолок, ему в нос насыпали табак. Вдохнувший его, вскакивал, начинал чихать, каш¬лять, плеваться под общий хохот сокамерников. Один из новеньких, Гри¬горий Васильевич Маслов,  выступил против такой "шутки" и даже пригрозил Попову. Тогда тот выдернул из койки длинный железный прут и три раза ударил им Маслова по голове, раздробив ему череп.
В ноябре-декабре 1938 года в Краснопресненской пересыльной тюрьме сформировалась группа заключённых, грабившая сокамерников, так сказать преступники в квадрате. Руководил группой В. И. Гребенников. Бандиты отбирали у заключённых деньги, бельё, одежду, обувь, продукты. У одно¬го заключённого проволокой вытащили изо рта золотые зубы. Четырнадца¬того декабря Гребенников с товарищами попытался снять сапоги с заклю¬чённого Митряева. Тот оказал сопротивление. Тогда Гребенников ударил его по голове крышкой от параши и убил. Московский городской суд вынес Гребенникову смертный приговор.
Да, прошло время весёлых зэков, любивших чечётку и блиставших тю-ремным жаргоном, для которых самым страшным оскорблением было слово "проститутка". В это слово вкладывалось понятие не "публичная женщина", а понятие "предатель", "изменник". Меньшим ругательством было "кобёл". Означало оно "дурак", "болван". В сороковые  и  пятидесятые годы, когда срокистали длинными, как лагерные бараки, заключённые сделались злыми и особенно жестокими. Оскорбитель¬ное "козёл" стало достаточным основанием для убийства. "Козёл" это не дурак и не изменник. Это вонючая мразь, рядом с которой нельзя нахо¬диться. Соблюдение закона, повелевающего убить за такое оскорбление, стало проявлением самоистребления, как предела человеческого озвере¬ния, возникшего в невыносимых условиях жизни. Заключённые стали посто¬янными обитателями резерваций, колючая проволока превратила для них нормальную, свободную жизнь в потустороннюю. Даже их собственное тело стало для них тюрьмой, которая не давала им возможности вырваться на волю. Они и его возненавидели. Проигрывали целиком или частями в кар¬ты, прибивали ржавыми гвоздями за мошонку к нарам, выкалывали на лбу, обрекающие на новые репрессии, слова: "раб КПСС". От взрослых в своей жестокости не отставали подростки. Как-то, уже в семидесятые годы, помню, в одном поезде, в вагонзаке, везли несовершеннолетних преступ¬ников: русских и чеченцев и чеченцы издеваясь над русскими, заставля¬ли их быстро поедать буханки  чёрного  хлеба.
Вольно или невольно, но в местах лишения свободы с годами выковы¬вались свои  варварские  законы чести. К этому времени в стране за исключением не-большого круга старых партийцев, охраняющих идеалы, за которые они шли на смерть, не осталось слоев населения, в которых ценою жизни охраня¬лись бы определённые правила и принципы. Офицерства, гвардии, где воп¬росы чести решались на дуэли, не стало. Да и сами дуэли были признаны пережитком прошлого. Чиновники не знали что значит уйти в отставку, если под сомнение и была поставлена их честь или способность решить какой-нибудь вопрос. Честь женщины, или свою собственную стали отстаи¬вать судами, скандалами и доносами.
В преступном мире было по другому. К концу двадцатых годов прес¬тупник не надеялся выйти на свободу через  несколько месяцев. В Уголов¬ном кодексе 1926 года появились статьи 58 и 59, предусматривающие от¬ветственность за широкий круг правонарушений. При этом наказание за них предусматривалось до десяти лет лишения свободы.  Ответствен¬ность за бандитизм наступала по признаку принадлежности к банде даже  в том случае, если  банда преступлений не  успела  совершить  или  член  банды  в  них  не  участвовал.  Впоследствии к бандитизму стали приравнивать преступления, совер¬шенные в местах лишения свободы.
Вдаваться в тему жес¬токости репрессий тридцатых годов не имеет смысла. 0б этом и так мно¬го сказано и написано.  Вернёмся  лучше  к заключённым.
Поскольку число их,  осуждённых на длительные сроки, возрастало, а  осво-бождение из мест заключения ничего, кроме новой посадки, не предвеща¬ло, в лагерях стала складываться мораль закрытого общества. Расправы лагерного и тюремного начальства с арестантами в случае со¬вершения и сокрытия кем-либо из них преступления привело к тому, что совершивший преступление сам шёл "на вахту" и сообщал о совершенном им преступлении. Бесправие арестантов компенсировалось выработкой ими  своего  кодекса чести. Смертельным оскорблением стало вышеупомянутое слово "козёл". Если человек не хотел потерять всякое уважение и превратиться в отще¬пенца, он долен был убить обидчика, оскорбившего его этим словом. Драк не устраивали. Резали как барана. Подходили к спящему, будили (счита¬ется, что спящий начинает кричать, когда его режут) и обиженный бил его ножом, вернее каким-нибудь заточенным предметом: напильником, до¬лотом и пр. Конечно, так было не всегда, возникали и драки, но резуль¬тат был один и тот же - смерть. Обиженный шёл на это даже тогда, когда ему оставалось совсем немного до освобождения. Лагерные законы суровы. Нам они представляются проявлением дикости, зверства. Напротив, для тех, кто их придерживается, они дают повод для самоуважения. Лев Нико¬лаевич Толстой в романе "Воскресенье" отмечал: "Обыкновенно думают, что вор, убийца, шпион, проститутка, признавая свою профессию дурною, должны стыдиться её. Происходит же совершенно обратное. Люди, судьбою и своими грехами-ошибками поставленные в известное положение, как бы оно ни было неправильно, составляют себе такой взгляд на жизнь вообще, при котором их положение представляется им хорошим и уважительным. Для поддержания же такого взгляда люди инстинктивно держатся того круга людей, в котором признаётся составленное ими о своём в ней месте поня¬тие", Вот, наверное, откуда при культе силы в преступном обществе все эти "паханы", "воры в законе" и пр.- выросшая из грязи и крови прес¬тупная аристократия. Она была создана новой властью взамен той, старой родовой русской аристократии, так мозолившей глаза и раздражавшей прос¬того мужика в прямом и лагерном смысле (на лагерном жаргоне "мужик"- человек впервые попавший за решётку).
О московских тюрьмах написано много и ещё много будет написано. Но сейчас мне хочется выйти из этой главы, как из самой тюрьмы. Неес¬тественное положение людей, замкнутое пространство, специфический за¬пах, - всё это давит на психику. Когда за твоей  спиной лязгает железный засов железной двери и ты оказываешься на улице, среди людей, спешащих куда-то, то хочется вздохнуть и поскорее  уйти подальше от толстых холодных стен, отбирающих у людей годы жизни.







. 
ИЗОБРЕТАТЕЛИ  И  ФАНТАЗЁРЫ


Россия -  страна  тпалантов.  Привычки  Сталина.   Злые  языки.  Изготовление  скелетов.    Забытые  таланты.  "Интернационал"  на  флейте  водосточных  труб.  Люди  и  звери.  Оживление  и  омолаживание.  Кровопускание.  Передача  мысли  на  расстояние.  Михаил  Чешко - изобретатель  изобретённого.  "Человекоизобретальня"  анархиста  Гордина.  Гибель  "Максима  Горького".  Приметы  и  предрассудки. 


Когда хотят сказать о России что-нибудь хорошее, обычно  говорят, что она богата талантами. Таланты у нас, действительно,  были, и есть, - это факт. После революции их стало особенно много. Может быть потому, что люди свободу почувствовали, а может быть потому, что есть было нечего, надо было как-то проявить себя. Не знаю. Точно только можно сказать, что жизнь людей очень изменилась по сравнению с 1913 годом (несколько десятилетий потом наши достижения будут сравниваться именно с этим годом, последним мирным годом в жизни страны перед эпохой войн и потрясений). Теперь, после семнадцатого, каждый день приносил столько событий, сколько в иной российской жизни и год не приносил. Как-то энциклопедист Деламбер сказал, что гений, талант это тот, кто имеет "наибольшее количество ума в единицу времени". В те тяжёлые годы и ум обострился, и время сжалось, Настала эпоха наибольшего количества ума (или безумия) в единицу времени.
Да и как могло быть иначе? Не стало ни Бога, ни царя. Рухнули старые порядки и авторитеты. Новые лидеры заговорили о прекрасном будущем, о том, что скоро весь мир будет жить при коммунизме, когда всё будет бесплатно, а золото пойдёт на изготовление нужников, о том, что  человек изменит русла рек, передвинет горы и пр. и пр.
Стало много праздников. Они были и коммунистические и церковные. Распоряжением Президиума Московского Совета рабочих и крестьянских депутатов от 17 сентября 1918 года праздничными днями признавались: 1 января - новый год, 22 января - день памяти В. И. Ленина, 9 января - "Кровавое воскресение", 12 марта - низвержение самодержавия, 18 марта - День Парижской коммуны, 1 мая - День Интернационала, 7 ноября - День пролетарской революции, 7 и 8 января - Рождество, 19 января - Крещение, 7 апреля - Благовещение. Кроме того, праздничными считались два дня Пасхи (суббота и понедельник, помимо воскресения), Вознесение, Духов день, 19 августа - Преображение, 28 августа - Успение Божьей матери. Таким образом, насчитывалось семнадцать праздничных дней. К тому же в канун Рождества и в пятницу страстной недели занятия, т. е. работа в учреждениях, должны были заканчиваться в 12 часов дня.
Как бы быстро не летело время, что бы ни творилось в стране, а привычки оставались. Быт оставался бытом, таким как он, сложился за много лет и у "бывших людей" и у революционеров.
Даже  Сталин сохранял свои привычки в быту. С. Е. Прокофьева (она  было  женой  Г.Е. Прокофьева - заместителя  наркома  внутренних  дел,  расстрелянного  при  Ежове)  вспоминала: "Летом 1931 или 1932 года мы с мужем (Г. Е. Прокофьевым - один из руководителей ГПУ) жили на даче, недалеко от Зубалово, где были дачи Сталина, Ворошилова, Микояна. Однажды, когда мы гуляли по лесу, встретили Сталина. Он предложил нам пойти к нему чай пить. "Вас будет поить моя хозяйка" - сказал он с явным удовольствием. Мы пошли, пили чай из самовара, а дочь Сталина, Светлана, открывала его кран маленькой ручкой. Когда Сталин смотрел на неё, глаза его тепло лучились. У Сталина была очень скромная обстановка, даже убогая. Чай пили из разных чашек. Сервиза не было",
Москвичи всегда любили пить чай. Это у них вошло в привычку. Было немало и других милых старых привычек: интересоваться прогнозом погоды, беседовать на завалинке у дома, или у колодца, выставлять герань на подоконниках, зимой укладывать между рамами вату, посыпая её разбитыми елочными украшениями и кусочками серебряной бумаги, держать в доме кошек, солить на зиму огурцы и капусту, сушить бельё на морозе и много много других. Сохранилась в Москве и одна из самых древних привычек, привычка распространять слухи и сплетни.
Когда в 1923 году Ленин заболел, по Москве поползли слухи о том, что он помешался, стал совсем как ребёнок, говорили также, что он давно умер. Тогда об этих разговорах писалось в газетах и они не считались преступными. За последние годы царствующая династия подготовила почву для распространения сплетен про руководство страны. Уважение к властям, копившееся веками, было утрачено при последнем государе. А ведь формировалось уважение не только благолепием царского дома, прессой, церковью, но и уголовным законом. По Уложению царского времени смертная казнь не полагалась даже за умышленное убийство, а за угрозу убийством Государю Императору полагалась. Угроза наказания тогда исходила от центральной власти. Теперь, после революции, жестокости творились от имени народа и народ почувствовал себя на какое-то время силой.
Сила эта старалась выжить. Одни люди верили в революцию, ждали хорошей жизни и терпели, другие - ничего не ждали и проклинали время, в которое им выпало жить. Были, конечно, и такие, которые, вообще, любили всё ругать. Они брюзжали намного больше тех, кто, действительно, в результате революции много потерял. Они шутили по поводу смерти Ленина. Например: Минин после помещения тела Ленина в мавзолей говорит Пожарскому: "Скажи-ка, князь, какая мразь у стен кремлёвских завелась?", или: "В шесть часов   пятьдесят  минут пришёл Ленину капут".
У тех, кто боролся за новую власть такие "шутки" вызывали гнев. Ну а власть, естественно, мимо таких безобразий пройти не могла.
Вот несколько примеров того, как она реагировала на неуважение к себе. Михаил Максимович Жиленков в апреле 1927 года за дебош в Большом театре, поношение Советской власти и за то, что бросил в портрет Ленина свою фуражку, был выслан на три года в Курскую губернию. Степан Михайлович Лада за распространение в том же году слухов о расстреле работника мавзолея, допустившего его затопление и повреждение останков вождя, получил три года концлагеря. Пётр Степанович Трубин в июле 1929 года был выслан на родину, в Рязанскую область, под надзор милиции, за то, что на Красной площади, у мавзолея, ругал Ленина. Александра Васильевича Степанова в мае 1934 года выслали на два года в Карелию, в район Белбалткомбината, за то, что он во время ремонтных работ на мавзолее, при установке подставки для микрофона, сказал другому столяру, Крылову, что бывают случаи, когда в подобные подставки закладывают динамит. Крылов намёк понял и сообщил куда следует. В том же году Леон Григорьевич Фарбяж в польском клубе на Малой Грузинской улице два раза выстрелил из духового ружья в портрет Сталина и получил за это три года исправительно-трудового лагеря.
Доставалось от власти и шутникам. Андрей Матвеевич Веденеев, которому было тогда двадцать лет, в ночь на 25 января 1934 года позвонил в Кремль и сообщил, что приехавшими с Дальнего востока лицами готовится теракт против товарища Сталина и других членов политбюро. Шутника нашли с помощью телефонной станции, арестовали и отправили на три года в лагерь. Тот же срок получил Адежан Хайрудинович Сунгатов, который 27 апреля 1933 года пытался проникнуть в правительственную ложу Большого театра. 26 марта 1935 года в комендатуре Кремля был арестован и отправлен в сумасшедший дом Лев Захарович Шахтман. В этот несчастливый для него день он пытался получить пропуск к Сталину или Ворошилову. Ему понадобилось сказать им что-то очень важное.
Шутки с властью стали опасными. Не прощала она и ошибки. Один наборщик районной малотиражки в номере за 26 февраля 1936 года в слове "Сталин" вместо буквы "т" набрал букву "р.". Получил за это три года, но вмешался прокурор и уже не за ошибку, а за "политическое хулиганство" наборщик был осуждён к десяти годам лагеря.
У хозяев страны были свои проблемы. Они, как Гамлет, не верили в загробную жизнь, но поверили призраку, призраку коммунизма. Эта вера дала им право жертвовать собой и убивать других. Призрак коммунизма выстрадало человечество, призрак отца, очевидно, подстроил Гамлету "друг Горацио". Реальным призрак своего идейного отца, Ленина, Сталин сделал, забальзамировав его труп. Став реальным, призрак укрепил его власть. Казалось Ленин встанет из саркофага, протянет Сталину руку и их профили станут рядом, как на плакатах.
Остаться нетленным! Это ли не доказательство святости в глазах православных?! А могут ли быть грешны апостолы, стоящие на мавзолее? После смерти и Сталин стал нетленным и лёг рядом с Лениным. Я его видел. Он был в маршальском мундире, при орденах. Для нас это не было чудом. Наоборот, это было естественно, что любимые вожди лежат, как живые, рядом. А тогда, в середине двадцатых, для многих это было чудом. На улицах первопрестольной ещё валялись трупы лошадей, да и трупы людей на улицах москвичи ещё не забыли. В 1918-ом году газеты печатали "скорбные списки", в которых перечислялись люди, убитые на улицах и доставленные в морги. Их имена вычитывали родные в столбцах газет. А сколько было таких, про которых никто так и не узнал! Вообще всякая смерть ужасна, а смерть на улице, безвестная, как у собаки, страшна вдвойне.
Души не погребенных по-человечески, взывают к совести оставшихся в живых.
Побывавший в 1932 году в Екатеринбурге М. Москвин в книге "Хождение по вузам", вышедшей в Париже, пишет о посещении музея в доме купца Ипатьева, в котором произошёл расстрел царской семьи. Он пишет: "..часть комнат реставрирована и показана в том виде как при царской семье. В стеклянном шкафчике оружие. Табличка на шкафчике гласит: "Револьвер и шашка рабочего Верх-Исетского завода Матросова, приведшего в исполнение приговор Екатеринбургского Совета рабочих депутатов над царской семьёй". Об участии в расстреле Юровского ничего не сообщалось. Власти понимали, что это подогреет антисемитизм. Хватит одной Каплан, стрелявшей в Ленина.
Прошло много лет, у большевиков было достаточно времени, чтобы захоронить останки расстрелянных. И место захоронения было известно, и белочехи не наступали, и о восстановлении монархии в России речь не шла, да и царской семьёй семья Романовых (не говоря уж об их домочадцах, расстрелянных вместе с ними) не являлась: царь отрёкся от престола и за себя, и за наследника. Но никаких мер принято не было, во всяком случае об этом ничего не известно.
Уважение к покойным - непременное условие человечности. Так, по крайней мере, заведено в обществе, не исповедующим людоедство. Впрочем, есть и у нас, не людоедов, занятие, претендующее на владение телом усопшего. Занятие это - изготовление скелетов. Занимался им в двадцатые годы в Москве некий Иван Ипатич. Так, по крайней мере, звали его те, кто знал.
Представьте: медицинский институт, в белом кафельном анатомическом зале, где у трупов, как белые черви, копошатся студенты, в уголке находится маленький столик вроде сапожного верстака. "Это, - рассказывал в 1926 году Иван Ипатич, - моя мастерская, где я подготавливаю скелеты к сборке. А начинается всё с мацерации, т. е. с вымачивания частей тела. Она происходит в подвале". Там, в подвале, запах ещё удушливее, чем в анатомичке. Мертвецы лежат на каменных скамьях. В отдельной кладовой стоят большие чаны и высокие глиняные горшки. В них, под крышками, полтора года мокнут части человеческого тела. "Когда мясо отделится от костей, - рассказывал далее Иван Ипатич, - кости белят хлором. Для того чтобы окончательно уничтожить запах их сушат на солнце, потом собирается скелет". "Скелетист" разъяснял, что не всякий человек годен на скелет. После того как студенты "обработают" покойников он отбирал на скелеты молодых, а старых отправляют на кладбище. Это делалось потому, что у молодых кость крепкая. За свою трудовую деятельность, а проработал он тридцать пять лет, Иван Ипатич сделал шесть тысяч скелетов (по двести в год). Его "выпускники" разошлось по школам, институтам. Беспомощные перед юными оболтусами они равнодушно зажимали челюстями вставленные папиросы и приветствовали живых поднятыми костями кистей.
Скелет является самым долговечным памятником человеку, его носившему и на него опиравшемуся. Лишил его этой привилегии только крематорий, построенный в Москве в 1927 году. Жару в девятьсот градусов скелет не выдерживал. Первыми (для опыта) сожгли двух женщин, умерших в больнице. Первым, сожжённым официально, стал рабочий Мытищенской водопроводной станции Ф. К. Соловьёв, скончавшийся от воспаления лёгких.   
Интерес  к  сожжению  трупов   возник  у   Московского  руководства   ещё   в  1925 году.  Именно  тогда  в  Москве  был  заложен  завод  по  сжиганию  мусора  и  устроена  выставка  по  сжиганию  трупов  в  разных  странах.   А  в  1926  году  в  Москву  из  Германии  привезли   две  печи   для   крематория.   Сооружение   этого  предприятия   вызывалось  необходимостью.   С  одной  стооны   в  городе  росли  население  и  смертность,  а  с  другой - тридцать  два   кладбища,  на  десяти  из  которых  захоронения  были  прекращены,  занимали  очень  много  места -  семьдесят  два  гектара.   К  тому  же  одним  махом  кладбище  не  уничтожишь,  нужно  время.   Тление  продолжается  семь - десять  лет,  а  в  сырой  земле  так  все  тридцать, а  ведь  только  после   его  завершения  можно  что-то  делать  на  месте  кладбища.  Толи  дело  крематорий -  два  часа  и   от  человека  остаётся  один - два  килограмма  фосфорнокислого  кальция.   Положил  в  урну,  закопал - и  порядок.   
Но вернёмся к живым. Сколько смелых, отчаянных мыслей копошилось в их головах. Они хотели к 1940-ому году построить Волго-Донской канал, провести железную дорогу через Гималаи, построить в Москве, в Охотном ряду, Дворец труда. В нём должны были разместиться аудитории на сто, тысячу, четыре и восемь тысяч человек. На крыше - ангар для аэропланов, радиостанция, световая реклама.
В выходившем в Москве журнале "Культурное строительство" за 1929 год излагались мечты о Москве 2029 года. Предполагалось, что над Москвой из стекла, или из другого, более нежного материала, будет возведён купол. Он будет укрывать город от дождя и снега, а в хорошую погоду - убираться. Когда будет жарко жители столицы смогут на специальных подъёмниках подниматься на такую высоту, на которой им будет прохладно. Там будут оборудованы места для отдыха. Внедрение в жизнь телеаппаратов позволит москвичам не ходить в гости и на деловые свидания, а встречаться с кем они хотят, не выходя из дома, и тогда на улицах и в транспорте станет меньше людей. Самолёты будут летать из Москвы во все части света!
Авиация уже тогда входила в жизнь и становилась символом социалистического строительства. В 1924 году Троцкий сказал: "Война будущего - это авиация, помноженная на химию".
В двадцатые годы вообще процветало то, что в последующие годы было предано анафеме. На станции "Жаворонки" под Москвой ещё в 1930-ом году существовала Центральная станция по генетике сельскохозяйственных животных. Кое-где красовался лозунг: "Генетика - путь к улучшению животноводства". В 1927 году Московский губернский суд оправдал врачей-гомеопатов, сославшись на то, что гомеопатия не является лженаукой.
То, что стало входить в жизнь в шестидесятые-семидесятые годы появилось в двадцатые. Например, в 1925 году в криминологическом институте профессор В. П. Санчов производил опыты по применению киносъёмки для раскрытия преступлений, снимая места происшествий и следы преступления.
К изобретательству потянулись и малообразованные люди. Русский эмигрант К. Борисов в  своей  книжке, о которой мы уже не  раз  говорили, писал о том, что Россия в 1923-ем году страдала двумя болезнями: малярией и страстью к изобретениям. Он отмечал, что в Москве различные технические комитеты завалены проектами электровозов, подводных дредноутов, летающих автомобилей, а один крестьянин изобрёл деревянный велосипед, после того как в каком-то журнале увидел фотографию настоящего. "Девяносто девять процентов из всех этих проектов, - писал Борисов, - безграмотный бред. Народ изобретает то, что давным-давно изобретено",
Не   прошла  вера  наших  людей  и  в  вечный  двигатель.  Ещё  в  начале  тридцатых  годов  в  каком-нибудь  научном  учреждении  можно  было  встретить  сухонького  седенького  старичка   в  длинном  пальто  и  коротеньких  брючках.  В  одной  руке  он  держал  огромную   папку  с  чертежами,  а  в  другой - чертежи,  свёрнутые  в  виде  толстенной  трубы.  Это  был  бывший  инженер,  а  потом  изобретатель  вечного  двигателя  Круглаев.   
Несмотря  ни  на  какие  законы  физики  человеческая мысль в России  била  ключём.  Впрочем,  среди  изобретателей  были  и  природопослушные  граждане. В 1927 году крестьянин Кобецкий изобрёл ветряной двигатель для мельницы, крестьянин-самоучка Кузнецов, тот, который помог отремонтировать знаменитому лётчику Россинскому самолёт, когда тот сделал вынужденную посадку в его деревне, сконструировал пропеллер для аэроплана, лучше французского, как писали газеты. Он же сконструировал самолётные лыжи, усовершенствовал вентилятор. В 1925 году машинист Казанцев придумал железнодорожный тормоз не хуже тормоза Вестингауза.
Первый московский небоскрёб - здание "Моссельпрома", стоящее на стыке Калашного и Кисловских переулков, покрасили синей и чёрной краской так, что  создавалось  впечатление, будто здание это сделано из стекла. К  тому  же от  того,  что  чёрной  краской  были  проведены вертикальные линии, здание казалось ещё выше. Очень уж хотелось нам перегнать Америку.
В 1924 году Арсений Авраамов решил сыграть "Интернационал" и "Варшавянку" на органе заводских труб.  Ему  предоставили  такую  возможность.  Руководил  своим  "оркестром" Авраамов во  дворе  МОГЕСа.  Однако техническое несовершенство  созданного  им  инструмента сделало мелодии революционных песен неузнаваемыми для широкой публики. Но кое-какой шум всё-таки получился. "Опыт сделан, - писал  немного  удовлетворённый  Арсений Авраамов в журнале "Художник и зритель", - сделан на скромные двадцать червонцев, отпущенных МК на все расходы. Это доказывает отсутствие в замысле утопического элемента. Затратив несколько большую сумму, приспособив к гудкам клавиатуру для сольного исполнения, мы сможем иметь грандиозный паровой орган, готовый к услугам Москвы в любой торжественный момент революционного быта. А, быть может, внедримся и в бытовые будни, приветствуя "Интернационалом" начало и конец каждого рабочего дня, оповещая столицу о точном времени и вообще вытесняя и заглушая колокольный звон старой культуры рабочим рёвом гудков и сирен, самим тембром своим много говорящим пролетарскому сердцу", Но  идее Авраамова не  суждено  было  осуществиться,  да  и  город  стал слишком  шумным,  чтобы  его  смогли  перекричать  заводские  гудки.
Какие  бы  фокусы  и  изобретения  не  выдумывали  люди,  самым  интересным  в  городе  всё  же  были  они  сами,  их   поступки,  замашки,  привычки. 
Вообразите такую картину: 3 марта 1928 года. Весенний солнечный день. На Страстной (Пушкинской) площади продаются разноцветные воздушные шарики. Вдруг одна связка шаров, их в ней штук двадцать, вырвалась из рук продавца и полетела в небо. На высоте 10 - 12 метров связка зацепилась за телеграфный столб. На площади толпа. Все смотрят на шары и ждут, что будет. Несколько энтузиастов карабкаются на столб. Наконец одному удаётся достать связку. Он довольный спускается на землю и вручает её продавцу. Толпа расходится. А в наше время стал бы кто-нибудь взбираться на телеграфный столб за воздушными шариками? Сомневаюсь.
А  сможет  кто-нибудь  в  наше  время  показать  такой  фокус,  который  показывали  беспризорники  в  двадцатых  годах: сидит какой-нибудь  беспризорник,  например,  на Сухаревом рынке и через нос протягивает верёвочку, из одной ноздри в другую. То  за  один  кончик  потянет,  то  за  другой.  Люди  недоумевают. А секрет прост. У беспризорника от постоянного нюханья кокаина ("марафета") сгнила носовая перегородка  и  ноздри  стали  совмещёнными.
Показывали  люди  чудеса и более серьёзные. В 1923 году в кинотеатре "Форум"  на  Колхозной  площади  выступала Нина Глаголева - "живой арифмометр", как  её  называли. Она извлекала за две - три секунды кубические корни из девятизначных чисел, возводила на  глазах  публики  без  записей  и  подсказок в квадрат трёх - и четырёхзначные, запоминала длинный ряд цифр в любом направлении.
Не успела Нина закончить свои гастроли, как в 1924 году в Москву из Владивостока родители привезли на консультацию к столичным светилам сына - мальчика четырёх лет и восьми месяцев от роду по имени Витя. Умственное развитие Вити соответствовало его возрасту, но физическое ушло далеко вперёд. Ростом он был с двенадцатилетнего и производил впечатление взрослого мужчины. У него отросли усы, борода. Говорил он густым басом. Мышцы его были развиты чрезвычайно сильно, как и половые органы. Ребёнком заинтересовались профессора и медицинские сёстры. Но вернуть ему золотое детство не смогли. Нянькам, с которыми он гулял, приходилось не просто. Когда мальчик хотел "пи-пи" они бежали с ним домой. Обращаться с ним в этом случае как с маленьким было не безопасно. Могли заметить посторонние и устроить скандал, позвать милицию.
Фантазию людей будоражили также кинематограф и цирк.  Американец  Гарри Гудини без всяких приспособлений освобождался от цепей, опутавших его, выходил из запертых на стальные замки тюремных камер, поднимался со дна рек, куда его бросали в ящиках, закованным в кандалы. Его любимым трюком было освобождение от смирительной рубашки, когда он висел на балконе небоскрёба. 31 октября 1926 года Гудини умер от перитонита, унеся тайны своих трюков в могилу.
С незапамятных времён людей развлекали и пугали чревовещатели. Их секрет не могли разгадать многие поколения. Считали, что они говорят животом, а женщины, чревовещательницы, и того ниже. А оказалось, что говорят они также как и все люди - голосовыми связками. Только развиты они у них чрезвычайно сильно и достаточно слабого дуновения воздуха, чтобы извлечь звук. Правда, звуки получаются или высокие и писклявые или низкие и глухие, как из бездны. Такими глухими звуками чревовещатели пугали верующих ещё в храмах древнего Египта, а также в средние века. Эразм Роттердамский описывает случай, когда священник, воспользовавшись своими чревовещательными способностями, склонял к сожительству женщину, угрожая муками в аду. Имел место факт, когда другой священник добивался того же самого от одной вдовы, имитируя загробный голос её мужа, повелевающего ей не оказывать сопротивления скромному служителю церкви. Вдовица, конечно, не посмела ослушаться. Отцом современного чревовещания, или выражаясь научно, вентролокистики, является англичанин Чарльз Эльверти. Вместе с куклой "Мистер Бокс", которая отвлекала зрителей от его чуть шевелящихся губ, Эльверти выступал с 1873 по 1913 год. Его учениками были даже царственные особы: английский король Эдуард VII, дядя Николая Второго и принц Мекленбургский, муж королевы Голландии.
Ну а шпагоглотатели, разве не удивляли людей? Когда для обыкновенного человека смазывание горла люголем является довольно неприятной процедурой, что же говорить о заглатывании шпаги длинной в 55-60 сантиметров! Почему 55-60? А потому, что длинна рта и глотки составляет 10-12 сантиметров, пищевода - 25-28, желудка - 20-22. И того 55-60 сантиметров. Заглотать больше человек не может даже тогда, когда глотает не шпагу, а кишку для измерения кислотности. Кстати, впервые исследование желудочного сока в 1777 году шотландский врач Стивенсон провёл с помощью шпагоглотателя. Тот заглотал металлический сетчатый цилиндрик с кусочками мяса, а через некоторое время цилиндрик извлекли обратно. Врач сделал открытие, а циркачу достались лишь собственные слюни.
В  цирках  щёлкали  бичи  укротителей. Укрощали  даже  кошек. Укротителем выступал лилипут. Кошки были выкрашены под тигров. Вид у них был весьма свирепый. Однажды они за что-то разозлились на своего  повелителя  и набросились на него. Цирк огласил истошный крик лилипута. После того как разъярённых кошачьих удалось оттащить, укротителя унесли с арены  на  носилках  под сочувственные стоны зрителей.
Кошка это, конечно, не тигр и не медведь. Не съест, не искалечит. Люди же, привыкая к большим зверям, начинают в них видеть кошек. Так случилось с одним служителем зоопарка  18 октября 1926 года, который, разговаривая с сослуживцем, просунул руку в клетку тигра, желая погладить полосатого друга. Тигр сначала взял в пасть палец "старшего брата", что тому, надо полагать, понравилось, а потом, видимо, решил "погрызть косточку" и отхватил служителю рук
В  июне 1940 года сотрудница зоопарка С. Е. Чудаева решила, наверное, повторить этот эксперимент, на сей раз с белой медведицей по имени "Снегурочка". К удовольствию публики она кормила медведя мороженым. То ли потому, что мороженое было плохое, то ли потому, что медведица была голодная, но рука бедной женщины оказалась в пасти зверя и была сильно изуродована.
Раз уж мы заговорили о животных, то вспомним не только печальные, но и занятные сцены, происходившие в Москве тех лет с их участием.
29  мая 1928 года, в восемь часов вечера, у дрессировщика Ивановича из дома №15 по Немецкому (ныне Волховскому) переулку сорвалась с цепи медведица. Она выбежала на Бакунинскую улицу, свернула направо и увидела витрину продовольственного магазина. Увидев на ней конфеты и печенье, медведица решила заглянуть в магазин. В дверях она столкнулась с женщиной, не пожелавшей уступить ей дорогу. Произошла небольшая потасовка, в результате которой медведице всё-же удалось войти в магазин. Здесь она устремилась к витрине и стала поедать конфеты, шоколад, печенье и прочие вкусные вещи. Вскоре за ней примчался озверевший укротитель, который связал животное, обозвал нехорошими словами и увёл домой.
1 июля 1935 года из зоопарка сбежала самка козерога. Она промчалась по улице Горького, по Грузинской улице, где её гнала толпа с криком и улюлюканьем. Особенно усердствовали мальчишки (эти враги рода человеческого, - как их называл Диккенс). Наконец козерог со всего маха влетел в открытые двери парикмахерской и врезался рогами в зеркало. Зеркало, конечно, вдребезги. Перепуганные клиенты полезли под стойку в зале ожидания. Наконец, когда парикмахеры опомнились, позвонили в зоопарк, оттуда приехали казероголовы и забрали беглянку.
Не все относились к животным по-доброму. Находились мерзавцы, которые изводили животных, как в зоопарке, так и просто на улицах и дворах. В ноябре 1926 года в зоопарке погибла антилопа. В её сердце нашли булавку. Слону подбросили хлеб с куском бритвы, а в клетке у льва нашли патрон. Кто-то надеялся, что он взорвётся, когда лев начнёт его грызть. Дирекция зоопарка, в конце  концов, была вынуждена запретить посетителям кормить животных.
Но никто не мог запретить людям кормиться животными и птицами, И не только мясом кролика, курицы, или барана, но и голубями. В 1923 году, живший в доме №11/13 по Трубниковскому переулку Довгун решил есть голубей (время было, действительно, голодное). Довгун сделал сеть и приладил её к кухонному окну, выходившему во двор. На подоконник он сыпал хлебные крошки. Когда голуби слетались на крошки, он дёргал за верёвочку и сетка покрывала голубей. После того как управдом Рыбин по просьбе жильцов сломал сеть, чтобы Довгун не держал окно открытым и не выхолаживал квартиру, Довгун стал заманивать голубей в пространство между рамами. Как только голуби заходили в это пространство, пожиратель голубей дёргал верёвку, наружная рама захлопывалась, голуби оказывались в ловушке. В суде, куда соседи всё-таки обратились, один из свидетелей, Налётов, так описывал охоту Довгуна: "...омерзительная картина. Голуби в сетке трепыхаются, а он в ночной рубашке, с засученными рукавами, с перекошенным от ненасытной алчности лицом, душит их одного за другим". Нормальным людям действия Довгуна казались противоестественными. Довгун думал по-другому и в своё оправдание ссылался на то, что соседи защищают голубей по своей религиозной отсталости, т. к. видят в голубе "святого духа". Против такого довода возражать было трудно. Суд тоже не посмел возражать. Он разрешил Довгуну охотиться на голубей, но с условием, что он не будет застужать квартиру.
В  1923  году поедание  уличных  голубей, наверное,  можно  было  оправдать  трудностями  момента. 


Животными, охоту на которых никто не осуждал, были мыши и крысы. Охотиться на них в одиночку москвичам было не под силу,   поэтому  в  двадцатые  годы  существовали  специальные  отряды  для  борьбы  с  крысами,  но  и  они  особого  успеха  не  имели.    На первое апреля 1929 года крыс в Москве насчитывалось два с половиной миллиона  крыс,  примерно по крысе на душу населения.  Крысы заселяли в Москве двести двадцать восемь миллионов квадратных метров жилой площади, проще говоря, почти всю столицу. Размножались они со страшной быстротой, ведь за год крыса может произвести на свет восемьсот шестьдесят крысят! В тридцатом году они сожрали продуктов в городе на пять миллионов рублей! Крысы наглели. Они даже не стеснялись людей. Житель Москвы Смирнов с возмущением писал в московские "Известия" о том, что в вечернее время по витрине булочной №63 на Трубной улице бегают крысы. Если бы только там! В 1931 году Москва по количеству крыс занимала четвёртое место в мире после Парижа, Лондона и Гамбурга. Москвичи заставали крыс на лестничной клетке, в уборной, на кухонном столе и т. д. Те, кто не хотел встречаться с ними, входя на кухню, громко топал перед дверью ногами, стучал по батарее отопления. Во всех московских квартирах жили кошки. На мышей они охотились, но крыс побаивались. В 1931 году Москва объявила крысам войну. Их стали травить по всему городу. В результате количество их снизилось до миллиона шестисот тысяч. Убитых крыс утилизировали. Из их зимних шкурок шили шубы, - их мех напоминает выхухоль. На шубку уходило сто тридцать две крысы. Летняя крыса шла на пошив детской обуви. Специалисты утверждали, что её кожа крепче искусственного шеврета, используемого для этой цели.
В  неуравновешенность  жизни  общественной  природа  добавляла  свою  собственную неуравновешенность.  В  начале  января  1925  года  в  городе  так  потеплело,  что  стаял  снег  и   возобновилась  езда  на  колёсах.   Потепление  вызвало  и  нашествие  на  город  невиданного  количества  мышей,  а  в  конце  февраля   - "небывалый  доселе, - как  отмечала  газета  "Беднота", -  прилёт  степных  орлов.". 
В  те  годы  в   лесах  московской  губернии  водились  рыси,  которые   нападали  на  людей.   Но самым  страшным  стало  появление  волков - людоедов.  В  Вятке, например,  они  набрасывались  на  людей  прямо  на  улицах.  В  Москве  до  этого,  конечно,  не  дошло,  правда  на окраину  города  волки  иногда  забегали,  ну  а  в  Подмосковье  они  совсем  обнаглели.   В  начале  февраля  1926  года,  около  Мытищ,   объявился  какой-то  бешенный  волк.  Он  загрыз  мужчину,  разорвал  на  куски  мальчика  и покусал,  кроме  того,  ещё  сорок  человек.
Тогда  за  убийство  волков  стали  давать  премии:  за  волчицу  -  двадцать  рублей,  за  волка -  пятнадцать,  за  волчёнка - пять. 
За  жареного гуся   на  рынке  давали  больше,  а  за  убийство  живого - ничего.  Это  понятно -  гусь  не  волк - не  съест,   руку  не  откусит.  Но   бывают  и  исключения     Во  дворе  дома  №14  по  Проезжей  улице,   теперь  это  улица  Лобачика  в  Сокольниках,  один  гусь  напал  на  трёхлетнюю  Машу  Савинкову.  Он  повалил её  на  землю  и  стал  бить  крыльями.  Когда  подоспели  люди, девочка  была  без  сознания, ну  а  когда   пришёл  врач,  то  и  вовсе  мертва.   
Волки,  рыси,  злющий  гусь  -  всё  это,  конечно,  страшно,   однако  доступно  нашему  воображению,  хотя  бы  потому,  что  это   звери  и  птицы  нашей  весьма  средней  полосы.    Ну  а  что  должен  был  думать  и  делать  москвич,  когда    недалеко  от  станции  Поварово  Октябрьской  железной  дороги  объявился  тигр   да  ещё  какой:  большой,  полосатый,   зубастый?    А   главное,  откуда  он  взялся   в  наших   лесах?   
А  взялся  он  вот  откуда.   29  мая   1929  года    на  поезде  №29   тигра  везли  из  Москвы  в Ленинград  для  того,  чтобы  обменять  на  жирафа.   Везли  его  в  клетке  в  сопровождении  проводника.  Когда  поезд  проехал  Сходню,   тот  куда - то   вышел.   Тигр,  заметив,  что  никто  за  ним  не  смотрит,  сломал  клетку  и  на  полном  ходу  соскочил  с  поезда.   Когда   в  поезде  заметили    прыжок   хищника,  то  сообщили  в  Москву.  Сообщение  это  сильно  взволновало  всё  охотничью  братию.  Ещё  бы,   могло  ли   кому - нибудь  из   наших  "вольных  стрелков"  присниться   такая  добыча?  На  поезде  и  в  автомобилях   охотники  разных  клубов,  кружков    и  обществ,  возрастов  и  национальностей,    роста  и  веса  двинулись  в  Поварово.   Но  прекрасной  охоты  у  них  не  получилось.   Роскошного   заморского   зверя   убили   местные  крестьяне.  Его  расстреляли  почти  в  упор.   Тигр  не  защищался,   только  рычал.   Ведь  был  он  не  дикий  и   людей   не  боялся  - в  зоопарке  его от  них  отделяла  решётка. 
За  убийство   тигра  охотников  наградили  и  сняли  в  кино.   Москвичи  видели  их  на  экране  и  восторгались.               
Все  эти  жуткие  и  даже   малоправдоподобные   истории   будоражили  фантазию  москвичей   и  без  того  издёрганных жизнью. Чтобы хорошо работать, люди должны были высыпаться, а какой может  быть  сон,  когда едят  клопы  и  снятся  кошмары?   
Случалось,  что  потрясённые  увиденным  во  сне,  люди  совершали  отчаянные  поступки. 
В ночь на  10 июня 1925 года из окна второго этажа выпрыгнул шофёр Гладков, живший на Краснохолмской улице, а в ночь на четвёртое сентября того же года с третьего этажа выпрыгнул рабочий Ерзин Осман. Он жил в доме №2 по Третьему Краснопрудному переулку. И тому, и другому приснились страшные сны. Живы они остались чудом, хотя и здорово покалечились.
А  в  ночь на  11 апреля 1928 года на Арбате раздался душераздирающий крик. Кричал мужчина, висевший на карнизе пятого этажа дома №10 (он стоял на углу Арбата и Годеинского, ныне Арбатского, переулка. Этот переулок соединяет Арбат с Новым Арбатом). Когда мужчину втащили в окно, то выяснилось, что он лунатик и на карниз вышел во сне, но неожиданно проснулся и, испугавшись, сорвался с подоконника.
Самоубийства и помешательства тоже случались. Если древние греки, сойдя с ума, боялись, что на них обрушится небесный свод, люди средних веков опасались вселения в душу дьявола, то психически больные двадцатых - тридцатых годов  ХХ столетия боялись преследований ГПУ и выдумывали прожекты переустройства общества.Причины самоубийства были самые разнообразные. Как и в прежние времена люди кончали с собою из-за несчастной любви, из-за неизлечимой болезни. Не редкими были самоубийства из-за бедности. Евдокия Алексеевна Прохорова, например, узнав о том, что её муж отказался выплачивать ей алименты, 22 мая 1925 года бросилась в пролёт лестничной клетки дома №45 по Мясницкой улице (напротив Харитоньевского переулка), но осталась чудом жива. Один молодой человек, фамилия которого осталась неизвестной, решил расстаться с жизнью после того как его исключили из комсомола "за социальное происхождение".
После  самоубийства   Есенина  весной   26  года  в  газете   “Молодой  ленинец” (будущий  “Московский  комсомолец”)  появился  “Рассказ о  пяти  повешенных”.  В  нём  сообщалось  о   самоубийствах,  совершённых   студентами  “Вхутемаса”  на   Мясницкой.  Один  студент,   участник  поэтического  кружка  “Вольница”,   повесился  в  туалете  “с  зажатым   в  помертвевших  губах  папиросным  окурком”,  студентка   повесилась, естественно,  в  женской,  уборной,  написав  на  стене: “Прощайте,  ребята”, третий  повесился,   опасаясь  исключения  из  комсомола  за  дебош,   однако  его  удалось  спасти,  и  т. д.               
Да, нервы у людей были напряжены. И вот такая картина: второй час ночи на двадцать седьмое августа 1927 года, угол Армянского и Кривоколенного переулков. По нему идут четыре человека и вдруг в окне первого этажа видят такую картину: на постели, в одном нижнем белье, лежит мужчина и медленно вдавливает себе в грудь нож. Лицо мужчины дёргается в ужасных конвульсиях. Один из прохожих, не долго думая, разбивает окно, врывается в комнату и поднимает крик. Прибегает милиционер. Самоубийцу тащат в отделение. Там оказывается, что это восемнадцатилетний артист, эстрадный танцор, и что он не покушался на самоубийство, а репетировал номер. Вот какие были "номера".
Новому времени такие "номера" были не нужны. Эпоха ковала образ нового человека, создавала для него новые железные рамки. Несоответствие этим рамкам воспринималась некоторыми как несчастье. Тяжела судьба человека, который должен вписываться в какие-либо рамки, идейные, или физические.
В Китае, например, из людей делали уродов для балаганов. Одного несчастного неоднократно оперировали и сделали до того похожим на животное, что признать в нём человека можно было лишь после того, как он начинал говорить. Другого в самом раннем возрасте поместили в кувшин и он вырос с тельцем, по форме и размеру напоминающим кувшин, но с огромной головой. Советские люди читали об этом и ужасались.
Интересные  темы,  волновавшие  москвичей,  затрагивало  и радио.  В  Москве  в  двадцатые  годы  были  две  радиостанции?  Коминтерна  и  имени  Попова.    Их  передачи  некоторые  москвичи  слушали  по  своим  детекторным  приёмникам.   Помимо   опер,  концертов,  боя курантов  Спасской  башни  в  семь  часов  утра,  лекций  о  международном  и  внутреннем  положении,   "Радиопионера",  уроков  английского  языка  и  телеграфной  азбуки,   можно  было  услышать  лекции  и  беседы  на  такие   темы  как  "Можно  ли  улучшить  человеческую  породу",   "Жизнь  человека  до  рождения  и  после  смерти",  "Когда  прекратится  жизнь  на  Земле",  "В  чём  душа  держится",  "Чудеса  исцелений  от  болезней", "Внушение  и  гипноз  в  мире  преступности"  и,  наконец, "Возможно  ли  скрещивание  между  человеком  и  обезьяной".   Людям,  наверное,  представлялась  тогда  заманчивой   мысль  о  том,   что  плод  такого  скрещивания  может  стать  сильным  и  бесстрашным  чудовищем,  которое  можно  будет  посылать  вместо  себя  на  войну.  Такое  вольномыслие   продолжалось  не  долго.  В  октябре  двадцать  пятого  года  на  радио  был  введён  политконтроль.  За  содержанием  передач  стали   смотреть  ЦК  ВКП/б/,  МГСПС и  Главлит. 
Чудеса,   перемены  и  открытия   окружали  людей  со  всех  сторон.  Вся страна попала в другое измерение. Изменились границы. Возникли новые государства: Финляндия, Эстония, Латвия, Литва. Изменилась система мер и весов: в 1926 году введена десятичная (метрическая) система. Вершки, пуды и сажени ушли в прошлое. Изменился календарь. Мы догнали по времени Европу, от которой отставали на тринадцать дней.   Не могло не отразиться на нас и изменение масштаба цен. После копеек царского времени миллионы вскружили голову. Стакан кваса - миллион. Дети потеряли привычное понятие о числах. Воспитанные на миллионах они привыкли думать, что лишь с миллиона начинается счёт. Какое-нибудь астрономическое расстояние, - писал  всё  тот  же  Борисов, - в миллионы километров им кажется совсем пустяковым". Может быть, это помогло нам в освоении космоса? Не знаю. Во всяком случае, детям, читающим "Юный следопыт", приключенческий журнал тех лет, не сиделось дома, их влекли дальние страны и отчаянные похождения. Из них потом выросли многие учёные, принёсшие пользу и славу России.
Взрослых тоже влекло к фантазиям. Булгаковский профессор превратил собаку в человека и человека в собаку, в рассказе Бориса Пильняка "Иван Москва" оживала египетская мумия. Жизнь и литература как сообщающиеся сосуды смешивали реальность и фантазию, факты и вымысел. Как-то, на исходе девятнадцатого века Антон Павлович Чехов занёс в свою записную книжку такой малозначительный факт: "маленький, крошечный школьник по фамилии Трахтенбауэр". Ему, Чехову, наверное, показалось занятным сочетание крошечного человечка с тяжеловесной и трескучей фамилией. Прошли годы. Крошечный школьник, наверное, вырос и превратился в дядю с бородой, но вот в повести Вениамина Александровича Каверина "Черновик человека", которую он начал писать в 1931 году, появился "крошечный гимназистик" Трахтенбауэр, тот самый, из чеховской записной книжки, ничуть не подросший.
Говорят, что М. А. Булгаков вывел в образе Филиппа Филипповича Преображенского своего дядю, гинеколога. И жил Филипп Филиппович в доме №24 по Кропоткинской улице, как дядя, и  как  дядя,   был  профессором. Но были в то время и другие профессора, похожие на Преображенского. Они делали операции подобные тем, которые делал булгаковский профессор. Конечно, собак в людей они не переделывали, но омолаживание с помощью пересадки половых желёз животных производили. Начали заниматься омолаживанием хирургическим путём профессора Штейнах в Вене и Воронов в Париже. Штейнах перевязывал мужчинам семенные канатики для того, чтобы гармоны не растрачивались, а шли на питание организма.  Воронов же занимался пересадками. Это был высокий красивый человек с яркими голубыми глазами. На груди его красовалась ленточка ордена "Почётного легиона". В молодости он прослужил несколько лет домашним врачом шейха в Каире. Там он обратил внимание на раннее старение евнухов и стал заниматься проблемой зависимости старения от состояния половых желёз. В своих занятиях он добился таких успехов, что в Париже сочли возможным назначить его руководителем хирургического отдела "Коллеж де франс". Правительство предоставило ему для опытов овец. Сначала он экспериментировал на них. Овцы стали лучше обрастать шерстью. Тогда Воронов перешёл к  операциям  на людях.  Он  пересаживал им  половые  железы  обезьян.  Первая операция была сделана им 12 июня 1920 года. Его клиентами стали знаменитые врачи, художники, артисты, учёные.   Известный драматург и редактор газеты "Котидьен" Шарль Малонто, благодаря сделанной им операции, сохранил в свои семьдесят лет свежесть чувств и  изрядно надоел парижским   дамам  своим ухаживанием. Утверждали  даже,  что Воронов пересадил яички  французскому  министру  Клемансо  и  английскому  -  Лллойд  Джорджу.  Потом  он выпустил книгу под непонятным  названием "Греффес Лестисукулер", в которой описал свою научную деятельность,  отказался от опытов над людьми, слишком много, видно, было к нему претензий, и вернулся к баранам в африканских колониях Франции. С ними было спокойнее.
Его коллеги в России также занимались омолаживанием людей. Профессора Немилов, Халатов, Бехтерев, доцент Гораш в Ленинграде, профессора Мартынов, Кольцов, Завадовский в Москве. В клинике профессора Мартынова, в частности, людям пересаживались эндокринные железы макак, котов и овец. Результаты получались противоречивые, но всё же были случаи, когда операции способствовали омоложению.
Семидесятидвухлетний профессор медицины Викторов, подвергшийся операции (ему были пересажены яички макаки в клинике профессора Мартынова), спустя год после операции записал в своём дневнике о том, что после операции у него повысилась работоспособность, он стал легко подниматься по лестнице, не держась за перила, стал ходить большими шагами, спокойно пользоваться трамваем, его волосы потемнели, улучшилось зрение, повысился аппетит, улучшился сон, "начали появляться эротические сновидения и, тоже во сне, довольно энергичные эрекции."  Что ж,  профессора  можно  было  бы  поздравить  с  такой  удачей,  правда,  если  это  всё  ему  не  приснилось.
Достижения  медицины   не  обошли  и  зоопарк.   Вход  в  него  был  тогда  с  Грузинской  улицы.  Так  вот,  пройдя  слоновник,  в   котором  томился  слон,  подаренный   Москве  бухарским  эмиром,  а  потом  клетку  с  попугаем,  который  на   слова   посетителей  “попка  дурак”   совершенно  справедливо  отвечал:  “Сам  дурак”,   можно  было  подойти  к  вольеру,  в  котором  находились,  судя  по  табличкам,   омоложенный   козёл,  петух,  превращённый  в  курицу  и  курица,  превращённая  в  петуха.  Некоторые  скептики   утверждали,  что  козла  подменили,  а  на  клетках  с  домашней  птицей  просто   перевесили   таблички.   Возразить  против  этого  было  трудно:  никто,  как  на  зло,  не  помнил  как  выглядел  этот  козёл  в  молодости.      
Все  эти  опыты  будоражили  фантазию  писателей  и  учёных.
Немало внимания учёные уделяли  крови человека. В 1926 году доктор Манойлов в полукустарной лаборатории, с помощью изобретённого им реактива, определял половую принадлежность крови. Мужская кровь после введения реактива обесцвечивалась, женская - нет. Учёный пошёл дальше. Он стал проводить опыты по установлению национальной принадлежности по крови. По его мнению, кровь разных народов окисляется по-разному. В 187 случаях из 222 он определил национальность правильно.
Творческий непокой был присущ и доктору из Химико-фармацевтического Института при ВСНХ С. И. Чечулину. Он стремился к оживлению удалённых из организма органов. В Институте им демонстрировался опыт по оживлению отрезанной собачьей головы. Голова была соединена со специальным аппаратом трубочками, через которые в неё подавалось "орошение". Доктор долго бился над изобретением раствора, способного обеспечить жизнедеятельность отрезанного органа. Необходима была жидкость, которая несла бы в себе кислород. Ничего не придумав,  он стал использовать в  своих опытах кровь собаки. Чтобы кровь не сворачивалась, применял немецкий препарат "Бауэр - 205", или "Германик". Собачья голова в его лаборатории жила три с половиной - четыре часа. Рефлексы ей были не чужды, но преданных  взглядов на Чечулина не бросала.  Не заслужил  значит.
Да, немало собак стало жертвой экспериментов. Но жизни их не пропали даром. Заработали на "искусственном питании" сердце, почки, лёгкие и другие органы человека. Так вносили свой  скромный вклад в спасение  человеческой  жизни никому неизвестные Шарики и Жучки.
В 1930-ом году Москву потрясла история, произошедшая в Ташкенте  с  профессором Михайловским.   Было  известно,  что ещё  в 1928 году  этот профессор  переливал  людям  кровь  обезьян.   Теперь  же  он  заявлял, что  мёртвого  человека  можно  оживить,  надо  лишь  промыть  ему  кровь. Профессор  сообщал  также, что пока  он производит опыты на животных, но скоро, по получении из Франции специального препарата  для  промывания  крови, он проведёт опыт  на человеке.  В Париже в то время действительно рекламировался кровоочиститель "Авранин",  его  то,  по  всей  вероятности,  и  имел  в  виду  профессор  из  Ташкента.  Этот  "Авранин"  реклама представляла, как индийский бальзам, излечивающий от всех болезней. 
Тот  это  был  бальзам,  или  не  тот  не  знаю,  но  известно,  что  30 июля 1929 года  профессор умертвил морфием бродячую собаку, поддавшуюся на искушение  косточкой, выпущенную из неё кровь промыл и должен был уже приступить к оживлению животного, как вдруг в этот самый момент его позвали принимать зачёты у студентов. Он оставил собаку на попечение своей жены,  являющейся  его  же  ассистенткой. и вышел из операционной. Когда он вернулся собака также тихо лежала на столе, солнце заигрывало с водой в стеклянном графине, но ни жены, ни собачьей крови не было. Оказалось, что жена вылила её в раковину. Опыт не удался.   Труп  бедного  животного выбросили на помойку, а профессор назначил новый опыт на 5 августа. Утром этого дня его нашли убитым,  с огнестрельной раной  на  левом виске. Рядом лежал пистолет. В предсмертной записке   Михайловский  обращался к жене и тёще, которые, как он считал, его не оценили. Он писал, в частности: "Повсюду темнота и удушье. Везде этика, тактика и политика обильно сдобрены многоэтажным слоем лжи. Я запутался в лабиринте разнообразной по форме и по строению лжи и превратился в какого-то самому себе немилого бездельника..." Вдову подозревали в убийстве профессора. Считали, что она, как верующая, сорвала опыт и убила мужа, стремясь не допустить воскрешения из  мертвых  бездомного кобеля.  Москвичам  оставалось  по  этому  поводу  только  гадать.
А  в  самой  Москве, как и до революции, в двадцатые годы существовали заведения, в которых кровь выпускали из человека, а не из собаки. В переулках Заяузья можно было встретить старую железную вывеску над входом в полуподвал. На ржавой вывеске был изображён палец, направленный в сторону двери в заведение и орудия парикмахерского искусства: ножницы, помазок, бритва. Рядом - подбородок с русой бородкой. В общем, это была вывеска старой цирюльни. Но в заведении не стригли и не брили. Если бы Вы попросили об этом хозяина, он бы сослался на то, что бритва не в порядке, или на то, что воды нет. Правда, бритва, ремень для её точки, фиксатуар для волос имели место быть, но всего лишь для декорации. Главное помещение "цирюльни" находилось за дверью, закрытой шторой. Комната, которая там пряталась, была невелика. В ней находились стол, стулья, кровать. На столе стояли стаканы странной формы, а рядом с ними небольшие деревянные кубики с четырьмя острыми пластинками. Пластинки прикреплялись к пружинкам, пружинки соединялись с крючками, похожими на курок пистолета. Стоило было спустить курок, и острые пластинки выскакивали наружу. Если прижать такой кубик к руке, то, спустив курок, можно было легко сделать надрез на руке и пустить кровь....Вот такое заведение, такая услуга. Оно имело своих завсегдатаев. Особенно оживлённо в "кровопускальне" бывало в банные дни, когда хозяева Якиманских переулков, "болотные дельцы" (с Болотной площади и улиц), "охотнорядские воротилы", напарившись, искали здесь успокоения и блаженства в избавлении от распиравшей их сосуды крови. Когда клиентов становилось слишком много, хозяину помогали жена и дети. Пущенную кровь собирали в стаканы с толстыми краями. Надрезов обычно делали три-четыре. Чтобы кровь шла быстрее "хирург" бросал в банку горящую бумагу и прижимал банку к надрезу. Кровь шла быстрее, клиент, как теперь говорят, "балдел". Услуга эта стоила рубля три. Среди замоскворецких кровопускателей известностью пользовались Иван Петров  и   Павел Калявин.
Люди образованные решали вопросы посложнее.
Проблемы жизни, смерти человека, его способностей очень волновали учёных того времени.  С Запада  к  нам  по  этому  поводу  тоже  проникали  кое-какие  мысли.  Но  по  смелости  им с  мыслями  москвичей было  тягаться  трудно.  Способствовало  такой  смелости  мысли  то,  что  с  русской  науки  в  эти  годы  была снята церковная цензура. Эксперименты на людях казались  мелочью  по  сравнению  с  экспериментом, проводимым  над нацией. Кроме того, нужды мировой революции, построения общества людей нового сорта, требовали смелого вторжения в природу и психику человека.
Много внимания стали  уделять  учёные передаче мысли на расстояние. В Москве существовала секция "Общества неврологии, рефлексологии и биофизики" при Институте по изучению мозга. К 1927 году лаборатория секции провела пять тысяч опытов по передаче мысли на расстояние и не выявила ни одного не способного к передаче или приёму мысли субъекта. Было, правда, отмечено, что особенно хорошо передаются мысли между людьми сходными по умственной деятельности. Мысли передавались не только внутри Москвы, но и из Москвы в Подольск и даже в Саратов.
Владимир Леонидович Дуров, основатель знаменитого "уголка", внушал свои мысли собакам. Делал он это так: подзывал к себе собаку по кличке "Лорд", брал его голову в свои руки и строгим взглядом смотрел в его умные глаза. Воля собаки таким образом парализовалась, она всецело была во власти своего хозяина. Дуров до полного забвения окружающего мира сосредотачивался на мысли о столе и лежащей на нём книге. Он представлял перед собой ножку стола, его поверхность, книгу, лежавшую на ней. Запечатлённые таким образом детали передавались им непосредственно в глаза "Лорда". Затем Дуров командовал: "Иди". Лорд подходил к столу и брал книгу. Был ли в этой книге кусок колбасы, не сообщалось.
Инженер Кажинский сконструировал даже для проведения опытов специальный металлический изолятор. Этот изолятор соединялся с землёй проводом (заземление). Дуров влезал в изолятор и из него внушал собаке свои мысли, а инженер Кажинский то заземлял изолятор, то отключал заземление. Эти опыты проводились с целью проверки теории об излучении человеческим мозгом электромагнитных колебаний, позволяющих передавать мысли на расстояние.
Выдвигались и другие смелые предположения и гипотезы. В 1928 году в Днепропетровске и Париже вышла в свет книга советского врача-венеролога Фридлянда "За закрытой дверью". Автор не только живо и обстоятельно рассказывал о жизненных ситуациях, в которые попадали его клиенты, но и делал определённые научные выводы. Интересен его пассаж о причинах гомосексуализма. Вот он: "...причина гомосексуализма в том, что зародыш получает в какой-то доле своей половой железы деталь соответствующую особенностям женской половой железы...Стоит только отыскать дефект в строении органа и удалить его из организма, чтобы восторжествовала норма." По мнению Фридлянда у гомосексуалистов соотношение верхней половины туловища к нижней 100 : 108, а у нормальных людей 100: 100.
Не забудем, что это говорилось в 1928 году, т. е. через три года после того как знаменитый Ломброзо в "Дневнике подростка", вышедшем в 1925 году, утверждал, что проститутками рождаются.
Омоложение человека, оживление его, передача мыслей и другие, заимствованные из сказок, идеи, соответствовали эпохе, в которую люди "рождены, чтоб сказку сделать былью". Недостаток научных знаний и возможностей для исследований заменялись смелостью и фантазией. Кроме того, интеллигенция, благодаря таким скороспелым невероятным открытиям, стремилась повысить в глазах властей свой авторитет. А это для людей, вышедших из непролетарских слоёв в то время было очень важным. От их научных успехов иногда зависели не только материальные блага, но и сама жизнь.
Творцам из пролетарских слоёв в этом отношении было проще, но у них были свои проблемы. Они были скромны и не умели поднимать шум вокруг своего имени. В 1927 году самоучка-математик, изобретатель логарифмической линейки Курилко, влачил полуголодное существование. Не лучше обстояло дело и у сочинителей из народа. Старик Ожёгов, сочинивший песню "Чудный месяц плывёт над рекою" ходил едва ли не "с ручкой", собирал хлеб, автор песни "Бывали дни весёлые" Горохов умер в канаве под Малоярославцем всеми забытый, рабочий поэт Шкулёв, чью песню "Мы кузнецы и друг наш молот", которую так часто пели тогда, лежал в деревне разбитый параличом и всеми забытый.
Да, нелёгкая им выпала доля. Мне понравилась шарада из "Вечерней Москвы", сочинённая в 1926 году, в которой слово "доля" было зашифровано так:
"Предлог шараду начинает
Кончает же одна из нот
А вместе всё - один клянёт,
Другой напротив - восхваляет."
Эта самая доля одних изобретателей оделяла сумой, а других и тюрьмой. На то были разные причины.
Михаил Алексеевич Чешко родился в 1893 году. С одиннадцати лет он начал работать. Работал курьером, половым в трактире. В 1908 году (ему тогда шёл пятнадцатый год) на нервного смышлёного мальчика обратил внимание человек с бескрайней фамилией Океанов, оккультист и хиромант. Он сделал из Миши своего медиума. Тот отгадывал сны и предсказывал будущее. Они разъезжали по России. Афиш, плакатов и снимков, рекламирующих творимые ими чудеса, хватило бы на целый грузовик. Постепенно слава об отроке, слышащем голоса из загробного мира, разрасталась и дошла до дворца. "Чудесного мальчика" пригласило к себе царское семейство. После подзатыльников в трактире на Мишу свалились слава и деньги. Последние, как вспоминал потом Михаил Алексеевич, у них с Океановым водились саквояжами. Миша полюбил их со всей страстью присущей юному чувству. Но Фортуне что-то не понравилось в его взгляде и в 1911 году его заподозрили в получении мошенническим путём семнадцати тысяч рублей. Океанова смыла волна событий, а его, Мишу, посадили в тюрьму, но вскоре, правда, выпустили. Следствие тянулось бесконечно долго. Наконец, когда в 1914 году началась война, про него совсем забыли. К Михаилу Алексеевичу тогда вернулись силы и он кинулся помогать отечеству. Его чаще всего можно было встретить в разных благотворительных организациях. Именно в них Михаил Чешко учуял особенно стойкий аромат купюр царского времени. Он создал для помощи голодающим "Всероссийский братский союз", который просуществовал аж до 1923 года. Особенность всех благотворительных организаций, в которых сотрудничал Чешко, состояла в том, что средства действительно собирались, но не расходовались, во всяком случае, на цели благие. В связи с этим Чешко дважды арестовывали, даже судили. В тюрьме Михаил Алексеевич, как говорится, "закосил": он стал требовать принятия параши в Лигу наций и угрожал Чемберлену исключением из ВКП/б/. Его направили на исследование в Институт судебной психиатрии имени профессора Сербского. Оттуда он сбежал. Когда его задержали чекисты, он убедил их в своём пролетарском происхождении и в том, что натерпелся от царских ищеек и тюремщиков. Заподозрив в словах Чешко правду, чекисты его отпустили. Михаил Алексеевич, который, надо отдать ему должное, никогда не тянулся к высоким государственным постам, и на этот раз нашёл свое скромное место под солнцем. Он стал уполномоченным по Москве и её окрестностям по проведению Американских аукционов (заграница тогда скупала в России ценности) и сбору пожертвований по подписным листам, а 1926 году мы видим его уже заведующим лотерейным отделом тифлисского (Тбилиси тогда назывался Тифлисом) общества "Друзья детей". Остап Бендер ходил тогда в рваных ботинках, строил из себя сына лейтенанта Шмидта и бредил о Рио-де-жанейро. Чешко же уже тогда понял, что всем этим благотворительностям и "обществам защитам детей" скоро придёт конец. Он решил переквалифицироваться в изобретателя. Изобретать он стал в области вычислительной техники. Ни ЭВМ, ни компьютеров тогда не было. Вершину человеческой мысли в этой области олицетворяли счёты с деревянными костяшками и арифмометр. Учёт же стал одним из главных столпов нового социалистического государства. Считать нужно было много. Не случайно в тридцатые годы арифмометр стоил полторы тысячи рублей. Для сравнения скажу, что бенгальский тигр стоил в то время три тысячи рублей.
В основу своего изобретения Михаил Алексеевич положил старый счётный прибор, заменив в нём одну железную деталь на картонную. Выпускать новый прибор должна была артель "ИРТ" (её название состояло их согласных, входящих в слово "изобретать"). Под будущее чудо техники Чешко собрал в разных организациях и конторах почти сорок тысяч рублей, но тут в его деятельность вмешался МУР. Чешко кинулся в прокуратуру. Здесь ему поверили. Дело было прекращено, а помощник прокурора Республики написал даже письмо заведующему Центрального бюро изобретений, в котором сообщал о невиновности Чешко и о прекращении в отношении него уголовного дела. Чешко удалось заполучить копию этого письма. Он сделал из него выписку, приложил её к своим письмам, выполненным на типографских бланках, которые разослал в сентябре 1930 года заказчикам, требовавшим выслать прибор или вернуть деньги. В письмах он ссылался на прокурора Республики и предлагал свою задолженность списать за счёт государства. (Очень мило, не правда ли?) Вскоре Чешко, надо отдать ему должное, силами артели, состоящей из соседей и родственников, наладил выпуск счётчиков. В целях рекламы он собрал положительные отзывы о своём приборе у сорока московских бухгалтеров. В 1931 году он написал брошюру под названием "правила пользования счётчиком системы М. А. Чешко", в которой утверждал, что с его помощью можно производить умножение каких угодно чисел, деление с любой точностью и вычислять проценты. На самом деле счётчик был способен автоматически лишь умножать в пределах ста двадцати. В четвёртом номере за 1931 год журнала "За социалистический учёт" его изобретение было подвергнуто уничтожающей критике.
Когда дело по обвинению Чешко в мошенничестве было возобновлено, его снова арестовали. Из Института имени профессора Сербского на сей раз ему сбежать не удалось. Психиатры признали его психически здоровым и отметили в его поведении черты театральности. Чешко покушался на самоубийство, объявлял голодовки, заявлял отводы суду. Ничего не помогало. Тогда он снова вернулся к изобретательству, на сей раз в области медицины. Он совершил мировое открытие, благодаря которому человек избавлялся от всех болезней и мог жить до двухсот лет. Приглашённые специалисты категорически отвергли великое изобретение. В ответ Чешко объявил их ретроградами и вредителями и заявил ходатайство об их отводе. Он уверял суд, что от реализации его препарата государство получит золота столько, сколько не поместится в зале суда. Но и это было напрасно. Судебная коллегия по уголовным делам Московского городского суда под председательством Е. М. Львова не поддалась на искушение и 31 августа 1934 года признала Чешко Михаила Алексеевича, с низшим образованием, застройщика дачи в Мамонтовке, виновным в совершении преступления, предусмотренного статьёй 169 частью 2-ой уголовного кодекса РСФСР (мошенничество) и осудила его на пять лет лишения свободы с поражением в правах на пять лет. Патент Чешко на изобретение счётчика был аннулирован.
Были и другие изобретатели печального образа.
Врач Кудрявцев Сергей Семёнович, лечивший в Институте патологической физиологии, придумал способ лечения людей смесью лекарства ("самверсана") и яда (стрихнина). Когда один из пациентов Кудрявцева, Еселевич, умер после проведённого ему таким образом лечения, Кудрявцева привлекли к ответственности и дали год исправительных работ по месту работы. Заодно суд объявил общественное порицание директору Института профессору Семёну Сергеевичу Халатову. (А ещё говорят от перемены мест слагаемых сумма не меняется!)
Дмитрий Павлович Григорович при царском режиме работал конструктором на авиационном заводе Щетинина. Скопив деньги, он приобрёл собственный заводик. В те времена авиастроение не было столь дорогим делом, как теперь. На своём заводе он сконструировал самолёт не хуже иностранного. Когда после революции завод национализировали, Дмитрий Павлович остался работать на нём конструктором. Сначала всё было вроде бы ничего. Завод выпускал аэропланы, Григорович конструировал новые. Но со временем обстановка на заводе стала меняться, на бывшего владельца стали смотреть косо, не доверяли ему. Ну и Дмитрий Павлович стал не тот. Запил, стал нелюдим, допускал ошибки в расчётах. В конце концов, им заинтересовались работники ГПУ. Подход у них был простой: если ответов на поставленные вопросы найти не удавалось, они их сами придумывали. Короче говоря, Григоровича арестовали и обвинили в том, что "он, работая в опытном отделе самолётостроения Авиатреста, организовал группу и в течение 1926 - 1928 годов создавал заведомо непригодные самолёты (И-2,И-2бис)". В сентябре 1929 года Григорович по статье 58-7 УК РСФСР (вредительство) получил десять лет концлагеря, но уже в апреле 1930 года его досрочно освободили. Нашлись умные люди, которые поняли, что не так уж много у нас авиаконструкторов, чтобы использовать их на земляных работах.
Авиация, полёты в стратосферу в те довоенные годы были в большом почёте, не меньше чем в семидесятые - полёты в космос. В кинофильме "Цирк" неповторимая звезда российского экрана Любовь Орлова совершала полёт из пушки на Луну, под купол цирка. Но то было в кино, а в жизни, было ли такое? Оказывается было. Артист цирка Гамза П.С., инженеры Речинский С. А. и Балабан А. Л. создали аттракцион "Пушка" и гастролировали с ним по стране. Летом 1938 года они приехали в Москву и выступали в парке МВО, в Лефортово. Из сконструированной ими пушки совершали полёт над головами зрителей и падали в специально поставленную сетку полётчица Мирошниченко и полётчик Платонов. Как-то Мирошниченко неловко приземлилась на сетку и повредила руку, а 30 июня Платонов перелетел через сетку и, упав на землю, разбился насмерть. Техническая экспертиза, в которой принимал участие даже знаменитый укротитель львов Борис Эдер (это его львы в кинофильме "Цирк" позорно бежали от изобретателя Скамейкина) содержала выводы о том, что в своей гибели виноват сам Платонов, который "добавочным толчком своей мускульной силы вызвал перелёт через сетку". Свой вывод эксперты мотивировали тем, что несчастный случай с Платоновым произошёл при выполнении пятого полёта, т. е. четыре раза Платонов летал нормально, а на пятый - взял и оттолкнулся. Изобретателей номера суд оправдал. Верховный суд оставил приговор без изменения. На месте гибели смелого полётчика не осталось ни креста, ни камня.
Не  каждому  было  дано  совершать  такие  поступки,  как  Платонову.  Жизнь  диктовала  людям  свои  скромные  условия  и  они   их   принимали.  В  1925  году  пешком  из  Ялты  в  Москву  пришёл  журналист  Донской.  Он  потратил   на  своё  путешествие   семьдесят  дней  и  три  пары  ботинок.   Вряд  ли  его  поступок  мог  тогда  кого - нибудь  удивить.  Добираться  до  Москвы  своим  ходом  дело  не  новое.  Не  каждый   в нашей  стране  имел  лошадей,  это  во-первых,  а во-вторых,   не  всегда  в  ней  были   автомобили,  поезда  и  самолёты.  В   начале  же,  да  и  в  середине  двадцатых  годов,    с  транспортом  было  так  плохо,  что   некоторые  предпочитали  ему   собственные  ноги,    и   шли  в  Москву   учиться    будущие   студенты  из  Перми,   Екатеринбурга,  Астрахани  и  других  далёких  городов.            
Кому  в Европе  могла  прийти  в  голову   мысль   пройти  такое  расстояние   не  ради    славы  или  денег?   
Изобретать невероятное всегда приятнее, чем обыденное. Может быть поэтому, от части, русские оказались в космосе раньше других, а шведы изобрели примус. Прожектами политическими наша страна тоже не обделена. В Москве, на Тверской, напротив кинотеатра "Арс" (теперь там драматический театр имени Станиславского) в начале двадцатых существовал клуб анархистов. Потом клуб закрыли и его завсегдатаи переместились в столовую неподалёку, также на Тверской. В ней кормили со скидкой только изобретателей. К изобретателям были приравнены писатели и сочинители политических манифестов. Скидка на питание, таким образом, стимулировала политическое творчество. При входе в столовую красовалась вывеска: "Изобретатели всех стран - изобретайтесь!", а ещё через несколько метров другие: "Организуемые всего мира - организуйтесь!", "Отсталый труд есть кража. Анархия есть автоорганизация", "Эстетика Я-ям, меня-ям, себя-ям" и плакат: "Столовая анархо-универсалистов (индивидуалистов) Есть пиво". В столовой на столах книжонки: В. Л. Гордин "План человечества", "Аксиомика языка АО", "Выведение из всех тупиков-разрух или путь к бессмертию". Откроем одну из них. На титульном листе читаем: перевод с языка Человечества АО и Скороизобретален. Издание Всеизобретальни. Напечатано во внегосударственной Аотипографии. Аоград Москва, Аоулица (Тверская), 68, Аопереулок (Благовещенский), 5. 2-ой год по изобретении Человечества". Автор книжки, В. Л. Гордин, анархист, не чуждый литературного творчества. "Мой труд именем "Социофилософия", - пишет он в предпредисловии, - пал жертвой моих "грехов молодости", пропал в М. Ч. К. во время моего ареста по поводу бомбы в Леонтьевском переулке", В 1919 году анархисты взорвали  там дом №18,  при этом погибло несколько видных большевиков. Наверное, пребывание в ЧК отбило у Гордина любовь к анархизму и он, отказавшись от своих идейных отцов: Прудона, Бакунина и Кропоткина придумал "всеизобретательство", теорию весьма невразумительную, вместившую в себя анархизм, коммунизм, толстовство и просто бред сивой кобылы. "Человекоизобретальня, - писал Гордин, - это искусственное общество, в котором нет тюрем, преступников, милиционеров, воров, проституток, развратников, пьяниц, курильщиков и прочей нечистоты....это культурное единение людей, отвергающих религию, науку и искусство, не разделяющееся на народы, национальности, языки, классы..." Как прийти к этому всему Гордин особенно не размышляет. Неоднократно он декларирует исключительно мирный путь. Только в конце книжки он бросает такую фразу: "за периодом бескровных боёв автоматов (танков или аэропланов) между собой без присутствия человека наступит второй период полной защиты". Понимай, как знаешь.
Труд Гордина представляет скорее литературный и исторический интерес, чем политический. В нём содержатся хлёсткие характеристики многих общественных и политических установлений, существующих в человеческом обществе. Вот, например, что он пишет о патриотизме: "Патриотизм - убийца, мясник народов, преступник, поджигатель мировых пожаров крови.",,, и далее: " Если отечество есть грабёж и разбой, то национальность, народ - это крупная шайка грабителей и разбойников. Национальный язык есть воровской язык, язык шайки, нужный и применяемый для утаения своих воровских и грабительских замыслов от всего Общества, от Человечества. Национальность есть объединение полулюдей для борьбы с Человечеством - это очаг разнузданного эгоизма и шовинизма" и тут же: "Человечество против всякого интернационализма". Не поздоровалось в книге Гордина и семье. О ней сказано следующее: "Семья - очаг грубого эгоизма, семья безнравственна. Семья - есть клоака, публичный дом, место постоянного, самого разнузданного разврата, узаконенного за добродетель...Семья есть воровское гнездо, куда семья стаскивает - утаскивает всё от общества. Семья есть разбойничий вертеп, там убивается, сокращается человеческая жизнь, развращается, убивается женщина многодеторождением." Досталось городу и деревне. "Город - очаг вырождения, неврастении, умопомешательства, угашения жизни, болезней, словом, преддверие к могиле....Деревня - это логовище животного в образе человека." Не забыл Гордин и о демократии."Демократизм - хаос,анархия...Парламент - это говорильня, своего рода публичный дом, где люди торгуют мифом своей давноумершей или мертворождённой совести."   Наконец, Гордину  принадлежит  определение  человека   как  "онанирующего  животного".   Возможно  он  хотел  этим  подчеркнуть  жалкую  способность  человеческого  разума  достигать  естественного  наслаждения    своим   доморощенным  способом. 
Желание покончить с прошлым иногда переходило в желание покончить с настоящим. Перейти эту грань было совсем не трудно. То, что граждан России называли именами Иван, Пётр, Степан, Дарья, Лукерья никого не удивляло. Тому, что эти имена содержатся в "святцах" тоже мало кого беспокоило. Святой, надо полагать, перед тем как стать святым, просто человеком был, его, ведь, не в честь святого назвали, а в честь отца, деда, или просто так, имя понравилось. Тем не менее, у сторонников прогресса возникало желание со всеми этими старыми именами покончить и заменить их новыми. Новые решили производить от фамилий выдающихся революционных деятелей и явлений, олицетворяющих время. В 1926 году вышел календарь, в котором были перечислены имена, которые предлагалось дать новорождённым младенцам. Младенцев мужского пола предлагалось назвать Троц, Бакун, Луначар, Черныш, Ульян, Солидар, Володар, Лавуаз (от Лавуазье), Сен (от Сун Ят-сена),Молот, Рабфак, Проф, Нэп. Было ещё имя Ленмаэн (Ленин, Маркс, Энгельс), а младенцев женского пола - Протеста, Револа, Декрета, Энгельсина, Совдепа, Металлина, Пролеткульта, Цика.
Некоторые послушали совета и назвали.
Впрочем, современные имена получили не только дети. На Петровке, напротив Пассажа (теперь этого здания нет) находился большой кондитерский магазин, до революции принадлежавший фирме "Эйнем". В нём были белые кафельные стены и зеркальные потолки. Когда в 1922 году был введён НЭП, в магазине появились торты: "Ленин" (он был с шоколадным кремом), "Калинин", "Красный интернационал", "Роза Люксембург" и другие не менее вкусные и идейные кондитерские творения.
Существует теория  о взаимозависимости имени и судьбы человека. ("Как Вы яхту назовёте, так она и поплывёт" - поётся в мультфильме "Приключения капитана Врунгеля") Я же в эту теорию не верю. В этом меня убеждает сама жизнь. Милиционер Злодеев, служивший в тридцатых годах в 26 отделении милиции, не был злодеем, судья Сокольнического народного суда того времени Гамбургер не походил на бутерброд, а сменовеховец Гитлер не мечтал о господстве над миром. Более того, фамилии иногда означали прямо противоположное тому, что делали люди, носившие их.
18  мая 1935 года над Москвой, в Тушине, летел огромный самолёт - гордость советского воздушного флота. Назывался он "Максим Горький". В его серебристом брюхе размещалась даже типография, выпускающая газету. Размах его могучих крыльев составлял шестьдесят три метра. А его создатель, Андрей Николаевич Туполев, уже мечтал о самолёте с размахом крыльев в сто метров. Туполев говорил, что дальнейшее утяжеление самолёта сделает полёт ещё более надёжным и ещё более спокойным, менее зависящим от местных атмосферных условий. Строительству огромных самолётов и название было дано, казалось бы, противоречивое: "тяжёлое самолётостроение". Последний полёт этого гиганта описал Борис Пильняк в повести "Созревание плодов". Вот оно: "Справа и слева рядом с крыльями "Максима" шли два истребителя. Левый стал отделяться, правый пошёл на петлю....И вдруг правый истребитель, вышед из петли, поднявшись над "Максимом", ударил "Максима" в левое плечо. "Максим" вздрогнул и качнулся, точно хотел сбросить с себя истребитель."Максим" накренился на правое крыло...Над "Максимом" поднялся чёрный клуб дыма..."Максим" падал, "Максим" ломался в воздухе, разваливаясь на куски. "Максим падал кусками на землю...."Максим" упал на лес...основная его часть упала на дом, развалив крышу и повиснув на доме, завалив его собою..." Эта катастрофа потрясла всю страну. Все проклинали лётчика, который выдрючивался перед публикой, наблюдавшей за полётом "Максима Горького" на Тушинском аэродроме. Фамилия же этого лётчика была Благин.
Ему  был  такой  посвящён  стишок:

