Конёк-Горбунок А. С. Пушкина. Часть I

Моя интерпретация сказочных героев и событий.


Вступление общее.

    В этом, две тысячи четырнадцатом, году, исполнилось сто восемьдесят лет со дня выхода в свет сказки "Конёк-Горбунок". А - между тем - мы так и не знаем, какого из авторов надо было поздравлять с юбилеем популярнейшей в народе сказки - Петра Павловича Ершова, или же - Александра Сергеевича Пушкина? Имя Ершова вроде бы ещё крепко держится на титуле сказки; никто не думает всерьёз убирать его с занимаемого сто восемьдесят лет места. Но и имя Александра Сергеевича Пушкина уже стало возникать на этом титуле - хоть ещё и не столь уверенно. Увереннее всех ставит это имя продолжатель дела литературоведа А.А. Лациса Владимир Абович Козаровецкий. Он убеждён сам и стремится убедить всех, что автор сказки "Конёк-Горбунок" никакой не Ершов, а - конечно - Пушкин. При этом он не сомневаясь печатает под именем Пушкина такой текст сказки, под которым Александр Сергеевич вряд ли поставил бы свою подпись. Насколько я поняла, Владимир Абович сохранил в основном текст 1834 года
(пушкинского) года издания, кое-где вставив текст других изданий, - опираясь в выборе этого "где" на собственную интуицию. Отчего-то литературоведы-пушкинисты-издатели думают, что тот текст "Горбунка", который был издан при Пушкине, он и есть собственно пушкинский. Извините! Наш величайший поэт не мог издать даже и под своим именем то, что он написал - так, как написал: всем известен факт неприятия царём Николаем Первым дивного "Медного всадника" и попытки Пушкина как-то переделать поэму в соответствии с высочайшими требованиями.* Так что же говорить об анонимной сказке? Вы скажете, что под чужим именем издаться ему было легче, и потом - зачем же и брать чужое имя, если опять не можешь издаться так, как хочешь? На этот вопрос я не могу ответить вам одним-двумя, и даже тремя предложениями. Надеюсь, на этот вопрос сможет ответить вся моя работа, которую я предоставляю вашему благосклонному вниманию.
*Статья "Пушкин и цензура" 1912 года (ФЭБ) начинается так: "Почти ни одно произведение великого поэта не смогло появиться в печати в том самом виде, как оно вышло из-под его пера". (sic!)

   Вы уже поняли, что лично я в споре об авторе "Конька-Горбунка" - на стороне автора-Пушкина. Версия этого авторства "молодая" - официально она заявлена в 1996 году литературоведом Александром Лацисом в статье под названием "Верните лошадь!" Лацис заявил, что автор сказки "Конёк-Горбунок" - А. С. Пушкин, а Ершов - подставное лицо. Потом в защиту этой версии высказались Кир Булычёв, Вадим Перельмутер и Владимир Козаровецкий. На данный момент продолжает активно отстаивать версию пушкинского авторства только последний. (А.А. Лацис и Кир Булычёв умерли; В.Г. Перельмутер живёт в Германии, к тому же, он отстранился от этого дела). Ещё на пушкинском авторстве сказки настаивают филологи Л.Л. и Р.Ф. Касаткины, изучившие текст различных изданий "Конька-Горбунка" на предмет псковских диалектизмов. И особняком со своим  - особым - мнением стоит писатель-эзотерик О.З. Кандауров. (Глава "Горбатое хобби Пушкина" в его книге "Солнечный гений из ложи "Овидий""). Ну, вот и всё, собственно. Народ - практически весь - единогласно - "голосует" за Ершова, а Козаровецкий - за Пушкина. Председатель Пушкинской комиссии ИМЛИ РАН Валентин Семёнович Непомнящий  на все его доводы ответил: "Ты сначала докажи, что это был Пушкин, а потом обвиняй Ершова". Отчего Непомнящий так не хочет серьёзно вникнуть в эту проблему - бог его знает... Известно, однако, что было заседание Пушкинской комиссии по проблеме авторства "Конька-Горбунка", но, - видимо, - поговорили и разошлись, - для проформы, поскольку проблема действительно есть и пока не разрешена.
 
   

                Вступление частное.

                О моём взгляде на причину написания сказки "Конёк-Горбунок" А.С. Пушкиным.

   Собственно говоря, я не буду ничего доказывать, поскольку доказывать то, в чём совершенно уверена, тем, кто держится противоположного взгляда, всё равно что глухому звать к суду глухого. Я просто расскажу вам о том, как лично мною воспринимается сказка "Конёк-Горбунок"; о своём собственном взгляде на автора-Пушкина, сюжет его сказки и происхождение его героев. Просто расскажу, а вы уже сами решайте, права ли я в своих рассуждениях.

   Прежде всего, - скажу, - что год издания (а я полагаю, что и написания) сказки - 1834 - это год присвоения Пушкину придворного звания камер-юнкера. То, до какой степени поэт был оскорблён этим поступком государя Николая Павловича, из всех наших пушкинистов вполне поняла, кажется, только Анна Андреевна Ахматова: "Можно считать установленным, что своего камер-юнкерства Пушкин не простил царю до самой смерти" /А.А. Ахматова "Последняя сказка Пушкина". Правда, ещё Юрий Михайлович Лотман определил акт Николая так: звание камер-юнкера, данное Пушкину, "давало поводы для насмешек и одновременно демонстрировало, что быть поэтом, с точки зрения Николая I, означало не быть никем. / Ю.М. Лотман "Александр Сергеевич Пцшкин. Биография писателя". Не быть никем. Вдумайтесь: Пушкин был ТОЛЬКО поэтом. Значит, царский указ просто упразднял всё его существование. А что такое - его существование? Ведь это же - невиданный подарок Бога нашей России; то есть, это - не частная жизнь дюжинного человека, и презрение к ней со стороны царя - не личное оскорбление; это - в общем-то, плевок в лицо Бога. И мы так усердно отстраняем теперь Николая Первого ото всех таких неприятных домыслов, считаем его примерным христианином и воздвигаем ему новые памятники! А сквернее царя, может быть, не было во всей нашей истории... (И не случайно его едва не забыл при создании памятника "Тысячелетие России" в Новгороде скульптор М.О. Микешин!) Это - на мой взгляд - полнее всех  поняла поэт Марина Цветаева: "Зорче вглядися! Не забывай: Певцеубийца царь Николай Первый". Цветаева во многом была пристрастна, и её трактовка личности самого поэта мне не во всём близка, но фигуру царя с допускающим широкое толкование прозванием "Незабвенный" она обозначила в своём цикле "Стихи к Пушкину" предельно точно. Только такое отношение к нему,- на мой взгляд, -  и должно быть. Сама же я считаю, что этот указ - от 31 декабря 1833 года - явился спусковым механизмом для создания Пушкиным сказки "Конёк-Горбунок". Возможно, задумки её были у него ещё осенью 1833, когда он ездил по Пугачёвским местам. Возможно, на отношение Пушкина к Николаю до этого уже  повлиял исчёрканный царственным цензором "Медный всадник", возвращённый поэту в декабре 1833. Ещё той осенью - 1833 года - Пушкин несколько раз предупреждает в письмах жену - "не кокетничай с царём!" Значит, и эти волнения уже были. Но камер-юнкерство стало оскорблением откровенным и таким, на которое Пушкин не мог ответить никак; то есть, - это царь думал, что он никак ему ответить не сможет... А Пушкин сел и написал сказку "Конёк-Горбунок", где взял и рассказал - легко и правдиво - всю историю своего творческого пути и всю тесно связанную с этим путём  историю отношений с государем, выведя себя под именем главного героя - Ивана-дурака. И кем он должен был себя почувствовать, когда после того как три года надеялся на звание историографа России, обещанное ему царём летом 1831, получил  шутовской кафтан камерного пажа? И ведь искренне надеялся, - ну "вовсе был дурак".


Итак, сказка.

                Часть Первая.



Начинает сказка сказываться.

"Начинает сказка сказываться", - такова - как помните - строчка-эпиграф к первой части сказки "Конёк-Горбунок". Обратите внимание: сказка начинает сказываться сама - как сказывается сама жизнь.

За горами, за лесами,
За широкими морями,
Против неба на земле
Жил старик в одном селе.


Первая строка зачина - "За горами, за лесами", - это, похоже, цитата из песни Катерины, героини сказки Владимира Ивановича Даля "Об Иване, молодом сержанте, Удалой голове, без роду, без племени, спроста и без прозвища" из собрания сказок "Пяток первый":

За лесами, за горами горы да леса,..

Продолжается она так:

А за теми за горами горы да леса,
А за теми за лесами трын да трава...

(Кстати, потом эта трын-трава вылезет в фильме Л. Гайдая "Бриллиантовая рука" в исполненной товарищем Горбунковым* песне "О зайцах": "зайцы волшебную косят трын-траву".)

* [В данной работе я буду выделять слова, представляющиеся мне особо важными, жирным шрифтом. Е.Ш.]

Сказки В.И. Даля под псевдонимом "Казак Луганский" и общим названием "Пяток Первый" вышли в Петербурге в 1832 году. Вскоре в них усмотрели критику Николаевской армии, и весь тираж был изъят из обращения, а Даль посажен в крепость. Вызволен он оттуда был заступничеством В.А. Жуковского и царевича Александра Николаевича - будущего царя -"Освободителя". Сказки же не переиздавались до самого 1861 года - как раз года отмены крепостного права. Однако, судьба этого Далевского сборника осталась сложной до сих пор. Сказки ни разу не воспроизводились в том виде, в каком были напечатаны изначально, - то есть, так, как их задумывал автор. Кажется, две из пяти сказок так и не были переизданы никогда, а к трём переизданным прибавили сказки другие, - то есть, это уже выходил другой сборник. Переиздавались они после 1861 года ещё в 1961 - к столетию того издания (и под влиянием "Оттепели")*, и в 80-х годах 20 века - на волне "Перестройки", надо думать. Сейчас это - раритет - не сыщешь и в антикварных магазинах. Вот и подумайте - какая судьба ждала бы нашего "Конька": если б Пушкин не отдал его Ешову, мы могли бы не знать его до сих пор! И всё это случилось за два года до выхода в свет нашей сказки, - то есть, было свежим наглядным примером. Да и случилась эта беда с лояльным и тихим Далем, - а что бы сделали с нашим отъявленным Пушкиным и его книгой - и представить страшно! Тем не менее, Даля арестовали не сразу; Даль был горд этой своей первой книгой, доволен ею, и счёл возможным придти с этим своим первым литературным опытом к великому Пушкину и познакомиться с ним- что и сделал. Пушкину книжка очень понравилась, он открывал наугад страницы и смеялся; поздравлял автора с удачным дебютом. Даль подарил поэту экземпляр книги. Пушкин в ответ подарит Далю свою "Сказку о рыбаке и рыбке", надписав: "Твоя от твоих. Сказочнику Казаку Луганскому от сказочника Пушкина." Замечу, что Пушкин дарил Далю сказку, напечатанную в 1835 году, - то есть, тогда, когда сборник сказок Даля был в опале уже три года, и не побоялся сделать эту надпись - "сказочнику Казаку Луганскому", - благодаря за акт доверия к нему молодого автора. Так и здесь он не побоялся, и  воспроизвёл зачин, крайне похожий на песню Катерины из первой сказки опального Далевского сборника:

За горами, за лесами...**


* В этом издании - две сказки из Пятка Первого 1832 года - "О Иване молодом сержанте..." и "О похождениях чёрта-послушника..." / В.И. Даль (Казак Луганский) Повести. Рассказы. Очерки. Сказки. - М.-Л.: Гос. изд-во Худож. лит-ры, 1961.
**Уже по этим "когтям" можно узнать льва - так же Пушкин вставил в "Онегина" слова про оброк, которым Евгений заменил барщину, - и все понимали, что это - про Николая Ивановича Тургенева, - декабриста, приговорённого к смерти заочно и оставшегося в живых только потому, что он был за границей. Тургенев  - до того, как уехать, - провёл эту реформу в своём помещичьем хозяйстве.

Но - как это всегда бывает у Пушкина, - песня из сказки Казака Луганского - не единственное, на что опирается этот зачин. У самого Пушкина много и без Даля всяких лесов, морей и гор. Например, Пушкин так начал писать сказку про Ивана - правда, не про дурака, а - про царевича:

Иван царевич по лесам,
И по долам, и по горам,
За бурым волком
 Раз гонялся...

Так же и Руслан с Черномором

Летят над мрачными лесами,
Летят над дикими горами,
Летят над бездною морской...

А ещё в этом именно "за горами" мне слышится отголосок поговорки: "Славны бубны за горами..." Так говорят о притягательности Славы, которая где-то далеко, "за горами"; которая кажется такой прекрасной и светлой именно пока "за горами". А вблизи оказывается, что она грозит перстом окровавленным; и ждёт тебя на помосте, играя и веселясь, палачом с топором ...  Вот что значит - слава! Но сначала она - "за горами..." звучит славными бубнами...

Вторая строка - "за широкими морями" - вольная, раздольная, песенная. У морского офицера Даля, когда он пишет сказки, морей нет.

Третья строка у нас спорная до сих пор. В каких-то современных изданиях сказки и теперь ставят строчку "Не на небе - на земле", как печаталось с I по IV издания. А Козаровецкий, воспроизводя в основном текст 1834 года издания, под именем "А.С. Пушкин", ставит строку "Против неба - на земле", - которой при жизни Пушкина в изданной сказке не было. Тем не менее, думаю, он прав. Об этой строчке писали М.К. Азадовский, П.А.Толстяков; О.З. Кандауров... Азадовский в статье 1935 года сказал, что при Пушкине - в первом издании - было "Не на небе - на земле...", - а потом явно сам Ершов довёл эту строчку до ума, превратив в гениальное "Против неба - на земле". Азадовский возражал против того, чтобы первое четверостишие сказки включили в готовящееся к 100-летию гибели поэта Пушкинское полное собрание сочинений. Дело в том, что идею считать первое четверостишие сказки "Конёк-Горбунок" пушкинским подал первый пушкинист Павел Васильевич Анненков, в связи со слышанным им свидетельством книгоиздателя Смирдина о том, что первые строки зачина написал Пушкин. С 1915 по середину тридцатых годов во все пушкинские ПСС  включали это четверостишие. И вот сибирский фольклорист Азадовский, которого незадолго перед тем перевели на работу в Ленинград, пишет, что такого быть не может. Свидетельство Смирдина не было ничем подтверждено, - листок с этим четверостишием давно загадочно пропал. Смирдин же утверждал, что третья строка у Пушкина была "Против неба - на земле". Об этом знал Анненков, и с такой третьей строкой - "Против неба - на земле" - печатали это четверостишие в пушкинских собраниях с 1915 по 1936.  Но к 1935 году Анненкова не было в живых, а четверостишие "Горбунка" надо было навсегда разлучить с именем Пушкина. Честно говоря, считаю, что не Азадовского это рук дело! Он - лишь исполнитель чужой - злой - воли. В 1935 году - в обход правила, заданного Максимом Горьким, - в серии "Библиотека поэта", - в "Малой серии" (а правило было такое, что сначала издавали поэта в Большой серии), - издали книжечку Ершова с несколькими стихотворениями и сказкой "Конёк-Горбунок", где третьей строчкой стоит вовсе не "гениально исправленная Ершовым" строка из 5-го издания, а строчка из первого - припушкинского издания - "Не на небе - на земле..." Вот тебе и на... Было из-за чего Азадовскому копья ломать! И закрадывается подозрение: да не для того ли, чтобы убрать эту строку, - вернее, пол-строки, - и затеян был сыр-бор?! Ну, и для того, чтобы отторгнуть сказку от Пушкина, конечно! В результате, четверостишие было изъято из пушкинских ПСС, вышла сказка в Академическом издании под именем П.П. Ершова, и со строкой, которая была в первых четырёх изданиях - "Не на небе - на земле". То есть, гениальную правку Ершова в его первом академическом издании не учли. Вот такое иезуитство. И по чьей воле это всё совершалось? Вероятно, по воле Главного Иезуита страны. Потому что "Против неба" - это цитата из Евангелия от Луки, которую окончивший Тбилисскую духовную семинарию Вождь не мог не узнать: ""Сын же сказал ему: отче! я согрешил против неба и пред тобою и уже не достоин называться сыном твоим..." Евангелие от Луки, притча о блудном сыне.  Почему в первых изданиях стояла "Не на небе..." и отчего эту строчку не стал поправлять Пушкин, - даже если Ершов так описАлся? Наверное, чтобы мы с вами об этом сейчас говорили. Я лично думаю, что оба варианта строки и были написаны Пушкиным. Первый вариант - "Не на небе...", - заведомо абсурдный, - поскольку понятно, что на небе не живут, - прикрывал второй вариант - с кричащей из Евангелия цитатой - "против неба". Ведь и этот вариант дошёл до нас, - и мы теперь признаём его за верный и гениальный, только, - погрязнув в атеизме, - не замечаем того, о чём говорит нам автор. Принёс ли Пушкин Смирдину листок с этой строчкой, или - как считал Толстяков, - сам Ершов восстановил к четвёртому изданию пушкинскую строчку, - а вернее, - было и то и другое. Пушкин - как никто из русских авторов, - верил в то, что когда-нибудь люди всё поймут и со всем разберутся. Что же мы должны понять, обнаружив в третьей строке сказки возглас грешного сына? Думаю, - прежде всего, - то, - чего очень боялся и не мог допустить умный злодей Сталин - чтобы мы поняли, что перед нами тоже - притча. Что "Конёк-Горбунок" - не просто сказка, а сказка-притча наподобие евангельских притч Христа. И в этом -главная загадка сказки "Конёк-Горбунок": если считать эту сказку Пушкинской, то её надо рассматривать как притчу, - то есть, иносказание, сказание под видом сказки о чём-то другом. Если оставить на её титуле имя Ершова, то это будет просто сказка, - без вторых смыслов. Не притча. Лично я рассматриваю её как Пушкинскую, то есть, для меня это - притча. Притча же нуждается в истолковании.


Итак,

Против неба - на земле
Жил старик в одном селе.
У старинушки три сына:

    С I по IV издания печатали: "У крестьянина три сына." Однако, нам представили этого героя сказки как "старика", и правильнее повторить - на мой взгляд - этот же эпитет - "старинушка", а не вставлять тут же другой - "крестьянин", - это уже наложение одной информации на другую. А "старинушка" - это пушкинское слово, есть в "Капитанской дочке", где Пугачёв так обращается к Савельичу, когда тот говорит, что вожатый пропьёт заячий тулупчик  в первом же кабаке: "А это, старинушка, уж не твоя печаль!" Кроме того, определение старика и его сыновей как крестьян ограничивает наше представление о них и дезориентирует нас сразу в отношении авторского замысла и авторской позиции. Почему? Потому что речь в сказке "Конёк-Горбунок" идёт не о крестьянах. А  - о ком? О поэтах-аристократах. Ведь я же сказала, что Иван-дурак - это сам наш Александр Сергеевич Пушкин, так как же его старик-отец  может быть крестьянином?

   
   Я почувствовала, как вы, уважаемый читатель, несколько подзависли от неожиданности такого вывода. Все, кто считает сказку Ершовской - а кто её таковой не считает, спрашивается, - да смотрел прекрасные иллюстрации Милашевского и - не менее прекрасные - Кочергина, да мультфильмы  Иванова-Вано, да фильм А.А. Роу с обаятельнейшим Иванушкой-Алейниковым, - все сейчас крутят пальцем вокруг виска в отношении меня с моей бредовой версией. Но, - думаю, - мало кто из вас видел фотографию пластилиновых фигурок Сарры Лебедевой, выполненных в 1936 году для марионеточной постановки "Конёк-Горбунок". Они были уничтожены уже к 1940 году, и была ли сама постановка - неизвестно. Так вот, среди этих одиннадцати фигурок - Иван-дурак, схвативший за хвост бешеную Кобылицу, - кудрявый и с бакенбардами, - вылитый Пушкин! А братья его - в средневековых рыцарских кольчугах, и один из них - негр. Отчаянно смелая была женщина - Сарра Дмитриевна Лебедева! Она, кстати, делала проект памятника Пушкину для Михайловского, но он не был принят. Дерево, прислонившись к которому поэт стоит на этом памятнике, очертаниями ветвей и листьев схоже с коньком-горбунком, что-то нашёптывающим в ухо поэту. / Б. Терновец "Сарра Лебедева". - М.-Л.: "Искусство", 1940; с.29;62.  А историк литературы В.Г.Перельмутер пишет, что у него вызвали "непосредственные пушкинские ассоциации" графические иллюстрации к сказке "Конёк-Горбунок" художника первой половины ХХ века Евгения Соколова (с чего и начался для него интерес к теме авторства сказки).*

* Можно посмотреть в Интернете: "Записки о художниках". Архив Наталии Павловны.

   Но все эти вещи мало известны, а читатели, которые воспитывались на официальных советских фильмах-мультфильмах-иллюстрациях, согласиться с тем, что Иван-дурак - дворянин-аристократ, не могут. Я вас вполне понимаю. И, - конечно, - "автор" сказки  Пётр Павлович Ершов - писать про аристократов никак не мог - поскольку ничего о них не знал; но - отчего же он мог в таком случае писать о крестьянах - ведь и о них он ТОЧНО ТАК ЖЕ НИЧЕГО НЕ ЗНАЛ - поскольку крепостных в Сибири не было. Отец Ершова был сибирский судебный исправник - "страшный сон" как современного нам, так и современного Ершову неаккуратного налогоплательщика; а приехав с сыновьями в Петербург, служил в царской жандармерии - тоже очень милом месте,  как раз по соседству с крестьянской пашней! Мать была из купеческой среды. Какие сведения о крестьянах и где мог почерпнуть Петруша Ершов? А Пушкин крестьян знал - так же, как и аристократов; ведь сходятся как раз "крайности", а "середина" всегда наиболее удалена от живой жизни со всеми её "странностями"... И именно у Пушкина есть повесть со странным названием "Барышня-крестьянка"; а также и сценка: "Князья на пашне"("Отрывок"), где два представителя Рюриковой фамилии пашут свои наделы и спрашивают друг друга, много ли, мол, ваше княжество, сегодня напахали?... И что он этой зарисовкой имел ввиду; ведь не ходили же за плугом настоящие князья и графы; а до выхода в поле графа Толстого и последовавшей за ним картины Репина было ещё очень далеко. Но - вдумайтесь,  - какая же пашня и какая пшеница - у поэта? Естественно, божественная, и слово - божье; а сравнение это идёт от Христовых притчей о зерне, бросаемом в землю - то есть, поэт здесь говорит о Своём божественном Слове: "изыде сеятель сеяти семена свои ..."  И Пушкин давно уже сравнил себя именно с таким "крестьянином" - "Я вышел рано, до звезды; Рукою чистой и безвинной В порабощённые бразды Бросал живительное семя - ..." , и т.д.  Так сказал поэт. Так отчего же тот же поэт не мог сказать: "Братья сеяли пшеницу Да возили в град-столицу"? Вы спросите: кто же эти братья? Ну, во-первых, в сказке так положено, чтобы было три брата, обладающие умом по нисходящей. Во-вторых, лично я думаю, что братья эти - Сергей и Василий Львовичи Пушкины, то есть, отец и дядя поэта. Может быть, и не только они. Так же как старик - конечно, - Гаврила Романович Державин, пытавшийся в своё время благословлять на Поэзию и братьев-стихотворцев Львовичей; но знаменитый тем, что благословил в конце концов - перед самым гробом - величайшего из русских поэтов. Но - и не только Державин "старик", а отчасти - и Карамзин. А отчасти, возможно, - и Вольтер... Так же, как братья, возможно, ещё и лицеисты - Дельвиг и Кюхельбекер, а возможно, и - друзья старшие, - поэты В.А. Жуковский и П.А. Вяземский. Столица (град-столица), - думаю, - "град Петров", а село, - скорее всего - Царское, где Пушкин "незаметно расцветал"; и там же они все и встретились - в Царском Селе - то есть, Пушкин - с ними - с Державиным, Карамзиным, Дельвигом, Пущиным, Жуковским, Вяземским. Но нельзя исключать и Москву, где самим градом ещё и во времена Пушкина считался только Кремль с прилегающими к нему улочками, а вся остальная местность именовалась сёлами. И Пушкин родился "в селе" Басманном, - недалече от столицы, а рос в Огородниках, за Мясницкой, - тоже "в селе"... Ершов же, переписывая пушкинский текст, подумал, что если село, то речь идёт о крестьянах - кто же ещё живёт в селе? Это, кстати, говорит о том, насколько он был далёк от них (крестьян), - а не насколько - близок. Ласковое же "старинушка" - настолько не его слово, что оно не пошло у Петра Павловича с пера. Почему это всё попустил автор-Пушкин? Да вот - попустил, а отчасти, - думаю, - и благословил он на эту отсебятину Ершова. Зачем? А вы сами не понимаете? Текст Пушкина невозможно было не узнать ни под какой другой фамилией. Надо было, чтобы он - текст - был хуже пушкинского. Сам Пушкин писать хуже самого себя был не в состоянии, - поэтому он одобрил отсебятину Ершова. Для него не была важна чистота языка и правильность рифм в данном случае; ему важно было,чтобы эта сказка вышла в свет, чтобы её узнал народ. Теперь - как видите, - цель достигнута, - народ её знает. Ныне проблема в том, чтобы вернуть сказку Пушкину. Для чего такие сложности? Мог ли Пушкин написать эту сказку - как и многое другое - в стол? Нет, думаю, что не мог. Потому что знал, что люди до его стола доберутся раньше, чем будут способны понять и оправдать то, что он заявил о себе сказкой "Конёк-Горбунок". И тогда его - может быть, - осудят, предадут анафеме, забудут, отвернутся от него, - и всё его творчество окажется под угрозой катастрофы. Ну, может быть, не всё, но вот эту сказку уже точно никогда не напечатают. Почему?  Потому что его не любят - и не полюбят - настолько, чтобы признать...  Потому что люди слишком завистливы, а друзей у него нет. Нет, лучше всего было отдать "Конька" неизвестному юному автору, не понимающему, что он переписывает и думающему, что речь в этой сказке идёт о крестьянах... И  - может быть, когда-нибудь, - через сто лет, - когда люди будут готовы, - они признают его право на  сказку "Конёк-Горбунок". Так думал Пушкин. По крайней мере, я думаю, что Он так думал. А разница в текстах различных изданий идёт от того, что в первом издании Пушкин разрешил и рекомендовал Ершову отсебятину, оставив ему черновики со своим текстом. Потом - к 4-му изданию, после того, как сказка была запрещена (1843-1855), Ершов попытался сунуться к издателям, но сказку не брали в старом виде. И он достал пушкинские черновики и выправил те места, где раньше полагался на собственный талант. Что он их - пушкинские черновики - как он говорил всем, сжёг сразу, как вернулся в Сибирь, - это наверняка было враньём, чтобы их не отдавать, - ведь тогда он получится - "вор и самозванец" - какой позор! И можно ли с этим жить? А так он - автор замечательной сказки. Я не осуждаю незадачливого Ершова. Напротив, мы должны быть благодарны ему за то, что он сохранил для нас пушкинскую вещь. Но признать, что она - Пушкинская, - думаю, теперь уже настала пора. Ведь прошло даже не сто, а без двадцати - двести лет!

