Дедушкина сказка. Фрагмент повести Нюрыця

«РАЗЛИЧНА путников судьба,
хоть их везет ОДНА арба».
Народная поговорка

Отца Нюрыци я не знаю. Но от своего незабвенного и любимого мною деда, Федосея Ивановича, в числе многих историй о станичниках я слышала и о казаке Егоре Голубенко. Они вместе воевали с 1914-го года, захватив и гражданскую войну.
Со слов деда, в составе казачьих войск, они отправлялись на войну с патриотическим настроем и уверенностью защитить братскую Сербию. Никому не ведомо было, что в эту войну втянутся десятки других государств.                Она, как известно, превратилась в мировую кровавую бойню и стала губительной для России, породив революцию.

В сравнении с другими участниками, понесшими несопоставимо меньшие людские потери в войне, Россия ничего не получила взамен. Незадолго до победы главный революционер, Ленин,  заключил предательский мир с Германией и исключил Россию из числа победителей.
 Миллионы людей в самой России, вовсе того не желая, втянулись в водоворот немыслимых по жестокости событий. Спасаясь от революционного насилия и смерти, элита российского народонаселения пересекала государственные границы на западе, на востоке и на юге. В отчаянии и безысходности вчерашние граждане великой страны  со всех ног бежали  в сопредельные государства, пытаясь спасти свою жизнь и жизнь своих близких.

Все казаки без исключения были объявлены революционным правительством Ленина контрреволюционерами и подлежали уничтожению, как «опора самодержавия». В 1920-ом году на Кубани были массово расстреляны без суда и следствия все представители избранной казаками мирной власти: мировые судьи, священники, заслуженные старики – все те, кто в данное время не находился на фронтах войны. Массовый террор начался не в 1937-ом году, а сразу же после свершения революции.
На Кавказе большевики опирались на горцев, поощряли их грабежи и убийства в казачьих станицах. При  насильственном выселении казаков из станиц красными горцами были изрублены многие десятки тысяч стариков, женщин, детей. Были уничтожены практически все казаки-мужчины старше 50-ти лет, которые уже по возрасту не принимали участия в боевых действиях.
 
Потерпев поражение в гражданской войне, значительная часть казачества, вместо сдачи в плен, предпочла эмиграцию. Казачьи командиры увозили с собой войсковые и полковые реликвии. Эвакуировали казачьи кадетские корпуса и военные училища. Под угрозой арестов и расстрелов казаки, возвращающиеся с фронтов, где они воевали уже в рядах Красной Армии, спешно переселялись из станиц и хуторов в города.
 От прежнего народа в большой казачьей станице Гривене и ее хуторах к 1922-ому году оставалось не более десятой части от дореволюционного населения.
Самобытных потомков русского племени большевики лишили памяти и традиций, а остатки цвета казачества разбросали по всему свету.  Оставшиеся граждане, по живому разделенные революцией на красных и белых, продолжали насмерть стоять друг против друга.
 
Самой страшной бедой для военизированного сословия казаков Кубани и Дона явилась гражданская война! Брат шел на брата, и у каждого была своя правда, потому что у революции одной правды не бывает.
Но, как говорил мне Федосей Иванович, и те, и другие знали не правду, а полуправду. Истину же знал только Бог Святой да те, кто эту революцию и события ей предшествующие, замыслили. Для воплощения ее высоких идей в жизнь нужны были люди, которым нечего терять, «кроме своих цепей».
 
Всем остальным, по твердому убеждению революционных стратегов во главе с Лениным, лучше было бы вообще не рождаться на белый свет. Самыми страшными годами террора из всех довоенных лет на Кубани мой дед считал не 1937-й и даже не 1933-й, а 1918 – 1921-е годы.
Истории о боевом пути отца Нюрыци, Голубенко Егора, я не знаю, но рассказы о том, что его вместе с моим дедом почти одновременно арестовали в 1921-ом году за отказ сдать советским властям царские награды, я помню в подробностях.
Боевые награды и личные казачьи атрибуты верные царские служаки еще в 1918-том году надежно закопали в потайных местах. Они были одни из немногих в станице кадровых военных царской России, оставленных новой властью в живых. Неспроста многие ровесники завидовали тому, что у меня есть дедушка. У большинства детей, рожденных в нашей станице в сороковые, пятидесятые годы прошлого века, дедушек не было.