Тихо  реют  траурные  флаги.
Вся  страна  склоняется,  как  мать.
Очень  нелегко,  товарищ  Благин,
О  твоей  кончине  горевать.
 
В 1934 году Наташа Трусс, работница завода ЦИАМ, делавшего самолёты, поступила в планерно-лётную школу. Ей хотелось быть смелой и не отставать от подруг. В сентябре учащиеся должны были прыгать с парашютом. Тогда, чтобы прыгнуть, надо было вылезти на крыло, а, оторвавшись от самолёта, дёрнуть за кольцо. Наташа два раза вылезала на крыло, но прыгнуть не смогла. Ей было страшно. Из-за этого на неё рассердился даже начальник аэроклуба, а некоторые стали говорить, что она оправдывает свою фамилию. Наташа не могла этого вынести. Она упросила инструктора поднять её в воздух.  1 августа 1935 года она нашла в себе силы отделиться от самолёта, но это последнее на что у неё хватило сил. Потом она потеряла сознание, упала и разбилась. Безумство трусов как и безумство храбрых заслуживает уважения. Просто у храбрых оно лучше получается.
Имя, как и даты жизни, - то немногое, что остаётся от человека на его могиле. Как же не чтить его человеку?
Власти празднование именин раздражало. Особенно раздражало тридцатое сентября - "Вера, Надежда, Любовь и мать их Софья". В этот день было особенно много именинниц. "Известия" Моссовета в 1925 году по этому поводу писали: "...Во что же обошлась Москве именинная компания? Если на каждую именинницу положить по червонцу, то круглым счётом получится сумма в миллион рублей, брошенных в угоду пустой традиции". Возмущала и традиция отмечать ещё один не красный день календаря - первое апреля. "Вечерняя Москва" за второе апреля 1935 года по этому поводу разразилась бранью: "Обыватели, пошляки и тупицы праздновали вчера свой годовой праздник - 1 апреля...всех глупее эта бессмысленная традиция - один раз в год ставить друг друга в глупое положение...- Товарищ Иванов, только что звонили, что Ваш мальчик обварил себя кипятком! Бегите домой!...А когда Иванов час спустя возвращается, его встречает дружное гоготанье товарищей. И бегали наивные Ивановы к заву, к начальнику, к заболевшей жене...Подумайте, сколько лишних минут и часов было потеряно вчера на фабриках, заводах, в учреждениях. Не пора ли уже кончить с этой пошлейшей "традицией"?" Допускаю, что автора этой заметки здорово разыграли  1 апреля. Разыгрывали  москвичи  друг  друга  и  в  другие  дни. Распространена была такая телефонная шутка. Звонили  в  квартиру  и говорили подошедшему к телефону: "Говорят  с  телефонной  станции. Оберните телефонный аппарат мокрой тряпкой. Мы  проверяем  как  Ваш  телефон  будет   работать  на индуктивном токе".
Были шутки и погрубее. Как-то,  7 февраля 1928 в милицейском клубе имени Цируля вышел на сцену милиционер и объявил: "Товарищи, печальная история, артисты скончались. Вечер переносится на одиннадцатое февраля",
Но таких глупых шуток было мало. В большинстве своём, шутки были не злыми и даже забавными.
Случались, конечно, и недоразумения. В 1935 году служащий одной из многочисленных контор Кульков поехал отдыхать в Грузию, в Кобулети. Через несколько дней он зашёл на почту и дал телеграмму в родное учреждение о том, что умирает от скуки и приглашает друзей приехать к нему. Телеграфистка всё перепутала и отбила такой текст: "Кульков умер. Приезжайте", Весть о безвременной кончине цветущего сотрудника потрясла учреждение, тем более, что перед отъездом Кульков роздал долги. Собрали деньги, купили гроб, венки с трогательными надписями и отбыли в Кабулети. Каково же было потрясение приехавших, когда на вокзале их встретил покойник. По выражению одного из его сослуживцев "лицо у Кулькова было здоровое, как бомба". Да, хорошо, когда всё хорошо кончается! Например, как в довоенной кинокомедии "Девушка спешит на свидание", в которой происходит нечто подобное.
Недоразумения  случались не  только  с  отдельными  людьми,  но  и  с  целыми  районами.  Руководителям  Ерошевского  района   Нижневолжского  края  (был  такой  в  двадцатых - начале  тридцатых  годов  в  низовьях  Волги)  пришла  телеграмма  из  Москвы  за  подписью  некоего  Воробьёва.   Смысл   телеграммы  исказил  телеграфист  в  результате  чего   Ерошевские   начальники   решили,  что  Москва  требует  от  них  заготовки  воробьёв.   Переспрашивать   они  не  решились  и  преступили  к  уничтожению  воробьёв.    У  воробьёв  в  России  это  была, наверное,  единственная  варфоломеевская  ночь.   Москвичи  над  этим   случаем  долго  смеялись.         
Но как ужасно, когда в сознании людей живут злые, дикие предрассудки! К сожалению они, как правило, долговечны. Жертвой одного из таких предрассудков стала молодая домработница, деревенская девушка, которую в 1924 году заразил сифилисом её хозяин, книжный торговец, которому кто-то посоветовал "передать" свою болезнь невинной девушке для того, чтобы выздороветь. Факты такого "лечения" были не единичны.
Существовал ещё один дикий предрассудок. Жертвой его стала Мария Зотова. А дело было так: в квартиру №1 дома №39 по первой Бухвостовой улице (она соединяет Преображенскую улицу с Краснобогатырской и Богородским валом), к своим родственникам, Зотовым, приехал из подмосковной деревни Дергачёв Сергей Васильевич. Ему тогда было двадцать два года. В начале 1934-го он женился и перешёл жить к жене, в другую квартиру того же дома, а в конце июля отправил жену в деревню проводить декретный отпуск. Вскоре он зашёл к Зотовым. Дома была только их дочь, шестнадцатилетняя Маша. Дергачёв изнасиловал её. В октябре Мария сообщила ему, что она беременна. Дергачёва это не обрадовало. Сказать о случившемся родителям Зотова побоялась. Нужно было делать аборт. Денег на аборт у неё не было. Дергачёву же их было жалко и тогда он решил избавиться от Маши.  30  октября он сообщил ей, что нашёл врача, который сделает ей аборт. Вечером они встретились на станции Барыбино Павелецкой железной дороги. От станции пошли лесом. Мария шла впереди. Неожиданно Сергей накинул ей на шею верёвку и сильно затянул её. Мария обернулась и полными ужаса и непонимания ("за что?") глазами посмотрела на него, потом, захрипев, упала и перестала подавать признаки жизни. Он оттащил тело за верёвку подальше от тропинки в глубь леса и стал уходить, но тут вспомнил взгляд Марии и то, что слышал от людей: в глазах убитого запечатлевается образ убийцы. У него была безопасная бритва. Ею он порезал глаза девушки. Когда по лицу потекла кровь успокоился: никто о нём теперь не узнает. Потом взял Машину сумку, в которой были сорок три рубля, галоши и берет, и уехал домой. Наступила ночь. В лесу стало совсем темно и тихо. Маша пришла в себя, почувствовала боль в глазах. Поняла, что лежит на земле: пахло сыростью, под руками шуршали сухие листья и было очень темно. Она испугалась. На небе ни луны, ни звёздочки, не видно даже собственных рук и тут вспомнила лицо Сергея, душившего её. Думала закричать, позвать на помощь, но не смогла - голоса не было. Когда услышала шум поезда, решила идти к станции. Спотыкаясь и падая, дошла до платформы. Было по прежнему темно. Она поняла, что ослепла. К ней подошёл милиционер...
30 декабря 1936 года Московский городской суд под председательством В. Ф. Подымова вынес Дергачёву смертный приговор. Его дочери тогда было четыре месяца.
Конечно не все предрассудки приводили к столь страшным развязкам. Например члены общества "Элиш Редевиус", созданного в начале двадцатых годов Асикритовым, Ивакиным, Верёвкиным и другими, считали возможным "изведение" человека через фотографию. Проще  говоря - занимались  мошенничеством. До  революции  Асикритов  держал  в  Москве  своё  фотоателье.  В  тридцатые годы  члены  "Общества" были репрессированы,  как  шпионы  и  вредители.
Жили  в  Москве  в  те  годы   колдуны и знахари разных видов и мастей. В 1923 году В. Г. Гузов, например,  лечил все болезни (кроме слепоты и прогрессивного паралича) за одну неделю с помощью...изумруда.
В середине двадцатых годов некто Кочетков лечил просто руками и не говорил, что он экстрасенс. Дело было гораздо проще: по совету одного старичка он потёр руки о застывшее облако, которое лежало за сараем, и руки стали лечебными. Кочетков, надо сказать, производил впечатление на своих пациентов. Ему в то время было шестьдесят пять лет. Благообразная внешность и длинная седая борода внушали доверие. На столе в его полутёмной комнате горела свеча, лежали череп и толстая "Древняя книга заклинаний и заговоров". Говорили, что лечение его помогало.
В доме  №4 по Глухарёву переулку (он  находится  между Большой Спасской и Грохольским переулком) жила гражданка Воробьёва. В её просторной комнате,  украшенной  роялем,  фикусами  и  кисейными  занавесками,   устраивали свои бдения поклонники и поклонницы святого "отца Михаила", который изгонял бесов. Страждущие с Сухаревки, с Астраханского, Скорняжного, Докучаева, Живарёва переулков стекались сюда для очищения и молитвы. Когда все были в сборе, снимали с "отца Михаила" валяный сапог, ставили его в угол и некая Нина Викторовна, "из благородных", распустив волосы, садилась к роялю и играла от "Возрадуемся братия" до "Со святыми упокой". Отец Михаил, вооружившись кадилом, окуривал им свой валенок и собравшиеся, став на колени, пели под аккомпанемент рояля священные песнопения. Потом пьяный "отец Михаил" блуждал по общему коридору без штанов и безобразничал. Несколько лет "отец" изгонял из своих поклонниц бесов, а они одаривали его кто чем мог. Потом оказалось, что вовсе он не святой, а простой тульский крестьянин Михаил Снетков и что он и в Бога-то не верует. В 1928 году его судили и дали три месяца лишения свободы. Так старец "пострадал за веру".
Причиной невероятных слухов могла служить не только суеверия тёмных людей, но и неосведомлённость в науке людей грамотных и в некотором смысле даже образованных, например, журналистов. В декабре 1939 года некий Владимир Татаринов в парижской газете "Возрождение" опубликовал статью под малопонятным названием: "Атомная бомба". В ней он писал: "...Достаточно, чтобы в одном каком-нибудь месте земного шара, в одной частной лаборатории, освободили нужное количество внутриатомной энергии, чтобы взрывчатая реакция, искусственно вызванная, пошла бы далее уже вполне естественным путём, уничтожая всю материю и превращая её в энергию. Остановить эту цепочку взрывов не будет никакой возможности и мир со всеми его обитателями погибнет огненной смертью", Вот как понял "цепную реакцию" человек "второй древней профессии".
От "учёных" и мистиков в своих фантазиях не отставали и "истинно верующие". В   1925  году  они   стали   распространять  письма, в которых сообщали о явлении  под  Киевом  Христа Спасителя двум мальчикам - пастухам: одиннадцатилетнему Николаю Куприенко и четырнадцатилетнему Емельяну Рыщенко.   Когда отроки,  выгнав скот, сели завтракать, в  небе  ярко блеснула молния, хотя на небе не было ни  облачка, ни  тучки, небо на Западе  вдруг  стало розовым и появился большой, сияющий, как солнце, крест шириной аршина полтора. На верхнем конце креста появился человек, который в один миг приблизился к мальчикам. Испугавшись, Николай сказал Емельяну: "Тикай, бо мабудь нечистый", но Господь остановил их и сказал: "Нет, я чистый". После этого он стал говорить вещи, противоречащие политике партии: ругал обновленцев, призывал не подчиняться властям, говорил об антихристовой печати в виде пятиконечной звезды и пр., а затем,  не  простившись,  исчез.
Другое происшествие случилось в ночь на  14  мая 1927 года. Мещанке Могилёвской губернии Домне Чмелёвой привиделся сон: ни  с  того,  ни  с  сего  появились  перд  ней  святой Николай в полном архиерейском облачении, в митре, с посохом в руке, преподобный отец Серафим в рясе и эпитрахили с деревянным крестом на груди и отец Иоан Кронштадтский с большой книгой в руке и также в эпитрахили.  Со святым Николаем она подошла к реке. Берега её были обрывисты и круты, а на середине находился большой корабль. На корабле было много священников и прочих людей. Корабль украшали красные знамёна, звёзды и афиши. Погода была тихая, но подойти к берегу корабль не мог. Люди пытались шестами сдвинуть корабль с места, но не могли этого сделать. Вдруг корабль стал тонуть. Увидев такую картину, Домна обратилась к святителю Николаю: "Святитель, спаси этот корабль, ведь много ты помогал плавающим и утопающим. Спаси и этот корабль. Он погибает!" Николай взглянул на корабль, махнул рукой и ответил: "Корабль должен погибнуть. Если ты хочешь знать, что это за река и что это за корабль я скажу тебе: река - это мир, а корабль - это всё царство нынешнее, украшение его - украшение антихриста. Люди на корабле - это те, кто поклонились ему и дали ему обещание всё исполнить".   Потом, - вспоминала Чмелёва свой сон, - Николай ругал обновленцев, а у одного архиепископа поднял митру и она увидела на его челе пятиконечную звезду. "Обновленец!" - вскричала она. Тот засмеялся и отошёл в левую сторону и вид его стал тёмный... а перед тем как проснуться увидела Домна, как стоит она перед Галгофой, руки сложены крестообразно, а голос говорит ей: "Вторично меня распяли более как первый раз, а кто распял: архиереи и священники,,," И ещё ей был голос, чтобы она сказала народу, чтобы он покаялся. Потом её вывели за дверь и она   больше  ничего видела  и  не  слышала. Тут она и проснулась.
Народ, ходивший в церкви, верил всем этим рассказам. Нельзя не верить тому, чему верят окружающие тебя люди. Так жили  в  Москве суеверия, фантазии и открытия, путая и сбивая с толку людей, готовых поверить чуду и отвернуться от истины, если она не приносит им ни надежды, ни радости.




ПОЭТЫ

Восемь  тысяч  поэтов.  "Кафе  поэтов".   "Мансарда  Пронина",   Зойкина  квартира.  Суд  над  Сергеем  Есениным.   Два  поэта.   Несчастные  судьбы  русских  писателей.  Народное  творчество. 


"Поэты пушкинской поры" ввели в России моду по любому поводу и без писать стихи. Любители рифм исписали ими девичьи альбомы, деловые бумаги, донесения. Их последователи исписали студенческие тетради для лекций, почтовые открытки, письма. Стихи царапали на стенах подъездов и туалетов. Чуть родившихся, а то и недоношенных их тащили в редакции газет и журналов в надежде пристроить под своим или вымышленным именем. Казалось, что написать стихотворение это самый короткий и прямой путь к самовыражению.
Можно зевая пройти по "Эрмитажу" или "Лувру", но нельзя пройти мимо собственного творения, будь то первая акварель или напечатанное на последней странице местной газетки стихотворение. Оно завораживает, притягивает к себе, хочется перечитывать его снова и снова. В любви к печатному слову в России, наверное, отразилось ощущение чуда, чуда прикосновения к вечности.
Любовь к поэзии в России связана не только с любовью к печатному слову. Поэзию любят бескорыстно, как самих себя, а то и сильнее, в ущерб себе. Сколько раз стихи приводили их сочинителей в тюрьмы, лагеря, ссылки. Но ни они, ни даже отсутствие таланта не останавливало людей на тернистом пути стихосложения. Богатство языка и свобода словообразования открывают в русскую поэзию широкую дорогу всем, кому надоела проза. Двадцатый век в России был веком поэзии и смерти. Революция, гражданская война не отбила у людей охоту писать стихи. Даже наоборот. В начале двадцатых годов в стране насчитывалось, по скромным подсчётам, восемь тысяч поэтов. Особенно богата поэтами была Москва. Поэтов-профессионалов в ней было не менее двух тысяч. В городе существовали десятки поэтических организаций. Объединившись, несколько поэтов создавали новую школу, выпускали манифест. "Ничевоки", "имажинисты", "конструктивисты", "акмеисты", "парнасцы", "заумники" и прочие воевали друг с другом и сами с собой, распадались, объединялись, засасывали в свои ряды неискушённых и бездарных. Поэтом мог стать каждый, кого хватило на пару стихотворений. С ними он приходил в "Союз поэтов" ("СОПО"), его зачисляли в Союз и он начинал ходить по редакциям и терзать редакторов. В Москву приезжало много поэтов из провинции. Они, как и поэты-москвичи, отбивались от дома, от своего основного дела, и превращались в литературных бомжей.
В 1924 году в Москве, при "Моспрофобре", открылась "Студия стихописания". В ней поэты получали пищу духовную. Пищу земную они получали в столовой "СОПО" на Тверской. В десять часов вечера столовая превращалась в пивную. За счёт неё бесплатно или почти бесплатно подкармливали поэтов. В 1920 году здесь же, в доме №18, - второй дом от Георгиевского переулка в сторону Пушкинской площади (его теперь нет), напротив телеграфа, было "Кафе поэтов". До революции здесь тоже было кафе. Называлось оно "Домино". Стены "Кафе поэтов" были расписаны по-современному, а при входе на стене висели распятые брюки Есенина и на вошедшего набрасывалась цитата из его стихотворения: "Облаки лают, ревёт златогубая высь... Пою и взываю: Господи, отелись". "Кафе поэтов" было единственным в Москве, где можно было в то время (в 1920-1921 годах) съесть пирожное. Ввиду отсутствия в стране муки, молока, сахара и других продуктов изготовление пирожных и мороженого запрещалось.  6 августа 1918 года вышло по этому поводу специальное Постановление Президиума продовольственного Комитета Московского Совета, которым воспрещалось "как производство, в том числе и домашнее, так и продажа мороженого всех сортов". Но дело, конечно, было не в пирожных, поэтам необходимо общение, а в том неуютном мире, в котором они жили, общение было особенно необходимо.
В Москве существовало несколько заведений, где встречались, спорили и пили поэты, и не только они. В 1922 - 1924 годах в Мамоновском переулке, где теперь "Театр юного зрителя", существовало кабаре "Не рыдай". В кабаре выступали Игорь Ильинский, Рина Зелёная, Михаил Жаров, пел романсы, приезжавший из Петрограда, замечательный русский артист, Владимир Николаевич Давыдов. Здесь бывали Маяковский, Есенин. На углу Тверской и Гнездниковского переулка, в доме, который потом был снесён, находилось кафе "Бом". Его ещё до революции открыл М. А. Станевский, исполнявший в знаменитом клоунском дуэте "Бим-Бом", роль Бома. После революции клоуны некоторое время находились в эмиграции. Кафе было национализировано, а в ноябре 1919 года в его помещении открылось кафе "Стойло Пегаса". Здесь можно было часто встретить его учредителей - имажинистов: Есенина, Мариенгофа, Шершеневича.   В  доме  №10  по  Брюсовскому  переулку  находился  сад - ресторан  "Флора"  и  кабаре  "Монстр". 
Директор знаменитого петербургского кафе "Бродячая собака", закрытого в 1915 году, Борис Константинович Пронин переехал в Москву. Вместе с женой, Марией Эмильевной Рейнгардт он жил в квартире №6 дома №32 по Большой Молчановке (дом и поныне цел). Здесь, в ночь на новый, 1923 год он открыл скорее клуб, чем кафе под названием "Странствующий энтузиаст". В этом названии был намёк на хозяина. Привычка собирать вокруг себя интересных людей, дарить людям радость общения, не покидали Бориса Константиновича. Было ему тогда сорок восемь лет, а жене семнадцать. В кругах московской интеллигенции его квартиру называли "Мансардой Пронина". Бывали в ней поэты, художники, артисты, в частности, Качалов, Москвин. Приходили и иностранцы. За вход взималась плата: один-три рубля. Деньги небольшие, но они помогали поддерживать "Странствующего энтузиаста". Посетители приходили с вином и закуской. На вечерах пели, декламировали, танцевали, устраивали диспуты. Органы НКВД, заинтересовавшиеся этими собраниями, констатировали через своих агентов, что собравшиеся ведут контрреволюционные беседы и черносотенную пропаганду (агентам же надо было что-нибудь сообщать, ведь им платили деньги). Кончилось всё тем, что 4 декабря 1926 года Пронина и Рейнгардт арестовали и выслали в Маробласть (Марийской АССР тогда ещё не было) на три года. "Мансарда" перестала существовать.
Было в Москве одно злачное местечко. Туда наведывались поэты-имажинисты: Есенин, Мариенгоф. В "Романе без вранья" Анатолий Мариенгоф пишет: "На Никитском бульваре в красном каменном доме на седьмом этаже у Зои Петровны Шатовой найдёшь не только что николаевскую "белую головку", перцовки и зубровки Петра Смирнова, но и старое бургундское и чёрный английский ром....Легко взбегаем на нескончаемую лестницу. Звоним условленные три звонка..." Далее Мариенгоф описывает, как они с Есениным попали в засаду, устроенную чекистами и ночевали на Лубянке. По описанию участника засады Самсонова квартира Шатовой находилась на самом верхнем этаже указанного дома, на отдельной лестничной площадке и тремя своими стенами выходила во двор. Попасть в неё можно было, назвав пароль. Сюда из Туркестана лихие молодцы: "Лёвка-инженер" и "Почём-соль" привозили кишмиш, муку и урюк. Квартиру посещали всякие тёмные личности: дельцы чёрной биржи и даже шпионы. Чекисты пасли эту квартиру. Когда её обитатели были арестованы, то чекисты их сфотографировали в тюремном дворе. В десятом номере "Огонька" за 1929 год есть эта фотография. Есенин на ней в шляпе и довольно грустный. Поскольку квартира Шатовой была "весёлой", а её хозяйку звали Зоей, то посчитали, что она и была прообразом булгаковской "Зойкиной квартиры".
Зоя Петровна Шатова помогала в организации кафе имажинистам, анархистам, сама в середине двадцатых годов открыла кооперативную столовую "Красный быт" на Пречистенке. Поскольку она членами кооператива оформила нанятых рабочих, кооператив её признали "лжекооперативом" и столовую закрыли. Тем и кончилась её предпринимательская деятельность. Эксплуатация чужого труда в СССР не допускалась.
Поэты разнообразили и украшали жизнь города не только скандалами в питейных заведениях и на вечерах поэзии. Они вторгались в жизнь улиц и площадей. Те же имажинисты расписали стены Страстного монастыря строками своих стихотворений, а потом заказали эмалированные дощечки с названиями улиц: "улица Есенина", "улица Мариенгофа", "улица Кусикова", "улица Шершеневича". Эти дощечки они развесили на домах. Тверская стала "улица Есенина", Петровка - Мариенгофа, Большая Дмитровка - Кусикова, Никитская - Шершеневича.
Один оригинал поставил себе памятник на Цветном бульваре, изобразив себя обнажённым Аполлоном, а ничего не понимающую его искусство публику и злобную критику, - собачонкой, хватающей его за пятку.
Время шло. Поэты взрослели, старели, спивались, умирали, но озорство, любовь к острому слову, оригинальной рифме их не покидали.
В 1928 году Владимир Маяковский побывал в ресторане "Дома писателей", находившемся тогда в "Доме Герцена" на Никитском бульваре. Ему не понравилось, что в ресторане сидят не столько писатели и поэты, сколько нэпманы, спекулянты и девицы сомнительного поведения (тоже в домах творческой интеллигенции наблюдалась и в 60-ые - 80-ые годы) и он написал о своих впечатлениях стихотворение, закончив его так:

прав один рифмач упорный
в трезвом будучи уме
на дверях мужской уборной
бодро вывел резюме:
"Хрен цена
вашему дому Герцена"
Обычно заборные надписи плоски,
Но с этой согласен
В. Маяковский
Александр Вентцель - художник, конферансье и сочинитель басен рассказывал о том, как однажды в курительную комнату при туалете дома писателей, зашёл Маяковский. Заметив на двери туалета надпись "Уборная закрыта по случаю ремонта" он предложил предать надписи стихотворную форму. Не долго думая, Вентцель выпалил:
Уборная закрыта
По случаю ремонта,
 
сделав ударения на   буквах  “а”.. Маяковский подошёл к нему и поцеловал.
Маяковского многие любили, но многие и ненавидели. Больше те, кто любил салонные романсы. Они его не воспринимали и замечали в нём только грубость и гнилые зубы. Есенина, наверное, любили больше. Его поэзия ложилась на музыку, как девушка на пуховую перину: легко и непринуждённо. А как мог не полюбить Есенина человек, не лишённый чувства привязанности к хмельному? Автор четверостишия:

Что же вы ругаетесь, дьяволы,
Или я не сын страны,
Или я за рюмку водки
Не закладывал штаны?"
 
не мог не стать отголоском каждой пьющей и рвущейся из измученного и усталого тела души.
Власти не преследовали поэта. Сталин его не замечал. Троцкий хвалил, Бухарин свои "Злые заметки" о "есенинщине" написал после его смерти. Есенин печатался, критика его хвалила. В июньском номере "Огонька" о нём было сказано: "Поэт сейчас, по-видимому, находится в расцвете своего крупного дарования. В каждом новом своём произведении он выступает с всё возрастающим мастерством, в котором зрелость сочетается с разнообразием и богатством настроений и сюжетов. От Есенина и критика, и многочисленные его поклонники-читатели ждут весьма и весьма многого",
Литературный критик П. С. Коган в 1922 году писал о нём: "....бунт Есенина, это крестьянский бунт, без выдержки, бунт непрочный, срывающийся и тем не менее близкий и сродный социальной революции. Революция близка ему по необъятности трудовых задач, поставленных ею...Есенин - один из немногих поэтов ,душа которого бушует пафосом наших дней, который радостно кричит: "Да здравствует революция на земле и на небесах!".
Осмысливать сказанное критиком порою труднее, чем сказанное поэтом. Одно ясно: из убогой деревенской избы, где он спал на жёсткой лавке, Есенин перебрался в особняки, кабаки и отели. Из однородной и ему подобной среды, лица в которой отличались одно от другого разве что количеством веснушек, он перешёл в среду разноплемённую, непонятно говорящую и постоянно суетящуюся. В ней он и сам стал невидалью, посланцем иного мира. Он поражал окружающих не только талантом, но и обликом. Говорили о необычайной голубизне его глаз, о розовости его золотых волос.
Илья Шнейдер вспоминал как однажды, в особняке балерины Балашовой на Пречистенке, Айседора Дункан, оставленная Есениным, погрозила кулаком лепному ангелочку на стене, - он был похож на Есенина.
Прошлая деревенская жизнь, конечно, вошла в плоть и кровь поэта. Расставаться с милыми привычками детства нелегко. Бывало Есенин, вспоминая их, устраивал "театр для себя". Однажды, закончив работать за письменным столом, он дунул на электрическую лампочку, потом щёлкнул её как маленькую непослушную девчонку по носу, и уж после этого выключил. Конечно, тот деревенский быт был примитивен, просты были отношения между людьми, незатейливы драки с товарищами. Теперь, в большом городе, всё было иначе. Воздух в нём в те дни, как писал Пастернак, пах смертью. Это щекотало нервы и угнетало душу.
Однажды, - вспоминал Шнейдер, - пришёл Есенин с каким-то человеком и представил его как знаменитость: "Знакомьтесь, Блюмкин!" Зто был тот самый Блюмкин, который убийством немецкого посла Мирбаха, сорвал Брестский мир с немцами. Блюмкин чекист. Он достал из кармана пачку ордеров, позволяющих ему по своему усмотрению применять репрессии к врагам революции, и потряс ею перед присутствующими.
Власть палачей над людьми сколь отвратительна, столь и соблазнительна для неокрепших душ. Не могла она не вносить смятение и страх в сердце поэта. Он спустился в трюм российского корабля - в кабак. Русский мужик, даже поэт, в пьяном виде бывает крайне неприятен. Есенина тоже опьянение не украшало. Из души выплёскивалось всё, что в ней бродило и не находило выхода в трезвом состоянии: подозрительность, страх, бытовой антисемитизм, брань. Скандалы, дебоши, сменялись стыдом за самого себя, стыд сменялся желанием заглушить его в себе вином и так далее. Не был Есенин наследственным алкоголиком. Алкоголизм стал его платой за раскрытие собственного таланта в чуждой среде.
Суматошный русский человек, живший в нём, не давал ему покоя. Из Германии он пишет А. Мариенгофу: "...так хочется мне отсюда, из этой кошмарной Европы в Россию, к прежнему молодому нашему хулиганству и всему нашему задору... В голове у меня одна Москва и Москва. Даже стыдно, что так по-чеховски. " Но и в Москве, по возвращении, всё было не так гладко и хорошо, как хотелось.
Столкновения Есенина с органами правопорядка были не редкостью. Остановимся на одном  таком случае. Двадцатого ноября 1923 года Есенин вместе с поэтами Орешиным, Клычковым и Ганиным находился в пивной на Мясницкой улице. Как объяснял потом Есенин они пили пиво и обсуждали издание нового журнала, хотели идти к Троцкому и Калинину просить деньги. Через некоторое время они заметили, что человек, сидящий за соседним столиком, их подслушивает. Тут Есенин и говорит кому-то из товарищей: "Дай ему пивом в ухо". Началась ссора. Неизвестный назвал Есенина "русским хамом", на что Есенин ответил "жидовской мордой" (многие русские ругательства строятся довольно просто: к слову "морда" прибавляется прилагательное, обозначающее национальность: "еврейская морда", "татарская морда", "английская морда", "французская морда" и т. д. ) После таких слов гражданин вышел и вскоре вернулся с милиционером. Марк Вениаминович Роткин, так звали гражданина, указал милиционеру на сидящих за столом поэтов и назвал их контрреволюционерами. Милиционер пригласил всю компанию в  47-е отделение милиции. Вслед задержанным Роткин бросил: "русские мужики, хамы". После того как поэтов увели из пивной кто-то из посетителей сказал, вздохнув: "один жид четырёх русских в милицию отвёл". Потом Демьян Бедный и Сосновский приписали эту фразу Есенину. Рассказывают также, что когда в милиции Есенин позвонил Бедному с просьбой о содействии в освобождении, то тот ему отказал. В половине десятого вечера в Мясницкой больнице поэтов подвергли судебно-медицинскому освидетельствованию "на предмет алкогольного опьянения". Все оказались в лёгкой степени опьянения. Затем дежурный по отделению заполнил протокол-заявление Роткина и допросил задержанных. Ночевали они в отделении. На следующий день, поскольку речь шла не о хулиганстве, а о "разжигании национальной вражды", поэтов препроводили в Московский губотдел ГПУ, где их допросил начальник второго отдела Юрьев. Здесь же был оформлен ордер на личный обыск и арест. Вскоре, по постановлению того же Юрьева, Есенин, Клычков, Орешин и Ганин были освобождены из-под стражи и у них была   взята подписка о невыезде. Дело было передано в Московский городской отдел ГПУ, но там оно лежало без движения, а в феврале 1924 года было передано на рассмотрение Краснопресненского народного суда, однако ввиду болезни Есенина (он находился тогда в Шереметьевской больнице) рассмотрено не было.  9 мая 1927 года уполномоченный  5-го отделения следственного отдела ОГПУ Гендин прекратил его в отношении Ганина и Есенина в связи с их смертью, а в отношении Клычкова и Орешина - за давностью. Это решение на следующий день утвердил Генрих Ягода.
Эта история не ограничилась уголовным делом.  11 декабря 1923 года, вечером, в "Доме печати", слушалось "дело четырёх поэтов". Судьями были Керженцев, Касаткин, Нарбут, Аросев, Николай Иванов, Плетнёв. Обвинителем - критик Сосновский. Защитниками - Абрам Эфрос, Андрей Соболь и Вячеслав Полонский. Милиционер Лапин, доставивший всю компанию в отделение, сказал на суде: "Выпьют на две копейки, а скандалят на миллиард". Свидетель Юрьев (следователь ГПУ) рассказал о том, как Клычков на допросе вступил с ним в длинные объяснения по поводу "засилья жидов в литературе". Редактор журнала "Красный перец" Борис Волин рассказал о дебоше, устроенном недавно Есениным в "Стойле пегаса". В свою защиту обвиняемым пришлось бить себя в грудь и клясться в любви к евреям. Клычков рассказал о своём заступничестве за евреев в стане белых, а Орешин заявил, что теперь как бы ни напился "слово жид у меня и клещами не вырвешь". Защита Есенина больше сводилась к его болезненному состоянию. Была представлена медицинская справка из психиатрической больницы о том, что болезненное состояние психики не позволяет ему полностью отвечать за свои поступки. Сам Есенин говорил что-то невразумительное, что подтверждало, по мнению защиты, выводы врачей. Да и не был он, в сущности, антисемитом. Дружил с евреями, в одном из писем писал, что в России его больше всех понимают еврейские девушки. Но в России в то время было явно нарушено национальное равновесие. Новая национальная политика изменяла и во многом исказила привычный русский быт. Это, конечно, не оправдывало антисемитизм и хамство, но объясняло причины многих столкновений. Смириться с новой реальностью было легко не всем, а выразить всё в словах было ещё труднее. Потому, наверное, и вырывались из надрывной русской груди так часто антисемитские лозунги и оскорбления. Одним словом шума на процессе было много, прозаседали до ночи, заклеймили поэтов позором и, наверное, правильно сделали: в стране пролетарского интернационализма не место национальной розни и унижениям национального достоинства. Малые народы к таким унижениям особенно чувствительны, а борьба с антисемитизмом была, к тому же, одним из главнейших завоеваний революции.
Страна жила новыми идеями. Антисемитизм, как и вера в Бога, были атрибутами старого, "проклятого" прошлого. Носителей же новых идей было вполне достаточно для того, чтобы набить ими любую аудиторию и дать отпор нарушителям новой морали. К тому же на крестьян, а нахулиганившие поэты были как раз крестьянского происхождения, в городе стали смотреть как на кулаков, мироедов, к которым многие симпатии не испытывали. Когда есть нечего, а кто-то что-то прячет (кулак, во всяком случае), то о каких симпатиях может идти речь?
Да, не последней причиной идейных расхождений между поэтами являлось их происхождение: социальное, национальное и прочее. Молодой красивый поэт Павел Васильев происходил из семиреченских  (сибирских) казаков. Можно не говорить о том, что политика государства в отношении казачества не вызывала у него симпатии. На этой почве у него постоянно возникали конфликты с государством и товарищами по цеху. Один такой конфликт произошёл в мае 1935 года. Жил тогда Васильев в общежитии поэтов, наискосок от Художественного театра. Общежитие это, надо сказать, жило не по монастырским порядкам. Пили поэты не меньше рабочих. Так вот, в этом самом общежитии, возбуждённый несправедливостями властей по отношению к казачеству и алкоголем, Павел Николаевич Васильев набил, извините за выражение, морду "комсомольскому" поэту, Джеку (Якову) Моисеевичу Алтаузену. Тот, видно, неодобрительно отозвался о казаках. Тогда поэты:  Прокофьев,  Асеев,  Луговской, Сурков, Инбер, Кирсанов, Уткин, Безыменский, Жаров и некоторые другие написали открытое письмо в "Правду". Они потребовали наказать Васильева, указывали на то, что он окружил себя группой "литературных молодчиков", носителей самых худших богемских навыков. Они писали также, что с именем Павла Васильева связано такое явление современной литературной жизни как возникновение всяких "салонов" и "салончиков", фабрикующих "непризнанных гениев" и создающих им искусственные имена. 
Возмущённых  поэтов  поддержал  писатель А. М. Горький.  В статье "Литературные забавы"  он  по  поводу хулиганского поведения  Васильева  сказал,  что расстояние от хулиганства до фашизма "короче воробьиного носа". Поэты поддержали эту мысль классика. В воздухе тогдашней России после убийства С. М. Кирова чувствительные носы могли без труда уловить запах приближающейся крови, поэтому намёки на фашизм, как они, наверное, думали, могли вызвать интерес "компетентных" органов. Но тогда, в 1935-ом, Васильев отделался легко. Краснопресненский народный суд дал ему всего полтора года за хулиганство. В 1937 году, обвинённый в совершении политического преступления, Васильев был расстрелян. Было ему тогда двадцать семь лет. Донос, хоть с опозданием, но достиг своей цели. Теперь прах   Павла  Васильева  покоится  в  общей  могиле  "невостребованных  прахов"  старого  московского (Донского)  крематория  вместе  с  прахом   Александра  Михайловича  Краснощёкова,  возглавлявшего  когда - то  Советскую  Дальневосточную  республику  (о  нём  упоминалось  в  главе  "Служители   московской  фемиды")
Джек Алтаузен, который был старше Васильева на три года, погиб в 1942 году  под Харьковом. Так смерть уравняла сторонника русской, православной России и сторонника России "пролетарского интернационализма".
Иначе и не могло быть. Очень уж мрачные тени от расправ и истреблений классов и сословий легли на прекрасные идеалы братства трудящихся всех стран.
На  фоне всех этих  ужасов  каким  безобидным  и  наивным  кажется  теперь  всё  это  хулиганство  поэтов!   Взять  хотя  бы  выходку  поэта Ярослава  Смелякова,  кстати  сторонника  Павла  Васильева,  в  Доме  литераторов  (если  не  ошибаюсь).   Однажды  он,  ни с того  ни  с  сего, положил  на  колени  жены  артиста  Соломона  Михоэлса,  бывшей  аристократки, Анастасии  Павловны  Потоцкой,   свои  длинные  ноги,  и  бедный  Соломон  Михайлович  бегал  по  Дому,  ища  защиты  от  хулигана.
Но  вернёмся  к  Есенину..
Все эти суды, алкоголь, прилипчивые женщины старили его душу. Как-то, незадолго до последнего своего путешествия (в Ленинград), Есенин зашёл к Изрядновой, своей первой жене, у которой был сын от него. (По иску Изрядновой суд установил, незадолго до этого, отцовство Есенина, который его и не оспаривал) Зашла соседка. Заговорили о том, как быстро бежит время, как быстро растут дети, а их родители стареют. Есенин с грустью сказал: "Да, выходит я уже старик, ведь ему (сыну) уже одиннадцать лет.", Изряднова подала в суд иск о взыскании с Есенина средств на содержание ребёнка, но т.к. Есенин часто менял место жительства и суд не мог вручить ему повестку, дело было приостановлено. Живи в наше время Пушкин или Толстой на них тоже, может быть, в судах были бы иски о признании отцовства, о взыскании алиментов. Иметь ребёнка от гения хорошо, но ведь и кормить его надо. Дети великих людей тоже хотят есть.
Даже после самоубийства Есенина в гостинице "Англетер" возня вокруг  его  имени, наследства не закончились. Началась судебная тяжба. В ноябре 1926 года та же Изряднова, Зинаида Райх, имевшая от Есенина двух детей, и сёстры поэта обратились в суд с иском о признании недействительным его брак с Софьей Андреевной Толстой, внучкой Л, Н, Толстого на том основании, что Есенин заключил с ней брак, не разведясь с Айседорой Дункан. Суд иск удовлетворил. Московский Губернский суд в январе 1927 года это решение отменил и направил дело на новое рассмотрение, предложив допросить Дункан. Хамовнический районный суд под председательством судьи Боброва отказал в иске и признал брак Есенина и Толстой действительным, сославшись на то, что "они жили в одной комнате и вели совместную трудовую жизнь". Отсутствие документов о разводе с Дункан  и  её  допрос суд посчитал несущественным. Кто знает, может быть если бы суд счёл допрос Дункан необходимым и она приехала бы в Москву, то сохранила бы свою жизнь, а так в ночь на  16  сентября 1927 года, за месяц до рассмотрения дела в Хамовническом суде, она погибла. Когда Айседора села в открытую машину, которую хотела купить, на шее её, как обычно, был длинный ажурный шарф. Машина резко рванула с места, шарф закрутился в колесе, сдавил горло Дункан и она мёртвой упала на мостовую. У неё был разбит позвоночник, сломаны руки, изуродовано лицо. Могли ли Есенин и Дункан думать, когда любили друг друга, о том, что скоро их шеи  сдавит  петлёю смерть?
Несчастливая жизнь и ранняя смерть русских писателей, поэтов не была, конечно, привилегией советской эпохи. Судьба их дореволюционных собратьев это подтверждает.
Писатели, бытописатели, очеркисты, народники, собиратели фольклора, жившие в  ХIХ веке, золотом веке русской литературы, да и в начале века ХХ, влачили жалкое существование и были насыщены горем и печалью как и сама Россия.
Николай Успенский, двоюродный брат известного писателя Глеба Успенского и сам писатель, последние двадцать лет своей жизни жил в нищете и беспробудном пьянстве, ночевал в ночлежках, просил подаяния, играя на гармошке и рассказывая разные истории на ярмарках и базарах, забавлял людей в поездах и тем зарабатывал на хлеб. Когда же бороться за существование стало невмоготу - он зарезался. Произошло это в Москве двадцать шестого октября 1889 года. Василий Алексеевич Слепцов покончил с собой в сорок два года. Павел Иванович Якушкин, исходивший Россию в поисках стихов и песен, вёл странническую, бесприютную жизнь, спал, где придётся и у кого придётся. По скромности своей он отказывался у чужих людей от постели и спал на полу, подложив под голову полено. В сорок два года он умер, истощённый болезнями и пьянством, к которому привык за время общения с народом, который его угощал. Фёдор Михайлович Решетников воспитывался у родственников, которые нещадно по всякому поводу и без били его. Он озлобился, превратился в волчонка. Его заперли в монастырь. Там он под влиянием монахов пристрастился к пиву, настоянному на табаке. Занимаясь литературным трудом жил в нищете, пьянствовал и в тридцать лет умер. Александр Иванович Левитов тоже прожил жизнь бесприютным странником и пьяницей и в тридцать пять лет умер от чахотки. Иннокентий Васильевич Фёдоров (Омулевский) был алкоголиком и умер в нищете сорока семи лет от роду. Новодворский Андрей Осипович тоже жил в нищете и в двадцать восемь лет умер от чахотки в казённой больнице. Михаил Илларионович Михайлов был сослан в Сибирь по политическим мотивам и там умер. Гаршин Всеволод Михайлович покончил с собой, кинувшись в пролёт лестницы дома, в котором жил. Надсон Семён Яковлевич умер в двадцать пять лет от чахотки. Были и другие, не менее тяжёлые судьбы.
Но вернёмся в довоенное время, к поэтической самодеятельности. В двадцатые годы работать в поэзию шли с производства, как в милицию по  набору. Журнал "Огонёк" печатал энтузиастов. Поэт Колычев любил писать о стройках:

Подымаю умное бревно,
Пробую легонько и не падаю
Знаю, что податливо оно
И нести его легко, как радугу.

Будет дом, просторный и большой!
С окнами, чуланами и спальнями.
Только б в нём жилося хорошо,
Чтоб сияла в нём заря зеркальная.

Всем  своим   чадом,  скрежетом  и   вредоносностью  вошёл  производственный  процесс  в  стих  Ивана  Устинова.  В  его  стихотворении   "ГЭТ",  посвящённом    введению  в  строй  в 1929  году  Завода   электрических  трансформаторов,  есть  такие  бодрые  строки:

Река  бумаги   золотом  плывёт
Из  лакировки  по  валам  широким,
И  льётся  в  чаны  желтоватый  мёд,
И  липнет  к  горлу  выгорклая  окись. 

Беря  пример  с  железных  лошадей,
Здесь  всё  интернационально.
И  радостно  куётся  новый  день
На  пролетарской  наковальне. 
 
В   конце  двадцатых  годов  поэт  футурист  Сергей  Третьяков  сравнил  современную  литературу   с  вокзалом,  от  которого  поезда  расходятся  в  различных  направлениях.   Сам  Третьяков  гремел  кандалами  железных  рифм.   Они  прямотаки  разили  противников.

А  мы  ему - брось,
А  мы  ему - брысь.
А  мы  его  враз.
Нацелив  глаз,
Мордой  в  грязь -
Хрясь!   

Впрочем,  поэт у был  не  чужд  не  только  мордобой,  но  и  любовная   лирика.

Сердце - не  цепь
Пускай  погасает.
Сердце - собака:
Сорвётся - искусает. 

Укушенных  сердцем  называли  влюблёнными.   Уколы  от   укусов  не  помогали  и  поэты  тянулись  к   водке,  или    политике. 

К  стенке  банкиров!
Долой  растяп!
Рабочий  мира, 
Даёшь  Октябрь!  - призывал   поэт  Третьяков,  а  упомянутый  выше  Колычев    писал  о  Ленине:   
И Москва - словно песня!..
Простора
Век не знал этот город нелепый
В этой склоке усов и бород
Проходил он в потёртой кепке.

Ведь починкой России болея,
Я, не гордый его подручный,
Вечно отперта дверь мавзолея:
Мы и с трупом его неразлучны!
Счастлив был тот, чьи поэтические порывы совпали со временем, кто искренне мог воспевать романтику буден и твёрдую поступь социализма. Они печатались в газетах и журналах, выступали на митингах, встречались с пионерами, дарили хорошеньким журналисткам свои интервью. .  Некоторые строчки  их  стихотворений  были  особенно  пронзительными  и   въедались  в  душу.  Вспомните  хотя  бы  строки Багрицкого: “Нас  водила  молодость  в  сабельный  поход.  Нас  бросала  молодость  на  Кронштадский  лёд.  Боевые  лошади  уносили  нас.  На  широкой  площади  убивали  нас,  но  в  крови  горячечной…” и т.д., или  слова Павла  Когана  о  том, “…что  мальчики  иных  веков  быть  может  будут  плакать  ночью  о  времени  большевиков…” 
 Ну а те, кто восторга по поводу современности не разделял, кто злобствовал или просто считал свою поэзию своим личным делом, кто не печатался, а сочинённое рвал, выбрасывал, или хранил, как память о своих творческих порывах? Что с ними? У каждого своя судьба. Вообще "теневая" поэзия России огромна. Сколько можно было бы найти в ней прекрасных и интересных произведений, если бы всё написанное "для себя" сохранилось!
Часть  этого  богатства уцелела благодаря работникам НКВД, которые изымали их, как и прозу, и письма, и дневники при обысках и приобщали к делу в качестве вещественных доказательств. Вот одно из таких "преступных" стихотворений, написанных в 1939 году. Называется оно "Куда вы летите?" Поэт, обращаясь к птицам, летящим в тёплые края, просит их рассказать людям о том,


Как нас обирают
И в тюрьмах гноят

Он просит:

Вы спойте им песню
Про наших детей
Как горько их детство
От наших властей

Как с ручкою крошка
Весь день, не часок,
Стоит у окошка
И просит кусок,

По грязным столовкам,
Пока не следят,
Движением ловким
Охлёбки едят,

Мне больше не в силу
Неволю терпеть
И легче в могилу
Холодную лечь,

В другом стихотворении есть такие строки:
"Кто кричал "вся власть Советам!"
Кто стрелял по юнкерам
Кто по Зимнему при этом
Приказал бить крейсерам?
Кто старался вряд три года
Коммунистов защитить?
Кто считал, что всем свобода
Лишь отнять да разделить?
    ...............................
Значит, ты теперь не кайся
Кто виновник - понимай
Знай живи да улыбайся
Вечно руки поднимай.