Итак, сказка:

В долгом времени аль вскоре
Приключилося им горе:
Кто-то в поле стал ходить
И пшеницу шевелить.

Что это такое? Что за горе? В какое поле и кто стал ходить, если у нас одни стихотворцы-аристократы, заседающие по петербургским и московским гостиным? Что им до какого-то там поля? Даже если на поле Кто-то и вышел, в самом деле, ну, вышел на поле он... И мы все глядим туда же... Двуногих тварей миллионы - ну, понятно... А чувство нам дико и смешно. Что за беда? А беда таилась уже в той сАмой третьей - спорной - строке нашей сказки: "Против неба - на земле", - как жил наш Старик. (Похоже, что это всё-таки - Вольтер!) Можно прочесть эту строку - как "напротив неба" - по координатам, физически, а можно - эмоционально и политически-атеистически - "против неба". Почти весь век Просвещения во главе с "братьями-французами" прошёл у нас "против неба", весь этот век литераторы осмеивали Бога и возвеличивали Человека. Должно было бы быть наоборот, поскольку и сам-то Свет создал Бог, велев ему: "будь!"  Но Просветители решили, что обойдутся без Него. Сами с усами! И вот - у них, у безбожников, произошла революция, королю и аристократической верхушке поотрубали головы, к власти пришли люди другого сословия, а потом вышел в мир новый Аттила - прямой продукт такого "просветительства" - корсиканец Наполеон, решивший,что ему "всё позволено" и подчинивший себе весь Западноевропейский мир... Великий Самозванец. Когда нарушается заданная Богом иерархия и система координат, всегда является Самозванец. И вот Он явился, и пришёл - на Русские поля. "О, поле, поле, кто тебя Усеял мёртвыми костями?"

Кто-то в поле стал ходить
И пшеницу шевелить.
Мужички такой печали
Отродяся не видали.*

*[ Ага! "Об оброке век мы не слыхали, Не было чертям такой печали..." / "Сказка о попе и работнике его Балде". ]

Вы скажете: как же это автор собратьев по перу - аристократов называет "мужичками"? Да обыкновенно, так же как "девчонки"-аристократки у него "прыгают заране". Пушкин вообще пришёл, чтобы всех перепутать и друг с другом перемешать - как в карнавале. (См.: А. Синявский "Прогулки с Пушкиным").

И вот они

Наконец себе смекнули,
Чтоб стоять на карауле,
Хлеб ночами поберечь,
Злого вора подстеречь.

И пошли в дозор сначала старший брат - Данило, потом средний - Гаврило. На неведомого вора они пошли с вилами и топорами, как шли ополченцы на француза: "…а ведь ваша армия будет состоять из мужиков, вооружённых вилами и топорами…" / М.Н. Загоскин "Рославлев, или Русские в 1812 году".

Старший на дозоре перепугался и со страхов закопался под сенник, средний - всю ночь ходил дозором у соседки под забором. В случае со старшим - Данилой, - вылезла вдруг строка из "Бориса Годунова": "День приходит, день проходит..."; у нас соответственно:

Ночь проходит, день приходит.

Так же, когда он стучится под избой, то кричит братьям:

"Эй вы, сонные тетери!
Отпирайте брату двери..."

Эти строки обращают нас к словам Фамусова из "Горя от ума":

В швейцары произвёл ленивую тетерю..

Начитанный этот Данило, однако...

Да, так средний у нас

Всю ночь ходил дозором
У соседки под забором.
Жутко было молодцу!

У соседки под забором, значит, не жутко? И что - соседка его к себе так и не пустила?.. История умалчивает. И кто эта соседка, и что это за забор? Когда-то, а именно, в 1819 году, молодой Пушкин писал в стихотворении "Домовому":

Останься тайный страж в наследственной сени,
Постигни робостью полуночного вора,
И от недружеского взора
Счастливый домик охрани!
Ходи вокруг него заботливым дозором,
Люби мой малый сад и берег сонных вод
И сей укромный огород
С калиткой ветхою, с обрушенным забором!

Это - к Домовому Михайловского обращение, который в двадцатом веке воплотится в С.С. Гейченко, хранителя наследственной сени поэта.

А накануне написания нашей сказки, в 1833 году, Пушкин пишет:

Пан и хлопец под забором
Тихим крадутся дозором... /"Воевода"

И что они наблюдают, хлопец и пан Воевода, какую сцену? А наблюдают они - "Сцену у фонтана":

На скамейке у фонтана,
В белом платье, видят, панна
И мужчина перед ней.

Видимо, Марина Мнишек и Самозванец...

Впрочем,  - какое нам дело? Панна ли в белом платье поздно ночью, Кобылица ли в полночь белоснежная... Или - может, - туча - огромная, белая? Такая, какую увидел Василий Андреевич Жуковский, когда стоял в кустах перед полем Бородина:

"Мы стояли в кустах на левом фланге, на который напирал неприятель... всё вокруг нас страшно гремело; огромные клубы дыма поднимались на всём полукружии горизонта, как будто от повсеместного пожара, и, наконец, ужасною белою тучею обхватило половину неба, которое тихо и безоблачно сияло над бьющимися армиями..." /Письмо вел. кн. Марии Николаевне. 1837.

Задолго до того,  как поведать об этом великой княжне, Жуковский - безусловно - рассказал о той белой туче одному милому мальчику, сынку Василия Львовича Пушкина, Сверчку своего сердца... Ведь он, - тот лицеист, подбежавший к нему и приложивший правую его руку к левой стороне своей груди, - наверняка пытал старшего друга-поэта, - как всё было там, тогда?  На Бородинском поле... И не любящий войны Жуковский с юмором рассказывал, как он простоял всё сражение в кустах. А пошёл он на войну с горя - от невозможности добиться руки любимой девушки. Вряд ли тогда несчастливый влюблённый сказал об этом Саше Пушкину - слишком свежо всё ещё было...

Но наш Автор сам такой, - сам поэт, - который всё воспевает чьи-то очи, и не хочет идти ни на какую службу...

Он и усом не ведёт,
На печи в углу поёт
Изо всей дурацкой мочи:
"Распрекрасные вы очи!"

Накануне и насчёт этого Пушкин уже потренировался в своём "Воеводе"(октябрь 1833):

"Ветер, что ли, плачут очи,
Дрожь берёт, в руках нет мочи..."

(Дрожь тоже на малого нападала, только - который средний, Гаврило, - "и так и сяк"). 

А вообще-то в углах печей обычно живут и поют сверчки. Таково было и арзамасское прозвище юного Пушкина, которое я уже обозначила выше: "... который, вступая вскоре в "Арзамас", выбрал прозвище "Сверчок", - дескать, из-за печки голос подаёт, из Царского Села." // В. Перельмутер "Звезда разрозненной плеяды!..". - М.: "Книжный сад", 1993. - С.43.

Само же прозвище, - как и все прозвища арзамасцев, - взято было из одной из баллад Жуковского - из самой популярной - "Светланы":

Крикнул жалобно сверчок,
Вестник полуночи...

А про прекрасные очи Пушкин не только в приведённых строчках из "Воеводы" писал; вероятно, у него этих "очей" - больше, чем у какого-либо ещё русского поэта; рифма "очи-ночи", "очи-мочи" у нашего Александра Сергеевича одна из самых частых.

Да, а средний этот брат - Гаврило - дрожал прямо как Долон в "Илиаде" Гомера, подосланный Гектором в лагерь троянцев; Долон, которому за верную службу были обещаны чудо-кони славного героя Ахилла.

Дрожь на малого напала,
Зубы начали плясать. /"Конёк-Горбунок"; Гаврило.

Губы его затряслися, и зубы во рту застучали... /"Илиада"; Долон; пер. Н.И. Гнедича

И вообще начало сказки "Конёк-Горбунок" похоже более всего именно на эту главу гомеровой "Илиады" -  "Долонию", песнь десятую.

Содержание её следующее:

   В одну из ночей все спали при своих кораблях - и цари, и герои. Не спалось только Агамемнону, "пастырю ахейского народа". Его настораживали движение, свет многочисленных огней и шум в троянском стане. Решил он идти на совет к старцу Нестеру, коннику геренскому.

С ним не успеют ли вместе устроить совет непорочный,
Как им беду отвратить от стеснённой рати ахейской...

Совет этот схож с советом и наших мужичков, - то есть, конечно, наш - с их, - тем более, что так же не спалось и царю Спарты Менелаю, брату Агамемнона,  супругу Елены Прекрасной, из-за которой ахейцы и воевали с троянцами уже десятый год.  То есть, совещались два брата и старец. Посовещавшись, они пошли разбудили Одиссея и Диомеда, а те подняли воевод ахейских. И пошли они к страже, и нашли её бодрстующей:"... непрестанно на поле Взоры вперяли они, чтоб узнать, не идут ли трояне." А Нестор между тем думает послать разведчиков в стан троянцев:
"Други! не может ли кто-либо сам на своё положиться
Смелое сердце и ныне же к гордым троянам пробраться в мраке ночном?"

Вызвался тот же Диомед, и он взял себе в пару Одиссея.

Не спали и в троянском стане. Здесь держал совет Гектор Приамид (сын Приама) и так же призывал идти на разведку своих воинов, в награду же смельчаку обещал коней:

                А награда богатая будет:
Дам колесницу тому и яремных коней гордовыйных
Двух, превосходнейших всех при судах быстролётных данайских,
Кто между вами дерзнёт (а покрылся б он светлою славой!)
В сумраке ночи к ахейскому стану дойти и разведать:
Так ли ахеян суда, как и прежде, опасно стрегомы...

Вызвался некто Долон. Только он требует себе в награду не каких-либо прекраснейших двух коней, а божественных чудо-коней Ахилла. Отчего они были у Гектора - я лично не поняла. Ахилл на этом этапе ещё не участвовал в битве, отчего кони его оказались у Гектора - я в тексте "Илиады" прояснения этого вопроса не нашла. Но Долон  этот требует именно Этих коней - и никаких других:

Но, Приамид, обнадёжь, подыми твой скиптр и клянися,
Тех превосходных коней и блестящую ту колесницу
Дать непременно, какие могучего носят Пелида...

Рёк он, - и Гектор поднял свой скипетр и клялся Долону:
"Сам Эгиох* мне свидетель, супруг громовержущей Геры!
Муж в Илионе другой на Пелидовых коней не сядет:
Ты лишь единый, клянуся я, оными славиться будешь".

*Эгиох - эпитет Зевса, означающий "носящий эгиду".

Дальше Гомер говорит о Гекторе:

   Рёк он - и суетно клялся,..  Замечательно  - прямо как наш брат - "вправо, влево поклонился..."  Наши братья всё время суетно клянутся. То есть, Гектор поклялся только для того, чтобы Долон пошёл на разведку - никаких коней, а тем более - Пелидовых - он ему дарить не собирался...

А Долон поверил клятве героя, -

Быстро и лук свой кривой и колчан он за плечи забросил,
Сверху покрылся кожей косматого волка седого...

И вот этого лазутчика в волчьей шкуре заметили наши ахейцы - Одиссей с Диомедом, - и поймали его. И он струсил:

Губы его затряслися, и зубы во рту застучали...

Так же будет и с нашим Гаврилой:

Дрожь на малого напала,
Зубы начали плясать.

и сразу стал изворачиваться и лгать:

"Гектор, на горе, меня в искушение ввёл против воли:
Он Ахиллеса великого коней мне твердокопытых
Клялся отдать... "

Одиссей отвечает ему:

"О! даров не ничтожных душа у тебя возжелала:
Коней Пелида героя! Жестоки, троянец, те кони;
Их укротить и править для каждого смертного мужа
Трудно, кроме Ахиллеса, бессмертной матери сына!.."

   Ахилл (Ахиллес) - сын нимфы Фетиды и царя мирмидонян Пелея; кони его - Балий и Ксанф - волшебные кони, рождённые от гарпии Подарги и западного ветра - Зефира. Ксанф к тому же был вещим конём и имел дар речи. Надо сказать, что от этого Ксанфа - по-видимому - и пошёл наш русский сказочный Сивка-Бурка, - так же вещий - каурка. Слово "ксанф" означает "рыжий", "бурый", - этим именем часто называли коней. Кони эти умели и сочувствовать человеку, и плакать над ним. Когда Ахиллес, сам не вступающий в битву, отдал своих коней другу Патроклу, и тот погиб, кони стояли и плакали. И сам Зевс - который и подарил их родителям Ахилла на их свадьбу, - обратился к коням с сочувственным словом:

"Ах, злополучные, вас мы почто даровали Пелею,
Смертному сыну земли, не стареющих вас и бессмертных?.."

Но был у Ахилла и третий конь - смертный, погибший в битве вместе с Патроклом, - звали его Педас, - почти что "Пегас"! Таким образом, у героя Эллады Ахилла была тройка коней - два чудо-коня волшебных и вечных - Ксанф и Балий - и смертный конь по имени Педас.

Но и ещё пара коней божественных есть в "Илиаде", в той же главе "Долония" - это кони фракийского царя Реза, - о которых рассказывает Долон:

Видел я Резовых коней, прекраснейших коней, огромных;
Снега белее они и в ристании быстры, как ветер.

Именно в связи с этими конями у нас будет цитатная перекличка, о которой я скажу ниже. Но в нашей сказке пара коней фракийского (обратите внимание) царя и героя Трои Ахилла, похоже, как бы объединена; то есть, эпитеты, относившиеся у Гомера к различным парам коней, у нас относятся к одной паре - паре коней, которых родит укрощённая Иваном Кобылица. Впрочем, и у Гомера здесь как-то неясно: чудо-кони Ахилла и пара коней Реза как бы амбивалентны.

И - чтобы утвердить окончательно, что сказка "Конёк-Горбунок" непосредственно связана с гомеровой "Илиадой", приведу один критический отзыв.

    "Сохранилось замечательное письмо Н.В. Станкевича, написанное вскоре же после появления первого отрывка сказки в "Библиотеке для чтения". "Это - как говорит Рудый Панко, - сор - не сор, земля - не земля, прости господи, чорт знает, что такое. Плюнул да и руки вымыл. Если вся сказка написана в этом тоне, что это? Что звучного в этих стихах, вялых, натянутых? Что путного в этом немощном подражании народным поговоркам, которые уродуются, искажаются стиха ради и какого стиха? Пушкин избрал этот ложный род, когда начал угасать поэтический огонь в душе его. Но первая его сказка в этом роде ещё имеет нечто поэтическое, другие же, в которых он стал просто рассказывать, не предаваясь никакому чувству, дрянь просто... А "Конёк-Горбунок" просто несносен. Жаль, если Ершов - человек с чувством и талантом: его собьют этими глупыми восторгами... Впрочем, я не читал всего "Горбунка", но меня отягощают восторги пустых людей, которые беснуются чорт знает из чего и портят людей с талантом - а тот затевает сибирские "Илиады"". / Из вступительной статьи М.К. Азадовского к изданию "П.П. Ершов "Конёк-Горбунок" . Стихотворения. В "Малой серии" "Библиотеки поэта" - М.-Л., 1936.
То есть, как видите, даже недоброжелательный взгляд критика - современника не мог не отметить сходства сказки с поэмой Гомера, - хоть и в ироническом отзыве.
К теме "Илиады" в сказке "Конёк-Горбунок" я ещё вернусь, а сейчас продолжу разговор о наших братьях.

    М-да!..  Братья... Сергей Львович и Василий Львович - Данило и Гаврило... Я ведь про них не договорила. Отчего я думаю, что братья Ивана-Пушкина - прежде всего - они, - отец и дядя? Причём, отец - старший, - умный детина Данило, а дядя - средний, и так и сяк, - Гаврило. Насчёт Данилы сказать труднее, здесь - на уровне ощущений; ну, хотя бы потому, что он думает про Ивана, посланного посмотреть на непонятный огонёк: "Чтоб тебя там задавило!" Отец был приставлен шпионом к Пушкину в Михайловском - и Пушкин это помнил всю жизнь. (По слову отца его могли заковать в кандалы и повести на виселицу или сослать в Сибирь. И чуть было этого не случилось, когда отец заявил, что сын хотел его убить...)
Гаврило - он помягче - как дядюшка Василий Львович. А у В.Л.Пушкина самое популярное и самое удачное сочинение - это его поэма "Опасный сосед".  Сюжет таков: сосед - некто Буянов - повёз героя в притон, к девке Варюшке, и там случилась безобразная драка, от которой герой - сам дядюшка - дал дёру и зарёкся соблазняться на уговоры опасного соседа. Так вот, может быть, то, что Гаврило всю ночь  ходил дозором
у соседки под забором, это - намёк на поэму о соседе дяди Пушкина Василия Львовича? Сосед, соседка - не важно, - как часто у Пушкина, - "то мужчина, то женщина".

А ещё - хулиганящий молодой Пушкин вставил в свою "Гавриилиаду" описание девки Варюшки, применив его к описанию внешности Девы Марии.

"Опасный сосед":
Шестнадцать только лет, бровь чёрная дугой...
"Гавриилиада":
Шестнадцать лет, невинное смиренье,
Бровь тёмная...
Потом Пушкин в этом раскается, и будет краснеть при одном намёке кого-нибудь на эту его поэму, - может быть, прежде всего оттого, что Непорочную Деву превратил в шлюху, - следуя в этом опыте за учителем, - великим стариком Вольтером ("Орлеанская девственница"). 
И ещё - с чего вообще пришло мне в голову, что братья могут быть на самом деле вовсе и не братьями?

Видите ли, есть такой роман английского писателя Лоренса Стерна "Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена", - это где "Poor Yorick!" - помните, в "Онегине" Ленский вздохнул над могилой Дмитрия Ларина, - и сноску Пушкина - "см. Шекспира и Стерна". Это тот роман, о котором Пушкин писал: "Вся «Лалла-Рук» не стоит десяти строчек «Тристрама Шанди» ( Письмо П.А.Вяземскому от 2 января 1822 г. Из Кишинева в Москву.)*

*"Лалла Рук" - поэма английского поэта Томаса Мура, перевод В.А. Жуковского.

   (Не стоит-то не стоит, но Пушкин взял да и спёр из этой "Лаллы-Рук" одну хорошенькую строчку: "Гений чистой красоты", - и кто теперь вспомнит, что это - Мур и Жуковский?) Ну, так вот, этот самый "Тристрам Шенди" Стерна, я считаю, и есть прямая предтеча нашего "Конька-Горбунка".
Именно его структура – отец, дядя и сын (племянник) – сам Автор, - взята Пушкиным для своей сказки. Именно поэтому я говорю, что «братья» - это, скорее всего, отец и дядя поэта – Сергей и Василий Львовичи, два стихотворца и вообще больших любителя поэзии. Братья они Пушкину – по перу. Василий Львович как-то и пытался называть юного племянника братом, на что племянник ответил: «Нет-нет, вы мне совсем не брат, Вы дядя мой и на Парнасе». Но вот теперь он назначил обоих братьями – Гаврилой и Данилой. Имена эти значат: «силён, как бог» и «суди его, бог!» Гаврила - Василий, - получается, связан и с "Гавриилиадой", - и в каком-то отношении он был силён как стихотворец - даже, может быть, и как бог. По крайней мере, он носил одно время арзамасское прозвище "Вот я вас!", а это - возглас бога Океана Нептуна в "Энеиде" Вергилия. Данилу - Сергея - сын судить, конечно, был не вправе, - ну так, пусть его судит бог!

Тем не менее, в поэтической судьбе Пушкина отец, а больше – дядя, - сыграли определяющую роль: без них, без их литературных связей, юный поэт, может быть, при жизни так и не пробился бы на вершину Парнаса, - по крайней мере, он делал бы это гораздо дольше и с большими усилиями. А  так – он начал печататься с четырнадцати лет. Он ещё учился в Лицее, а его слава уже распространялась по России. Отчего же они здесь выведены такими трусоватыми и не очень правдивыми «детинами»? Оттого, что, видимо, они таковыми и были. По крайней мере, когда возникла малейшая угроза их драгоценным жизням, они собрали пожитки, сели в телеги, и удрали из любимой Москвы в Нижний Новгород. А тринадцатилетний Саша в это время в Царском Селе готовился в одиночку идти на Наполеона… Чем не Иван-дурак? Смех смехом, но теме Войны 1812 года в формировании нашего Первого поэта профессиональные критики, - на мой взгляд, – уделили крайне недостаточное внимание. Моё твёрдое убеждение: не будь «грозы двенадцатого года», мы  никогда бы не имели такого Пушкина, какого имеем. Он был бы хорошим, даже гениальным, поэтом, но «нашим всем» он бы не стал. И – если критики этот момент в биографии поэта недооценивают, - то сам Пушкин всё оценивал верно. И поэтому именно с этого момента и завязывается сюжет его автобиографической сказки: «Кто-то в поле стал ходить И пшеницу шевелить…» Что же это за беда и за печаль? Белоснежная Кобылица, шевелящая пшеницу… Что напугало наших щебечущих на французском языке салонных пиитов? От чего они дали дёру? Что испугались увидеть? Душу своей Родины – вот что. Душу России – подобную свежевыпавшему на поле снегу.

Кобылица та была
Вся, как зимний снег, бела...