А чтоб было понятно, каким замечательным был мой дед, Федосей Иванович, послушайте сказку моего детства.
Зимними вечерами, когда мои молодые родители уходили в клуб смотреть новый фильм, или в гости, или к соседям играть в преферанс, к нам приходил Федосей Иванович, которого перед этим по наставлению мамы я слезно зазывала к нам « ночевать».
 Если он отказывался прийти, то мы с младшей сестренкой устраивали дикий рев, и родители оставались дома! Когда же дед приходил к нам, то у меня был праздник, а у родителей, наверное, тоже.
Он ложился  на длинный, узкий диван с высокой спинкой и откидывающимися  подлокотниками, покусывал свой седой, пушистый ус и рассказывал нам когда сказку, когда быль, а перед тем, как нам с сестрой лечь в постель, просил повторить молитвочку «на сон», «чтобы сладко спалось». Эта молитвочка в памяти и по сей день:

- Спать ложусь, крестом огорожусь!
Крест в руках, крест в ногах,
Божьи ангелы в головах!
Святые ангелы со мною
 От зари до рассвета,
От сего часа и до конца века!
 Аминь.

Дед родился за двадцать лет до конца 19-го века. Он окончил церковно-приходскую школу в Екатеринодаре, потом продолжил учебу в духовной семинарии, но почему-то оказался на русско-японской войне, а потом на всех последующих войнах в составе казачьих войск.
Рождение шестерых его детей соответствует количеству его отпусков со службы в период с 1905-го по 1921-й год. У деда было два «Георгиевских  креста» и другие награды, о которых он никогда не вспоминал. К сожалению, я очень мало о нем знаю: когда он умер, мне было двенадцать лет. Мало знал даже мой отец, потому что отрезок времени, пришедшийся на поколение моего деда, начисто вычеркнут революцией из памяти народной.

И вот наша любимая дедушкина сказка! Он рассказывал ее медленно, с остановками, чтобы мы могли ярче себе представить и звезды, и небо, и дивных птиц, и все остальное. Мы с сестрой могли слушать эту сказку сколько угодно раз перед опускающимся над нами сном, несмотря на то, что помнили ее наизусть:
« Над семью поясами небесными, превыше всего, сам Бог.
В первом поясе над нами звезды-окна, откуда ангелы смотрят.
Кометы огненные, как метлы, небо подметают.
Солнце – царь всей земли, а луна – царевна.
Месяц–месяцок – казачье солнышко!
А Лев-зверь – всем зверям царь!
Всем птицам – птица Орел!
Всем городам, как пуп Земли, Иерусалим.
Всем рекам – Евфрат, а всем горам – Фавор.
Всем же деревам – кипарис.
И Мир наш, что огород: все в нем растет!
Вот и дивчинки мои растут- подрастают,
Крепко засыпают!» 

Места захоронения наград и именного оружия однополчан оказались настолько потайными, что ни дети, ни внуки, ни правнуки Голубенко и моего деда до сих пор пока не смогли их найти. А, может, выкопал кто-то чужой, или их еще предстоит отыскать каким-нибудь будущим археологам.

После ареста старых боевых товарищей, Голубенко Егора и моего деда, которые к тому же были еще и соседями, их многократно перевозили из одного следственного изолятора в другой. Все дальше и дальше от дома, от Кубани, пока они не оказались в тюрьме где-то между Новочеркасском и Ростовом-на-Дону.
И надо же такому случиться, что начальником той злосчастной тюрьмы оказался их бывший командир сотни, под началом которого они воевали в лихие годы гражданской войны уже на стороне Красной армии.
Мой дед, Федосей Иванович, тогда, в неравном бою, когда сотня попала в «бандитскую» засаду, спас своего боевого командира от смерти, в результате чего сам получил тяжелое ранение, сделавшее его инвалидом.