Кто сумел создать Советы
Тот колхознику сродни,
Поищи его в себе ты
 Что посеял, то и жни!

Другой поэт, ещё в 1928 году, обращаясь к русскому народу, писал:
"Так возьми ж ты всю власть в свои руки
Укажи человечеству путь
И избавь нас от страшной сей муки
Хоть немножечко дай отдохнуть",

Нередко самодеятельные поэты прибегали к переделке широко известных поэтических произведений на новый лад. Например "Размышление у дверей исполкома" на мотив некрасовского "Размышления у парадного подъезда". В нём есть такие строчки:
"Стонешь ты от нужды размышляя
Где кусок тебе хлеба добыть
И привычная совесть тупая
Твой старается ум умертвить",

Как и Н.А.Некрасов поэт обращался в нём к простому русскому человеку, бессильному перед равнодушным чиновником, на сей раз советским. Для придания особого веса сказанному люди прибегали к мелким литературным фальсификациям. В тридцатые-сороковые годы появились стихи, письма, интервью Сергея Есенина. От имени вымышленного Александра Бериенгофа (очевидно перепутали с Анатолием Мариенгофом) неизвестным автором было написано письмо Есенину. В нём есть такие строки: "Помнишь в двадцатом году мы ехали в поезде, а комиссары с руганью отбирали хлеб да картошку, вели борьбу с беззащитными мешочниками. Поезд тронулся с какой-то станции, а ты смотрел с грустью в окно и вполголоса запел по-рязански частушки:
Комиссаров у нас много,
То бандит, то хулиган
Лаять начали на Бога,
За ремнём носить наган.
За разор своих отцов
Одним бы душу я потешил
Всех бы этих подлецов
На осинах перевешал.
 
 Есенину приписывались и такие строки:
"А если виноват народ страны
Убив царя, нарушив веру в Бога
Обрушатся все козни сатаны
А, стало быть, туда ему дорога"
Есенину также приписывали пророческие высказывания о коллективизации, о войне с Германией и Японией и пр.
 В сочинённом неизвестным автором письме Есенина Бухарину говорится: "Итог моей жизни - добровольная смерть. Со смертью России умрёт и Есенин".
Видно тяжело было на душе у людей. Они искали опору. Авторитет любимых поэтов помогал им выжить. Подавляющая масса самодеятельной поэзии, как и самодеятельных изобретений, была убога и примитивна будь то гражданская лирика или антисоветские частушки, блатные песни, или эротические стихи и поэмы. Переделывали и гимн страны, в то время это был "Интернационал". Уголовники пели:
"Никто не даст нам избавления
Ни туз, ни дама, ни валет
Добьёмся мы освобожденья
Четыре сбоку - ваших нет"
- когда держишь нож, четыре пальца всегда оказываются сбоку,
В начале тридцатых годов появился "Интернационал" "политический". Вот его текст:
 
Терпи, проклятьем заклеймённый
Народ, привыкший быть рабом,
Молчит наш разум возмущённый
Бессильный справиться с умом,
В одно мгновенье всё разбито
И как исправить, вот вопрос,
Мы у разбитого корыта
Теперь сидим, повеся нос,
Никто не создал нам несчастья:
Ни чёрт, ни жид, ни кто другой
Добились мы советской власти
Своею собственной рукой,



Чтоб нам покончить с этой властью,
Чтоб на Руси не правил жид
 Не надо думать задней частью,
 А тем, чем думать надлежит,
Лишь сынам международным
Семьи пархатого жида
Дано Россией править целой,
Самим же русским никогда,
И если гром великий грянет
И сгинет комиссаров рать
Тогда нам сердце перестанет
Лучи на карточки менять,
     Припев:
Это есть наш последний
И жестокий урок
Чтобы каждый из русских
Призадуматься мог.

В 1935 году до Москвы из Ленинграда дошло стихотворение, написанное, по мнению работников НКВД, Алексеем Васильевичем Репиным, Вот оно:
Погиб непризнанный мессия
И благодарная Россия
Под звуки пушек и мортир
Спустила Ленина в сортир
Корявый быт уже построен
В обломках бьётся старый мир
Народ весь русский, будь спокоен,
Ты до сих пор и наг и сир,
Тебе сулят златые горы
Социализма рай иной
Верхи ведут всё время споры
Как осчастливить шар земной,
Но это только рассужденья
Хотя и есть плоды трудов,
Нас только вводят в заблужденье
На самом деле дураков,
Весь месяц шаришь, суетишься
И утомишься, словно вол,
Придёт получка разозлишься
В расчётной книжке только кол,
Ты обеспечен голодовкой
В теченье этих всех годков
Нас кормят всех одной мурцовкой
На самом деле чудаков
Плати за все расходы ЦИКа,
За неуменье строить жизнь,
У нас в быту ещё так лихо
Ну хоть живой ты в гроб ложись,
А кто ж ведёт страну к провалу,
Кто налагает карантин,
Детей толкает в пасть к Ваалу?
Почтенный Сталин - осетин,
И, ликвидируя все классы,
Вся эта фракция вождей
Лишь околпачивает массы
И мчится к гибели своей,
А Ленин ваш, воспетый в лире,
Никто иной, как враг людей,
Он, похороненный в сортире,
Лежит средь остальных б,,,, ,
 
Репин обвинялся в том, что состоял в подпольной контрреволюционной организации на заводе "Большевик" имени Ломоносова, что он, "являясь родственником известного художника, считал себя законным претендентом на известную долю его капиталов, погибших благодаря Октябрьской революции, и на этой почве затаил вражду к советской власти." На допросах, которые проводил оперуполномоченный Ленинградского НКВД Попов, А.В.Репин не отрицал своих высказываний о том, что в СССР не диктатура пролетариата, а диктатура Сталина, что Калинин представляет из себя манекен, который только выполняет приказания, что, когда у власти были Троцкий и Зиновьев, было еврейское засилье, а после того как они были удалены от руководства, засилье стало грузинским: Сталин, Орджоникидзе, Микоян. О своих родственных связях А. В. Репин рассказал следующее: "Художник Илья Ефимович Репин является моим двоюродным дедом, т. е. родным братом моего родного деда, Василия Ефимовича Репина, артиста императорских театров....В мае 1919 года я попал в плен к белым под станицей Екатерининской (на Дону) и пробыл у них до падения Новочеркасска в 1920 году. Живя в Ленинграде получал от Юрия, сына И. Е. Репина материальную помощь в иностранной и советской валюте через художника Бродского."
 Национальный вопрос, в разрешении которого русский народ и его самодеятельные поэты видят, наверное, единственную возможность построения счастливой жизни, затрагивался в произведениях и других самодеятельных поэтов.Вот одно из них. В нём речь идёт от имени Александра III:
"Отец мой дал вам суд гуманный,
Мой сын к правленью вас призвал
И луч свободы вами жданный
При нём хоть слабо,но сиял
Свершив над ним свой суд кровавый
Народ, чего добился ты?
Ведь нет свободы,нет и славы
Там, где господствуют жиды.
 
В 1924 году, в эпоху НЭПа, появилось стихотворение "Коробочка":
Ах полным-полна коробочка потеряла счёт рублей
Полюбила Русь-зазнобушка спекулянтов-торгашей,
На гешефте всё устроено всюду произвол царит
И всё спит,как заколдовано,только жид один не спит.
Называет всех "товарищи",занял высшие посты,
Мы - ослы не понимающи  разеваем только рты,
Серебро скупает, золото, прибирает всё к рукам,
А бумагу с серпом-молотом оставляет дуракам,
Жид всё взял, мы ж не торопимся, всё на митингах сидим
Рыба как об лёд колотимся, голодаем и дрожим,
Хлеба нет и все разутые - жид в чистую обобрал
А взамен он дал Советы нам, ВЧКу и Трибунал,
Хорошо, привольно стало, век бы жить, не умирать
Нет буржуев, как бывало, нас не гнёт уж капитал,
Через край живёт коробочка, потеряла счёт рублей
Обобрали Русь-зазнобушку вплоть до липовых лаптей,
 
 Распространялось также стихотворение, в котором перечислялись различные виды деятельности и должности, от продавца - до директора банка,  и  всех  их занимали евреи.
Ну и ещё одно, последнее,   в  нём  выражается  крайнее  раздражение  представителя  коренной  национальности  засилием  инородцев  во  власти.
Йоффе, Кац, Леон Бронштейн,
Рознфельд, Минор и Дан,
Гоц, Нахамкес и Эпштейн
Шнейдер, Ге и Апфельбаум,
Шпицберг, Либер и Коган
Абрамович, Цедербаум,
Шрейдер, Блехман, Карахан,
Кто они? Зачем так много
Семитических имён?
Может быть то синагога?
Может быть синедрион?
Нет, то русского народа
Вседержители судьбы
Правят им уж больше года
В грозный час его борьбы.
У украинцев есть гетман,
У поляков тоже - круль,
А у русского народа
Не то Мойша, не то Сруль.
 
В этой самодеятельной поэзии слились  антисемитизм, естественное возмущение невиданным влиянием инородцев и иноверцев  в  России.  Звучал  в  этой  разноголосице  и  голос враждебный новой власти.  Он  пользовался   против неё старым и  испытанным оружием - антисемитизмом.
 Но, пожалуй, хватит о поэзии, о  ней и так много написано, Да и невозможно собрать в главе, и даже книжке, все отклики наших граждан, облачённые в стихотворную форму, на события быстротекущей российской жизни,  в  которой                помимо метаний, полных растерянности, озлобления, поиска причин всех наших несчастий, было много прекрасного, возвышенного и героического. Была  в  ней  вера  в  будущее,  энтузиазм  первых  пятилеток,  чистота  и  идеализм.  Появилось много не только русских, но и национальных поэтов. Одни только евреи дали Багрицкого, Уткина, Светлова, Жарова, Когана и других, всех не перечислишь. В их поэзии была и планетарность, и патриотизм. "Я патриот, я воздух русский, я землю русскую люблю" - писал Павел Коган. Были великие, незабываемые имена таких поэтов, как Маяковский, Пастернак, Ахматова, Заболоцкий, Кедрин.  Звучали голоса  ушедших поэтов:  Некрасова,   Плещеева,  Никитина,  Надсона,  Кольцова,  Михайлова.   Пока жива наша  Россия,  она будет помнить о них.




ПИВНАЯ   ЭСТРАДА

Пивное  изобилье  НЭПа.   Отмена  "сухого"  закона. Смерть  алкоголика.   Самоубийство  в  пивной  "Василёк".  Борьба  с  самогонщиками.  Артисты.  Администраторы.  Чёрная  актёрская  биржа.   Бродячие  артисты.  Борьба  с  безыдейностью.  В  чём  обвиняли  Вадима  Козина.  Парк  культуры. 


Что в России всегда пользовалось поддержкой и любовью народа ,так это пивные. В них мужская часть населения отогревала душу, оттаивала после неуютности цехов, коммуналок и общежитий, после грубостей начальства и сварливости жён, писка капризных и ненасытных детей. Здесь люди не думали о форме разговора и жили его нехитрым содержанием. Здесь велись нескончаемые, ни к чему не обязывающие беседы,   в  них  каждый говорил своё, не слушая собеседника, говорил одно и то же долго и монотонно и, наконец, выговаривался. На душе становилось легче, можно было прожить ещё один суетливый день своей однообразной жизни с надеждой на вступление вечером в "пивное братство".
Надо сказать, что при НЭПе дело со всякого рода питейными заведениями обстояло неплохо. Были они на разные вкусы и возможности. Открылось множество частных пивных, моссельпромовских. Вывески на последних писались белыми буквами на синем фоне, вывески частных были жёлто-зелёные. Названия частных общепитовских заведений были довольно разнообразны:"Арбатский уголок","Вегетарианское питание","Белый лебедь", "Джалита","Лондон","Новая Италия","Новинский уголок","Новая Россия","Общественная еврейская столовая". На Рождественке несколько уютных "духанов" содержали грузины. Куправа держал "Эльдорадо", Цирикидзе - "Канаду", а Асатиани - "Новую страну" - в доме №2. Теперь на этом месте "Детский мир". В доме №6 Габечивадзе держал "Эдем", а Китайшвили - "Эльбрус". В доме №14 существовала столовая с грузинским названием "Замок Тамары" и держал её некто Жедринский. Кроме перечисленных, на Рождественке, со стороны Охотного ряда были рестораны: "Ливорно", "Ориент", "Савой",  а  на  самом  углу -  пивная  “Новая  Бавария”.  Вообще здесь был целый квартал ресторанов внешне похожих друг на друга: глухие стены, узкие двери, тусклые вывески. У дверей проститутки и таксисты. Рестораны занимали обычно полуподвальные помещения.
Были заведения и поприличнее этих. В середине двадцатых годов очень прилично выглядел на общем фоне ресторан "Эрмитаж", открытый ещё в  ХIХ, веке французом Оливье. Там были чистые скатерти, хорошая посуда, вежливая и опытная прислуга. Не так выглядели в 1919 - 1922 годах многие другие, в прошлом шикарные, московские рестораны.
Софья Евсеевна Прокофьева вспоминала, что когда она приехала в 1920 году из Киева в Москву, то жила в номере гостиницы "Славянский базар" на Никольской улице. В Москве тогда стояла холодная зима, дров не было и постояльцы бывшей гостиницы топили "печи-буржуйки" мебелью красного дерева. На первом этаже, в холле, находился фонтан. Он был превращён в общественный туалет, просуществовавший до начала НЭПа
В середине двадцатых годов, после голода, скудных пайков, осьмушек хлеба, открытие пивных, наверное, принесло великую радость. И пусть хозяева разбавляли пиво водой, сливали в пустые бутылки недопитое пиво из кружек и выдавали его за свежее, люди этого не хотели замечать. Появилась частушка:
"Ленинград город большой
В каждом доме по пивной.
"Красная Бавария" - всё для пролетария."
“Красную  Баварию”   вполне можно  было  заменить на  завод  имени  Бадаева,  а Ленинград  на  Москву:  в  ней тоже, почти на каждой улице, появились пивные. В пивные приглашали вывески и газетные объявления. Например, о пивной в доме №1 по Большому Сухаревскому переулку, что между улицами Сретенкой и Трубной, можно было прочесть следующее: "Пиво подаётся в холодном и тёплом виде с роскошной бесплатной закуской. С шести часов вечера выступают артисты". Было это объявление опубликовано в 1922 году. Воспоминаний о пивной в Большом Сухаревском переулке и о "роскошной закуске", к сожалению, не сохранилось, но о некоторых других пивных кое-какие сведения дошли и до наших дней. Самой лучшей моссельпромовской пивной считалась пивная на Страстной площади. Брезгливые открывали дверь в неё ногами....В пивной царили грязь, вонь и давка. В воздухе с парами человеческих тел, пива и воблы висел тяжёлый непрекращающийся мат....Столики в ней брались с боем, впрочем, как и пиво.  Но  люди  ко  всему  этому  привыкли  и   принимали,  как  должное. 
Кабацкую Москву тех лет запечатлели в своих произведениях не только газетчики и заезжие иностранцы, но также писатели и поэты. Илья Эренбург, например, в романе "Рвач" сделал это так: "...Михаил зашёл в пивную, в маленькую вонючую пивную Смоленского рынка, где потность щей, аромат воблы, кислая муть пива и все звуки: сморканье (пальцами), вечная агония шарманки, икота, брань говорили об устойчивости скуки....Такие учреждения впитывают всех несчастливцев, душегубов или же пачкунов, людей жадных до чужой судьбы, слюнтяев, романтических "котов", пьяных метафизиков, трогательную сволочь, которой немало в нашей столице. Другая здесь Москва, не та, что ходит на митинги и к Мейерхольду....Шарлатанство здесь доходит до чудотворства, а в домостроевской грубости, среди тухлых сельдей и казанского мыла, любой мордобой принимает видимость сложнейшего психологического акта. Здесь что ни хам, что ни плаксивая шлюха,- то Достоевский в переплёте, уникумы, герои, кишащие как снетки. Растравленная, расчёсанная душа подаётся и просто, и с закуской, с гарниром, под пиво или под самогон", Одним словом снова пьют здесь, дерутся и плачут....Так мрачно описать пивную, наверное, мог человек, ничего не понимающий в задушевной пьяной беседе и предпочитающей ей мурлыкание за столиком парижской "Ротонды".
Дошли до нас и простые дневниковые записи писателей о пивных тех лет, не искажающие реальность в угоду красивому слогу.
Корней Иванович Чуковский в 1927 году сделал такую запись: "...останавливаюсь у кабаков (пивных), которых развелось множество. Изо всех пивных рваные люди, измызганные и несчастные, идут, ругаясь и падая. Иногда кажется, что пьяных в городе больше, чем трезвых..." Как всё-таки страшно увидеть себя со стороны. А ведь люди, наверное, считали своё положение нормальным. И пивка можно попить, и закусить горошком или солёной сушкой, и на бильярде поиграть, и музыку послушать.
В некоторых пивных можно было прочитать на стене: "Пейте пиво, господа, - пиво лучше, чем вода", В получении пива в пивных никто не ограничивался, даже самые пьяные. В пивных можно было увидеть и женщин, и даже детей. Частные пивные открывались в пять утра, и поили посетителей до семи вечера, остальные, с семи до одиннадцати ночи. Когда пиво кончалось, пивная закрывалась раньше. В день пивная продавала до ста десяти вёдер пива. Это примерно четверть ведра на каждого посетителя. Когда социологи попытались выяснить почему люди пивную предпочитают клубу, выяснилось, что в клубе  "стеснительно", а в пивной можно шуметь, пить, петь, браниться. В пивной свобода - не то, что в клубе.
Значительным событием в жизни Москвы стала продажа сорокоградусной водки после нескольких лет сухого закона,  когда  только  в  аптеке,  по  рецепту  врача,  можно  было получить  сто  граммов  спирта  или  коньяка. Этот  закон,  конечно,  способствовал  протрезвлению  российского  общества,  но  пьянства  не  искоренил.  Люди  не  только  гнали  самогон,  они  пили  политуру  и  прочую гадость.  В  июне  1924  года,  как  сообщала  газета  "Беднота", крестьянин  Сергеев  выпил  шесть  бутылок  политуры  и  помер, и  это  был  не  единственный  случай.  Кроме  того,  государству  нужны  были  деньги,  а  водочная  монополия  сулила  ему  большую  прибыль.  Короче  говоря,   4 октября 1925 года, в воскресенье, у магазинов, торгующих спиртным, выстроились очереди. Были очереди по триста-четыреста человек. Каждый магазин продавал в среднем по две тысячи бутылок в день. В первый день в магазинах была раскуплена не только водка, но и закуска. Вскоре появилась новая, лучше очищенная горькая водка "Винторга" в бутылках с белой головкой (сургуч, обливший горлышко, на этих бутылках был окрашен в белый цвет). Водка продавалась как в обычных бутылках, так и в четвертинках ("мерзавчиках"). В один день Москва выпивала по четыре тысячи вёдер водки в день. Это, конечно, привело к тому, что больницы и отделения милиции были забиты пьяными (вытрезвителей тогда ещё не существовало). Водку пили дома, на улице, в пивной. Водка, конечно, не пиво. Бисмарк сказал как-то, что от пива человек становится глупым и ленивым. Да, пиво расслабляет и даже настраивает человека на философский лад. Водка же действует как "озверин", она злобных делает агрессивными, похотливых жестокими, слабых убивает. В пивных полюбили мешать пиво с водкой. Времена долгих, неторопливых бесед, несвязного бормотания, нестройного пения стали отходить в прошлое. Напившиеся "ерша" чаще стали буянить, или валились с ног, не испытав сладостного расслабления,  как при потягивания янтарного напитка.
Случались в пивных и драматические происшествия. Предыстория одного из них такова. Жил в Москве Федя Шустов. В 1918 году, когда ему исполнилось пятнадцать лет, - вступил в комсомол, а в 1925 году - в партию. И всё было хорошо, но в 1929 году вскрылись какие-то недостатки в его классовом происхождении и Шустова исключили из партии "за обман". В те времена сокрытие классового происхождения, службы у белых и прочих изъянов в биографии строго каралось. Могли отдать под суд за то, что в графе о социальном происхождении вместо "из дворян" укажешь "из служащих". Жизнь заставляла Шустова скрывать своё лицо. Делал он это неумело, поэтому дважды: в 1931 и 1935 годах его судили за подделку документов. В Дмитровской исправительно-трудовой колонии под Москвой, где он отбывал наказание по последнему приговору, Шустов подружился с Кривцовым Степаном, осуждённым за убийство. Друзья решили бежать из колонии. Побег удался. Встретились, как и договорились, в Москве. По поддельным документам получили паспорта и, казалось, можно было зажить спокойно. Но однажды летом Шустов встретил на Сретенке своего старого знакомого Хирова, который знал о его аресте и очень удивился, увидев осуждённого на свободе. Шустов о встрече рассказал Кривцову, а позднее познакомил его с Хировым. Тот ни словом, ни намёком не угрожал Шустову  его выдать, но и от угощений не отказывался. Вскоре Шустову и Кривцову надоела неопределённость и зависимость от Хирова, и они решили его убить. Достали яд - цианистый калий. В очередной раз Кривцов пригласил Хирова в пивную. Пошли. По дороге Кривцов купил две четвертинки водки. Одну отдал Хирову, другую оставил у себя. Пришли в пивную №18. Находилась она в доме №20 по Неглинной улице, это на углу Трубной площади, рядом с аптекой. В пивной взяли две кружки пива, бутылку клюквенной воды, четыре бутерброда с колбасой "собачья радость" и двести граммов сосисок. Распили бутылку, которая была у Хирова. Запили пивом. Пока Хиров допивал, закинув голову, пиво из кружки, Кривцов добавил во вторую бутылку яд и разлил её содержимое по стаканам. Чёкнулись, поднесли стаканы ко рту и в этот момент Кривцов пожаловался на боль в животе и быстренько вышел из пивной. Хиров пить не стал. Ему показалось подозрительным внезапное исчезновение собутыльника. Он вышел за ним на улицу, но вместо него увидел у дверей пивной Шустова. Схватив его за руку, спросил, почему он к нему не ходит. Шустов вырвал руку, пробурчал что-то вроде "зайду", и побежал за трамваем. Хиров возвращаться в пивную не стал, а, не дождавшись Кривцова, ушёл домой. На столе в пивной осталась отравленная водка. Вскоре её заметил постоянный посетитель и алкоголик Трефелев. Осмотревшись и не найдя тех, кого можно было бы принять за хозяев зелья, Трефелев привычным движением опрокинул стакан в беззубый рот и в тот же момент повалился на стол, не издав ни звука. Окружающие решили, что он мертвецки пьян и вынесли его на улицу, положив на скамейку у трамвайной остановки. До утра Трефелев пролежал под синим московским небом, а когда лучи утреннего солнца позолотили его фиолетовые щёки, дворник вызвал милицию и труп Трефелева отправили в морг. Шустова и Кривцова вскоре отыскали. Судебная коллегия Московского городского суда под председательством Запольского приговорила каждого к десяти годам лишения свободы "с содержанием в местах, исключающих побег". Трефелева же в пивной ещё долго вспоминали и жалели.
В другой московской пивной с голубоглазым названием "Василёк", находившейся в доме №8 по Большой Спасской улице, на углу Докучаева переулка,  26 августа 1923 года, в воскресенье, произошло следующее. Днём в неё вошёл бледный, плохо одетый молодой человек, лет двадцати, Всеволод Полуэктов. На днях его освободили из Бутырской тюрьмы, куда он попал за кражу. Он не был вором. На кражу его толкнула нужда. Бабушка, мать и сестра голодали. Работы не было. Пока он находился в тюрьме бабушка умерла, а мать и сестра стали нищенствовать..Всеволод понял, что помочь им он не в силах. Вор из него не получился. Дома хранился пистолет отца. Он взял его и вышел на улицу, зашёл в пивную. В пивной подошёл к гармонисту и попросил его сыграть романс "У камина". Сел за столик и, опустив голову, слушал. На пиво денег не было. Гармонь тоскливо выводила мелодию, и он вспоминал слова: "Ты сидишь одиноко и смотришь с тоской, как печально камин догорает..." Когда гармонист дошёл до того места, где звучало: "Подожди ещё миг и не будет огней, что тебя так ласкали и грели", раздался выстрел. Юноша упал на заплёванный пол, из его виска вытекала кровь. Потом в кармане его пиджака нашли записку: "Хотелось бы описать переживания перед смертью. Чем так жить и так мучиться лучше умереть". Могила Полуэктова не сохранилась.
Что бы ни происходило в пивных, течения жизни в них оно не останавливало. Выносили пьяных, убирали трупы, выставляли хулиганов, а народ продолжал пить пиво и вести нескончаемые разговоры. Были пивные, где играли на бильярде. Например, в "Украинской новой Баварии" на Воронцовской улице в доме №42, в кооперативных пивных на Маросейке 6/8, Солянке 27, в частных пивных: "Большой Московской" на Лубянке 31, "Медведь" в доме №21 по улице Герцена и других. Но и в них была таже грязь, шум, мат, что и во всех других и пол был также завален окурками и шелухой от семечек, а из-за табачного дыма нечем было дышать.
А вот как выглядела пивная пошикарней. У входа ёлочки в кадках, на стенах картины: "Утро в сосновом лесу" Шишкина, "Венера" Тициана, плакаты: "Если хочешь быть культурным, окурки и мусор бросай в урны", "Здесь матом просят не крыть", или "Неприличными словами просят граждан посетителей не выражаться". Были и другие плакаты, такие как: "Лицам в нетрезвом виде ничего не подаётся", "За разбитую посуду взыскивается с посетителя", "Со всеми недоразумениями просят обращаться к заведующему", "Во время исполнения концертных номеров просят не шуметь", а ещё можно было кое-где прочесть и такое: "Пей, но знай меру. В пьяном угаре ты можешь обнять своего классового врага".   
В   пивных  и  ресторанах  тогда   можно  было  увидеть  портреты  Карла  Маркса,  Ленина,  Троцкого, Зиновьева  и  других  "вождей".  Владельцы  этих  заведений,  наверное,  хотели  таким  образом  показать  свою    преданность  новой  власти.   Однако  власть  посмотрела  на  это  дело  иначе  и  в  августе 1924  года  запретила  "вывешивание  в  заведениях   трактирного   промысла  (за  исключением  столовых,  обслуживающих  рабочих  и  служащих)   портретов  вождей  революции",  а  в  двадцать  шестом  году  запретила   посещать  пивные  военным.  Тем  приходилось  ради  такого  дела  переодеваться  в  штатское. 
Те, кто побогаче, ходили в рестораны. Рестораны высшего разряда закрывались в два-три часа ночи. Такими ресторанами были "Прага" на Арбатской площади, "Гранд-отель" на площади Революции, "Савой" на Рождественке, "Европа" в доме №4 на Неглинной улице, где потом был ресторан "Арарат" (дом снесён), "Крыша" в доме №10 по Гнездниковскому переулку и другие.   В  двадцать  пятом  году   "Прага"  стала  моссельпромовской  столовой.   Посетить  её  звала   безапеляционным  тоном  звала  реклама,  сочинённая  поэтом  Маяковским: "Каждому  нужно  обедать  и  ужинать.  Где?  Нигде  кроме  как  в  "Моссельпроме".  С  семи  часов  вечера  в  этой  столовой  играл  оркестр,  после  десяти   начиналась  эстрадная  программа,  с  двенадцати  пел  русский  хор  и   звучали  цимбалы. 
Как это обычно бывает доходов от законной торговли всегда мало. Богатство сулит обман. Такая уж философия выработалась у людей. Поэтому, когда новой властью была запрещена торговля алкоголем, нашлось немало охотников торговать именно им.  1 декабря 1917 года начальник Московской милиции издал приказ №5, в котором говорилось: "Кафе, трактиры и рестораны при наличии продажи или распития в них спирта и его суррогатов, могут быть закрываемы властью местного комиссара... Если же есть только твёрдая уверенность, что в ресторане происходит продажа и распитие спирта и пр., но улик на то нет, то закрывать единоличною властью комиссара не следует. Предварительно необходимо обратиться в противоалкогольную комиссию с протоколами и мотивировками". Надо сказать, что поначалу власти запретили не только спиртное, но и бильярд в пивных и ресторанах. Что ж, когда-то в Англии появились шахматы, но потом их запретили, поскольку азарт игроков был настолько велик, что доходило до поножовщины. Запрещён был в своё время и теннис, приводивший к беспорядкам и бесчинствам со стороны зрителей. У нас, в те послереволюционные годы, были люди, которые считали бильярд буржуазной игрой и намеревались его вообще искоренить. До этого, правда, не дошло, но на открытие бильярдных тогда требовались специальные разрешения. В июне 1918 года были закрыты бильярды в ресторане "Мартьяныч", который находился в верхних торговых рядах (в ГУМе), в трактирах Коркунова в Псковском и Кукуева в Зарядьевском переулках (эти переулки, а также переулки Москворецкий, Кривой, Елецкий, Ершов и Мокринский находились на месте Васильевского спуска и гостиницы "Россия"). Зто были те заведения, в которых за хорошие деньги можно было получить из старых запасов, например, такие вина, как "Макон", "Сатэн", "Сэн-Жульен", "Потэ-Канэ", "Портвейн Елисеева", "Лафит", "Медок", "Аи", коньяк"Юбилейный" 1912 года, "Хинную водку", "Опорто", "Мадеру" и другие напитки из подвалов "Абрау-Дюрсо", запасов мадам Клико и складов Смирнова.
Народ, конечно, такими напитками избалован не был. Все пили самогон, несмотря на ту войну, которую вело с самогоноварением и нарушением своей винной монополии государство. Пили не только самогон, пили бензин, добавляя в него специи,чтобы изменить вкус и запах. Называли это "автоконьяк". Напиток этот действовал на психику, а иногда просто убивал. Но всё-таки наиболее распространённым был самогон. Бензин  был  не  у  каждого. Машин  тогда  было  мало. 
В архиве сохранился документ, отражающий решительность борьбы с самогонщиками. Это рапорт агента второго района МУРа Нестеровича о задержании им в октябре 1925 года Кошечкиной Евдокии Тимофеевны, сожительницы известного злостного самогонщика и вора Климова. В рапорте говорится о том, что у Кошечкиной "неоднократно обысками было обнаружено разное количество самогона, за что судилась...неуловимая, при задержании её обнаружить, ввиду её опытности, ничего не удалось. Социально вредный элемент. Необходимо изолировать от общества." Начальник отдела смягчил: "Полагал бы выслать таковую из пределов Москвы и Московской области". Косая резолюция начальника отделения: "Согласен".
С целью обнаружения торговли спиртным милиция устраивала налёты на предприятия общепита. Дело в том, что нередко лица, получившие патент на открытие столовой, кафе или закусочной устраивали в них фактически питейные заведения. Для создания условий, позволяющих уйти от ответственности, они перестраивали помещение. Правда отдельных кабинетов они не делали: налоги за них больно высокие - дороже выйдет. Делали вот что: возводили перегородку, кухню устраивали напротив входной двери, отгораживали её стеной, в которой делали окошко для выдачи пищи. Дверь в кухню имела один цвет с перегородкой - не сразу найдёшь, да и на крючок всегда была закрыта изнутри. Работников в столовой человек пять-шесть. Один дежурил на кухне около окошка, другой - около сигнализации, находившейся у входа, или в буфете. Сигнальная кнопка на полу, или за стойкой. Нажмешь на кнопку - на кухне зазвенит звонок. Чтобы звонил не очень громко, колокольчик обвязывали тряпкой, тогда его только на кухне и слышно. Ведь там, в стене, замурован бидон со спиртом. В некоторых заведениях поступали по-другому: наливали спиртное в резиновый пузырь и носили под одеждой. При появлении нежелательных гостей спиртное уничтожалось, а "стенка" на кухне заливалась водой.
Шло время, и уходили в прошлое не только напитки и закуски, но и целые улицы, переулки, площади. Была в Москве  Домниковская  улица, в  народе  её  называли  Домниковкой  и  шла  она  от  Садового   кольца  до  Каланчёвской  (Комсомольской)  площади  Теперь этой  улицы  нет,  на  её  месте   другая,  широченная, с огромными, застеклёнными зеркальными стёклами, домами.   Летом 1923 года в газете "Известия" об  этой Домниковке писали следующее: "Узкая, грязная, как коридор вертепа, заселённая сводницами, проститутками и ворами ...на каждом шагу притоны разврата: трактир Кучерова, чайная "Теремок", Ермаковский ночлежный дом. Главари бандитских шаек пойманы и расстреляны: "Мишка-цыган", терроризировавший всю Москву ограблениями в Орликовом переулке, "Пашка-крестник"- организатор ограбления почты в Воронеже, бандиты "Яшка-барин" и Васька Кошельков... По вечерам улица пьяная. На каждом шагу пивные, рестораны, трактиры. Ветер развевает красные занавески притонов. Афиша оповещает о выступлении артистов, бывших знаменитостей. Артисты "бродячие", они не состоят в Союзе, но Домниковка их любит." Я помню старую Домниковку с её двухэтажными серыми домами, грязными дворами, узкую и тесную.
Увы! Таких улиц в Москве было немало. Жизнь на них была свеобразна и не лишёна острых, драматических моментов. На каждой были свои хулиганы, свои сумасшедшие, свои таланты. Ими гордилась улица. Существовало тогда и такое понятие, как "пивная эстрада".
До революции в Москве было всего двести эстрадных артистов. В 1923 году их  уже насчитывалось свыше полутора тысяч. Стать артистом было не трудно. Нужно было перед доброй комиссией спеть пару куплетов и получить аттестат, по которому на бирже труда выдавали путёвки на выступления. С таких артистов не брали налоги, что тоже стимулировало распространению служителей Мельпомены. У артистов в Леонтьевском переулке, где тогда находилось помещение Губрабиса (Рабис - это профсоюз работников искусств) была "чёрная биржа" (потом она переместилась на Рождественку). На ней, минуя биржу труда, заключались соглашения на выступления в клубах и пивных. В Москву тянулись актёры из провинции. В женщинах ценилась главным образом внешность. Принадлежность к актёрскому цеху служила некоторым  лишь прикрытием проституции. Существовали т.н.  "капеллы". Вечером "хористки" по команде "папаши": "Девочки, в зал, гости пришли", приступали к своим обязанностям. Поскольку лишних помещений в пивных не было, то загримированным артистам также приходилось сидеть в зале до выхода на сцену. В некоторых пивных находились маленькие комнаты, используемые как грим-уборные. В них мужчины и женщины при свете грязной лампочки у куска разбитого зеркала наводили красоту перед выходом на маленькую сценку. Были заведения, в отдельных кабинетах которых царили пьянство и разврат. Гостей спаивали и обирали.
Не  легко  было  тогда  артисту  найти  место  под  солнцем,  особенно  если  этот  артист  был  подвержен  слабостям  человеческим.
Артист Сорин служил в разных драматических театрах. Последнее время служил у Мейерхольда  (в  спектакле  "Д.Е." ("Даёшь  Европу")   играл  малюсенькую    роль  рабочего  Флореско).   Вообще в коллективах  он подолгу не задерживался. Не позволяли широта натуры, любовь к праздности и всяческим возлияниям. Оставшись безработным и обидевшись на театральных рутинёров и моралистов, Сорин окунулся в народную жизнь: был грузчиком на вокзале, истопником, отжимщиком белья в китайской прачечной "Шанхайская" на Живодёрке. Наконец устроился на нештатную должность по собиранию заказов в издательство "Кино-печать" за нищенскую плату: двенадцать - пятнадцать рублей в месяц. Вскоре директор издательства проникся к нему состраданием и предложил должность "помощника инкассатора на процентах". Зарабатывал Сорин уже по 120 рублей в месяц. Деньги небольшие, но жить на них было можно. Можно, но скучно. Потянуло в театр, к успеху, к весёлой актёрской жизни. Он верил в то, что, узнав его, публика разразится овацией, с ярусов на сцену полетят цветы и звонкие молодые голоса взорвут зал криками: "Браво, Сорин!" Увы! Второму пришествию не суждено было свершиться. Куда бы он ни обращался ответ был один: "Взяли бы с радостью, но сейчас совершенно нет мест, может быть к весне что-нибудь образуется". В одном театре администратор даже выразил готовность уволить одного актёра, а на его место взять его, Сорина, но наш герой отказался: он не примет такой жертвы! На самом деле, его не брали, т. к. опасались рецидивов "русской болезни", да и сам он потерял вид: голос охрип, глаза слезились, нос приобрёл устойчивый сизый цвет. Одним словом сцена для него оказалась закрытой и он запил "как Есенин". В состоянии изрядного подпития он любил читать "Чёрного человека" и разбил, бросая в них палки, не одно зеркало. Шёл 1926 год. Однажды он зашёл в казино и проиграл в нём казённые деньги - 6250 рублей. К тому же его там заметили работники издательства и донесли директору, а это означало неминуемое увольнение с должности. Возвращаться на работу Сорин не стал. Он погрузил все свои пожитки в маленький чемоданчик и уехал в Поти. Работал в порту грузчиком. Его разыскивали и, наконец, нашли. Судили показательным судом в клубе Белорусско-Балтийской железной дороги. Этот процесс стал его прощальными гастролями. Ему было приятно выступить в зале, наполненном публикой. А когда он на весь зал завыл: "О римляне, сограждане, друзья!" - у присутствующих сдали нервы. В зале стали больше кашлять и сморкаться, а некоторые дамы и кондукторы зарыдали навзрыд.
Суд дал нашему герою пять лет с поражением в правах на два года. В Москву Сорин не вернулся.
После того как частники, антрепренёры, фининспекторы отошли в прошлое, донимать артистов, отнимать у них заработанные гроши, остались администраторы. Они же, правда, организовывали артистам т. н. "халтуры", левые концерты, где деньги шли от заказчиков артистам напрямую, минуя счета филармонии и Госкоцерта. Администратор, при таком положении, для артиста стал всё равно что архиерей для псаломщика и, разумеется, этим пользовался..
В апреле 1934 года в Московском городском суде под председательством члена суда Грачёва рассматривалось уголовное дело в отношении администратора Колонного зала Дома Союзов Фёдора Николаевича Воронина. Надо сказать, что тогда сцена Колонного зала была первой концертной площадкой Москвы. Ни Дворца съездов, ни Олимпийского стадиона тогда не было, да и сам зал по своей строгой красоте и акустике прекрасен и не превзойдён до сего дня. Выступать на его сцене было большой честью для артиста. Так вот Фёдор Николаевич вместе со своим товарищем, пианистом Финкельштейном, с которым жил в одной квартире, стали склонять артистов выступать бесплатно, но не то чтобы совсем, а чтобы деньги, полученные за выступления полностью, или частично, передавать им, Воронину и Финкельштейну. Артисты соглашались, уж очень хотелось им выступить в Колонном зале. Таким образом, как запечатлено в приговоре, друзья и соседи получили пятьсот рублей от Бравина, четыреста от Хрусталёва и столько же от Образцова  (будущего  основателя  московского  кукольного  театра), а из гонораров Каминки и Николаева они удержали по триста рублей, даже не спросив на то их согласия.
Воронин использовал также и другой из сравнительно честных способов отъёма денег у граждан: он брал у артистов "взаймы" довольно крупные суммы. Если те отказывали ему в такой любезности, то он их больше приглашениями на участие в концертах не беспокоил, или проводил с ними такой эксперимент: приглашал на концерт, а когда артисты приезжали, говорил, что программа концерта изменена, и их номер не пойдёт. Так случалось с Эммануилом Каминкой, отказавшимся "одолжить" Воронину полторы тысячи рублей, и с Сергеем Образцовым, который перед этим потребовал  у Воронина   чтобы   тот вернул   одолженные  ему   четыреста рублей.
Давая оценку вымогательствам Воронина, суд записал в приговоре: "Преступная деятельность обвиняемого Воронина была направлена к срыву полного обслуживания трудящихся высокохудожественными постановками эстрадных концертов и неотвратимо совращала на путь коммерческо-халтурной деятельности, внося в артистическую среду дух рвачества, вредного протекционизма и морального разложения",
Получил Воронин пять лет в исправительно-трудовом лагере. Финкельштейн отделался лёгким испугом,
В июле 1935 года к исправительно-трудовым работам были приговорены  администраторы московской Конторы концертно-эстрадного бюро Наум Яковлевич Котляревский и Макс Исаевич Львов. Злоупотребления их состояли в том, что они для получения больших процентов с договоров на проведение концертов и спектаклей в клубах и дворцах культуры (чем выше стоимость концертов или спектаклей, чем их больше, тем, соответственно, больше сумма процента с договоров, заключённых администраторами) обещали  их  дирекции участие популярных артистов, таких как Кара-Дмитриев, Смирнов-Сокольский, Рудин и Корф, Бурлак, Батурин и других. Артисты и не думали принимать участие в концертах, организованных Котляревским и Львовым, как не думали давать "Лес" Островского, "Пиковую даму" Чайковского на картонажной фабрике, или на заводе "Краскодубитель". В клубы, вместо них, приезжали артисты театра "Санкультура" со спектаклем "Люди в белых халатах", или участники художественной самодеятельности завода "Самоточка" с агитками, разоблачающими происки империалистов. И хоть такая замена не устраивала зрителей, и они после антракта пытались из клуба улизнуть, но было уже поздно: администраторы успевали накрутить себе проценты с лживых договоров.
В тридцатые годы некоторые артисты сами себе стали коммерческими директорами. Те, кто знал себе цену, отказывался выступать за установленную им "ставку", т.е. сумму, назначенную им государством с учётом звания и прочих данных. Требовали заплатить им за выступление две, три, четыре ставки. За это их критиковали в печати, устраивали товарищеские суды и пр., а началось это деление артистов по разрядам и ставкам в прошлом, втором, десятилетии.
В середине двадцатых годов, по мере усмирения частной стихии, произошли некоторые изменения, коснувшиеся и актёрской среды. Артистов разделили на две группы: "А" и "Б". Первым разрешалось выступать не только в пивных, но и в рабочих клубах, а там платили больше. Обычно рядовые артисты за вечер в пивной получали по пять, а то и по два-три рубля. "Первачи" за выступление получали по сто рублей и более. Хозяин пивной, в которой выступали артисты, брал с посетителей по десять копеек с каждой бутылки ("с пробки"). Когда в пивной устраивали "бенефисы" и выступали несколько артистов, то "на пробку" накидывали по двадцать-тридцать копеек.
В 1926 году "Посредрабис" переехал в дом №6 по Рождественке (это на углу Кузнецкого моста) и туда же переместилась чёрная актёрская биржа. Сюда, в поисках работы, приходили не только артисты театров, эстрады, но и артисты кино. Эдесь можно было увидеть детей, великанов, карликов и даже животных с их владельцами. В целях поисков персонажей для киносъёмок заведующий киноотделом "Посредрабиса" имел своих уполномоченных в ночлежных домах и на рынках. К двум часам посетителей набивалось, как солёных огурцов в бочке. Не протолкнуться. Начинался вечный спор со швейцаром, не пропускавшим тех, кто в галошах. Сдать их в гардероб стоило пять копеек, а не у каждого они имелись. На плакаты "Не курить" никто не обращал внимания, поэтому дышать было нечем, дым стоял коромыслом. В середине двадцатых годов в Москве насчитывалось восемь тысяч безработных артистов. Особенно много безработных актрис. Их в три раза больше, чем требуется! А сколько безработных музыкантов!
Когда музыкальные театры, под давлением материальных обстоятельств, вынуждены были сократить свои оркестры, сотни хороших музыкантов хлынули в пивные. Вытесненные же ими со своих табуреток самодеятельные таланты устремились на чёрную биржу труда искать счастья. Помимо них на бирже немало провинциалов. Москва не делала для них исключения, в то время как  провинция столичных музыкантов у себя не принимала. Два театра в Москве: Революции (там  теперь  театр  Маяковского) и Мейерхольда, сочувствуя их тяжёлому положению, предоставляли безработным музыкантам свои помещения для выступлений. По Москве даже расклеивались афиши о симфонических концертах. Давали их два оркестра, состоящих из безработных музыкантов. Заработки их были ничтожны, ведь выступать они имели возможность лишь раз в неделю - в воскресенье днём, когда театры не работали. Могли бы выступать и по понедельникам, но не велел Рабис - понедельник - день отдыха его членов. Отношение к выходному было, можно сказать, религиозное. Ничего не поделаешь!   Ведь не понедельник  для  артиста, а  артист - для понедельника.
Помимо "Посредрабиса" были, конечно, другие способы пробиться на сцену. Артисты забрасывали директоров клубов, садов письмами, предлагая свои услуги. Не редко такие письма писались на специальных бланках. На них артисты, или группы артистов, были запечатлены во всём блеске и великолепии. Вот одно из таких писем. Написал его директору Сада "Эрмитаж" Павел Александрович Гайдаров  28 июня 1927 года. Актёрская судьба занесла его тогда в Кисловодск. На расклеенных на кисловодских заборах афишах, возвещавших о выступлениях Гайдарова, как и на бланке письма, отправленном им в столицу, перечислялся обширный репертуар артиста: "художественные эскизы, инсценировки, политическая сатира. трансформация, рассказы, монологи". В письме, о котором идёт речь, Гайдаров писал: "О себе говорить не буду, наверное слыхали, а если слыхали "с плохой стороны" (что теперь не удивительно), то предлагаю ДЕБЮТ, а в условиях сойдёмся. Репертуар свой, новый и разрешён Главлитом на литер "А".
Артисту не повезло. Директор Сада раздражённым почерком через всё письмо начертал: "Сообщите, что вся программа заполнена",
Представляю кривую усмешку на лице артиста, когда он получил этот банальный, пошлый ответ. В первый момент, возможно, им овладело злорадство и он представил себе пустой зал "Эрмитажа", бойкотированный публикой, узнавшей о том, что пошляк-директор ответил талантливому артисту отказом. Потом Гайдаров махнул на всё рукой, занял деньги и напился. Кто может понять душу артиста?!
Не знаю как Вы, читатель, отнеслись бы к гастролям Гайдарова, а я обязательно пошёл бы в Сад "Эрмитаж". Интересно было бы взглянуть на его художественные эскизы и трансформации. Но, увы, прошедшего не вернёшь, и минуту живой жизни не заменишь никакими описаниями и воспоминаниями. Слова: "Лови момент!" были особенно пронзительны в те времена, когда возможности кинематографа были очень ограничены, а видеозапись вообще не существовала.
Да, не было тогда телевидения, кино хранило молчание и единственной возможностью насладиться в полной мере искусством были театр и эстрада. В 1927 году в Москве существовало сто пятьдесят пивных и столовых, где была эстрада. В месяц в них проходило полторы тысячи представлений. Артист за вечер нередко выступал два-три раза. Репертуар был простой. В те времена песни улицы и песни эстрады не очень-то отличались. Народ любил задушевные блатные песни. В них была грусть заброшенного человека, жалость к себе и, вместе с тем, удаль, ласкающая самолюбие. В 1923 году, например, распевали:
"Эх-ма, семерых зарезал я
Дальше солнца не угонят
Сибирь наша сторона..."
Ещё в середине тридцатых годов на толкучке можно было услышать, как под гармонь какой-нибудь инвалид распевал охрипшим голосом "Перед судом", "Жена алкоголика", или заводил:
"В наших санях под медвежьею шкурою
Жёлтый лежал чемодан
Каждый невольно в кармане ощупывал
Чёрный холодный наган..."
В основу содержания тех песен нередко ложились действительные истории, преступления.
Фамилия одного из певцов, избравшего местом своих выступлений Сухаревский рынок, была Коблюков. Конечно, это не народный артист, не знаменитость, но пусть через много лет кто-нибудь, прочтя эти строки, подумает об этих давно ушедших людях, представит писк потрёпанной гармошки и далёкий голос человека довоенных лет.
На улицах приходилось выступать не только самодеятельным певцам, но и безработным артистам. В двадцатые годы устраивались гулянья у Новодевичьего монастыря. Там безработные артисты исполняли "запрещённый" репертуар. Монастыря, как такового, не было. В его помещении был музей. Открыт он был во вторник, пятницу и воскресенье. Билет в него стоил двадцать пять копеек. В покоях царицы Софьи находились детские ясли. Впрочем, на гуляниях в выходной день для того, чтобы отвлечь людей от пьянства, власти устраивали представления, но ничего не помогало. С искусством конкурировала коммерция. Действовали две пивные. Одна торговала распивочно и на вынос, другая - только на вынос. На траве валялись пьяные, всё было загажено пустыми бутылками, объедками, рваными газетами.
Приходилось артистам ходить и по дворам. Помню ещё в пятидесятые годы в наш двор на Большом Сухаревском переулке приходили артисты из общества слепых. Играли на аккордеоне, пели. С балконов и из окон им бросали деньги. Не случайно артисты называли себя "весёлыми нищими".
Журнал "Огонёк" за 1925 год рисует такую картинку уличных выступлений: "Здесь и шарманщик с попугаем, который за пять- десять копеек вытаскивает из ящичка пакетик со "счастьем". Счастье "дореволюционное", например: "Проживёте до 97 лет. Счастливый месяц май. Находитесь под планетой Юпитер. В 1913 году женитесь (по любви) на молодой интеллигентной особе. Приданое двести тысяч", Здесь и кукольный театр за занавеской с городовым, полковником, попом, которых лупит дубиной петрушка....Здесь и медведица Марьяванна с медвежонком. По приказу своего хозяина она показывает, как девки за водой ходят, как мужик напивается, да в грязи валяется...Здесь же музыканты со скрипкой, гармошкой сверлят уши жильцов обширным репертуаром фальшивого звучания от "Интернационала" до "Кирпичиков". Певец поёт и Евгения Онегина, и тореадора и баядерку...."
В 1926 году уличные выступления циркачей и прочих артистов, как и гадалок, были запрещены Моссоветом. Но в пивных искусство ещё продолжало своё существование.
Выступать в них, как и во дворах домов, было, конечно, сложно. Надо было перекричать царивший там шум. Не редко какой-нибудь подвыпивший посетитель лез на эстраду, чтобы расцеловать артиста, и требовал, чтобы тот выпил с ним пару бутылок на брудершафт. Были развлечения и иного рода. Одну танцовщицу, одетую в матросский костюм, заставили танцевать умирающего лебедя под "Кирпичики". Женщинам, вообще, приходилось тяжелее, чем мужчинам. Если они осмеливались ответить дерзостью на домогательства содержателя пивной, то могли навсегда лишиться возможности выступать на пивной эстраде.
В публике считалось, что для того, чтобы добиться артистки, достаточно преподнести ей  цветы. Такая,  действительно,  кое-где сложилась практика, но ведь нельзя забывать  о том, что большинство артисток имели семью и далеко не все из них отличались лёгким поведением. И всё же большего успеха часто достигали не те артистки, которые талантливее, а которые  красивее, лучше одеты, более развязны,  кто  смирился  со  своим  положением.   Меньше  унижений  переживает,  надо  полагать,   тот,  кто  ниже  опустился.   
Журнал  "Новый  зритель  утешал  пивных  артистов.  "Живые  актёрские  силы  не  должны  бояться  работы  в  пивной, - писал  он  в  1925  году. -  Выступления  на  эстраде  не  менее  плодотворны,  чем  на  сцене....Ничего,  что  он  (зритель -авт.) сидит  за  столом,  попивает  пиво  и   кругом  стоит  шум  разговоров.  Если  исполнение  эстрадной  программы  интересно,  вопросы  в  ней  затрагиваются  близкие  слушателю,  то  шум   затихнет,  внимание   будет  приковано  к  эстраде,  а  возобновлённые  в  перерыве  разговоры,  будут  полны  другим  содержанием,  продиктованным  эстрадой."
Возможно  какие-нибудь  куплеты  и  наполняли  разговоры  в  пивных  новым  содержанием,    но   не  чечётка,  которую,  кстати,   наша  публика  очень  любила.  Завёз её  в конце ХIХ века в Россию негр Боб Гопкинс. Танцевали   чечётку на деревянных подмётках и без, была чечётка американская и английская, более лёгкая и подвижная.
Любил народ и своё родное, русское искусство. Пели в пивных куплеты, частушки, романсы, играли на аккордеоне, пели хором. По словам очевидца, выступление русского хора в пивной выглядело обычно следующим образом: запевал тенор, обычно здоровенный дядя с широкой грудью и зализанными волосами. Пел он, откинув голову, выставив правую ногу и оттопырив на груди мизинец с бирюзовым перстнем. Другим солистом был бас. Он невысокого роста, подстрижен под бобрик, в поддёвке, пел, распахнув пиджак и выставив серебряную цепочку от часов, которая красовалась на его животе. Хор выступал в русских национальных костюмах в сопровождении двух баянистов. Концерт вёл конферансье. Иногда это был сам хозяин.
После хора объявлялось выступление артистки Инсаровой. Конферансье аплодировал, приглашая публику сделать тоже самое. Публика аплодировала. Певица не молода, на её лице следы былой красоты, а на груди - сильно декольтированное платье. Она пела:
"Так и Вы, мадам, спешите
Каждый миг любви ловите
Юность, ведь, пройдёт
Красота с ней пропадёт"
После Инсаровой выступал мужчина. Это был Ваня Коробейников. Он исполнял частушки, отбивая подбитыми яловыми сапогами чечётку:
"Жена с мужем подралися
Подралися, развелися
Пополам всё разделили
 Пианино распилили",
Он пользовался успехом. Зал подпевал ему.
Шёл 1925 год. Пивная эстрада была в разгаре.
В пивной "Арбатский подвал" пелись песни Покрасса, Прозоровского, Кручинина, записавшего знаменитые "Кирпичики". Один артист пел озорные куплеты: "Мальчики и дамочки едут на курорт, а с курорта возвращаясь, делают а..." Тут артист останавливался и спрашивал у публики: как бы вы думали, что они делают?" Из зала кричали: компот, аборт, апорт, развод, аккорд, фокстрот, налёт....
Ну а заканчивал своё выступление артист так:
"Я куплеты вам пропел
Вылез весь из кожи
Аплодируйте, друзья,
Только не по роже",
В зале хохот и свист.
Шутить, вообще, любили. Шутки были разные. Например, один конферансье (это было в 1936 году) спрашивал: какая разница между мужем, женой и орехами? И отвечал: "Орехи грызутся по праздникам, а муж с женой каждый день", Одна певица, певшая песню "Мы на лодочке катались", после слов "не гребли, а целовались" громко чмокала. Артист Бельский пел душещипательную песню о любви, которую по ходу исполнения сопровождали всевозможные эффекты. Он произносил "стонала душа" и за сценой раздавался вой, он сокрушался "сердце разбилось" и на сцену из-за кулис летели осколки бутылок, он выдавливал из себя "пилит сердце" и публика содрогалась от душераздирающего звука пилы. Когда, наконец, он изрекал "с сердца свалился тяжёлый камень", то из кармана его пиджака вываливался камень и с грохотом ударялся о сцену.
Популярный чтец, исполнитель рассказов А. П. Чехова, Марка Твена Эммануил Каминка (про него ещё ходило такое двустишие: эстраде нужен Э. Каминка, как попе третья половинка). Так вот, это самый Каминка, придумал такую шутку. Он как-то в качестве конферансье вёл концерт и после каждого номера предупреждал публику о том, что в конце концерта будет такое, что все встанут и будут аплодировать. Когда концерт закончился, зрители остались сидеть на своих местах, думая, что сейчас будет тот замечательный номер, который обещал конферансье, но он всё не появлялся и люди стали уже расходиться. В это время появился Э. Каминка, сел за рояль и стал играть "Интернационал". Вместо всеобщего вставания и аплодисментов произошёл скандал. Случилось это в 1928 году, в Евпатории. Но об  этой  истории  говорила и Москва.
В те годы ещё можно было похулиганить и, вообще, позволить себе быть не очень "политически выдержанным". Куплетист Гриша Райский, например, в двадцатые годы распевал такое:
"Я  Гриша Райский известный куплетист
Пою себе куплеты как-будто ничего
Пою себе направо, пою себе налево
Никто мене не слушает, а я себе пою
И ГПУ мне знает и дамы обожают
А почему?
А потому, что я Гриша Райский
Известный куплетист...."
Даже в официальном концерте, где-нибудь в филармонии или консерватории можно было спеть что-нибудь безыдейное. В колонном зале Дома Союзов Татьяна Букольцева могла себе позволить спеть изящный салонный романс: "Она казалась ёлочной игрушкой
В оригинальной шубке из песцов
Красивый ротик, маленькие ручки,-
Такой изящной феей дивных снов..."
Популярные певцы того времени: Орлова, Дулетова, Равич, Эльга Каминская, Юровская любили петь романсы на слова О.Осенина. Зал с замиранием сердца слушал: " Я помню блеск вина в бокале...", или "Ты смотришь на меня так холодно и грозно. Зачем ты так глядишь, мне страшно, перестань..."
Людей, далёких от салонного романса, это возмущало. Они видели в нём выражение классово-чуждой, прогнившей идеологии.
Иногда, действительно, дело доходило до форменного безобразия.   21 января 1929 года в "Севхимтресте" проводился торжественный вечер по случаю очередной годовщины памяти В. И. Ленина. Сначала всё было очень чинно и пристойно. Был доклад, стихи о великом вожде, звучали "Мы жертвою пали" и "Смело мы в бой пойдём", но постепенно обстановка печали и торжественности в зале и на сцене рассеялась. После антракта и посещения буфета народ расслабился, повеселел. Начались игры, шутки, а кончилось всё тем, что куплетист Мармеладов при одобрении всего зала спел:
"Цыгане шумною толпою
По эсэсэрии идут
И, приближаясь к Волховстрою,
Всю ночь "Кирпичики" поют",
Зрители и артисты разошлись довольные друг другом. Хорошо ещё, что на этом вечере не выступал "Король московских шутов" И. Высоцкий. В его репертуаре была игривая песенка, в которой были такие слова: "Люблю я женщин рыжих коварных и бесстыжих... Эх, рыжая бабёнка, игривее котёнка!"    Подобные   игривые   песенки  распевали  и  другие  известные  московские   куплетисты: Собольский,   Александров,  Матов,  Савояров.   
Только валять дурака,  петь  пошлые  куплеты  и салонные романсы эстрада пивная и непивная долго не могла. Пришли иные времена. Надо было откликаться на злобу дня, воспитывать новое поколение советских людей. И эстрада откликалась и воспитывала, как умела.  В  начале  двадцатых  годов  хоры,  оркестры,  ансамбли  баянистов,  театр  "Синяя  блуза"  выступали  на  площадях,  улицах,  в  клубах  на  предприятиях  почти  ежедневно. Эстрадный театр "Синяя блуза",  в  смысле  рабочая  куртка,   ставил "живые газеты", в которых были стихи, песни, гимнастика с хореографией и даже цитаты из речей государственных деятелей. Был,  конечно, и юмор. В выступлениях 1927 года "Синяя блуза", учитывая значение, которое руководство страны придавало промфинплану, исполняла "Интернационал" на эту тему. "Мы укрепим бюджетный план своею собственной рукою" - пели синеблузники. Антисоветскую шутку о том, что в "Правде" нет известий, а в "Известиях" нет правды, они, несколько смягчив, представили в таком виде: в "Правде" много известий, но и в "Известиях" много правды (много - это ещё не всё!). Синеблузники осмеливались даже играть с модными тогда политическими терминами. В монологе о любви было, в частности, такое: "Влюблён я в одну губ-кожу без всякого полит-просвета и целыми днями у неё агит-проп-адаю", а заканчивался монолог так: "Больше-вичить нету мочи!"
Был случай, когда на просьбу зрителя спеть что-нибудь о расстратчиках, конферансье, ведущий выступление "Синей блузы", ответил: "Их достаточно среди вас здесь". Откликаясь на борьбу с мещанством, синеблузники пели: "Наш устав строг: ни колец, ни серёг. Наша этика - долой косметику. "
Не отставали от синеблузников и другие артисты, Знаменитый клоун и акробат Виталий Лазаренко сочинил частушку о кооперативной торговле времён НЭПа:
"В окнах кооператива
 Ананас, лимон и сливы,
 Полны все окошечки,
 Только нет картошечки"
Артист Борис Тенин откликнулся на тему модного тогда омоложения:
"Встретил я одну девчонку
Ест она морожено
Оказалась старушонка
Только омоложена",
На тему об "уплотнении", целью которого было заселение всей жилой площади, без излишков, пели такую частушку:
"Все в Москве так уплотнились,
Как в гробах покойники
Мы с женой в комод легли
Тёща в рукомойнике",
А вот куплет образца 1929 года по другому волнующему вопросу:
"Новый быт хорош бесспорно,
Волга - матушка река,
Только вот вода в уборной
Заливает берега
Сирень цветёт
Не плач, пройдёт...
Ах, Коля, грудь больно
Ох пахнет, довольно!
Когда в 1925 году стали прижимать нэпманов и увеличивать налоги, появилась частушка:
 "У буржуев тьма тревог
На сердце - обуза
 Говорят введут налог
На большие пуза"
Про фальшивомонетчиков сочинили:
"Сенька с Петькой при луне
 Заперлись в бараке
 Помогают там казне
 Выпускать дензнаки"
Противоречие между городом и деревней, выразившееся в том, что крестьяне по талонам, полученным за сданный им государству хлеб, не могли приобрести ничего нужного, а предлагалось им совсем ненужное, нашло воплощение в таких частушках:
"Получил Ярёма фрак "А у прочих мужиков
И теперь забота: Даже плеши взмокли
Вишь ты, на ноги никак. В лавках им взамен портков
Не налезет что-то" Выдают монокли"
Артистов эстрады власти упрекали в том, что в их выступлениях не затрагивались политические темы. Артисты, конечно, понимали, что копаться только в житейских мелочах нельзя, но и протаскивать недостатки общественной жизни было боязно. Выход был найден. Сатира и юмор взялись за иностранный капитал. Здесь и критика, здесь и мировой масштаб. Да и вся страна жила мировыми проблемами. Слова: Лига наций, Чемберлен, Чичерин, ультиматум и другие не сходили со страниц газет и артисты не должны были отставать от времени. Тем более в других жанрах, даже в цирке, политика занимала не последнее место. В 1927 году в цирковом представлении "Взятие Перекопа" участвовало триста красноармейцев, изображавших красных, белых, французов, участвовала и артиллерия, стрелявшая холостыми. На арене были красные: Будённый, Блюхер и белые: Врангель, Слащёв. Рассказывали, что и в театре Мейерхольда били по партеру из пулемёта тоже холостыми патронами. Публике это нравилось. Не всех привлекали романсы и арии. Когда в 1928 году певица Фридман стала петь перед красноармейцами французские песенки, из зала раздались крики: "Довольно!". В том же году некий Шульман решил порадовать аудиторию еврейскими песенками и куплетами. Успеха он не имел. К тому же весь его репертуар в первый же вечер был запрещён цензурой. Правда, Шульман не растерялся и на следующий день пел в синагоге. Вообще пение в культовых учреждениях не поощрялось. Артист Полетаев за пение в церкви был исключён из профсоюза. В тоже время такие выдающиеся солисты, как Нежданова, Катульская, Петров, Козловский, Михайлов пели в храмах и это сходило им с рук. Очевидно "выдающимся" это прощали.
Опыты политической сатиры рождали свои "шедевры". На мелодии "Мурок", "Кирпичиков" и прочей любимой массами музыки, звучали, например, такие слова:
 "Всех буржуев бьём примерно
До победного конца
Все под знамя Коминтерна
Ланца-дрица-гоп-ца-ца!

В том же 1927 году исполнялись такие песни:

"Ныла у меня душа,
А теперь, Алёша, ша!
Не заноет она больше
Коммунизм растёт и в Польше,
И в Лондоне и в Кантоне,
И у немцев, и испанцев
У французов, итальянцев,
И у прочих всех народов
У,красавцев и уродов
Строим мы каналы, реки,
Строим фабрики, аптеки,
Строим МОПР и нарпит
Процветает новый быт
С неба прёт фабричный дым
И, вопще, "Освиахим"
Да здравствует интернациональный Интернационал!
Граждане, я всё сказал!