(Помните: «Татьяна (русская душою), Сама не зная почему, С её холодною красою Любила русскую зиму»?) Вот Она - Душа России - и призывала к себе своих сынов - своих поэтов; «Родина-Мать» образца одна тысяча восемьсот двенадцатого года. Её белоснежная чистота выступила сквозь пожар, и смрад и копоть сгоревшей Москвы; так выступала тогда на почерневшем московском небе белизна Кремлёвских соборов. И Душа России, подобно языческой Деметре,  - но только не чёрной, а сверкающей белизной, - кобылицей, - заметалась по её полям... И характерно здесь то, что Иван, завидя Кобылицу, восклицает: "Вишь, какая саранча!" Во-первых, - это перефраз возгласа злой мачехи из "Сказки о Мёртвой царевне...": "Вишь какая подросла!" А до этого - о Кобылице: "Вся, как зимний снег, бела", а о Царевне  было: "И не диво, что бела". И зимний снег, на который похожа белизна нашей Кобылицы, тоже отражён с "Сказке о Мёртвой царевне...": "Мать брюхатая сидела Да на снег лишь и глядела!" А кто такая наша "Белоснежка" - "Мёртвая царевна" - ведь это изначально - Психея из новеллы Апулея в его "Золотом осле", - то есть, душа, или - "Душенька", - как у Богдановича, которая была во всех нарядах хороша, что послужило эпиграфом к повести А.С. Пушкина "Барышня-крестьянка".
Во-вторых, что такое саранча?  А "саранча" здесь знаковое слово, если хотите - пушкинский код. Потому что именно благодаря саранче, налетевшей на херсонские станицы весной 1824 года, мы и имеем нашего первого русского профессионального литератора. Для этого и произнесено слово "саранча", чтобы указать на данное обстоятельство - Пушкин после этой оскорбительной для него поездки написал  начальству рапорт об увольнении со службы и стал жить исключительно литературным трудом. То есть, наша Кобылица - и белоснежная Душа России, и одновременно - саранча. Саранча - это и восьмая казнь Египетская - по Пятикнижию Моисея - за то, что фараон не внял гласу Бога и не отпустил от себя израильтян. (Получается, здесь сближаются события пушкинской биографии 1812 и 1824 года, - поворот к душе России мальчика, прозванного "французом" и разрыв с чиновником Воронцовым из-за саранчи, благодаря чему Пушкин стал первым русским профессиональным литератором).  И сам образ Кобылицы двойственен, амбивалентен. Белоснежная Психея и саранча - одновременно, вызывающая восхищение и истребляющая всё вокруг, как истребляет ещё только огонь. А кроме огня - только любовь (любовь-страсть). Кстати, на роковую красавицу западноевропейской истории Елену Спартанскую, как на саранчу, указывает Мефистофель в "Фаусте", браня её прислужниц: "Вы ненасытной саранчой  мне кажетесь, Обрушившей на поля и пажити..." /пер. Б.Л. Пастернака. Саму Елену он так напрямую не обличает, но - разве эти слова не относятся прежде всего к ней? Из-за неё погибли почти все герои Эллады и пала святая Троя...

А в романе Л. Стерна "Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена" так, как наша кобылица, скачет и резвится человеческая душа:

   "Если бы в человеческую грудь вставлено было стекло,.. - то отсюда, несомненно, вытекло бы, во-первых, то нелепое следствие, - что даже самые мудрые и самые важные из нас должны были бы до конца жизни платить той или иной монетой оконный сбор.
И, во-вторых, что для ознакомления с чьим-либо характером ничего больше не требовалось бы, как, взяв портшез, потихонечку проследовать к месту наблюдения, как вы бы проследовали к прозрачному улью, - заглянуть в стёклышко, - увидеть в полной наготе человеческую душу, - понаблюдать за всеми её движениями, - всеми её тайными замыслами, - проследить все её причуды от самого их зарождения и до полного созревания, - подстеречь, как она на свободе скачет и резвится; после чего, уделив немного внимания более чинному её поведению, естественно сменяющему такие порывы, - взять перо и чернила и запечатлеть на бумаге исключительно лишь то, что вы увидели и можете клятвенно подтвердить."

   Иван наш так же наблюдает за Кобылицей, резвящейся в поле. Только он не пассивно наблюдает, а становится соучастником её скачки, - настолько активным, что Кобылица от него понесла чудо-детей. Но изначального наблюдения - как сквозь стекло - как в окно, - это ведь не отменяет. Если вы приедете в Царскосельский лицей, вас непременно подведут к окну в библиотеке, из которого видна вся Садовая улица; по ней уходили на борьбу с Наполеоном наши войска. Они уходили, а мальчишки провожали их взглядами и с досадой возвращались в классы. Вероятно, не один Саша Пушкин понял тогда, что такое Душа России, но он один способен был в полной мере её высказать. Окно и потом играет важнейшую роль для Пушкина; не случайно его Татьяна всё время садится у окна. А в описании своей холостой прогулки Пушкин прямо рассказывает, как он заглядывает в чужие окна, - как в души... И его жалоба, высказанная Вяземскому из Кишинёва, - о том, что он вынужден разоряться на необходимые ему книги, как стекольщик - на покупку необходимых ему алмазов, - тоже о том же. Он был стекольщик. Он самому себе вставил в грудь это самое стекло, и мы всё припадаем к нему и смотрим, как скачет и резвится на свободе его богатырская душа, которая и - Душа России. Они навеки слились в этой бешеной скачке, их не разъять и не отделить одну от другой. Душа России - это и есть Пушкин.

    Однако - погодите! Надо сначала вернуться к тому моменту, когда дурак наш слез с печки и пошёл в дозор. Итак, пел он на печи в углу - как сверчок, - "Распрекрасные вы очи!" Братья кричали, пеняли, погоняли -

Он ни с места. Наконец
Подошёл к нему отец,

Строчки эти соответствуют строчкам из "Мёртвой царевны":

Издалече, наконец,
Воротился царь-отец,

а они - в свою очередь, - соответствуют строчкам из "Руслана":

Напрасно! Витязь наконец:
"Не спится что-то, мой отец!"

и "Тазита":

Все ждут. Из сакли наконец
Выходит между жён отец.

Отец пообещал дураку лубков, гороха и бобов, -  с I по III издание: "я нашью тебе обнов, дам гороху и бобов". Лубки - это картинки, - которые Пушкин любил и вставлял в тексты - например, "Капитанской дочки" ("Как мыши кота хоронили"). Обновы, конечно, тоже нужны порой, - но вряд ли наш Иван-Александр так падок был на них! Хотя - когда Сергей Львович предложил выросшему сыну свои стоптанные бальные туфли, тот огорчился, а после сел и написал "Скупого рыцаря"...

Но думаю, что всё же не на лакомства и не на обновы купился наш дурак, а не смог ослушаться отца, отказать отцу в его просьбе.

Тут Иван с печи слезает,
Малахай свой надевает,
Хлеб за пазуху кладёт,
Караул держать идёт.

Так - начиная с IV издания, а в I - III было:

Вот дурак с печи слезает,
Шапку набок надевает,
Хлеб за пазуху кладёт
И шатаяся идёт.

Этот - последний - то есть, первый, - вариант печатает под именем Пушкина В.А. Козаровецкий, и на этом же варианте настаивает Перельмутер - в статье "В поисках автора".  (В кн.: "Пушкинское эхо". - М.-Торонто: "Минувшее", 2003. - С.276). Вадим Гершевич вообще слишком обольщается - на мой взгляд - тем, что то, что было напечатано "при Пушкине" было Пушкиным и написано. Ему этот вариант больше нравится, для него это "просто и ясно": "Голову покрыть надо - ночи прохладные. А пошатывается - потому, что валялся долго, ноги затекли." В том, что почти сразу этот пошатывающийся, с затёкшими ногами, сонный дурачок поймал и укротил бешеную Кобылицу, Вадим Гершевич неувязки не замечает. Но главное здесь даже и не в этом, а в том, что авторы не поняли друг друга и указали различные предметы одежды. Дело в том, что "малахай" - шапка - только в Сибири, во всей остальной России малахаем называли длинную широкую одежду без пояса. Здесь - пример того, как Ершов при переписывании не понял Пушкина, - вернее, - понял по-своему. Дело происходит летом - пшеница ещё не убрана (и Наполеон напал на нас, как известно, 24 июня), - зачем надевать шапку? А какая-никакая одёжка типа длинного пиджака - пригодится, - всё же ночь.  На это несоответствие указывают в своей работе супруги Касаткины.

Так что - как видим, у одного автора Иван надевает шапку, у другого - армяк, - что говорит о непонимании одного автора другим. А караул держать надо идти прямо, не шатаясь.

И вот - узнаваемая - такая Пушкинская - с его любовью к Луне, к Месяцу, почти что культом её (его), - картина:

Ночь настала; месяц всходит...

Вспомним, в  "Евгении Онегине":

Настанет ночь; луна обходит.
Дозором дальный свод небес...;

в  "Руслане и Людмиле":

И всходит месяц золотой.

А у нас:

Поле всё Иван обходит,
Озираючись кругом,
И садится под кустом.

Иван, - кстати, - ходит, как Кот Учёный, -

Златая цепь на дубе том:
И днём и ночью кот учёный
Всё ходит по цепи кругом...

В "Руслане и Людмиле" и заглавный герой так же обходил поле:

Но вскоре вспомнил витязь мой,
Что добрый меч герою нужен
И даже панцырь; а герой
С последней битвы безоружен.
Обходит поле он вокруг;
В кустах, среди костей забвенных,
В громаде тлеющих кольчуг,
Мечей и шлемов раздробленных
Себе доспехов ищет он.

Обращаю ваше внимание на то, что уже здесь - в первой своей сказке - Пушкин говорит о поле, которое было усеяно костями тех, кого живыми, весёлыми, бодро шагающими или скачущими на конях, он провожал взглядом из окна Лицейской библиотеки... Кто умирать шёл мимо их окон...

И чем занят наш караульшик?

Звёзды на небе считает,
Да краюшку уплетает...

Прямо как партизан Фиты Глинки:

Наш партизан лихой! Уж подлинно не трус...
И он без устали... всю ночь считает звёзды! /"На смерть Фигнера"

Фёдор Николаевич Глинка - герой Войны 12-го года, старший друг Пушкина, автор "Писем русского офицера"; несомненно, здесь намеренная цитата из его стихотворения, перекличка младшего "воина" - со старшим. Приобщение себя - к ним. (Потому что Пушкин к ним приобщился - он был солдатом Войны 1812 года всю жизнь, и умер как солдат, - об этом невольно - сам не вникая - проговорился доктор Спасский  у смертного одра поэта.)

И вот - " о полночь конь заржал..." Замечу, что у Пушкина всегда что-то происходит именно в полночь. И  не перекликается ли эта строчка со знаменитой строчкой из стихотворения цикла "Песни западных славян":

Что ты ржёшь, мой конь ретивый?

То есть, сидел себе Иван под кустом, ел краюшку да считал звёзды, и вдруг - ржание... Он подумал: "конь", а посмотрел и увидел - кобылица.

Посмотрел под рукавицу
И увидел кобылицу.

Насчёт "рукавицы" Козаровецкий и Лацис говорят, что это странно - какая рукавица летом? Ещё более странно то, что в первом-третьем изданиях было "сквозь рукавицу". Я думаю, что "сквозь рукавицу" как раз и вернее. Не знаю, насколько я права, но мне представляется, что "рукавица" здесь -славянизм. Ведь правая рука в церковнославянском языке называется "десница", левая - "шуйца", так нельзя ли просто руку - может, дурак право-лево не различает, - назвать "рукавица"? Посмотреть сквозь руку тоже, однако, нельзя, - плоть всё же. Можно - сквозь пальцы.

Ты знаешь, я на всё гляжу сквозь пальцы
И волю вам даю: сиди она
С тобою хоть всю ночь, до петухов,
Ни слова не скажу я.., -

говорит сошедший с ума Мельник-Ворон в "Русалке". Сквозь пальцы он смотрел на соблазнение князем его дочери, на их любовь, то есть, в данном случае "сквозь пальцы" это - метафора. А у нас - не метафора, - Иван действительно посмотрел на Кобылицу сквозь пальцы. Закрыл рукою глаза, а потом раздвинул пальцы. Потому что она ослепила его своей сияющей белизной в первый момент, - и он, раздвинув пальцы, привыкал к её чудесному виду. Если бы поэт написал "сквозь пальцы", то мы не поняли бы, - подумали бы, что он попустительствует полуночному воришке; мы не привыкли к прямому смыслу словосочетания "сквозь пальцы"; поэтому поэт написал "сквозь рукавицу", - а Ершов этого не понял и к четвёртому изданию исправил - "под рукавицу", - чем лишил, - на наш взгляд - смысла всю хитроумную пушкинскую выдумку.

Сами же эти строки:

Посмотрел под рукавицу
И увидел кобылицу,

соответствуют этим строчкам из "Царя Салтана":

Да, такая есть девица,
Но жена - не рукавица...

Собственно, и Кобылица молодая, сверкающая белизной, как невеста и лебедь вместе взятые, тоже предстаёт перед нашим Иваном как жена, как суженая...

А строчка "Кобылица молодая" ведь уже была у Пушкина, так начинается его вольный перевод из Анакреон(т)а:

Кобылица молодая,
Честь кавказского тавра,
Что ты мчишься, удалая?
И тебе пришла пора;
Не косись пугливым оком,
Ног на воздух не мечи,
В поле гладком и широком
Своенравно не скачи. [Как саранча!]
Погоди; тебя заставлю
Я смириться подо мной:
В мерный круг твой бег направлю
Укороченной уздой.

Стихотворение о Фракийской Кобылице (и кобылица фракийская, как те волшебные кони царя Реза - дикая, необъезженная; фракийцы - что-то вроде цыган тогдашней Европы) Анакреонта, которое перевёл Пушкин, было стихотворением о девушке - жрице богини Деметры, одетой в одну только сеть из конских волос. Эту сеть надо было разорвать с первого раза в любовном порыве; иначе - смерть. Пушкин превратил стихотворение Анакреонта о девушке-кобылице, в котором он спрашивает под конец: "Что косишься на меня? Или мнишь - я не ездок?" в стихотворение о подчинении поэтом себе стихии творчества. И случайно ли повторяется здесь, в нашей сказке, та же строчка - "Кобылица молодая..."? Поэт хочет показать, что разговор - об одном и том же: о явлении Творческой силы, которое надо осилить собственной силой, подчинить себе, упорядочить; гармонизировать. Вступить с нею в партнёрство.

В сказке  у нас здесь опять два очень разных текста, описывающих укрощение Кобылицы:

I-III издания:

Кобылица молодая,
Задом, передом брыкая,
Понеслася по полям,
По горам и по лесам.
То заскачет, то забьётся,
То вдруг круто повернётся,
Но дурак и сам не прост -
Крепко держится за хвост.

IV издание и последующие:

Кобылица молодая,
Очью бешено сверкая,
Змеем голову свила
И пустилась, как стрела.
Вьётся кругом над полями,
Виснет пластью надо рвами,
Мчится скоком по горам,
Ходит дыбом по лесам,
Хочет силой аль обманом,
Лишь бы справиться с Иваном.
Но Иван и сам не прост -
Крепко держится за хвост.

В первом случае - восемь строчек, во втором - двенадцать. Если считать ,что сестра таланта - краткость, то пушкинский - первый вариант. Думаю, что так оно и есть, тем более, что ведь это же было у него в "Царе Салтане", - так же беременела там царица молодая:

А царица молодая,
Дела вдаль не отлагая,
С первой ночи понесла...

Кобылица молодая,
Задом, передом брыкая,
Понеслася по полям...

Поле, кстати, у наших предков - символ беременности.  Ершов к 4-му изданию, - по-видимому, - решил написать "приличнее", - слишком уж явно зто "задом, передом брыкая" передаёт движения Кобылицы. Хотя - на мой взгляд, - для Ершова это всё же слишком хорошо написано. Возможно, у Пушкина было заготовлено два варианта текста? Но почему такая разница в количестве строк?  Ершову помогал кто-то третий - Жуковский, например? Но тогда, значит, они вообще работали втроём... Это усложняет нашу задачу. Ладно, выдвинем такую версию  - на всякий случай - и пойдём дальше. Хотя, нет, погодите. Ведь я ещё не договорила про это самое укрощение Кобылицы. Концовка этого отрывка:

Но Иван (дурак) и сам не прост -
Крепко держится за хвост,

ведь это уже было у Пушкина в 1831 году, когда он писал жене:

Не думай, чтобы в эти лета
Я был так прост.
Люблю тебя, моя комета,
Но не люблю твой длинный хвост.

Вот и рифма - "прост-хвост". Дурак - то есть, Иван, то есть, - Пушкин, - оказывется совсем не прост - и в том, и в другом случае.

А ещё это укрощение кобылицы отчего-то очень схоже с укрощением коня Вихря в "Юрии Милославском" М.Н. Загоскина:

"Меж тем удары калмыцкой плети градом сыпались на Вихря; бешеный конь бил передом и задом; с визгом метался направо и налево, загибал голову, чтоб схватить зубами своего седока, и вытягивался почти прямо, подымаясь на дыбы; но Кирша как будто бы прирос к седлу и продолжал не уставая работать нагайкою. ... наконец полуизмученный Вихрь, соскучив бесноваться на одном месте, пустился стрелою вдоль улицы и, проскакав с версту, круто повернул назад; Кирша пошатнулся, но усидел. Казалось, неукротимый конь прибегнул к этому способу избавиться от своего мучителя как к последнему средству, после которого должен был покориться его воле; он вдруг присмирел и, повинуясь искусному наезднику, пошел шагом, потом рысью описал несколько кругов по широкой улице и наконец на всем скаку остановился против избы приказчика.
– Жив ли ты? – вскричал хозяин.
– Ну, молодец! – сказал один из конюхов, смотря с удивлением на покрытого белой пеною аргамака. – Тебе и владеть этим конем!"


Бил передом и задом    -     Задом, передом брыкая (I-III издания)
загибал голову -                Змеем голову свила (IV издание и последующие)
вытягивался почти прямо - Виснет пластью (IV издание и последующие)
подымаясь на дыбы          -  Ходит дыбом (IV издание и последующие)
круто повернул                То вдруг круто повернётся (I-III издания)
описал несколько кругов  -  Вьётся кругом (IV издание и последующие)

Что тут сказать? Из шести случаев схожести четыре, получается, относятся к  IV ( и последующим) изданиям сказки, и только два  - к I-III изданиям. Но при этом эти два случая - полной идентичности с текстом Загоскина, которой в случае текста четвёртого - и дальнейших - изданий не наблюдается. Концовка же у нас совпадает во всяком случае:

"Ну, Иван, - ему сказала, -   (IV  и посл.)      Ну, дурак, - ему сказала, - (I-III )         – Ну, молодец! ... ...
Коль умел ты усидеть,
Так тебе мной и владеть."                – Тебе и владеть этим конем!"
 
   Я так настаиваю на том, что между текстом романа Загоскина и этим куском сказки "Конёк-Горбунок" существует родственная связь оттого, что таким образом, - получается, - видно, кого именно зачала наша Кобылица от дурака Ивана. И никакого узи не надо! Нет, погодите... Что есть родственная связь между Загоскиным и Пушкиным - между романом "Юрий Милославский" и Пушкиным - это вы понимаете?.. А между гоголевским Хлестаковым и Пушкиным? Помните, что это Александр Сергеевич поведал Николаю Васильевичу о том, как в Оренбурге его приняли за ревизора? И - получается, - что Хлестаков, - это в какой-то степени (Андрей Синявский утверждал, что в большой) - сам Пушкин. А Хлестаков утверждал, что это он написал "Юрия Милославского", - если не того, так другого. Так что у него - у Пушкина, я имею ввиду, -  на "Юрия Милославского" - все "авторские права"! Роман "Юрий Милославский" был бестселлером своего времени. Его читали все, кто умел читать. И там - допустим, он сам, - описал укрощение коня так, а здесь - эдак, одними почти что словами, но - там одним способом, а здесь - другим...  Не понимаете? Помните господина Журдена из "Мещанина во дворянстве" Ж.-Б. Мольера? Смутно? Но вы наверняка помните главное, - то, что открыл для себя этот господин, - что есть только два способа говорить: либо стихами, либо прозой. Вот, у Загоскина описание укрощения коня написано прозой, а у автора "Конька-Горбунка" укрощение коня ( сначала кобылица названа конём: "Вот о полночь конь заржал...") - стихами. Проза и Стихи,  Проза и Поэзия... Душа-Кобылица - творческая сила - укрощается; укрощается Иваном - то есть, Пушкиным, а Пушкин у нас - поэт-аристократ. Пушкин совокупился с Душой России. Что из этого союза родилось? Новая русская литература - не так ли? А что есть литература? Способ говорить - но не голосом, а пером и печатными знаками. А говорить мы можем либо прозой, либо - стихами. Так кого зачали Пушкин с Кобылицей, о чём я толкую битый час... Правильно, Поэзию и Прозу, - двух коней золотогривых. Золотые кудри у них - от Бога-Отца, благословившего это действо - Аполлона. Саранчу, кстати, на людей тоже он насылал, -  а побеждал её Геракл, - среди прочих своих подвигов. (Когда Иван видит Кобылицу, он восклицает: "Вишь, какая саранча!") А ещё саранча - в Откровении Иоанна - насылается на людей, не имеющих печати Бога на челе своём. Но наш Иван печать Бога имеет, - что и доказал, удержавшись на буйной Кобылице. Ещё в 1815 году, в Царском Селе, юный Пушкин писал:

Как знать, и мне, быть может,
Печать свою наложит
Небесный Аполлон... /"Городок"

Мальчик ещё скромничает, - но хитрец уже точно знает, что печати Аполлона  ему не избежать и - вообще-то, она уже наложена!

Что такое укрощение Кобылицы задом-наперёд?

И прыгнул к ней на хребёт,
Только задом наперёд.

Во-первых, это уже было в "Руслане и Людмиле":

И шапку старого злодея
Княжна, от радости краснея,
Надела задом наперёд.

    Во-вторых, - думаю,  - это связано с французским воспитанием Пушкина. Он начал говорить и писать на французском языке, не на русском; при этом ему суждено было стать родоначальником современных русских поэзии и прозы. Вот такой парадокс. Вот так, пришёл Наполеон - с чего, собственно, и начались печали наших мужичков, - и взвилась над русским полем Душа-Кобылица, и перебаламутила всю, основанную на французской, ползущую в её арьергарде, ничтожную русскую литературу. И оказалось - что душа русская, во-первых, есть, жива-здорова, во-вторых, - не поддаётся французскому просвещению и "просветителю" - Наполеону подчиняться не хочет...

Как сердца русских не постигнул
Ты с высоты отважных дум?



Великодушного пожара
Не предузнав, уж ты мечтал,
Что мира вновь мы ждём как дара;
Но поздно русских разгадал... / "Наполеон", 1821.

Правитель полумира столкнулся с загадочной русской душой - Великой Душой, которая прежде всего - Христианка. А русский мальчик Саша Пушкин в скромной лицейской келейке готовился пойти и убить его - великого человека. Но его убило другое - иррациональное - Душа России, её белый снег и её красный пожар, перед которым померкло солнце Аустерлица. А тот мальчик - он пережил это всё и запомнил, и понял красоту и величие души своей Родины. Познал её красоту и величие. И за это

Хвала!.. Он русскому народу
Высокий жребий указал... / "Наполеон", 1821.

Русскому народу и Его Поэту. Потому что после этого - и благодаря этому - Пушкин мог сказать о себе:

Я изменился, я поэт.

Итак,

"Двух рожу тебе коней", - говорит Кобылица. В издании с I по  III о них говорится: "Да таких, каких на свете Не бывало и в примете", а начиная с четвёртого издания печатают: "Да таких, каких поныне Не бывало и в помине". В чём разница? В том, что в первом случае у нас слоги с глухим согласным "т" - "те"-"те", на согласующиеся с предыдущими и последующими строками, а во втором случае - звонкое "н" - "ныне" - "не", которое согласуется с "н" предыдущей  строки -"коНей" и последующей -"коНька"; то есть, второй вариант, - возможно, -  совершеннее. Хотя - "На свете - примете" соответствует тому, что потом рассказывает Иван отцу и братьям: "Месяц, ровно, тоже светил; Я порядком не приметил". Если учесть круговое вращение рифм в самой сказке, то правильнее было бы - на наш взгляд - как раз взять за верные изначально изданные строчки, тем более, что в целом отрывок с ними ничего не теряет в своей красоте. (А ещё это соответствует строчкам из "Царя Салтана": "А кого же на примете Ты имеешь?" -"Да на свете" ) Но и первый, и второй варианты описания коней согласуются с одной строчкой из "Илиады" Гомера в переводе Н. Гнедича: "Но таких я коней не встречал, не приметил доныне!", поскольку объединяет и "приметил" - "примете" и "поныне" - "доныне". Речь - о конях фракийского царя Реза: "... или вам бог даровал их представший? Солнца лучам светозарным они совершенно подобны!" - восклицает, увидя их, конник геренский Нестор. (Его же - и предыдущая фраза). Кони Реза спасли бы Трою, если б попили воды из реки под названием - как и конь Ахилла - "Ксанф" и поели бы травы с её пастбищ; но этого не случилось.