О том, кто является начальником тюрьмы, друзья по несчастью, конечно же, так никогда бы и не узнали. Но, как предположил мой дед, сам начальник тюрьмы, вероятно, увидел в «расстрельных» списках знакомые фамилии своих однополчан и посмотрел их «дела».
Во время последнего допроса моего деда он зашел к следователю, о чем-то его поспрашивал, а затем повернулся к арестанту. Федосей Иванович его сразу узнал, хотя виду не подал и даже бровью не повел. Они узнали друг друга.
 
А казак мой дедушка в то время, я думаю, был колоритный: высокий, мужественный, с пышными усами. Он уже много повидал на своем, тогда еще недолгом, боевом веку, и, казалось, что испугать его ничем нельзя. Начальник громко сказал, обращаясь  к деду, но во множественном числе:
- Прискорбно, понимаешь, что казаки, кровью искупившие свою вину перед революцией, до сих пор не покоряются властям! Выкинуть царя из головы, видать, собираются вместе с головой? Что ж, ДОЛГ платежом красен! - и вышел из кабинета.
Суд, между тем, вынес Голубенко Егору и моему деду смертный приговор «за подрывную деятельность против Советской власти».

Холодной зимней ночью их вместе с большой группой приговоренных к расстрелу вывели во двор тюрьмы, кучно посадили на несколько подвод и повезли в степь, в сторону заброшенных шахт. Руки обреченных на смерть людей были связаны.
Ехал этот конный обоз по бездорожью часа два, а, может, и больше, пока не остановился в глухом месте. Подводы с арестантами растянулись на значительном расстоянии друг от друга вдоль разрытых траншей. Конвойные долго выкликали узников по фамилиям и направляли их длинной прерывистой цепью по краю траншеи, у которой в темноте не было видно ни начала, ни конца.

- Несмотря на холод и непогоду, стою, ровно огнем горю, руки, ноги трясутся, а сердце колотится в самом горле, - рассказывал дед.
Конкретное присутствие смерти усиливало во сто крат отчаянное желание выжить. Когда красноармеец выкликнул одного за другим Федосея Ивановича и Егора Голубенко, дед приготовился напасть на конвоира и бить его ногами, головой, чтобы умереть в борьбе или побеге.
То же самое, оказывается, решил и Егор Голубенко. И кто знает, сбей они конвоира с ног, может быть и смогли бы добежать со связанными руками до оврага, если бы другие снайперы замешкались.
 
Но красноармеец-палач неожиданно сам стал грубо толкать их прикладом не к траншее, а в сторону низинки, ведущей к глубокому  оврагу, покрытому прошлогодним сухостоем. Было темно, порывистым ветром крутило и резко бросало в лицо хлопья мокрого снега.
Не сговариваясь, друзья по несчастью опрометью понеслись в ночную темь, кувыркаясь по оврагам, не разбирая дороги. Тогда они были еще при силах, в возрасте слегка за сорок. Два выстрела раздались им в след, затем последовала общая, длительная, беспорядочная пальба, и все затихло. Они бежали прочь от смерти, не останавливаясь, до тех пор, пока не стало сил.

При себе у беглецов ничего не было: ни документов, ни денег, ни еды. Они были полураздеты. До родной станицы более трехсот километров, а там мог ждать только повторный арест.
Скрывались они и вместе горе мыкали по Дону, затем по Кубани почти шесть месяцев, потом разошлись, добравшись до каких-то своих дальних родичей. И только тогда, когда от чужих людей узнали, что на них в «районный военстол» пришло «посмертное помилование», вернулись в станицу, к нежданной радости своих близких.
Слова начальника тюрьмы: «ДОЛГ платежом красен», - были не пустым звуком, и воистину верной оказалась старая присказка:

«РАЗЛИЧНА путников судьба,
хоть их везет ОДНА арба».