Особенно любили склонять в частушках английского министра иностранных дел Остина Чемберлена. В саду имени Баумана, что на Новой Басманной улице, Снежина и Брусова, исполнявшие частушки, пели:
"Мне вчера приснился сон,
Хожу, как потеряна,
Чемберлен, вишь, без кальсон
Целовал Чичерина",
(Чичерин был тогда министром иностранных дел СССР).
Другая частушка звучала так:
"Чемберлены поспешили
Ультиматум нам прислать
"Ульти" - к делу мы пришили
Матом будем отвечать.",
Но как ни старались эстрадные артисты сделать свой репертуар идейным тучи над ними сгущались. Сначала была критика, потом начались запреты. В конце двадцатых годов началось гонение на пивную эстраду. Репертуар взяли под контроль. Особенно строго стало в 1930 году. Последним днём выступлений эстрадных артистов в пивных было назначено 15 марта, а для оркестрантов - 1 мая 1930 года. Теперь в пивных, кроме шума голосов и звона пивных кружек, ничего нельзя было услышать.  Началась  борьба   с  "лёгким  жанром".
В   1931  году  была  ликвидирована "Ассоциация  московских  авторов",  или,  как  писали  тогда,  "кооперативная  лавочка   "фокстротчиков"  и  "цыганщиков"  во  главе  с  "вредителем"  Переселенцевым.”   Враги  ассоциации - пролетарские  композиторы  и  музыканты,  радовались,  как  дети,  узнав  о  том,  что  Переселенцев   получил  четыре  года  строгой  изоляции.   А  главной  виной  Переселенцева  было  то,  что   возглавляемая  им  ассоциация  издавала  ноты  романсов  и  других  безыдейных  произведений.  К  тому  же  он   много  лет   "бесконтрольно  хозяйничал  в  Музторге."   А  уж   этого   ему  никак  не  могли  простить.   "Лёгкий  жанр",  отвлекавший  внимание  трудящихся  от  идейных  произведений,   оказался  лёгкой  добычей  критиков.   Сам  Нейгауз  сказал:  "Лёгкий  жанр  в  музыке -  это  до  сих  пор   в  подавляющем   большинстве  случаев  тоже,  что  порнография  в  литературе." Так  раскулачивание  перешло на  музыку.  Из  композиторского  сословия  стали  "вычищать"  нэпманских  лжекомпозиторов,   Разоблачали   "приспособленцев",  тех,  которые   к   старым   формам    прицепляли  современные  идейные  ярлыки,  такие  как  "Эх  раз,  ещё  раз.  Только  для  рабочих  масс",  или:  "Ну  этот  венчаться  не  станет.....да  сердце-то  в  партию,  в  партию  тянет." (музыка  Ольги  Тихоновой,  слова  Чуж-Чужанина)    
Возмущало  пролетарских  критиков  и    исполнение   коммунистической  песни  "Смело  мы  в  бой  пойдём"  на  мотив   белогвардейской  "Белой  акации",   а  "Марша  Будённого"  на  мотив   обрядовой  свадебной  песни.  Досталось  даже  песне  "Вздымайте  выше  наш  тяжкий  молот"  за  то,  что  песня  эта,  по  мнению  критика,  являлось   "не  усилием  бойца,  а  показателем  бессилия" 
Особенно  доставалось  от  пролетарских  критиков  "Кирпичикам". Песня  эта  была  действительно  очень  популярной,  поскольку  в  простой  и  доступной  форме  отражала    социально - экономические  сдвиги  в  обществе,  произошедшие  после  революции  и  гражданской  войны.  Одна  фраза  чего  стоила:  "И  по  винтику,  по  кирпичику  разнесли  весь  военный  завод".  Киностудия   "Межрабпомрусь",  вдохновлённая   содержанием  песни,  в  двадцать  пятом  году  её  экранизировала. Шли  “Кирпичики”  и  в  театре. История,  заимствованная  театром  из  песни,  была  простая,  но  душевная.  Маруся  и  Семён  работали  на  кирпичном  заводе,  полюбили  друг  друга,  потом  Семён  пошёл  на  войну,  а  там  и  революция.  После  годов  разлуки  и  страданий  Маруся  и  Семён  снова  встретились  на  кирпичном  заводе,  где  любовь  их  продолжилась.  Музыкальные  же. критик  утверждали,  что   "Кирпичики"   притупляют.   “Послушал  молодой  человек  "Кирпичики", - рассуждали  критики, -   раз послушал,  другой,  да  выпил,  да  закусил  -  какой  же  он  после  этого  идейный  борец  за  светлое  будущее?”   
 А  что  бы  сказали  критики,  услышав  эту  песню  с  другими  сомнительными  и  даже  вредными  словами,  например, такими:
“Задымилась печь, закипел котёл,               
И пошла самогоночка  в ход 
Вместо водочки николаевской
В ней отраду нашёл от невзгод.”
И  это  пелось  в  то  время,  когда   в   стране  шла  ожесточённая  борьба  с  самогоноварением!
Борьбе   с  моральным  разложением,  проституцией,  по  мнению пролетарских критиков,   мешала  ещё  и  "цыганщина".   "Цыганщина"   расслабляет -  утверждали  они. Прослушав  как-то  на  концерте  романс  "Я  Вас  люблю,  Вы  мне  поверьте,  я  буду  Вас  любить  до  смерти."  один  из  критиков  съязвил:  "Первые-то  две  строчки   певица  пела  спокойно,  а  последнюю  ("Я  буду  Вас  любить  до  смерти") -с  криком  и  надрывом,  мол,  смотрите  как  я  горяча,  страстна,  Ваша  пятёрка  не  пропадёт  даром!" 
Сторонников  идейной  музыки  возмущало и то,  что  в  магазине грампластинок  "Коммунар",  на  Тверской  покупатели   часто  спрашивают  продавца  о  таких  пластинках  как  песенка  "Ах  ты,  Коля-Николай", как  фокстроты:  "Эрика",  "Две  кошечки",   "Завивайтесь  кудри", "Алилуйя",  "Мисс  Эвелин".
Фокстроты,  да  и  вообще,  танцы,  которые  танцевали  парами,  раздражали.  Главным  доводом  критиков таких  танцев, был  тот,  что  танцующие   допускают  возбуждающие  прикосновения.  К  этим  прикосновениям  присоединяется  к  тому  же и  вызывающая,  будящая  нездоровые  мысли,  музыка.  Из – за  этой  музыки  и  прикосновений,  возбуждающих половые  чувства,   танцы  типа  фокстрота   следовало  запретить.  Запретить  следовало  и  вальс.  За  что?  А  за  то,  что  “состоит  он  из  бессмысленных  однообразнокруговых  движений,  доводящих  человека  до  головокружения”.  Признавая  “танцульку”  ярким  проявлением  старого  быта  некоторые  всё  же  находили  в  танцах  элементы  физического  воспитания  и  предлагали   молодёжи   водить  хороводы,  плясать  лезгинку,  гопак,  русского. 
Раздражали  строгих  критиков  своей  безыдейностью и пластинки  с  записями  "сценок".   На  одной  из  них   рассказывалось   про  такой   случай:  толстая  тётка  лезла  в  трамвай  у    Сухаревой   башни,  но  поместиться  в  вагон  не  смогла  и   встала  на  подножку.  Кондуктор  стал  просит  её  сойти  с  подножки,  ругал,  уговаривал,  но  ничего  не  помогало.  Тётка  с  подножки  сойти  не  желала.   И  лишь  после  того  как  кондуктор  обратился  к  ней  по  старорежимному  вежливо:  "Мадам,  нравственно  прошу  Вас  сойти  с  трамвая"  она  сошла.   А  в  сцене  из  оперетты  Дунаевского  "Ножи",  критикам  не  нравилась  фраза,  которую  произносил  главный  её  герой   Павел  Пирушкин.  В  ней  были  такие  слова:  "Мы  сами  творцы  полового  вопроса!"   
Всё  это  было,  по  мнению  критиков,  чуждо  пролетарскому  искусству.   Пролетариат  был  отдельно,  а  пролетарское  искусство  -  отдельно.  Склонность  пролетариев  к  спиртному,  не  всегда  идейным  частушкам  при  этом  не  учитывались.  Нужно  было  создавать  новую  пролетарскую  мораль,   мораль  передового  класса,  осуществившего  революцию.
Пролетарские  композиторы  мечтали вместо  дурацких  песенок  и  сценок,  которые  раскупали  москвичи,   записать на  пластинки  революционные  гимны  и   Колхозный  устав.      
На эстраде (не пивной) претензии стали предъявляться не только к репертуару, но и к внешнему виду артиста, к его поведению. Мособлрабис исключил из профсоюза Кузьмина и Звольского за то, что они на работе под портретами вождей пролетариата повесили портрет Николая II. Когда певица Н. Д. Гранат явилась на концерт в клуб "Красный богатырь" одетой не по форме, а, проще говоря, в бальном декольтированном платье, заведующий клубом позвонил в "Центропосредрабис" с просьбой принять к артистке соответствующие меры. Певице пришлось срочно переодеться. Влетело Ананьеву и Мезенцеву, посмевших в одном из клубов спеть есенинское "Письмо к матери". Влетело также за антисемитизм исполнителю частушки:
"Птичка божия не знает
Ни заботы, ни труда
Целый день она порхает
Потому - еврейка"
Но хуже всех пришлось исполнителям цыганских романсов. Тем вообще запретили выступать. Потом, правда, сжалились и объявили: "В связи с тяжёлым материальным положением исполнительниц цыганского жанра им временно разрешено выступать на концертах в рабочих клубах исключительно с этнографическим репертуаром." При этом Рабис поставил им условие, чтобы они "в возможно кратчайший срок изменили жанр и репертуар",
В 1930 году досталось и "Синей блузе". Специальная комиссия, проверившая её деятельность, пришла к выводу, что её коллектив не имеет связи с рабочим зрителем, в ней, т. е. "в блузе", отсутствует "рабочая прослойка" и, вообще, она засорена "недостаточно квалифицированными актёрами" (Что правда - то правда."Синяя блуза" фактически ведь была самодеятельностью) и классово-чуждыми элементами". Комиссия указала также на то, что "во время гастролей в Германии её участники посещали ночные кабачки, чем дискредитировали советское искусство перед лицом зарубежной рабочей общественности". Было принято решение очистить коллектив от неквалифицированных артистов и классово-чуждых элементов. Интересно совпала ли неквалифицированность с классовой чуждостью?
Оперетта с её графами, баронами, шикарно одетыми женщинами, сомнительными танцами всё больше и больше становилась чужеродным явлением в советском искусстве. В январе 1930 года рабочие завода "Красный богатырь" смотрели в театре оперетту "Леди и солдат". После спектакля состоялось его обсуждение. На нём рабочие говорили о том, что оперетта далека от интересов рабочего класса и не проникнута нужной ему идеологией. Рабочий Паклин сказал, в частности, что оперетта должна быть подана в классовом разрезе. Артисты его не поняли, но согласились.
Когда через год музыкальный критик В. Блюм заявил о том, что музыка и идеология не связаны, и что в "социалистическом хозяйстве" пригодится и "верёвочка Сильвы" (тоже ещё Осип нашёлся!) музыкальная общественность возмутилась и подвергла нерадивого Блюма общественной порке, чтобы не защищал западную и нэпманскую халтуру и цыганщину.
В те годы, вообще, вырабатывался моральный кодекс советских деятелей культуры. Молодое советское государство хотело видеть  в них  не  богему, а  трудящихся.
Считалось непристойным участие артиста в рекламе товаров, а тем более иностранных. Популярную певицу Тамару Церетели ругали за то, что она рекламировала иностранную пуховку (пудрилась), а надпись на рекламе, с её изображением, гласила: "Я пудрюсь только "киской Лемерсье". Пуховка была из лебяжьего пуха с маленькой косточкой и основой из розового шёлка. Подобные буржуазные штучки раздражали пролетариат. С ними пора было кончать.
Директором "Московского мюзик-холла" назначили рабочего завода "Авиаприбор" Оглоблина и ,вообще, в январе 1930 года в "Главискусстве" началась "чистка". Современнику это слово, может быть, ничего не говорит, но тогда оно стоило людям много здоровья и нервов.
Тридцатые годы прошли в очищении рядов и укреплении морали. На Апрелевской фабрике грампластинок в 1931 году было уничтожено свыше восьмидесяти процентов матриц пластинок лёгкого жанра. Правда, на Сухаревском рынке ещё можно было за большие деньги приобрести и Лещенко и Вертинского, которых сильно ругали в газетах. Известный публицист Татьяна Тэсс писала о Вертинском: "Белогвардейский Пьеро, демонстрирующий в парижских кабачках своё обсыпанное трагической мукой лицо с глицериновыми глазами и лирический голос сифилитика", Читаешь такое и думаешь: когда у публициста не идёт содержание, он наваливается на форму, которая становится игривой, хлёсткой, с привкусом грязи и похабщины.
Тогда же пластинки Вертинского, Лещенко и других эмигрантов стали  "запрещёнными", но их всё-равно слушали, закрыв поплотнее дверь.
В ноябре 1937 года Московский городской суд осудил Григория Ароновича Шлезингера за то, что он, "не желая заниматься общественным полезным трудом...выдавал себя за изобретателя...и в начале 1932 года предложил Научно-исследовательскому институту молочной промышленности получать витамин "Д" путём воздействия на молоко ультрафиолетовых лучей, а также подобным образом увеличивать завиток на мерлушках". Так вот в этом приговоре сказано: "Вещественные доказательства по делу: сто четыре граммофонные пластинки и патефон, отобранные при обыске у Шлезингера, конфисковать в доход государства. Пять граммофонных пластинок (запрещённых) исполнения Лещенко уничтожить", Сурово и несправедливо.
В начале тридцатых годов критики навалились на многих любимых народом артистов: на Изабеллу Юрьеву, Тамару Церетели, и многих, многих других. Не забыли критики и про Вадима Козина. Десятого февраля 1940 года в "Комсомольской правде" появилась статья Георгия Хубова "О пошлости на эстраде". В ней говорилось: "Козин исполняет песенки, в которых густая пошлость слегка приукрашена интимной чувствительностью. У Козина нет голоса, но есть эстрадный опыт, который позволяет ему играть этой внешне наивной чувствительностью, - она выражена в его "смиренной" позе и во всей его вкрадчивой манере исполнения....Нет сомнения, что Козин не лишён некоторых эстрадных способностей..."
В тридцатые годы Козин, пел, в частности, песни из репертуара Изы Кремер. Такие как "Танго смерти", "В далёкой знойной Аргентине" и пр. Под названием "Танго смерти" даже выпускались духи, мыло, одеколон.
Всю войну Козин выступал, гастролировал. Но вот война кончилась, и Козина арестовали. Музыкант его ансамбля Л. И. Штейнберг написал донос на Вадима Алексеевича. Причиной доноса, по словам Штейнберга, явились фашистские взгляды Козина. Безоговорочно поверив доносчику, работники НКВД и суда обвинили певца в том, что он "клеветал на советскую действительность, руководителей ВКП/б/ и Советское правительство, пропагандировал свою ненависть к Советской власти, отрицал возможность построения социализма в СССР, охаивал жизнь в нём трудящихся, осуждал политику ВКП/б/ в области сельского хозяйства. Кроме того, высказывал намерения бежать за границу и установил преступную связь с администратором бригады артистов немцем Дюбиком-Дюбеком." Свои антисоветские мысли Козин, по утверждению следствия и суда, высказывал в своём дневнике, который он вёл с 1928 года. Самого дневника не было. Штейнберг потерял его во время ремонта своей квартиры. Так это или не так - неизвестно. Но Козин по статье 58 -10 части 2-ой получил восемь лет лишения свободы, после чего навсегда стал жителем Магадана.
Борьба за чистоту репертуара и эстрадных рядов была частью общей борьбы с буржуазными пережитками в сознании людей. Западная мода, танцы не вписывались в новую мораль. Закрывались частные танцевальные школы, где молодёжь обучалась фокстроту и чарльстону.
А вот что произошло с работниками столовой Пешковского промыслово-кооперативного товарищества. Директор её, Гольденберг Владимир Иванович, по постановлению Особого совещания при Коллегии ОГПУ СССР в ноябре 1929 года был отправлен на три года в концлагерь, а работницы столовой: Раевская Ольга Владимировна и Калачёва Мария Николаевна высланы на тот же срок в Северный край. Они были признаны виновными в том, что "являясь представителями привилегированных в прошлом сословий (купцов и дворян), работая в столовой, которую посещали работники штаба РККА и РВС, а также представители иностранных посольств, создали обстановку "фокстротно-буржуазного типа", облегчая возможность в разговорах разглашение военной тайны и знакомства работников иностранных миссий и военнослужащих, т.е. в целях шпионажа". Вот что значит заводить лёгкую музыку в неположенном месте!
Один критик в сентябре 1930 года писал о фокстроте: "Пока его танцевальное выражение не отойдёт к компетенции историков (как это, например, случилось с жигой, менуэтом или гавотом) и пока он не станет музыкой как таковой, а не музыкой для танцев - до тех пор в "употребление" он может "отпускаться" в ограниченных дозах и в облагороженных формах: можно разрешить фокстроты, сочинённые видными композиторами и предназначенные не для танцев, а для исполнения, содержанием (эмоциями) ничего общего не имеющие с похабным танцем", Но композиторы не баловали массы "классическими" фокстротами.
Доставалось от критиков не только сочинителям фокстротов, но композиторам-классикам. В конце 1930 года в "Вечерней Москве" некий М.Гронберг так писал о Сергее Васильевиче Рахманинове: "В чисто художественном отношении Рахманинов навряд ли заслуживал бы особого внимания (Гронберга, надо понимать)... Даже в дореволюционное время, в пору рахманиновского расцвета, у серьёзных и передовых (?!) музыкантов Рахманинов-композитор считался звездой отнюдь не первой величины. В наше время творчество этого "последнего Чайковского", этого "певца дворянской печали" глубоко враждебно и чуждо нашему слушателю. Зачем же устраивать концерты, целиком посвящённые этому творчеству?...Мы считаем по меньшей мере бестактным и абсолютно неприемлемым, недопустимым организацию у нас подобных концертов - каких-то странных поминок по Рахманинову!" Кончалась заметка маленьким грязненьким доносиком: "Кстати, интересно выяснить роль во всём этом деле Исполбюро 1-ого МГУ - ответственного устроителя данного концерта",
Да, чем "лучше и веселее" становилась жизнь советских людей, тем свирепее становилась критика.
Заедали артистов не только критики, но и  хулиганы.  В садах и парках выступать было небезопасно.
В 1925 году в Замоскворецком саду (бывший "Ренессанс"), что у Большого Краснохолмского моста, завелась шайка хулиганов. Хулиганы не только громко матерились, ставили подножки посетителям, избивали их, посыпали их тёмную одежду пудрой, а светлую мазали сажей, открывали краны для поливки, сами мочились на глазах публики, а на замечания оборачивались к критику своих действий всем телом, они ещё мешали артистам: кидали им под ноги на сцену различные предметы, кошек, гасили в саду свет и т. д. Шайку возглавлял Цыганов Иван по кличке "могила". Долго милиция не могла справиться с хулиганами, т. к. они отбивали у милиционеров своих задержанных товарищей, запугивали свидетелей. Люди возмущались, но ничего с хулиганами сделать не могли. Ещё Чарльз Диккенс, возмущаясь тем, что государство не ведёт должной борьбы с хулиганами, хотя и получает с граждан налоги, чтобы содержать полицию Он писал по этому поводу следующее: "Все мы бессильны против Хулигана, потому, что подчиняемся закону, тогда как единственная забота хулигана состоит в том, чтобы нарушать его при помощи силы и насилия." В конце-концов на хулиганов всё же устроили облаву и арестовали их. Суд вынес им не очень строгий приговор, но всё же большинство их село на два-три года.
Другие хулиганы развинтили аппарат, с помощью которого гастролировавшая в СССР Мери Альстон, в парке имени Прямикова (на его месте теперь Андроньевская площадь) демонстрировала аттракцион "мёртвая петля в автомобиле". В результате произошла авария. Автомобиль разбился, Мери Альстон, к счастью, осталась жива, отделавшись ушибами.
Сами  хулиганы  тоже,  бывало,  давали  “прдставления”.  Так  один  из  них,  по  фамилии  Сальма,  в  сентябре  1926  года,  раздевшись  догола,  стал  кувыркаться  и  лазать  по  деревьям  Пречистенского  бульвара.   Милиционеры  долго  ловили  его,  как  сбежавшую  из  зоопарка   обезьяну.
Воры,  если  и  не  давали  представлений,  то  случалось  участвовали  в  них. Летом 1929 года иллюзионист Кио в Бауманском саду показывал фокус с пропажей вещей. Партнёрша артиста брала вещи у зрителей и передавала их ему. Тот клал их в шкатулку, а затем стрелял в шкатулку из большого старинного пистолета. Вещи из шкатулки исчезали и оказывались в противоположном конце зала. Публика была ошарашена, раздались громкие аплодисменты. Оставалось самое простое: вернуть вещи. Но тут было обнаружено, что пропали золотые часы, позаимствованные для фокуса у одного из зрителей. Кто-то их спёр. Пришлось артисту выплатить пострадавшему их стоимость.
Обкрадывали  воры  и  квартиры  артистов. Так шайка, в которую входили Холин, Доброхотов, Клепиков, Зеленов и другие,  15 мая 1925 года совершила налёт на квартиру артистки театра Комиссаржевской Рутц, красивой блондинки. Проявление к ней внимания наркомом просвещения Анатолием Васильевичем Луначарским дало  повод злым языкам острить по эту  тем.   Ходил  даже  такой  анекдот: Скажите, где  Анатолий  Васильевич Луначарский?  -  Не  знаю,  то ли с Рутц, то ли с Сац. (Сац - девичья фамилия его жены - Розенель, сестры Натальи Сац, основательницы детского музыкального театра.) Так вот к этой самой Рутц, в квартиру на Малой Дмитровке, в шесть часов вечера, ввалились пятеро бандитов. Они загнали домочадцев в ванную комнату, а пятилетнюю дочь артистки захватили, угрожая задушить её, если им не отдадут все ценности. Два часа бандиты хозяйничали в квартире, перевернули всё вверх дном, забрали серебро, одежду и ушли. В ту же ночь, в одной из квартир на Тверской улице, во время дележа добычи, преступники были схвачены агентами МУРа.
Несмотря на то, что у милиции не было технических средств, была нищенская зарплата и очень много работы она всё-таки не плохо раскрывала преступления. Как-то в марте 1928 года в Москву приехал из Германии писатель  Эрих Штойер. В Мюзик-холле у него украли часы так, что он и не заметил. Когда вор пытался совершить очередную кражу, работники МУРа его схватили. Нашли золотые часы. Людей в Мюзик-холле было много, а вор не мог указать на того, с кого снял часы, ведь он не присматривался к лицу потерпевшего. Тогда агенты МУРа попросили конферансье объявить о находке, что тот и сделал. Штойер откликнулся и получил свои золотые часы. Честь Москвы была спасена.
Конечно,  воры  отравляли жизнь не только артистам, но и зрителям.  18 октября 1926 года в театре импровизации и художественного чтения "Семперанте", находившемся на углу Тверской и Гнездниковского переулка, какой-то мерзавец срезал ножницами подол  платья у сидящей перед ним жены директора одного из московских кинотеатров, а  31  марта 1927 года в Большом театре  у приехавшего в нашу страну французского писателя Люка Дюртена вор вырезал карман пиджака и похитил бумажник, в котором находилось триста долларов.
В клубах  и кинотеатрах  трезвые и пьяные мерзавцы  портили  людям настроение. Хулиганы, к примеру, терроризировали посетителей клуба МОГЭСа "Красный луч". Находился  он  в  т.н.   "Приваловке" -  районе  грязных узких переулков за зданием МОГЭСа.  Другая  шайка хулиганов  не давала житья  посетителям  клуба  медикосанитарных работников "Красный Октябрь" у Яузских ворот. Хулиганы занимали чужие места, устраивали драки в зале и вестибюле, избивали людей.   Бездействием  милиции  в  отношении  хулиганов  народ,  естественно,  был  недоволен.  Клоуны "Бим-Бом" использовали это недовольство в своём номере. Номер был такой: Бим выкатывал на сцену бочку, в которой сидел Бом и просил Бома из неё выйти - тот отказывался и требовал, чтобы его об этом попросила публика. Публика просила, аплодировала, но Бом вылезать из бочки отказывался. Он настаивал на том, чтобы все встали, в том числе и "товарищи комиссары". Публика вставала. Тогда Бом вылезал из бочки в форме городового царского времени.
Шутка была по тому времени довольно смелая.  Согласно  ей  получалось, что советские люди соскучились по городовым.
Шло  время.  Фининспекторы свирепствовали, милиция, хоть и без городовых, усиливала борьбу с ворами и хулиганами, НЭП ушёл в прошлое. Настало время массовых  мероприятий.   8 июня 1929 года в Москве произошло торжественное событие, был открыт Парк культуры и отдыха имени Горького.
В 1936 году Парк переживал эпоху ренессанса. Рядом с Крымским мостом появилось метро "Парк культуры". На нём можно было доехать до другого парка, "Сокольники".. Издали ЦПКиО им. Горького выделялся двумя сооружениями: "Колесом обозрения" и парашютной вышкой. Смельчаки прыгали с неё, застраховавшись стропами, прикреплёнными к башне. Тот, у кого не хватало смелости шагнуть в пустоту, мог спуститься вниэ по металлической спирали, сев на коврик.
Был и другой аттракцион для тех, кто любит сильные ощущения. Назывался он "Параболлоид чудес". Представлял из себя небольшую комнату, в которую входил желающий и садился на корточки. Тут комната начинала вращаться. Сперва медленно, потом всё быстрее и быстрее. Постепенно скорость её доходила до сорока километров в час. Сидящего на корточках всё больше и больше прижимало к стене и поднимало к потолку. В конце-концов он на потолке и оказывался. Потом скорость вращения комнаты начинала замедляться и гость параболлоида начинал сползать по стене на пол. Не все из этого аттракциона выходили победителями. Некоторые выползали на четвереньках. Было смешно.
Тот, кто хотел покоя и уюта, мог зайти в "Кафе под зонтиком", побродить по аллеям. На площади Пятилетки, среди фонтана, стояла огромная статуя "Девушки с веслом". Парк украшали и другие статуи: "Девушка пловец" Иотко, "Пионер с луком" и "Пионер с ружьём" Телятникова, "Мальчик с обручем" Баженовой и другие. В те годы, вообще, любили скульптуры. Были они белые и большие. Два огромных таких спортсмена стояли, например, в нишах метро "Площадь Свердлова", и смотрели на Охотный ряд.
Немало в Парке было возможности для всякой самодеятельности. Мужчины могли побороться, женщины повышивать, дети повыпиливать. Существовал одно время "Клуб юных остороумов", аллея карикатур. По инициативе Л. М. Кагановича в парке был построен "Зелёный театр".
После посещения парка Сталиным В. Гусев сочинил стихи. В них были такие строки:
"Здесь старые дубы и клёны
Высокую память хранят
Здесь Сталин прошёл, окружённый
Весёлой ватагой ребят".
А другой поэт, Алексей Сурков (помните Симонова: "Ты помнишь, Алёша, дороги смоленщины") в стихотворение, посвящённое Парку культуры, ввёл такие строчки: "Любимый и близкий с портрета
В  усы, улыбаясь, глядит"
В парке были цветники и аллеи, площади и пруды. Художник-цветовод Бежани создал из цветов портреты Ленина и Сталина.
Появилась специальность массовика-затейника. Людей нужно было развлекать, учить веселиться. За годы войн и лишений они веселиться разучились. Раскрепоститься, стать свободнее им помогала водка, но меры в её употреблении люди не знали и веселье превращали в свинство.
Нужно было придумать безалкогольные развлечения, да такие, которые ни в чём не противоречили бы политике партии.
Несмотря на все благие порывы уровень новых развлечений не особо отличался от уровня ушедших. В новых агит-стихах, к примеру, слышались вирши двадцатых  годов:
"Ура, товарищ угнетённый,
Уж рабства нету на земле
Семён Михайлович Будённый
На рыжем скачет кобыле"
Появились  в  них  и  новые  мотивы,  более  соответствующие  современному  уровню  военной  техники:
"Тыр-пыр пулемёт
Выше, выше, самолёт
Мчится кавалерия
Грохочет артиллерия"
Под руководством массовиков в Парке играли так: массовик показывает - все повторяют: приседают, похлопывают себя по коленям и громко говорят: огонь. Потом встают, поднимают обе руки, трясут кистями и говорят: воздух, затем поворачиваются кругом и говорят: вода. Кто сделает неправильное движение - штрафуется.
А вот игра "Четыре цвета". У массовика-организатора четыре флажка: красный, зелёный, голубой и оранжевый. Он поднимает по одному флажку, не соблюдая порядка, а играющие, в зависимости от цвета, выполняют те или другие действия. На голубой - хлопают в ладоши, на красный - кричат "ура", на зелёный делают поворот кругом, если два флажка, например, голубой и красный - хлопают в ладоши и кричат "ура".
Игра "Перепутанное слово" заключалась в следующем: массовик составлял список слов, в которых был перепутан порядок букв. Например: рулжан вместо журнал, тремасинт вместо сантиметр, аталоп вместо лопата, раписано вместо папироса, отактел вместо котлета, некосир вместо керосин, куринос вместо рисунок, упечах - чепуха, кихенат - техника, и т. д., а играющие должны были их отгадать, произнеся слово правильно.
Любили задавать загадки типа: сколько концов у пяти палок (многие кричали "пять!"), или: сидит человек, а Вы не можете сесть на его место. Где он сидит? - У Вас на коленях, или: что было после 21 июня - 22-ое (тогда ещё не думали, что это дата начала войны), или ещё спрашивали: как правильно писать: шесть плюс семь равняется одинадцати или одиннадцати? Кто кричал одинадцати, кто - одиннадцати, а на самом деле - тринадцати.
Любили попеть хором. У массовиков для этого были заготовлены тексты песен, написанные большими буквами на больших листах бумаги. В общем, развлекались, как могли.
Тридцатые годы стали вообще временем массовых гуляний, массовых игр и массовых шествий. Ради них руководители нашего государства были готовы снести храм Василия Блаженного и Исторический музей. К проведению их готовились, их фотографировали, снимали на киноплёнку. Например в Управлении московских зрелищных предприятий (УМЗП) по случаю Первого мая 1932 года был разработан специальный план. В нём говорилось, что в основу организации 1 мая должны быть положены решения семнадцатой партконференции, а целями проведения праздничных шествий должны стать мобилизация творческой инициативы трудящихся на успешное завершение пятилетнего плана, разоблачение интервенционистических планов империалистов против СССР, пропаганда огромных достижений ленинской национальной политики и пропаганда боевых задач Коминтерна. Шествие по Москве должно было продемонстрировать также готовность советских людей к решительному и развёрнутому наступлению на капиталистические и оппортунистические элементы.
Составители плана указывали, что "реализуя участие в демонстрации, нужно иметь в виду не только оформление карнавальной машины, но и колонны работников театра, а также подбор словесного и музыкального текста для карнавала....Надо добиться, - говорилось далее,- чтобы все колонны театров вносили максимум оживления, красочности, бодрости в ряды демонстрантов, являя образцы затейничества, коллективной декламации и массовых песен." Каждому театру предписывалось какой теме должно быть посвящено оформление его колонны, его передвижной стенд. Так театр Революции должен был сделать передвижную выставку на тему "Коммунистическое движение на Западе. Классовая борьба в Европе и Америке", театр Оперетты - на антирелигиозную тему, театр Сатиры - показать успешное построение социализма в СССР и безработицу в капиталистических странах и т. д.
С годами политический смысл демонстраций, по крайней мере, для её участников, улетучивался. На демонстрацию шли компаниями, с гитарами, аккордеонами. Колонны были большие, двигались медленно и люди успевали напеться, натанцеваться, а также выпить и закусить. Было шумно и весело. Для кого-то, наверное, участие в демонстрации было нежелательным, но не пойти на неё значило дать повод к твоему осуждению со стороны партийной и профсоюзной организации. В конце тридцатых годов участие в демонстрации давало возможность увидеть Сталина. Отказаться от такой возможности советский человек не мог, во всяком случае, не должен был.
И всё же, несмотря на все запреты, принуждения, ограничения и пр. в нашей стране существовала замечательная эстрада, оперетта, цирк, ведь эти жанры, в особенности, служили отдушиной в обстановке, при которой идеология подавляла человека. Многое из прошлого теперь покажется бедным, даже примитивным, и тем не менее, по талантливости и душевному теплу, которому актёры отдавали публике в своих выступлениях, эпоха, подобная этой, наступит не скоро, может быть никогда, а имена Утёсова, Шульженко, Ярона, Карандаша и многих, многих других останутся в памяти народной.

"КОММУНАЛКИ"  И  "БЫВШИЕ  ЛЮДИ"

Общежития.  Теснота  и  грязь.  Борьба  за  существование.  Инженер  Дцинзельский.  Смерть  домоуправа  Коромыслова.  "Калгановщина".  Выселение  "бывших".  Пощёчина  "отцу   русской  демократии". Зять  германского  императора.  Церковь  и  власть.  Болтуны.  "Сборища"  монархистов.  История  профессора  Плетнёва.  Неудачники.  Поджегательница.  Опустившиеся  аристократы.  Чистки.     Аукционы.  Дюрер  на  Смоленском  рынке.  Русский  язык  и  время.   


Когда в России плохо люди её "глубинки" бегут в Москву. Столица, как свеча на ветру, сама вот-вот погаснет, а манит к себе, как последняя надежда. Начинается внутренняя миграция из разорённых и окровавленных мест в уют тесного московского жилья, к свету улиц, к человеческому общению. Многообразие голосов из разных мест сливается в единый хор, возглашающий единственное стремление чеховских трёх сестёр: "В Москву, в Москву, в Москву!"
Сюда, в Москву, после революции устремились, чтобы не сдохнуть с голода, чтобы не замёрзнуть, не одичать, чтобы учиться, работать, найти своё место под солнцем, тысячи и тысячи граждан "новой свободной России". Стремились, не задумываясь о том, где жить, где работать. Вместе с собой несли  в  Москву свои взгляды, привычки, сложившиеся в "вороньих слободках", деревнях и местечках. Перебравшись в Москву, пользовались ею, чтобы выжить, не спрашивая о том, может ли она принять всех желающих. Москва-старушка прогибалась, кряхтела, но терпела.
Летом  1921  года  в  Москву   прибыли  тысячи  беженцев  из  голодающего  поволжья.   На  Казанском  вокзале  в  связи  с  этим  был  организован  "питательный  пункт",  в  помещении  Зачатьевского  монастыре  на  Остоженке,     разместили  две  тысячи  детей.   
Война, объявленная новым строем дворцам, увеличила число хижин, превратив в них бывшие дворцы.   В  течение  пяти  лет  после   революции   отопление   в  городе  не  работало.  От  холода  и  сырости  дома  осели,  их  стены потрескались,  рамы  в  окнах покосились,  стёкла  в  них  полопались.  Люди  стали  покидать  свои  насиженные  гнёзда.  В  городе  образовались  т.н.  "рваные  дома"  где  полностью,  или  частично,  перестала  теплиться  жизнь,   а  остались  трещины,  облупленная  штукатурка,  да  забитые  досками  провалы  окон.   Вот  как    описывается  состояние  дома   №9  по Большой  Дмитровке (это второй дом от Камергерского в сторону Столешникова  переулка, принадлежал он тогда Москоммунхозу) в решении Особой сессии Советского  народного  суда  Москвы от третьего сентября 1922 года: "...Системы водопровода, канализации и отопления разрушены, в квартирах отсутствовали водопроводные краны, раковины и батареи центрального отопления,  сняты  кухонные плиты, в большинстве квартир разобраны полы, всюду грязь, мусор".
 Не  вынесли  испытание  холодом  в  суровые  зимы   1919 - 1920 годов  и  многие  домишки  на  окраинах.  Люди  покидали  их  и  переселялись  в городские  квартиры.  В  Москве  шло  "уплотнение". С  его  помощью  государство   смогло  освободить  для  новых  жильцов  двенадцать  тысяч  комнат.   В  них-то  и  устремились  жители  подвалов,  рабочих  окраин  и  приезжие.  Стало  тесно,  но  к  тесноте  в  столице  было  не  привыкать.  Ещё  до  революции  в  ней  существовало  такое  понятие  как  "коечно -каморочные  квартиры"  Их  было  свыше  двадцати  семи  тысяч  и  жило  в  них   триста  пятьдесят  тысяч  человек.  Что  они  из  себя  представляли?   Крошечные  комнатки - клетушки,  отделённые  друг  от  друга   перегородками,  не  доходящими  до  потолка,  общие  кухни,  уборные.   В  "передних"  таких  "квартир"  и  коридорах  стояли  койки  для  "одиночек".   
После  революции  стали  создаваться  в  Москве  "Дома - коммуны".   Как  правило,  это  были  большие,  хорошие  дома,  из  которых  полностью  выселялся  весь  "нетрудовой  элемент"  и   он  заселялся  жителями  пролетарского  происхождения.   Эти  дома  государство  ремонтировало  за  свой  счёт,  снабжало   конфискованной  мебелью,  бесплатным  топливом  и  создавало   "коммунистические  учреждения": ясли,  детские  сады  и  пр. В  середине  двадцатых  годов  в  такие   дома - коммуны  было    переселено  тридцать  три  тысячи  рабочих  и  двенадцать  тысяч  служащих.   
     Но хороших  больших  домов   Москве  явно  не  доставало.   Это  и  не  удивительно.   Ведь   с 1914  года,  с  начала   "германской"  войны,  в  Москве  ничего  не  строилось.     Кроме  того,   немало    домов  в  центре  города  заняли   разные  учреждения,   переехавшего  сюда  в  1918  году   из  Петрограда,   советского  правительства.   
Теснота, отношение граждан к  захваченному  жилью, как к чужому, а не своему собственному, низкая культура людей, привычка жить в плохих условиях, всё  это      уродовало и захламляло  город.
Даже в учреждениях далеко было до элементарного порядка. Вот как выглядели в 1918 году некоторые из них:"...Полы, особенно в передних, покрыты грязью чуть ли не на вершок, стены сплошь оклеены разными циркулярами, объявлениями и пр. С потолков падает накопившаяся месяцами пыль, оконные стёкла совершенно непроглядны от грязи, помещения, как канцелярии, так и передних накурены едким дымом и полы устланы окурками."
Общежития тоже глаз не радовали. Особенно мрачно выглядели общежития рабочих. Даже названия рабочие придумывали им отнюдь не весёлые: "Соловки", "Бутырки", "Бардачки". Вот, например, как выглядело одно из них в 1925 году. Это была казарма с высокими потолками на шестьдесят кроватей. У двери топилась печка, обитая железом. К ней прислонялись валенки для сушки. Жалобно хрипел граммофон. Несколько мальчишек в пальто и шапках курили, играли в карты, матерились. Полы в уборной были залиты мочой. Выйдя из этого смрадного места люди, не снимая обуви, ложились на свои кровати. Все к этому привыкли. Никому и в голову не приходило сделать им замечание.
Не лучше была обстановка в общежитии Краснохолмской фабрики. В комнатах накурено. От цементных  полов зимой холодно, а летом пыльно. Кровати тесно сдвинуты, постели смяты и сбиты в сторону сапогами. Здесь тоже ложились на них не раздеваясь и не снимая сапог. Наволочки на подушках лоснились от давно не мытых, сальных голов. В мужской комнате на шестьдесят кроватей приходилось восемьдесят жильцов, из них несколько жён рабочих с детьми. Некоторые кровати так и были заняты целыми семьями. На полу окурки и плевки. Вентиляция отсутствовала. Было душно и шумно. Среди проживавших встречались довольно колоритные личности. Например, комсомолец  Журавлёв.  Последний раз его  умыли  сразу после рождения и с тех пор  он являлся ярым противником всех средств личной гигиены,  утверждая,  что   бактерии  от  грязи  дохнут.   Это  ведь о  Журавлёве  местный врач сказал: "Всё, что на нём и на его постели, нужно сжечь, а его вылечить".   Нам  теперь трудно сказать, была ли   медицина  тех  лет  в состоянии вылечить Журавлёва. Товарищи же по общежитию  воспринимали его, как "ходячую заразу" и требовали выселить, на что Журавлёв не реагировал и водил в свою постель проституток.
Конечно с годами обстановка в рабочих общежитиях улучшилась, в них стало чище, но долго ещё  невнимание  государственных и общественных организаций к этому вопросу и одичание людей будут порождать мерзость, о которой и вспоминать противно. Но надо. Надо, чтобы одёргивать себя, не позволять себе опускаться, убоявшись того убожества, в которое сползали и ещё могут сползти наши люди. В качестве такого "устрашающего" примера можно привести описание общежития рабочих, приехавших на уборку урожая в 1933 году. И хоть находилось оно не в Москве, но и не так уж далеко от неё. Вот это описание: "...Барак общежития расположен в центре городка, кругом дома набросаны разного рода отбросы, распространяющие большое зловоние, и около стен, крыльца происходит оправка рабочих. Внутри помещения очень грязно. Около печи сушатся грязные портянки, полы грязные, шкафов нет, а поэтому посуда и пища хранятся под подушками на кроватях. Света нет, т. к. нет керосина и керосиновая лампа не имеет стекла. Вещи рабочих, а также лопаты, топоры, косы и пр. находятся под кроватями. Вешалок для одежды нет. Нет также столов, стульев, табуреток. Рабочие едят на койках и подоконниках. Матрацы и наволочки настолько грязны, что имеют вид "помойных тряпок", а сами кровати расставлены, как попало. Стены не оштукатурены и не побелены, а в щелях кишат клопы. Уборные переполнены и содержаться в антисанитарном состоянии",
Перечисление "недостатков" можно было бы продолжить, но, наверное, хватит. Удручает ещё и то, что беспорядок и грязь в общежитии сотворили не какие-нибудь белоручки, а рабочие, которые могли бы, при желании, за один день навести порядок в своём доме. Почему они этого не делали? Лень было, или команду ждали? А может быть потому, что привыкли к такой жизни и она не очень-то их тяготила? Если так, то это самое страшное. Когда у человека, живущего в скотских условиях, появляется безразличие и ему становится все равно умылся он или нет, прибрал постель, или оставил её сваленной, надел чистое бельё, или донашивает до дыр грязное, общество катится в низ. Такое общество перестанет противостоять даже смерти. Это ли не вырождение?
Если  московские  рабочие  помогали  крестьянам  работать  в  поле,  то  крестьяне  приезжали  в  Москву  строить  дома.   Тех,  кого  принимали   на  работу  в   строительные  организации,  поселялми  в  общежития.    Общежитий,  конечно,  нехватало  и  тогда  городские  власти  стали  их  строить.
Летом   1926  года  на  берегу  Яузы,   недалеко  от  Преображенской  заставы  (теперь  только  Преображенской  площади)  был  возведён  "Городок  крестьян - строителей" - двадцать  пять   деревянных  бараков   на  сто - сто  пятьдесят  коек  в  каждом.   Один  барак  занимал  клуб  со  столовой  и  читальней,   а  ещё  один -  женщины,  которые,  в  основном,     привлекались  к  работе  по  обслуге  "городка". "Городок"  был  обнесён  забором.   Поначалу  сезонников  пускали  в  него  по  пропускам.  Днём  в  "городке"  было  пусто  и  тихо.  После  пяти   собирался  народ.    Кое - кто  шёл  в  столовую  обедать,  но  большинство  обходилось  чёрным  хлебом  и  чаем:  надо  было  экономить  каждую  копейку,   иначе  с  чем  домой  вернёшься?  Зарабатывали  сезонники  от  рубля  тридцати  копеек  до  двух  рублей  пятидесяти  копеек  в  день, т.е. почти  как  фабричные  рабочие,  которые  получали шестьдесят – семьдесят  рублей  в  месяц.  За  ночлег  в  бараке  платили   пятнадцать  копеек.  Члены  профсоюза  жили  в  бараках  бесплатно,  но  много  ли  их  было  среди  деревенских  мужиков?         
Хороши  были  бараки   на  Яузе,  но  их  было  мало.  Деревня  разорялась, Москва  строилась и  летом  1929  года   сезонных  рабочих  в  Москве было  уже   сто  двадцать - сто  пятьдесят  тысяч.   Приглашали  их  в  Москву т.н. корреспондентские  пункты.  Называли  их  ешё   "Острова  Сахалинские",  наверное  за  то,  что   приглашённых  ими  в  Москву  людей  ждала  полная  неизвестеность.   Пункты  не  проверяли  квалификацию   приехавших.  Этим  занималась  биржа  труда.  Крестьяне,  не  имеющие  строительной  специальности,   нанимали  за  пару  рублей мастеров,  которые  и  проходили  за  них  испытания.  Так  собирались  в  Москву  со  всех  концов   простые  чернорабочие.   Поселившись  в  бараке  они  выписывали  из  деревень  своих   жён,  а  то  и  всё  семейство.  Приехав  на  время  семейство  оставалось  в  Москве  навсегда.  В  некоторых  организациях  сезонников  за  такое  самоуправство  увольняли,  но  уволенные  устраивались  на  другое  строительство  и  из  Москвы  не  уезжали  и   население  города   за  счёт   приезжих  всё  увеличивалось.     В  бараках   стрителей  открывались т.н. "балаганы" - отделённые  занавесками,    места,  занимаемые  семъями.   В  семьях,  естественно,  появлялись  дети,  а  в  "балаганах"  люльки.   За  раздающийся  из  них  по  утрам писк  люльки    прозвали  "будильниками".  В  бараках  сушилось  стираное  бельё,  рабочие, из-за  отсутствия  табуреток,  ели,  сидя  на  постелях,  кругом  царили   грязь,  мусор,  отбросы.    Жизнь  в  таких  условиях   вела  к  одичанию. "Культработу  у  нас  проводят  клопы" -  шутили   обитатели  этих  ночлежек.
Отдушиной   становилась  водка.  В  неурочное  время  её можно  было  купить  у   кухарки.   При  бараках  состояли  такие. Потом,  когда  к  мужьям  понаехали  жёны,  кухарок  уволили,  но  они  всё - равно  продолжали  жить  в  бараках  и  заниматься  шинкарством, а  проще  говоря,  торговать  спиртным.   
Подобные  бараки-общежития сезонных рабочих существовали   на  Складочной  улице  (семейное  общежитие  "Мосстроя"),  в  Оболенском  переулке,  на  Потылихе,  на  Потешной   улице.  И  везде  в   них  была  духота,  грязь,  выгребные  ямы,  воровство  и  пьянство.    
Эту ужасную привычку москвичей жить в грязи отметил в своей книжке, на которую мы уже  ссылались, и К. Борисов. Он писал: "...кругом  грязь и беспорядок и, что самое главное, население настолько привыкло к этому, что как будто не замечает в какой грязи оно живёт. Давно немытые окна, паутина в углах - казалось бы всё это не трудно привести в порядок, но, очевидно, считается излишним....Ведь и раньше было здесь грязно, тесно, бестолково и, тем не менее, бесконечно мило..." Это "мило" относилось, конечно, не к грязи и паутине, а к тому, что они покрывали.
Студенческие общежития, в отличие от рабочих, были несколько чище. Но и здесь была грязь, теснота. Спать некоторым студентам приходилось на досках, на полу. Студентки следили за собой больше. Они занавешивали простынями часть комнаты и мылись в корыте. На баню денег не хватало, впрочем, как и на всё другое. Стипендия студента в 1923 году, например, составляла семь рублей восемьдесят копеек. Из них за обеды вычитали три и за общежитие - рубль шестьдесят копеек. Оставалось всего три рубля двадцать копеек на месяц. Приходилось, конечно, подрабатывать, но даже когда и появлялись деньги, привычка экономить на всём, чём можно, оставалась,
Журнал "Смена" в 1927 году, в заметке, посвящённой нечистоплотности молодёжи, писал: "Зачастую в понедельник комсомолец приходит на работу прямо с гулянья. На его ногах по сорок рублей лакированные "шимми", шевиотовый костюм, галстук. Он снимает с себя ботинки, пиджак, рубашку, надевает халат и, - о ужас! - Шея и спина грязные, рубаха нижняя рваная, из носков пальцы выглядывают, несёт нестерпимым потом!" Вот каким бывал "свежий кавалер" в двадцатые годы  ХХ века.
Руководители города старались как-то бороться за чистоту сограждан. В городе стала действовать Чрезвычайная санитарная комиссия. В 1920 году,  с 1 по  10 апреля, ею были организованы "банная неделя" и "неделя стрижки и бритья". В течение этих десяти дней москвич по предъявлении "банного ордера" имел право помыться в бане и в любой парикмахерской (частной и муниципальной) постричься и побриться бесплатно. Парикмахеры были обязаны делать на ордерах пометки о произведённой работе и одновременно вносить в свою ведомость номер "банного ордера" клиента, указывая при этом, какую работу сделал (постриг, побрил и т.д.) Это было необходимо для контролирующих органов. Предвидя сопротивление этому благому начинанию со стороны нерадивых работников банно-парикмахерского хозяйства, власти города пригрозили уклоняющихся от проведения в жизнь "банной недели", заключать в концлагерь на три месяца.
Надо отметить, что уже тогда новая власть крепко взялась за работников бытового обслуживания. В парикмахерских вывешивались объявления: "Мастера обеспечены предприятием и особого вознаграждения за труд не принимают", В 1924 году были отменены чаевые и на предприятиях общественного питания. Газеты писали, что "официанты почти без исключения и оговорок приветствуют отмену чаевых". Обыватели читали эти реляции со смешанным чувством радости и тревоги. Они понимали, что за качество обслуживания им все равно придётся расплачиваться. Отцы города об этом и слышать не хотели.
Касаясь общежитий, добавим ещё, что были они не только рабочие и студенческие. Существовало, например, общежитие писателей. Находилось оно в доме №3 по Покровке, на углу Девяткина переулка. Жили в нём в двадцатые годы Артём Весёлый, Михаил Светлов, Юрий Лебединский, Марк Колосов, Валерия Герасимова, Николай Кузнецов и другие писатели.  Жили   писатели   бедно.   Платили  им  мало.  Скитались  они  по  издательствам  и  редакциям  в  надежде   пристроить  где-нибудь  свои  сочинения,  выпрашивали  авансы.   Чай  и  хоть  какой - нибудь  обед  за  весь  день  мог  позволить  себе  не  каждый,  а  уж  о  домашнем  уюте  многие  и  мечтать  не  могли.   От  бедности  своей  они  за  большие  романы   не  садились:  пока  такой  роман  напишешь - с  голода  подохнешь.   Писали  больше  рассказы,  в  крайнем  случае  повести.   И  всё - таки  некоторые,  такие,  как  например,  Андрей  Соболь  (ещё  один  бродяга  в  русской  литературе) ,  когда  его  спросили,  что   главное  для  писателя  в  наше  время  ответил,  что  главное,  это  чтобы  у  писателей  не  было  гувернёров,   которые  будут  им  указывать  что  писать  и  как  писать.  С  таким  мнением  были  согласны  не  все.   Сергеев - Ценский,  например,  проклинал  то  обстоятельство,  что  писатели  в  нашей  стране   считаются   людьми  свободной  профессии  вроде  частного  извозчика  или  уличного  музыканта,  а,  следовательно,  не  имеют  никаких  льгот.   Свобода  при  бедности  начинала  писателей  утомлять.
Утешать  писатели  себя  могли  тем,  что  студенты  рабфака  получали  стипендию  23  рубля,  а  пособие  по  безработице  составляло  22 рубля  50  копеек. 
Как  следствие  тесноты  и  бедности  появились  в  Москве  подкидыши.   Ежедневно  в  “Дома  младенца”,  в  середине  двадцатых  годов,  поступало   по  сто - двести  подкидышей.  Детей  находили  в  подъездах  жилых  домов,  у  церковных  врат   и  дверей  больниц,  одного  даже  под  лавкой в трамвайном  вагоне отыскали.                Государство   предлагало  гражданам  брать  детей  на  воспитание,  обещая  приплачивать  им  за  это  в  месяц  по  двадцать  пять  рублей  на  каждого,  но те  это  делать  не  спешили,  т.к.  самим   было  жить  трудно  и  тесно.  Когда   детские  учреждения  переполнялись  свыше  всякой  меры  в  них  устраивали  “разгрузку” -  разводили  детей  по  родителям,  обрекая  их  нередко   на   нищенство.  Беспризорников  государство  предлагало  крестьянам,  обещая  по  достижении  ими  восемнадцати  лет   наделять  каждого  землёй,  но  крестьяне  беспризорников  брали  неохотно - не  хотели  иметь   лишний  рот  в  своём  доме.
Теснота в  Москве  способствовала  распространению  болезней.  Москвичи  болели  "инфлюэнцией",  как  тогда  называли  простуду,  скарлатиной и  даже  сонной  болезнью.     В  двадцать  девятом  году  в  Москве  свирепствовал  страшный  грипп,  от  которого  умирали  люди.  Газеты  писали,  что  от  этого  гриппа  в  Испании   умирает   каждый  день  сто  человек. Грипп  так  и  назвали   "испанка"    Ходил  даже  анекдот:  муж   телеграфирует   жене: "Я  жив.  Лежу  с  испанкой".               
 Строительство  жилья  за  ростом  населения  не  поспевало  и  плотность  его  на  каждый квадратный метр площади  всё  возрастала,  и  возрастала.
Корней Иванович Чуковский в своём дневнике четырнадцатого февраля 1923 года сделал такую запись: "В Москве теснота ужасная: в квартирах установился особый московский запах - от скопления человеческих тел. И в каждой квартире каждую минуту слышно спускание клозетной воды, клозет работает без перерыву. И на дверях записочки: один звонок такому-то, два звонка - такому-то, три звонка - такому-то и т.д. Но, что ни говори, а для тех, кто вселился в хорошую светлую комнату из подвала, хибары, а то и просто с улицы, жизнь и в коммунальной квартире была счастьем. Ведь были в Москве и т.н." бесквартирники". Они жили в проходных комнатах, ютились в передних, коридорах, чуланах и кухнях у родственников и знакомых, занимали, рискуя жизнью, помещения, грозящие обвалом.
Люди жили везде, где только можно. Студенты духовной Академии в 1925 году жили, например, в Ильинской башне  Китайгорода,  а  одна  воровская  шайка  ютилась  в  нише  Китайгородской  стены.  Во многих домах даже парадные подъезды были забиты вещами, мебелью и всяким хламом.   Забивали  их  не только для того, чтобы использовать  как склад, но ещё и  для  того,  чтобы  в  дома  не  просочились  люди  с  улицы  и  не  обжились  в  них.
 Борьба  за  экономию  жилой  площади  в  столице  стала   важнейшей   задачей  граждан  и   жилищно - коммунальных  организаций  города.   В  больших каменных  домах   шла   постоянная,  невидимая  снаружи,   перестройка.   В  1932  году  на  Арбате  один  работник  магазина  "Маслоцентра"  переоборудовал  себе  под  жильё  чердак  дома  №35.      В  доме  №3  под  жильё  была  преобразована  уборная,    а  в  доме  №1/2  по  Арбатской  площади,  в  котором  находилось  общежитие   для  иностранцев,  из  трёх  уборных  две  были  сломаны   и  отданы  под  кухню,  в  то  время  как  кухня   приспособлена  под  жильё.  В  доме  №35  по  Кривоарбатскому  переулку  были  кому-то  сданы   "под   застройку"  три  кладовки.  К  тому  времени   одну  из  них   за  десять  рублей  снимал  портной,  а  две  другие  - ещё  какие-то  кустари.
25  апреля  1926  года  из  Страстного  монастыря  выселили  монахинь,  для  того  чтобы  расселить  в  нём  семьи  сотрудников  некоторых  учреждений.            
Получить комнату в  Москве было  практически  невозможно.  В 1925 году, например, в Краснопресненском райсовете ежемесячно состояло на очереди двадцать семь тысяч человек, а комнату могли получить не более пятидесяти - шестидесяти очередников.
Постановлением Президиума Моссовета от 28 августа 1924 года "Об урегулировании жилищного дела в Москве" устанавливалась жилищная норма на человека в пределах шестнадцати квадратных аршин, что составляет примерно двенадцать квадратных метров. Жили, конечно, и потеснее, когда на человека приходилось и четыре, и три метра. Если в квартире освобождалась комната, то её жильцы переезжали по степени нуждаемости в большую комнату с тем расчётом, чтобы излишки жилплощади сконцентрировались в одной или нескольких комнатах. На такое самоуплотнение жильцам давалось две недели. Если они этого не делали, производилось принудительное уплотнение, т. е. в освободившуюся комнату вселяли нового жильца. Слова "уплотнение" москвичи боялись. Особенно те, у кого было, что уплотнять. Поговаривали о том, что на уплотнение правительство пошло в угоду "рабочей оппозиции", обвинявшей партию в отрыве от пролетарских масс.
Как бы там ни было, люди искали любую лазейку, чтобы их не уплотняли.
Один нэпман за свой счёт отремонтировал квартиру (сделавших ремонт не уплотняли) и просил суд не вселять в его квартиру семью рабочего, но суд, учтя, что жалобщик "имеет оптовое дело на Никольской улице", а вселившийся - пролетарское происхождение, отказал в иске.
Когда же бывший владелец квартиры Поликарпов в 1924 году попытался вернуть свои вещи, которыми завладели въехавшие к нему сёстры Гуревич, то суд ему тоже отказал, сославшись на то, что "бывшие владельцы квартир часто оставляют свою мебель в комнатах, заселённых в порядке уплотнения отнюдь не из сочувствия "голякам", въезжающим в квартиру, а из чувства самосохранения: раз мебель стоит в комнате квартирантов, она всё-таки не будет забрана, а если останется в коридоре, то, пожалуй, попадётся кому-нибудь на глаза и тогда прощайся с ней". Занятная логика. Мебель, конечно, в сундук не спрячешь, но разве это значит, что её можно присваивать?
Новые жильцы не только разворовывали и присваивали мебель. Они с ней по-варварски обращались. На красном дереве, карельской берёзе ампира и барокко "мирного времени" появлялись круги от кастрюль и сковородок, толстые фолианты "Человек", "Мужчина и женщина", "История человечества" и другие шли на растопку печей,  мальчишки  выковыривали переливчатый перламутр из инкрустированных столиков и вырезали свои имена на всём, что попадалось под руку.
В трудную минуту вещи выручали своих владельцев. Нэпманы любили старину и охотно её покупали. Ну, а когда после коллективизации продукты подорожали и стали многим не по карману, "бывшие" понесли свои сокровища на продажу особенно активно.
Борис Пильняк в романе "Волга впадает в Каспийское море" отметил это явление российской жизни. Он писал: "Люди умирали, но вещи живут - и от вещей старины идут "флюиды" старинности, отошедших лет. В 1929 году в Москве, Ленинграде, по областным городам возникли лавки старинностей, где старина покупалась и продавалась, - ломбардами, госторгом, госфондом, частниками. В 1929 году было много людей, которые собирали "флюиды".
Те, кто старинные вещи не продавал, а хранил - боялся за их сохранность. Охотников до старины было не мало,
Боялись москвичи и надолго покидать свои жилища, ведь уехавший более чем на полтора месяца из Москвы жилец терял право на свою жилплощадь, также как и жилец, осуждённый на срок свыше трёх месяцев даже за самое незначительное преступление. Вот за выехавшими на дачу квартира сохранялась дольше: с пятнадцатого апреля по тридцатое сентября, т.е. на пять с половиной месяцев.
Привычка и необходимость дореволюционного времени иметь прислугу с одной стороны и тяжёлая жизнь в деревне с другой, сделали в те годы домработницу   обычным атрибутом многих московских семей, в том числе и тех, которые жили в коммунальных квартирах. На бирже труда был даже специальный отдел по найму домработниц,  а  потом был  организован и  профсоюз  домработниц   Наниматели  должны  были  платить  им  жалование,  хотя  бы  пять  рублей  в  месяц,  вносить  за  них  “соцстрах”,  предоставлять  им  отпуск,  спецодежду,   а  кроме  того,  выдать им  расчётную  книжку,  а  при  увольнении  -  выходное  пособие.   Сначала  домработниц можно было  нанимать по телефону, но потом, когда пошли претензии  от  нанимателей, решили приглашать последних на биржу.  Поскольку домработниц часто селить было некуда, они спали в коридорах, передних и на кухнях. В  середине  двадцатых  годов   половина  всех  московских  домработниц  ночевала  на  кухнях.   С 1929 года  жить на кухнях   они  могли  только с согласия всех жильцов квартиры.
Катастрофический недостаток жилья, игнорирование жильцами элементарных правил общежития и пренебрежительное с их стороны отношение к жилью вынуждало московское руководство ввести довольно строгие "Правила внутреннего распорядка в квартирах". В "Правилах", введённых в действие в январе 1929 года, говорилось следующее",...Ночной покой с двенадцати часов ночи. Входные двери чёрного и парадного ходов должны быть всегда на запоре...при пользовании ванными жильцы обязаны после мытья вымывать последнюю начисто. Стирка и полоскание белья в ванных категорически запрещается (стирать надо было в корытах)....не разрешается загромождение коридоров сундуками, шкафами и другими громоздкими предметами...воспрещается хранение дров в комнате более однодневной потребности и колка их в квартирах, на лестницах."
Охватить все безобразия, творимые жильцами, и предотвратить разрушение ими жилого фонда было, конечно, не под силу никаким "Правилам". И виноваты в этом были не только жильцы, но и условия их жизни. Например, в солидных, многоэтажных домах дореволюционной постройки ступеньки лестниц, когда-то застеленных коврами, стёрлись и покривились, потому что жильцам приходилось тащить по ним санки с дровами или мороженой  картошкой  на верхние этажи. Лифты, даже если они и были, не работали.
Старели особняки. В 1934 году об одном таком особняке под №4 по Неопалимовскому переулку газета писала: "Всюду грязь, из подвала несёт гнилой картошкой, во дворе, у помойки, чёрные горы шлака ...температура в доме зимой не выше двенадцати градусов. Жильцы первого этажа всю зиму не вылезают из валенок", О доме-городке №12 по Никитскому бульвару сообщалось, что он строится уже десять лет, а уже нет ни одного исправного "стульчака", т. е. унитаза. В 1927 году в доме №37 по улице  Красина  одна гражданка провалилась сквозь пол своей квартиры на нижний этаж!
В общем, проблемы, конечно, были, но как-то они решались, не погибла Москва. Вольно, или невольно, но и люди должны были "притереться" друг к другу, хоть это было и нелегко. Поводов для конфликтов было много, а если ещё его участники принадлежали к разным группам населения, то тем более. Если участвовали в конфликте "бывшие", то конфликт приобретал "классовый" характер, если участником его был жилец не русской национальности, то конфликт становился межнациональным. В моменты его вспышек из окон кухонь коммунальных квартир неслось: "буржуй", "жид", или ещё что-нибудь в этом духе.
В романе "Рвач" И.Эренбург описывает как раз такую коммунальную квартиру в доме на Малой Никитской улице (в недавнем прошлом улице Чехова) в конце двадцатых годов. Занимает это описание довольно большой абзац. Привожу его с  некоторыми сокращениями:
"Любой писатель, занятый своими героями, обитающими в нашей столице, вынужден учитывать значение квартирного кризиса, который является не только проблемой хозяйственного восстановления, но и психологическим фактором, зачастую определеяющим чувствования и поступки сотен тысяч людей. Стоит лишь сравнить спокойствие, уравновешенность жителей Ленинграда, где в любой квартире две-три комнаты заколочены, как ненужные (для экономии топлива), с нервичностью, даже озлобленностью москвичей, чтобы понять всё значение квартирного кризиса....Квартира №32, эта рядовая московская квартира....На входной её двери красовался длиннейший список фамилий с пометками: "звонить три раза" или "стучать раз, но сильно", "два долгих звонка, один короткий". Все двадцать семь обитателей квартиры должны были, прислушавшись, считать звонки или удары, отличая долгие от коротких. Многие ютились в проходных комнатах. Можно хранить стыд день, месяц, но не годы. Раздевались, не обращая внимания, - пусть проходят. Но иногда находила злоба, и тогда, запирая дверь, принуждали соседа топотать в морозной передней. Жили, вопреки поговорке, и в тесноте и в обиде, оживляя будни сплетнями, ссорами, скандалами. Каждый досконально знал жизнь другого, знал её во всех деталях, знал бельё соседа, его любовниц, его обеды, его долги и болезни. Поражение частицы заставляло содрогаться весь организм. Обыск у одного, понос у другого создавали бессонницу двадцати семи душ. Кухня была общей, и меню каждого оценивалось с точки зрения этики, эстетики, а также возможности вынужденного переселения в Нарым. Все двадцать семь искренне ненавидели друг друга. Швейге, наблюдая вялость уходящего утром от Сонечки Шурки Жарова, негодующе шептала на кухне: "Она же его погубит, эта дрянь! Вы только посмотрите, он даже с лестницы сойти не может". Служащего Госбанка Данилова попрекали тем, что его жена изводит полфунта масла на обед: "Сразу видно, взяточник". Когда умер год тому назад муж Швейге, жена Данилова объяснила, что он умер от супружеской требовательности "старой ведьмы". Коммуниста Чижевского долго побаивались, но как только выяснилась принадлежность его к оппозиции, Швейге немедленно дошла до колкого замечания: "Кофейник нельзя в раковину выпоражнивать, засоряется, некультурно это... "История всех стычек могла бы составить увлекательный роман с выразительным названием "Квартира №32"...."
Да, сколько интереснейших сцен и сюжетов (и не только о стычках) дарила миру жизнь московских коммуналок и как жаль, что они канули в Лету!
В связи с тем, что между жильцами происходили споры и ссоры по поводу мест общего пользования и оплаты за коммунальные услуги, "Правила" содержали ответы и на эти вопросы. В них, в частности, было сказано следующее: "...Уборка мест общего пользования должна производиться всеми жильцами поочерёдно на равных началах...от уборки кухни могут быть освобождены лишь те жильцы, которые ею вовсе не пользуются." Об оплате счетов в "Правилах" говорилось: "Рекомендуется счета за электрическую энергию раскладывать между пользователями последней пропорционально количеству свечей (мощность ламп тогда в просторечии измеряли не ваттами, а свечами: сорок свечей, сто свечей и т.д.) Счета за газ - пропорционально количеству часов горения газа",
Как оплачивать свет в местах общественного пользования в правилах не говорилось. Наверное у их составителей не хватило смекалки и фантазии. Жильцы выходили из положения по-своему. В какой-то квартире платили все поровну, в какой-то - в зависимости от количества членов семьи, а в какой-то каждая семья имела собственную лампочку над своим кухонным столом.
Вспомните, хотя бы, коммунальную квартиру в "Вороньей слободке", в которой жил Васисуалий Лоханкин: персонаж романа Ильфа и Петрова "Золотой телёнок", как он поплатился за то, что не гасил за собой свет в уборной, и как не помогли ему ссылки на слабое здоровье и семейную трагедию. Помните: дворник Никита Пряхин на его вопль: - От меня жена ушла! Отвечал: - От всех жена ушла. И этот ответ был неслучаен.
Объединённые равенством перед жилищно-коммунальными организациями, люди не могли и не хотели прощать тех, кто нарушал это равенство, они чувствовали себя обкраденными.
Люди, конечно несознательные, пытались обмануть государство и соседей, тайно подключая лампочки к электросети в своей комнате, вставляли спички в электросчётчики, останавливая ими вращение колёсиков, накручивающих копейки  и  рубли.  Газовых  счётчиков тогда не было. Они появились после войны.
Газ в то время был редкостью.  Москвичи топили печи, готовили на примусах и керосинках. Керосинки  коптили,  примусы  шумели,  дрова  потрескивали,  давая  людям  пищу,  тепло  и  уют. Иногда,  правда,  керосинки  вспыхивали,  а  примусы  взрывались,  что приводило к ожогам  их  владельцев и пожарам  в  квартирах. "Известия" Административного отдела Моссовета 8 апреля 1925 года поместили специальные правила обращения с примусом. В них, в частности, говорилось: "Примус рассчитан на применение керосина, поэтому не пользуйтесь бензином и, в особенности, смесью керосина и бензина. Если горелка примуса засорена, то может произойти взрыв, содержите горелки в чистоте и почаще прочищайте их (в то время продавались специальные иголки авт.). Не обливайте примус снаружи керосином, - последний может вспыхнуть. Не жгите примус слишком долгое время, так как он может сильно разогреться и взорваться", Поистине у хозяйки, пользующейся примусом, должны   были  быть аккуратность и выдержка минёра.   Однако  обойтись  без  примуса,  керосинки,  а  ещё  и  керогаза  (разновидности  керосинки)  люди  не  могли,  хоть  и  стоили  они  не  так  дёшево.  Примус,  например,  в 1927 году стоил восемь рублей семьдесят пять копеек и   являлся,  как  и  керосинка,  синонимом домашнего очага. Однажды суд, рассмотрев дело о разводе, записал в своём решении: "Исходя из современных жилищных условий ясно доказано, что пользование одним общим примусом обозначает совместное ведение одного общего домашнего хозяйства" и взыскал с ответчика алименты на содержание ребёнка.
Для того, чтобы иметь свои глаза  и  уши в каждой квартире, поддерживать в них порядок государство учредило звание "ответственного по квартире". Избирался на этот пост один из жильцов квартиры большинством голосов своих соседей, а затем  его  кандидатура  утверждалась  домоуправлением. Если ни один из кандидатов не набирал   абсолютного  большинства, то ответственного назначало домоуправление из кандидатов, рекомендуемых отдельными группами жильцов. В обязанности "ответственного по квартире" входило наблюдение за сохранностью жилья, контроль за правильной пропиской жильцов в квартире, содействие домоуправлению в сборе с жильцов квартирной платы, осведомление жильцов о всех распоряжениях домоуправления и наблюдение за их исполнением.  Ответственный  по  квартире был также обязан в течение двадцати четырёх часов представлять домоуправлению для прописки документы вновь вселившихся жильцов, а также сообщать туда о выезде жильцов из квартиры. Жильцы "ответственного по квартире" боялись и старались ему понравиться. А тот, кто ночевал в квартире а на “птичьих правах”, старался  проникать в квартиру и  покидать  её незаметно,  когда "ответственный" спал.
Весьма значительными фигурами тех лет были фигуры домоуправа, председателей домкома, жилтоварищества, начальника ЖАКТа (жилищно-коммунального товарищества) и прочих вершителей судеб "коммуналок". Некоторым из них высота положения кружила голову и они переставали ведать, что творят.
Поэт Ярослав Смеляков в стихотворении "Рассказ о том как одна старуха умерла в доме №31 по Большой Молчановке" (дом этот снесли при строительстве Колининского проспекта - Нового  Арбата), опубликованном в "Литературной газете" за пятое ноября 1933 года,писал:
"...и рука твоя темнеет,
и ужасен синий лик.
Жизнь окончена,
Над нею
Управдом и гробовщик".