 Впрочем, наши кони - "Молодые, вороные", - чёрные, стало быть, а кони Реза были сами белоснежны, как наша Кобылица: "Снега белее они и в ристании быстры, как ветер". /"Илиада", Долония; пер. Н.И. Гнедича

Уж как он-то арап чернёшенек,
А она-то, душа, белёшенька...

Но всё же - это те кони, да не те, - то есть, в нашем случае они и не кони, а - одно название! Хотя, отчего же певцу Газманову, например, можно сказать: "мои мысли, мои скакуны", а поэту Пушкину - нельзя: "пара моих коней - Поэзия и Проза"? Ведь он на них тоже скакал - и получше, чем иной шансонье! И до сих пор скачет, и всегда будет скакать, - Кони-то его - как и Ахилловы - вечные...


   И сразу Мать-Кобылица заводит речь о том, что Иван - коли хочет - может этих двух коней продать. Она ему это разрешает, - можно сказать, - благословляет его на это - "коль хошь, продай". Напоминаю: Пушкин - первый литератор в России, сделавший литературный труд оплачиваемой профессией. И здесь он прямо об этом и говорит, - устами Души-Кобылицы: не обязательно, мол, продавать, - но, коль хошь, то продай, - ничего, можно... Рукопись-то продать можно. Вот вдохновенье - "признак бога", - оно уже не продаётся! И третьего коня нельзя продавать, отдавать, менять и закладывать

Ни за пояс, ни за шапку,
Ни за чёрную, слышь, бабку.
На земле и под землёй
Он товарищ будет твой:

Так печатают с IV издания, а в I-III было:

Ни за яхонт, ни за злато,
Ни за царскую палату.

Я могу говорить тут только о своём восприятии, и о том, как на мой вкус "лучше". По мне, гораздо лучше и более похож на пушкинский вариант четвёртого и последующих изданий (хоть он и длиннее):

Ни за пояс, ни за шапку,
Ни за чёрную, слышь, бабку.
На земле и под землёй
Он товарищ будет твой:

В этом во всём - на мой взгляд - есть смысл.

Пояс - это "деньги"; у нас братья, получив деньги за Ивановых коней "в опояски их зашили".
Шапка - "власть": "шапка Мономаха". Шапками измеряется цена чудо-коней Ивановых: "два-пять шапок серебра".
Чёрная бабка - "удача в игре".
Последнее - самое загадочное из этого перечня. Комментируют эту жутковатую "бабку" очень обыденно и просто:

Бабка - игральная кость для игры в бабки.

Подумаешь! И за какую-то кость отдать друга-конька?! Никто из комментаторов не вспоминает о том, что эта "чёрная бабка" уже была в русской литературе, в сказке О.М. Сомова* "О Никите Вдовиниче":

"... гляди зорко, бей метко и старайся пуще всего снять на последнем кону чёрную бабку; в ней-то вся сила. Кто этой бабкой завладеет, тот чего ни захочет - мигом всё у него уродится; надо только знать, как с нею водиться. Коли ты эту бабку сшибёшь да к рукам приберёшь, так тебе стоит только ударить ею оземь да приговаривать: "Бабка, бабка, чёрная лодыжка! служила ты басурманскому колдуну Челубею Змеулановичу ровно тридцать лет и три года, теперь послужи мне, добру молодцу", а затем примолвить, чего ты от неё добыть хочешь; вот оно и явится перед тобой как лист перед травой." (То есть - как Сивка-бурка перед дураком-Иваном в русской народной сказке "Сивка-бурка".)

* Сомов Орест Михайлович -

Итак, чёрная бабка даёт удачу и неограниченную власть для исполнения своих желаний. Просто старуха-графиня какая-то, Пиковая Дама! Кстати, есть такая карточная игра - "Кинг". Так вот: "В английском варианте кинга пиковая дама выступает под именем чёрная Мария." /"Игры": Энциклопед. сборник. - Челябинск, 1995.

Пиковая Дама - Чёрная Мария - чёрная бабка...

И что такое - "На  земле и под землёй"? На земле - это понятно, а каким образом Иван окажется вместе со своим коньком под землёй? В могиле, что ли? И как они там выживут? Благодаря чудесному горбунку? И откуда взялась - даже гипотетически - такая перспектива - оказаться под землёй?

А такая перспектива открылась перед Пушкиным ещё в юности, - оказаться "во глубине Сибирских руд...", но наиболее угрожающе нависла после 14 декабря 1825 года - и висела до конца жизни. Если бы ему было суждено выжить после последней дуэли, он бы там и оказался - скорее всего. И конёк был бы его товарищем.
Евгений Евтушенко в своей Поэтической Энциклопедии, в статье о Пушкине, пишет, как во время Перестройки наши функционеры стали открещиваться ото всего советского, в том числе, - и от слова "товарищ". "Но "товарищ" - это пушкинское слово!" - возразил функционеру поэт, -
"Товарищ, верь: взойдёт она, Звезда пленительного счастья..."

Добавлю, что "товарищ" - это аристократическое слово. Первые товарищи были немецкие графы-рыцари, объединявшиеся для отражения нападений со стороны варваров. Собственно, граф - это и есть товарищ! Об этом пишет в своей работе "Конец и вновь начало" Лев Николаевич Гумилёв: "...они называли себя хорошо нам известным словом - товарищ ("товарищ" - по-латыни comitus, отсюда "комитет", на немецком языке это слово переводится как "граф", а по-французски так и будет comte). Эти "товарищи" составили дружину короля." Речь идёт о ранних Каролингах, а воевали товарищи против диких степных аваров, которых по-русски называли обры.
Значит, конёк-горбунок будет товарищ дураку Ивану, как граф - королю?
Мне определённо нравится именно этот, более поздний, вариант текста!

Вариант же I-III изданий напоминает текст В.А. Жуковского из его поэмы  "Двенадцать спящих дев":

Как княжеский, разубран дом;
Подвалы полны злата;
С заморским выходы вином,
И редкостей палата...


Ни за яхонт, ни за злато,
Ни за царскую палату.

Снова - след Жуковского? Конечно, и Пушкину ничего не стоило так написать, - а брать у Жуковского ему было - как делать нечего.(Он ещё в "Руслане" спародировал этих самых "Двенадцати спящих дев"!) Но только в том варианте есть смысл, а здесь - ну, яхонт, ну, злато... Что в них тому, кто владеет божественными дарами? А за царскую палату Иван конька отдаст. То есть, он, может, и не хотел, но - отдаст. Впрочем, об этом речь ещё впереди, а пока надо же нам знать, кто такой этот самый Конёк-Горбунок, о котором и написана сказка!

Кобылица-мать говорит:

Да ещё рожу конька,
Ростом только в три вершка,
На спине с двумя горбами
Да с аршинными ушами.

Здесь я - извините, - снова вижу след, - но не Жуковского, а самого Гаврилы Романовича Державина. В его стихотворении "Вельможа" есть такие строки:

Калигула! твой конь в Сенате
Не мог сиять, сияя в злате!*
* Конь - Инцитат (быстроногий) - любимый конь императора Калигулы, согласно легенде, назначенный им римским сенатором.

Так... Погодите! Но эти же строки соответствуют и строчкам из другой сказки - "О царе Салтане":

Видит: весь сияя в злате,
Царь Салтан сидит в палате...

Значит, конь тирана Калигулы сиять не мог, а папа князя Гвидона царь Салтан - мог. У Пушкина Салтан заместил коня, как дядя у него стал на место осла в "Евгении Онегине"** Мило!
**Первая строка романа в стихах  - "Мой дядя самых честных правил", - соответвует строке из басни И.А.Крылова "Осёл и мужик": "Осёл был самых честных правил"

Далее - стихотворение "Вельможа" Державина:

Осёл останется ослом,  [не факт! Может превратиться в дядю.]
Хотя осыпь его звездами;
Где должно действовать умом,
Он только хлопает ушами.


Хоть осыпь его звездами;
........................................
Он только хлопает ушами...

"Конёк-Горбунок":

На спине с двумя горбами
Да с аршинными ушами...

Похоже, Осёл Державина превратился в конька Пушкина!.. По-моему, глубокая мысль...

Но пока оставим в покое ослинные (аршинные) уши нашего Горбунка и займёмся его крошечным ростом:

только в три вершка

В сказке, которая передо мной, даётся комментарий:

"Вершок - старинная мера длины, равная 4,4 см. Количество вершков применительно к росту лошади означало сверх одного аршина. Аршин -старинная мера длины, равная 71 см. Таким образом, рост конька-горбунка был 84,2 см".

   Лично я думаю, что если б автору  нужно было представить нам маленькую лошадку, высотой 84,2 см, он так бы и написал,  но он сказал: "ростом только в три вершка". Не случайно же здесь вставлено слово "только", - то есть, аршина нет, есть только три вершка - и всё. "Применительно к росту лошади", - а кто вам сказал, уважаемый, что это - лошадь?! Отчего нам непременно надо превратить чудесное и божественное в привычное, обыденное? Так проще? Но - неинтереснее, скучнее, - хоть и доступнее пониманию масс... Рост конька - именно 13,2 см, - это - приблизительное расстояние между большим и указательным пальцами руки. Той руки, что в пушкинское время держала перо. Вот он - зримый размер пушкинского конька; настолько, насколько тут вообще можно говорить о зримости... Те, кто сейчас с сомнением качают головами, могут открыть и посмотреть на пушкинский портрет работы Тропинина. Видите, какие пальцы украшены золотыми перстнями? Рабочие пальцы  - большой и указательный, - те, что держали перо. Представляете, какая образовывалась золотая дуга при свете свечи? Вот он и есть - конёк.
   Знающие люди возразят мне на это утверждение, что расстояние между большим и указательным пальцами имело свою меру измерения - пядь. Но ведь рост-то измерялся не в пядях, а в вершках, - по крайней мере, мелких животных, - каковое и есть наш конёк! Но и пядь - думаю, - здесь не исключена, поскольку относится чаще всего ко лбу. Приложите раздвинутые большой и указательный пальцы к своему лбу - как бы задумавшись - как раз весь свой лоб и обхватите! Поскольку, сначала "мысли в голове волнуются в отваге", а потом уже рука тянется к перу, - то голова (лоб) и рука связаны в процессе стихотворчества напрямую. Три вершка - это пядь, - примерное расстояние между большим и указательным пальцами руки (в нашем случае - правой, десницы) и одновременно - ширина лба, в котором мысли и рождаются - прежде, чем быть записанными. Всё это - конёк - его, Пушкинский, поскольку так мыслить и так писать мог только он - благодаря своему гению. Гений - это и есть конёк.

    На спине его - два горба, - поскольку он гений в этом мире невольный, не могущий летать, куда ему вздумается, нелюбимый, непризнанный. Гений, которому не дают расправить свои крылья и гордиться своей силой. Гений, которому приходится таить свою гениальность под кафтаном камер-юнкера. Потому крылья его стали горбами, а красота - уродством. Кстати, никто как-то не задумывался о том, как Пушкин был пристрастен к горбатым;

"франт, женатый На кукле чахлой и горбатой... /"Альбом Онегина";


И вдруг сидит передо мной
Старушка дряхлая, седая,
Глазами впалыми сверкая.
С горбом, с трясучей головой...;

И входит с важностью за нею,
Подъяв величественно шею,
Горбатый карлик из дверей... /"Руслан и Людмила".

А Вадим Перельмутер  - автор, среди прочего, лучшей биографической книги о П.А. Вяземском ("Звезда разрозненной плеяды!.."), - в своей статье "В поисках автора" приводит такой эпизод из пушкинской биографии:
"Пушкин читал своего "Годунова", ещё не многим известного, у Алексея Перовского, - вспоминал Вяземский. - В числе слушателей был и Крылов. По окончании чтения,.. Пушкин подходит к нему и, добродушно смеясь, говорит: "Признайтесь, Иван Андреевич, что моя трагедия вам не нравится и, на ваши глаза, не хороша". - "Почему же не хороша? - отвечает он. - Вот что я вам расскажу: проповедник в проповеди своей восхвалял Божий мир и говорил, что всё так создано, что лучше созданным быть не может. После проповеди подходит к нему горбатый, с двумя округлёнными горбами, спереди и сзади: "Не грешно ли вам, - пеняет он ему, - насмехаться надо мною и в присутствии моём уверять, что в Божьем создании всё прекрасно. Посмотрите на меня". - "Так что же, - возражает проповедник, - для горбатого и ты очень хорош". Пушкин расхохотался и обнял Крылова".

    То есть, Пушкин числился среди своих друзей горбатым и сам себя воспринимал как горбатого. Непревзойдённый гений и не мог по-другому ощущать себя в этом, земном, мире...
А ещё в Ленинградской области есть село Горбунки - и это - единственное в русском языке слово, родственное с нашим "Горбунком". Ласковое русское название "Горбунки" произошло не от "горбов", а от бывшего финского названия этого места - "Корбуны", этимология которого неясна (возможно - красные почвы - "корбуны"; сравните: карбункул - "красный камень"). По трассе "Город Пушкин - село Горбунки" ходит маршрутный автобус, а в самих этих Горбунках, на улице Горбунки, стоит университет имени А.С. Пушкина. Название это не встречается в биографии нашего великого поэта, но не знать его он не мог, поскольку село это расположено действительно поблизости от бывшего Царского Села, по дороге на Ижоры, на пути к Петергофу и Ропше.
Но есть ещё и карточный термин "горбы", когда колода кладётся двумя горбами. Это - шулерский термин. Пушкин, съевший собаку в карточной игре, несомненно, знал его. Даль даёт такое пояснение этому термину: "Горбы - шулерский термин, ... вся колода делится на два разряда, один выгибается горбами вдоль, другой поперёк карты". /В.И. Даль "Словарь живого великорусского языка". Не имеет ли поэт ввиду прежде всего это значение слова "горбы"? Шулерство, нечестная игра, обман. Его обманули. Гения обманули. Конёк-обманутый гений, горбатый гений... Царь обещал ему звание историографа России, и поэт только хотел крылья расправить,  как пришлось влезать в кафтан камер-юнкера, - и там, в области лопаток, затопорщились два орлиных крыла - горбами. *

*Не могу удержаться и не процитировать из письма Д.В. Давыдова П.А. Вяземскому на смерть Пушкина: "Как Пушкин-то и гением, и чувствами, и жизнию, и смертию парит над ними! И эти говенные жуки думали соперничать с этим громодержавным орлом!"

Вадим Гершевич Перельмутер пишет - в той же статье, посвящённой поискам автора "Конька-горбунка": "Заодно задумаемся о заглавном ... персонаже. О странном Коньке, который не скачет - летает.
Изображения Пегаса с расправленными крыльями видел всякий. Несложно вообразить - со сложенными. Вот и горб. А ведь Горбунок не только летает, но ещё и дарит своего всадника вдохновением и красноречием.
... И на кого ещё рассчитывать поэту в противостоянии царю, кроме как на Пегаса?.."

Замечу только, что у Горбунка - не один горб, а два: "На спине с двумя горбами..."

Кроме того, у него замечательные уши: аршинные. Аршин - изначально - норматив натяжения лука в римской армии. А какой бог у нас первый "лучник"? Первый, вероятно, Амур. Но второй - стрелометатель Аполлон сребролукий. Уши конька натянуты в готовности к выстрелу, - по-видимому, - самим Аполлоном. Ещё со времён написания "Бориса Годунова" Пушкин говорил об "ушах" как о своих личных выпадах против правительства ( и не только), которые все никак не спрячешь под колпак дурака - торчат! Вот так же торчат и уши Горбунка - натянутою стрелами тетивой. А ешё ослиными ушами в Средневековой Европе называли закладки для книг. Вот и получается, что уши Конька - это закладки, готовые выстрелить. Тот, кто догадается, что хотел сказать Автор, - то и попадёт в цель.

И вот - концовка описания мамой-Кобылицей будущего конька-горбунка:

На земле и под землёй
Он товарищ будет :
Он зимой тебя согреет,
Летом холодом обвеет;
В голод хлебом угостит,
В жажду мёдом напоит.

Что ещё может так обиходить Поэта, как ни его собственный Гений? Помните: "Я жил поэтом: без дров зимой, без дрожек летом"? Или: "И не пил бы и не ел, Всё бы слушал да сидел". /"Сват Иван - как пить мы станем..." Или - "согретый вдохновенья богом..." У Поэта одно утешение во всех несчастьях - его Гений. Конёк-Горбунок - гений Пушкина.

   Таких коней не знали русские сказки? Ну и что? Ведь и вообще никакого такого маленького конька, да ещё и горбунка, нет в русских сказках! В русских народных сказках кони всегда богатырские, под стать богатырю, который на них садится. Не так ли? Нет в наших сказках коня, подобного коньку-горбунку. М.К. Азадовский, а вслед за ним И.П. Лупанова указывают на один сюжет  - о Жеребёнке-Замухрышке - как предтече Конька, - но эта версия, - на мой взгляд, - не состоятельна. Во-первых, горбунок - не жеребёнок, поскольку он уже сложившийся конь, не растущий. Во-вторых, какой же Конёк - "замухрышка паршивенький"?! Паршивый жеребёнок более паршой, а болеет оттого, что - грязный. Разве наш Горбунок паршивый, грязный замухрышка?!..

   Начитанный оппонент ответит мне всё про тот же Афанасьевский сборник и сказки: о Жар-птице, Молодильных яблоках, Сивке-бурке и прочих Волшебных конях. Хорошо. То есть, хорошо-то хорошо, но Александр Николаевич Афанасьев собирал свои сказки в то время, когда сюжет нашего Конька уже вовсю бродил по России; и неизбежно оказывал влияние на народные сказки, как он оказал влияние, например, на былину О Микуле Селяниновиче. В исходном тексте в ней было: "Кабы эта кобыла-то конём была, Так этой кобыле цены бы не было!"; а после очарованности народа "ершовским" горбунком, текст пошёл уже другой: "Кабы эта кобыла да коньком была..." То есть, если первоначально конь ценился больше кобылы - потому что сильнее, и вообще - "мужик", производитель; то здесь уже больше ценится конёк - почему? - он же маленький и слабосильный! - да, - но зато - волшебный... Вот она - волшебная сила нашего "Конька-Горбунка"! Были ли похожие сюжеты в сказках до тридцатых годов девятнадцатого века? Да, наверное, были, - и Жары-птицы, и Иваны-дураки, и  - особенно - Царь-девицы... Николай Михайлович Языков, знаток и собиратель русского фольклора, написал сказку с дублирующим сюжетом под названием "Жар-птица", - но написал он её уже после "Конька-Горбунка" (1836)*, - так что, опять непонятно, кто на кого повлиял? У Языкова же появляется съедающий коня и потом помогающий Ивану-царевичу Серый волк; потом эту сказку продублирует - уже за границей (в 1845 году) В.А. Жуковский - "Иван-царевич и Серый Волк". Я, кстати, знаю, откуда взялся этот Серый волк, поедающий коней - из гомеровой "Илиады", - изначально - это соглядатай Долон, под волчьей шкурой пробирающийся в лагерь троянцев. Повторю ещё раз: от сравнения "Конька-Горбунка" с "Илиадой" нам никак не уйти.   

*О "Жар-птице" Н.М. Языкова и корреляции её с "Коньком-Горбунком" я помещаю отдельную статью в конце данной книги.
 
   Но сейчас вернёмся из Древней Греции в Россию девятнадцатого века. А что у нас в девятнадцатом веке было, и в каком значении вообще русскими образованными людьми употреблялось слово «конёк»? Чаще всего – в значении «hobby-horse» – «чья-либо слабость, охота, страсть»  - как комментирует словарь Даля. И ни разу – в значении «маленькая лошадь». По крайней мере, я пока таких примеров до 1834 года – года издания «Конька-Горбунка» - в русской литературе не обнаружила. (В словаре Даля тоже нет такого примера. Есть «конёк- умалит от конь»; но конь этот – бревно на стыке скатов крыши; а вот у Ушакова (30-е годы двадцатого века) – под воздействием сказки «Конёк-Горбунок», уже находим живого конька: «умалит от «конь» – Конёк-горбунок». Первое же использование слова «конёк» в смысле «живой конь» я нашла у Гоголя в «Мёртвых душах»; но они тоже были написаны после 1834 года. То есть, утверждать не берусь, но есть предположение, что вообще слово «конёк» в смысле «маленькая живая лошадь» опять же было введено в обиход русских литераторов сказкой «Конёк-Горбунок».  А до этого оно употреблялось для обозначения украшения крыши – «конёк на крыше» - и при разговоре о чьей-то излюбленной страсти: «сел на своего конька». А откуда пошло это выражение – «сел на своего конька»? Кто и где на него впервые сел? А сел на него сэр Тоби Шенди в романе Лоренса Стерна «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена».  И вот этот-то роман английского писателя-сентименталиста восемнадцатого века я считаю прямой предтечей нашего «Конька-Горбунка» - а вовсе никакие не русские народные (там более – сибирские) сказки.
   Свой роман Стерн определял как "роман о коньках". "Конёк" - это главная, определяющая страсть каждого из его героев и - как утверждает писатель - каждого из нас. И каждый из нас познаётся по его "коньку". Коротенькая глава двадцать четвёртая первого тома романа проясняет этот тезис.

"Глава XXIV
Если бы я не был внутренне убежден, что читатель горит нетерпением узнать наконец характер дяди Тоби, - я бы предварительно постарался доказать ему, что нет более подходящего средства для обрисовки характеров, чем тот, на котором я остановил свой выбор.
Хотя я не берусь утверждать, что человек и его конек сносятся друг с другом точно таким же образом, как душа и тело, тем не менее между ними несомненно существует общение; и я склонен думать, что в этом общении есть нечто, весьма напоминающее взаимодействие наэлектризованных тел, и совершается оно посредством разгоряченной плоти всадника, которая входит в непосредственное соприкосновение со спиной конька. - От продолжительной езды и сильного трения тело всадника под конец наполняется до краев материей конька: - так что если только вы в состоянии ясно описать природу одного из них, - вы можете составить себе достаточно точное представление о способностях и характере другого."

Разве не так - с нашим Иваном и нашим Коньком?
И конёк дяди Тоби имеет тоже очень оригинальную внешность.

   "Конек, на котором всегда ездил дядя Тоби, по-моему, вполне достоин подробного описания, хотя бы только за необыкновенную оригинальность и странный свой вид; вы могли бы проехать от Йорка до Дувра, - от Дувра до Пензенса в Корнуэльсе и от Пензенса обратно до Йорка - и не встретили бы по пути другого такого конька; а если бы встретили, то, как бы вы ни спешили, вы б непременно остановились, чтобы его рассмотреть. В самом деле, поступь и вид его были так удивительны и весь он, от головы до хвоста, был до такой степени непохож на прочих представителей своей породы, что по временам поднимался спор, - - да точно ли он конек. Но, подобно тому философу, который в спорах со скептиком, отрицавшим реальность движения, в качестве самого убедительного довода вставал на ноги и прохаживался по комнате, - дядя Тоби в доказательство того, что конек его действительно конек, просто-напросто садился на него и скакал, - предоставляя каждому решать вопрос по своему усмотрению.
По правде говоря, дядя Тоби садился на своего конька с таким удовольствием и тот вез дядю Тоби так хорошо, - что его очень мало беспокоило, что об этом говорят или думают другие..."

Так же и наш Иван: "Он садится на конька..." То есть, никакого такого симпатичного коня-недомерка, - пони, - в этой сказке нет! Есть конёк-аллегория, метафора, иносказание. Эта традиция идёт от Стерна, но если посмотреть глубже -то от Шекспира, который первый "подобрал" забытого конька-скакунка - героя шотландского площадного театра - и поскакал на нём в образе своего Гамлета. Конёк принца - это его память о старом Гамлете, которого он и сравнил с коньком-скакунком - hobby-horse, - забытым - к всеобщему стыду. **

** До "Гамлета" эта же фраза - "For, o for, the hobby-horse is forgot!" уже встречалась в пьесе "Бесплодные усилия любви", - но там она имеет несколько другой смысл.
 
  Конёк дяди Тоби - это игра в войну; игрушечные осады, устроенные в саду рядом с домом совместно с его верным капралом Тримом. Получив на настоящей войне "стыдное" ранение в пах, став почти инвалидом, дядя Тоби уходит в эту игрушечную войну и с удовольствием скачет на своём коньке.

   И не только у дяди Тоби, - у каждого из героев Стерна, как я уже сказала, есть свой конёк, - hobby-horse, - ставшее для нас просто "хобби". Что такое хобби? Это - занятие "для души", - необязательное, - но без которого нам неинтересно жить. То есть, уровень этого "конька" относительно нашего горбунка несколько снижен, но не каждый же может и способен иметь одну, но пламенную страсть! Кто-то просто мирно собирает марки, или вяжет салфетки. (Для кого-то, впрочем, и эти занятия становятся страстью всепоглощающей). Сам Стерн говорил о себе: "...девятнадцать часов из двадцати четырех я сижу верхом на палочке и валяю дурака". То есть, пишет свой роман, - который и есть - его конёк. Фамилия же главного героя, который, несомнено, сам автор - Шенди, - на ирландском диалекте значит "придурковатый", - такова же фамилия, естественно, его отца и дяди. То есть, роман Стерна - роман о дураках и их коньках. Нельзя сказать, что он первый в мировой литературе поднял эту тему. Был, например, герцог Астольф у Ариосто в "Неистовом Орландо", которому достался во владение тоже чудо-конёк - гиппогриф (летающий полу-конь полу-грифон) волшебника Атланта. Астольф придурковат, - и даже не догадывается об этом, пока с удивлением не обнаруживает своего рассудка на Луне. Кстати, гиппогриф - это то, чего, говоря словами Леонида Филатова "вообще не может быть", поскольку существовала поговорка - "это так же невозможно, как скрестить коня с грифоном!", - которую приписывают Вергилию. Потому что - слишком уж сложное животное получается - грифон - это смесь льва и орла, а тут ещё и лошадь (гиппо) впридачу! Однако Ариосто смело создал это мифическое животное и поселил его в Рифейских горах - кажется, так когда-то называли Апеннины; впрочем, может быть, это и наш Урал, или горы Африки. Гениальность изобретения Ариосто ещё и в том, что этот зверь - "гиппогриф"- это "пишущий конь", - то есть, в общем-то, сам автор, или - его гений, - поскольку конь поэтического гения существует со времён древней Греции, и это - Пегас... 

   Ну и что у нас в результате получается? Жили-поживали четыре аристократа-литератора. Впрочем, аристократа - три: Старик - не аристократ. Ни Вольтер, ни Державин аристократами не были, да и Карамзин - тоже... Итак, четыре литератора, из которых три - аристократа: Данило - старший - Сергей Львович Пушкин; Гаврило - средний - Василий Львович, и младший - Иван Дурак - Александр Сергеевич Пушкин. Сеяли они разумное, доброе, вечное Слово на ниве российской поэзИи, порой на французском языке. Сеяли как придётся. И вот кто-то стал ходить в их поэтическое поле и шевелить их пшеницу. Что такое? Кто ходит? Зачем шевелит? А это наступил 1812 год и пришёл Наполеон, и выпало русскому народу великое испытание; испытание духа русского и русской души. Нет, наверное - вот так - испытание русского духа посредством русской души, выступившей вдруг из бестелесной сферы и проявившей себя в красном огне Московского пожара. Это была наша Неопалимая Купина - горящая Москва сентября 1812 года. Это была горящая и несгорающая Душа России. Ничего не поняли тогда, ничем не прониклись ускакавшие от "этого ужаса" братья-стихотворцы. Не прониклись даже и более серьёзные и настоящие поэты - Пётр Андреевич Вяземский, - познавший русского бога только с иронической стороны, - и Василий Андреевич Жуковский, наблюдавший Бородинскую баталию, но никого так и не оседлавший. Впрочем, он написал своего "Певца во стане русских воинов", благодаря которому и был приближен к царской семье и стал жить во дворце. (Жуковский что-то так и просится в нашу сказку - по обстоятельствам своей жизни. Но по характеру своему он нам ну никак не подходит!)
Итак, я продолжаю утверждать, что все эти великовозрастные очевидцы и участники событий Двенадцатого года ничего толком не поняли и ничем не прониклись: они не изменились кардинально, не переродились. Зато никуда не выезжавший из Царского Села (от печки) Саша Пушкин сделал скачок из Француза в Великие Русские поэты. И это он подкараулил и укротил дикую Кобылицу-Душу России, и Она - бывшая и Его Душой, - понесла от него всю Русскую литературу: Поэзию и Прозу. И - одновременно - понесла пушкинского гения, его конька. Родить их наша Кобылица пообещала Ивану через три дня гулянья на воле по чистому полю.

Иван загнал Кобылицу в пастуший балаган и отправился домой - в село, - к отцу и братьям.

Вот он всходит на крыльцо,
Вот хватает за кольцо...

Отчего никто не сравнивал этих строк со строчками из "Сказки о Мёртвой царевне...":

Поднялася на крыльцо
И взялася за кольцо.(?)

В свою очередь, эти строки, - как и строки "Горбунка" - базируются на одной и той же народной песне:

Он и скок на крыльцо,
Он и бряк во кольцо,
За златое, вито,
За серебряное...

На связь этой песни с аналогичными строками в "Сказке о Мёртвой царевне" указывает Т.В. Зуева в книге "Сказки А.С. Пушкина". Но ведь строки "Конька-Горбунка" ещё более схожи со строчками этой песни, - и потому, что у нас здесь "он", - и по темпераменту!

И вот Иван забирается на своё любимое место - печь - и рассказывает отцу и братьям - рассказывает совсем не про чудесную Кобылицу, а про какого-то Дьявола...

А Иван наш, не снимая
Ни лаптей, ни малахая,
Отправляется на печь
И ведёт оттуда речь
Про ночное похожденье,
Всем ушам на удивленье:

Последние строчки напоминают строчки из лицейского стихотворения Пушкина "Тень Фонвизина" (1815), при жизни поэта не печатавшегося:

Фон-Визин тотчас рассказал
Свои в том мире похожденья.
«Так ты здесь в виде привиденья?...
- Сказал Державин, — очень рад;
Прими мои благословенья.....
Брысь, кошка!..сядь, усопший брат;

"Удивленье" здесь тоже есть, только ниже:
.«Какое чудное явленье!»
Фон-Визин спутнику сказал.
«Оставь пустое удивленье, —
Эрмий с усмешкой отвечал.

И в этом же стихотворении Пушкина Наполеон напрямую соотнесён с Дьяволом:
Открылась тайн священных дверь!...
Из бездн исходит Луцифер,
Смиренный, но челоперунный.
Наполеон! Наполеон!
Париж, и новый Вавилон,
И кроткий агнец белорунный,
Превосходясь, как дивий Гог,
Упал как дух Сатанаила,
Исчезла демонская сила!...
Благословен господь наш бог!.

Вдруг приходит Дьявол сам,
С бородою и с усам.

То есть, отцу и братьям Иван рассказывает не про Кобылицу, которая расшевелила русские православные сердца , а про узурпатора Наполеона, который в образе дьявола сбивал хвостом зерно, скача по отцовскому полю. Собственно, в этом месте стихотворения "Тень Фонвизина" Пушкин пародирует стихотворение Державина "Гимн лиро-эпический на прогнание французов из Отечества":

А только агнец белорунный,
Смиренный, кроткий, но челоперунный,
Восстал на Севере один, -
Исчез змей-исполин!

Кстати, в этом же Державинском Гимне есть такие строки:

Там бледна смерть с косой в руках,
Скрежещуща, в единый мах
Полки, как класы, посекала
И трупы по полям бросала...

Чем это не:

Кто-то в поле стал ходить
И пшеницу шевелить - ?

Тем более, что в I-III изданиях было:

Кто-то в поле стал ходить
И пшеницу их косить.

Как и в рассказе Ивана о Чёрте:

Он пшеницей стал ходить
И давай хвостом косить.

Лично мне этот - первоначальный - вариант нравится меньше, - но очень уж он похож на черновой пушкинский набросок; у него всегда в ходе переработки текст становится всё менее откровенным, менее частным, - более обобщённым и отстранённым. Может быть, Ершову был предложен такой - сырой - текст? Но так и легче сопоставить текст сказки с текстом оды Державина, и становится понятно, откуда у нашей Кобылицы "ноги растут"; ведь она же - и Конь Бледный из Апокалипсиса. И гениальный, насмешливый лицеист Пушкин заключает: "И спотыкнулся мой Державин Апокалипсис преложить." Сам Пушкин уже не спотыкается. Он берёт в свою сказку державинское определение Наполеона как Дьявола. Но - не случайно здесь обыграна и русская народная поговорка "сам с усам", поскольку, - конечно, - Пушкин применяет этого дьявола и к себе. Несомненно, дьявол этот - и сам Пушкин, - как заражённый в детстве и юности вольтерьянством. (Потому что вообще-то мы всегда боремся с дьяволом внутри нас, - как и познаём Бога - в своей душе...) А обещание это:

Целый год тебе за это
Обещаюсь смирно жить,
Православных не мутить..,

 - ни что иное, как обещание Пушкина Карамзину целый год "ничего не писать противу Правительства". Вернее, два года:

    "Я обещал Н.М. два года ничего не писать противу Правительства и не писал" /Письмо В.А. Жуковскому, май-июнь 1825.;

    "Его простили... авось будет рассудительнее; по крайней мере, дал мне слово на два года!" /Письмо Н.М. Карамзина И.И.Дмитриеву от 07.06.1820.*

*Но - посмотрите - ведь то же самое - и в "Сказке о Золотом Петушке":
Год, другой проходит мирно;
Петушок сидит всё смирно.

   И вот - только что наш поэт представил нам образ, перенятый от Державина, и можно было бы подумать, что Старик - это и есть Гаврила Романович Державин, благословивший юного Пушкина на Поэзию, но вдруг. - как в волшебном фонаре, - лицо меняется, и вот уже явственно выступает из-за маски сказочного Старика-отца фигура нашего великого историка и писателя-сентименталиста* Николая Михайловича Карамзина. Автор напрямую цитирует его, одновремено опровергая:

Сам старик не мог сдержаться,
Чтоб до слёз не посмеяться.
Хоть смеяться - так оно
Старикам уж и грешно.

Я выделила две последние строчки потому, что они - перефраз строчек Н.М. Карамзина из стихотворения «Послание к Александру Алексеевичу Плещееву» (1796):
 
Кто муз от скуки призывает
И нежных граций, спутниц их;
Стихами, прозой забавляет,
Себя, домашних и чужих;
От сердца чистого смеется
(Смеяться, право, не грешно!)
Над всем, что кажется смешно, —
Тот в мире с миром уживется
И дней своих не прекратит
Железом острым или ядом...
 
Выражение это стало широко известным и популярным после того, как прозвучало со сцены в версии: «Смеяться, право, не грешно над тем, что нам порой смешно» в оперетте Иоганна Штрауса "Летучая мышь". Когда оперетта «Летучая мышь» (венская премьера 5 апреля 1874 г.), написанная композитором И. Штраусом на либретто Гафнера и Жене, готовилась к постановке, в России, русский переводчик-либреттист использовал в своей версии текста это карамзинское выражение.
 
"Летучая мышь"; Куплеты Адели:

Помню, как-то раз летом в поздний час по улице шла я одна.
Ночь была темна, и едва видна среди облаков луна.
Вдруг слышу я, палкой звеня, ах,
Догнать кто-то хочет меня! Ах!
Опасность понимая, от страха чуть жива я...
О, ужас! Лёгкий плащ моих коснулся рук!
Представьте, это был законный мой супруг!

Смеяться, право, не грешно
Над тем, что нам порой смешно!, и т.д.

Но это произойдёт - как видим, - в 1874 году, когда уже давно не будет в живых ни Пушкина, ни Ершова. А впервые эти слова Карамзина были обыграны ещё за тридцать лет до премьеры оперетты "Летучая мышь". Отчего же никто не замечает карамзинского выражения в сказке "Конёк-Горбунок"? Оттого, что Ершов не мог цитировать Карамзина? В том-то и дело! Зато вполне мог Пушкин. И цитируя, он ведь возражает Карамзину: нет, грешно, грешно смеяться старикам. На что же он намекает, отчего - грешно смеяться? А вот на что и вот почему, - цитирую отрывок из романа Юрия Тынянова "Пушкин":

   "Карамзин протянул записку Пушкину. Катерина Андреевна вошла в тот миг, как Пушкин, побледнев, держал свою записку машинально. Увидев ее, он еще больше побледнел. Он не смотрел на них. Николай Михайлович поддержал его и под руку отвел к дивану. Как он вдруг смирился, как стал жалок. Он, как в первое мгновение, держал еще этот billet doux и даже не сунул в карман. Он был смешон. Она не ждала этого. Николай Михайлович заговорил; без злобы, без холода, без тонкости. Он говорил с ним, как говорил бы его отец. Он смеялся. Во-первых, он взял на миг у него снова записку, прочел ее и стал подробно, как бы в недоумении, ее разбирать. Краткость записки удивительна. Она заставляет предположить, что это не впервой. Но если не впервой, как можно быть таким неосторожным, не ценить своей страсти? Что могут подумать о той, которой эта записка предназначалась, безыменная, стремительная? А быть может, никому и не предназначалась, и все кипение страстей впустую, как пишутся многие стихи? Пушкин слушал безучастно и вдруг машинально поднял на нее глаза. Он до того потерялся, что не поздоровался. Как умен, как мудр Николай Михайлович! Он просто поднял его на смех. Он сказал, что его заступничеству Пушкин обязан тем, что сидит на диване, а не поставлен в угол, что, впрочем, заслужил в полной мере. И потом стал говорить все горячее. Он говорил с горечью о жалости, которую внушает ему Пушкин. Он припомнил даже, что здесь он интересен только Александру Иванычу Тургеневу, да, вот в этой хижине встречали его стихи с гостеприимством, как надежду на стихи еще лучшие. Встречали, но впредь остерегутся. Он сказал, что самое смешное во всем этом эпизоде это его годы. Открыв рот, неподвижно смотрел в угол Александр. Тогда Николай Михайлович напомнил ему свой давешний разговор с Чаадаевым. Вот она, немецкая слобода, где юные петиметры, молодые люди начинают распутствовать, думая, что они в Европе. Лицей - это подлинно немецкая слобода Петра, где начинается российское распутство. Нет, прелестны изречения Владимира Мономаха: "Не уставай, бия младенца". Бедный священник, которого зовут здесь попом, не смеет преподать и тень этих учений - над ним смеются. Что делать со страстным Селадоном в шестнадцать или семнадцать лет? С Ловласом, который забывает своих друзей и до сих пор держит в руках свой манускрипт, по-видимому столь для него дорогой? Он и вправду до сих пор нелепо держал в пальцах эту записку, как будто онемел и не понимал, что это такое. Тут она засмеялась - это действительно было смешно. Он опомнился, посмотрел на этот листок и скомкал. Наконец он поднял голову и посмотрел на нее с удивлением. Но она смеялась все громче. И тогда он понял, что его любовь, надежда, все его стихи, жизнь - все, что он о ней думал, будущее - все осмеяно, ничего нет, ничего не будет. Она смеялась над ним все громче. И, совершенно неожиданно для самого себя, он заплакал, неудержимо, без слов, держа в руке сложенную записку. Так не плакал он и ребенком. Он плакал, и слезы не струились, не текли, а прыгали у него, и темно-зеленая кожаная ручка дивана через минуту блестела, как омытая дождем. Николай Михайлович тихо удалился. Это было совсем не то, чего он ожидал и желал." 
   
  Так писал Тынянов, которого - на мой взгляд - несколько "переклинило" в сторону Карамзиной как утаённой пушкинской любови. Как будто Пушкин - как рыцарь Гринвальдус у Козьмы Пруткова - всё в той же позицьи так и просидел всю жизнь на камне! Это же смешно. Его чувство к Карамзиной было именно страстью - юношеской напастью, с которой ничего нельзя поделать, которая выходит на тебя, как неукротимая кобылица... А потом от неё ничего не остаётся - лишь горстка пепла - лишь "пень горелый". И плакал Пушкин даже тогда, в самый миг страсти, более не от Её смеха, а от смеха Карамзина, который унизил мальчика и отстранил от себя; который его не оценил и не понял. Вот что говорил об этом сам Александр Сергеевич: "Что ты называешь моими эпиграммами противу Карамзина? Довольно и одной, написанной мною в такое время, когда Карамзин меня отстранил от себя, глубоко оскорбив и моё честолюбие и сердечную к нему приверженность. До сих пор не могу об этом хладнокровно вспомнить." / Письмо П.А. Вяземскому от 10 июля 1826 года.

    То есть, Карамзин уже умер (май 1826), а Пушкин всё не мог хладнокровно вспомнить о том смехе, которым великий историк осмеял его, мальчишку-лицеиста, в домике в Китайской деревне... И вот это вылезло в его автобиографической сказке "Конёк-Горбунок":

Сам старик не мог сдержаться,
Чтоб до слёз не посмеяться.
Хоть смеяться - так оно
Старикам уж и грешно.

Старик в сказке рассмеялся над рассказом Ивана о том, как приходил "Дьявол сам с бородою и с усам", и как он - дурак - этого дьявола укротил. Иван сочинял: на самом деле он укрощал Чудесную Кобылицу. Но о чудесном нельзя говорить; о нём надо молчать. Но всё равно это - одно и то же: Страсть - она и от Бога и от Дьявола, и человеку надо её преодолеть, чтобы стать человеком и творцом, чтобы не остаться её игрушкой. Но пока ещё он - мальчик, и душой его играют страсти, с которыми он не может справиться, смеяться над этим так жестоко, что сами собой брызгают из глаз слёзы - это очень, очень грешно. Особенно - старикам, постигшим всю Русскую Историю и - казалось, - умудрённым её многовековым опытом...

   Так же - или ещё более грешно, - красть чужих коней. Но - погодите; как мы их оставили? Ах, да, кони ведь ещё не родились, Кобылица только пообещала Ивану их родить, а он загнал её в балаган.

"Ладно", - думает Иван
И в пастуший балаган
Кобылицу загоняет,
Дверь рогожей закрывает,
И, лишь только рассвело,
Отправляется в село.

Стоп! Что это - такое знакомое? Вот эти - две последние строчки:

И, лишь только рассвело,
Отправляется в село.

Это же:

Раз, лишь только рассвело,
Всех их семеро вошло.

Это братья в "Сказке о Мёртвой царевне и семи богатырях" - те самые семь богатырей, - пришли свататься к девице-Душе. А теперь наш дурак Иван один - сосватался... И загоняет он Чудесную Кобылицу в какой-то бедный пастуший балаган, - как загнали Деву Марию репрессии царя Ирода - в Вифлеемский сарай для скота. Да ещё и дверь рогожей закрывает - чтоб никто не догадался. Погодите, на этом надо остановиться:

И в пастуший балаган...

Почему - в балаган? Балаган - это сарай, временный сарай, или шалаш, или навес. Балаганы строили на ярмарках, в них давали представления. Почему - пастуший? Какого пастуха? Пастухи не имеют отношения к коням, для коней есть конюшни и конюхи. И какой пастух позволит загонять в его сарай беременных кобылиц? Если только это - не он сам - пастух, - наш Иван-дурак... Он - Бог-отец тех чудо-коней, которых понесла загнанная в балаган Кобылица. Они родятся в балагане - площадном театре, за занавеской из рогожи. А почему он - пастух, или - может быть - Пастырь? "Паситесь, мирные народы, вас не разбудет чести клич!" Пушкин, верно, подумал тогда, что он сложил с себя полномочия, - да нет, не вышло. Вышло другое:

Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
К нему не зарастёт народная тропа...

Весь русский народ - его паства - ныне, и присно, и во веки веков. К 1834 году он уже знал это, - хоть ещё и не написал своего "Памятника". Указ о камер-юнкерстве не оставил ему выбора. Это было указание: бери свой крест и ступай на Голгофу. Чашу не пронесли мимо. Пушкин был загнан в мученики, а из мучеников был только один путь - Вознесение:

Вознёсся выше он главою непокорной
Александрийского столпа...

Выше - того столпа на Дворцовой площади Петербурга, на открытие которого он нарочно не приехал, - столпа в честь победы Александра Первого над Наполеоном. Его нерукотворный - духовно-душевный - памятник - вознёсся выше, чем царский столп. То есть, он - выше земного царя, и тот ему не указ. Именно об этом поэт и написал сказку "Конёк-Горбунок"; он плакал, жаловался и утешался этой сказкой. Он укреплял свой дух и своё сердце этой сказкой. И сказка эта вышла - его - Пушкинским - Евангелием. Именно поэтому он не мог её напечатать под своим именем; это было против правил: Евангелие не мог писать сам Бог, его должны писать апостолы. Но - у Пушкина не было апостолов. Апостолов не было, а правила -между тем - должны были быть соблюдены, - поэтому был выбран подставной автор, - девятнадцатилетний студент Петербургского университета Петр Ершов.

Итак, оставив Кобылицу в пастушьем балагане, наш Иван

Отправляется в село,
Напевая громко песню:
"Ходил молодец на Пресню".

   Почему-то ни у кого никогда не возникало вопроса в связи с такой неувязкой: отчего герой Ершова поёт песню про так любимую Пушкиным московскую Пресню да ещё и цитирует при этом строчку из оперы Аблесимова "Мельник - колдун, обманщик и сват" -   любимой оперы Александра нашего Сергеевича:

Вот спою какую песню:
"Ходил молодец на Пресню".
Под вечерок путь недалёк,
Ходил молодец на Пресню
Из Сесвяцкого села;
Краса девка там жила,
Молодца с ума свела...

Сесвяцое - Всесвяцкое - село было вокруг Всесвяцкого монастыря, стоящего в Москве и поныне. Теперь это - район метро "Динамо". Далековато до Пресни, однако! Но ещё дальше это должно быть от Ершова: он побывал в Москве лишь однажды - в 1856 году, - заехав на несколько дней. Мне возражали: может быть, он слышал оперу и цитировал песню из неё - и всё, - песня понравилась. Ну, это уже зависит, видно, оттого, как человек воспринимает сказку "Конёк-Горбунок". Если воспринимать её поверхностно, то можно и так думать. Но ничто поверхностное не держится два века, так что я думаю, автор положил в основание сказки буквально своё сердце. А чьё сердце было привязано к Пресне, кто ходил на неё постоянно свататься - то к одной (Ек. Ушаковой), то к другой (Софье Пушкиной), то к третьей (Наташе Гончаровой) девице, предлагая им свои руку и сердце? Кому в холодном Петербурге не хватало из всех московских мест именно Пресни? Ответ лежит на поверхности: Пушкину. Даже Интернету это ясно: задаёшь строчку "Ходил молодец на Пресню", а тебе высыпается в ответ: "Ни муз, ни Пресни, ни харит"... На Пресне, кстати, был и тот бордель в поэме Вас. Л. Пушкина "Опасный сосед", в котором обитала девка Варюшка. Так что, - действительно - "Ходил молодец на Пресню!"
Кроме того, саму эту оперу Пушкин цитирует в своих произведениях - так или иначе - по крайней мере, три раза. Первый раз - в стихотворении "К Наталье"(1813), где есть такие строки:

Завернувшись балахоном,
С хватской шапкой набекрень
Я желал бы Филимоном
Под вечер, как всюду тень,
Взяв Анюты нежну руку,
Изъяснять любовну муку,
Говорить: она моя.

Вот - комментарий Т.Г. Цявловской: ""К Наталье". Самое раннее из дошедших до нас стихотворений Пушкина. Обращено к крепостной актрисе домашнего театра В.В. Толстого в Царском Селе...
Роли, в которых изображает актрису 14-летний поэт, говорят о репертуаре, давшем первые театральные впечатления Пушкина: опера композитора Соколовского "Мельник - колдун, обманщик и сват" - либретто Аблесимова 1779 г. (Филимон и Анюта).

Эпиграф из этой оперы так же был подобран Пушкиным к одной из глав "Арапа Петра Великого": "Я тебе жену добуду, иль я Мельником не буду".

Третий - как я считаю, - а по времени - второй раз Пушкин прибегает к тексту этой оперы в лицейском стихотворении "Исповедь бедного стихотворца":

Отец, я бедный однодворец;
Сперва подъячим был,
А ныне стихотворец.

Бедным однодворцем был и герой оперы Филимон: наполовину - дворянин, наполовину - крестьянин; в опере обыгрывается само понятие: однодворец. Таким образом, поэт снова сравнивает себя с Филимоном. Но потом эти строки превратятся у Пушкина в строки "Моей родословной":

Я грамотей и стихотворец.
Я Пушкин просто, не Мусин,
Я не богач, не царедворец,
Я сам большой: я мещанин.(16 октября 1830)

   Никто - отчего-то - не комментирует это нахальное пушкинское - "не МусИн". Между тем, МУсины-Пушкины пошли - как считается - от побочного сына царя Алексея Михайловича; так что, Пушкин в общем-то, говорит, что хотя в нём и нет царской крови, но сам он  - царь... Прадед-то его чёрный был наперсником Великого Царя, - то есть, сыном по духу. Сын по духу важнее сына по крови, и Пушкин просто - чище и почётнее, чем Пушкин-Мусин. Об этом же потом скажет Цветаева: "Гигантова крестника правнук Петров унаследовал дух". И каковы эти пять "я"! Какое самоутверждение. В этом же -1830 - году Пушкин пишет: "Ты царь: живи один." ("Поэту"), на что Синявский ("Прогулки с Пушкиным") остроумно возражает: "Когда это цари жили одни?" Да, если только ты - не тот царь, который - бог.