Управдом, действительно, как священник, сопровождал жильца от рождения до смертного часа. Управдомы, председатели домкома были необходимы и выполняли большую и нужную работу. Но домов в Москве было много и хороших организаторов коммунального хозяйства на местах не хватало
Председателем домкома дома №36/2 по Сретенке (теперь это дом №34, последний перед Колхозной площадью) в начале двадцатых годов был назначен Артамонов. Когда-то, на гражданской войне, его лягнула лошадь и с той поры он стал пить, как извозчик. Напившись, он вламывался в квартиры подопечных граждан и, угрожая наганом, обещал искоренить буржуев и неплательщиков. Заслышав нетвёрдые шаги "преда" всё живое, включая кошек и собак, пряталось куда попало. А однажды, 27 февраля 1926 года Артамонов "под мухой" заявился в котельную дома, избил мирно спавшего там истопника Котова и ранил его в руку из нагана. За эти художества председатель попал на несколько месяцев в тюрьму. Суд учёл его боевые заслуги.
О смелых решениях председателей жилищных товариществ можно также  рассказать немало интересного. Читатель помнит, что согласно установленным правилам, жилец мог отсутствовать в квартире не более полутора месяцев. Этим правилом пользовались соседи и руководители жилищных организаций для захвата жилплощади. Помните что началось, когда из "Вороньей слободки", где жил Васисуалий Лоханкин, пропал лётчик Севрюгов?
"Долетался желтоглазый", - сказала ничейная бабушка. "Пропал квартирант" - радостно произнёс Никита Пряхин, суша над примусом валяный сапог. И все решили забрать комнату пропавшего авиатора.
История эта у Ильфа и Петрова закончилась оптимистически. "Будь у Севрюгова, - читаем в романе, - слава хоть чуть поменьше той всемирной, которую он приобрёл своими замечательными полётами над Арктикой, не увидел бы он никогда своей комнаты, засосала бы его центростремительная сила сутяжничества, и до самой своей смерти называл бы он себя не "отважным Севрюговым", не "ледовым героем", а "потерпевшей стороной". Но на этот раз "Воронью слободку" основательно прищемили. Комнату вернули её владельцу, а вскоре Севрюгов переехал в новый дом. "
Произошло это, правда, не в Москве, а в выдуманном городе Черноморске. Но в столице, надо сказать, происходили истории ни чем не хуже. Звания, награды и связи приобретали с каждым днём всё большее значение. Не имея их, можно было попасть в довольно нелепую ситуацию: как это случилось с гражданкой Марковой, проживающей в доме №9 по Спиридоновской улице Летом 1925 года  она уехала в санаторий. Это событие не осталось без внимания председателя жилтоварищества Михаила Фраймовича. Он сфабриковал акт о том, что Маркова не живёт в квартире свыше четырёх месяцев и вселил в её две комнаты своего приятеля, слушателя Академии воздушного флота, Моисея Гартмана. Часть вещей Марковой Фраймович, по доброте своей, оставил Гартману, а часть велел перенести в домовый клуб: пусть народ пользуется. Вернувшись из больницы, Маркова чуть ни попала в неё снова. Всё же у неё хватило сил, чтобы обратиться к прокурору. За самоуправство Фраймович получил полтора, а Гартман - год лишения свободы. Московский городской суд заменил Гартману лишение свободы на общественное порицание, сославшись на то, что "сам по себе он натура не преступная и не опасная для общества". Ну что ж, суду виднее.
Бывший надворный советник Николай Голубев до революции имел в Москве дом. Он ему достался по наследству от отца. Кроме него в доме жили его брат Григорий и сестра Татьяна с мужем, Ксаверием Польди. В конце двадцатых органами НКВД Ксаверий был сослан на Север, но потом сбежал из ссылки и тайно жил у жены. Соседи Голубевых, Берг и Орлов, донесли на Польди куда следует и он был вновь арестован, а затем, в июне 1933 года, была выселена из квартиры за невозможностью совместного проживания по иску Берга и сама Голубева-Польди. К тому времени главный бухгалтер института "Глававиапрома" Берг решил создать в доме Голубева ЖАКТ (Жилищно-коммунальное  товарищество). Голубев этому воспротивился. Берга же в его начинании поддержали работник кролиководческого хозяйства Орлов и Елизавета Александровна Верендеевская, ровесница уничтожения крепостного права в России. В конце концов, ЖАКТ был создан и секретарём его стал, естественно, Берг. Тогда Голубевы обвинили Берга в том, что он бывший крупный фабрикант и домовладелец, Орлова - в том, что он сын псаломщика, а Верендеевскую - в том, что она является дочерью того самого Верендеевского, который при царе имел в Москве свой дом и трактир. В доносе, который написали Голубевы, сообщалось и о недостойных советских людей высказываниях вышепоименованных граждан. В качестве свидетеля от пролетариата выступал на процессе слесарь Горшечников. После него в зале судебных заседаний долго сохранялся запах перегара, устранить который не помогало никакое проветривание. Суд осудил всех троих за контрреволюционную агитацию. В октябре 1935 года Городской суд дело прекратил, придя к выводу о том, что Голубевы оговаривают Берга, и даже возбудил уголовное преследование в отношении Горшечникова за лжесвидетельство. А вскоре Голубевы были осуждены за клевету на Берга и покинули отчий дом. От буржуазии, хоть и бывшей, тогда избавлялись без сожаления.
Донос, как форма борьбы за существование, получил довольно широкое распространение. Правда, не всегда он помогал. Московский городской суд не редко преподносил доносчику первый кнут.
В коммунальной квартире на Ульяновской улице жили Ермакова, Шевелёва и Иванова. У Ивановой было самая лучшая комната. Ермакова очень хотела в ней жить. В другое бы время ей пришлось отравить соседку, чтобы завладеть её комнатой, но теперь, в конце тридцатых годов, этого делать было не нужно. Поговорила с подругами. Те предложили написать донос. Вместе с Шевелёвой она написала, что Иванова вынашивает план убийства руководителей партии и правительства и отправила  донос куда следует. Учитывая особую опасность подготавливаемого теракта чекисты не стали раздумывать, а сразу арестовали Иванову. В тюрьме она пробыла с августа 1938 по апрель 1939 года. Судебная коллегия по уголовным делам под председательством Дерябиной освободила Иванову и дело в отношении неё прекратила, а Ермакову и Шевелёву осудила за оговор.
Агент Ростокинского банно-прачечного треста Гридин полюбил товарища по работе Байкову и сошёлся с нею. Жить Гридину было негде, он снимал угол у соседей Байковых по квартире. Встречаться с Байковой было негде. Днём в квартире дети, вечером муж, а страсть настойчиво требовала своего практического воплощения. Наконец душа агента не выдержала и в апреле 1937 года он написал донос на мужа Байковой. Того посадили. С апреля по сентябрь 1938 года Гридин вёл с Байковой безмятежную жизнь. Но в сентябре суд, вопреки всем ожиданиям Гридина, оправдал Байкова и тот вернулся домой. Вновь начались мучения. Второй донос Гридин писал без сомнений и угрызений совести, как отчёт о реализации мочалок и веников. Он писал о том, что Байков ругал Советскую власть, что он поносил органы государственной безопасности за их несправедливость и жестокость, говорил о засилии евреев и разорении крестьянства. Одним словом обо всём, что думал сам и о чём без его доносов все знали. Донос не помог. Прошла ежовщина и Гридин сам предстал перед судом. Член Московского городского суда Морозов, осуждая Гридина на год исправительных работ, указал в приговоре на то, что Байков не мог быть с ним откровенным и тем более вести антисоветскую агитацию в его присутствии, т.к. находился с ним во враждебных отношениях. Суд был прав. В то время даже  друзьям  не доверяли, не то, что любовникам своих жён. Вот чем закончился этот поистине шекспировский сюжет.
В  этих  сюжетах  невольно   бросается  в  глаза  поведение  судей.  В  то  время,  как  на  Лубянке  не  представляли  как  можно  отпустить  на  свободу   арестованного  человеком,  в  случае  его  невиновности,  некоторые  судьи    людей  оправдывали  и  выпускали  на  свободу.   Может  быть  время  изменилось,  а  может  быть,  вообще,   чем  проще   человек  и   порядочнее,    тем  легче  ему  поступить  честно,   вместо   того,  чтобы  ссылаться  на  трудности  времени?
"Коммуналки" вписали свою  замусоленную  страничку и в отечественную судебную медицину. Побывавший как-то в этом учреждении (оно находилось в доме №42 по Мясницкой улице) корреспондент одной из московских газет узнал, что у жильца одной из коммунальных квартир суп однажды приобрёл красивый фиолетовый цвет. Оказалось, что в нём был разведён чернильный карандаш. Бывали случаи, когда соседи мясо обливали сулемой, а однажды в лабораторию судебно-медицинской экспертизы пришёл жилец, которого соседи настойчиво выживали из квартиры. Он весь чесался, и тело его было покрыто волдырями. Оказалось, что соседи в его постель подсыпали сушёных чесночных клещей. Несчастный, завалившись в кровать, согрел их своим телом, они ожили и впились в его хилое тело.
Бывало недостаток жилья ставил   людей  в  довольно  щекотливое  положение. Ну что делать мужу и жене после развода в одной комнате? Разменять комнату? Но это не так просто. В результате получались нелепые ситуации. В 1927 году в одном из народных судов суд допрашивал такого бывшего мужа и вот что тот ему поведал: "Она (жена) меня ударила супом (очевидно тарелкой с супом, или кастрюлей). Била как следует и крыла как полагается." Судья поинтересовалась:  « В каких же Вы теперь с ней отношениях?" - на что бывший муж довольно вяло ответил: "А какие могут быть отношения? Никаких отношений. Спим на одной кровати, только и всего". Суду стало скучно, и он объявил перерыв.
Впрочем, у разведённых супругов был ещё один выход: перегородка. Кто стену возводил, кто шкаф ставил, кто ширму, а кто и просто - верёвочку. При рассмотрении в суде одного гражданского дела женщина, которая после десяти лет совместной жизни развелась с мужем, заявила: " У меня бывают молодые люди. Пьём чай, болтаем, а он, не поздоровавшись, бродит по комнате, или сядет в угол и смотрит зверем. Моя просьба: разрешите поставить перегородку", Суд подумал и разрешил.
В 1928 году Краснопресненский народный суд рассматривал иск бывшей жены к бывшему мужу о выселении из комнаты. Жена говорила: "Он пьёт, скандалит... В комнате одна кровать. Он придёт, ляжет. Мне приходится отгораживаться верёвочкой", Муж говорил: "Скандалим оба, а пьёт она красное, а я белое", Суд принял, естественно, сторону красного и выселил мужа, а в Решении записал следующее: "Выселить Захарова из комнаты, т. к. он имеет в общежитии койку, живёт там, значит, выселение из комнаты не может нанести ему материального ущерба", Суд, наверное, подразумевал то, что комната государственная и все равно Захарову не принадлежит.
 
Не всегда, конечно, жилищные вопросы разрешались мирно. Иногда наступала и кровавая развязка. В квартире №17 дома №5 по Бахметьевской (ныне Образцова) улице жил Владимиров. В 1939 года он пустил к себе в квартиру своего приятеля Фёдора Николаевича Ламенкова, шофёра первого автобусного парка, с женой.  Им  жить было негде. Ламенкову жить в квартире понравилось и он решил остаться в ней навсегда. Для этого он задушил Владимирова, прижав его лицом к дивану. Владимирова похоронили. Врач выдал справку, что он умер "от сердца". Как-то разоткровенничавшись, Ламенков рассказал о совершённом убийстве своей жене, Серафиме. Та отнеслась к этому спокойно, но когда отношения между супругами испортились, пригрозила Фёдору разоблачением. Испугавшись, он заманил Серафиму в Химки и там, в лесу, убил, ударив кирпичом по голове и задушив. Теперь-то, наконец, он может спокойно жить в квартире №17, - подумал душегуб. Но спокойствие его длилось недолго. Труп Серафимы нашли, родственники опознали его. Подозрение сразу пало на мужа, не проявлявшего, к тому же, никакого интереса к судьбе исчезнувшей жены. Его арестовали. Пришлось признаться и получить десять лет лишения свободы. Прося в последнем слове суд о снисхождении, Михаил Фёдорович и не предполагал, что приговор избавит его от мобилизации на фронт.
Такую же "бронь" получил в 1940 году Данилов Дмитрий Иванович. Жил он со своим родным братом Иваном в квартире №11 дома №3 по Малому Кисельному переулку. В 1939 году с ними в комнате стала жить жена Дмитрия, Мария Суркова. Мария ссорилась с Иваном, а потом и возненавидела его. Решив от него избавиться, она стала подговаривать Дмитрия убить брата. Дмитрий не соглашался. Как же убить того, с кем вырос, с кем делил каждый кусок хлеба! Как-то, во время выпивки, Мария подсунула Ивану стакан каустика, но Дмитрий, заметив это, выбил у неё стакан из руки. Этого Мария не стерпела и ушла из дома. Дмитрий, очень её любивший, ходил за ней и уговаривал вернуться. Условием возвращения было одно: убийство Ивана. Наконец Дмитрий сдался и пообещал исполнить ее требование. 29 апреля 1940 года в комнате, в Малом Кисельном переулке, собрались Дмитрий и Иван Даниловы и Мария Суркова с братом Николаем. На столе закуска, выпивка. Дмитрий пил много, но не пьянел. Старался вспомнить всё плохое, что сделал ему в жизни Иван. Ссору с Иваном начала Мария. Дмитрий за неё вступился. Между братьями произошла драка. Дмитрий подмял под себя Ивана и, не глядя ему в лицо, стал душить какими-то, казалось, чужими руками. Потом, когда почувствовал, что Иван не сопротивляется, отпустил его и, потеряв силы, упал лицом на кровать рядом. Николай и Мария его подняли. Труп Ивана завернули в одеяло и Дмитрий с Николаем вынесли его во двор: мол, если что, не видели его и что с ним произошло, не знаем. Когда же тучи над Дмитрием стали сгущаться он пошёл к другому брату Марии, тоже Ивану, служившему милиционером на Киевском вокзале, посоветоваться что делать. Они выпили, расположившись в пульмановском товарном вагоне, и брат Иван посоветовал Дмитрию всё брать на себя, - за групповое больше дадут. Дмитрий так и сделал. Пошёл в милицию и признался в убийстве. Московский городской суд осудил его на десять, а Суркову Марию (выгородить её Дмитрию не удалось, подвёл брат Николай) на шесть лет лишения свободы. Комната в квартире №11 освободилась.  Кто-то  радовался,  получив  её. 
Немало было в Москве коммуналок, где люди жили дружно, помогали друг другу. Даже отдельные ссоры не нарушали добрых, человеческих отношений. До сих пор мне вспоминается коммунальная квартира на Петровских линиях, напротив ресторана "Аврора", потом "Пекина", потом "Будапешта", кошка Машка, обжора и распутница, девочка Ляля,  мальчишка Борька, который, прячась от своей бабки Дуняши,  предлагал мне: "Давай схоронимси!", его старшая сестра Наська, горькая пъяница, которую однажды нашли спящую голой на Центральном рынке, три сестры: Роза, Марьяна и Антонина Агранян, чудесные, добрые женщины, родной брат которых, Сергей Иванович Агранян, был автором слов песни "Я по свету не мало хаживал", ставшей теперь гимном Москвы, и другие милые сердцу люди. Рассказывали, что Сергей Агранян сочинил стихотворение  и показал его  поэту Лисянскому. Тот его подправил и отнёс Дунаевскому. Получилась песня  "Дорогая моя столица, золотая моя Москва"....
Коммунальные квартиры сближали людей. В них они опрощались. Некоторые мужчины позволяли себе выходить в коридор в кальсонах, заколотых английскими булавками, а женщины появляться  в трико какого-нибудь  ядовитого  цвета. На глазах жильцов в квартирах подрастали женихи и невесты, подглядывавшие  за  любовными  играми  взрослых.  А сколько кошачьих романов заканчивались в них собачьими свадьбами! Сколько новых москвичей появилось на свет благодаря тесному общению граждан  коммунальных  квартир!
К сожалению, жизнь даже очень дружных и культурных квартир иногда омрачали хулиганы. Жильцов дома №39 по Пятницкой улице терроризировали братья Розановы, Трифон и Борис. Они били стёкла в окнах, плевали людям в лицо, могли и ударить кого не лень. В предвоенные годы в доме №17 по Верхнекрасносельской улице жили мать и дочь Ф., Елизавета и Нина. Если верить соседям, то они постоянно засоряли "места общего пользования", а проще говоря, уборную и ванную, выливали нечистоты в раковину на кухне, где жильцы мыли посуду и готовили еду, обмазывали стены и кухонную утварь соседей калом, мазали им также кран и раковину.
В одной из коммунальных квартир на Спиридоньевской улице в 1926 году жил инвалид Петушкин. По вечерам из его комнаты нёсся дикий вой и матерщина. Когда его стыдили и просили не выражаться при детях и женщинах он обещал "набить морду". В этом Петрухину верили и старались не попадаться ему на глаза.
В 1925 году в доме №4 по Доброслободскому переулку, что на Разгуляе, жил инженер Дцинзельский. По коммунальной квартире он разгуливал в исподнем, а в своей комнате перед окном мог пройтись и голышом. Вообще он был шутник: соседским детям мазал лица мылом, приходящих ранним утром молочниц тискал так, что они визжали как поросята, будя жильцов дома. По ночам, бывало, он так свистел, что соседи заслушивались и не спали. Зная артистическую натуру инженера соседи ему многое прощали. Не мог его простить только домоуправ. Дцинзельский обзывал его Чемберленом, этим врагом трудового народа, акулой капитализма. Труженик коммунального хозяйства больше всего на свете боялся того, что кличка эта прилипнет к нему и отразится на карьере. Он даже добился того, что Дцинзельского за это оштрафовали на двадцать рублей. В тот же день проклятый инженеришка подошёл к домкомовскому клубу, когда там кончилось собрание, и при всех жильцах вновь обозвал его Чемберленом. Домоуправ спрятался от него в уборной и вышел из клуба только когда стемнело. Дома он слёг в постель и вскоре умер.
Ещё одна  жуткая история произошла с домоуправом дома №31/13 по Квисисской улице Коромысловым. Его пригласил к себе жилец дома Бокулев. У него как раз уехала в деревню жена и появилась возможность "отвести душу". Купили они с Коромысловым водки, закуски и пили долго и счастливо, до тех пор пока Бокулеву не надо было уходить на работу. Он оставил Коромыслову водку, закуску, запер его в комнате и ушёл. Когда вернулся, гость сидел за столом, только мёртвый. Смерть его, как потом выяснилось, наступила от отравления алкоголем. Бокулев растерялся и не знал что делать. Больше всего он боялся, что жена узнает о его пьянке. Чтобы не поднимать шума решил спрятать управдома под кровать, а сам из дома ушёл. Жена, как всегда, вернулась невовремя. Заглянув во время уборки под кровать Марья Васильевна, так звали жену Бокулева, увидела под ней мужские ноги в белых парусиновых туфлях. Выпрямившись и сделав "руки в боки" хозяйка комнаты зычно скомандовала: "А ну, пакостник, вылезай!", но реакции не последовало. Мария Васильевна повторила команду - никакого эффекта. Испугавшись, она побежала к соседям и вместе с ними извлекла из-под кровати окоченевший труп домоуправа. О том, какие гонения после всего этого претерпел  от  своей  жены Бокулев, можно только догадываться. Одно скажу: стал он после этого домоуправов бояться и всегда вовремя платить за комнату, чтобы какой-нибудь домоуправ не занёс ему на дом жировку, как тогда называли счёт на квартплату, а то, не дай Бог, с ним ещё что-нибудь случится - греха не оберёшься.
Случались в Москве и такие происшествия, которые отражались на жизни многих москвичей, становясь событиями общественной жизни.На Малой Ордынке под  №35 стоит небольшой одноэтажный дом. До революции он принадлежал купцу Трифону, торговавшему тогда и при НЭПе рыбой. После революции жившего в доме Калгановых Пржевальского "из дворян" расстреляли, а хозяев уплотнили. В дом тогда въехали Крыжевские и Тумосян, а в 1926 году - семья Караваева Сергея Семёновича, коммуниста и крупного работника промысловой кооперации с пятью детьми. Вскоре Караваев стал председателем правления домкома. Трифону это, конечно, не нравилось. Вскоре конфликт уладился как бы сам по себе. В 1927 году Трифона Калганова арестовали и выслали, а потом и вовсе расстреляли. Его сына "вычистили" из института народного хозяйства им. Плеханова, но из Москвы не выслали. Отношения между Калгановым-младшим, его сестрой Шишкиной и Караваевыми, и без того не дружественные, обострились. Караваев потребовал, чтобы Калгановы убрали из дома собаку. Те не соглашались. Тогда Караваев подписал предписание о выдворении из квартиры собаки.  22 октября 1928 года сын купца пришёл в домком, вход в него был со двора, и потребовал, чтобы Караваев отменил своё предписание. Караваев отказался это сделать и тогда Калганов ударил его ножом и убил. Убийство потрясло московскую общественность, ещё бы, нэпман поднял руку на коммуниста! С трибун и газетных полос загремело по стране, ставшее жутким, слово "калгановщина". Тогда, вообще, с помощью суффикса "щин" бичевали многих. Были "юровщина", "альтшуллеровщина", "платоновщина", "есенинщина", "пильняковщина", появлялись "подкулачники", "подпильнячники" и прочие враждебные элементы. Нечего и говорить, что Калганов-младший был расстрелян. Шишкина - выслана. Вскоре были выселены из дома "за невозможностью совместного проживания" Крыжевские и Тумасян. Их обвинили в порче электрических проводов, засорении канализации и прочих коммунальных грехах. Собака Калгановых стала бродячей, но их дом уцелел.
Немало тогда в связи с этим делом из Москвы было выселено "социально опасных" личностей.
Доставалось, конечно, и собакам. Один рабочий, имеющий шестерых детей, предъявил в суде иск к соседу-нэпману, держащему в квартире четырёх больших собак. Рабочий указывал на то, что собаки жрут котлеты, а его дети у них эти котлеты отнимают. Собаки из-за этого дико воют и рычат, и он боится, что они покусают его детей. Суд постановил выселить собак из квартиры. Не исключено, что и теперь по Москве бегают одичавшие потомки тех нэпманских кобелей.
Выселение из столицы неугодных и подозрительных граждан с первых дней Советской власти стало одним из главных способов её советизации. Начинало сбываться мрачное предостережение, сделанное ещё в 1907 году философом и историком литературы Михаилом Осиповичем Гершензоном: "Русская интеллигенция должна быть благодарна царскому правительству, что оно своими тюрьмами и штыками защищает её от народного гнева, горе всем нам, если мы доживём до того времени, когда падёт царь."
Дожили. Царь пал. Буржуй и интеллигент одевались одинаково и восставшему пролетарию было очень трудно их различать. Большинство же различать и не пыталось: "Все они одинаковые..."
Чем хорош интеллигент для того, кто его ненавидит? - Тем, что с ним не надо воевать. Его можно просто бить. И этим правом в отсутствии Закона люди, естественно, пользовались.. Одним словом, как сказал Гамлет, "несчастья начались - готовьтесь к новым."
В августе 1922 года на основании п.2 литеры "е" "Положения о ГПУ" от 16.02.22. из Москвы были высланы литераторы и учёные. Освободились квартиры: №3 в доме №14 по Большому Власьевскому переулку (дом цел и поныне), в ней жил философ Николай Александрович Бердяев, квартира №1 дома №9 по Крестовоздвиженскому переулку, в ней жил Венедикт Александрович Мякотин, историк, публицист, один из лидеров партии народных социалистов, состоявший ранее в редколлегии журнала "Русское богатство", а в 1918 году возглавивший "Союз возрождения России", - профессорско-преподавательскую организацию по преобразованию России в цивилизованную, свободную и хорошо обеспеченную страну. Узнав о преследовании ГПУ своих товарищей по "Союзу", он в октябре 1920 года сам явился в указанную организацию и получил пять лет концлагеря, но в апреле 1921 года был освобождён. Освободилась квартира №8 в доме №10 по Моховой улице. В ней жил профессор МГУ, кадет Александр Александрович Кизеветтер. Из квартиры №71 дома №3 по Шереметьевскому переулку был выслан Дмитрий Михайлович Щепкин. Во временном правительстве он был товарищем министра внутренних дел, а в Союзе общественных деятелей, который тогда существовал, одно время заменял Родзянко, когда тот уехал за границу. Из своей университетской квартиры в доме №11 по Моховой был выдворен ректор Московского Университета Михаил Михайлович Новиков, а из квартиры в доме №25 по Староконюшенному переулку,- профессор МГУ, Михаил Соломонович Фельдштейн. Все они были высланы за границу.
После того, как в 1920 году ГПУ арестовало и осудило деятелей т.н. "Национального центра" освободились квартиры: №31 в доме №2 по Гранатному переулку, в ней жил Сергей Петрович Мельгунов, редактор журнала "Голос минувшего", председатель кооперативного издательства "Задруга", автор известной книги "Красный террор в России:1918-1923". Вместе с Мякотиным, Пешехоновым, Чайковским и другими он,  кроме  того, организовал "Союз возрождения России", а после ареста и высылки Мякотина, возглавил его. Собирался этот "Союз меча и орала" в комнате правления Толстовского фонда, который возглавляла Александра Львовна Толстая, дочь Льва Николаевича. Она поила собравшихся чаем из самовара. Её тоже посадили и квартира №25 в доме №18 по Мерзляковскому переулку, в которой она жила, освободилась.
В начале двадцатых годов за границу были высланы профессор-литературовед Юлий Исаевич Айхенвальд (он жил в квартире №9 дома №2 по Новинскому бульвару) Лежнев-Альтшуллер Исай Григорьевич, редактор журнала "Новая Россия" (жил  он в квартире №7 дома №15 по Большой Полянке)  Он был  выслан  за то, что сформировал вокруг  своего журнала группировку антисоветски настроенной интеллигенции "для последующей борьбы с Советской властью".   Выслан  был  и  Максим Альфредович   Танкар, занимавший   квартиру №3  в  доме №47 по Арбату.  Выслали  его  за  то,  что он  вместе с Гальдером Александром Семёновичем, жившим в квартире №28 дома №31 по Малой Бронной улице, сыном бывшего совладельца Московского угольного бассейна, утверждал, что эксплуатировать Московский угольный бассейн  России не выгодно и его следует сдать в аренду иностранцам. Танкар был гражданином Швейцарии и отделался высылкой, а Гальдер, как гражданин СССР, да  ещё с учётом своего социального происхождения, получил пять лет концлагеря.
Людям, которых выслали на Запад, конечно, повезло. Правда, и там их жизненный путь не был усеян только розами и лилиями. Профессоров, философов и, вообще, "интеллигентов" не любили, жившие там, монархисты. Они считали интеллигентов виновниками падения монархии.
12 мая 1927 года Павел Николаевич Милюков, бывший министр иностранных дел Временного российского  правительства, выступал в Риге с лекциями о судьбах   родной  страны.  На одной из них, озаглавленной "Европа, Россия и еврейство" благороднейший Павел Николаевич, критикуя советское руководство, говорил: "...Что же сделали коммунисты для еврейства? Ничего, кроме фанфаронского проекта Крымской еврейской республики, выработанного для отвлечения еврейских масс от сионизма. Крымский проект оказался блефом...".- А что ещё можно ждать от этих антисемитов?...Это возмутительно! - прошелестело по рядам и откатилось аплодисментами. В перерыве, поднявшись на сцену, к Милюкову подошёл молодой человек. Привыкнув к поклонению среднего интеллигентского состава, Павел Николаевич любезно улыбнулся юноше, ожидая получить от него очередной комплимент, но вместо него, совершенно неожиданно, получил сильную пощёчину, прозвеневшую на весь зал и всю Европу. С носа вождя мыслящей российской интеллигенции слетело пенсне, лицо одервенело и запылало пунцовым румянцем. Бывший предводитель бывшей  кадетской фракции бывшей Государственной думы перестал видеть окружающее. Перед его  близорукими глазами плыли радужные круги. Павла Николаевича сразу окружили поклонники. Они, как могли, успокаивали его. Возмущению собравшихся мерзким поступком не было конца. Вскоре выяснилось, что мерзавцем, нанёсшим оскорбление "отцу русской демократии", оказался монархист Адеркас. Его судили и приговорили к трём месяцам ареста.  Пройдёт  время  и  в 1927  году   он  попадёт  в  лапы   НКВД  вместе   с   такими  же,  как  он  "монархистами - террористами",  Самойловым  и  Строевым,  и  навсегда  будет  лишён  возможности  бить  по  физиономии   бывших  министров  бывшего временного  правительства. 
И всё же за границей жить было можно. Не каждый же день там били по физиономии!   Некоторым,  таким  как  Сашка  Зубков,  например, Фартуна  даже  иногда  улыбалась  своей  кривой  улыбкой. 
Александр  Зубков,  как  и  многие  другие  бездомные  русские,  в  начале  двадцатых  оказался в  Берлине. Занимался  он тем,  что  выходил  с  подносом  на  сцене  Берлинского  театрика "Синяя  птица",  принадлежавшем  также  эмигранту  из России,  Якову   Южному.    Однажды,  когда  в  спектакле,  по  смелому  замыслу  режиссёра,  на  сцену  в  очередной  раз   был  вынесен  настоящий  столовый  серебряный   прибор,  Сашка  стянул  из  него  ложку.  История  эта получила  огласку  и  ему  ничего  не  оставалось,   как  покинуть  шумный  Берлин,  пахнущий  духами  и  дорогими  сигарами.  Он  переехал  в  Бонн,  где  жил его  приятель,  служивший  тренером  на  теннисном  корте.   Приятель приютил  Сашку.  Он  же  рассказал  ему  о  том,  что  на  кортах  собирается  весь  бомонд  Бонна  и  что   их  посещает  даже  принцесса   Шарлотта,  вдова  владетельного  князя  маленького  княжества  Липпе,  сестра  экс-кайзера  Германии  Вильгельма II. (К  тому  времени   Вильгельм  покинул  Германию  и  жил  в  Голландии.)   Несмотря  на  свой  шестидесятилетний  возраст,  принцесса   полна   сил  и  возможностей.      Сашка  загорелся   желанием  увидеть  княжескую  вдовушку.  Но  приятель,  пытаясь  охладить  его  пыл,   сказал,  что  для  появления  на  корте  надо  иметь  элегантный  вид,  а  его - то,  как  раз,  Сашка  и  не имел.  Костюм  его  истрепался  и   скорее годился   для  посещения  пивных  на  окраине  города,  чем    для  появления  на  великосветском  корте.    Тогда  Сашка  умолил  другого  своего  приятеля  дать  ему  на  время  свой  костюм,  чтобы  хоть  раз  взглянуть  на  принцессу.  Приятель,  в  конце  концов,  согласился.  Пиджак   пришёлся  Сашке  в  самый  раз,  а  вот  брюки  оказались  узкими  до  неприличия.   Но  именно  это  обстоятельство  и  сыграло  в  судьбе  Сашки  роковую  роль. Принцесса,  заметив  Сашку,  сразу  оценила  его   мужские  достоинства,  которые  облегали  брюки,   хоть  и   не  подала  виду.   Их  роман  был  не  долгим,  но  бурным.  Наконец  Сашка  убедил  Шарлотту  в  том,  что  внебрачная  связь  с  ним  компрометирует  её  аристократическое  происхождение   и  он,  как   порядочный  мужчина,  лучше  уйдёт  в  монастырь,  чем  заставит  её  страдать  от   гонений  света.
Принцесса   намёк  поняла  и  запросила  у   брата  Вильгельма  разрешения  на  брак.  Вилли,  узнав  о  готовящемся  мезальянсе,   пришёл  в  бешенство  и,  разумеется,  отказал  сестре  в  благословении..  Если  бы  он  мог,  то,  наверное,  ещё   бы  раз  объявил  России  войну,  но  времена  были  другие,  да  и  сам  он  был  не  тот  Шарлотта  же  плюнула  на  его  возражения   и  обвенчалась  с  партнёром  по  теннису,  став,   вместо фон - Гогенцоллерн,  мадам  Зубковой.            
Новый  член  семьи  одного  из  царственных  домов  Европы   вскоре  потребовал   у  Вильгельма   какие-то  поместья   и  замок   в   Баварских  Альпах,  направив  ему  по  этому  поводу   письмо  с  разными намёками  и  грамматическими  ошибками,   а,  не  получив  ответа,  захватил  бриллианты  жены  и  отправился  в  Берлин.   Там  он брильянты   продал,  а  деньги   прокутил  с  танцовщицами  из  кафе-шантана,  подцепив   при  этом  какую - то  неблагозвучную  болезнь.  Когда  деньги  кончились  Сашка  вернулся  к  жене  и  стал   таскать  в  княжескую постель  служанок,  дарить  им  фамильные  драгоценности,  бить  посуду,  если  его  не  обеспечивали  карманными  деньгами,  а  как-то  даже  набил  морду  мажордому   за  то,  что  тот  спрятал  от  него  бутылку  водки.  Только  принцесса  всё  прощала  ему   и,  сокрушаясь,   повторяла:  "Мой  Саня  травмирован  революцией"  Эту фразу  выучил  и  неоднократно  повторял   её  старый   попугай. 
Но  долго  так   продолжаться  не  могло.  Терпению  любвеобильной  Шарлотты  пришёл  конец,  когда  Сашка  ещё  раз   обокрал  её  и  прокутил  краденое  со  срамными  девками.  Их  скандальный  бракоразводный  процесс  смаковался  европейской  прессой.   
После   развода  Сашка Зубков    стал  республиканцем.  Он  покинул  принцессу  и  начал  выступать  на  эстраде,  правда,  под  чужим  именем.   Пел  пошленькие  куплеты  и  рассказывал  старые  анекдоты.       Во Францию,  Бельгию  и  Германию  его  не  пускали  и  он  завалился   в   Люксембург,  где  стал кёльнером  в  одном  из  тамошних  ресторанов.   Как - то,   напившись, он забрался   на  эстраду  и  обратился  к   публике  с  вопросом:  " Хотите,  я  расскажу  вам  о  моей  первой  брачной  ночи  с  принцессой  Шарлоттой?"  Публика,  к  её  чести,  слушать  откровения  прохвоста не  захотела  и  освистала  его.   
Зубков   подался  в  артисты.  Афиши  театра,  на  сцене  которого  он  подвязался,   сообщали  об  участии  в  спектаклях   "шурина  последнего  германского  императора".      
Потом  Сашку   видели  за  столиком  вильнюсском  ресторанчике  “Блины”  на  проспекте  Гидемина,   где  под  плакатом  "Если  водка    мешает  тебе  работать  -  брось  работу"  он  ронял  пьяные  слёзы  в  пивную  кружку.   Закончил   же  свой  жизненный  путь  Александр  Зубков   в  нищете  и  умер  от  туберкулёза   в  больнице  странноприимного  дома  в  Бельгии. 
.Вот  какие  превратности  судьбы поджидали  наших людей  на  дорогах  Европы  в  годы  угаров  и  кризисов. 
К  сказанному   можно   добавить,  что  Сашка  Зубков  имел  довольно  паскудное  отношение  к  известному   случаю,  произошедшему  с  Сергеем  Есениным  в  Париже.
Приехав  из  Берлина  в  Париж , Сергей  Есенин  и  Изадора  Дункан  остановились  в  отеле  "Карлтон".   Вечером  в  ресторане  отеля  был  банкет.    На  банкете  Дункан  пригласил  на  танго   наёмный  танцор.  Дункан  отдавалась  танцу,  а  окружающими  воспринималось - танцору.  Есенин  не  выдержал  и  закатил  скандал,  после  чего  ушёл  в   "Шахерезаду"  - шикарный  кабак,   в  котором   блюда  русской  и  французской  кухни  отпускались  по  бешеным  ценам.   Обслуживающий  персонал  ресторана  составляли  русские  эмигранты -  белогвардейские  офицеры,  а   метрдотелем   служил  наш  знакомый,  Сашка  Зубков.  Есенину  сразу  не  понравилась  его  холуйская  рожа  и  они  чуть  не  подрались. 
Перед  отъездом  в  Германию  Есенин, на  сей  раз  вместе  с  Дункан,  снова   зашёл  в  "Шахерезаду".  Они сидели  за  столиком  под  большим абажуром.  Официант,  наполняя   есенинский   бокал   шампанским,   тихо  сказал поэту: "Вот,  господин  Есенин,  я  флигель - адьютант  свиты  Его  императорского  величества,  а  теперь  наливаю  Вам  шампанское.  -  А  ты,  холуй,  меньше  разговаривай!" - ответил Есенин.
В  ответ  на  это   флигель - адьютант  ударил  Есенина  по  физиономии  и  тут  же  на  него  налетели   ещё  шесть  питомцев  Зубкова.  Они  стащили  с  поэта  костюм  и  в  одном  белье  вытолкали  на  улицу.      
Зубкова  вскоре  из  метрдотелей   "Шахерезады" выгнали,  и  он   устроился  в   театр  "Синяя  птица",  где  и  украл  серебряную  ложку,  ну а  что с  ним  случилось  потом,  Вы  уже  знаете.      
И  тем  не  менее  в  России  были  люди,  которые  Зубкову  завидовали.  Были  это  те, кто   попал  "в  струю".  Причём  плохую.   Они  угодили  в  ссылку.   
В марте 1925 года, например, из Москвы выслали и заключили в концлагерь сразу сорок пять человек. Среди них были пианист из кинотеатра Фроловский, модельер-художник Олышев, актёр Волынский с женой, балериной Терновской, художник-реставратор Гвоздиков, преподаватель МГУ Судейкин и другие представители "ненужных" профессий.
В послереволюционные годы в России входило в моду единомыслие. К инакомыслию относились с недоверием: оно могло нанести вред хрупкому здоровью не окрепшего ещё государства, на которое многие возлагали большие надежды. Тем не менее, было не мало тех, кто нет-нет, да и брякнет что-нибудь невпопад. Такое бряканье не поощрялось: оно могло зародить в душе у кого-то сомнение в правильности политики партии, или внушить представление о вседозволенности.
Несмотря на все трудности в новой жизни было много свершений и эти свершения служили аргументом в борьбе с недовольными и сомневающимися. Ну  а  как не наказать тех, кто не хочет замечать наши достижения?
Возьмём хотя бы некоторые  из  них.  К 1938 году в Москве была ликвидирована оспа и в тринадцать раз сокращена заболеваемость сифилисом, работало четыреста амбулаторий, поликлиник и диспансеров, сто тридцать две больницы, было открыто девяносто два высших учебных заведения и сто сорок три техникума, каждый третий, живущий в Москве, учился, с безграмотностью населения было почти покончено. Были закрыты церковно-приходские школы и духовные семинарии, и советские дети вместо воскрешений, непорочных зачатий и прочих несуразностей засели за геометрию, химию, литературу.
К  тому  же  Москва  строилась.   В  конце  двадцатых  годов  в  ней  были  построены   планетарий  и  Центральный  телеграф,  здание   “Известий”  на  Пушкинской  площади,    а  также  здание  будущего  ЦСУ  на  Мясницкой  улице.  Оно  состоит  из  стекла  и  бетона  и  стоит  на  столбах.   В  нём  шестнадцать  открытых  кабинок  лифта  беспрерывно  движутся  вверх  и  вниз.  Поравнялась  кабинка  с  полом - сделал  шаг  и  поехал.  Поскольку  дом  проектировали  иностранцы  (Ле  Карбюзье и др.)  то  и  система  этих  подъёмников,  заимствована  была  у  иностранцев  и  называлась  “Патер  ностер”,  а  по-нашему  “Отче  наш”.  Говорили,  что  лифты  эти  так  назвали  потому,  что  перед  тем   как  прыгнуть  в  кабину  от  страха  “Отче  наш”  читали.  Боязно,  наверное,  по - началу  было  прыгать.  На  самом  деле  название  это  напоминало  о  перебирании  католиками  чёток  при  чтении  молитв.
В  тридцать  седьмом  году  возникло  и  здания  Северного  речного  порта,   а  потом  дома  на  улице   Горького  (Тверской )  и   других  улицах.
   Планетарий  же  представлял  собой  целый  звёздный  театр,  а  телеграф   не  только  вызывал  восхищение  своим  внешним  видом,  и большим  пузатым  глобусом  на  фасаде,  но  и  тем,  что  в  нём  творилось.   Многочисленные  девушки  принимали  телеграммы  у  граждан  и   переправляли  их   в  зал,  где  стояли  аппараты  Морзе,  по  трубкам   пневматической  почты,  а  также  подвешивая  их   закрепками,  как  бельё   к  верёвкам,   к   движущимся  проводам.  На  верхнем  этаже  здания  стояли  телетайпы,  они  передавали   телеграммы  не   точками  и  тире,  а  буквами  на   бумажных  лентах.  Телеграммы  сюда  поступали  из  правительственных  учреждений.    Из  дверей   нового  здания  то  и  дело  выскакивали  почтальоны,  разносившие  телеграммы  по  всему  городу.
В  общем  в  Москве  было  что  посмотреть  и  чем  полюбоваться.
Чужими на этом празднике жизни вместе с аристократами, жандармами, офицерами и нтеллигентами оказались и служители религиозных культов: священники, муллы, раввины, пасторы, ксёндзы и ламы. Самым любимым словом, которым молодая советская пресса награждала тогда "церковников", было слово "изуверы".
Для большевиков церковь была страшна не только тем, что она распространяла "опиум для народа", т. е. религию, но и тем, что являлась самой массовой общественной организацией. Число верующих во много раз превышало число коммунистов и хоть партийных билетов они не имели, но зато были объединены идеей в корне противоречащей коммунистической идеологии с её атеизмом. Тёмный народ относил атеистов к нехристям, а нехристей к антихристам и т.д.
Новая власть, естественно, делала всё, чтобы ограничить влияние своих конкурентов на народ. Дом в Донском монастыре, в котором жил патриарх Тихон, был заселён чекистами. Об этом вспоминает в книге "Исповедь агента ГПУ", изданной в Праге в 1925 году, Николай Беспалов. Его настоящая фамилия Бородин. В 1920 году он был завербован чекистами и освещал по их заданиям действия эсеровских организаций. Выехав на заграничную работу в Чехословакию, там и остался. 13 июня 1945 года он  был арестован контрразведкой "Смерш" и умер в тюрьме. В своей книжке Бородин-Беспалов писал: "...позднее в доме патриарха поселился уполномоченный секретного отдела ГПУ "по духовенству" Генкин. Создавалось впечатление, что все живущие в доме советские люди - служащие Чеки. В мае 1923 года в связи с процессом московского духовенства был произведён обыск ...весь штат патриарха арестован....а семьи тихоновских служащих были подвергнуты притеснениям....в довершение всех бед подворья были объявлены общежитием ГПУ. Стали выселять жильцов."
Самого Патриарха Тихона, в миру Василия Ивановича Белавина, 19 января 1865 года рождения, уроженца города Торопца Псковской губернии, арестовали  17 апреля 1923 года и обвинили в том, что он "составлял сведения о репрессиях, применяемых Советской властью по отношению церковников, пользуясь сведениями из недостаточно верных источников, имея целью дискредитировать Советскую власть". Обвиняли патриарха и в том, что он в своём послании призывал верующих к противодействию органам власти при изъятии церковных ценностей. Тихон по этому поводу на допросе пояснил: "Моё послание по поводу декрета об изъятии ценностей я не считаю контрреволюционным, т.к. в нём нет призыва к активному противодействию Советской власти". Спор об активном и не активном сопротивлении шёл долго. Патриарха отпустили. Он продолжал жить в Донском монастыре, но теперь уже под домашним арестом. Сказанные им в воззвании слова о том, что"...учитывая тяжесть жизни для каждой отдельной христианской семьи вследствие истощения средств, мы допускаем возможность духовенству и приходским советам с согласия общин верующих использовать находящиеся во многих храмах драгоценные вещи...на помощь голодающим", конечно, не устраивали новую власть, но и не давали возможности объявить Тихона врагом трудового народа. Патриарха в его резиденции даже посещали врачи. Ежедневно бывал у него доктор Щелкан, посещали его профессор Кончаловский, доктор Покровский, на консультации приглашался профессор Д. Д. Плетнёв.
7  апреля  1925 года  патриарх умер  от  “грудной  жабы”  в  лечебнице  имени  Бакунина  на  Остоженке.  Проститься  с ним  к  Донскому монастырю  пришло  много москвичей. Очередь по четыре человека в ряд, протянулась на полторы версты. Простаивали в ней люди по пять-семь часов. Властям это было неприятно. Но пришлось стерпеть. Им было досадно, что нельзя сказать ничего плохого про семидесятилетнего старца. В отношении царя это было сделать не трудно. Литературный критик Юрий Соболев в 1928 году в "Вечерней Москве" выступил со статьёй по случаю десятилетия расстрела царской семьи. Он писал "...революция вынесла свой справедливый приговор, уничтожила ничтожество, могущее стать знаменем чёрной реакции".
Николай II, конечно, натворил дел и это давало почву для литературных импровизаций  по  его  адресу  в советской прессе. Что же касается патриарха, то власти, не найдя о нём ничего гнусного, решили  просто предать его имя забвению. В январе 1924 года вышел циркуляр Наркомюста №254, которым поминание имени патриарха с присоединением к нему его звания признавалось политической демонстрацией против Советской власти и как уголовно-наказуемое деяние служило основанием для расторжения договора с верующими, взявшими в пользование храм. Короче говоря, упоминание патриарха в молитвах влекло за собой закрытие храма. И не только. В соответствии с директивой ВЦИК от восемнадцатого августа 1922 года тот, кто упомянет патриарха в своих молитвах, может быть выселен в административном порядке, или заключён на три года в лагерь.
Вот имя Ленина в молитвах поминать разрешалось. Владимир Ильич не был отлучён от православной церкви. После его смерти патриарх Тихон, как об этом сообщала "Вечерняя Москва" от  25 января 1924 года, сказал: "Мы с Владимиром Ильичём Лениным, конечно, расходились, но я имею сведения о нём как о человеке добрейшем и поистине христианской души. Я считал бы оскорблением памяти Владимира Ильича и неуважением к его близким и семье, если бы мы, православное духовенство, принимали участие в похоронной процессии, ведь Владимир Ильич никогда не выражал желания, чтобы православное духовенство провожало его."
Раввин московской синагоги сначала, вроде бы, вызвался провожать прах основателя третьего интернационала, но в последний момент сказался больным и не пошёл.
Государство  со  служителями  культа  не  церемонилось.  Многие из  них  в  двадцатые  годы  были  высланы  из  Москвы.  Репрессии коснулись не только   духовенства. В 1924 году из Москвы были высланы студенты, члены "теософского общества" и "христианского студенческого союза", а затем подверглись ссылке члены мистико-монархических кружков "фёдоровцев" и "савельевцев". В начале двадцатых годов в Москве существовала секта т.н."трезвенников" во главе с братом Иванушкой. Она проповедовала трезвую, непорочную жизнь. 10 октября 1922 года секта собиралась организовать на Воробьёвых горах крещение в водах Москвы-реки, но милиция этому воспрепятствовала. Жили сектанты в деревне Зыкове на Старом шоссе  и подрабатывали торговлей.
Были в те времена и проповедники-одиночки, такие как Сергей Ионович Дёмин, уроженец Москвы, но постоянного места жительства в ней не имеющий. Проповеди его, как он сам признал, сводились к тому, что вожди советского государства - антихристы, что Сталин, Калинин, Ворошилов являются членами еврейско-массонской организации, а Гитлер - умнейший человек. Он говорил, что в убийстве Кирова виноваты евреи, что они специально подослали убийцу, чтобы разыграть комедию классовой борьбы, ораторствовать, кого-то обвинять, чтобы потом жестоко расправиться со своими политическими противниками. Иосифлян он также убеждал в том, что Сталин, Каганович, Ворошилов, Калинин, Молотов - члены еврейско-массонской организации, в борьбе с которыми методы "Союза русского народа" вполне применимы.
Это направление русской мысли было сильно тем, что было доступно, а поэтому и соблазнительно для широких народных масс, усвоивших в марксизме лозунги, а в религии обрядность. В зависимости от своего душевного склада, состояния здоровья и кошелька люди усваивали из религии то или иное. То с именем Бога шли кого-нибудь колотить, то запирались с ним в монастырях, то грешили, чтобы потом от души покаяться. Из всего, услышанного мною о сущности религии, самыми умными мне представляются слова одной малограмотной старушки. А сказала она следующее: "Будь добрым, честным, люби людей, помогай им - вот тебе и Бог", Лучше не скажешь.
Но   жизнь в те, ставшие  теперь  далёкими, годы складывалась так, что посеянное когда-то, где-то, кем-то "разумное, доброе, вечное" всё меньше давало всходов и всё больше зарастало бурьяном. Люди становились молчаливее, скрытнее и недоверчивей. И всё же русская привычка изливать душу первому встречному продолжала существовать.
Дураку было понятно, что нельзя хвалить дореволюционные порядки, жизнь в капиталистических странах, нельзя хорошо отзываться о Троцком, об участниках оппозиции и пр. Однако находились такие, которые это делали, а потом сами же страдали.
Ну, возьмём, к примеру, Кузьму Дорофеевича Крылова. Вахтёр МХАТа, солидный человек, а в 1925 году ругал на чём свет стоит Советскую власть и Ленина, за что, естественно, был выслан из Москвы на три года. На тот же срок был выслан из Москвы переплётчик общества политкаторжан Антон Антонович Ярмак, который ни с того, ни с сего  21 февраля 1927 года кричал на Лубянской площади: "Да здравствуют Троцкий и Зиновьев!"   9 июня 1927 года Лидия Ивановна Ананьева рисовала на афишах фашистские знаки. Получила за них три года лишения свободы, а Баскаков Василий Васильевич в октябре 1929 года был выслан из Москвы на три года за то, что пел царский гимн. Это в год-то "великого перелома" и "Боже, царя храни"! Кустарь-одиночка Василий Петрович Шишкин тоже распевал "Боже, царя храни!", но этого ему показалось мало. Узнав о кончине Великого князя Николая Николаевича он не пожалел денег и заказал в церкви панихиду по усопшему. Его, конечно, выслали на три года. На тот же срок в том же году были высланы неработающие Александр Иванович Никитин и Николай Евграфович Семёнов, которые высказывали недовольство снятием колоколов с церквей. Извозчик Башкин Михаил Иванович в марте 1930 года говорил седокам, что в Москве невозможно купить хлеб и был за это выслан на два года в Сибирь.
Излишне говорить, что советским гражданам ругать вождей было совершенно противопоказано для здоровья. Тем не менее, такие отчаянные головы находились и их было не так уж мало.
11 октября 1935 года Чумак продавал на улице Горького (на Тверской) книги. Среди них были брошюры с портретами Сталина. Подошёл к Чумаку Тихонов и стал материться и ругать вождя, мол, такой сякой и деревню разорил, и в городах есть нечего, и тюрьмы людьми забил. Чумак подозвал милиционера и Тихонова арестовали. Дали ему пять лет.
Некий Павел Николаевич Купраг, бомж польского происхождения, высказывал мысль о том, что убийство Кирова было совершено по приказу Сталина. Получил он за своё предположение восемь лет.
За неодобрительные отзывы о Феликсе Эдмундовиче Дзержинском в 1926 году были высланы из Москвы Филиппов Александр Васильевич, Невский Алексей Алексеевич и Бородина Анна Сергеевна, которая в день похорон Дзержинского говорила, что "хоронят паразита".
Да, озлобленных людей было немало, а низкий культурный уровень многих из них делал их протест неприглядным,  а  подчас  просто  глупым  и  хамским в глазах  их  культурных   соотечественников,  даже  тех,  кто  не  симпатизировал  новой  власти.  Бывало,  что  распущенность  и  дикость  наших  людей  приводила  их  к  довольно  плачевным  результатам. 
Герман Григорьевич Солопов, рабочий из Курска, 5 марта 1925 года явился в Замоскворецкий райком партии, добился того, что его принял первый секретарь райкома Каравай и прямо в кабинете ударил этого самого Каравая по голове бронзовой статуэткой Владимира Ильича Ленина, стоявшей на  письменном столе. От столкновения с бронзовым  вождём на голове Каравая появилась  большая шишка. Солопова схватили и, как рассказывали чекисты, в кармане у него нашли револьвер системы "Наган". Солопова арестовали  и  вскоре  расстреляли. Заодно выловили ещё тринадцать его приятелей. Все они, как члены контрреволюционной организации, были репрессированы. Объяснения Солопова о том, что секретаря он ударил за бюрократизм и равнодушие, проявленное к его просьбам, были оставлены без  внимания.
Счетовод завода "Красный богатырь" Петр Степанович Поляков  11 марта 1927 года бросился на министра тяжёлой промышленности Орджоникидзе, когда тот выходил из клуба завода, закончив выступление. Чекисты расценили этот выпад как попытку избиения одного из руководителей партии и правительства. Пётр Степанович доказывал, что хотел обнять Серго и поцеловать. Ему не поверили.  Дали Полякову  за  покушение  на  наркома  три года концлагеря. Правда потом, в марте 1928 года освободили и направили в Марийскую область, а в 1929 году  вообще   разрешили жить в Москве.
Были  среди  советских  людей  и такие, которые к вождям с объятиями не бросались, ничего контрреволюционного не говорили, но зато делали  то,  что  не  следовало.   Их тоже коснулся меч советской Немезиды.
В июле 1927 года из Москвы была выслана Мария Архиповна Муханова. Она хранила газеты "белогвардейского содержания"  такие  как  "Речь", "День" и прочие  дореволюционные  издания.  В январе того же года был  приговорён к трём годам лишения свободы Леонид Иванович Батай, библиотекарь военно-воздушной академии за то, что делал на полях книг заметки антисоветского содержания, а в марте выслана на три года в Северный край Татьяна Людвиговна Катуар. Она жила в квартире №3 дома №6 по Гранатному переулку и происходила из тех самых Катуаров, с именем которых связана станция по Савёловской дороге между Лобней и Икшей, называемая Катуар.
В 1929 году на три года в Сибирь, по путёвке ГПУ, выехал из Москвы Василий Яковлевич Бурдаков. Он хранил у себя дома альбом с фотографиями царя и царских министров,
Одному такому  "хранителю" по фамилии Тенберг следователь НКВД задал вопрос: "Спрашивается: лояльно настроенный человек к Советской власти стал бы держать такой портрет в полной сохранности на протяжении двадцати лет существования Советской власти?" И знаете, что этот "лояльно настроенный человек" ответил? Он ответил буквально следующее: "Конечно, советский человек этого бы не сделал. Я же объясняю нахождение у меня этого портрета тем, что я его забыл", Выходит, что и портрет царя хранил и не виноват! Такого быть не могло. Раз хранил - значит мало боялся, не проверял, что  имел,  а такого быть не должно.
И  всё-таки во времена репрессий, о которых всем было известно, находились люди, продолжавшие хранить у себя недозволенное. Спасибо им, конечно, за это. И, вообще, спасибо всем, кто не выбрасывает на помойку то, что составляет приметы времени, кто не стирает с поверхности жизни пыль воспоминаний о чём бы то ни было. Для того, чтобы хранить золото и брильянты много ума не  требуется, а вот для того, чтобы сохранить примус, тарелку довоенного репродуктора,  билет  на  концерт  Утёсова, нужна мудрость! Ну и удача, конечно. В  нашей  жизни, полной потрясений, сделать это  не всегда легко.
Время революций жестоко. Сколько было людей, которым просто припоминали старое, хотя Советской власти они ничего плохого не сделали, да и не могли сделать.
Льва Николаевича Гинерман-Гана в июне 1925 года выслали за то, что в дореволюционные годы он служил репортёром петербургских газет "Русское слово" и "Биржевые ведомости".  Не такое уж  это  вредное занятие  писать  репортажи.
В 1925 году бывшему Омскому вице-губернатору Николаю Ильичу Князеву власти припомнили борьбу с революционным движением в 1905 году и заключили на три года в концлагерь.
Вообще Москва старалась избавиться от "бывших". В мае 1925 года была выслана в Киркрай (Кировский край) бывшая княгиня Скорина-Щербатова. Жила она в доме №17 по Харитоньескому переулку. В 1927 году из Москвы выслан бывший смоленский губернатор Константин Антонович Шумовский. Жил он в квартире №7 дома №9 по улице Маросейка и работал делопроизводителем Мослесостроя. Обвинили его в антисоветских настроениях. За монархические убеждения выслали "бывшую княгиню" Наталью Павловну Урусову. Она жила в квартире №40 дома №7/10 по Знаменской улице и заведовала расчётной конторой управления спальных вагонов Московского железнодорожного узла.
Признали антисоветчиком и выслали из Москвы, и Ивана Павловича Вокчука, члена кооператива "Радуга", проживающего в квартире №15 дома №10 по Казённому переулку. Был Иван Павлович родственником Гучкова, "бывшего военного министра" временного правительства.
В 1929 году выслали из Москвы и учителя физкультуры Артёма Николаевича Протасова за то, что он был сыном Харьковского губернатора.
В июне 1927 года был арестован Леонид Георгиевич Судейкин, ему тогда было пятьдесят два года и был он сыном известного в своё время полицейского деятеля Судейкина, убитого народовольцем Дегаевым, которого он же и завербовал. Леонид же Георгиевич, хоть и служил некоторое время в полицейском управлении московских вокзалов, но ни в чём предосудительном, с точки зрения революционеров, замечен не был и при новой власти занимал скромную должность старшего статистика Хлебного отдела госбанка. Тем не менее, тень отца Судейкина позвала его на три года в Сибирь.
В 1929 году были высланы из Москвы графиня Оболенская, торговавшая с лотка всякой мелочью на Смоленском рынке, бывший колчаковский офицер Шидловский, бывший владелец ликвидированного предприятия Гинцбург, бывший хозяин суконной фабрики Загладин, бывший князь и блестящий офицер Кропоткин, из дома №1/2 по Трубниковскому переулку выселили графиню Ланскую, сыновей бывшего оберпрокурора священного Синода Саблера Десятовских, фабриканта Корнилова, владельца многих московских домов Паутынского, бывшего фабриканта Дианова, бывшего военного прокурора Войцеховича и др. В январе 1930 года был выселен из Москвы фабрикант Шулейкин, а из дома №7 по Большой Пироговской улице выселены бывшие "господа" : Неселер, Нейман, Борских, Узадовский и Краузе.
С "бывшими" тогда не церемонились. Билинская, жившая в доме №12 по Собачей площадке когда-то пела в оперетте Потопчиной (была такая антреприза). Муж её был директором фабрики. Занимали они пятикомнатную квартиру. После революции не стало мужа, не стало оперетты, не стало пяти комнат. Осталась одна, телефон в квартире и членство в профсоюзе "Рабис". С 1923 года Билинская состояла на учёте на бирже труда и получала пособие, как неработающая. Получала она его и тогда, когда срок выплаты пособия истёк. В 1927 году её пособия лишили.
Когда с графини Уваровой, у которой тоже осталась одна комната, стали требовать квартплату по повышенным расценкам, как с нетрудового элемента, ей пришлось пустить в свою комнату жильца, рабочего Лилина. Тот, как рабочий, платил мало. Денег не хватало, и она решила пустить второго жильца. Лилин запротестовал. Кончилось тем, что графиню вообще выселили из квартиры "за спекуляцию жилплощадью".
Пресса  поддерживала   классовую   линию  в  жилищном  вопросе  и   предоставляла  свои  полосы   письмам  представитедей  пролетариата.    В 1932 году,  в  газете  жильцов  и  работников  пятого  домового  треста  "Арбат"  Фрунзенского  района  Москвы  "За  социалистический  быт",   было  опубликовано  письмо,  подписанное   словом  "Рабочий".  В  письме  говорилось: "На  сегодняшний  день  есть  факты,  когда  бывшие  люди  продолжают  проживать  в  лучших  квартирах, а   в  то  же  самое  время  некоторые  лучшие  пролетарии,  к  тому  же  ещё  ведущие  активную  общественную  работу,  продолжают  жить  в  подвалах.  В  доме  №32  по  Арбату  проживает  Саличев, в  прошлом   торговец,   и  Журавлёв - рабочий,  активный  общественник,  в  прошлом  эксплуатировавшийся  на  предприятии  Саличева   в  качестве  рабочего,  со  своей  большой  семъёй   в  подвале.   Надо  раз   и  навсегда  кончить  церемониться  с  бывшими  и  не  только  их  спускать  в  подвалы,  но  и  выселять совсем  из  Москвы,  а  квартиры  передавать  рабочим,  активно  участвующим  в  общественной  жизни." 
Письмо  подействовало.  Саличева  из  Москвы  выселили,  а  его  дочь,  занявшую  тридцатиметровую  комнату  отца,  переселили  в  подвал.   В  комнату   Саличева  вселили  рабочего  из  подвала.   Справедливость  восторжествовала.  Тем  более,  что  этем   рабочим,  вселённым  в  квартиру  Саличева  как  раз  и  оказался  наш   "активный  общественник"  Журавлёв,  написавший  письмо.   
Не давали спуску и "бывшим", укрывшимся на подмосковных дачах. Недалеко от Москвы по Курской железной дороге (в Люблино, или Кузьминках) существовала дача фабриканта Серикова. Жили на ней дочь фабриканта с мужем, бывшим полковником царской армии Тверицыным, его сын от первого брака, бывший адьютант царской армии, а также родственник Сериковых и также бывший фабрикант Ермолаев. Часть дачи хозяева сдавали, причём не рабочим. Это возмутило местные власти и общественность. Подали в суд. Суд взыскал с Тверицыных три с половиной тысячи рублей недополученной квартплаты, посчитав, что дачу надо было сдавать не на лето, а на весь год, и выселил всех "дачников" к чёртовой матери, с тем, чтобы отдать её рабочим. Правда, поселились ли они там, или нет, - неизвестно.
"Бывшие", естественно, стремились друг к другу. В одной из московских газет общение этих людей изображалось следующим образом: "...обернитесь на тихий, убегающий вверх и поросший травой Николо-Песковский переулок с низкими барскими особняками и древней церковкой - и вы словно шагнёте на 5 - 10 лет назад. В узких кривых переулках и тупичках аристократического района жива ещё старая барская белокаменная Москва, доживающая последние дни (конец двадцатых годов) в подполье....Ежедневно они (бывшие люди) собираются в домашних столовых на Арбате или в его переулках. Вход в эти столовые "только по рекомендации", хозяйка столовой - бывшая генеральша или баронесса, или кисловская львица. Стол сервирован, как табль-дот на заграничном курорте, разговор преимущественно на французском языке. "Бывшие люди" не то забавляются, как старые дети, не то разыгрывая какой-то старомодный водевиль, титулуют друг друга: "ваше сиятельство", "ваше превосходительство", "граф", "княжна". Все по молчаливому уговору стараются не замечать того, что "граф" проедает последнюю трость с золотым набалдашником, а "княжна" является прямо со Смоленского рынка в стоптанных верёвочных туфлях на босу ногу и в кольцах, надетых брильянтами внутрь, к ладони, чтобы не привлечь внимания, кого не следует, что "баронесса" "готова на всё" за флакон заграничных духов...."
Вряд ли стоит сомневаться в правдивости автора этого текста. Были "столовые", "салоны" и французская речь, и выручка со Смоленского рынка. Излишним можно признать лишь злорадный тон автора в отношении этих, хоть и бывших, но всё-таки людей.
Конечно, люди отживших убеждений имели привычку собираться на - квартире у кого-нибудь из единомышленников и злословить на счёт Советской власти и это, с точки зрения её сторонников, было нехорошо, но, надо признать, не так уж опасно. Чекисты же считали своим долгом эти "осиные гнёзда" контрреволюции разорять. И разоряли.
Были разорены, например, такие "гнёздышки": квартира №1 дома №6 на Кадашевской набережной. В ней жили супруги, князья Мещерские: Софья Григорьевна и Павел Павлович. Их обвинили в том, что они собирали у себя "людей своего круга, которые допускали антисоветские высказывания". Посещавший эту квартиру Юлий Яковлевич Миллер-Закомельский, и некоторые другие участники "сборищ", как называли чекисты собрания гостей на квартирах бывших аристократов, тоже был выслан из Москвы вместе с хозяевами квартиры.
Освободилась от прежних хозяев и квартира №43 дома №53 по Пятницкой улице, на углу Вишняковского переулка, где жил Гудим-Левкович. Вместе с другими сторонниками монархии квартиру эту посещала Любовь Владимировна Миллер. Было ей тогда, в 1929 году, двадцать девять лет. Она "рьяно защищала от нападок единомышленников Великого князя Николая Николаевича", за что и получила три года концлагеря от своих оппонентов с Лубянки. Жила она в квартире №10 дома №2/4 по Охотному ряду.
Собирались монархисты и в доме №7 по Большому Кисельному переулку у Клавдии Ивановны Чернышовой и в квартире №103 дома №17 по Петровке у Лидии Васильевны Кирьяковой, секретаря издательства "Вестник промысловой кооперации".В обвинении, предъявленном Кирьяковой, высланной на три года в Архангельскую губернию, говорилось, что в организованном ею нелегальном антисоветском политико-литературном салоне "группировалось ядро активных колчаковских сподвижников, на сборищах читались произведения Булгакова и других писателей",
Устраивались "сборища" на квартирах князей Голицыных и княгини Гагариной. Среди посетителей были отпрыски старых русских фамилий, таких как Раевские (Артемий Иванович Раевский, жил он в доме №41 по Большому Афанасьевскому переулку), Шаховские (Шаховской Лев Андреевич, заведующий технической и постановочной частью Большого театра, и его жена, Ирина Николаевна, машинистка редакции газеты "Экономическая жизнь", жили в квартире №4 дома №8/1 по Большой Дмитровке), княгиня Скорина-Щербатова Софья Владимировна (она жила в доме №17 по Харитоньевскому переулку) и многие, многие другие. В сущности ничего вредного для существующего режима они не делали. Просто по габаритам  своего  социального  происхождения, они не вмещались в рамки стандарта, допускаемого новой властью, за что и поплатились.
Впрочем, по отношению  к  "бывшим" применялись не только выселение, лагеря и ссылки, но и другие методы.
После установления Советской власти в стране была введена уголовная ответственность, в частности, за сокрытие офицерами царской армии своего воинского звания, а также за уклонение от регистрации и сообщение о себе заведомо ложных сведений.
Инструкция же ВЦИК "О выборах в городские и сельские Советы" за 1926 год перечисляла лиц, лишённых права участвовать в выборах. К ним относились служащие и агенты бывшей полиции и охранного отделения, члены царского дома, а также лица прямо или косвенно руководившие действиями полиции, жандармерии и карательных органов, как при царском строе, так и при белых контрреволюционных правительствах. Относились к ним служители религиозных культов всех вероисповеданий и толкований, бывшие офицеры и чиновники белых армий, члены семей лиц, лишённых избирательных прав. Оговорка была сделана для тех, кто служил у белых, но потом служил у красных и защищал революцию.
Среди "лишенцев", как называли тогда лиц, лишённых избирательных прав, были и нэпманы, эксплуатирующие чужой труд.
Лишение избирательных прав было бы само по себе не такой уж большой помехой в жизни, если бы не влекло за собой ощутимых последствий практического характера. "Лишенцы", например, не получали карточки и были вынуждены покупать всё по коммерческим ценам, которые были довольно высокими. Кстати, гонение на нэпманов, среди которых было много евреев (в 1924 году евреям принадлежало в Москве семьдесят пять процентов парфюмерных, пятьдесят пять процентов мануфактурных, почти половина ювелирных, свыше трети галантерейных магазинов, а также повсюду в Москве евреи пооткрывали маленькие будочки, в которых торговали хлебом с колбасой) вызвало даже разговоры о преследовании евреев в СССР. Эмигрантская газета "Руль" в 1931 году писала: "Лишенцев в Союзе пять процентов, а среди евреев - сорок-пятьдесят....Раскулачивание распространено и на еврейские местечки...лишение прав означает, что у них (лишенцев) отнимали карточки и хлеб приходилось покупать по сорок копеек фунт."
Политизация жизни принимала подчас довольно уродливые формы. Возникло и окрепло, например, такое явление, как травля. Если человек становился неугодным, нежелательным в результате, скажем, высказанного им мнения, не совпадающего с линией партии, или создавшего что-либо, нарушающее установленные каноны, он подвергался травле. При государственной монополии на средства, как теперь говорят, массовой информации, по знаку руководящей руки свора журналистов, как стая легавых, с воем и заливистым лаем бросалась преследовать намеченную жертву. Самый страшный, нокаутирующий удар наносила газета "Правда". Помещённый в ней фельетон делал изображённого в нём персонажа человеком конченным. Так произошло, в частности, с профессором медицины Д. Д. Плетнёвым,
8 июня 1937 года Елена Сергеевна Булгакова записала в своём дневнике: "Какая-то чудовищная история с профессором Плетнёвым. В "Правде" статья без подписи: "Профессор - насильник-садист". Будто бы в 1934 году принял пациентку, укусил её за грудь, развилась какая-то неизлечимая болезнь. Пациентка его преследует. Бред",
Елена Сергеевна нашла правильное слово. Именно "бред". Вот что в этой статье говорилось: "Семнадцатого июля 1934 года Плетнёв принял Б. у себя на дому около двенадцати часов ночи. Затем профессор учинил отвратительное насилие над пациенткой. Совершенно неожиданно Плетнёв стал кусать ей грудь, прокусив её до крови. Б.тяжело заболела, болезнь осложнилась и в настоящее время перешла в хроническую форму... он давал ей деньги, а когда в результате болезни она стала нетрудоспособной, прервал с ней отношения, предложил ей отступного три тысячи рублей. Она написала ему письмо: "07.01.37. Д. Плетнёву: Будьте прокляты, преступник, надругавшийся над моим телом. Будьте прокляты, садист, применивший ко мне свои гнусные извращения! Будьте прокляты, подлый преступник, наградивший меня неизлечимой болезнью, обезобразивший моё тело. Пусть позор и унижения падут на вас, пусть ужас и скорбь, плач и стенания станут вашим уделом, как они стали моим с тех пор, как вы, профессор-преступник сделали меня жертвой вашей половой распущенности и преступных извращений. Я проклинаю вас. Б" - это потрясающий человеческий документ....."
Действительно, документ можно было бы назвать потрясающим, если бы речь в нём шла не о насморке (или о чём-то в этом роде),  а  о  чём-нибудь ужасном.  Нарвался Плетнёв на сумасшедшую или аферистку сказать трудно. Вернее было и то и другое. За людьми состоятельными (а Плетнёв был известным врачом, возглавлял Российское терапевтическое общество и, наверное, не плохо зарабатывал) любители лёгкой наживы и тогда вели охоту. Плетнёв, к тому же, был высоким красивым мужчиной и его любила известная опереточная примадонна Татьяна Бах. Так вот к нему-то и привязалась эта проклятая Б. Она несчастного профессора просто терроризировала. Плетнёв обращался в различные инстанции с просьбой оградить его от домогательств Б., которая устраивала скандалы в клинике Первого МГУ, где он работал, требовала, чтобы терапевтическое общество приказало ему её умертвить, чтобы он выписал ей наркотический яд и т.д. "Сейчас,- писал в жалобе на свою тяжёлую долю затравленный профессор,- предстоит торжественное заседание Терапевтического общества, где я должен присутствовать. Я не могу туда идти..." Несчастный боялся того, что в зале раздастся истошный вопль Б., посылающей ему проклятья. Покоя ему не было не только на работе, но и дома. Аферистка звонила на квартиру, изрыгая мерзости и угрозы на головы дочери Плетнёва и домработницы.
По настоянию Плетнёва психиатры обследовали Б. и признали её психически нормальной. Милиция взяла у неё подписку о том, что она прекратит дискредитировать профессора, но и это не помогло. Охота на председателя терапевтического общества продолжалась. Шло время. Наступил 1937 год - время, когда и из выражения лица можно было выжить статью уголовного кодекса. Плетнёва обвинили в покушении на изнасилование.
17 - 18 июля 1937 года Судебная коллегия Московского городского суда под председательством И. А. Смирнова, с участием прокурора С.В.Галунского и защитника Н.В.Коммодова в закрытом судебном заседании рассмотрела дело Плетнёва Дмитрия Дмитриевича шестидесяти трёх лет, профессора медицины, женатого, несудимого и установила, что "семнадцатого июля 1934 года, около девяти часов вечера, Плетнёв принял в своём врачебном кабинете у себя на дому (квартира №9 дома №10 по Большому Лёвшинскому переулку) Брауде С.С. Предложив ей раздеться и уложив на диван для выслушивания он, Плетнёв, воспользовавшись беспомощным состоянием доверившейся ему, как врачу, женщины, допустил по отношению к ней ряд сексуальных действий, направленных к совершению полового акта и не привёл в исполнение своих преступных намерений вследствие сопротивления со стороны Брауде." Суд раскрыл в приговоре содержание "сексуальных действий, направленных к совершению полового акта". Состояли они в том, что Плетнёв "в состоянии половой запальчивости, выслушивая Брауде, взял в рот сосок её груди". Возникновение в дальнейшем у Брауде мастита суд, не располагая на этот счёт заключением экспертов, связал, тем не менее, с действиями Плетнёва .Против Плетнёва обернулось и то, что он давал Брауде деньги. Впрочем, то, что он перестал их ей давать, тоже обернулось против него. Суд в приговоре указал, что действия Плетнёва в отношении Брауде "явились результатом глубокого морального падения и недопустимы в условиях социалистического общежития. Эти действия Плетнёва преступно нарушают не только основные принципы социалистической морали и врачебной этики, но и охраняемые законом права женщины, гражданки социалистического государства на её личную неприкосновенность."
Получил профессор Плетнёв два года условно .Верховный суд оставил приговор без изменения. Рассказывали, что Брауде ещё долго ходила по судам и кричала, что они потакают насильникам и садистам. Потом и она заглохла. Плетнёв же вскоре был привлечён в качестве обвиняемого по делу "антисоветского, правотроцкистского блока", вместе с Бухариным и Ягодой, на чём его биография и закончилась. Суд признал Д. Д. Плетнёва виновным в том, что он, являясь домашним врачом А. М .Горького, в соответствии с директивой Троцкого, умертвил великого писателя, а также Куйбышева, используя своё положение врача. Плетнёв признавал себя виновным и каялся, как и другие обвиняемые.
Как жестоко и несправедливо обошлась судьба с этим человеком! Некоторые из "бывших", наблюдая такую жизнь и не видя никаких перспектив, вынашивали планы побега из "первого в мире государства рабочих и крестьян". Так было с Марией Георгиевной Багратион-Мухранской, представительницей известного рода. Родилась она в 1910 году в Тбилиси. После революции эмигрировала с родителями и жила в Париже. Там она закончила парижский филиал нью-йоркской школы изящных и прикладных искусств. В 1936 году из самых благих побуждений приехала в Москву. Жила в квартире №1 дома №6 по Щетининскому переулку (это около Большой Ордынки), работала, кажется, в какой-то редакции, связанной с искусством. Жить ей было не сладко. Она поняла, что жить в  России, в таком суровом политическом климате, она не может. Хотела вернуться в Париж - не пустили. Тогда она стала вынашивать план побега. Из всех вариантов самым доступным показался ей морской: на лодке через Балтийское море в Швецию. Было это уже в 1949 году. Тот, с кем она поделилась мыслью о побеге, сообщил куда следует и отбыла Мария Георгиевна не на лодке, а в товарном вагоне, и не в Швецию, а то ли в Потьму, то ли в Караганду, а может быть ещё куда, но только не на Запад.
Заносило в СССР людей не только из Парижа, Берлина и других европейских столиц. В 1931 году занесла к нам нелёгкая Генриха Иосифовича Глезера. Когда-то, до двадцати семи лет, он жил в Польше, а в 1902 году муза дальних странствий позвала его в Африку. Стал Генрих Иосифович уже не польским, а африканским евреем. Завёл на земле туарегов торговлишку, скопил капитал, купил два дома, женился на Еве Абрамовне Инфельд, бывшей жене врангелевского офицера, которая делала куклы и продавала, завёл двух сыновей и, казалось, обрёл достойное место под жарким африканским солнцем. Но тут, как на грех, слухи о "советском Израиле" позвали Генриха Иосифовича в дорогу, в первую в мире страну социализма. Он продал свои дома, набил чемоданы нужными и ненужными вещами и вместе с женой отплыл на пароходе в Россию. Его сыновья не захотели бросать Африку и остались. Тогда Африка была ещё колониальной и в ней можно было жить. Оказавшись в Москве, Глезер положил свои капиталы в Госбанк и стал жить на проценты. Осмотревшись, он убедился в том, что евреев здесь действительно много, но все они какие-то не такие, да и жизнь какая-то странная: всё как бы повёрнуто одной стороной, фотографируется как-то боком что ли, в общем неестественно. И все чего-то боятся. Генрих Иосифович долго думал и решил, что все безобразия в стране происходят из-за того, что правит в ней не еврей Троцкий, а грузин Сталин. Своими мыслями он делился с друзьями. Он был уверен: свои евреи его не подведут, не донесут на него. Но Генрих Иосифович и на этот раз ошибся и, наверное, последний раз. НКВД стало известно о том, что он ругает жизнь в СССР, восхваляет жизнь в капиталистических странах, что он ругает вождей партии и членов правительства, а недавно вообще сорвал со стены портрет Сталина и шмякнул им об пол. Наконец Глезера арестовали и Московский городской суд (председательствующий Иванов) дал ему пять лет лишения свободы, а чтобы Ева Абрамовна без него одна в Москве не скучала дал три года и ей.
Были "бывшие", которые не надеялись ни на перемены в СССР, ни на побег за границу,  но почитали своим долгом привлечь  внимание   “заграницы”  к своей несчастной жизни и раскрыть ей глаза на жизнь в СССР. Такие обращались в иностранные посольства.
В августе 1926 года Николай Алексеевич Ильинский написал письмо в Британскую миссию. Он называл советское правительство "бандой политических разбойников и убийц" и просил предоставить ему британское подданство. Он даже обещал информировать миссию о положении дел в СССР. Сам он нигде не работал и мог информировать разве что о положении на бирже труда, или о ценах в магазинах. Англичане его порыв не оценили. Зато он был отмечен органами ГПУ, посадившими его на три года в концлагерь.
Иван Андреевич Ширяев, счетовод акционерного общества "Международная книга", в 1929 году получил тот же срок за посещение иностранных посольств, где сообщал о том, что в Советской России власть находится в руках евреев. Иностранные посольства эта информация не заинтересовала.
А вот Дора Ивановна Костанда в концлагерь не попала. В июле 1936 года её выслали в Казахстан как социально опасный элемент. Вина её состояла в том, что она посещала посольства Германии и Италии и просила оказать ей содействие в выезде из СССР. Позднее, в 1941 году, она получила пять лет исправительно-трудовых лагерей за то, что писала из Казахстана в высокие инстанции о том, что НКВД чинит произвол. Он ей за это его и учинил.
Были среди "бывших" и такие, которые не спорили о божественном предназначении России, о её крестном пути, великой исторической миссии, которые не порывались бежать за границу и не служили в ГПУ. Они просто опустились.
Сын бывшего владельца пассажа, находившегося на углу Кузнецкого моста и Неглинной (около ЦУМа), Солодовников, стоя у входа в бывший магазин своего родителя в ряду торговок бюстгальтерами, чулками и прочими причиндалами монотонно повторял: "Духи на вес... Шипр-Коти... Духи на граммы...."
Родственница бывшего председателя Совета министров России Горемыкина по имени Клавдия занималась проституцией и продажей кокаина. В 1927 году она была за это арестована.
Дочь царского военного министра Сухомлинова, обвинённого современниками в измене отечеству, стала постоянной обитательницей Ермаковской ночлежки. "Известия" за  14 июня 1923 года писали о ней: "Сегодня местная знаменитость - мадмуазель Сухомлинова, дочь бывшего министра... вконец опустившаяся. Ходит в рубище, морфинистка",
Уличным сумасшедшим стал один из потомков князей Шаховских. Время от времени его помещали в сумасшедший дом. Остальное время он бродил по улицам оборванный и грязный и просил "Христа ради".
Графиня де-Гурно, Надежда Михайловна, дочь петербургского врача, незадолго до революции бросила институт, вышла замуж за студента Роттермунда, бросила и его. Вышла за другого, но тот умер. Тогда она  покинула северную столицу и переехала в Москву. Шёл 1918 год. Она пропадала в "Кафе поэтов". Читала там свои стихи, сочиняла частушки для эстрадников, заводила романы,  даже  снималась в кино. На квартире, где жила, собирала "богему". Посещали её и дельцы чёрной биржи: Персиц, Носов и другие. Они выставляли угощение, а Надежда Михайловна - "девочек". Так и стала её квартира притоном разврата. Не отставала в нём от своих девиц и сама графиня, страстная была женщина.  Судебные психиатры, которые её обследовали, отметили в заключении, что "натура она не уравновешенная, с пониженным чувством стыда, наркоманка и в половом отношении извращённая натура". Простим ей эти слабости, тем более что и суд её не осудил, а по рекомендации психиатров в декабре 1927 года направил "на полтора года на принудительное лечение" в психиатрическую больницу.
Некоторые "бывшие" торговали "николаевскими" деньгами. Ещё в начале двадцатых годов тысяча "николаевских" рублей на чёрном рынке стоила двадцать четыре тысячи советских. За такую "торговлю" бывший совладелец табачной фабрики Василий Николаевич Бастанжогло в своё время поплатился жизнью, его расстреляли по постановлению ВЧК. Его сотоварищи по делу получили по десять - пятнадцать лет. Их тогда называли "прожигателями тыла", а имущества у них конфисковали на десять миллионов рублей.
Ирину Трофимовну Митину до "тяжёлого болезненного состояния психики", как отмечали судебные психиатры, довели превратности судьбы. Историю её жизни поведал приговор Московского городского суда, написанный судьёй Александровым первого августа 1935 года.
Есть в Липецкой области город Чаплыгин (бывший Раненбург), а недалеко от него находилась деревня Чернышово-Дикое. В этом самом диком Чернышове, в крестьянской семье, в 1887 году и родилась Ирина Трофимовна Митина. С восьми лет она жила в Вишняках под Москвой, в доме князей Волхонских, раненбургских помещиков и владельцев деревеньки Чернышово-Дикое, и пасла господских птиц. Когда ей исполнилось четырнадцать лет на неё обратила внимание сама княгиня и сделала своей горничной. Через три года хозяева просватали девушку за почтового чиновника Кириллова, а в приданое подарили дачу со всей обстановкой и несколько золотых вещиц. Ирина не любила Кириллова, но человек он был положительный и будущее с ним сулило ей спокойную жизнь и достойную старость. Муж любил её, к тому же он имел собственный дом в селе Богородском и два дома в Черкизове. Став женой и барыней Митина перестала работать у князей, но время от времени посещала свою благодетельницу, которая, как она говорила, в ней души не чаяла. Дни её проходили в домашних делах, заботах и ожидании с работы мужа. Деток, трёхмесячную Танечку и годовалого Ванюшу, прибрал Бог, а других, взамен, не дал. Тихая жизнь кончилась в 1917 году. Князья успели сбежать за границу и Митина потеряла с ними связь. Дом в Вишняках супруги продали и переехали в Богородское. Жили на доходы от двух домов в Черкизове, которые сдавали. Вскоре один из домов сгорел. Второй - отняла новая власть, а дом, в котором они жили, заселили новыми жильцами, оставив им одну комнату. Муж с горя запил, а потом и вообще пропал. Так в один год рухнуло всё благополучие Митиной, растаял сон, в котором она жила, став из пасшей господских гусей золушки, барыней, пившей за одним столом с княгиней чай из кузнецовского фарфора.
Жить как-то было нужно. Пошла на фабрику. Зарабатывала гроши. Стала пить с горя. Побиралась, чтобы добыть деньги на водку, а иногда и воровала. Как-то на пожаре украла шубу, выброшенную погорельцами из окна. Продала её и почувствовала себя богатой. В 1928 году сама подожгла железнодорожный вагон, надеясь что-нибудь украсть, но он оказался пуст. Её осудили. Когда вышла из  тюрьмы на работу не брали. Опять стала красть. В 1932 году попала в концлагерь на "Медвежью гору". В 1934 году вернулась в Москву. Здесь началась её "пиромания". Она стала жечь дома в Черкизове. Именно здесь у неё когда-то было два дома. Она же, теперь бездомная, должна была слоняться по холоду, не имея своего угла, где могла бы приклонить голову! А ведь было ей тогда уже сорок восемь лет. От озлобления и ненависти на весь мир у неё помутился разум. В конце декабря 1934 года она подожгла дом №4 по Сборовскому переулку, дом №3 в Лоченковом переулке, дом №12 по Второй улице  Бухвостова, дом №6 по Котовскому переулку и дом №44 по Большой Черкизовской улице, в феврале 1935 года подожгла дом №34 по той же улице, а в декабре 1935 года дом №24 по Знаменской улице и дом №24 по Часовенной улице. Дома эти были деревянные, двухэтажные. Поджегала она обычно лестницу в подъеэде. Жильцы подожжённых домов подтвердили, что видели её на пожаре, она помогала им вытаскивать из огня имущество. Митина же вину отрицала.
Член  Московского городского суда  Александров  указал в приговоре: “Митина  из чувства классовой мести за изъятые у неё дома и золото стала поджигать дома в Черкизово, а также с целью кражи имущества во время пожара" и приговорил её к расстрелу.
Верховный суд пожалел Митину и снизил ей наказание до десяти лет лишения свободы. Суд учёл, что дома не сгорели, имущество похищено не было и что Митина, согласно заключению судебно-психиатрической экспертизы, "находится в тяжёлом болезненном состоянии".
Да, "реформа" 1917 года ударила "одним концом по барину, другим по мужику". Тем, кто пользовался при старом режиме покровительством своих господ, при новом строе пришлось не сладко. Зависть, которую они вызывали у людей своего класса, превратилась в классовую ненависть. На их простые лица легла тень чуждых аристократических профилей их бывших хозяев.
"Бывших" людей не любили. В кинофильме "Чапаев" шедшем на довоенных экранах с огромным успехом, главный герой, глядя на идущих строем белых офицеров, произносил: "интеллигенция". В шедшей тогда пьесе Афиногенова "Страх"  звучала мысль о том, что "человек непролетарского происхождения или, по крайней мере, не плебейского происхождения, - как это отмечала в 1932 году газета "Правда", - почти неизбежно оказывается в рядах наших классовых врагов" и в чём-то она была права. Разница мироощущения и мировосприятия интеллигента и пролетария не могла, наверное, не отразиться и на миропонимании того и другого. То, что один воспринимал спокойно, как должное, другого коробило и возмущало. Звучащая в спектакле фраза "дворянин, стоящий у станка - ещё не пролетарий" отвечала духу времени.
В тридцатые годы страницы газет зачернели призывами типа: "Вредителей и шпионов - вон из рядов интеллигенции", "Выкорчёвывать корешки нейтрализма", "Нет и не может быть "аполитичных" и "нейтральных" специалистов" и пр.
От "бывших" избавлялись. Их не только высылали, но и увольняли с работы. Нужно было уступать места для новых людей. "Незаменимых у нас нет" - провозглашал Сталин. Появились "выдвиженцы" - пролетарии, закончившие рабфаки и другие учебные заведения.
После проверки в 1928 году Ленинской библиотеки проверяющие пришли в ужас: из 327 сотрудников только двадцать три члена ВКП/б/ и десять комсомольцев, зато бывших дворян - шестьдесят два, а потомков почётных граждан - двадцать. Короче говоря, семьдесят процентов работников библиотеки - "чуждый в классовом отношении элемент". Стало быть, Ленинская библиотека - "убежище для контрреволюционно настроенной интеллигенции, укрывшейся в тихом месте". В результате проверки двадцать два сотрудника, в том числе и директор библиотеки Виноградов, были уволены. Их заменили выходцы из пролетариата.
В 1936 году прошла чистка в "Академии художественных наук". Было "вычищено" семнадцать человек, в том числе и её вице-президент Г.Г.Шпет. Ему поставили в вину то, что он издавал формалистов (Ярхо, Недовича, Петровского), а вот "пролетарских" критиков: Когана и Аксельрода, почти не издавал.
Подобного рода чистки проводились не только в больших государственных организациях. В начале 1930 года подверглись проверке вокально-музыкальные и хореографические курсы. Проверяющие отмечали, что руководители курсов не занимаются общественнополитическим воспитанием детей, что вместо семидесяти пяти процентов детей рабочих на курсах их занимается не более четверти. В результате курсы закрывались, или менялись их преподаватели и ученики.
Доставалось, впрочем, не только простым смертным. На Тургенева всё больше смотрели как на помещика, от "зеркала русской революции", Л.Н.Толстого - отворачивались: пацифизм был не в моде, Достоевского обзывали реакционером и мракобесом, ругали "чеховщину". Находились  такие,  что  даже А.С.Пушкина упрекали за то, что он был сторонником крепостного права, противником свободы печати и искренним доброжелателем Николая I. Так, по крайней мере, в 1925 году о нём отозвался некто Пиксанов, сделавший доклад о "Солнце русской поэзии".
Вообще в интеллигентах возмущало многое. А. Приградова, выступившего в газете "Известия" административного отдела Моссовета в 1924 году со статьёй "Отрыжка старого", возмущало, например, то, что медицинские "светила" зазнались. А выразилось это в следующем: один крупный общественный работник,- как рассказывал Приградов,- позвонил такому "генералу от медицины", а ему ответили, что профессор принимает только тех, кто записан, т.е. приходи, записывайся, плати огромные деньги (а это могут только нэпманы) и тогда пожалуйста, а просто по телефону договориться нельзя. Больше всего автора возмутило то, что "светила" посчитал ниже своего достоинства поговорить с "крупным общественным деятелем" по телефону, что того даже не спросили кто говорит - "А это уж слишком!" - с возмущением вырвалось у него.
На фоне всеобщего бескультурья и малограмотности знания, которыми обладали интеллигенты, выглядели как частная собственность, которую нельзя ни конфисковать, ни поделить, ни уплотнить. Это раздражало. Хорошо ещё, что у интеллигентов были свои недостатки, на которых можно было отыграться. Они, эти недостатки, дали немало пищи любителям изящной словесности тех лет. "Известия" Административного отдела Моссовета с возмущением писали: "Сколько слезливого сюсюкания иных поклонников антикварной Москвы по поводу "умирающей" поэзии "тихих" арбатских переулков и "исчезнувшего уюта" изящных особняков в районе Большой Молчановки и Собачьей площадки..." В 1929 году некий Розенталь в статье "Аромат последних усадеб", опубликованной в "Вечерней Москве", высмеивал тоску интеллигентов по дворянскому быту, по чистоте тургеневских барышень, по сентиментальности человеческих отношений. В 1935 году Эрлих в опубликованной в "Правде" за 24 июля статье "Интеллигенты от викторины" дал карикатуру на "интеллигентов", блеставших знаниями, почерпнутыми из отделов "смеси" популярных изданий, т. е. знаниями поверхностными, случайными  и  не  особо  нужными. 
Разумеется  и  среди  лиц  интеллигентных  профессий  попадались  прохвосты.  Были  и  такие,  которые  наживались  на кражах и сбыте музейных ценностей.  Ещё в 1924 году через антикварный магазин "Главнауки" в Историческом музее продавались картины известных западных и русских художников по цене два-три червонца с готовыми отметками: "вывоз за границу разрешён". В Москве тогда были и другие роскошные антикварные магазины. Один был в доме №32 на Арбате, а второй рядом с консерваторией. В последнем можно было приобретать антиквариат на торгсиновские боны, так что  возможности  для  наживы  имелись.  Ценности  не  обязательно  было  красть. В начале двадцатых годов на Смоленском рынке,  например,  можно было приобрести Елизаветинский фарфор, старинные иконы, цветной Бахметьевский хрусталь, шитьё из бисера, Лукутинские табакерки, мебель времён Павла I, статуэтки Гарднера и Попова, и многое-многое другое. Кто-то, говорят, купил на нём даже гравюру Дюрера. На аукционе в "Праге" картины известных художников шли за гроши, по три - четыре рубля за штуку. Картина Васнецова стоила двенадцать рублей. Рамы стоили дороже.
На аукционе в Петровском пассаже тоже можно было кое-что приобрести. Сюда после революции из Ленинграда завезли тюки и ящики с имуществом царей и князей, хранившимся в кладовых. Из дворца Юсуповых, в частности, привезли мебель в стиле "Ампир" (в своё время за неё было заплачено десять тысяч рублей золотом), привезли ковры из Хоросана и Тавриза, французские и фламандские гобелены, секретэр из розового дерева времён Екатерины II, картины Поленова, Сурикова, Сомова, Айвазовского, хрусталь, фарфор Севра, Сакса, Вены. С аукциона всё это шло по дешёвке. Аукцион должен был сбывать вещи, а не хранить их.
Торги на аукционе начинались не ранее одиннадцати часов. В зале собирались специалисты по скупке и перепродаже старины, заходили случайные люди и просто любопытные. В конце зала находилось возвышение, обтянутое синей материей. Вокруг него находились полки, на которых лежали разные вещи. На возвышении сидел аукционист. Одна московская газета зарисовала его облик так: "Он как будто сошёл с обложки папирос "Сэр": начисто выбритый подбородок, тщательный пробор, крепко затянутый галстук... Он произносит сотню слов в минуту: - Старинный силуэт в раме три рубля. Силуэт - кто больше? 3 рубля 20 копеек слева. Раз... 3 рубля 50 копеек - у окна, раз, 3 рубля 50 копеек два...3 рубля 70 копеек у дверей - раз...4 рубля гражданин в пенсне, 4 рубля. Раз, два...4 рубля три....Никто больше? Правая рука отщёлкивает на счётах цифры, берёт молоток и стучит. Публика в зале приучена: безмолвно подымает руку и пальцами показывает цифры. Один палец - десять копеек, два пальца - двадцать копеек и т.д. Сотрудница с удивительной быстротой разносит квитанции: - Солонка? Кто солонка? Иногда ошибается. Тогда аукционист громко возвещает: - Ольга Николаевна, синий абажур - дама сзади, шляпа с белым пером!" Аукцион имел успех. В зале всегда было полно людей. Ежедневно на продажу приносили свои вещи сто пятьдесят - двести человек. С продавца и с покупателя аукцион удерживал по десять процентов.
Были аукционы,которые приносили своим хозяевам доходы и побольше. В одном из павильонов сельскохозяйственной выставки действовал постоянный аукцион по продаже картин. Картины Мясоедова, Коровина, Айвазовского и других шли там с молотка как картины неизвестных художников по цене от одного до двадцати пяти рублей! Говорили, что среди "неизвестных" художников там можно было встретить и Рафаэля. Некоторые картины списывались на аукционах как непроданные и исчезали. Работник аукциона Васильев, например, списывал в день по пятнадцать картин Бруни, Гофмана, Чумакова из коллекции князя Одоевского и музея имени наследника цесаревича.
Над  таких  участниками  аукционов  и  похитителями  картин  в  Москве  происходили  шумные  судебные  процессы.   Определённую  известность  приобрели   и   музейные воры, таким как: Соколов Пётр Никитович по кличке "Козёл",  Рудько, он же Коноваленко, Матвей Игнатьевич по кличке "Корзубый", приговорённый  к смертной казни за кражу брильянтов с иконы в часовне Иверской Божьей матери. Смертную казнь ему тогда заменили десятью годами ардома  (арестного  дома,  а  проще - тюрьмы),  из которого он сбежал и вместе с Соколовым обокрал фабрику Московского ювелирного товарищества, устроив  в  стене  пролом.  Их  попытка обокрасть  "Золотую комнату" Исторического музея  муровцы предотвратили,  “накрыв” воров-взломщиков на сходке в Реутово.  Кроме  Рудько  и  Соколова были  задержаны  Новосёлов Георгий Константинович по кличке "Аэроплан", Пушников  Виктор  Алексеевич, Леонов  Николай Михайлович и другие "либителей старины". Рудько же  после  этого  опять удалось скрыться.
Борьба  с  расхитителями  драгоценностей  не  всегда  находила  должное  сочувствие  у  людей.   Из  их  памяти  ещё  не  выветрились  слова: “Грабь  награбленное”,  да  и  не  до   них  было  людям.  Многих  же  все  эти  “пережитки  проклятого  прошлого”   просто  раздражали.               
Один товарищ,  например,  в  письме,  направленном  в   1929  году  в редакцию  газеты,   требовал  запретить церковный колокольный звон (набатный звон был запрещён  ещё в 1918 году), потому что он будит его в шесть утра и мешает спать. Другой в 1923 году возмущался тем, что в кафе музыканты играют по заказу марш "Под двуглавым орлом", а третий,- что виноторговец на Театральной площади ухитрился скомбинировать вывеску своего заведения на фоне трёхцветного российского флага. В 1924 году граждане требовали убрать с вывески магазина "Моссельпрома", что на углу Тверской и Охотного ряда слова "быв. Чичкина" (до революции в Москве купец Чичкин имел лучшие молочные магазины), а через некоторое время, когда этот магазин станет гастрономом "Мясохладобоен Наркомнутторга СССР", их будут возмущать стоящие в нём две хрустальные вазы с конфетами, из-за того, что на их крышках красуются двуглавые орлы. Сторонники прогресса обращали внимание властей на то, что наряду с папиросами "Пролетарскими", "Красноармейскими", "Невой", "Трезвоном", существуют контрреволюционные: "Сенаторские", "Ампир" и даже "Царские", и название их напечатано по правилам старой орфографии!
С годами из магазинов исчезли бронзовые статуи и хрустальные вазы. Их разбили, растащили, распродали временные хозяева, которые сами сгинули не оставив после себя ни начатого полезного дела, ни благодарной памяти потомков. Ещё в шестидесятые-семидесятые годы большие хрустальные вазы украшали филипповскую булочную на Тверской, а металлические скульптуры - лестницу аптеки Ферейна на Никольской, торговый зал "Военторга". Помню ещё стоящего при входе в меховой магазин на углу Столешникова переулка и  Большой Дмитровки  огромного бурого медведя,  стоявшего  на  задних  лапах.
Стремление покончить со старым проявлялось и в отношении к словам. В сентябре 1924 года Управление Московской телефонной сети отдало распоряжение - не давать соединения тем абонентам, которые при вызове станции будут обращаться к телефонисткам со словом "барышня". Газета "Известия" Административного отдела Моссовета писала по этому поводу: "Старые слова, вызывающие в памяти крепостнические времена, должны быть навеки стёрты. "Барышня" умерла. На её месте родились "товарищ", "гражданка". И именно так должны обращаться к телефонным труженикам те, кто, звоня по телефону, не может отстать от старой привычки," Так молоденькое хорошенькое существо под названием "барышня" грубо оттеснили в сторону суровые "телефонные труженики". Правда, ни "гражданка", ни "товарищ" на телефоне не прижились. Со временем "барышню" сменила "девушка" - "барышня" эпохи социализма.
К слову сказать, незадолго до войны в Москве стала вводиться автоматическая телефонная связь. Номер телефона начинался с буквы. Семь из десяти букв обозначали телефонные станции. "В" (3) обозначала Кировскую телефонную станцию, "Г"(4) - Арбатскую, "Д"(5) - Миусскую, "Е"(6) - Бауманскую, "Ж"(7) - Таганскую, "И"(8) - Дзержинскую и "К"(9) - Центральную. Буквы "А","Б" и "Л" тогда были свободны, не было станций. Буква "З" вообще отсутствовала, наверное, из-за тех, кто не выговаривал букву "Ж" и мог этим сбить с толку телефонистку.
Но вернёмся к русскому языку. Он, как и всё в стране, изменялся. Всё меньше в нём оставалось красоты природы, всё больше засорялся он выхлопными газами автомобилей, чадом заводских труб, дурел от толчеи и скоротечности городской жизни. Кто-то принимал новый язык спокойно, не задумываясь и  при  виде  таблички  со  словами  "Уходя  гасите  свет"  действительно  его  гасил.  Ну  а  кто-то возмущался, даже протестовал. Эмигрант Пётр Пильский  1 мая 1927 года выступил в   газете  "Сегодня",  выходившей  в  Париже, со статьёй "Косноязычные фигляры". Он писал о том, что в газетном языке СССР появились совершенно необыкновенные слова: "Останов фабрик", "типизация хлеба", "бесплановость", "окороть"..."Кто может понять, - писал Пильский, - что значит "дауэсизация" (это, наверное, от Дауэса, западного политического деятеля - авт.), "инвестиция", "субвенция". Между тем вся эта кренделящая и грохочущая печать именует себя "пролетарской" и "рабоче-крестьянской"....Советская печать...если и ухитряется подслушать жаргон человеческой толщи, то только хулиганствующей улицы.....такие слова как "буза", "барахло", "шамовка", "даёшь", "кипуха", "бузотёр".... Только неизлечимая глупость, всеобъемлющая пошлость могла выдумать "выпуклость расходов", "одноимённую речушку", "наскучившегося крестьянина", "больные мелочи", "лай французской буржуазии", "словесную продукцию" и т.д.
Мнение эмигранта для нас, конечно, не закон и такие слова как инвестиция и субвенция вошли в газетный язык. Попробуй их теперь оттуда вышиби. Дело не в этом. Просто, наверное, наступило время, когда сложными понятиями стали пользоваться люди, имеющие скудный словарный запас. Преимущество их состояло в том, что им не надо было переучиваться, они усваивали новый язык как младенцы, вступающие в жизнь. Тем же, кто русский язык изучал в гимназиях, кто много читал, приходилось не сладко. Их то скрючивало, то перекашивало, то дёргало. Желчность и нервный смех был их уделом. Ну как им было не нервничать, когда в 1927 году в журнале "Смена" они, например, могли прочитать  такой эпиграф к статье "Защита скотства": "Собрать все книги бы да сжечь" - полковник Сологуб (вместо  Скалозуб  из "Горя от ума") А что возмущаться, разве обязаны были знать сотрудники редакции молодёжного журнала фамилии царских полковников? 
(Мне вспомнилась  красноречивая опечатка, допущенная  на  бланке одной "фирмы" ещё в 1916 году. Вместо "Англо - американская  контора" -  "Нагло-американская  контора".   Может  быть  это  было  сделано  нарочно?  В  этом  случае  нельзя  отказать   мошенникам,  в отличие  от  журналистов,  в  чувстве  юмора.)
Появились слова  "ширпотреб" - товары  широкого  потребления, "руковод" (синоним руководителя), "деловод", "стекловица" - передовая статья в газете "Известия", редактором которой был Стеклов,  “фабзайцы” – учащиеся  школ  фабрично – заводского  ученичества  (ФЗУ),  “комса” – комсомольский  актив,  “задрыга”  и много-много других неожиданных и интересных слов.   Зато  некоторые,  ещё  не  так  давно  обычные  слова  люди  позабыли.  Они  не  стали  говорить  “милостивый  государь”,  “сударь”, “сударыня”,  “Ваше  степенство”,    “почтеннейший”,  “чего  изволите?”   Когда  дни  недели  стали  называть  по  порядковым  номерам:  “первый  день  шестидневки”,  “второй  день  шестидневки”  и  т. д.,  то   стали  забываться  такие  простые  слова,  как  понедельник,  вторник  и пр.
К  концу  второго  десятилетия  ХХ  века   в  стране  появились  новые  понятия,  о  которых  раньше  никто  и  не  помышлял.   Крым  стали  называть   "Всесоюзной  здравницей",  а  Север -  "Всесоюзной  лесопилкой".  В   1927  году,  когда  заработали  наши  автогиганты,  появилось  слово  "автомобилизация". Писали не фашизация,  а  фашистизация,  не  “для девочек” (туфли,  например),  а  “девичьи”.  Употребляли  слово  “напряжём” (силы). Появился  оборот  “коллективная  читка”,  это  когда  на  политзанятиях  один  читал  газету,  а  несколько  человек  его слушало.  Список  тем  для  занятий   (по  экономике,  рационализации  и  пр.)   получил  название  “темник”.   Исчезло  из  оборота  слово  приказчик.  Продавцов  стали   называть  "работниками  прилавка". Домашнюю  прислугу  стали   величать  "домашними  работницами”. Почтальонов  переименовали  в  "письмоносцов". 
Появились новые   эпитеты  с  отрицательным  оттенком.  Фуражки,  которые  носили  некоторые  студенты  и  инженеры  ещё  с  дореволюционных  времён,  стали  называть  "вредительскими",  потому  что  их  надевали  те,  кого  судили  за  вредительство (например,  по "Шахтинскому"  процессу   в  середине  двадцатых  годов, когда   Донецких  инженеров  обвинили  во  вредительстве) Зато  в  моде  стали  большие  "моссельпромовские"  кепки.
Киномеханика,  у  которого   во  время  сеансов  часто  рвалась  плёнка,  во  вредительстве  не  обвиняли.   Ему   топали,  свистели  и    пренебрежительно  называли  "Гаврилой".  Почему? - непонятно.   Наверное  с   такими   личностями   сочетается  это  имя  в  сознании  народном.   Впрочем  "гаврилами"  тогда  называли  не  только  киномехаников,  но  и  железнодорожных  машинистов,  шофёров  и  вообще  всех,  у  кого  по  той,  или  иной  причине  не  клеилась  работа.   О  деревенской  женщине  могли  сказать  “Нюшка  с  трудоднями”,  а   о  милиционере - “Сопля  в  мундире”,  вместо  есть  говорили  шамать
 Новые условия жизни, конечно,  требовали новых слов.  Однако  и   старые  слова  приобретали  тогда   новый  смысл.  Товары,  например, стали не продавать, а отпускать. Приобретение их стало не покупкой, а отовариванием. Объяснялось это дефицитом и карточками. На карточки нельзя было купить. Норма отпуска товара по ней была строго ограничена. Проблема состояла  ещё  и  в том, чтобы в магазине  не  всегда  было то, что указано в карточке.
На июль 1930 года Моссовет  установил,  к  примеру,  следующий порядок снабжения населения продуктами по карточкам (купонам): "Сахар будет отпускаться по купонам 18 и 29, чай по купонам 19, макароны по купону 20, манная крупа для детей по купону 20 детского талона, разные крупы для взрослых по купону 21. Отпуск мяса будет производиться говядиной, бараниной и консервами "тушёнка" в зависимости от наличия в магазине. По детским талонам отпускается исключительно свежее мясо. В магазинах, имеющих соответствующие приспособления, по желанию покупателей полученное ими мясо может быть в его присутствии превращено в фарш с выдачей фарша на руки полностью вместе с костными частями...." Газета сообщала, что вместо трёхсот граммов маргарина можно получить двести пятьдесят граммов масла.
Продажа продуктов в коммерческих магазинах,  где    карточки  не  спрашивали,   была ограниченной.  В 1933 году,  например,  в  таком  магазине можно было купить за один раз не более килограмма белого и килограмма чёрного хлеба.
В середине тридцатых годов положение с продуктами улучшилось. Имея деньги можно было купить разнообразные кондитерские и молочные товары, хлеб, мясо, рыбу.
Цены на продукты питания в 1937 году выглядели следующим образом: килограмм пшеничной муки стоил четыре рубля шестьдесят копеек, гороха лущёного - три рубля шестьдесят копеек, гречки - рубль восемьдесят две копейки, кусок хозяйственного мыла можно было купить за два рубля двадцать восемь копеек, банку сардин - за четыре рубля семьдесят пять копеек, кеты натуральной - за три рубля пятьдесят копеек, килограмм мятных пряников за пять рублей семьдесят пять копеек, повидло килограмм - за четыре рубля тридцать копеек, килограмм кофе - за десять рублей девяносто копеек. Поллитровая бутылка вина стоила рубля четыре, бутылка побольше, рублей пять - семь. Подешевели масло и мясо, которые ещё в 1932 году стоили, соответственно восемнадцать и восемь рублей.
Уже  в  середине   тридцатых  годов  с  продуктами  в  Москве  стало  лучше.  Не  везде  и  не  всегда,    конечно.    В  декабре  1936  года  представители   Горпродторга  проверили   один  из  магазинов  в  Первомайском  районе  и  остались  недовольны.  Их  возмутило  то,   что  на  прилавках  магазина  отсутствуют   сёмга,  лососина,  севрюга,  паюсная  и  кетовая  икра. "Почему, -  спрашивали  проверяющие, -  не  всегда  бывает   сельдерей,  петрушка,  свежие  капуста  и  хрен,  разливное  подсолнечное  масло,  творожные  сырки  с  изюмом  или  с  цукатами?"  Ну  а  когда  они  узнали  о  том,  что  в  магазине  нет  голья,  печёнки,   селёдки  "Иваси",  а  также   сельдей  "голландских"  и  сорта  "Шотландка",  возмущению  их  не  было  предела.   
Подлили  масло  в  огонь   и  представители  общественности.  Те  жаловались:  "Отправляешь  ребёнка  в  школу,  а   свежую  булочку  за  тридцать  шесть  копеек   купить  ему  не  можешь.  Хлеб  по  утрам  всегда  чёрствый,  да  и  тот  только  чёрный,  а  если  белый - то  восьмидесятипятипроцентный.     А  спросишь   "Минский"  или  "Украинский",  так  тех  вообще  нет!"   
Может  показаться  странным,  но от  перечисления  продуктов,  которых  в  магазине   в  тот  день  не  было,  веет  чуть  ли  не  изобилием,  о  котором  могли  только  мечтать  москвичи  в  двадцатые  годы. 
Покупатели  в  те  годы  стали  разборчивее,  и  не  только  в  еде.   "Раньше, - вспоминала  одна  продавщица тех  лет,  имея  в  виду  начало  тридцатых  годов, -  покупатель  брал  пальто,  юбку  или   блузку   зачастую  не  обращая  внимания  на фасон".     Такая  сговорчивость  покупателей  конечно  устраивал  продавцов,  но  жизни  в  городе  не  украшала.   А  начальству  хотелось  видеть  народ  красивым  и   хорошо  одетым.
В 1935 году, чтобы  усилить  контроль  за  работниками  торговли  и  повысить  их  ответственность  за  свою  работу, было  решено завести в магазинах  "жалобные книги".  Их  пытались  ввести  ещё  в  1926  году,  но  тогда  они  не  прижились.  Теперь  же работникам торговли приходилось с этим  нововведением  считаться, а заодно  вообще считаться  с мнением покупателей. Реагировали на замечания продавцы, конечно, по-разному. Когда в жалобную книгу магазина №27 Сокольнического райпотребсоюза покупатель внёс запись о том, что в магазине продаётся не свежая сёмга, продавцы стали её обнюхивать со всех сторон и уверять покупателя в том, что она совсем свежая и почти убедили, но вмешался  санитарный  врач и приказал рыбу уничтожить. С холодильниками тогда было сложно. Мясо и рыба не редко продавались "с душком", а молоко прокисшим. Порча продуктов, брак промтоваров, дефицит того и другого, постоянные очереди требовали от продавцов большой выдержки и железных нервов. Покупатели попадались с норовом. Один, например, в магазине на Каланчёвской улице, недалеко от Ермаковской ночлежки, искусал продавца. Правда, и продавцы спуску покупателям не давали.  Чтобы  как-то  сдержать  страсти  был выдвинут лозунг: "Покупатели и продавцы, будьте взаимно вежливы!"
Одной  из  причин  очередей  и  давок  в  магазинах стала  выросшая  покупательская  способность  советских  людей.  Заработная плата в конце тридцатых годов на примере работников торговли, выглядела следующим образом: лотошник получал сто двадцать - сто пятьдесят рублей, заведующий ларьком - четыреста - пятьсот, заведующий магазином семьсот - восемьсот, продавцы получали по пятьсот - шестьсот рублей.
По сравнению, скажем, с 1923 годом, когда максимальный оклад составлял двести рублей, а костюм стоил двести пятьдесят, жизнь в стране, конечно, улучшилась.
В конце 1936 года   в  Москве   были  закрыты  торгсины, о которых  в  своё  время ходила такая частушка:
"Как в торгсине на витрине
  Есть и сыр и колбаса,
  А в советском магазине -
 Солнце, воздух и вода."
1  мая 1936 года на углу Петровки и Кузнецкого, где в наше время был магазин "Товары для женщин", в помещении бывшего торгсина, открылся магазин шляп. Рестораны "Метрополь", "Прага", "Савой", работавшие прежде как торгсины, перестали принимать в оплату за угощение золотые часы, кольца и прочий буржуазный инвентарь. В столице открывались новые магазины, клубы, строились дома. Уцелевшие "бывшие" возвращались из ссылок, вживались в новую жизнь. Иные приспособились к ней давно. Например, дьякон церкви Иоана Предтечи, что в Староконюшенном переулке, Никандров ещё в 1924 году обрезал бороду и открыл трактир-чайную на Мясницкой. Некоторые  дети "классово  чуждых"  родителей   отказывались  от  своих  отцов  и  матерей,  другие -  скрывали  своё  непролетарское  происхождение:  надо же было получать образование  и  устраиваться  на  работу.
Бывало, правда, что прорывало. Нервы, наверное, не выдерживали.  18 октября 1935 года на площади Свердлова (теперь  она  называется  Театральной)  художник Е. И. Боденко подрался с бухгалтером А. И. Мининым, а когда их приятель Н.И.Мельников, тоже интеллигентный человек, попытался их разнять, Боденко откусил ему нос.
Вот такое происшествие....




МОРАЛЬ


Аборты,   любовь  и  проституция. На  что  тратить  половую  энергию?  Разводы  и  алименты. Влияние  НЭПа.  "Клуб  сумасшедших".  "Юровщина".  "Альтшуллеровщина".  Борьба  с  мещанством.  Мода.  Чистота  и  гигиена.  Интеллигенция.  Есть  ли  Бог  на  Марсе?  Красная  свадьба.  Клуб  в  храме  "Старого  Пимена".  Вопросы  лектору.  Новые  моральные  ценности.  Страх,  как  примета  времени.  Что  такое  советский  человек?  Нужен  ли  нам  Ремарк?  Анекдоты  и  шутки.  Евреи  и  антисемитизм.  Пережитки  прошлого.  Новые  люди.
 