   Итак, с рождением чудо-тройки от волшебной Кобылицы Иван начинает чувствовать себя Пастухом, - таким же, как Христос, - но только - в масштабах России. А с тем, что было когда-то, - когда он молодцем ходил на Пресню - надо навсегда распроститься. Очиститься от греха, освободиться от дьявола. В сказке события - как вы уже заметили - идут не по календарю - так на то она и сказка-притча, а не роман в стихах. И автор всё время сам обыгрывает это - сказочное - время:

Много ль времени аль мало
С этой ночи пробежало, -
Я про это ничего
Не слыхал ни от кого.
Ну, да что нам в том за дело,
Год ли, два ли пролетело, -
Ведь за ними не бежать...
Станем сказку продолжать.

Действительно - "год ли, два ли"... Чертёнок в сказке обещался смирно жить "целый год", сам Пушкин - "два года", -  но, - что нам в том за дело? Но - стойте, - что же это такое: "Год ли, два ли пролетело"? А это - цитата из Горация, - из его обращения к некоему Постуму: "Heu fugant, Posthume, Posthume, labuntur anni." Выражение это встречается у Пушкина в письме П.А. Катенину (ок. 12 сентября 1825 г. Михайловское): "... Наша связь основана не на одинаковом образе мыслей, но на любви к одинаковым занятиям. Ты огорчаешь меня уверением, что оставил поэзию - общую нашу любовницу. Если это правда, что ж утешает тебя, кто утешит её?.. Я думал, что в своей глуши ты создаёшь; нет - ты хлопочешь и тягаешься, - а между тем годы бегут.

    Heu fugant, Posthume, Posthume, labuntur anni.

А что всего хуже, с ними улетают и страсти, и воображение...  ..."

Вообще, такое пристальное, постоянное внимание ко времени из всех русских поэтов было только у Пушкина - он знал ему цену.

        А, между тем, наши братья вошли в балаган и увидели Ивановых чудо-коней. Первым их обнаружил старший - Данило. Поразившись на то, каких коней достал себе их дурак, он зовёт смотреть на них Гаврилу.

И Данило да Гаврило,
Что в ногах их мочи было,
По крапиве прямиком
Так и дуют босиком.

Откуда взялась крапива рядом с балаганом, в котором спрятаны кони - Поэзия и Проза? Конечно, крапива где хочет, там и растёт, но вот в "Домике в Коломне" она взросла на Парнасе: "Порос крапивою Парнас..." А бежать по крапиве босиком - это больно.

Спотыкнувшися три раза,
Починивши оба глаза,
Потирая здесь и там,
Входят братья к двум коням.

Всё - все препятствия - говорят о том, что не надо им к ним входить, - но они вошли.

Кони ржали и храпели,
Очи яхонтом горели;
В мелки кольца завитой,
Хвост струился золотой,
И алмазные копыты
Крупным жемчугом обиты.
Любо-дорого смотреть!
Лишь царю б на них сидеть!

Видимо, это должно согласоваться с тем самым:

Ни за яхонт, ни за злато,
Ни за царскую палату...

А в "Царе Салтане":

Видит: весь сияя в злате,
Царь Салтан сидит в палате...

И Державинский Калигула со своим конём-сенатором:

Калигула! твой конь в Сенате
Не мог сиять, сияя в злате!, -

Но, - хоть всё это и перекликается, - мне всё ж таки не хочется признавать этот вариант - с "царской палатой" за правильный. Уж больно мне нравится текст с чёрной бабкой и коньком-товарищем! Но - посмотрим, - что у нас выйдет дальше.

Надо здесь особо отметить яхонт в глазах коней - пурпурный камень яхонт, - отчего именно так горят очи пушкинских коней? Яхонт - народное название рубина. Само же слово "яхонт" образовалось от греческого "яхинтос" - гиацинт. Но за сходство с горящими углями его называли ещё по-гречески "антракс" - "уголёк". То же значение - "уголёк" - имеет и его латинское название "карбункул". То есть, как горящие угли, горят очи ивановых коней. Не угль ли это, пылающий огнём, который вставил в грудную клетку поэта-пророка шестикрылый серафим?

"Кони ржали и храпели", - это ведь у нас снова цитата из Державина:

И свирепы кони в стойлах
Топают, храпят и ржут.

Это - сказка под названием - кстати - "Царь-Девица". Кони рассвирепели оттого, что некто Маркобрун* оказался дерзок - проник в спальню царевны:

Шасть к царю-девице в спальню
И её поцеловал.

Ну, и этим, понятно, не ограничился.

*Маркобрун - имя из сказки о Бове Королевиче, - но - только имя. В сказке о Бове - Маркобрун - тесть и - одновременно - названый отец Бовы.

И за честь своей царицы поднялся против народа Маркобруна весь её - Царь-Девицын - народ:

Идёт в шкурах рать звериных,
С дубом, с пращей, с кистенём;
В перьях птичьих, в кожах рыбных,
И как холм течёт чрез холм.

Занимает степи, луги
И насадами моря
И кричит: "Помрёмте, други,
За девицу и царя!"

Пушкин потом ответит Державину:

Но не хочу, о други, умирать;
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать.

У Державина, - кстати, - как будто два разных человека - "девица" и "царь", а между тем, - это одна Царь-Девица.  Вот и видно, что у него - осёл, а не конёк... (Прости, Гаврила Романыч!) Так, но о чём, бишь, я говорила?
Ах, да:

Кони ржали и храпели...

Кони ржут и храпят, когда неладно что-то в королевстве. Когда украсть хотят - честь и власть. А братья наши обрадовались возможности нажиться на Ивановых конях:

А благому дураку
Недостанет ведь догадки,
Где гостят его лошадки.

Благой дурак - это блаженный. Помните: "не мог упрятать всех своих ушей под колпак дурака - торчат!" (Письмо П.А. Вяземскому,    ноября 1825). В "Борисе Годунове" это был Николка, - дурак, железный колпак, вот и теперь у нас - такой же дурак.

    А вот - в письме к Наталии Николаевне из Петербурга в Полотняный Завод 8 июня 1834: "...Но ты во всём этом не виновата, а виноват я из добродушия, коим я преисполнен до глупости, несмотря на опыты жизни..."
 
Братья разом согласились,
Обнялись, перекрестились
И вернулися домой,
Говоря промеж собой
Про коней, и про пирушку,
И про чудную зверушку.

Последние две строки - это "Царь Салтан":

Ни мышонка, ни лягушку,
А неведому зверюшку.*

*Кстати, во всех известных мне изданиях "Сказки о царе Салтане..." стоит слово "зверюшку" через "ю", и только в издании сказок, подготовленном В.С. Непомнящим - "Пушкин А.С. Сказки / Сост. В.С. Непомнящий. - М: ООО "Издательство "ПЛАНЕТА", 2008. -216с. с илл. автора. - Изд. 2-е, исправл. - С. 31, - "зверушку" - через "у" - точно так же, как в "Коньке-Горбунке".

Интересно, что в I-III  изданиях последняя строка была вообще несообразная:

И про чудную свиньюшку.

Каким боком Конёк-Горбунок схож со свиньёй? В каком забытьи так мог извратить слово "зверушка" Ершов? А если это написал - как вариант - сам Пушкин, - то что-то должно было быть промежуточное... Хотя, возможно, здесь снова вылез конь Калигулы, - тот, что заседал в Сенате: Инцитат (Быстроногий) его звали по второму разу, а сперва его имя было Порцеллиус - "Поросёнок". Братья говорят о Горбунке как о свиньюшке-поросёнке, заседающей в Сенате? Но в этом "нью" звук проваливается, как в яму, и рифма к слову "пирушку" не поддержана - "свиньюшку"...
 Непонятный случай!  В.А. Козаровецкий увидел в этом месте (в рукописи?) Пушкинскую правку и печатает в своём тексте (под именем Пушкина)  "и про чудную зверушку".

И вот, на первую седьмицу

Братья едут в град-столицу...

Град-столица, "град Петров" - то есть - Петербург. Этот же вывод подтверждает и то, что там - пристань, к которой пристают купцы:

Пристают к заставе гости;
Князь Гвидон зовёт их в гости...

И если купцы, приставшие к острову Гвидона

Торговали соболями,
Чернобурыми лисами...,

то наши братья хотят на пристани узнать:

Не пришли ли с кораблями
Немцы в город за холстами..., - что - на мой слух - созвучно.

И  - внимание! -

...нейдёт ли царь Салтан
Басурманить христиан.

Эти строки соответствуют - на мой взгляд - строкам из "Сказки о царе Салтане":

И пустили в Окиян -
Так велел-де царь Салтан.

Бочку с царицей и сыном пустили в Окиян по подложной грамоте царя-отца; но царь Салтан оставался при этом славным. А теперь он оказался каким-то врагом, который может пойти басурманить христиан! То есть, царь Салтан - иноверец. Моё глубокое убеждение, что царь Салтан в сказке о царе Салтане - это сам царь Николай Первый. Может быть, и в "Коньке-Горбунке" - снова - он?  Но - отчего он - христианин православный, возведший Православие в один из главных государственных принципов, вдруг - иноверец?.. Пока непонятно.

Наши же хитрецы:

Вот иконам помолились,
У отца благословились -

Всё сделали по правилам - не придерёшься!

Но:

Взяли двух коней тайком
И отправились тишком..,

что соответствует, между прочим:

Два слова молвила тишком
И усидела за столом.../ Татьяна Ларина на своих именинах.

Наш же Иван-дурак:

Вот он поля достигает,
Руки в боки подпирает
И с прискочкой, словно пан,
Боком входит в балаган.

С этого места Пушкин начинает время от времени цитировать басню В.И. Майкова "Портной и Повар":

Я знаю только то, что ехал пан,
А ехал из гостей, так ехал пьян.

Врочем, ещё до этого у нас было про Данилу:

Натянувшись зельно пьян,
Затащился в балаган,

-  правильнее считать эти строки - первой цитатой из басни В.И. Майкова. А вообще, можно и соединить:

И с прискочкой, словно пан,
Натянувшись зельно пьян...

у Майкова:

Я знаю только то, что ехал пан,
А ехал из гостей, так ехал пьян.

Но только наш автор развёл в разные строны пьяного с трезвым: один - зельно пьян - брат, который может только украсть чужое творение,
а другой - словно пан, - сам творец, - впрочем, незадачливый, преисполненный добродушия до глупости...

И вот как Иван начинает причитать, не увидев коней в балагане:

"Ой вы, кони буры-сивы,
Добры кони златогривы!..

Вдруг помянут Сивко-бурко, - конь из русской народной сказки, тот самый, что являлся перед хозяином по приказу: "Сивко-бурко, вещий коурко, встань передо мной, как лист перед травой!" А, между тем, потом автор скажет о них - "вороные". Какой же они масти? А может, Пушкин здесь вновь цитирует текст оперы Аблесимова "Мельник - колдун, обманщик и сват"? Так же, как тогда,  когда процитировал строчку: "Ходил молодец на Пресню":

Вот спою какую песню:
"Ходил молодец на Пресню",

- так рассуждает сам с собой Филимон, привязанный Мельником к дубу, - пока тот колдует. А обратился он к Мельнику-колдуну потому, что пропали его добрые кони - Савраско и Гнидко:

- Коней ищу: савраско да гнидко вдвоём куда-то запропастились; а кони-то, кони-то какие добрые были.

Может быть, савраско и гнидко соответствуют бурому и сивому? А то, что добрые кони пропали - так и в нашем случае та же ситуация.

Но что такое вообще "бурый" - какой это цвет? Бурый медведь, он - как знаем - коричневый. А "сивый" - это грязно-серый, что ли? Сивой выглядит неровная седина. Значит, кони - серо-коричневые? А в другом месте - "молодые, вороные"; вороные - это чёрные, - как вороново крыло. В книге Т.В. Зуевой "Сказки А.С.Пушкина" (М.: "Просвещение", 1989, - С. 30) по поводу эпитета бурый написано следующее: "Бурый волк - устойчивое сочетание в народном языке Псковской области. Бурый употребляется здесь в значении серый, тёмный.  Это - как вы поняли - о том буром волке, что служит царевне во Вступлении к "Руслану и Людмиле":

В темнице там царевна тужит,
А бурый волк ей верно служит.

Значит, и "сивый", и "бурый" соответствует понятию серый, тёмный. А вообще - не во Псковской области - "бурый" - это тёмно-рыжий и по-гречески (древне?) это будет "ксанф" - как звали говорящего коня Ахилла. Не намёк ли это на то, что Кони-то наши - оборотни? Ведь что говорят о них братья: "Чтоб продать твоих коньков..." Кони как бы ненароком названы коньками, - а конёк - это не конь-животное, это - та палочка с конской головой, на которой у нас лучше всего получается скакать в этой жизни, - hobby-horse. Что Пушкину удавалось лучше всего? Писать - не правда ли? Причём, как стихами, так и прозой.

Заканчивает Иван свои причитания очень интересной фразой:

Чтоб ему на том свету
Провалиться на мосту!

Вору, укравшему коней, - чтоб на том свету - то есть, когда умрёт, - на том свете, - провалиться на мосту! Какой же мост - там, на том свете-то? Может быть, вот этот:
   "... М. Семёнова пишет следующее: «В сказаниях многих народов, близких к славянам, упоминают мост в языческий рай, чудесный мост, по которому могут пройти лишь души добрых, мужественных и справедливых. По мнению ученых, существовал подобный мост и у славян. Его мы видим на небе в ясной ночи. Теперь мы называем его Млечным путем. Самые праведные люди без помех попадали по нему прямо в Светлый Мир. Обманщики, мерзкие насильники и убийцы проваливаются со звездного моста вниз – во мрак и холод Нижнего Мира. А иным, успевшим натворить в земной жизни и хорошего, и дурного, перейти через мост поможет верный друг – Черная Собака…».Мирослав Курганский несколько по иному описывает дорогу «На тот свет»: «Реку Смородину можно перейти по Калинову Мосту – образ этот хорошо известен нам всем из русских волшебных сказок. Нужно сказать, что представление о Мосте, ведущем на Тот Свет, есть и у других народов. Так, германцы верили, что для того, чтобы попасть в Вальхаллу (рай воинов), нужно пройти по радуге – мосту Бифрост. Иранцы считали, что путь в рай лежит через мост Чинват».
Источник: Славянский Языческий Портал © http://slaviy.ru

Я выделила мост-Млечный Путь прежде всего потому, что у наших героев впереди - испытание именно молоком.

Вот интересно: Гений-конёк наблюдал сцену воровства братьев-коней, а помешать никак не мог! Он может действовать только совместно с Иваном? Как и палочка с головой коня, на которой скачут маленькие дети, оживает только в их руках... И братья про него говорят: игрушечку-конька. И только с Иваном эта игрушечка наполняется плотью и кровью:

"...На меня скорей садись,
Только знай себе держись;
Я хоть росту небольшого,*
Да сменю коня другого:
Как пущусь да побегу,
Так и беса настигу".

Две последние строки - снова цитата из басни В.И. Майкова "Портной и Повар", -

И сам я побегу
и господина настигу...

На эту цитату уже указывали А.А. Лацис и В.А. Козаровецкий.

*Сравните:
  Певец Давид был ростом мал,
  Но победил же Голиафа...

Настигнутые:

Братья, то есть, испугались,
Зачесались и замялись.

   Надо сказать, что во всей русской литературе такая психологическая подробность: во время замешательства мужчина начинает почёсываться, - встречается только у Пушкина. Ни у кого больше этого нет. Видимо, если даже отмечали, считали неудобным об этом писать. Одному Пушкину было удобно писать обо всём. Это - простота и свобода высшего и до конца развитого аристократизма. Кроме того, именно эти две строчки соответствуют двум строчкам из "Сказки о Мёртвой царевне", написанной в ноябре 1833 и тогда ещё не напечатанной (или только-только напечатанной - февраль 1834):

Тут царевна догадалась
И до смерти испугалась.

И отсюда же приведу один из примеров почёсывания:

Братья молча постояли
Да в затылке почесали.

Ну и, - настало время, сказать о том, что это вообще такое - кража коней братьями - в пространстве пушкинской биографии, - на которой, как мы утверждаем, базируется данная сказка.

   А это - думаю, - то самое, когда распространению произведений Поэта способствуют родственники его - Сергей и Василий Львовичи Пушкины - в московских и петербургских литературных салонах, - когда юный Сверчок ещё не волен был покинуть лицейскую келью; а позже - братец Лёвушка, - в то время, как автор томится в Михайловском, - разбалтывает строфы из ещё не напечатанных его произведений... Ну, а прежде всего, был самый лучший и задушевный друг - Антон Антонович Дельвиг, пославший в журнал украдкой вместе со своим стихотворением и стихотворение своего однокашника Саши Пушкина ("К другу стихотворцу"). А потом ещё напечатал в «Российском музеуме» (1815 г., № 9) послание «Пушкину», которое заканчивалось стихами:

Пушкин! Он и в лесах не укроется;
Лира выдаст его громким пением,
И от смертных восхитит бессмертного
Аполлон на Олимп торжествующий.

Вот - ответ Пушкина Дельвигу на этот его акт:

Послушай, муз невинных
Лукавый клеветник!
В тиши полей пустынных,
Природы ученик,
Поэтов грешный лик
Умножил я собою...
И я главой поник
Пред милой суетою.
Жуковский, наш поэт,
На то мне дал совет
И с музами сосватал.
Сначала я играл,
Шутя стихи марал,
А там переписал,
А там и напечатал,
И что же — рад не рад —
Но вот уже я брат
Теперь тому, другому,
Что делать, виноват!..
Предатель, с Аполлоном
Ты, видно, заодно;
А мне прослыть Прадоном*
Отныне суждено.
Везде беды застану!
Увы мне, метроману,
Куда сокроюсь я?
Изменники друзья
Невинное творенье
Украдкой в город шлют
И плод уединенья
Тисненью предают, —
Бумагу убивают!..

*«А мне прослыть Прадоном». Прадон — бездарный поэт XVII в.; известен своим соревнованием с Расином, Имя его стало нарицательным. /Коммент. Томашевского.

Остановлю цитату. Замечу, что "тому, другому" стал братом, - это повторение разговора с дядюшкой Василием Львовичем, который назвал племянника собратом по перу в стихотворении, отправленном в письме к племяннику на новый, 1817, год. Племянник ответил следующее:

28 (?) декабря 1816 г. Из Царского Села в Москву.

Тебе, о Нестор Арзамаса,
В боях воспитанный поэт, —
Опасный для певцов сосед
На страшной высоте Парнаса,
Защитник вкуса, грозный Вот!
Тебе, мой дядя, в новый год
Веселья прежнего желанье
И слабый сердца перевод  —
В стихах и прозою посланье.

В письме Вашем Вы называли меня братом; но я не осмелился назвать Вас этим именем, слишком для меня лестным.

Я не совсем еще рассудок потерял,
От рифм бахических шатаясь на Пегасе.
Я знаю сам себя, хоть рад, хотя не рад,
Нет, нет, вы мне совсем не брат,
Вы дядя мой и на Парнасе.

То есть, я вас, дядюшка, уважаю, но уж давайте придерживаться исходной дистанции и не брататься! Вероятно, Пушкин перед тем посмеялся и подосадовал на глупое дядино великодушие. (Впрочем, скорее всего, дядюшка просто играл в игру арзамасцев, где все члены общества были братьями. ) Но поэт-дядя вызывал у нашего поэта беспокойство - вдруг припишут ему то, что написано Василием Львовичем, того же "Опасного соседа"? И из-за этого беспокойства (высказанного в письме Вяземскому) Пушкин вводит главного героя дядюшкиной поэмы в своё самое главное произведение - роман "Евгений Онегин". На именины Татьяны является "мой брат двоюродный, Буянов", - то есть, поэт расставляет все точки над i. 
  У славы больше дурных черт, чем хороших, - об этом Пушкин знал сразу, и ни минуты не обманывался. По его ответу Дельвигу мы видим: юный поэт уже знает, что начинающаяся слава грозит ему большой бедой. Таким образом, воровство коней - это факт напечатания, опубликования, распространения пушкинских произведений без ведома автора. Это его прославило, и это же - погубило.

Перед Иваном в сказке оправдывается старший брат - Данило. И говорит он  - между прочим - фразу, которой начинается "Евгений Онегин":

Да к тому ж старик неможет,
Работать уже не может.

"Евгений Онегин":

Мой дядя самых честных правил,
Когда не в шутку занемог,
Он уважать себя заставил
И лучше выдумать не мог.

Вот видите, там был дядя, здесь - отец; а братья наши их собой и воплощают. И один и тот же приём использован  - с одним и тем же глаголом "мочь", который Пушкин очень любил, - как и существительное "мОча", - "изо всей дурацкой мочи". Ершов, кстати, не врубился в приём (и в грамматику) и два раза подряд написал "неможет" слитно.*

*Рукопись ИМЛИ, лист 9 об.

О том, как "отец неможет, работать уже не может" Пушкин пишет в письме П.В. Нащокину: "На днях отец мой посылает за мною. Прихожу - нахожу его в слезах, мать в постеле - весь дом в ужасном беспокойстве. Что такое? имение описывают. - Надо скорее заплатить долг. - . Уж долг заплачен. Вот   письмо управителя. - О чём же горе? - Жить нечем до октября. - Поезжайте в деревню. - Не с чем. - Что делать? Надобно взять имение в руки, а отцу назначить содержание. Новые долги, новые хлопоты. А надобно: я желал бы и успокоить старость отца, и устроить дела брата Льва, который в своём роде такой же художник... / между 23 и 30 марта 1834; курсив Пушкина. Не тогда ли он и написал это: Да к тому ж старик неможет,
Работать уже не может.(?)  Той весной на него свалились и эти заботы - Сергей Львович окончательно запутался в денежных делах и скинул их на старшего сына. А Лёвушка - младший братец - лишь добавлял проблем своим образом жизни...

Брат - литератор в нашей сказке оправдывался следующим образом:

Сколь пшеницы мы не сеем,
Чуть насущный хлеб имеем.
А коли неурожай,
Так хоть в петлю полезай!

Пшеница - это Слово Божье. В случае с братьями-стихотворцами Львовичами, - так они действительно насущного хлеба имели "чуть"; поскольку "хлеб насущный" - это дух божий. (Весь дух достался дураку.) А если "неурожай" - то действительно с тоски повеситься можно! Кстати, вы знаете такие случаи, когда крестьяне - настоящие крестьяне - от неурожая вешались?! И потом, они же - крепостные, - кто им позволял вообще вешаться, - что за своеволие, - хозяйское добро уничтожать? И откуда у них такое уж большое своё поле? Вольноотпущенные, что ли? Но вообще, вешаться - это барские замашки, - как и всякое самовольное сведение счётов с жизнью. Мужик скорее напьётся и ненароком потонет в пруду или замёрзнет в сугробе, чем полезет в петлю. А вот аристократа - хлебом не корми, - дай поиграть со смертью, - "Как бы то ни было, готов хоть в петлю": А.С. Пушкин - П.А. Вяземскому, апрель 1824. Двадцати пяти ещё нет,  - "Борис Годунов" ещё не написан; чудное мгновение не повторилось, декабристы не восстали, - а туда же - готов,  - в петлю! И - посмотрите - "Сколь пшеницы мы не сеем...", - то есть, пшеницы у них много, - а получают они взамен - мало. Графоманы, стало быть.

Добрый дурак внял речи старшего брата, особено после слов о том, что "старик неможет".

"Ну, коль этак, так ступайте, -
Говорит Иван, - продайте
Златогривых два коня,
Да возьмите ж и меня".

В I-IV изданиях стоит "Златогривого коня" - одного!  Это - явная описка Ершова, - но так напечатали, - а отредактировали только в пятом издании!

И вот братья отправились все вместе, и остановились на ночёвку "под навесами ветвей":

Под навесами ветвей
Привязали всех коней,..

 У Карамзина в "Истории государства Российского" написано, что так укрывались от непогоды древние финны: "Укрывались от непогод под сплетёнными ветвями." Но у Пушкина и у самого всяких навесов ветвей было много. Вот, хотя бы его Татьяна говорит о деревенском кладбище,

Где ныне крест и сень ветвей
Над бедной нянею моей.