В 1917 году в России началась новая жизнь, пришла иная мораль. Во многом это была мораль старая, только сложилась она не в эксплуатирующих, а в эксплуатируемых массах. Простой человек и до революции уважал труд, честность, скромность. Новый строй выбрасывал на свалку алчность,корысть, продажность, взаимную между людьми ненависть по расовым, религиозным, национальным признаками. Новая власть хотела вообще стереть как можно меньше граней между людьми, оставленных "проклятым прошлым". Она старалась стереть их между трудом и капиталом, между городом и деревней, между умственным трудом и физическим и т. д. Должна была остаться одна большая грань: между трудящимися и нетрудящимися.
Революция дала немало прекрасных примеров самопожертвования людей  для  всеобщего блага. Люди эти и их имена смотрели с портретов, названий улиц и площадей на своих современников и потомков немигающим взглядом, вопрошая: "А ты что сделал для освобождения человечества?" и чистые души, как и во все времена, вытягивались в струнку, трепетали, готовые на подвиг и самопожертвование. Ну, а души не столь возвышенные, старались отвернуться и не видеть пылающего взора павших бойцов. Не мало было и таких, которым, вообще, все эти жертвы и подвиги были чужды. И чем дальше отдалялась революция, тем тускнее становился взор её героев. Рядом с моралью революции, моралью классовой борьбы, наконец, моралью официальной, государственной, поставляемой обществу для ежедневного пользования агитпропом (в партийных органах были отделы агитации и пропаганды), существовала другая, будничная и повседневная мораль, формируемая накопленными традициями, привычками и условиями жизни.
Философствовать по поводу морали можно без конца. Можно восхвалять новую мораль, можно её ниспровергать. Можно сравнивать коммунистическую идеологию с христианством, фашизмом и пр. Можно позавидовать религии в том, что она обещает рай на небе, а не на земле, что на земле она даёт человеку лишь принципы поведения, а коммунизм и фашизм - ставят задачи для достижения практических, земных целей. Получается же, что цель остаётся недосягаемой, а принцип "цель оправдывает средства" достижения цели не гарантирует и приводит к конфузу.
Мысль человеческая, наверное, тем и прекрасна, что ни перед чем не останавливается. Пытливая человеческая мысль является самым созидающим и самым разрушительным орудием на свете. Какой-нибудь диктатор и врагов уничтожит и оппозицию, и режим установит жестокий, а пройдёт время появится один человечек, другой, третий, которые начнут думать, искать ответы на вопросы и постепенно подвергать сомнениям те духовные ценности, которые диктатор провозгласил святыми и незыблемыми. Проходит время и монолиты нерушимых стен рушатся, став трухлявыми, как прогнивший пень. Жизнь не спрашивает: хорошо это или плохо, она просто идёт и идёт ни перед чем, не останавливаясь, опровергая своим течением всяческие законы и установления. Чем был бы мир, развивающийся по указанию даже самого умного начальства? Лужайкой в райских кущах, загоном для скота? Человек ведь и сам не знает чего хочет, кроме двух вещей: жить и любить. 
В тиши разрухи и грохоте первых пятилеток молодых занимал и половой вопрос. Революция изменила взгляд на женщину и на её права. Фантазии  освобождённого  разума  доводили  революционеров  в  области  половых  отношений  до  крайностей: от  уважения  к  женщине,  как  к  боевому  товарищу,  до  общего  пользования ею,  как  общественным животным. Сватовство,  согласие  родителей  на  брак,  различия  в  вероисповедании  и  национальности  между  женихом  и  невестой  объявлялись  низложенными.    Аборт перестал быть "страшной тайной" и "грехом". Разрешение на  него можно было получить в любом Райздраве (районном отделе здравоохранения исполкома). Уже в начале двадцатых при Мосздраве была организована специальная комиссия по изучению противозачаточных средств. На женщин, получающих их, имелись специальные регистрационные карточки. Но то ли женщины не хотели, чтобы их учитывали, то ли средства были не очень надёжными, деторождаемость в СССР по-прежнему регулировалась способами, выдуманными ещё до исторического материализма.
 Аборты  в  Москве  в конце двадцатых - начале тридцатых годов стоили от двадцати пяти до трёхсот пятидесяти рублей. Делали их, как врачи в домашних условиях, так и бабки-повитухи. 
 В Марьиной роще, например,  в  двадцатые  годы,  жила  такая  повитуха по прозвищу "Бутыриха". Было ей  тогда  за  семьдесят. . Имела она девятнадцать детей,  лечила от разных болезней.   Могла  и  кости  вправлять,  и  роды  принимать, и аборты делать. Крепкая была старуха.  В  1924  году за  аборты её  осудили и дали год лишения свободы, но  говорили,  что,   выйдя  на  свободу,   она  дела своего не бросила, да и  трудно было бросить -  клиенты одолевали. 
Увлечение  свободой   становилось  опасным.   Отменять  семью  и    нравственные  устои  человеческого  общества  основоположники   научного  коммунизма   не  собирались.  Они  хотели  лишь  упразднить  угнетение  женщины и старую,  буржуазную  семью,  основанную  на  материальном  расчёте.  Но,  как  всегда,   все  хорошие  идеи,   овладевшие   нашими  массами,   превращаются  в  нечто  противоположное.  Может  быть  это  происходит  потому,  что  к  новым  идеям  у  нас   особенно  чутки  двоечники,  ведь  им  более,  чем  хорошим  ученикам, свойственно  надеяться  на  лучшее  и легче  расставаться  с   настоящим,  которое   постоянно  напоминает  им  об  их  лени,   недобросовестности  и  никчёмности.
Кто-то  с  этим  может  и  не  согласиться - суть  не  в  этом,  а  в  том,  что,     нормальные  люди  в  нашей   стране,  наконец,   поняли,  что  с    безобразиями  надо   кончать.
Борясь за здоровый быт и семью, против пережитков прошлого и темноты, гинекологи и идеологи писали статьи и книги. В 1927 году появились, например, такие книги, как: "О любви"  С.Н.Смидович, "Половой вопрос" Ярославского, другой "Половой вопрос" Залкиндта, "Биологическая трагедия женщины" Немиловой, “Половые  извращения” Василевского  и другие.  В  них  говорилось  не  только  о  необходимости  повышения  половой  культуры   и  соблюдении гигиены,  но  и  о  необходимости   привлечения  молодёжи  к  занятиям  физкультурой,  спортом.   Некоторые  авторы  даже  цитировали   Фридриха,  считавшего  лучшим  средством  от  навязчивой   сексуальности  колку  дров.   
Доктор  Гельман  в  1923  году  сравнил  состояние  полового  влечения  москвичей   в  эпоху   революции  и  после  неё,  и  пришёл   к  выводу  о  том,  что  революция ослабила его  на  треть.  Причину  такого  явления  он  увидел  в  том,  что  революция  использовала  энергию,  выработанную  половыми  железами  человека,   на  дело  освобождения  трудящихся.    
Чтобы  быстрее  донести  до   широких   масс   свои  мысли   и  советы   учёные  стали  читать  лекции и  проводить  в  молодёжных  аудиториях  диспуты  о  любви  и  дружбе.   На  диспутах  можно  было  услышать  очень  революционные,  с  точки  зрения  семейного  права,  слова,  например  такие: “Нечего регистрировать   брак,  как  торговую  сделку  на  бирже.  Брак – пережиток  старого  быта.  Долой  росписи  и  печати!  Долой  алименты!  Долой  идиотизм  семейной  жизни!   Регистрация  брака  унижает  человеческое  достоинство.  Брак  -  союз  добровольный  и  в  регистрации  не  нуждается!” 
Когда  такого  оратора  кто-нибудь  из  присутствующих  спрашивал: “А  кто  после  развода  детей  содержать  будет?” -  тот,  не  задумываясь,  отвечал: “Родители  сами  договорятся  как  им  обеспечивать  своих  детей.”
Одна  из  самых  передовых  женщин  своего  времени,  Александра  Михайловна  Коллонтай,  которая  также  выступала  против  регистрации  брака,   отвечала  на  этот  вопрос  по-другому.  Она  считала,  что  алименты  не  только  унижают  женщин,  но  толкают  мужчин  в  объятия  проституток. “К  тому  же, - спрашивала  Александра  Михайловна, -  какие  алименты  может  выплатить  фабричный  рабочий,  студент  или  безработный  со  своего  скудного  жалования,  стипендии  и  пособия?”    Вместо  алиментов  она  предлагала  ввести   всеобщее  обложение,  нечто  вроде  небольшого  налога    на  всё  трудоспособное  население,  из  которого  создать  фонд  материнства  и  младенчества.  “Чем  получать  поддержку  от  бросившего  мужчины, - говорила  она, - лучше  получать  поддержку  от  общества.”
Выступал на  тему  семьи  и  брака также  нарком здравоохранения Николай Александрович Семашко. В 1927 году вышла его книжка "Против алиментной эпидемии или на алименты надейся, а сама не плошай". На написание брошюры наркома подвигла проблема разводов и, вообще, несерьёзного отношения молодёжи к браку.  Надо  сказать,  что  существовавшие  тогда  законы,  способствовали  несерьёзному  отношению  людей  к  браку. Одно  время  для  развода  даже  не  требовалось  согласие  другой  стороны,  да  и   когда  оно  требовалось,  народные  суды  тоже  довольно  легко  расторгали  брак.  Не  удивительно,  что  в них  в то время ежедневно рассматривалось по пятьдесят дел о взыскании алиментов на содержание детей.  Помимо моральной  стороны,  тревожившей  общественность,  рассмотрение  судами  дел требовало  больших  материальных  затрат,  связанных  с   вызывом свидетелей,  отрывом  их от работы и пр.   К  тому  же  количество  разводов и  взысканий  алиментов   не  сокращалось.  Встречались папаши, выплачивавшие алименты на четырёх и более детей.   Алименты на содержание одного ребёнка составляли пять-десять рублей  в  месяц  и особо не ущемляли легкомысленных отцов, а те этим и пользовались. Но дело не только в алиментах. Наркома волновали аборты, калечившие женщин, проституция, развращённость молодёжи и прочие  невесёлые  вещи.
В статье "Больной вопрос", опубликованной ещё 11 июля 1920 года в "Известиях", Семашко рассказывал о враче, которому одна женщина целовала руки за то, что он когда-то отговорил её делать аборт. Нарком призывал на двери каждого акушера вывешивать обращение к женщинам, разъясняющее их нравственные обязанности перед коллективом и обществом, состоящие в пополнении его новыми членами. Поповская же мораль с её "неубиением живого существа" была, по мнению наркома, в данном случае неуместна.
Нарком не ограничивался выступлениями в печати. Он, как было уже сказано, активно участвовал в диспутах.  На  одном  из  них,  проходившем  в Политехническом музее, затрагивались вопросы,  связанные с венерическими заболеваниями и  проституцией. Народа собралось много. В дверях была давка. На диспут рвались толстовцы, фрейдисты, сторонники воздержания и сторонники "опорожнения". Существовала такая "теория опорожнения". Согласно ей, чем раньше человек вступает в половую жизнь и чем активнее  её  ведёт, тем меньше глупостей делает. Наркома встретили рукоплесканиями. Он поклонился и объявил, что в данный момент для тревоги за половую жизнь в стране оснований нет. Зал разразился аплодисментами. Далее нарком оповестил аудиторию о том, что вензаболевания в стране сокращаются, а услугами проституток граждане свободной России стали пользоваться меньше. О проституции оратор, в частности, сказал: "...По советским законам милиция обязана соблюдать правила вежливости и корректности по отношению к проституткам и не допускать грубого с ними обращения - не потому, что мы им симпатизируем, а потому, что видим в них жертв отрицательных сторон быта и социальных условий. Кто виноват в проституции? - вопрошал оратор и сам себе отвечал: виноват спрос. (В этом Семашко горячо поддержал профессор Елистратов. Он даже потребовал, чтобы лица, пользующиеся проститутками, рассматривались как наиболее опасные эксплуататоры и как таковые лишались гражданских прав). Женщина пойдёт на проституцию, - продолжал Семашко, - тем скорее, чем она ниже в духовном отношении. Мужчина воспользуется проституткой тем скорее, чем он более обеспечен и духовно развит. Анкета среди рабочих показала, что чем выше квалификация, тем выше процент пользования проституткой".
Тезис наркома о том, что духовное развитие не помеха в общении с проститутками, не только не противоречил излияниям на этот счёт в русской литературе (вспомните Добролюбова, Чернышевского, Куприна и других), но и нашёл подтверждение в предложении одного студента организовать "дом терпимости для нуждающихся студентов". Мотивируя своё предложение, студент ссылался на отсутствие государственных заведений такого рода и на  наносимый  этим  здоровью молодёжи  вред.  Однако голос его услышан не был. Не надеясь на государственную поддержку, студенты некоторых общежитий приглашали  к  себе женщин лёгкого поведения и передавали их из одной комнаты в другую на коллективное содержание.
Некоторые студенты выходили из трудного положения другим путём. Они селились коммуной по пять-семь человек без различия пола, исповедуя любовь и изгнав из своей среды непорочность и ревность, как пережитки буржуазной морали.
В ноябре 1924 года Москва заговорила о голых людях, появившихся на улицах города. Это пропагандировало красоту человеческого тела общество "Долой стыд". Милиция не грубо пресекала эту самодеятельность. Находились энтузиасты этого движения и среди простых тружеников. Рабочие Пискунов и Черкасов явились в клуб, поделив один костюм пополам. На одном были брюки, а на другом - пиджак. Получили они за это по два месяца ареста, не взирая на  всю   революционность.
Находили москвичи и более  замысловатые  развлечения.
Жил в Москве некто Карманов по прозвищу "Кабуки". Почему его так прозвали - не знаю. Может быть, он был похож на японца, а может быть любил играть роль женщины, как в японском театре "Кабуки". Только прохвост он был не из последних. В 1917 году занимался бандитизмом, а в 1924 году  был  осуждён за картёжную игру, т. е. за шулерство. Выйдя на свободу, решил взяться за ум и поступил на работу в Мосгуботдел профсоюза строителей, защищал права трудящихся. В этом же "союзе" работали Касперович, который в 1926 году сел на год за растрату, и Иванов, судимый в 1923 году за мошенничество. Эти трое, а также другие работники отдела: Данилов, Наумов, Иванов, Бурдин, Гужбовский часто встречались в пивной на Садово-Спасской улице. Эту пивную посетители называли "тётей". Так вот в этой самой "тёте" они решили создать "общество" по проведению свободного времени соответственно своим запросам. Назвать общество решили в честь его главного инициатора, Карманова, "Кабуки". Накатали даже "Устав", в котором записали: "Общество создаётся на платформе пьянства, существует на основе строгой дисциплины и конспирации", Согласно Уставу члены общества должны были пьянствовать пять-шесть раз в неделю. Помимо "платформы" "Общество" имело президиум, собирало членские взносы, одним словом было ни чем не хуже в смысле организации, чем существовавшие тогда такие общества, как, например: "Ленинизм в медицине", "Прочь руки румынских захватчиков от Бессарабии", "Руки прочь от Китая", или "Общество воинствующих материалистов". Разве что цели и методы были свои, особенные. Ну, например: "содействие друг другу в передаче из рук в руки женщин". Кстати, о женщинах. Члены общества привозили на авто проституток прямо в Губотдел. Естественно, что со "строгой дисциплиной и конспирацией" получалось не всегда. В конце концов, весёлой компанией заинтересовались "органы". "Конспираторы" пытались обратить всё в шутку, но слишком серьёзные по тем временам слова: "устав", "президиум", "членские взносы" не дали им этого сделать. Был суд, шум в печати и приговор. Карманов, Данилов и Касперович получили по три года лишения свободы с последующей высылкой на тот же срок в Нарым. Кроме того, суд запретил им в течение трёх лет занимать ответственные должности. Были наказаны и другие члены "Общества Кабуки".
Конечно, даже таким, жестоким образом, покончить с подобными безобразиями было невозможно. В 1935 году бацилла разврата и пьянства завелась в московских крытых бассейнах, в особенности в Сталинском и Пролетарском районах. Директор бассейна Сухоруков Н. Н. вовлекал девушек-спортсменок в пьянство и разврат. Для тех, которые не сопротивлялись новым веяниям, создавались хорошие условия: их окружали вниманием, выдвигали, создавали славу. Такая система существовала на протяжении нескольких лет. Когда же руководители бассейнов что-то не поделили между собой и переругались, то всплыли факты "аморалки". Специальная комиссия проверила все закрытые бассейны и не только в Москве. Главными виновниками разврата оказались "старые спортсмены и сынки аристократов". Одного такого обнаружили в Ленинграде. Там тренером оказался бывший барон Остен-Сакен. Правда ничего противоправного или аморального он не совершал, но проверяющие в то время как-то умудрялись связывать разврат и пьянство одних с социальным происхождением других, получая в результате политически грамотный и классово-направленный документ. Так и на этот раз. Закрытые бассейны были очищены от классово чуждых элементов и в них вводился институт политических руководителей, т. е. комиссаров, а, кроме того, было признано нецелесообразным назначать мастеров спорта на административные должности. Партия призывала выводить мерзавцев на чистую воду. Статья в "Правде", рассказывающая обо всех этих событиях, вышла под заголовком: "Классовые враги под маской спортсменов". Не больше, не меньше.
Да, в те годы аморальность нередко признавалась уголовным преступлением. Для бедных людей, чьё мнение пытались поддерживать официальные круги, разврат, аморальность были признаками буржуазного и, следовательно, враждебного общества. Трудолюбие, скромность, моральная чистота являлись основой пролетарской морали. В мораль эту, правда, вторгалась жизнь со своими поправками, порождёнными некультурностью, нищетой, плотскими инстинктами и прочими помехами, искажающими благие пожелания и мысли.
Молодёжь,  конечно,  волновали  не  только  половые  проблемы.  Диспуты  на  литературные  темы  собирали  у  дверей  Политехническогог  музея  толпы   безбилетников.  Они - то  и  занимали  большинство  мест,  на  которые   интеллигентная  публика  с  билетами  фактически  не  допускалась.  У   входа  в  музей  в  такие  дни  разъезжала  конная  милиция.   А  какие  люди  выходили  на  эстраду  перед   публикой:  Маяковский,  Олеша,  Всеволод  Иванов,  Вера  Инбер,  Кирсанов,  Катаев  и  не   только.    Здесь  учил  собравшихся  писать  стихи  профессор  Шенгели,    призывал  гильётинировать  устаревших  стихотворцев   Осип  Брик,  Илья  Сельвинский   окрестил  поэтов,   подражавших  символистам,   "мандельштампами".   Здесь, на  диспуте  по  вопросу:    "На  кой  чёрт  нам  нужна  беллетристика?"  выдвигался  лозунг:  "Нам  нужны  пожарные  хроникёры!"    
В  общем  было  место  где  разгуляться  фантазии,  и покричать, и посвистеть  и  потопать.      
Впрочем,  молодёжь двадцатых годов проводила своё свободное время не только на субботниках, диспутах, митингах и собраниях. Любили молодые играть в карты, ходить в походы, в кино, в театр, читать, устраивать вечеринки. По поводу молодёжного чтения журнал "Смена" в 1926 году сокрушался: "В чтении много отрицательного, - писал он, - Юношескую газету "Молодой ленинец" никто даже знать не хочет Зато увлекаются "Комаром" и "Крокодилом". Из беллетристики читают мало, а если и читают, то выкапывают какие-то "Петербургские трущобы" и чуть не дерутся из-за такой книжки... никаких развлечений, кроме ухаживания за девушками, выпивок, вечеринок, - ребята не признают. Кино очень любят, но посещают картины "с любовью" или про войну.
В  те  годы,  помимо  “Молодого  ленинца”  и  “Комара”  было  много  молодёжных  изданий:  “Самоучка”,  “Комячейка”,  “Красный  перец”, “Барабан”  и  писали  в  них  всякие   юнкоры   под   такими  псевдонимами,  как  Алёша-ша,  Летучий,  Заковыка,  Туз,  Глаз,  Безработный  фабзаяц,  Регулятор,  Наждак,  Фабзайчиха  и пр.  Писали  они  задорно  и  весело. Одно  было  плохо - они  проводили  линию партии  и  комсомола, а  это  наводило  скуку. 
В пятнадцатом номере той же "Смены" за 1927 год был опубликован фельетон "Дуська большая выбирает жениха". В нём рассказывалось  о  том,  как молодёжь  проводит  свободное  время. Сама Дуська, собираясь на "вечёрку", намазала губы, сделала маникюр, надела английскую блузку, плиссированную юбку и надушилась любимыми духами "Москвичка". В квартире, из которой на время ушли родители, молодёжь выпивает, закусывает, танцует под граммофон, играет в фанты. Девушка, на которую укажет фант, идёт в другую комнату с парнем "исповедоваться".
В другом описании такой "вечёрки" сообщается о том, что на неё обычно собирается пятнадцать - двадцать парней и девушек. Девушки с подведёнными глазами, с накрашенными губками, на ногах жёлтые шёлковые чулки. Ребята в сорочках и галстуках с "жучками" под шеей (металлические закрепки для галстука - авт.), в брюках дудочкой. После выпивки и закуски - танцы. Девушки танцуют, прильнув к парням. После танцев - игры с поцелуями. Парень выбирает девушку и идёт с ней в тёмную комнату, где целует её и тискает. Игра эта называется "Звёзды считать". Есть и другие игры с поцелуями без удаления в другую комнату. Заканчиваются "вечёрки" нередко драками и поножовщиной из-за обиды или ревности.
Такое времяпрепровождение,  отношение  к  любви,  к  семье  многих   кого-то  смущало,  кого-то  возмущало,  а  кого-то  настораживало.  В 1927 году на страницах журнала "Смена" проводилась дискуссия  на  эти  темы.  Поводом  к  дискуссии  была  книга  старой  революционерки,  члена  ЦКК (Центральной  конторольной  комиссии) ВКП/б/  С.Н. Смидович "О любви". Смидович проповедовала строгость нравов и чистоту семейных отношений. "Комсомолка и партийка" Нина Вельт, критикуя Смидович, высказала по отношению к  её  благим пожеланиям, обращённым к молодёжи, следующее: "Смидович не допускает мысли о любовных отношениях между людьми, не кончающимися рождением ребёнка. А мы эту мысль допускаем... Революционерам и коммунистам не приличествует безусловное преклонение перед силами природы. Не подчиняться природе, а подчинять её себе - вот достойный лозунг социализма... частые аборты калечат женщину - совершенно бесспорно, но что делают с женщинами частые роды? Оглядитесь - и вы нас поймёте....Совместная жизнь в наших нищенских условиях (особенно жилищных) искривляет и обедняет человеческие отношения. Отсутствие "своего угла" доводит иногда до того, что добрые по существу люди чувствуют себя каторжниками, прикованными к одному ядру. Именно раздельная жизнь создаёт подлинное "равноправие" сторон, обеспечивает духовный рост, раскрепощает женщину",
Может быть в этом и была сермяжная правда российской действительности? Раздельная жизнь освобождала женщину от идиотизма семейной жизни: от забот по дому, от злобного шипения свекрови, от писка сопливых детей и бытовой распущенности мужа, оставляя простор для неё как для любовницы и друга. Оставались, конечно, кой-какие вопросы (рождение и совместное с мужем воспитание ребёнка, например), но по мере строительства социализма и на эти вопросы можно было бы, наверное, найти ответы.
Редакция журнала в лице своего юмористического персонажа Ивана Козявкина высмеяла точку зрения Нины следующим образом: "В настоящее время, когда в Африку отправляются экспедиции, желающие получить помесь человека и обезьяны, когда омолаживают девяностолетних стариков, когда известный комсомольский писатель т. Верёвкин летит на Луну, смешно говорить о законах природы".
Можно было, конечно,  посмеяться, а можно было и посочувствовать Нине Вельт, ведь этот  её  отказ от преклонения перед силами природы был вызван отнюдь не хорошей жизнью, а, скорее,  её  "нищенскими условиями", которые и толкали людей к неподчинению законам природы, благо уголовным кодексом наказание за такое неподчинение  не  предусмотрено.
 Студенты, надо  сказать,  не  очень-то  обременяли  свой  мозг  философскими  и  моральными  проблемами.  Они,  как и все, любили развлечения и находили для этого разные способы. В конце двадцатых годов шесть студентов-электрохимиков и несколько лаборантов создали   "Клуб сумасшедших". Состоящие в нём должны были совершать что-нибудь потрясающее, удивляющее окружающих: курить одновременно несколько папирос, здороваться "по-китайски", носами, говорить о чём-нибудь простом шибко научным, заумным языком. Члены клуба, кроме того, пользовались и своим собственным, выдуманным языком. Пока студенты играли в шахматы и болтали на языке дикого племени, их терпели. Скандал разразился, когда они затеяли "Конкурс красоты". Комсомольская организация возмутилась и потребовала исключить классово чуждых личностей из коллектива института, а в журнале "Революция и культура" некая Катерли обрушилась на членов "Клуба дураков" со статьёй, в которой писала о том, что в конкурсе красоты "дурачество перешло границы и приняло недопустимые формы...Возникла мысль о конкурсе и всем понравилась эта затея.....Никто не обратил внимание на элемент разложения, заключающийся в подобной "забаве". Более того, Катерли назвала "Клуб дураков" "организацией". По её мнению "клубу" для того, чтобы стать организацией (а  нередко  слово  “организация” соседствовало  со  словом   “антисоветская”  или  “контрреволюционная” - авт.)  в полном смысле, не хватало только Устава. Строгость Катерли показывает, что в те годы журналисты, как и следователи ГПУ, любили подгонять действия отрицательных персонажей своих произведений под статьи Уголовного кодекса и, особенно, под  его  пятьдесят восьмую  статью.
Со студентами, вообще, не очень церемонились. Когда исключённые из институтов за поддержку оппозиции студенты  5 июля 1924 года устроили собрание в Третьяковской галерее, их просто выслали из Москвы.
В 1924-25 г.г. из Москвы были высланы студенты, члены "Христианского союза молодёжи", "Христианского студенческого союза", "Московского союза молодёжи" и некоторых других самодеятельных организаций.
Когда с политическими и философскими молодёжными организациями разобрались возникли другие нежелательные явления, с которыми  также  пришлось  вести  борьбу.. Одним из таких явлений стала "юровщина".
Студент ленинградского Политехнического института Андрей Юров весной 1928 года написал письмо своему товарищу. В письме он писал о том, что много занимается и очень устал, что у него пропал сон, что он стал ко всему безразличен. Общественная жизнь, в которую его пытаются втянуть, ему опротивела, т. к. представляет собой переливание из пустого в порожнее, а собрания - никому не нужную, многочасовую говорильню. Юров писал такъже, что общественная работа это мёртвое, бездушное и никому не нужное, отнимающее много времени и сил, занятие. Жизнь же студента - нищенская ("Носим ношенное, а употребляем брошенное" - говорили  они  тогда), на стипендию  в  25 рублей не проживёшь. Приходится работать, а отдыхать некогда. Нет денег на билет в театр. Заканчивая своё письмо, Юров писал: "Сгореть в огне революционной работы, положить голову на поле брани - согласен, но медленно погибать от нищеты - не согласен. Лучше смерть. Тянутся руки к револьверу, будущее не радует, а пугает",
Попало письмо к комсомольским активистам и сильно их напугало. Стали они искать причину и пришли к выводу, что она в интеллигентской дряблости старого студенчества и что его, студенчество, надо пополнять бодрыми пролетарскими кадрами, имеющими рабочую закалку, таким не будет лезть в голову всякая чушь.
В том же 1928 году появилось другое гнусное явление - "Альтшуллеровщина". А произошло следующее. Студент литературного института, некто Альтшуллер, познакомился с Исламовой, которая его полюбила. Альтшуллер её не любил и любовью её не дорожил. Более того, пригласив как-то Исламову в общежитие, он вместе с приятелями Анохиным и Аврущенко напоил её, а потом ушёл. Девушка пить не могла и, как говорится, отключилась, чем и воспользовались два юных оболтуса. Придя в себя и поняв, что с ней произошло, Исламова повесилась. Троицу осудили, а "альтшуллеровщина" стала синонимом морального разложения и свинства.
Вообще за воспитание молодёжи тогда крепко взялись. Пережитки "проклятого прошлого" в сознании людей, "родимые пятна капитализма" вытравлялись всевозможными способами. А бороться с ними было нелегко - НЭП засасывал. Комсомол терял пролетарские кадры.   Молодым хотелось нравиться и получать  те удовольствия,  которые  не могли  предложить  им  комсомольские  вожаки.  При  низкой  культуре  человека  такие  естественные  для него  стремления  нередко  приводят  к  довольно  пошлым  результатам.      
Пресса, особенно молодёжная, почитала своим долгом бороться с чуждой идеологией и её проявлениями. На страницах "Комсомольской правды" высмеивался рабочий Борис Клюев. Он называл себя "Боб" и стеснялся признаваться в том, что является рабочим. Он представлялся "электриком" или "электротехником". Мечтал завести визитные карточки, на которых бы красовались слова: "Электротехник Клюев". Персонажем другого фельетона был Леонид Дергаленко ("Гарри Пиль"), литейщик с завода "Красная звезда". Он любил заграничные фильмы, а любимым актёром его был Гарри Пиль.   Мысль  эту  ему  подсказали  знакомые  актёры Большого театра,  которые  то  ли  в  шутку, то ли  всерьёз  сравнили  как-то  его профиль с профилем  кинозвезды. После этого Лёня совсем заболел кинематографом, даже отрастил бакенбарды, чтобы ещё больше походить на своего кумира. Они мешали ему умываться, но приносили огромное моральное удовлетворение.
Прочитав фельетоны о Клюеве и Дергаленко, Владимир Маяковский в 1927 году написал стихотворение "Маруся отравилась".  Помните: 
"Из  тучки  месяц  вылез,  молоденький  такой...
Маруська  отравилась,  везут  в  приём-покой. 
Понравился  Марусеньке  один  с  недавних  пор: 
Нафабренные  усики,  расчёсанный  пробор."
Кстати, влияние на молодёжь кино, хоть и немого,  было  огромно.  На  фильме  “Кожаные  перчатки”,  например,  в  котором  рассказывалось  об  американском  боксёре  Киде,   публика  ломала  стулья  впереди  сидящих  зрителей,  бешено  аплодировала,  а  с  некоторыми даже случалась  истерика  и  их  выносили  из  зала.  С  героев  экрана  брали  пример,  им  подражали.  В  пятидесятые  годы  наши  люди,  посмотрев  “Тарзана”  стали   истошно  кричать,  подражая  человеку-обезъяне,  раскачиваться   на  верёвках  и  ветках,   называть  своих  подруг  Читами,  а  посмотрев  “Бродягу” –  носить  усики  и  лазать  по  карманам.  Бывало,  что  такая  впечатлительность  приводила  к  совсем  мрачным  результатам.     В 1927 году в подвале дома №22 по Первой Миусской улице был найден труп задушенного шестилетнего Вовы Горшкова, сына кустаря-портного. Во рту трупа была перчатка. На мальчике не было пальто. Следствие установило, что убийство совершил пятнадцатилетний сын дворника, Костя Поляков, учившийся в школе переростков. Он объяснил, что задушил Вову также, как это было сделано в фильме "Когда растает снег". Пальто убитого он продал за три рубля и на эти деньги ходил в кино.
К сожалению, на тысячи смотревших этот фильм нашёлся всё-таки один  дурак, который решил повторить увиденное.  А может быть  Полякову  просто надо было после ареста на кого-то свалить, как-то объяснить собственную дикость, что  он  и сделал? Так или иначе, но общественность обрушилась не столько на убийцу, сколько на кинематограф. Припомнили, что в кинотеатрах идут такие фильмы как "Любовь втроём", "Проститутка" и пр.  “Проститутка  шла  не  только  в  кино,  но  и  в  театре.  Пъеса  была  написана  Александром  Грином  по   английскому  роману  В  Мэргерит  и  имела  довольно  обычное  содержание: банкир  Дюли  совратил  горничную  Аннет,  она  забеременела,  он  выгнал  её  из  дома  и  она  стала  проституткой.  Пъеса  имела  большой  успех.  Остроту  ей придавали  сцены   в  кабинете  венеролога,  в  полицейском  участке,  где   происходил  осмотр  проституток,  в  салоне  великосветской  сводницы.    
 Героями  фильмов  тех  лет  были,  конечно  не  только  бандиты,  каких  показывали  в  фильмах   "Банда  батьки  Кныша"  и  других. К  стати,  "Кнышами"  в  те  годы  называли  маленьких  мальчишек.   Шли  в  кинотеатрах  и  приключенческие  фильмы  про  героев  революции.    У  нас  - "Красные  дъяволята",  на  Украине  -  "Остап  Бандура"  о  вожде  красных  конников,  вроде  Будённого.   Уж  не  его  ли  имя  навеяло  Ильфу  и  Петрову  имя  их  героя?
Людям,  особенно   молодым,   хотелось  героического.   Но  годы  гражданской  войны  миновали  и  установилась    будничная,    бедная  мирная  жизнь.   
Бедность,  а  через  неё  и  зависть,  для  иных  людей  просто  губительны.  Они  могут  толкнуть  человека  на  всё,  даже   на  самоубийство.  Эпиграфом к стихотворению "Маруся отравилась", которое мы цитировали,  Маяковский сделал выписку из сообщения "Комсомольской правды" о том, что девушка-работница отравилась, потому, что у неё не было лакированных туфель, таких, какие носила её подруга. В стихотворении говорится, что Маруся отравилась потому, что Боб "с ней расстался ровно через пятнадцать дней, за то, что лакированных нет туфелек у ней."
Дело было, конечно, не в туфельках, а в любви, но всё же, как беззащитна и трепетна была девичья душа эпохи  НЭПа на ветру жизни! Как легко было её загубить! Как тянулись люди к красивому !
Когда поэт Иван Молчанов бросил:
 "Я, милая, люблю другую -
 Она красивей и стройней,
 И стягивает грудь тугую
 Жакет изысканный на ней"
В. Маяковский этого так не оставил и разразился стихотворением "Письмо к любимой Молчанова, брошенной им". Поэт не мог смириться с тем, что женщину можно бросить из-за того, что она постарела или некрасиво одета. Маяковский  в  этом  стихотворении  осуждал  мещанский уют. На заявление Молчанова:
 "За боль годов,
 За все невзгоды глухим сомнениям не быть
 Под этим мирным небосводом
 Хочу смеяться и любить",
поэт  отвечал презрением. Создание уютного мирка, оторванного от великих проблем современности и окружающей жизни,  он считает мещанством.   И  этот  его  взгляд  у  многих  находил  понимание  и  сочувствие.
Государственный деятель и литературный критик Сосновский в статье "О культуре и мещанстве" пытался дать понятию "мещанство" философское марксистское обоснование. "Мещанство, - писал он, - это идеология мелкого товарного производителя, отражающая противоречие между частнособственническими, кустарно-ремесленными условиями его производства и общественным характером его труда." Сосновский пояснял свой научный тезис так: на своём мелком предприятии ему, мещанину, всё известно и понятно (аршин, гиря и пр.), а за воротами - хаос, действие каких-то тёмных сил. О законах же и условиях общественного развития мещанин имеет такое же представление, как ракушка о движении морских волн. Как сориентироваться мещанину в окружающем мире, когда он по природе своей индивидуалист и кругозор его узок? И тогда мещанин, чтобы не заблудиться в мире, выдумывает себе ориентиры: галстук, ботинки, костюм, граммофон,- вещи сами по себе ничего мещанского не содержащие. По мнению Сосновского, когда человек относится к человеку в галстуке не так как к человеку без галстука, когда он увлекается граммофоном в ущерб общественной работе - он, несомненно проявляет мещанство. 
Людям, вообще, свойственно ориентироваться в мире по мелочам. "Своего" узнают по манере  говорить  и  одеваться.  Помню послевоенные годы. Как ненавидел я хорошие вещи,  которые родители заставляли меня  надевать!  Сапоги, ватник, кепка - вот одежда, в которой ты мог стать "своим" среди "простых советских людей". Как-то, в детстве, несмотря на сильное сопротивление, мать заставила меня надеть костюм какого-то рыжего цвета, который отец привёз с Западной Украины, а в троллейбусе на Сретенке меня подозвал к себе какой-то мужик и, погрозив пальцем, сказал: "Не будь богатым!" Эти его слова я запомнил на всю жизнь. И он был прав: нельзя безнаказанно с чужим барахлом вторгаться в мораль общества, в котором живёшь, нельзя унижать бедное общество своим богатством (даже в мелочах), а богатое оскорблять демонстрацией своей бедности, общество религиозное раздражать атеизмом, а общество просвещённое - набожностью.
Мода и женщина - неразрывны, ведь модная одежда, украшения для женщины - та же покровительственная окраска, брачный наряд, данный природой животным и птицам. В первые годы Советской власти в моде у женщин  была кожаная тужурка. Некоторые девушки готовы были во всём себе отказывать, голодать, только для того, чтобы обзавестись "кожанкой". Называлась это "одеться по-коммунистически". У  молодых  работниц    фабрики  “Дукат”,  например,  было  модным  носить галифе,  гимнастёрку,  широкий  кожаный  пояс,  а  в  зубах  держать  папироску.   Одеждой  и  курением  женский  пол  хотял  сравняться  с  мужским.  Подражая  мужчинам девушки  не  следили за своей внешностью, причёской.  Привлекательность свою они  видели в горении на общественной работе. Кстати, общественная работа, особенно и привлекала тех, кто не хотел а, главное, не умел работать. Здесь, на общественной работе, можно было "гореть", ничего не делая: драть глотку на собраниях, составлять бесконечные сводки, списки, отчёты, готовить резолюции, продраивать и пропесочивать несознательных, в общем делать всё, кроме простой человеческой работы, создающей земные блага и требующей навыков, умения и привычки к труду. Ещё в 1926 году советская пресса сетовала, что "для рабочего слово "активист" меньше всего означает "товарищ", "руководитель". Это - формальная фигура, которую кто-то когда-то куда-то выбрал".
Но вернёмся к женщинам. На многочисленных дискуссиях по поводу женщин и женственности высказывались разные мнения. Один, выступающий на дискуссии, говорил: - "По-моему, лучше согласиться на нарумяненную и напудренную, чем на взлохмаченную, в кожанке, с папиросой в зубах.." Другой молвил: "...пусть девушка и в кепке, но ты её одень хорошенько. Комсомолка должна быть скромная и чистенькая. Курево вреднее пудры, к тому же это буржуазная прихоть..." После таких слов со своего места вскакивала какая-нибудь взлохмаченная нервная девица с папироской и кричала: "Есть ли девчатам время пудриться, краситься, когда они то на заседании, то по шефству!" - и, обратившись к первому оратору, строго вопрошала: "А понравится тебе, Ванька, если на заседании с тобой будет сидеть намазанная комсомолка?!" Ванька краснел и был готов провалиться сквозь землю. 
В. Кузьмин, выступивший в 1925 году в журнале "Смена" со статьёй "О женственности" осуждал женщин, подражающих мужчинам. В своём осуждении противоположного пола он пошёл дальше, заявив: "Мозг женщины, в общем, слабее развит сравнительно с мозгом мужчины, - это горькая правда..." Раскрыв перед женщинами эту печальную для них истину автор раскрыл и содержание женственности, которая, по его мнению, состоит в том, что "истинно женственная девица не растрёпана, чиста, не красится и не мажется, не заботится всё время о ноготках, не курит, проста и скромна." Что ж, очень милый портрет и с ним трудно не согласиться. Правда немало женщин, последовав этому образцу, могут много потерять в жизни, всё-таки умело подкрашенная женщина, у которой не хватает своих природных красок, становится привлекательней.
Ругали  не  только  женщин,  подражающих мужчинам.  Ругали  и  тех,  кто  очень  заботится  о  своей   внешности,  думает  только  о  своей  красоте,  танцах,  кавалерах  и   “кралях”.   Несмотря  на  то,  что  многие   считали  главным,  чтобы  юбка  не  заслоняла  комсомольцу  его  общественную  и  комсомольскую  работу,  а  к  романам  и  танцулькам  не  придирались,  однако  расфранчённых   парней   всё  же    ругали  и  высмеивали.   Ну  а  за   фраки  доставалось  даже  дипломатам.   
 В 1924 году на страницах советской прессы  даже дискуссия  на  эту  тему  проводилась.  Принявший в ней участие Заместитель наркома иностранных дел Литвинов, защищая своих подчинённых от народного гнева, вызванного их буржуазными одеждами, писал: "Они (дипломаты) не благословляют, а проклинают своё амплуа, когда им приходится менять удобные, изящные тужурки и "толстовки" на безобразные, стеснительные, хомутообразные крахмальные рубашки и фраки. Не попрекать за это надо полпредов, а жалеть их. Освободиться от этой необходимости удастся лишь тогда, когда остальные страны подвергнуться процессу советизации и места нынешних дипломатов займут уполномоченные Коминтерна", Отсюда вывод: скорее коммунисты победят во всём мире, чем российские дипломаты привыкнут к европейской одежде!
В приведённых  выше  выступлениях, высказанных на диспутах, обращает на себя внимание минимальность требований мужчин к женскому полу. Женщина должна быть "чистенькая". Это ли не признание женского совершенства! Женщина - подарок судьбы, женщина - праздник. Ей достаточно быть чистенькой. Остальное за неё сделала природа!
В двадцатые годы,  когда мыло и горячая вода были не всегда и не всем доступны, вопросы чистоты и гигиены, и не только для женщин, стали вопросами государственными. В наше время на тетрадных обложках печатали таблицы умножения. На обложки тетрадки 1928 года (на трёх её сторонах) был напечатан целый трактат по гигиене. Назывался он "Санитарно-гигиеническая памятка школьника". В ней семь глав. В главе "Гигиена жилища и помещений" говорилось: "Не плюй на пол....Мокроту отплёвывай в плевательницу с налитой в неё водой....В школе не делай вырезок на школьной мебели, так как в вырезанных местах скопляется грязь и зараза, трудно из них удаляемая....Держи книги в чистоте и при перелистывании их не мусоль пальца, так как таким образом передаётся зараза." В главе "Личная гигиена" было сказано: "Умывайся не менее двух раз в день... не пользуйся чужим полотенцем... мойся в бане раз в неделю... следи, чтобы не завелись вши в белье и платье... меняй постельное бельё раз в неделю и раз в неделю выноси постель наружу и выбивай её..." В главе третьей, "Гигиена питания", предлагалось "отправляясь в школу непременно поесть...после тяжёлой физической работы и сильных волнений прежде отдохнуть, а потом уже есть ... не пить сырой воды...если за уроком или дома чувствуешь надобность выйти за нуждой, никогда не откладывать и не стараться перетерпеть....не целовать домашних животных, не позволять им себя лизать, есть из твоей посуды, спать с ними..." Кроме того "Санитарно-гигиеническая памятка" давала школьнику следующие советы: " Ни зимой, ни летом не кутайся излишней одеждой - это изнеживает организм. Голову покрывай слегка, а шею оставляй совсем открытой. Не носи жёсткой обуви и высоких каблуков. Не употребляй резинок круглых для чулок....не кури...не закрывайся одеялом с головой, утром после сна вставай сразу, не валяйся..."
Кое-что в этой памятке нам может показаться слишком элементарным, но в те годы, когда города пополнились большим количеством жителей, да ещё из таких мест, в которых не то что о зубной щётке не слышали, но и об умывании-то имели смутное представление, такие советы наверняка были не лишними.
Революционные лозунги стали соседствовать с лозунгами типа: "Убей муху!", "Береги золотое детство!", "Уважай в женщине работницу!"
Необходимо было стать культурными. Годы разрухи миновали. В людях начало пробуждаться чувство достоинства, самоуважения. Теперь, в середине двадцатых годов можно было услышать по отношению слишком шустрого, грубого, толкающегося гражданина или гражданки слова: "Не  толкайтесь,  это вам не семнадцатый год!"
Люди стали думать о чистоте и гигиене. В продаже появилась "Секаровская жидкость", "приготовленная по методу профессора Бюхнера", годившаяся на все случаи жизни: "от сухотки после сифилиса, от неврастении, истерии, ожирения сердца, худосочия, дряхлости, подагры, ревматизма, малокровия, диабета, бессонницы, полового бессилия и прочих хворей и недомоганий". От веснушек, угрей, покраснения кожи, жёлтых пятен, загара рекомендовались кремы: "Казими", "Идеал грёз", "Маска", "Анго", "Мерами", "Лакмэ", появилась пудра "Иде", "Рисовая", от перхоти предлагалась жидкость "Пиксапо", для восстановления цвета поседевших волос - восстановитель "Dubarry", от мозолей - мозольная жидкость Рейнгерца ("уничтожает мозоли и бородавки с корнем"). В моду   вошла  зубная паста "Хлородонт". Хозяйкам предлагался стиральный порошок "Стироль - Инозит" ("не содержит ни хлора, ни жавеля и никаких вредных примесей"). В аптеках всегда был тройной одеколон (большая бутылка его стоила три рубля), мыло "Юный пионер" стоимостью пятнадцать копеек кусок. Для борьбы со всякой гадостью гражданам предлагались: "Тараканон", "Крысомор", "Антипаразит", "Клопин".
От гигиены физической переходили к гигиене умственной. Воспитывать стали не только некультурных и необразованных.  Взялись и за интеллигенцию. Она, как мы уже говорили, многих раздражала. Даже когда "интеллигентного зайца" милиционер выводил из трамвая, тот мучил блюстителя порядка своими дурацкими объяснениями и доводами вместо того, чтобы просто уплатить штраф. Раздражала и гуманитарность её образования. Позволю себе привести фрагмент статьи В. Теуша "Социализм и арифметика", опубликованной в журнале "Революция и культура" за 1928 год. Мне она понравилась, в ней много интересных наблюдений.
"Русская интеллигенция, - пишет Теуш, - была всегда замечательна своей мировой скорбью, богоискательством, либерализмом и неспособностью пришить пуговицу к собственным штанам или ввинтить электрическую лампочку в патрон. Эти качества, как известно, сильно отличали её от современной ей западной буржуазной интеллигенции, воспитанной в условиях более развитой капиталистической промышленности...Наша интеллигенция смиренно пришла к заключению, что "они", т. е. заграница, всё знают и умеют, мы же ни черта не знаем и не умеем и такова наша доля плестись в хвосте. Зато понять нас и измерить стандартным аршином нельзя!....У нас до сих пор сохранилась традиция вести длительные ленивые беседы о мировых проблемах (мировая скорбь), но говорить в "обществе" о технике, о промышленности, о кооперации, вопросах хозяйства - страшно скучно и, следовательно, дурной тон.
У нас по-прежнему образованный человек зачастую не умеет  обращаться  не  только  с простейшими техническими приборами, но и просто держать в руках инструменты. Он традиционно, наследственно не знает и, главное, не хочет знать, как движется поезд, как летит самолёт, как стреляет винтовка, как горит электрическая лампочка.
Он ездит ежедневно двадцать лет одним и тем же трамваем, но не знает расписания его маршрута и с тоской глядит на сложную схему расписания поездов по двадцатичетырёхчасовому счёту времени.
Он меньше знает свою страну, даже свою губернию и свой город, чем любой англичанин свои отдалённые тихоокеанские острова. Он не интересуется конституцией страны, не знает где находятся какие-то там союзные и автономные республики и какая между ними разница, он пишет по-прежнему письма в Уфимскую и Таврическую "губернии", как будто ничего не случилось. Он путешествует до сих пор, как Митрофан: поезд довезёт! Отправляясь на отдых в Крым, или на Кавказ из Москвы, садясь в поезд, он не знает сколько будет ехать, сутки или пять суток, а по возвращении Вам не очень трудно убедить его в том, что он проезжал Псков или Усть-Сысольск....Не даром у нас в "викторинах" печатаются такие "головоломные" вопросы как: "Какие у нас главные незамерзающие порты?..."
Статья, конечно, довольно едкая и  даже  злая  и в ней, разумеется, сгущены краски,  однако  доля  правды  тоже  есть,  тем  она  и  интересна. 
В  годы  советской  власти  ругать  рабочих  и  крестьян,   за  исключением  кулаков,  было  не  принято,  так  что  отыгрывались  на  интеллигенции,  тем  более,  что  она  сама  любили  каятся   и  унижаться.   Слово  “интеллигент”  становилось  синонимом  никчёмного,  далёкого  от  жизни  человека,  нередко чуждого  здоровым  трудящимся  массам.  Даже  в  манере  интеллигента  выражать  свои  мысли  люди  видели  что-то  комическое.  Настораживало  и игнорирование  интеллигентами  рабоче-крестьянского  мата,  этого  средства  межнационального  и  межпрофессионального  общения.  К  счастью, во  главе нашего  государства  тогда  стояло  немало  культурных  порядочных  людей,  которым  матерщина  была  не  свойственна. На борьбу "языкоблудьем", как с грязью и вошью, призывал,  например, Троцкий и другие известные  люди. Но победить её не могли.  Она проникала в государственные и партийные органы, редакции газет и журналов,  и  пр.
Распущенность проявлялась не только в “языкоблудии”. . В двадцатые годы в Москве ещё существовали открытые уличные туалеты. Мужчины и кобели пользовались общей льготой не делать тайны из своей естественной потребности. Но то ли туалетов не хватало, то ли ими брезговали, но мочой запахло на лестничных клетках, в подъездах и дворах. Некоторым и этого показалось мало. Один тип в 1927 году мочился посреди улицы. Дворник сделал ему замечание: "Нехорошо, гражданин, это посреди улицы так-то делать, ведь кругом народ, барышни ходят", В ответ было сказано: "Я член профсоюза и везде имею право".  Да, ничего  не  скажешь,  льготы развращают.   Кстати,  билеты  в  некоторые  кинотеатры  членам  профсоюза  продавались  на  двадцать  процентов  дешевле.
В двадцатые годы Москва напоминала квартиру весной, когда в ней после долгой холодной зимы открывают окна и начинают уборку. Выбрасывают на помойку всё, что кажется лишним, метут, моют. Прежде всего, решили выкинуть всё, что связано с религией. Она стала не нужна. Ну, какой от неё толк? " Довольно жить законом, данным Адамом и Евой!" "Религия - опиум для народа!" Какой-то парень около Иверской часовни, агитируя верующих, заявляет: "Вот если Ваш Бог есть, то пусть он меня сейчас накажет!", на что один мужичёк невозмутимо отвечает: "Очень ты ему нужен". Все смеются. Собравшиеся расходятся. Парень смущён.
Иногда положение атеистов становится затруднительным. Комсомолец Степанов Николай решил жениться, а невеста настаивает на венчании в церкви. Что делать? Комсомолец пишет в ячейку заявление: "Прошу исключить меня из комсомола на два часа или, если нельзя, то навсегда, т. к. я должен венчаться в церкви", Ячейка, учтя, что Степанов является хорошим комсомольцем, разрешает ему, в порядке исключения, участие в обряде. 
Степанову  ещё  повезло.   Борьба  с  религиозным  дурманом  была довольно  суровой,  так  что  из комсомола  за  подобные  вещи  могли  и  исключить. Участие  в  религиозных  обрядах,  ношение  крестов,  посещение  церкви   воспринималось  как нечто  контрреволюционное. В  августе  1925  года  “сёстрам  по  уходу  за  больными”,  так  именовались  теперь  бывшие  “сёстры  милосердия”, запретили  “ношение  косынок  в  виде  монашеских”.    
Возможно,  что  на  такие  крайности   людей  толкала  не  только  нетерпимость,  но  и  то  сопротивление,  которое  оказывала  человеческая  среда  новым   веяниям.  Пионеров,  комсомольцев  обыватели  не  жаловали  и  при  случае  всячески  досаждали  им.  Не  редко  из – за  вступления  сына  или  дочери  в  пионеры  или  комсомол  в  семъе  возникали  ссоры.  Появилась  даже  частушка,  которую  пели  комсомольцы,  обращаясь  к  отцу – матери: “Хоть  ругай  меня,  хоть  бей, - не  боюся.
В  комсомол  я  всё-равно  запишуся.”
  Масло  в огонь   подливали   довольно  злые  и  кощунственные  частушки,  которые  в  пылу  атеистического  задора  сочиняли  комсомольские  поэты.
Царя  прогнали
Помещиков  тоже
Попам  скоро
Дадим  по  роже.
    Влияния  церкви  подобное  творчество  не  ослабляло.  Наоборот,  к  ней,  как это   обычно  бывает  в  таких  случаях,  потянуло  всех  недовольных  советской  властью.  Нужно  было  народ  от  церкви  отвлечь,  заменить  старые  церковные  обряды  новыми,  советскими
И  появились "Комсомольское рождество", "Комсомольская пасха" и пр. Даже  свадьба стала “красной”. В январе 1925 года в клубе "Кожевник" состоялась такая "красная свадьба". В газете "Правда" сохранилось её описание. Был в тот день клуб ярко освещён и украшен, - сообщала газета. - С пяти часов начал к нему стекаться народ. Набилось битком. В зале большой стол покрыт красной скатертью. За столом молодые, председатель исполкома, делопроизводитель отдела ЗАГС, по бокам - члены ячеек. На скамейках родные, знакомые молодых с красными бантами. Над столом, против публики, портрет Ильича. Председатель объявляет свадьбу открытой. Звучит "Интернационал". Под общий шум, визг женщин и крики представители разных организаций приветствуют брачующихся. Им, как застрельщикам нового, преподносят в качестве подарка две книги: "История РКП/б/" Зиновьева и "Речи и статьи В. И. Ленина". Жених в ответном слове благодарит за ценный подарок и говорит о борьбе с пережитками прошлого, поповском дурмане и прочем. После него следует доклад о новом быте с цифрами и цитатами вождей, а затем делопроизводитель ЗАГСА производит соответствующую запись в специальной книге. После этого снова шум, крики, речи и, как апофеоз торжества, - "Интернационал".
На  фабрике  “Освобождённый  труд”  новобрачным  на  такой  “красной свадьбе”  после  доклада  секретаря  комячейки  о  новом  быте  и  оглашения  договора  о  совместном  семейном   союзе,   были  вручены  от  женотдела  одеяло,  от  заводоуправления  - отрез  сукна  и  от  политкомиссии – три  книжки:  “Азбука  революции”,  “ Дочь  революции” и “Вопросы  быта”. После  торжественной  части,  т.е. заключения  брачного  союза,  собравшимся  в  клубе, был  показан  спектакль  “Драма  лётчика”.  Все  были  очень  этим  довольны. 
Комсомольские  свадьбы  вообще  давали   возможность кому повеселиться, кому  произнести  речь,  кому  получить  подарки, а кому  и  отчитаться  о  проделанной  работе.   Наверное  поэтому  эти  свадьбы  получили  довольно  широкое  распространение.  Комсомольские  работники  стали  активно  искать  пары  и  вовлекать  их  в  “работу”.  Вскоре  таких  активных  свах  одёрнули.  Их  даже  стали  называть   “комсводнями”.   
Впрочем  для  вовлечения  широких масс  в  общественные  мероприятия,  помимо  свадеб,  были  и  другие поводы,  например,  октябрины,  заменившие  прежние  крестины.  Кстати,  вместо   старого  слова  “нарекли”  появилось  новое -  “озвездили”. Октябрьские  звёздочки  возвращали  нам  имена  живых  и  ушедших  деятелей  рабочего  движения  и  революции  (Клара – в  честь  Клары  Цеткин,  Розы – в  честь  Розы  Люксембург,   Фридриха – в  честь  Фридриха  Энгельса  и  пр.)    Проводились  октябрины,  как  и  свадьбы,  в  клубах,  при  большом  стечении  народа.  Открывал  их  обычно  секретарь  комячейки. Потом  собрание  выбирало  президиум.  Президиум  располагался  на  сцене,  за  столом,  а  около  стола,  садились  молодые  родители  с  новорожденным,  которого  из  рук  матери,  или  отца  принимал  в  свои  объятия  всё  тот  же  секретарь  комсомольской  ячейки.  Он  оглашал  перед  присутствующими  данное  младенцу  имя  и  заворачивал  его  в  красное  одеяло    Пионеры  становились  в  почётный  караул  и   собравшиеся  хором  пели  “Интернационал”.   Секретарь  партийной  ячейки  давал     наказ  родителям   воспитывать  нового  борца  за  рабочую  революцию  и  дарил  ему  какую – нибудь  партийную книжецу,  например,  “Манифест  коммунистической  партии”. После  него  слово  для  выступления  предоставлялось  ветерану  партии,  представителям  общественности,  а  также  родителям.    
Новые обряды, праздники должны были вытеснить старые, религиозные, а клубы - церкви. Вытеснять церкви клубы стали буквально с первых лет советской власти. Мы  уже вспоминали о Храме старого Пимена, около которого жил историк Иловайский. Теперь  его  нет - снесли.  На его месте, на углу Воротниковского и Старопименовского переулков, стоит большой серый дом.
"Известия" в 1934 году запечатлели   комсомольский клуб  находившийся  в этой приходской церкви.   Газета  писала  о  том, что  храм был  передан  под комсомольскую аудиторию имени Демьяна Бедного. по постановлению рабочих.  В аудиторию по воле автора заметки мы попадаем, когда там идёт заседание. И что же мы видим? Стены расписаны, как и положено в церкви, ангелами, крестами, святыми и прочими подобающими в таком месте образами и сюжетами, а пониже, в рамках и окладах, на месте икон, - портреты вождей революции: Ленина, Троцкого, Калинина, Зиновьева и других атеистов. Вдоль стен плакаты: "религия - опиум для народа" и другие в том же роде. В Зимней части храма слева и справа от входа ряды щитов со стенными газетами фабрик, заводов и организаций. Среди них такие как "Молот", "Молодые грызуны", "Свердловка", "Пачка" (газета табачной фабрики "Дукат") "Красный шип" (газета завода "Шарикоподшипник") и другие. На алтарях плакаты, портреты лейтенанта Шмидта, изречения вождей. В летнем храме, в открытых царских вратах, в позолоченном иконостасе портрет Карла Маркса. Рядом портреты Ленина, Троцкого, Либкнехта. На амвоне стол, покрытый красным сукном. Северные врата закрыты красным знаменем. В алтаре, как и в зимнем храме, пусто. На иконе против царских врат, надпись: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!"
Заседание кончилось. Один из его участников сел к пианино, заиграл что-то весёленькое. Девушки стали танцевать....Так проводили время в бывшем храме его новые хозяева.
Храм  "Старого Пимена”  не один стал молодёжным клубом. Оформление клубов было примерно одинаковым, разве что лозунги немного отличались. Были, например, такие: "Рабочая молодёжь, готовься к помощи западным комсомольцам!", "Молодёжь Запада готовится к решительным боям!", "Да здравствует смычка города и деревни!" Тогда, в середине двадцатых годов, многие коммунисты ещё надеялись на победу мировой революции. Троцкисты же вообще не представляли без неё победу социализма в нашей стране. Что же касается лозунгов, то их было много и все они куда-то звали, о чём-то предупреждали, кого-то обвиняли. Со стен, заборов, страниц газет и журналов бросались людям в глаза такое: "Рабочий-комиссар разбил буржуазию на фронте военном, рабочий-диктатор победил буржуазию на фронте хозяйственном", "В пятилетнюю годовщину зорко смотри за врагом рабочий, крестьянин, красноармеец", "Церковь - агентура империализма",  а  на  той  же  Иверской  часовне - "  Религия - опиум  для  народа". Были  и  довольно  занятные,  например: "Шушуканье  по  углам - преступление,  которое  надо  выжигать калёным  железом!"  или  "Кто  в  наши  дни  (это  1929  год) складывает  на  груди  руки - предатель рабочего  дела.  Кто  слишком  много  машет  ими - подозрителен." 
Короткие фразы усваиваются  людьми конечно легче статей, которые малограмотные жители страны к  тому  же читать - то  не  могли. Да и понять  содержание  статей  мог не каждый Даже в 1936 году "Комсомольская Правда"  сетовала  на  то, что заводские комсомольцы, занимающиеся в политкружке, не понимают, почему Сталинград называют "Красным Верденом". Что такое "красный" они знают, а что такое Верден - нет. Вообще новым хозяевам страны, даже получившим высшее образование, явно не хватало среднего.   Многие  ведь  от низшего   сразу  переходили  к высшему.    Наставление  В. И. Ленина о том, что коммунистом можно стать только обогатив свои знания всем, что выработало человечество, казалось  не  касалось  истории, музыки, живописи, литературы. Многое  в  них   считалось   ненужным и устаревшим.
Разумеется,  что  человечество  за свою долгую  и  не  всегда  достойную  жизнь   произвело  на  свет  не одни шедевры. Было  среди  созданного  им  много  серенького  и   отнюдь не гениального. Но, тем не менее,  кое - что  из  всего  этого нравилось людям  и они любили это читать, смотреть  и слушать.   Большой  популярностью,  например,  пользовалась  пъса  Алексея  Толстого  “Заговор  императрицы”  о  Распутине.  В  театрах,  одновременно  с  ней  шла  пародия  “Не  ходит,  ты  Грицю, на  “Заговор  императрицы”.   Любили  москвичи  и  пародию на  кинобоевики.  Пародия  называлась  “Мишка,  верти”  и  шла в  театре  Сатиры.  Действие  в  ней  происходило,  как  на  сцене,  так  и  в  зале, куда  по  канату  с потолка  спускался  один  из актёров.  Людям  хотелось  развлечений. 
Новая советская  идеология  считаться  с  этим  не  желала. У работников агитпропа вообще чесались руки на всё, что не  соответствовало государственной идеологией. В 1929 году, например, присяжные идеологи набросились на иностранных писателей. В "Вечерней Москве" появилась статья "Очистим библиотеки от переводного хлама". В ней предлагалось выкинуть из наших библиотек и книгохранилищ "бульварную продукцию" всяких там Берроузов, Уэдсли, Локков, Бенуа, Кервудов, Андре де Ренье и других, которых печатало тогда издательство "Мысль".
Горячая  дискуссия  шла  и   в  отношении  Государственного  академического Большого  театра  СССР.    Наиболее  передовые  утверждали,  что   он  своё  отжил,  что  его  контрреволюционный,  допотопный  репертуар,  обуржуазившиеся  артисты  и  пыль  декораций  не  нужны  новому  зрителю,  что   он  отстал  от  времени  не  на  десятилетие,   а  на  эпоху , и  вообще,  можно  ли   называть  театром  совокупность  зрительного  зала,  сцены  и  системы  отопления? -  вопрошали они.    Раздражало   в  Большом  театре  и  это   чуждое  всем  слово:   "академический".  Большой,  Малый,  да  и  вообще  все  "академические"  прозвали  "аками".  Недовольных  "аками"  возмущало  и  то,  что   солистам  в  них  платят  большие   деньги.   Сторонники  же  объясняли:  Собинову  платят  за  спектакль  шестьсот  рублей,  а  сборы  он  поднимает  на  2450,  Неждановой  платят  260  рублей,  а  сборы  поднимаются  на  1750,  Гельцер  платят  240  рублей,  а  сборы  поднимаются  на  360   рублей.  Но  эти  доводы  мало  кого  убеждали.   Лозунгу  дня: "Театр  должен  не  отвлекать  от  жизни,  а  организовывать  её"  Большой  театр  по  мнению  его  критиков,  не  соответствовал.   Поговаривали  даже о  том,  что  на   перестройку   Большого  театра   направляют    Мейерхольда.  В  конце  концов   усилиями   наркомпроса  Луначарского  и  других  интеллигентных  людей  Большой  театр был  сохранён.         
О культурном уровне людей, о том, что их беспокоило, например, в 1929 году мы, в какой-то степени, можем судить по тем вопросам, которые москвичи задавали лекторам Московского комитете ВКП/б/, зафиксированным в "Информационной сводке о политических настроениях отдельных групп рабочих и служащих по Москве и губернии". На антирелигиозной лекции лектору поступили записки следующего содержания: "Нельзя ли закрыть церкви в СССР, чтобы их духа не было, т. к. большинство верующих из бывших нэпманов, торговцев и домовладельцев?", "Почему ещё до сего времени продаются позолоченные материи для риз? Надо это прекратить.", "Почему варёное освящённое яйцо не портится, а не освящённое портится?", "Почему евреи усиленно каждый год проводят свой праздник, даже нашими заводами было выработано еврейское вино для продажи?",  "Скажите, на каком основании разрешён для евреев привоз мацы из-за границы?",  "Буржуазия, путём эксплуатации, создала высшую технику промышленности, не лучше ли дать уступку частному предпринимательству, чтобы воспользоваться  их  достижениями?", "Мы, рабочий класс, будем дисциплинированными на производстве тогда, когда не будет на нас нажимать ещё какой-то класс, т. е. администрация, или, иначе говоря, партия ВКП/б/.", "Надёжно ли ваша привилегированная группа себя чувствует? Не думаете ли увеличить штат шпионов, а то они редко встречаются",  "Советская аристократия, ожиревшая за счёт пота рабочих передаёт по наследству своё право на ожирение." и т.д.
Безработные, естественно, задавали такие вопросы: "Почему биржа труда посылает в первую очередь на работу эмигрантов?", "Почему китайцам у нас работу дают в первую очередь?"
В "Информационной сводке" говорится, что в студенческой аудитории некоторые товарищи высказывают мнение о том, что обострение внутрипартийной борьбы является результатом неуживчивого характера Сталина. В сводке отмечается, что определённый слой студенчества, разочаровавшись в действительности, рассуждает так: раз нам не дают возможности разобраться в спорах документально, не просят у партийной массы совета, фактически заставляя голосовать за принятые резолюции-решения, то в ответ на всё это мы не будем особенно беспокоится о судьбах партии.
Из приведённых данных видно, что люди были разные и думали по-разному. Они не доверяли партии, не горели интернационализмом и мечтой о мировой революции, а больше думали о своих личных интересах. Для партии и государства это было нежелательно. Хотелось идейного единства, а единство это один уровень жизни, одни интересы, один вождь. Значение последнего в жизни страны сформулировал В.М. Молотов. Он сказал: "Морально-политическое единство народов в нашей стране имеет и своё живое воплощение. У нас есть имя, которое стало символом побед социализма. Это имя вместе с тем символ морального и политического единства советского народа. Вы знаете, что это имя - СТАЛИН!"
Помимо единого великого вождя для создания единого народа нужны были враги и не вообще враги, а враги конкретные, близкие, действующие под боком. Факт существования таких врагов подтверждали не только аресты и расстрелы, о которых люди знали и о которых писали в газетах и говорили по радио. О них говорили в своих выступлениях разные государственные деятели. Например председатель Военной коллегии Верховного Суда СССР Василий Васильевич Ульрих, выступая  27 февраля 1939 года на объединённой партийной конференции Москвы и Московской области,сообщил о том, что в 1938 году к участникам правотроцкистской оппозиции явился представитель разведывательных органов одной из крупных западноевропейских держав и сказал, что нужно организовать взрыв метро, чтобы лишить нас газового убежища."
Слыша такие откровения, присутствовавшие на конференции, наверное, открыли рты. Тогда, да и потом в нашей стране такие выражения как "представитель разведывательных органов одной из западноевропейских держав", "агент ЦРУ", "резидент одной из иностранных разведок", "представители компетентных органов" и прочие производили гипнотическое воздействие на советских людей. Всё секретное принималось безоговорочно на веру. Со стен на неискушённых людей смотрели плакаты, на которых можно было прочесть: "Будь на чеку. В такие дни подслушивают стены. Недалеко от болтовни и сплетни до измены".
Сначала люди скептически усмехались, услышав, что кого-то обвинили в шпионаже, потом пугались, как бы на них самих чего-нибудь ни подумали, если они не поверят, а потом и сами стали верить. Верили же в средневековой Европе, ещё в ХVII - ХVIII веках, что ведьмы похищали из могил детей, убитых ими ещё до крещения, и варили из них мазь, с помощью которой летали на метле! Почему же в начале  ХХ века не верить во вполне реальные вещи?
Отношение же к иностранному, к иностранцам по мере отхода от идеалов мировой революции становилось у нас всё хуже. В зарубежных гостях всё больше видели не "братьев по классу, по борьбе", а шпионов и диверсантов.
Издаваемая в Париже газета "Последние новости" в 1931 году опубликовала заметку под названием "Ненависть к иностранцам". В ней описывалось как около продуктового магазина в Москве (бывшем магазине Абрикосова), где обычно делали покупки иностранцы, собиралась кучка голодных и оборванных граждан. Они побирались, что-то искали. Когда же иностранцы проходили мимо них с пакетами, наполненными разными деликатесами, то вслед им неслись проклятия и площадная брань.
С заместителем заведующего издательством "Совторгфлот" Николаем Николаевичем Полтневым в 1927 году из-за этих самых иностранцев произошла печальная история. Из уютной московской квартиры он был вынужден на три года уехать на Урал по постановлению Особого совещания при Коллегии ОГПУ. А всё из-за того, что в свою записную книжку записал адреса и номера телефонов Норвежского представительства, Британской коммерческой миссии, Чехословацкой, Шведской торговых делегаций, Латвийской и Германской торговых миссий. И хоть "органы" в шпионаже его не изобличили, но посчитали, что пребывание его в столице с такими связями излишне. Бывшей княгине, а в то время делопроизводителю "Машинотреста" Надежде Александровне Ширинской-Шихматовой в 1927 году дали пять лет за то, что она встречалась с иностранцами, а у себя дома "хранила документы ликвидационной комиссии "Машинотреста", представляющие интерес для иностранцев". Юстиция тех лет не утруждала себя доказыванием выводов о "заинтересованности иностранцев" или о  шпионаже. Достаточно было факта встречи с иностранцем или иного с ним общения.