Братья же наши

Принесли с естным лукошко,
Опохмелились немножко
И пошли, что боже даст,
Кто во что из них горазд.

  Это выражение - "кто во что горазд", сказанное А.С. Пушкиным, передаёт в письме своему мужу сестра поэта, Ольга Сергеевна Павлищева:
"Показала я брату присланные тобою патриотические солдатские песни Ширкова и Сиянова на знаменитый штурм. Брат прочёл, рассмеялся и сказал: "Изящного тут мало, но всё же стихи остроумны, а главное в "них русский дух и Русью пахнет", кто во что горазд" / Письмо О.С. Павлищевой Н.И. Павлищеву от 10.09.1831; в кн.: Л.Н. Павлищев "Мой дядя - Пушкин".

И вот - снова старший - Данило:

Вот Данило вдруг приметил,
Что огонь вдали засветил.

Иван, рассказывая отцу и братьям о своём приключении, говорил:

Месяц ровно тоже светил, -
Я порядком не приметил.

А Кобылица так говорила про тех Коней, которых она родит Ивану:

Да таких, каких на свете
Не бывало и в примете.(I-III издания)

Эта же фраза - и в "Сказке о царе Салтане...":

"А кого же на примете
Ты имеешь? - Да на свете,.."

Итак, Данило:

На Гаврилу он взглянул,
Левым глазом подмигнул
И прикашлянул легонько,
Указав огонь тихонько.

Последние две строки оканчиваются рифмой из "Сказки о царе Салтане,..":

Бочку вынесла легонько
И отхлынула тихонько.

Первые две - возможно, - соответствуют строкам из "Мёртвой царевны":

На него она взглянула,
Тяжелёшенько вздохнула...

Далее идёт интереснейшее место, обыгрывающее сразу несколько фрагментов различных произведений.

Всё бы легче. А теперь,
Право, хуже мы тетерь.

Во-первых, это именно Данило, вернувшись из дозора, кричал:

"Эй вы, сонные тетери!
Отпирайте брату двери,.."

Я указывала, что здесь - явная отсылка к "Горю от ума" (ну, правильно, умный же детина говорит!), к словам Фамусова: "В швейцары произвёл ленивую тетерю!", - поскольку швейцар и отпирает дверь - в господском доме.

Во-вторых, в связи с этими тетерями и дверями, всплывает в памяти из "Графа Нулина":

Но время не ушло: теперь
Отворена, конечно, дверь.

Тетерева здесь нет - увы! - но он как бы и есть - это сам граф со своими желаниями: известно, что именно тетерев в любовном самозабвении глохнет, - потому и "тетери"! Смотрите, какая замечательная выходит игра: теперь-дверь -  тетери-двери  -  теперь-тетерь.  Но - странно, - отчего братья теперь "хуже тетерь", если в темноте они как бы ослепли - но не оглохли? Тетерева известны своей глухотой, а не слепотой, - и глухотой-то - не от темноты. Слепнут же в темноте - как всем известно - курицы. Если мы разбираем Пушкинский текст, то неточности в нём быть не может, - тем более, - так красиво обыгранной. Отчего же братья наши - хуже тетерь? Думаю - оттого, что всё же не животные - люди, и при этом подвержены глухоте - нравственной. Знают только своё желание, и родного брата готовы послать на смерть, лишь бы только их желание осуществилось:

Сам же думает Данило:
"Чтоб тебя там задавило!"
А Гаврило говорит:
"Кто-петь знает, что горит!
Коль станичники пристали -
Поминай его, как звали!"

Братья посылают Ивана посмотреть, что за огонёк горит вдали. Что ж? Дурак ничего не боится, и на всё идёт охотно - дурак же!

Всё пустяк для дурака.

Эти слова, - похоже, - цитата из того же романа Стерна "Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена":

-Это пустяки! - возразил дядя Тоби, - по сравнению с тем, что сделал учёный Пейреския, который прошёл пешком тридцать миль... только для того, чтобы её увидеть, - больше ни для чего. [Увидеть замечательную парусную повозку, изобретённую инженером Стевином].
-Ну и дурак он, - возразил доктор Слоп. Однако обратите внимание, что сказал он это вовсе не из презрения к Пейрескии, - а потому, что неутомимое мужество этого учёного, проделавшего пешком такой далёкий путь единственно из любви к знанию, сводило к нулю подвиг самого доктора Слопа в этом деле. - Ну и дурак этот Пейреския. / Л. Стерн "Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена", - М: АСТ Люкс, 2005. - С. 108-109.

Всё пустяк для дурака.

Для того, кто сочувствует автору-Пушкину, здесь слышна тайная горечь; слышен тяжкий авторский вздох: первый шаг к самоубийству дурак делает легко и охотно, - он скачет на неведомый огонёк. Огонёк - как все мы помним - оказывается Пером Жар-птицы.

Светит поле словно днём;
Чудный свет кругом струится,
Но не греет, не дымится.
Диву дался тут Иван.
"Что, - сказал он, - за шайтан!
Шапок с пять найдётся свету,
А тепла и дыма нету;
Экой чудо-огонёк!"

Не сходны ли здесь слова сказки со словами Евангелия от Иоанна:

5. И свет во тьме светит, и тьма не объяла его.
6. Был человек, посланный от Бога; имя ему Иоанн.
7. Он пришел для свидетельства, чтобы
свидетельствовать о Свете, дабы все уверовали чрез него.

Поэт точно так же приходит от Бога, чтобы свидетельствовать о Свете, - и ему за это тоже вполне могут отрубить голову; по крайней мере, царь предупреждает:

Я, помилуй бог, сердит!
И с сердцов иной порою
Чуб сниму и с головою.
Так вот, видишь, я каков!

То есть, царь-то, выходит, - Ирод! Чубы он снимает с головами пророкам Божьим... И проглядывает вдруг в этой истории - другая; и возникает другой дурак - железный колпак, - юродивый Николка, и говорит пушкинским голосом: "Нельзя молиться за царя-Ирода: Богородица не велит".  Но мы забежали вперёд по ходу сказки, а нам надо остановиться и задать себе вопрос: когда братья увидели чудо-огонёк и послали к нему Ивана? Когда шли они в град-столицу продавать Ивановых коней. А до этого братья коней из балагана выкрали и хотели их продать украдкой от Ивана. Они надеялись, что всё будет шито-крыто, ведь "благому дураку" недостанет догадки, "где гостят его лошадки". Дураку и не достало бы, да у него есть его ангел-конёк, который всё видел и всё знает, и на котором можно вмиг настичь воров.  И вот - Перо Жар-птицы. Перо Славы. Иван ещё не доехал до столицы, ещё не начал продавать своих коней, но воровство коней братьями уже состоялось. Помните: "Невинное твореньем Украдкой в город шлют"? Так вот, уже выслали, - а то, что Иван братьев догнал - это нужно для сюжета сказки, - но не значит, что дело остановлено. Всё уже совершилось - закрутилось - Пущкинская Слава засияла своим Пером, - и там, -  вдали, -  в лесной чаще засветилось прекрасное и неведомое Начало. Александр согласился на неё - Славу, - принял её сияние: "Но я любил уже рукоплесканья" /"19 октября 1825". И с этого момента он, - в общем-то - обречён. А затеял это не он сам, а его старшие родственники - дядя и отец, да его лицейские сотоварищи - Дельвиг прежде всех, да старший друг-поэт В.А. Жуковский, сосватавший его с музами. Пушкин ещё не вышел из Лицея, а слава о чудо-ребёнке уже распространилась по литературным гостиным. Он уже мучил своим талантом Жуковского - "как привидение"; и уже предвидел проницательный П.А. Вяземский, что эта каналья их всех задавит.
   
И всезнающий гений-конёк говорит Ивану:

"Вот уж есть чему дивиться!
Тут лежит перо Жар-птицы,
Но для счастья своего
Не бери себе его.
Много, много непокою
Принесёт оно с собою".

"Много непокою" - это слабо сказано! Из-за него Пушкин всю сознательную жизнь провёл - можно сказать - в тюрьме, и в смерти его сопроводил отряд жандармов...

Но - шут всегда шут, - как замечал ещё Вальтер Скотт. Куда ж он денется от своей роли? Ведь это значило бы - отказаться от себя.

"Говори ты! Как не так!"
Про себя ворчит дурак;

Это - кстати - из "Графа Нулина":

Он говорил, что граф дурак,
Молокосос; что если так,..

А до этого автор воскликнул: "Как не так". Всё у Пушкина уже было.

И вот наши братья с конями достигли столицы. Ехали они вроде в Петербург, а приехали... нет, не в Ленинград, - приехали они - в Москву. Столица в сказке всё время двоится, - это отметила в своей работе и историк Н.А. Рогачёва ( "Исторические аллюзии в сказке П.П. Ершова "Конёк-Горбунок""). Почему я так решила? Не знаю. Ощущение такое. А ещё  - я, кажется, знаю это место:

Тут коней они впрягали
И в столицу приезжали,
Становились в конный ряд,
Супротив больших палат.

   Если говорить о конных ярмарках, то они проводились под покровительством конских святых - Флора(Фрола) и Лавра. В Москве было три церкви, посвящённые этим святым; самая главная - на Мясницкой улице. Эту церковь - теперь там газон перед театром "Et cetera..." А. Калягина, - "перевели" на Мясницкую из Кремля. По её святому - когда церковь находилась внутри Кремля - были названы  Кремлёвские ворота, которые теперь - Спасские - "Фроловские", а Мясницкая улица была Фроловской (или просто Фроловкой); теперь об этом напоминает только Фроловский переулок. Так вот, если конный ряд был у церкви Флора и Лавра на Мясницкой, то он как раз располагался "супротив больших палат" - теперешней Академии Живописи Ильи Глазуного, до этого - Всероссийской Академии Живописи, ваяния и зодчества, ВХУТЕМАСа, Академии Живописи Крамского, а первоначально это был дом Дмитриева-Мамонова. Об этом человеке лучше всех расскажет нам Анна Андреевна Ахматова (статья "Пушкин в 1828 году):"... московский богач Матвей Александрович Дмитриев-Мамонов, основатель и глава тайного додекабрьского общества Русских рыцарей, которого Пушкин считал одной из центральных фигур 1812 года, о чём сказано в "Рославлеве" (1831): "Везде толковали о патриотических пожертвованиях. Повторяли бессмертную речь молодого графа Мамонова, пожертвовавшего всем своим имением"...
Лотман считает, что сумасшествие Мамонова было вроде гамлетовского ... или чаадаевского. В 1826 гр. Мамонов отказался присягать Николаю I. С ним обошлись как с душевнобольным, но держали как арестанта... "
 А вот это для нас - пожалуй - главное: граф Дмитриев-Мамонов отказался присягать царю Николаю I. А Иван наш и стоит супротив, и поступает наоборот - идёт в служители царя, в царские воеводы. Ахматова, разбирая записанную со слов Пушкина неким Титом Космократовым повесть "Уединённый домик на Васильевском", говорит о том, что главный герой повести - Павел, - после смерти Веры - сходит с ума точно так же, как и М.А. Дмитриев-Мамонов. Продолжу цитату из работы Ахматовой: "... Павел приходил в исступление при виде... высокого белокурого молодого человека с серыми глазами.
Весьма таинственный блондин!
Но здесь нельзя не вспомнить, что Пушкину была предсказана гибель от белокурого человека, а что Николай I был совсем белокурым и у него были серые глаза. Когда Пушкин в 26 году впервые увидел государя в Москве в Кремлёвском Дворце, он вспомнил об этом предсказании и говорил об этом друзьям".

Итак, братья с конями остановились супротив дома М.А. Дмитриева-Мамонова, что на углу Мясницкой и Боброва переулка. Дмитриев-Мамонов - единственный человек в Российской империи, отказавшийся присягать царю-губителю Николаю Первому. Вероятно, Пушкин горько жалел во время написания сказки, что не "сошёл с ума" подобно графу, - но - шут всегда шут, - и не уйти от своей природы.., - как и от своего Предназначения.

В той столице был обычай:
Коль не скажет городничий -
Ничего не покупать,
Ничего не продавать.

Доцент Тюменского Университета историк Н.А. Рогачёва в своей работе "Исторические аллюзии в сказке П.П. Ершова "Конёк-Горбунок" пишет о странности самого образа городничего. "К типу условно-исторических эпизодов сказки ... относится появление "городничего" на столичном торге. ..Кто же перед нами: великий князь Московский, кому одному дано право решать, начинать ли торговлю иноземным купцам, городовой приказчик, которого можно было встретить и в столице, и в вотчине, или городничий из малого уездного российского городка, возможно сибирского? Персонаж П.П.Ершова не столько совмещает в себе черты каждого из исторических прототипов, сколько высвечивает несовместимость этих черт". (Замечу, что гости-купцы у нас вовсе не иноземные, а свои, российские, - как и в "Царе Салтане").

  Итак, историк Рогачёва считает, что городничий в сказке странный, не исторический. Я же думаю, что это - и не городничий, а - шеф жандармов Бенкендорф, за которым стоит сам царь. Пушкин, возвращённый в 1826 году в Москву, - как помним, - читал по знакомым домам своего "Бориса Годунова" (в том числе в доме своего родственника Веневитинова, что рядом с Мясницкой, в Кривоколенном переулке). И в конце концов ему за эти чтения "вымыли голову": было послано грозное письмо от Бенкендорфа, в котором тот интересовался: на каком основании он распространяет какие-то свои сочинения без согласования с государем?! Вот такой "обычай" был в Москве, его родной Москве, его ДОМЕ, куда он вернулся после пятнадцати лет отсутствия! Он уехал ребёнком, офранцуженным мальчиком, а вернулся умудрённым жизнью национальным поэтом-пророком. И ему нельзя было без разрешения Бенкендорфа читать в знакомых и родственных домах свою великую московскую драму...

И вот - картина конного рынка.

Начинается - опять же странно - "Вот обедня наступает", - и как торговля связана с обедней? Эпитет "обедня" - по крайней мере, в моей книжке, - никак не объясняется; видимо, издатели полагают, что это слово как-то можно сопоставить со словом "обед".  А между тем, это не так: "Обедня - церковная служба у христиан, то же, что литургия." / Толковый словарь Ушакова. С обедом она сопоставима только тем, что проходит до обеденного времени. То есть, обед начинается уже после обедни. У нас же - наступает обедня, а не обед.

    Значит, в церкви началась обедня, а в это время городничий разрешил торговлю? Кто же тогда в церкви, если весь народ - на рынке? Разберёмся-ка с этой обедней поподробнее. Как человек невоцерковлённый, я здесь некомпетентна. Обратимся к тем, кто знает, о чём речь.

"Обедня начинается чтением 3-го и 6-го часов. Служба третьего часа напоминает нам, как Господь в третий час дня по еврейскому счёту времени, а по-нашему - в девятый час утра - был введён на суд к Понтию Пилату и как Св. Дух в это время дня сошествием Своим в виде огненных языков просветил апостолов и укрепил их на подвиг проповеди о Христе. Служба 6-го часа называется так потому, что она напоминает нам распятие Господа Иисуса Христа на Голгофе, бывшее по еврейскому счёту времени в 6-м часу, а по нашему в 12-м. После часов совершается самая главная церковная служба - Божественная литургия.
Литургия, или обедня, есть такое богослужение, за которым совмещается Таинство Святого Причащения и приносится Господу Богу бескровная жертва за живых и умерших людей." / Интернет.

Что же это?  Обедня совмещена с рынком? Христос стоит перед Пилатом, а потом Его распинают на Кресте, а у нас начинается торговля? Вообще, конечно, логично: от Христа избавились, теперь можно спокойно торговать.* (Прости, Господи!)
* 14.И нашёл, что в храме продавали волов, овец и голубей, и сидели меновщики денег. 15. И сделав бич из верёвок, выгнал из храма всех, также и овец и вол, и деньги у меновщиков рассыпал, а столы их опрокинул.; 16. И сказал продающим голубей: возьмите это отсюда, и дома Отца Моего не делайте домом торговли. /От Иоанна; Гл.2.

Кстати, у Ершова в поэме "Сибирский казак" есть обедня, но там она с рынком никак не связана :

Вот к обедне звонят.
Казаки мигом в ряд -
И пошли в божью церковь молиться,
Да поклоном земным
Поклониться святым,
Да к честному кресту приложиться.

    Ершов, как видим, воспринимает обедню напрямую - как церковную службу, и все казаки у него, - как один, - бросают военную службу ради службы церковной. И прикладываются ко Кресту - потому что о Кресте речь в 6-м часе, - о распятии Христа на Голгофе. Ершов всё это прекрасно знал. Но и Пушкин это знал - может, ещё прекраснее. Только Пушкин владел кроме собственного языка ещё и Эзоповым, а Ершов - будем уж честными до конца! - и своим-то ворочал с трудом. И каким же образом он мог соединить обедню с рынком, - если в состоянии был описывать лишь прямые действия? И зачем их соединять - что за необходимость так - можно сказать - богохульствовать? Что вообще происходит?
    Попытаемся представить себе. Иван-Пушкин приезжает в Москву со своими Конями: Поэзией и Прозой. То есть, у нас - осень 1826. До этого Поэзия и Проза создавались им тайно, - можно сказать, - хотя их и крали братья, но сам-то он всё обитал по провинциям. Он не был в столице - ни в одной, ни в другой, - долгие годы, а изгнали его, когда ещё не было напечатано первое славное произведение - поэма "Руслан и Людмила"(весна 1820). И вот он является - из Псковской глуши - в древнюю царскую столицу, - поэтом-пророком. То есть, не просто поэтом, а тем, через кого и посредством кого говорит сам Бог. И - попадает на рынок. То есть, там, в Михайловском, он рос ввысь, духом, по вертикали, а теперь, - здесь, - ему надо жить, распространяя свои творения, - по горизонтали. Вот и получается - крест. Его, Пушкина, крест. Для Пушкина ситуация осложняется тем, что покупатель его творчества - сам царь... И вот он стоит со своими конями супротив дома Дмитриева-Мамонова, который только что отказался присягать царю-вешателю, и "сошёл с ума", и скрылся в свои дубравы - в дальнее поместье, и просил не упоминать при нём о государе. А он стоит и продаёт своих заветных коней этому самому Вешателю и Палочнику. То есть, ещё не продаёт, но сейчас вот этот момент наступит... А пока наступает обедня. Бескровное жертвоприношение. И Дух Святой сходит огненными языками на головы апостолов... У нас апостолов нет, есть только глашатый:

Длинноусый, бородатый;
Он в злату трубу трубит,
Громким голосом кричит:

В присказке к Третьей части сказки так затрубит во трубу ворон.

А пока что трубит глашатый. "Глашатый" - от слова "глас", - оглашающий царские и прочих вышестоящих лиц - указы.

"Гости!* Лавки отпирайте,
Покупайте, продавайте,
А надсмотрщикам сидеть
Подле лавок и смотреть,
Чтобы не было содому,
Ни давёжа, ни погрому,
И чтобы никой урод
Не обманывал народ!"

*Внизу в моей книжке идёт сноска: "Гости - купцы, торговцы". К "обедне" сноски нет, а здесь, когда она и не нужна - пожалуйста! Разве мы не знаем этого из "Царя Салтана,...": "пристают к заставе гости"? Почему же никто никогда не делал подобных сносок к этой сказке Пушкина?

Как будто без обмана бывает торговля!

Гости лавки отпирают,
Люд крещёный закликают:
"Эй, честные господа,
К нам пожалуйте сюда!

Последние две строки соответствуют следующим строчкам из "Царя Салтана,..":

Ой вы гости-господа,
Долго ль ездили? Куда?,

- которые, в свою очередь, "базируются", по-видимому, на строчках из комедии Княжнина "Сбитенщик" (написанной в подражание Аблесимовскому "Мельнику"):

Честные господа!
Пожалуйте сюда!

Но - у Пушкина была ещё одна "база" для таких строчек: это - письмо к нему М.Н.Загоскина от 20-25 января 1830 (Москва):

NB: Сейчас прочёл рецензию на меня в Северной Пчеле. Может быть, Булгарин и прав - да не хорошо кричать: "пожалуйте к нам, господа! - милости просим! - наш товар лучше!"

Сноска к этому письму такая: "Ругательный" отзыв на "Юрия Милославского", приписанный Ф.В. Булгарину, появился в № № 7,8 и 9 "Северной Пчелы" за 1830 г.  Причину открытой неприязни "парнасских лоскутников" Булгарина и Греча Загоскин увидел в том, что они "не краснея называют невежами и педантами всех тех, коим не нравится Выжигин, не краснея зазывают, как мелкие торгаши на толкучем рынке, всех проходяших, в свою лирературную лавочку" (см. его письмо Н.И. Гнедичу от 22 января 1830 г.). / Переписка А.С.Пушкина. В 2-х тт. Т.2. - М.: "Художественная литература", 1982. - (Переписка русских писателей)

То есть, у нас не просто лавки, а - книжные лавки. а товары, конечно, всяки-разные, но всё - печатная продукция, - просто разных жанров и разного качества. А Городничий наш, который имеет право разрешать или запрещать торговлю, - может быть, - Фаддей Булгарин?.. Смотрите-ка, как о нём Загоскин Гнедичу пишет! И вот - находят эти торгаши своего покупателя:

Покупальщики идут,
У гостей товар берут...

Лично мне эти строки напоминают строчки из стихотворения Архипа Лысого из "Истории села Горюхина":

Антон староста идёт,
Бирки в пазухе несёт...

Этот Антон староста, в свою очередь, очень напоминает старика из поэмы Лудовико Ариосто "Неистовый Роланд" (или "Орландо", как его называл Пушкин):

И находят над-рекой старика,
У которого имена за пазухою.

Ведь - собственно - этот пушкинский Антон староста - тот же ариостов старик!  Вот что говорит о нём Ариосто:

Я сказал вам о ходоке, который
Лицом стар, а телом быстр, как олень,
У него полон плащ людских имен,
Он их носит из неисчерпной груды,
И бросает драгоценные в реку,
А реке название—-Лета. / пер. М. Гаспарова

И тонут имена людские в той Лете, и лишь немногие из них вылавливают из реки два белых лебедя:

Между всеми птицами лишь два лебедя,
— Белоснежные, как герб вашей милости,—
Возлетают радостно, взвивши в клюв
Всякое угодное имя.
Так-то некоторых
Сберегают благодатные птицы
От топительных умыслов старика,
А все прочие пожраны забвением.

То есть, - в нашем случае, - не все те писатели, чьи произведения продают на рынке, будут славны в веках. Практически всех их поглотит "медленная Лета" - река забвения. И только немногие избранные заслужат Бессмертие:

Но минуют те два святые лебедя
Злую реку, а на том берегу
Перед ними высятся холм и храм.
Сие место свято Бессмертию,
И из этого храма на холме
К той окраине летейской купели
Сходит нимфа,
Из лебяжьих уст берет имена,
Пригвождает в храме
Вкруг кумира на срединном столпе,
И отсель они зримы во веки вечные.

Вот что происходит на нашем рынке: "Покупальщики идут, У гостей товар берут", - товары всяки-разные, их покупают сегодня, но - купят ли завтра? Придут ли покупальщики, возьмут ли товар? Что останется от этих товаров и от имён этих гостей в веках? Будут ли они долго любезны народу, который обманывают? Когда они торгуют во время обедни, и заодно с надсмотрщиками, которые призваны смотреть, чтобы не обманывали народ, а сами перемигиваются с торговцами:

Гости денежки считают
Да надсмотрщикам мигают.

Это- снова цитата из басни В.И. Майкова "Портной и Повар":

У Майкова - соответственно -

Портной, на деньги глядя, тает,
Из зависти он много их считает.

И Глашатый, который трубит в золотую трубу и кричит громким голосом, "глашатый", должность которого происходит от слова "глас", и который передаёт царские указы, он у нас тоже очень похож на того самого старика, с бирками за пазухой:

Рядом едет с ним глашатый,
Длинноусый, бородатый...

Сравните, у Ариосто:

Этот старец, долгобрадый и быстробежный,

Глашатый, оглашающий царские указы, он  и Антон староста, и старик, топящий в Лете имена, ведь этот торг, эти открывшиеся лавки и начинают игру со Смертью: кто выиграет её, чьё имя останется прибитым на Храме В ечности? Неизвестно. Так начнём: "allons, couredge!" И всё это - во время обедни, когда проигрывается во Храме мистерия Христа, и Он снова выкупает нас всех у Смерти... Он выкупил нас всех, но мы тоже должны постараться, чтобы приобщиться к Его Славе...

И вот - случилось что-то совершенно непредвиденное:

Между тем градской отряд
Приезжает в конный ряд;
Смотрит - давка от народу,
Нет ни выходу, ни входу;
Так кишмя вот и кишат,
И смеются, и кричат.