Существовала, например, такая формулировка для обвинения по статье 58-6 УК РСФСР (шпионаж) "Имярек совершил то-то и то-то при подозрительных по шпионажу обстоятельствах",
Постепенно в стране одним из основных мотивов поведения людей стал страх. О разнообразных причинах его высказался в пьесе Афиногенова "Страх" профессор Бородин. Он говорил в своём монологе: "Молочница боится конфискации коровы, крестьянин - коллективизации, совработник - непрерывных чисток, партработник - боится обвинения в уклоне, научный работник - обвинения в идеализме, работник техники - во вредительстве...Страх заставляет талантливых интеллигентов отрешаться от матерей, подделывать социальное происхождение, пролезать на высокие посты....Да-да, на высоком месте не так страшна опасность разоблачения. Человек становится недоверчивым, замкнутым, неряшливым и беспринципным".
Казалось-бы слова профессора должны были прозвучать как приговор существующему порядку вещей, но это не так. По мысли автора и партийной критики главным в существующую эпоху были не неудобства и амбиции людей, а те самые конфискации, коллективизации, чистки, обвинения в уклоне, в идеализме, вредительстве. Это они создавали новую страну, нового человека, который был лишь материалом этой великой стройки.
В той же пьесе есть такая сцена: профессора Бородина приглашают в ГПУ. Здесь "опыт" над ним проводят чекисты. Его заводят в кабинет, предлагают посидеть и в его присутствии допрашивают свидетелей. Перед ним проходит череда людей, которых он считал своими единомышленниками. ГПУ их "препарирует", показывая профессору их подлинное лицо. "Это Вам, интеллигенты, не лягушек потрошить, смотрите, как работают настоящие "учёные"! - как бы говорят своим поведением чекисты. Услышанное там заставляет Бородина отказаться от своих "интеллигентских" взглядов и вернуться в лабораторию, которую он хотел оставить. Оказалось, что люди эти не стоили того, чтобы из-за них бросить работу.
Таким образом, человек всё больше приобретал прикладное значение. И чем дальше - тем больше. Человека воспитывали, исправляли и даже конструировали.
В 1927 году П. Керженцев, партийный деятель от литературы  (одно  время  он  возглавлял Комитет по  делам  искусств) в статье "Человек новой эпохи", опубликованной в журнале "Революция и культура", писал о том, что мировоззрение этого человека , его поведение будут определяться идеей борьбы за коммунизм, т. к. в нём будет сильная классовая пролетарская установка, а через десять - пятнадцать лет, когда идеи коммунизма, марксизма, ленинизма через школу, печать, искусство проникнут во все поры, они (идеи) станут как бы инстинктом всякого активного общественного работника. Наряду с политическими вопросами, - продолжал Керженцев, - человеку новой эпохи будут свойственны навыки хозяйственника, он будет ориентироваться в экономических и хозяйственных проблемах, а поскольку хозяйственная и культурная работа будут сменяться упорными войнами, яркой его особенностью будет революционность. Слабость воли, вялость в работе, мещанская забота о своём личном в ущерб общему делу станут жалкими пережитками прошлого.
По мнению Керженцева новый человек обязательно будет общественником. Общественная работа станет его стихией, "НОТ" - научная организация труда, будет органическим элементом новой эпохи... Интернационализм - его естественным состоянием. Личные отношения между людьми будут проникнуты чувством товарищества, простоты, ясности и бодрости. Новый человек будет вообще чужд пессимизма... бодрость, уверенность в окончательном торжестве коммунизма, трезвый оптимизм - вот, по мнению Керженцева, непременные психологические черты работника переходной эпохи.
Естественно, в этих пожеланиях автора статьи смешались благие побуждения с идеологической заданностью. В те годы любили проектировать, конструировать, провозглашать. Бухарин в 1935 году на страницах "Известий" сформулировал такое понятие как "героический советский народ". Николай Иванович противопоставил нашу идеологию фашистской. Там, в Германии, - писал он, - фашизм провозглашает расу господ, которая противопоставляется другим людям, а в нашей стране "идёт великое объединение основных творческих сил общества", состоящего из рабочего класса, колхозного крестьянства и интеллигенции, ставшей на огромнейший процент "пролетарской". Одной из основных черт новой эпохи составляет и единство трудящихся разных национальностей в нашей стране. Героический советский народ это и "молодые хозяева страны". Героический советский народ - гарантия того, что "оголтелому фашистскому топору не удастся отсечь голову человечеству и не удастся утопить его тёмной средневековой ночью в его собственной горячей крови."
Эти слова, ставшие пророческими, не похожи на бодренькое "Мы фашистов не боимся..." В них предчувствие великих страданий и лишений. Может быть в них отозвалось предчувствие собственной гибели?
Другие, более оптимистичные авторы, считали своим долгом готовить молодёжь не к защите цивилизации и своей страны, а к ведению классовых войн для установления социализма во всём мире. О Керженцеве мы упоминали, а вот в 1931 году А. К. Виноградов, выступив в "Литературной газете" по поводу включения в список для внеклассного чтения школьников романа Ремарка "На западном фронте без перемен" разразился таким пассажем: "Как можно воспитывать трудовой энтузиазм школьника, энтузиазм, связанный с добровольным перенесением трудностей, если мы книгой Ремарка будем напоминать ему на каждой странице о том, что война плоха только потому, что люди на ней умирают или переносят боль от ранений, контузий и болезней? Как велико будет различие мироощущения такого школьника от ощущения пролетария, получившего ожёг при отливке блюминга и успешно продолжавшего работу вопреки возгласам товарищей, испуганных запахом жаренного мяса....Никто не думает, что при коммунизме исчезнет зубная боль, ещё менее оснований предполагать, что капиталистический мир уступит без боя дорогу социализму"... Другие люди были нужны, такие, о которых поэт Николай Тихонов сказал: "Гвозди бы делать из этих людей - крепче бы не было в мире гвоздей".
В тирадах Виноградова речь идёт не об угрозе фашистского зверя, а о необходимости ведения войн с государствами, имеющими другой общественный строй и потому враждебными. Так или иначе, все эти разговоры настраивали советских людей на воинственный лад и не позволяли расслабляться. Они, надо полагать, сыграли свою положительную роль в победе над фашизмом. Появилось немало людей, прежде всего молодых, фанатично преданных режиму, верящих в безусловную победу коммунизма. Но были и те, кто ни во что не верил.
Ознакомление с уголовными делами о контрреволюционной агитации и пропаганде (ст.58-10 УК РСФСР) показывает, что в народе ходили разговоры и существовали мнения людей, совсем не соответствующие официальной идеологии
Вот некоторые фразы, взятые из протоколов допросов таких людей: "...о нашем вожде народов Петухова высказывала такую контрреволюционную ложь: "Когда Ленин умирал он не рекомендовал Сталина ставить у руководства, так в последствии и получилось, что страну привёл к развалу..." О "вожде народов" говорила, что он "чистит сапоги Гитлеру и больше ни на что не способен",
Черкасов, исключённый в 1932 году из партии за неуплату членских взносов, вёл контрреволюционную пропаганду, а однажды, смотря на портреты вождей, назвал их "приятелями" и по уменьшительным именам: Мишка, Иоська, говорил среди студентов, что после чествования Челюскинцев в Кремле все перепились, в том числе Сталин и Бухарин, и, когда Бухарину кто-то помешал говорить, Сталин сказал: "Дайте этому провинившемуся оппортунисту говорить"....высказывался против евреев, считая их неспособными к физическому труду....во время зачтения постановления правительства о введении званий в РККА сказал: "Звания ввели, скоро введут зуботычины", высказывался против стахановского движения, считал его нереальным, говорил, что Сталина нужно повесить",
Поляков говорил: "Если бы было поменьше таких как Киров, то нам жилось бы лучше....крестьян грабят и загоняют в колхозы, где они голодают...отмена карточек и свободная продажа хлеба вводится за счёт ограбления колхозников, рабочим будет от этого тяжело."
Аксельрод говорила: "никто из работников, особенно ответственных, не чувствует себя спокойно, т. к. каждого могут обвинить во вредительстве, а это и есть особый род вредительства, проводимый органами НКВД для того, чтобы ослабить промышленность",
Олонцев после вынесения приговора в отношении Зиновьева, Каменева и других сказал: "Нужно стрелять не тех, кого приговорили, а нужно стрелять Сталина, Ворошилова и других".
Е.А.Фешина  говорила,  что  Н.И.Ежов  погубил  много  невинных  голов  и  выражалась   при  этом  нецензурно.
Кукушкин  говорил: “Наше  правительство  заботится  только  о  себе.  Создало  для  себя  блага  жизни  и  для  краевых  и  районных   партийных  работников - партактивистские   пайки,  а  до  рабочих  им  дела  нет,  рабочий  полуголодный.”
Кондауров говорил:"Вы, коммунисты, паразиты - довели народ до верной гибели, бандиты вы....Ленин не умер. Он опился и издох, а Сталин скрыл всё это, в почестях схоронил Ленина...Хорошо бы, чтобы они все опились и подохли."
Максимов говорил: "Если бы меня призвали в РККА и отправили на фронт, я бы никогда не стал воевать за Советский Союз, а сдался бы в плен, потому что там, за границей, жить лучше. Бояться, что наших красноармейцев расстреливают, как пленных, нечего - это неправда. Это только в наших газетах пишут. На самом деле их там принимают в свои ряды."
 Батищев говорил: "Калинин поставлен для мебели у власти."
Священник Новосельский говорил: "Мы позабыли братскую, христианскую любовь, современная классовая борьба, заменившая христианскую любовь, отвлекает нас от истинного счастья. Так давайте же отстанем от этой ненужной нам борьбы и будем строить себе счастье и благополучие в духе христианской любви и веры."
Митрополит Евгений поднял даже глаза и руки к небу и громогласно произнёс: "До коле, Господи, ты будешь терпеть издевательства и такие гонения на веру!"
Другой  священник  говорил  в  церкви:  “Раньше  гонение  на  Христа  было  от  евреев,  а  теперь  гонение  на  христиан  идёт   от  коммунистов.  Раньше  Христос  переносил  страдания,  а  теперь  их  переносит  народ.  Сейчас  самое   тяжёлое  время: восстаёт  брат  на  брата,  сын  на  отца.”   Слышавший  эту  проповедь  сотрудник  НКВД  записал  в  своём  отчёте: “Своей  проповедью  священник  у  присутствующих  в  церкви  вызывает   плач.”
Всё  смешалось  в  головах  и  душах   людей: и  страдания,  и  убожество  и  тупая  злоба,  и  растерянность.
Хватало, к счастью,  места  и  для  юмора
Например слово "торгсин" расшифровывали так: "Товар отпускается русским гражданам, служившим императору Николаю", СССР - "Смерть Сталина спасёт Россию", УССР - "Убийство Сталина спасёт Россию", ВСНХ (Всесоюзный совет народного хозяйства) - для коммуниста: "Вам скверно, нам хорошо", для крестьянина: "Вокруг свободно, нет хозяина", для еврея: "Холера на Советскую власть". ВКП/б/ - второе крепостное право /барщина/. Слово "Совет" расшифровывали так: "Сталин обидел великого еврея Троцкого".
Анекдоты были, например, такие: приехала как-то в Москву Мария Демченко  (известная  стахановка), зашла к Сталину. Тот предложил ей посмотреть Москву, но Мария сказала, что у неё нет денег. У Сталина денег не оказалось. Он спросил у Калинина. У того тоже денег не было. Не оказалось их и у Молотова с Ворошиловым. Тогда Сталин попросил деньги у крестьянина. Тот дал пятьдесят рублей и Сталин передал их Демченко. Смысл анекдота, надо полагать, состоял в том, что государство выжимало в те времена всё их крестьянства. Анекдот этот рассказывали в 1937 году, а ещё в 1925 году, Заместитель прокурора Москвы Арсеньев, в докладе приводил "комментарии" простых крестьян к партдирективе, называемой "Лицом к деревне". Люди говорили тогда, что партия зашла в болото, как старое дворянство, и хватается за крестьянство, как утопающий за соломинку." Действительно, откуда новая власть могла извлечь что-то материальное для строительства социализма, как не из крестьянства, этой огромной трудовой и созидающей массы?
Вообще после всех кошмаров коллективизации количество анекдотов на пасторальную тему увеличилось. Народ наш крепок не только задним умом, но и юмором.
Рассказывали, например, такую историю. Как-то Калинин был в Сибири и крестьянин пригласил его к себе на обед. После обеда крестьянин показал Калинину петуха, который пел "Боже,царя храни". Тогда Калинин посоветовал крестьянину научить петуха петь "Интернационал". Прошло время и крестьянин приехал в Москву. Пришёл к Калинину и принёс ему того петуха. Калинин спросил: - Ну как, поёт петух "Интернационал"? Поёт - сказал крестьянин, только не весь. Споёт: "Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем"...и непечатно выражается. "Мы наш, мы новый мир построим" петь не хочет.
Другой анекдот, в котором упоминался Калинин, касался индустриализации. Вот он: как-то в Москву на совещание приехал один представитель периферии. Смотрит - в Москве все в очках ходят. Купил себе очки, пошёл в магазин, увидел арбузы и говорит продавщице: девушка, почём арбузы, а продавщица отвечает: это, гражданин, не арбузы, а яблоки. Снимите очки. Они всё преувеличивают. Купил гражданин яблоки и пошёл на заседание. Сел в первом ряду и стал слушать выступление Калинина. А тот стал говорить, что раньше у нас не было тяжёлой промышленности, а теперь она у нас есть, раньше не было машиностроения, а теперь оно у нас есть. Приезжий заметил у Калинина на носу очки и говорит: Михаил Иванович, снимите очки, а то они у вас всё преувеличивают."
М.И.Калинина,  “всесоюзного  старосту”,  как  его  тогда  называли,   народ  любил,  поэтому,  наверное  и  в  анекдотах  поминать  его  не  боялся. Да  и  анекдоты  были  не  особенно  злые.   Вот  ещё  один  анекдот  про  него.  Однажды  приходит  во  ВЦИК  к  Калинину  лошадь и  просит  дать  ей  продовольственную  карточку.  При  этом  жалуется  на  то,  что  её  хозяин  прогнал,  сказал,  что  ему  самому   есть  нечего,  что  он  и  без  меня  обойдётся.  Калинин   с  хозяином  согласился.  Действительно,  зачем  крестьянину  лошадь,  когда  трактор  есть.  А  лошадь  тогда  говорит:  “А  навоз  где  возьмёте,  трактор-то  его  не  даёт.”  Подумал  Калинин  и  согласился  с  лошадью.  Дал  ей  карточку.  После  лошади  к  нему  на  приём  пришла  корова.  Жалуется  на  хозяина:  он  прогнал  её,  потому  что  за  неё  налог  платить  большой  надо.  “Ну  что ж, - говорит  Калинин, - теперь  и  без  коровы  можно  обойтись.  Есть  растительное  масло,  из  сои, например.”  Корова  рот  разинула  да  как  гаркнет: “Ну  а  где  вы  возьмёте  мясо,  если  нас,  коров,  не  будет?  Лошадей-то  почти  половину  перерезали  и  съели,  как  же  вы  будете  теперь  выполнять  план  мясозаготовки?”  “Вот  это  мы,  пожалуй,  упустили  из  виду.” - подумал  Михаил  Иванович  и  дал  корове  продовольственную  карточку.  Наконец,  явился  к  Калинину  осёл.  “Ну,  а   вот  ты-то,  брат,  нам  совсем  не  нужен.  Без  тебя  обойдёмся! - сказал  Калинин. -  Ослов  мы  не  едим,  а  тяжести  на  автомобилях  возим.”   “А  тогда, - отвечает  осёл, -  мы  за  вас  голосовать  не  пойдём,  а  кроме  нас  за  вас  теперь  всё-равно  голосовать  некому.”   Нечего  было  делать.  Калинин   и  ослу  дал  хлебную  карточку. 
Ходили  анекдоты  и  про  Сталина.   Вот. Например,  такой троцкистский анекдот: когда-то Сталин пас овец на высокой горе и пел песню о построении социализма в одной стране. В это время проходил мимо охотник и услышал песню. Подошёл  он  к Сталину поближе и стал целиться в него из ружья. Сталин увидел это и стал упрашивать охотника не стрелять, говоря:"Я ведь песню пою своим баранам!"
В 1934 году  про  Сталина  рассказывали  такую  историю: Как-то к Сталину в Москву приехал его брат на своём ишаке. Сталин брата принял, накормил, напоил, уложил спать. На утро брат ему и говорит: меня ты принял хорошо, спасибо тебе за это, а вот ишака моего не накормил, так и стоит голодный. На это Сталин ему ответил: у меня сто пятьдесят миллионов голодных ишаков и то я о них не забочусь."
Рассказывали  про  Сталина  ещё  и  такое:  захотел  он   устроить пир на весь мир, а денег на него пожалел. Позвал сначала наших специалистов и приказал им такой пир организовать. Те, как ни старались, но на маленькие деньги организовать пир не смогли. Пригласил Сталин иностранных специалистов. Те думали-думали, но тоже ничего не придумали. Тогда Сталин позвал одного еврея и спросил его может ли он устроить такой пир. На это еврей ответил: "Купите, Иосиф Виссарионович, на пять копеек пулю и застрелитесь - вот тогда и будет самый большой пир в мире, и Вам он ничего не будет стоить.
Про  Ленина  сочинили  такой  анекдот:  помер  Ленин  и  прибыл  в  рай,  а  его  туда  не  пускают.  Почему? - спрашивает,  а  Пётр I  ему  отвечает: - Я  открыл  окно  в  Европу,  а  ты  его  закрыл.  Александр  II  говорит: - Я  осободил  крестьян,  а  ты  их  закрепостил,  а   Николай II   добавляет: -  Я  дал  свободы,  а  ты  обратил  людей  в  безмолвный  скот.  Пригорюнился  Ленин,  а  тут   какой - то  еврей   и  говорит  ему: - Полезай  в  мешок.  Ну  Ленин  и  влез,  а  еврей  подошёл  с  мешком  к  воротам  рая,  постучал  и  говорит:  Тут  барахлишко  для  Вашего   Маркса,  возьмите  его.  Так  Ленин  в  рай  и  попал.
  Говорили  ещё  такое: Ленин всегда ходил в ботинках, а Сталин в сапогах. А поэтому Ленин всегда обходил грязные места, а Сталин прёт куда попало. Или спрашивали: - Что общего между Сталиным и Моисеем?  - и  отвечали:  Моисей вывел евреев из Египта, а Сталин из ЦК. (Это после удаления из ЦК Троцкого, Каменева и Зиновьева). В 1926 году о составе Политбюро говорили, что в нём "две заковыки: Троцкий и Зиновьев, два заики: Рыков и Молотов, один ошибало - Бухарин и один вышибало - Сталин.   Спрашивали:  что  такое:  сверху  перья,  а внизу  страшно?  Оказывается  это  воробей  на  крыше  ГПУ. Шутили:  наши  правители  любят  играть  в  карты:  Рыков  в  пьяницу,  Калинин - в  дурака,  Сталин - в  красного  короля.
  А в 1927 году  была  ещё такая шутка: так как в Нарыме надзору мало, а людей всё прибывает, то, в конце концов, там образуется и организуется такая армия, которая пойдёт на Москву и свергнет большевиков. Говорили, что Сталин скоро станет царём, Иосифом I, а эмигранты перекрестили Зинаиду Гиппиус в Зинаиду Гепеус.   
Рассказывали также такую историю, утверждая, что это совершеннейшая правда. Два советских дипломата были в Лондоне на банкете чуть ли ни у самой королевы.  Один дипломат заметил, как второй спёр со стола золотую ложку и положил её во внутренний карман пиджака  и потребовал, чтобы тот ложку вынул и положил обратно на стол, или отдал ему (рассказывали по-разному), но второй отказался это сделать и заявил, что ложку не брал. Тогда первый дипломат встал и предложил присутствующим показать фокус. Он сказал: "У нас, в СССР, происходят такие чудеса: я кладу к себе в карман ложку (он положил в свой карман точно такую же ложку, какую взял второй дипломат), а достаю её из кармана своего друга." И он полез в его внутренний карман и вынул из него ложку. Глупые англичане пришли в восторг. Им ведь не могло прийти в голову, что дипломат украл со стола ложку!
Помимо политических рассказывали, конечно, множество других анекдотов и шуток про неверных мужей и жён, про тёщ и свекровей, про глупых начальников, про милиционеров, пожарников и, конечно, евреев.
Вспоминая двадцатые-тридцатые годы, разумеется, нельзя не сказать о евреях и антисемитизме. Не вдаваясь в историю этого вопроса отмечу только, что появление евреев в России связано прежде всего с политикой захвата чужих земель и, в частности, трёх разделов Польши, захвата Бессарабии, где жило много евреев. Россия - страна многонациональная. Немцы, поляки, татары, латыши, народы Кавказа, Севера, калмыки, буряты и кого только ещё нет. Помимо своих привычек и традиций, отличных от русских, большинство этих народов не православные. В стране религиозной, такой как Россия, это, конечно, не могло не иметь значения и отношение к ним власти, естественно, было, как к иноверцам, сколько ни говори о религиозной терпимости в России. Революция 1917-го года была не только пролетарской. Она была ещё и национальной  и  русские  оказались  в  ней  эксплутирующей  нацией.  Иначе  и  не  могло  быть.  Не  зря  же  коммунисты   называли Россию  "тюрьмой  народов".
После революции победители с окраин хлынули в столицу. Но если латышей, кавказцев, якутов и прочих удерживали их земли, их корни, то евреи покидали свои местечки без сожаления. Тем более там, где они находились, несколько лет шла гражданская война,  случались  погромы  и пр. Крупные города и, в частности, Москва стали их прибежищем и добычей. Если в России и при черте оседлости существовал антисемитизм, то можно себе представить что началось, когда евреев в Москве стало больше, чем конопатых.
Конечно, можно говорить о том, что все люди равны, что все они братья и т. д. Но куда девать расовые, национальные, религиозные различия? Куда, наконец, деть человеческий инстинкт самосохранения, который неминуемо срабатывает, когда в твою миску, и без того пустую, тянется ложка чужого, непонятного тебе человека? Тут лозунгами и общими фразами ничего не объяснишь. Тут, как минимум, должна быть душевная совместимость, желание помочь, любовь и уважение. Ничего этого не было в отношениях между коренным московским населением и прибывшими в Москву евреями. К тому же, как не трудно было заметить, евреи заняли многие должности в советских учреждениях, в частности, карательных органах, в торговле, общественном питании, в медицине, искусстве и журналистике. В 1924 году, например, председателем уголовной коллегии Верховного Суда СССР был Сольц, председателем кассационной коллегии по уголовным делам - Гайлис, а членами коллегии - Загорье и Глузман. Председателем кассационной коллегии по гражданским делам - Нахимсон. Госбанк СССР возглавлял Шейнман, а членами его правления: Аркус, Блюм, Берлацкий, Коган, Каценеленбаум, Шлезингер, Шер, Михельман.
Конечно в этом свою роль сыграла не только природная напористость евреев и их взаимовыручка, свойственная национальным меньшинствам вообще, но и распространённая среди них грамотность.
Не удивительно, что представители коренного населения, замученные теснотой коммунальных квартир,   бесконечными очередями, террором ГПУ всю накапливаемую такой жизнью злобу и ненависть обрушивал на евреев. В них видели причину всех бед,они стали олицетворением всего зла, творимого в стране.
Газеты, особенно в конце двадцатых - начале тридцатых годов (экономическое положение страны тогда было особенно скверно), не редко сообщали о фактах насилия в отношении евреев. Сообщали, например в 1928 году о том как некто Белов ворвался в квартиру Бретана и с криками "Нужно жидов убивать" избил её хозяина, а Корнеичев налетел на врача Мясницкой больницы Гдалина с криком "Бей жидов!", сбил его с ног, нанёс удары. Сообщали о том как братья Филатовы избивали евреев, живших в доме №37 по Нижнекрасносельской улице.
Рост антисемитизма не мог не волновать власти. Бороться с антисемитизмом в стране, население которой исповедует антисемитизм, как религию, также трудно, как гоняться за вором на многолюдной площади: то налетишь на кого-нибудь, то тебе ногу подставят, то ребёнка толкнёшь. В борьбе с антисемитизмом видели два пути: первый - это репрессии, второй - улучшение условий жизни народа, вызванное успехами социалистического строительства. Первый путь, хоть и выглядел радикальней, но ещё больше озлоблял население и загонял болезнь внутрь, второй казался длиннее, чем путь до погрома и на него не очень-то расчитывали.
Был ещё третий и не то чтобы путь, а так, тропинка в пустыне. Заключался он в политическом и идеологическом воспитании. Газеты, журналы, лекции и даже диспуты были призваны бороться с этим пережитком проклятого прошлого.
18 мая 1919 года газета "Правда" в заметке "Антисемитизм и Советская власть" писала:"...Советская власть должна очистить ряды своих служащих от антисемитов, а таковые, к сожалению, встречаются среди всякой нечисти, примазавшейся к Советской власти..."
В декабре 1926 года в Большом зале Консерватории состоялся диспут об антисемитизме. Выступал на нём, вернувшийся из эмиграции, сменовеховец Ключников, который требовал восстановления равенства русских с евреями. Он, в частности, сказал: "Мы, русские, дали самоопределение другим народам, мы дошли в самоотречении до упразднения слова "Россия"....У нас есть не антисемитизм, а задетое национальное чувство русских с одной стороны и болезненная чувствительность евреев с другой." И ещё сказал профессор Ключников: "В Москве не было бы жилищного кризиса, если бы сюда не приезжали евреи....слишком много евреев в Москве."
Эти заявления профессора возмутили его оппонентов. Выступивший на диспуте Ю. Ларин посчитал, что национальное чувство Ключникова задето отменой царских законов против еврейских рабочих, которым раньше запрещалось жить в русских городах. Если бы в этом тезисе Ларина не было слова "рабочих", он выглядел бы вполне убедительно, как и другой, не менее железный:"...белогвардейцы говорят, что и Ленин еврей..." В общем на диспуте было много народа, много шума, но все остались при своём мнении. Кто может что-то воспринять и усвоить в такой свалке?
Вскоре сторонникам неправительственных взглядов по еврейскому вопросу трибуну вообще предоставлять не стали. Официальная пресса воспитывала граждан в традициях пролетарского интернационализма. Рабочие всех наций провозглашались врагами буржуев всех наций. Эту-то слабую струну в слаженном оркестре борцов за равноправие и нащупал студент педфака Шевцов, который в 1929 году разослал по разным редакциям статью, в которой указывал на то, что еврейская нация не трудовая, а одноклассовая, притом буржуазная. Кроме того он призывал не допускать евреев на работу в государственный аппарат, в учебные заведения, в центральные города, столицы, или, по крайней мере, строго ограничить их возможности. Призыв этот руководителями государства тогда услышан не был.
Шевцов, конечно, хватил тогда. Для того, чтобы считать себя тружеником не обязательно ковыряться лопатой в земле, или стучать кувалдой по железу. А ведь именно усидчивостью и трудолюбием многие евреи пробивали себе дорогу в жизни. Может быть именно этими чертами объясняется большое количество талантливых людей среди евреев: они не зарывают свои таланты в землю, не пропивают их в кабаках, не тратят на баб и прекраснодушные, ленивые мечтанья. Они заставляют его служить, как себе, так и людям.
Когда на одном из заводов обсуждались проблемы образования, один из рабочих сказал: "Товарища моего послали на рабфак от фабрики. Он проучился два месяца и сбежал. "Трудно, говорит, денег мало, жратвы мало. Ну а еврей тот не сбежит, сдохнет, а доучится". Другой высказался так: "Почему ни одного еврея нет у станка, а вот зайди в трест, в контору, в учреждение - обязательно еврей сидит. В актив лезут. Как появится где, сейчас на первое место, работает, подлизывается. Ну его сейчас в бюро ячейки. Пожалуйста, активист."
В упомянутой выше "Информационной сводке" есть данные, касающиеся и антисемитизма. Вот одна записка: "Товарищи, оглянитесь на деревню, как там живут, что едят, а вы, товарищи, везде хвалитесь "рабоче-крестьянская власть". Не тут-то было, значит власть-то в руках евреев, они наехали в Москву почти со всех сторон, а рабочим, русским жить негде, живут в подвалах", или: "в настоящее время (это 1929 год) дают только по фунту хлеба...наехали евреи со всего света. Куда ни пойдёшь всё евреи, а русских нигде нет, на службе везде одни евреи."
Люди не очень преувеличивали. Если  мы посмотрим справочник "Вся Москва" или телефонную книгу за двадцатые - тридцатые годы, то мы увидим, что первое место после русских по количеству занятых должностей и личных телефонов занимают евреи. Так в телефонной книге за 1929 год Ивановы имели двести девять личных телефонов, а Рабиновичи - восемьдесят девять.
Мудрый Наум Коржавин (Мандель) в своём "Опыте поэтической биографии" причины "еврейского засилья" в государственных органах страны объясняет неверной национальной политикой Ленина, когда к евреям стали относиться как "к ранее угнетённой нации" и старались компенсировать неравенство в прошлые века предоставлением должностей, отчего в руководстве и оказалось много евреев.
Думаю,что не только это. Евреи и сами прокладывали себедорогу в буреломе новой советской бюрократии. У них были связи.
Было бы лучше от того, что на всех должностях работали русские - не знаю. В Советской стране чиновники среднего и низшего уровня, да и высокого, всегда являлись только исполнителями. Но когда чиновник ничего не может сделать доброго, даже если и захочет, когда он только исполняет указания свыше и часто указания суровые, а потому не может не вызывать чувство неприязни к себе со стороны простого человека, этот чиновник должен быть хотя бы одной нации с народом, с его большинством. В противном случае он только раздувает своим видом национальную ненависть. Инородец, и прежде всего еврей, не пользуется доверием у коренного населения нашей страны и каждое его действие, не удовлетворяющее желание заинтересованной стороны, расценивается, как проявление злой воли, объясняемой его национальной принадлежностью. Взаимные симпатии среди нацменов, и от этого никуда не денешься, помогают им устраиваться, но симпатии населения это не вызывает.
Присутствие большого количества представителей национального меньшинства в государственном аппарате создаёт фактически иную, параллельную государственной, структуру. Эта система действует с учётом собственных интересов и, естественно, оказывает определённые предпочтения при решении тех или иных вопросов, Это, в определённой степени, может представлять опасность для нормальной деятельности государственной машины и влиять на качество её работы.
Существование такой параллельной власти в двадцатые - тридцатые годы просматривается в решениях судебных органов и тюремной администрации того времени в отношении евреев, о чём упоминается в других главах. Интересно, например, отметить, что Особое совещание при Коллегии ОГПУ в отношении евреев, репрессированных по политическим мотивам и подлежащим высылке из Москвы, допускало оговорку, т. е. предоставляло им возможность выезда в Палестину.
Так в марте 1924 года студент Гурвич С. М., как член нелегальной сионистской группировки был выслан на три года на Урал. За этим решением следовала оговорка: "В случае его ходатайства разрешить выезд в Палестину через один из южных портов."
В августе 1926 года Бургман М.М., живший в Вадковском переулке, за участие в сионистской организации был выслан на три года в Казахстан. Через месяц к его приговору было сделано существенное добавление: "В случае получения загранпаспорта высылку в Казахстан заменить выездом в Палестину." В июне того же года Черняк И.М., Каганова Э.М., жившие на Остоженке, Шапиро Х.Л., живший в Чечеринском переулке,Шнайдер Л. Б. из Воротниковского переулка, Русак Иуда Моисеевич, живший на Большой Садовой и другие (всего тринадцать человек) были, как сионисты, высланы в Сибирь, Казахстан с заменой высылкой в Палестину.
В марте 1928 года сионисты Баран Хайм Иосифович, Булаевский и другие, - всего четырнадцать человек, - были высланы в Палестину при условии получения загранпаспорта.
Конечно, так везло не всем. Например Соколов-Плинер-Раскатов за попытку уехать в Израиль получил три года концлагеря.Профессиональный работник еврейской молодёжной скаутской организации "Гашомер-Гациор" Герц Хаймович Голодец в 1928 году был просто выслан из Москвы с запрещением жить в ряде крупных городов, а состоявшие в той же организации Ципин Гирш Иосифович, Арецкий Абрам-Бера Зельманович, Винц Абрам Борисович высланы на три года в Казахстан.
В тридцатых годах послаблений сионистам делать не стали. Сионистская партия "Палей-Цион" в 1928 году была разогнана. Власти в стране поняли, что сионисты занимаются не только сионистскими проблемами и, даже, не столько ими, сколько критикой существующих в СССР порядков.
Изучая уголовное дело в отношении сионистов, заведённое в середине тридцатых годов, я понял, почему сионистов перестали отпускать в Палестину.
Вождь минских сионистов Титенский Гирш Израилевич говорил о том, что материальное положение рабочего класса в СССР находится на небывало низком уровне. Цены на товары ширпотреба бешенные, а заработная плата рабочих по отношению к этим ценам мизерная....значительная часть рабочих ждёт второй революции...тыл наш не спокоен...мы наделали себе много врагов, особенно враждебно к советской власти крестьянство...наступило время, когда один копает под другого и это называется классовой бдительностью. Другая сионистка, М. Н. Ионович говорила: "Советской власти удалось разгромить крестьянство и заставить его пойти по пути коллективизации, но если что-нибудь случиться, то всё крестьянство, как один, выступит против Советской власти, ибо нет крестьянина, который не имеет родственников, репрессированных Советской властью во время коллективизации." Она говорила также, что комсомол занимается пустыми вещами, что в него идут только карьеристы. Ионович и её муж Розин были высокого мнения о Троцком и считали, что если бы он был у власти, то голода бы на Украине не допустил.
Нечего и говорить, что сионисты были против вступления СССР в Лигу наций, против критики западной социалдемократии, против диктатуры, против аграризации еврейских масс и создания в Биробиджане Еврейской автономной области. По последнему вопросу евреи особенно много спорили. Диспут на эту тему в одном из рижских клубов закончился всеобщей довольно недружеской потасовкой. Полиция еле растащила сторонников и противников создания дальневосточной еврейской республики. Многих возмущал сам факт создания государства вне Эрец-Израиля.
Столкновения  между  евреями  происходили  и  в  Москве.  В   мае  1929  года   в  синагоге    произошло  побоище.   Скромные  прихожане  бились  кулаками  и  палками, после  чего  хотели  синагогу  даже  закрыть,  но  ограничились  штрафами   драчунов.       
Что же касается аграризации, то она хоть и шла не слишком бойко,но определённые положительные плоды приносила. Осенью 1926 года "Известия" сообщали: "Наши еврейские земледельцы дали в текущем году девять миллионов пудов хлеба." В противодействии преобразованиям в еврейской жизни власти обвиняли религиозных деятелей.В 1937 году газета "Комсомольская правда" опубликовала статью "Иудейская религия и её классовая роль", в которой писала о том,что раввины были против создания колхозов в Крыму и против переселения евреев в Биробиджан.
Зато  идею  переселения  поддерживало,  созданное  в  Москве   ОЗЕТ -  “Общество  землеустройства  евреев - трудящихся”.   Активисты  общества  собирали  взносы   с  тех,  кто  ратовал  за   еврейское  земледелие   в  дебрях  Уссурийского  края,  или  где -то  рядом.  Кроме  того,   Общество  должно  было  заниматься  интернациональным  воспитанием   масс,  в  которых  жили  его  члены,  т.е. борьбой  с  антисемитизмом  и  великодержавным  русским  шовинизмом.     Деятельность  Общества  особого  успеха  не  имела.    Не  было  среди  его  членов   единства   ни  по  одному  из  вопросов.      
Раскол среди евреев произошёл,  впрочем,  не только в СССР.  Евреев  всего  мира  мучил  вопрос  о их  роли  в  русской  революции.    В вышедшем за рубежом сборнике "Евреи и Россия", изданном Биккерманом, Ландау и Левиным по  этому  поводу говорилось,  в  частности,  следующее: "Евреи должны признать свою долю ответственности за большевизм....Из страха перед погромами, которые, как ожидалось, должны были последовать за падением Советской власти, евреи поддерживают большевизм, или, по крайней мере, не борются с ним, тем самым косвенно его укрепляют." С такими выводами не соглашались другие евреи, видевшие в своих российских  соплеменниках   исключительно жертвы.
Когда в сентябре 1925 года в Филадельфии (США) состоялся "Еврейский конгресс", то на нём победила точка зрения обеспечивающая поддержку переселения евреев в СССР. Конгресс постановил собрать десять миллионов долларов на освоение Крыма. Большинство участников Конгресса считало, что Советская власть в СССР укрепилась и евреи в СССР пользуются полной безопасностью. Противники столь оптимистических взглядов утверждали, что Советская власть не так уж крепка, что возможна реставрация старых порядков и что вообще большевикам помогать не следует.
Эпоха НЭПа  способствовала росту национализма в СССР.
На ХII съезде партии в 1923 году И. В. Сталин говорил: "за два года мы ввели так называемый НЭП, а в связи с этим национализм великорусский стал нарастать, усиливаться". Лазарь Моисеевич Каганович, который привёл в своих воспоминаниях эти слова, далее писал: "НЭП взращивал не только шовинизм великорусский - он взращивал и шовинизм местный, особенно в тех республиках, которые имеют несколько национальностей. Я имею в виду Грузию, Азербайджан, Бухару, отчасти Туркестан..."
Свобода экономическая подразумевает свободу личную, следствием чего и является национализм, как стремление ограничить число едоков у своей кормушки.
В отстаивании интересов национальных меньшинств наиболее распространённым является довод о том, что той или иной национальности свойственно занимать ту или иную "нишу" в жизни общества.
Цыгане, например, поют и пляшут, айсоры чистят ботинки, корейцы разводят овощи, китайцы стирают бельё и т. д. Всё это верно, хотя и запирать народы в какой бы то ни было нише тоже нельзя. Нельзя также позволять национальному меньшинству занимать слишком сильное положение в органах государственной безопасности, банках, средствах массовой информации, иначе коренная, странообразующая нация сможет утратить контроль над страной, что вызовет недовольство населения и его неуверенность в завтрашнем дне, да и не только это.
Сторонники безудержного расширения прав человека считают, что самым справедливым устройством государства является такое, когда все живущие в нём нации свободно соревнуются и побеждают те, которые окажутся сильнее. С точки зрения естественного отбора такой взгляд является безусловно правильным, но не грех спросить опять же странообразующую нацию (русских в России, украинцев на Украине, грузин в Грузии и т.д.) хотят ли они жить в условиях такой свободной конкуренции. Безразличие к интересам основной нации, проявленное в этом тонком вопросе - не грубейшее ли это нарушение прав человека? Если идти по этому пути, то многие народы вообще утратят свою собственную родину. Сильные и нахальные найдутся и вытеснят их, как лиса зайца из его лубяной избушки. Нельзя никому позволять класть ноги на стол в своём доме. Самим, разумеется, тоже.
Говоря о национализме, о его причинах, трудно удержаться, чтобы не процитировать того же Наума Коржавина. О еврейском национализме он сказал: "...До сих пор к еврейскому национализму я отношусь хуже чем ко всякому другому не потому что он действительно хуже, а потому, что он как бы предполагает моё соучастие или сочувствие." Это мнение свойственно интеллигенту и касается любой нации. Ну что это за общество, если оно тебя встречает по форме носа или цвету волос? Куда ты денешься со своей душевной добротой, культурой, умом, честностью, если о тебе судят по иным экземплярам одной с тобой крови? Правильно пишет Коржавин: "Если ты хочешь сказать что-нибудь плохое или хорошее о человеке словами: "еврей", "русский", "немец" и т.д. остановись на минуту и вспомни, что к большинству людей, к которым относится это слово, то, что ты хочешь сказать сейчас этим словом, отношения не имеет."
Но с другой стороны как запретить людям судить об общем, исходя из частностного? Ведь так судят обо всём, от художественных произведений до колбасы.
Борцами с антисемитизмом высказывалось мнение о том, что не следует в средствах массовой информации плохо говорить о евреях - это разжигает антисемитизм. Антисемитизм это действительно разжигает, но для борьбы с антисемитизмом есть более простой способ - не совершать евреям недостойных поступков, порочащих нацию. Не случайно, наверное, один из столпов сионизма Герцель в 1845 году предлагал миллионеру барону Гиршу назначать евреям большие премии за совершение поступков большой моральной красоты, за храбрость, за самопожертвование, за достижения в науке. Гирш отказал Герцелю. Он сказал ему, что дело не в красивых поступках, а в том, что евреи слишком стремятся в верх и это способствует росту антисемитизма. "У нас, - сказал Гирш, - слишком много интеллигентов. Моя цель - удержать евреев от этих устремлений. Они не должны делать таких больших успехов, от этого вся ненависть." А, проще говоря, не высовываться. Жизнь, конечно, диктовала свои правила поведения. О благих пожеланиях: конечно, люди помнят, но живут по привычке,
Впрочем, бережное отношение к чести собственной нации должен проявлять каждый человек. Это касается и русских, многие из которых считают, что они хороши уже тем, что русские.
В национальном вопросе хорошие дела той или иной нации не уравновешивают дел плохих. А ведь какой, казалось бы, огромный вклад в российскую науку, культуру, промышленность, военное дело и, вообще, в русскую историю внесли представители различных национальностей, проживающих на территории СССР и, в частности, евреи! Но антисемитизму это не помеха,
Человек, страдающий антисемитизмом, об этом вкладе и слышать не хочет, как не хочет слышать о достоинствах жениха, девушка, любящая другого. "Антисемит, - пишет Коржавин, - это не просто человек с предрассудками, но человек, находящий в этих предрассудках духовную опору, вырастающий из-за них в собственных глазах."
Конечно, если у тебя выработалась определённая система взглядов, то, какой бы она ни была, но тебе с ней спокойней, ты увереннее себя чувствуешь. И пусть умственный процесс у антисемита заканчивается на слове "еврей", но ему от этого не хуже. Он, по крайней мере, не нервничает, как еврей. А сколько страданий терпит еврейский ребёнок от антисемитизма! Помню один случай на московском скверике. Бабушка - еврейка сидела на скамеечке, а внучка играла с детьми. Вскоре внучка подбежала к бабушке и рассказала, что тётя, мама одного мальчика, сказала, чтобы они (дети) не уходили далеко, так как по Москве ходит еврейка с большой сумкой и крадёт детей, а после их ест. Бабушку это сообщение внучки не столько удивило, сколько расстроило. Она взяла, да и сказала внучке, что она сама еврейка. Девочка, видно, никак не ожидала такого поворота событий и разрыдалась. Да, большую школу страданий приходится пройти еврейскому ребёнку, юноше пока он выработает в себе какую-то внутреннюю защиту. Накопленные обиды, озлобление - не лучшая база для добрых душевных качеств.
Мораль советского общества сотрясал не только антисемитизм, национализм, шовинизм, но и те перемены, которые произошли в период введения НЭПа. О том, что появление частного капитала отравило жизнь многим коммунистам - говорить нечего. Но и интеллигентам в нём далеко не всё нравилось. Стремление создавать всё "на продажу" угнетало творческие личности. К. И. Чуковский  14  февраля 1923 года записал в дневнике: "У меня большая грусть: я чувствую, как со всех сторон меня сжал сплошной нэп - что мои книги, моя психология, моё ощущение жизни никому не нужно. В театре всюду низменный гротеск, и, например, 20 февраля был на "Герое" Синга: о рыжие и голубые парики, о клоунские прыжки, о визги, о хрюканье, о цирковые трюки! Тонкая, насыщенная психологией вещь стала отвратительно трескучей..." Касса требовала зрелищности, ничего не поделаешь.
Выдумывать всякие трюки жизнь заставляла не только деятелей искусства, но и самих нэпманов. Пользуясь тем, что с владельцев новых частных заведений первое время не брались налоги нэпманы закрывали свои лавочки и вскоре открывали новые на другом месте. Например, Илья Крапивин открыл пивную. Когда пришли за уплатой налогов, Илья пивную закрыл, но открыл её  в другом месте его дядя, Самуил. Через некоторое время тоже сделала сестра  Ильи - Хая. Прибегали и к другим хитростям. Ещё в 1929 году на Петровке магазин "Парижский шик" держал Александр Шефер. В конце концов его так задушили налогами, что он решил тихо самоликвидироваться. Он распродал товар, вывез, продал и спрятал своё домашнее имущество, в общем, остался "гол, как сокол". Когда пришёл фининспектор, Шефер объявил себя банкротом. Фининспектору и описывать было нечего. Государство всё же отомстило Шеферу за этот фортель, посадило его на полтора года, как посадило оно и Крапивиных.
Посадили и Гельмана Наума Израилевича с бывшей женой, Рахилью Давидовной. А бывшей она стала именно тогда, когда кончился срок патента Мосфинотдела на ящичное производство, которым владел Гельман. Дело в том, что по окончании срока патента Гельман должен был уплатить налог в сумме десять тысяч рублей. Чтобы уйти от выплаты таких больших денег Наум Израилевич решил пожертвовать семейным счастьем (а ведь ему тогда было пятьдесят семь лет и ничего дороже полной,сорокавосьмилетней Рахили Давидовны у него не было). После развода патент оказался у бывшей жены и с Гельмана ничего взыскать было нельзя. Чтобы уменьшить сумму налога бывшие супруги стали дробить своё "дело". Даже своё "простоквашное производство" сделали самостоятельным. Фининспекторы, правда, тоже не унимались. Задолженность наших предпринимателей по налогам росла. Тогда они уговорили балерину Е. Ф. Аксёнову стать формальным владельцем их частной собственности. Балерина, имеющая столько же сведений о налоговой политике государства, сколько папуас о квантовой механике, согласилась. Когда фининспекторы описали всё её имущество вплоть до болонки, Екатерина Фёдоровна упала в обморок. Пришлось Науму Израилевичу раскошелиться и уплатить налоги. Но было уже поздно. Всё больший интерес к нему стал проявлять не фининспектор, а следователь, прокурор и судья. Они организовали ему год изоляции с конфискацией имущества, а его бывшей жене и Аксёновой по семь месяцев ареста с конфискацией трети принадлежавшего им имущества. Произошла эта история в 1928 году.
Фининспекторы, налоги, были вообще бичом предпринимательства. В литературных кругах ходила даже такая шутка: на премьере зрители заинтересовались, кто это громче всех кричит: автора, автора! А оказалось, что это фининспектор. Ему нужно было увидеть лицо человека, который должен был уплатить налог с полученного гонорара. А в литературном приложении к эмигрантской газете "Накануне", который редактировал Алексей Толстой, в июле 1923 года был помещён анекдот, записанный Михаилом Афанасьевичем Булгаковым под названием "Прогрессивный аппетит", услышанный им от нэпманов. Содержание его таково: одного нэпмана обложили подоходным налогом в десять миллиардов рублей. Эту сумму нэпман должен был принести в финотдел не позднее четырёх часов дня десятого числа. В девять часов нэпман деньги принёс и молча отдал. - Мало мы его обложили, - смекнул фининспектор и увеличил налог до ста миллиардов. Срок уплаты пятнадцатого, не позднее четырёх часов. Четырнадцатого в десять нэпман деньги принёс. - Эге-ге! - сказал инспектор и обложил его налогом в триллион рублей. Срок уплаты - двадцатого, в два часа дня. Девятнадцатого утром нэпман приехал на телеге ломового извозчика, а на телеге печатный станок. "Не могу больше, братцы, времени нет, печатайте сами", - сказал он растерянно."
Вообще по поводу нэпмановской сообразительности и изворотливости шутили много. Говорили, например, что английский Банк лопнул...от  смеха, узнав, что червонец стал дороже фунта (а вообще, как это ни покажется странным, но на чёрной бирже, червонец вытеснял доллар и фунт). Острили ещё, говоря и о том, что Россия страна не "кредитоспособная", а "кредитоталантливая". Этому, наверное, способствовали большие связи нэпманов во Внешторге, Наркомфине и даже в ГПУ.
Но никакие связи, никакие капиталы нэпманов не спасли.  Государство  ревновало  население  к частникам  и  делало  всё, чтобы  их  не  было.   Правда, в конце двадцатых годов  в  Москве  ещё  действовали  кое-какие  частные  заведения.   В  доме  №61  по  Тверской  улице, это недалеко   от  Белорусского  вокзала,  держал  свою фирму  Иван  Карлович  Гек.  Фирма  Гека существовала  с  1896  года  и  делала  фотобланки, паспарту  и  альбомы.  Необходимость  в  данных  изделиях  подогревалась  наличием  в  городе  большого  числа  частных   фотоателье, таких, как   фотоателье   Шворина  в  Столешниковом  переулке,  Данилова, основанное  в  1888 году, у  Мясницких  ворот, Немченко  в  доме №3/6 по Камергерскому  переулку  (реклама  сообщала  о  том,  что его  фотография   снабжена  усовершенствованными  новейшими  аппаратами,  позволяющими  ей  делать  репродукции  с  картин,  чертежей  и  рисунков.)  Кроме  того,  фотография  Немченко  производила  съёмку  “видов  и  архитектур,  исполнение  портретов  в  красках     (масло,  пастель  и  акварель),  а  также  фотографирование  в  натуральных  цветах  (автохром) и пр.  Существовали  в  Москве  также  фотографии  Львова, основанная  в  1875 году,   на  Таганке,   Шапиро  у  Мясницких  ворот,  Форсиони  на  Лесной  улице  и пр. Обучали  москвичей  кройке,  шитью,  изготовлению  дамских  шляп и  вышивке  частные  курсы,  возглавляемые  Анной  Ивановной  Рошет  и  Анастасией  Васильевной  Ломакиной,  обещали  избавить  москвичей  от  венерических  болезней  частные  врачи  Гурвич,  Стоянов, Володарский,  Фокин,  Гинзбург,  Филинтель, Миценмахер, Лурье,  вылечить  зубы   - Кабанов,  Юхвед,  Кан,  Календр,  Арутюнян,  а  вставить  новые - зубные  техники:  Ростовцев  (“изготовление  всевозможных  искусственных  зубов  по  новейшему  методу”),  Анциферов,  Введенский (“изготовление  искусственных  зубов  всех  систем”). Взнуздаев  (“изготовление  искусственных  зубов  на  золоте и  каучуке  и  мостовидные  работы”),  Бебинг,  Шер,  Копейкин,  Нудельман  и  другие.
Кстати,  в  некоторых  объявлениях   врачей в  двадцатые  годы   встречались  такие  слова: “возвратился  и  возобновил  приём” -  это  означало,  что  врач  вернулся  из  “заграницы”  и,  надо  понимать,   ума  набрался.
  Проявлял  себя  частный  капитал  и  в  некоторых  других  сферах. Фруктово-ягодные  эссенции  и  краски, например,  производила  фирма  “Аромат” Селецкого  и  Крейнина, Кустарно-облаточная  мастерская,  “первая  в  России”, Л.В.Демпель,  существующая  с  1878 года,  делала  аптечно-парфюмерные  и  фабрично-заводские  этикетки,  мастерская  Рахманова  изготавливала  всевозможные  “знаки,  жетоны  и  флажки  разных отличий  для  всех  наркоматов  и  спортивных  организаций”,  электрические   нагревательные  приборы,  плиты,  кипятильники    “Исправлял  и  делал  по  заказу  с  гарантией  на  1-2-3  года  долголетний  практик  и  изобретатель  Иван  Острый  (Тверской  бульвар  дом  №8),  а  зонты  и  трости  (“заказы,  починка,  перекрышка”) - мастерские  Волпина  и  Циммермана  и т.д.
В  начале тридцатых артели, ателье,  мастерские  и  многие  другие  частные  заведения  были упразднены. По всей Москве развернули свою деятельность ликвидационные комиссии. В 1931 году они закончили свою работу. С НЭПом ушёл и коммерческий дух из многих областей советской жизни. Жизнь на этом, правда, не остановилась. Да и делали в России нэпманы не так  уж  много. Больше спекулировали, воровали, производили предметы  далеко не первой необходимости.
В жизни людей тех лет ещё долго оставались  "привычки милой старины". На дачах играли в крокет и серсо (перекидывали друг другу кольца, подхватывая их палочкой), коротали вечера за игрой в лото, вели дневники, собирали открытки, писали стихи в альбомы, дети устраивали домашние театры, играли в фанты, собирали марки, значки, фантики и прочие нужные и ненужные вещи. В моду входило сооружение детекторных приёмников, выпиливание лобзиком из фанеры разных предметов, выжигание, изготовление моделей морских кораблей, вышивание крестом и гладью  и  пр. и  пр.
 Наряду  с  милыми  привычками  существовали  и  "пережитки прошлого"   и  не только в частной жизни.  Особые нравы царили, например, в издательском и газетно-журнальном мире. В нём и до революции водились прохвосты. После "Великого Октября" прохвосты не исчезли. Одни из них выдавали себя за известных писателей, другие  одну  свою книгу  печатали под разными названиями,  получая  за  каждое  новое  издание  новый  гонорар,  третьи - чужие произведения выдавали за свои собственные и т.д.
Одним  из  “героев”  того  газетно-журнального  мира   того  времени  был Соломон Бройде,  о  котором  мы упоминали в главе "Тюрьма". Соломон Оскарович не только любил печатное слово, он был вообще незаменимым человеком. Существование таких людей в обществе дефицита, каким всегда являлось советское общество, вполне  естественно.  Бройде мог достать всё: и автомобиль, и коленкор для книжных обложек, и бумагу, и стройматериалы, и ссуду в банке.  За это его  и  ценили. В Союзе писателей он  являлся  членом ревизионной комиссии, заведовал социально-бытовым сектором  Союза. В горкоме писателей  был казначеем, членом президиума. Он получал огромные гонорары не только за издания, но и за переиздания "своих" произведений, он продавал редакциям вместо рукописей заголовки, присваивал деньги, полученные за командировки, в которые не ездил, и т. д. И Т.П.  Но однажды, а именно 5 мая 1934 года, в "Вечерней Москве" появился фельетон.  Назывался  он  "На ту же скамью".  Написал  его  некий   Вермонт.  Озаглавив так свой фельетон,  автор, конечно, имел в виду скамью подсудимых, на которую Соломона Оскаровича  занесло  первый раз в 1929 году по какому-то хозяйственному делу.  Фельетон  был написан с нескрываемой злобой и даже грубостью. В нём, например, была такая фраза: "Толстый, наглый коммерсант грубо лезет на Парнас."  (Совсем  не  в  рифму)  Прочтя  фельетон,  Бройде не выдержал и написал письмо в редакцию. Он обвинял   фельетониста в клевете и объяснял такое отношение к себе завистью некоторых неудачников. "Меня обвиняют лишь в курении сигар" - писал он с горькой иронией.   Вполне  возможно.  Кто мог  тогда  оценить по достоинству человека,  умеющего  красиво жить?!
Елена Сергеевна Булгакова, прочитав фельетон Вермонта, 7 мая записала в своём  дневнике: "В "Вечорке" фельетон о каком-то Бройде - писателе...Этот Соломон Бройде - один из заправил нашего дома. У него одна из лучших квартир в доме, собственная машина. Ходит всегда с сигарой во рту, одет с иголочки.”
Соломон Оскарович действительно был первым человеком в писательском кооперативе, давшем приют М. А. Булгакову. Вообще он был популярен. Да и было в нём что-то от борова, на котором летала Маргарита, правда, тот не курил сигар. В Москве их тогда вообще мало кто курил.
Когда  аромат этих сигар достиг носа прокурора, тот возбудил дело. За расследование его взялся старший следователь Горпрокуратуры Рабинович, а  22  июля 1934 года судебная коллегия по уголовным делам Московского городского суда под председательством Сигизмунда Валтасаровича Ястржембского вынесла Бройде приговор. В нём  были  такие  слова:"...характерными методами его (Бройде) общественной деятельности является ОБВОЛАКИВАНИЕ работников издательства путём оказания им всевозможных личных услуг, лести, а также запугивания. "Кипучая" мнимая деятельность Бройде сопровождалась необычным шумом. "Обволакивание"  стало тогда модным словом. Суды в приговорах обозначали им особо нежное и любезнейшее из обхождений всяких прохвостов с "нужными" людьми. Обволакивать Соломон Оскарович умел. Этот талант он обнаружил в себе давно. В книге "Страницы современного человека", вышедшей в 1922г.,  он  писал  о  себе: "...Играю я неплохо. Настолько владею интонацией голоса, что...создаю впечатление и ласки и гнева, нежности и боли, искренности и глубокого страдания, - всех чувств, мыслимых в природе человека."   Что ж, у каждого свой талант.
С.О.Бройде отсидел свой небольшой срок. Больше он не печатался. Телефонные справочники Москвы о нём умалчивают. Говорили, что он уехал за границу. При его связях и способностях   такое  вполне могло случиться.
После революции, как известно, положение с кадрами, особенно руководящими, было трудное и такие, как Бройде, спешили делать карьеру.  Существовали   в то время  т.н. "выдвиженцы" - подученные  люди  из  пролетарских  слоёв.  Были  среди  этих  людей  способные  и  даже  талантливые  работники,  но  большинству  их  доверить  серьёзную  работу  было  нельзя,  уж очень неграмотны они были. Доходило  до  смешного.  Одному выдвиженцу, например, секретарь принёс документы на подпись. Что с ними делать выдвиженец не знал. Спросил одного - тот ответил: - Резолюции наложить. Выдвиженец долго  сидел  за  своим  письменным  столом  и что-то писал на  принесённых   ему бумагах. Потом выяснилось, что на каждой из них он начертал: "Резолюция накладена".
Выступая 2 февраля 1918 года с лекцией в помещении бывшего "Дворянского собрания", а, проще говоря, в Колонном зале Дома союзов, Л. Д. Троцкий сказал: "Кто теперь является руководителем большинства рабочих организаций? С одной стороны люди честные, самоотверженные и убеждённые, но ничему не учившиеся, почти неграмотные, а с другой стороны - всякие жулики, проныры и пролазы, которые умеют делать себе карьеру при всяких обстоятельствах и в любой обстановке. Последние должны быть откинуты без всякой жалости, первые должны учиться."
Деление, конечно, упрощённое, можно сказать примитивное, но во многом отражающее положение вещей.   Служили  в  государственных  учреждениях,  конечно,    и честные, грамотные люди, правда их нехватало. Наличие их в советском государственном аппарате заметил и эмигрировавший из СССР А. С. Изгоев. В статье "Рождённое в революционной смуте", опубликованной в Париже в 1932 году, он писал: "Среди включённых в коммунистический аппарат людей много негодяев, уголовных преступников, всяких проходимцев и злобных дураков. Есть известный процент людей душевнобольных и дегенератов. Но большинство - обыкновенные русские люди, иногда очень умные, образованные, по-своему честные, иногда даже тонко чувствующие, не лишённые идеалистических стремлений. Словом, русские люди того же духовного складу, что и их братья, очутившиеся на чужбине в эмиграции. Они усвоили "социалистический" жаргон и говорят, а иногда и мыслят "техническими терминами" коммунистического режима. Но они видят ясно и даже очень в подробностях что происходит....они живут, приспосабливаются, создают в оттенках коммунистических терминов зачатки какого-то общественного мнения...выброшенные Революцией в хозяйственный аппарат люди, конечно, не желают отказываться от "национализации" промышленности и, вообще, от строя, давшего им место, заработок, положение."
Мало  кто  в  нашей  стране  тогда  тосковал  по  капитализму.   Мечтали  о  красивых вещах,  о  вкусной  еде,  о  хорошей  комнате,   ванне.   Надеялись  когда-нибудь   всё  это  иметь.  Располагало  к  таким  надеждам  то,  что  по сравнению с голодом и холодом начала двадцатых  годов  жизнь  в  стране  улучшилась. По городу, под звуки горна и барабана, маршировали пионеры со значками "Будь готов!" или "КИМ" (Коммунистический интернационал молодёжи) на белых рубашках, в парках играли духовые оркестры, на улицах торговали мороженым. В 1931 году К.И.Чуковский записал в дневнике:"Похоже, что в Москве всех писателей повысили в чине. Все завели себе стильные квартиры, обзавелись шубами, любовницами, полюбили сытую жирную жизнь."
Изменение условий жизни, политическое воспитание народа  приносили свои плоды. Кто примыкал к советской власти в силу  сложившихся обстоятельств, кто  искренне верил  в  неё. Подтверждений тому масса.  Даже  К. И. Чуковский,  согласно  записи  в  его  дневнике,  пришёл  в  1927  году  к выводу о том, что с русским человеком иначе  (т.е. без строгостей ОГПУ)  нельзя,  что ничего лучшего, чем современный строй и порядок, придумать  нельзя  и что во всех недостатках современной жизни виноваты не коммунисты, а “те русские человечки, которых они хотят переделать”.
Идейность  и  преданность  в  наших  людях  тогда  сочеталась  не  только   с  верой  в  будущее,  но  и  с  наивностью.   
К. Борисов в книге "75 дней в СССР", о которой мы  уже  не  раз  упоминали,  заметил: "Советская власть тешит до сих пор себя иллюзиями: стоит только кликнуть клич и иностранные капиталисты кинутся в Россию....Мне приходилось много беседовать на эту тему с ответственными руководителями Советской власти и я прямо поражался тому наивному невежеству, которое проявляют они в этой области....У советских деятелей один большой недостаток - им всё хочется осуществить тот час же,сию минуту, не вставая со стула, а когда выясняется, что это физически невозможно - интерес к делу у них пропадает и всё откладывается в долгий ящик." Написано это было, как Вы помните, в 1924 году.
Постепенно надежды на помощь Запада в России растаяли. В Англии,  Франци, как  в  странах  бывшей  Антанты, участвующих   в  интервенции  против  молодой  Республики  Советов, да ещё в  Польше, жители  СССР  стали   видеть главных врагов.  О  возможном нападении на СССР именно  этих стран писала наша пресса  и  говорили  государственные деятели. Всё больше  овладевала умами  простых  людей идеология. По  радио  и  в  газетах,  на  собраниях  и  митингах,  совещаниях  и  политзанятиях  в  головы  людей  вдалбливались  “идеологические  установки”  руководителей  страны. С гордостью повторялись слова Сталина: "Мы, коммунисты, люди особого склада,  мы  сшиты  из  одного,  цельноскроенного  куска...", люди  строем  ходили  на  кинофильм  “Чапаев”, учились  произносить звонкими  голосами зажигательные  речи.    Монолитность, сплочённость,  безусловное  выполнение  указаний  руководства -  вот  что  стало  главным  в  поведении  советских  людей. 
Люди  должны  были  усвоить,  что  все,  кто  мешает  нам   строить  счастливую  жизнь, - враги.  Уже в 1933 году партия указывала на то, что враги рассосались по нашей огромной стране, по всем каналам нашей сложной советской системы, проникли в наши советские, хозяйственные и даже партийные организации. Хищения, воровство, сознательная порча государственного и общественного имущества, утаивание доходов от государства,  - вот сейчас методы и приёмы классового врага,  как  тогда  учила  партия.  И плох тот коммунист, который не умеет распознавать классового врага в его новом виде, кто ищет его по-прежнему с винтовкой или обрезом в руках и благодушно проходит мимо хищника, вора и вредителя.
Разве не приятно поймать врага и тем прославиться? Говорят врагов много и они рядом. Люди таращутся, смотрят на окружающих, но не находят. Вдруг - бац, поймали, совсем рядом, но чекисты. Обидно - проглядел. Это как грибы :смотришь-смотришь, а их нет и нет и вдруг кто-то под самым твоим носом находит крепкий, коренастый боровичок. Прямо хоть плач! Но то гриб, пустяк, можно сказать, а тут враг! Проглядел, прошляпил, проворонил. Человек становился злее на себя и на других.
С коммунистов спрос особый. У них свои заповеди: будь правдив перед партией, не позорь своим поведением звания коммуниста, решительно борись с двурушниками, перерожденцами и обманщиками, будь дисциплинированным членом партии, веди борьбу за её линию, за ленинский ЦК, знай программу и тактику партии, учись марксизму-ленинизму.
 С каждым годом тон официальной идеологии становился более решительным и гневным. В 1936 году, после процессов над троцкистско-зиновьевской оппозицией он напоминал скрежет железа по стеклу. И эффектно и слушать неприятно. Например :"Главари разбойничьей троцкистско-зиновьевской банды посягали на жизнь величайших людей нашего времени, самых любимых, самых дорогих сердцам десятков миллионов трудящихся. Они хотели отнять у нашего народа того, кто вёл и ведёт нас к победе, того, чья жизнь принадлежит народу, кто является величайшим вождём трудящихся во всём мире, - они хотели убить нашего отца, нашего учителя, самого родного и близкого нам человека - Сталина."
Ну что надо сделать с человеком, который неодобрительно отозвался о самом родном и близком? Ответ напрашивался сам собой.
О любви к Сталину в определённой прослойке советских людей рассказывала мне С. Е. Прокофьева. Она говорила, что любовь её, да и не только её, к Сталину была настолько сильной, что если бы Сталин приказал убить собственного ребёнка, то они (коммунистки) это бы сделали.
Люди той эпохи были не только идейными, но и сверх всякой меры возбудимыми. В 1937 году, когда Андрея Януарьевича Вышинского советское правительство за укрепление социалистической законности наградило орденом Ленина, а ставшее флагманом советской Дальневосточной флотилии некогда английское судно "Доминия" получило имя "Николай Ежов", тон советских идеологов стал ещё более свирепым. Газета "Правда" уже не грозила пальцем, прищурив глаз. Она грохотала кулаками по столу, топала ногами, брызгала слюной. Подходить к ней было просто опасно. Ну, посудите сами, что следует делать простому человеку после таких слов: "Пусть трепещут все шпионы, диверсанты и убийцы!...Пусть твёрдо запомнят они: мы разорим до тла и уничтожим все шпионские гнёзда поджигателей войны, мы разорвём все нити шпионской паутины, как бы тонко она не плелась, мы беспощадно сотрём с лица земли всех врагов народов СССР." Прочтя такое человек должен был бы радоваться - его защищают, но нет, ему становилось как-то боязно. Чувствовалось приближение чего-то большого и страшного. Оно пришло в 1941 году. Предчувствие людей не обмануло. Приближение кошмара заставляло решительно действовать и руководителей государства. Игрушечные манёвры никого не могли устрашить.  В  мире  запахло  кровью.
После истребления руководящих кадров армии её нарком К. Е. Ворошилов в одном из своих приказов писал: "Очищая свою армию от гнилостной дряни, мы тем самым делаем её ещё более сильной и неуязвимой. Армия укрепляет себя тем, что очищает себя от скверны." К счастью герои ещё оставались в памяти советских людей. Чапаев, Щёрс, Пархоменко, Котовский и некоторые другие успели погибнуть и опасности для власти не представляли. Ну а постоянные сообщения радио и газет о всё новых врагах, которых не искали на стороне, а создавали прямо на глазах уважаемой публики из бывших и ещё живых героев, способствовало тому, что мысли советских людей становились всё более скользящими, лёгкими. Они боялись задерживаться на чём бы то ни было. Лучше не думать. Понимать нужно было главное: в стране покончено с эксплуатацией человека человеком, все основные средства производства  и земля принадлежат народу, создана  мощная  индустрия,  крупные  сельскохозяйственные  предприятия,  оснащённые  техникой,   люди  имеют  право  на   всеобщее среднее образование  и бесплатное медицинское обслуживание,  в  стране существует  равенство прав мужчин и женщин, наций и рас. Конечно, имеются недостатки, но у кого их нет? Ежовщина прошла  и  партия её осудила,  как  и  перегибы  при  коллективизации.  Будущее  за  нами  и  оно  прекрасно.   
Вот и прошли восемнадцать лет мирной передышки. Предстояла страшная, истребительная война, изменившая не только жизнь, но и характер нашего народа.




ОГЛАВЛЕНИЕ



МОСКВА

ТРАМВАЙ

ГРЕШНЫЙ  МИР  МОСКВЫ

СЛУЖИТЕЛИ  ФЕМИДЫ

КАЗЁННЫЙ  ДОМ

ИЗОБРЕТАТЕЛИ И ФАНТАЗЁРЫ

ПОЭТЫ

ПИВНАЯ ЭСТРАДА

КОММУНАЛКИ И БЫВШИЕ ЛЮДИ

МОРАЛЬ