Подобное было в "Евгении Онегине" на именинах Татьяны:

Никто не слушает, кричат,
Смеются, спорят и пищат.

Городничий же наш удивился, что народ развеселился - действительно, с чего этим голодранцам веселиться?

И приказ отряду дал,
Чтоб дорогу прочищал.
"Эй! вы, черти босоноги!
Прочь с дороги! прочь с дороги!"

Здесь Пушкин цитирует детское стихотворение А.С. Шишкова с характерным названием "Николашина похвала зимним утехам"*:

А салазки?
Эй, ребята!
По подвязке
Надо с брата -
Привяжите, -
Ну! везите:
Едем в Питер.
Я пусть кучер,
Вы лошадки
Резвоноги -
Прочь с дороги! /1785.

То есть, не лошадки - прочь с дороги, а перед лошадками резвоногими - разбегайтесь - прочь с дороги!

*Но - конечно, - Шишков имел ввиду не того Николашу.Тот ещё не родился.

До Шишкова подобное было у Антиоха Кантемира:

Когда было выедет — всяк долой с дороги,
И, шапочку сняв, ему головою — в ноги. / Кантемир Сатира 2. "На зависть и гордость дворян злонравных". Филарет и Евгений. [Евгений о своём отце.]

И вот:

Закричали усачи
И ударили в бичи.
Тут народ зашевелился,
Шапки снял и расступился.

Сравните - в "Борисе Годунове":

Расступитесь, расступитесь.
Бояре идут.

Ну, вот и бичи. Христос - как помним - хватил бичом торговцев, торгующих в храме. А усачи - народ бьют. И всё это похоже на ситуацию, которую Пушкин опишет в 1836 году в стихотворении "Мирская власть": "И чтоб не потеснить гуляющих господ, Пускать не велено сюда простой народ!" Но уже шестнадцатилетний поэт писал в стихотворении "Лицинию": "Смотри, как ликторы народ несчастный гонят!" Ликторы - те же "усачи", - только древнеримские.
Да, а у нас - обедня, - божественная литургия, - причастие, - бескровное - пока ещё - жертвоприношение. Так и напрашивается здесь сравнение с Пастернаковской "Вакханалией", но там всё раздельно - церковь Бориса и Глеба, где служба идёт, и театральный разъезд, и грешная и прекрасная Мария Стюарт в исполнении Тарасовой, - а здесь рынок и обедня - одновременно. Обедня на рынке наступает... Христос встаёт перед Пилатом и Крест водружается на Голгофе, и усачи бьют народ (а в это время - с амвона: "как Я возлюбил вас, так и вы да любите друг друга"); и гости люд крещёный закликают ("всякое ныне житейское отложим попечение..."), и сходит Дух Святой ("Видяхом Свет истинный, прияхом Духа Небесного..."), и приносится Жертва("Приимите, ядите, сиё есть Тело Моё..."); и выезжает в шапке меховой городничий...

И вот - наш городничий. Идёт яркая сатира на него - кто бы он ни был. Увидев Ивановых чудо-коней,

Наш старик, сколь ни был пылок,
Долго тёр себе затылок.

Точно такая же рифма - "пылок - затылок" есть в стихотворении друга Пушкина Ивана Мятлева "Катерина-шарманка":

Что ж делать? Ты мечтами пылок!
Готов, но закричал: "Затылок!"

Скорее всего, она оттуда и взята, тем более, что как раз в это время (1833-34) они сходились втроём - Пушкин, Мятлев, Вяземский - для написания, среди прочего - шуточного стихотворения "Надо помянуть, непременно надо...", из которого вырос пушкинский "Сват Иван, как пить мы станем..." Пылок, кстати, и герцог Астольф у Ариосто в той сцене, которую я приводила выше - когда апостол Иоанн показывает ему старика с бирками и лебедей, достающих из Реки Забвения имена тех, чья слава не увянет с их жизнью. Если учесть, что сват Иван, это, скорее всего, тоже он и есть - Иоанн Богослов, - то, может быть, здесь "пылок", - слово-ключ.

Городничий, потерев затылок (сравните: Братья молча постояли, Да в затылке почесали..." в "Мёртвой царевне"):

"Чуден, - молвил, - божий свет,
Уж каких чудес в нём нет!"
Весь отряд тут поклонился,
Мудрой речи подивился.

И - действительно, - мудрая речь! Я не шучу: чтобы признать чудесное чудесным нужна мудрость. А вообще, первые две строки - это цитата из оды Дениса Ивановича Фонвизина "Послание к слугам моим Шумилову, Ваньке и Петрушке":

Готовься на вопрос премудрый дать ответ,
Вещай, великий муж, на что сей создан свет?

И заканчивается эта ода так:

А вы внемлите мой, друзья мои, ответ:
"И сам не знаю я, на что сей создан свет!"

А у нас здесь - свет Божий, и в нём - чудо-кони, - чудо Божественное, - Его Тайна. И это - может быть, ответ Пушкина Фонвизину на его вопрос о том, зачем создан этот свет: чтобы творить в нём Чудо  по Божьей воле...

Приехав к царю, городничий рассказывает ему, как он прогнал народ:

                Приказал
Гнать народ, чтоб не мешал,
Так и сталось, царь-надёжа!

Хорош царь-надёжа, которому по душе такие действия подданных - при том, что выдвинут лозунг: "Православие. Самодержавие. Народность."
А само это сочетание слов: "царь-надёжа" - оно из песни, которую Пушкин приводит в "Дубровском" и в "Капитанской дочке": "Не шуми, мати зелёная дубравушка":

Я скажу тебе, надежа православный царь,
Всее правду скажу тебе, всю истину.

Ну, надёжа-царь, выслушав городничего, загорелся:

"Надо коней поглядеть, -
Говорит он, - да не худо
И завесть такое чудо."

"Худо-чудо" Пушкин уже рифмовал в сказках:

"Царь Никита и сорок его дочерей"(1822):

Тьфу ты, пропасть! Что за чудо?
Посмотреть ей-ей не худо!

и "О царе Салтане,..."(1831):

За морем житьё не худо,
В свете ж вот какое чудо:

Юмористическая подача фигуры сказочного царя начинается сразу, как он решился ехать смотреть Ивановых коней:

Гей, повозку мне!" И вот
Уж повозка у ворот.

В стихотворении "Жених", которое многие литературоведы тоже называют сказкой, нечто похожее уже было:

Раз у тесовых у ворот,
С подружками своими,
Сидела девица - и вот...

А у нас будет схожее в присказке к Третьей части:

Как у наших у ворот
Муха песенку поёт:

А сколько убийственного юмора в этом:

Царь умылся, нарядился
И на рынок покатился;

В сатирически-юмористической лицейской поэме Пушкина "Монах" так бедный искушаемый без нужды монах Панкратий:

Панкратий встал, умылся
И, помолясь, он плакать сильно стал,
Сел под окно и горько горевал.
«Ах! — думал он, — почто ты прогневился?

Царь поехал, и - характерная деталь, - за ним едет стрельцов отряд. То есть, это как бы Допетровская Россия. Но - только "как бы"!

Перед царём

На колени все тут пали
И "ура" царю кричали.

    Эту сцену можно было наблюдать и в пушкинской современности. В июне 1831, когда Пушкин с молодой женой жили в Царском Селе, в Петербурге император Николай Первый усмирял Холерный бунт. Холера - как помним - началась где-то в конце лета 1830; благодаря ей мы имеем самую плодоносную Пушкинскую Болдинскую осень. Пока Пушкин писал, женился, переезжал из Болдино в Москву, из Москвы - в Царское, - народ "озверел" и "наехал" на врачей, которые лечили заболевших холерой. Люди стали говорить, что их нарочно травят и восстали на бедных эскулапов. Пришлось вмешаться "Незабвенному".
    В связи с этим Пушкин писал П.А. Осиповой в Тригорское: "Мне пишут:"Государь говорил с народом. Чернь слушала на коленях - тишина - один царский голос, как звон святой, раздавался на площади"" /А.С. Пушкин -П.А. Осиповой от 29.06 1831.

    А так представляет это событие Александр Христофорович Бенкендорф:
"Государь остановил свою коляску в середине скопища, встал в ней, окинул взглядом теснившихся около него и громовым голосом закричал: "На колени!" Вся эта многотысячная толпа, сняв шапки, тотчас приникла к земле. "

   А вот как усмирение Холерного бунта 1831 года пересказывают современные нам рассказчики в Интернете:

    "А 5 июля [22-23 июня, -по ст. ст. ] из Петергофа в столицу прибыл император Николай I. Он отправился в коляске на Сенную, где собралось около 5 тысяч человек. По легенде, Николай I сам вышел к народу, ..и, обратившись к толпе с речью, усмирил бунт, призвав собравшихся на коленях "просить у Всемогущего прощения". Как писал историк Шильдер, после слов монарха "народ в восторге и слезах кричал "ура"..." Степень достоверности легенды проверить непросто, тем не менее она уже увековечена в камне на пьедестале памятника Николаю I на Исаакиевской площади." /Яндекс. Статья о дне "4 Июля" в истории.
  "...Оробев перед царем, мужики повалились на колени . А император закончил тем, что подозвал какого-то старика, трижды облобызал и уехал."  /old piter.narod.ru

    Скажете  - ну, это всегда бывало, - не только на Сенной в июне 1831 народ падал перед царём на колени! Но был Указ царя Петра Великого - и его вообще-то никто не отменял! В "Истории Петра" Пушкин пишет: "Пётр Великий в Петербурге, коего грязные и болотистые улицы не были вымощены, запретил коленопреклонение, а как народ его не слушался, то Пётр Великий запретил уже сие под жестоким указом, дабы народ ради его не марался в грязи." Может, конечно, улицы замостили и чище стало? Не думаю, чтобы слишком!

Ну, дальше наш царь просто сравнивается с ослом:

Царь раскланялся и вмиг
Молодцом с повозки прыг...

Это - повторение фразы из басни Д.И. Хвостова  "Осёл и Рябина".

          И вмиг
Ослица прыг.

Пушкин - мастак по превращению ослов во всяких дядь - и честных, и не совсем честных правил; а также - и в горбунков... Хорошо, что царь Николай Павлович был литератор "не твёрдый", - а то и Ершову бы не сдобровать! А еще - здесь всё продолжается цитирование отрывка из поэмы Ариосто "Неистовый Роланд", о старике, топящем имена в Лете:

Все, которые при княжьих дворах
Лучше честных и желаннее добрых,—
Все, слывущие тонкими за то,
Что живут по-свиному и по-ослиному,—
Лишь обрежется их хозяину жизнь
Паркою, а пуще Вакхом с Венерою,
Все они, ленивые и подлые,
Лишь и знающие набивать живот,
Носятся с его именем на устах
День, два, три, а потом ничего не помнят.
Но как лебеди взносят в храм с певчей радостью
Те спасенные чеканные имена,—
Так поэты охраняют достойных
От забвения, злейшего, чем смерть.
О, владыки умные и разумные,
С древнего Цезаря бравшие пример,
Благо вам наречь друзьями поэтов —
С ними вам и воды Леты не в страх!

Сервильный Арьосто говорил о том, что благодаря поэтам остаются в памяти людской имена царей. Наш Пушкин считал, что поэт сам - царь, и дело его - не воспевать земного правителя, а воспевать мир Божий, быть гласом Божьим на земле, и скорей уж земной царь должен прислушиваться к поэту... По крайней мере, он начал с того, что стал давать советы царю Александру Павловичу в своей оде "Вольность" склониться главой под сень надёжную закона; а продолжил тем, что призвал царя Николая Павловича "во всём быть пращуру подобным". Но то, что благо царям наречь друзьями поэтов, - то и Пушкину было по сердцу, - только он смотрел на эту дружбу по-иному.

Во мне почтил он вдохновенье,
Освободил он мысль мою,
И я ль, в сердечном умиленье,
Ему хвалы не воспою?

К 1834 году Пушкин понял, что никакого вдохновенья (которое - "признак Бога") царь Николай в нём и не думал почитать... Что царь предпочитает жить "по-свиному и по-ослиному". И Пушкин прямо об этом и говорит: сказочный царь "Молодцом в повозки прыг...", - как Ослица Хвостова. Сочетается несочетаемое - вроде бы царь - и молодец, а при этом - осёл ослом (или - свинья свиньёй... ) Ещё одно пушкинское стихотворение напомнил нам текст Ариосто:

Все, слывущие тонкими за то,
Что живут по-свиному и по-ослиному,—

вернее, эпиграмму:

Не знаю где,  но не у нас,
Достопочтенный лорд Мидас,
С душой посредственной и низкой, -
Чтоб не упасть дорогой склизкой,
Ползком прополз в известный чин
И стал известный господин.
Ещё два слова об Мидасе:
Он не хранил в своём запасе
Глубоких замыслов и дум;
Имел он не блестящий ум,
Душой не слишком был отважен;
Зато был сух, учтив и важен.
Льстецы героя моего,
Не зная, как хвалить его,
Провозгласить решились тонким.

Согласитесь, - только зная приведённый мной текст из поэмы Ариосто, можно оценить всю мощь пушкинского сарказма. Никто так не играл цитатами, как наш великий поэт, - хотя цитатность и пронизывает насквозь творчество всех поэтов пушкинского окружения (как отмечает в своей работе В.Г. Перельмутер), - да и не только пушкинского; это вообще неотъемлемое свойство литературы: перекличка. К лорду Мидасу я ещё вернусь, - поскольку он заслуживает отдельного разговора, но сейчас, - чтобы не утерять нить повествования, - вернёмся к нашей сказке.

Рассматривая Ивановых коней, царь-осёл ведёт себя как вещий Олег:

Треплет шею их крутую,
Гладит гриву золотую,

В "Песне о вещем Олеге", соответственно:

И верного друга прощальной рукой
И гладит и треплет по шее крутой...

И совсем не случайно здесь такая явная аллюзия с действиями князя Олега. Царь ведь возьмёт к себе Ивана на должность конюшего, чтобы он ухаживал за своими конями, которые больше никому не даются. То есть, - поскольку царь их купил, - то теперь это - его кони, - и ему нужен для них конюший. А впервые такой управитель - конюший -  упоминается  в Предании  о смерти Олега Вещего, записанном в Повести временных лет под 912 г. Вернувшись из побежденной Византии,  грозный полководец вспомнил о своем старом боевом товарище-коне,  который  не был взят в поход, потому что, согласно пророчеству волхва, таил в себе угрозу смерти для владельца. Олег «призва стареишину конюхов», которому было приказано «кормити  и блюсти» животное.

И, довольно насмотрясь, он спрашивает:

Кто хозяин? Тут Иван,
Руки в боки, словно пан,
Из-за братьев выступает
И, надувшись, отвечает:

Эта пара, царь, моя,
И хозяин - тоже я". -

Эти стихи  - явная аллюзия с басней Василия Майкова "Портной и Повар", - с которой мы уже немного знакомы:

Не знаю было где, в Литве ли, или в Польше,
Тот ведает про то, кто ведает побольше;
Я знаю только то, что ехал Пан,                Кто хозяин? Тут Иван
А ехал из гостей, так ехал пьян.                Руки в боки, словно пан,
Навстречу вдруг прохожей,
И сшелся с Паном — рожа с рожей.
Пан спесью и вином надут.                И, надувшись, отвечает:
Под паном двое слуг коня его ведут               Эта пара, царь, моя,
Пан в спеси утопает,                И хозяин - тоже я!
Подобно как петух.
За паном много едет слуг

Вы видите: поэт подсмеивается над своим спесивым, словно Пан, Иваном, - то есть, над собой... Сравните: "надувшись" у него едет и трус и хвастун Фарлаф в "Руслане и Людмиле":

Через плечо глядя спесиво
И важно подбочась, Фарлаф
Надувшись ехал за Русланом.

На мой взгляд, и здесь сказалось влияние басни Майкова.

Сама же рифма "Иван-пан" уже встречалась  у Пушкина в этом при жизни его не публиковавшемся кишинёвском стихотворении:

Мой друг, уже три дня
Сижу я под арестом
И не видался я
Давно с моим Орестом.
Спаситель молдаван,
Бахметьева наместник,
Законов провозвестник,
Смиренный Иоанн,
За то, что ясской пан,
Известный нам болван
Мазуркою, чалмою,
Несносной бородою —
И трус и грубиан —
Побит немножко мною,
И что бояр пугнул
Я новою тревогой, —
[К моей канурке] строгой
Приставил караул.

Комментарий Т.Г. Цявловской:
«Мой друг, уже три дня...» (стр. 511). Записка к приятелю, вероятно Н. С. Алексееву.
Сижу я под арестом. — Пушкин был посажен под домашний арест (с 8 по 28 марта 1822 г.) за то, что он в ссоре ударял молдавского боярина Тадараки Балш.
Орест — синоним слова друг (по античному мифу о дружбе Ореста и Пилада).
Бахметев Алексей Николаевич — полномочный наместник Бессарабской области в 1816—1820 гг.
Смиренный Иоанн — Иван Никитич Инзов, наместник Бессарабской области, под началом которого Пушкин служил в Кишиневе.
ЯССКИЙ ПАН — Теодор Балш, румынский дворянин, названный «Я. п.» по главному городу Молдавии (области, пограничной с Бессарабией) — Яссам.
    
     А вот откуда Пушкин взял этот эпитет - "смиренный Иоанн":
   "Настало время явной казни для того, кто не верил правосудию Божественному в земном мире, надеясь, может быть, смиренным покаянием спасти свою душу от ада (как надеялся Иоанн) и делами достохвальными загладить для людей память своих беззаконий… Но имя Годунова, одного из разумнейших властителей в мире, в течение столетий было и будет произносимо с омерзением, во славу нравственного неуклонного правосудия… Он не был, но бывал тираном; не безумствовал, но злодействовал подобно Иоанну, устраняя совместников или казня недоброжелателей. Если Годунов на время благоустроил Державу, на время возвысил ее во мнении Европы, то не он ли и ввергнул Россию в бездну злополучия, почти неслыханного - предал в добычу Ляхам и бродягам, вызвал на феатр сонм мстителей и самозванцев истреблением древнего племени Царского? Не он ли, наконец, более всех содействовал уничижению престола, воссев на нем святоубийцею?" - Н. Карамзин. "История государства Российского", том XI

То есть, Инзов - "смиренный Иоанн", - в шутку сравнён с Иваном Грозным, - который покупает себе райское блаженство путём наказания "преступника", которого любит и которого ему самому наказывать тяжело, - но - "надо, Федя, надо! " А "преступник" побил ясского пана, как он считает, справедливо, - поскольку тот нестерпимо заносчив перед ним, славным русским поэтом. Так Пушкин думал, сидя в заточении в своей кишиневской канурке, под строгим Инзовским караулом. Но теперь, через двенадцать лет, он сам себя сравнивает со спесивым Паном.

Характерен здесь и диалог царя-покупателя с Иваном:

"Ну, я пару покупаю!
Продаёшь ты?" - "Нет, меняю". -

И это заявление Ивана, - кстати, - так же опирается на "Историю государства Российского" Карамзина: "Впрочем, торговля славян до введения Христианства в их землях, состояла только в обмене вещей: они не употребляли денег и брали золото с чужестранцев единственно как товар." Конечно, у нас в сказке времена уже Христианские, да и Иван запрашивает с царя серебро, а не золото, и царь - не чужестранец. И всё же он говорит это своё задорное: "Нет, меняю".  И царь вступает с ним в эту игру - ну, меняешь, так меняешь:

"Что в промен берёшь добра?"-

Фраза звучит двусмысленно - добро бывает как материальное (И много у него добра, Мехов, атласа, серебра... / Кочубей. "Полтава"), - так и духовное - как нравственная категория.
 
-Два-пять шапок серебра

Почему - серебра, а не золота? Ведь Иван имеет полное право просить за своих невиданной красоты коней самый дорогостоящий из металлов. Почему же - только серебра? Может быть, вот поэтому:"...серебро является символом красноречия евангелиста. Эти толкования основаны на Псалме 11:7, где говорится: «Слова Господни — слова чистые, серебро, очищенное от земли в горниле, семь раз переплавленное». (См. Монеты и Деньги, глава XIV.) [Статья в Интернете.]

Ведь кони наши - это Поэзия и Проза Пушкинские. А "два-пять" - это пять пальцев правой руки - десницы созидающей, - сначала - Поэзию, потом - Прозу, "пять" - каждый раз.

"То есть это будет десять! - резюмирует царь, не вдаваясь в тонкости счёта дурака.

Царь тотчас велел отвесить
И, по милости своей,
Дал в прибавок пять рублей.
Царь-то был великодушный!

Строчка "И по милости своей" по отношению к царю тоже уже была у Пушкина в "Борисе Годунове", вот в этом монологе Шуйского:

Чем кончится? Узнать не мудрено:
Народ еще повоет да поплачет,
Борис еще поморщится немного,
Что пьяница пред чаркою вина,
И наконец по милости своей
Принять венец смиренно согласится;
А там - а там он будет нами править
По-прежнему.

Пять же рублей царские - это что-то типа наложения царской руки на пушкинские произведения (те же пять пальцев). А о великодушии царя - на этот раз - Николая - писал Ф.Н. Глинка:
Государь и мудр, и милостив, и великодушен /Ф.Н. Глинка - А.С. Пушкину от 28.07.1831 - в связи - как все тогда подумали - с назначением поэта историографом России. Ну, и вследствии  "героического" усмирения им (государем) Холерного бунта.

Ну, и ещё про "пять рублей" - это уже было у Пушкина в набросках "В мои осенние досуги"-

За книжку по пяти рублей -
Совсем недорого, ей-ей!

Как мы знаем, Пушкин относился к своим произведениям так: "... раз стихи написаны, я уже смотрю на них исключительно, как на товар, по стольку-то за штуку". /Письмо А.И. Казначееву, 1824.

    Дальше идёт та сцена, о которой я уже говорила - в которой кони не дались Ивановым завистникам будущим, точно так же, как кони Пелида не дались слугам Гектора - убийцы Патрокла, - и вернулись к Ахиллу.

Повели коней в конюшни
Десять конюхов седых,
Все в нашивках золотых,
Все с цветными кушаками
И с сафьянными бичами.
Но дорогой, как на смех,
Кони с ног их сбили всех,
Все уздечки разорвали
И к Ивану прибежали.

Но не только  поведение Балия и Ксанфа здесь повторяется.  Была и в истории России такая ситуация, когда животные не послушались дворян, неопытных в обращении с ними, и разбежались от них. Она отражена у Пушкина в "Истории Петра Великого":

"Бояре с неудовольствием смотрели на потехи Петра и предвидели
нововведения. По их наущению сама царица и патриарх увещевали
молодого царя оставить упражнения, неприличные сану его. ...
Бояре хотели внушить ему любовь к другим забавам и
пригласили его на охоту. Петр сам ли от себя или по совету своих
любимцев, но вздумал пошутить над ними: он притворно согласился;
назначил охоту, но приехав объявил, что с холопями тешиться не
намерен, а хочет чтоб господа одни участвовали в царском
увеселении. Псари отъехали, отдав псов в распоряжение господ, которые
не умели с ними справиться. Произошло расстройство. Собаки пугали
лошадей; лошади несли, седоки падали, собаки тянули снуры, надетые
на руки неопытных охотников. Петр был чрезвычайно доволен —
и на другой день, когда на приглашение его ехать на соколиную
охоту господа отказались, он сказал им: „знайте, что царю подобает
быть воином, а охота есть занятие холопское“."

И пришлось царю вернуться к Ивану и попросить его служить при своих чудо-конях во дворце:

Всю конюшенну мою
Я в приказ тебе даю.

Царь обещает Ивану, что тот будет "Словно в масле сыр кататься". Почти такая же строчка была у Пушкина в лицейской поэмке "Тень Баркова" (уничтоженной и восстановленной по памяти, кажется, лицеистом Яковлевым): "Как в масле сыр кататься." Ну, допустим, это - распространённое выражение. Как и то, что нам слышится за этим маслом с сыром: бесплатный сыр - в мышеловке.
И Ивану это чУдно:

"Эка штука!"  - поражается он, -
То есть, я из огорода
Стану царский воевода.
ЧУдно дело!

С огородами у Пушкина были какие-то свои "интимные" отношения. Возможно, оттого, что московское его детство прошло в Огородной слободе; так же и в Захарово, куда выезжали на лето, у мальчика Саши был какой-то свой огородик. А потом он объявит своим огородом - ни много, ни мало, - Летний сад Петербурга... В огородах зреют овощи, как и произведения в голове поэта. Поэт по природе своей - отшельник, живущий за оградой. Ему противоестественно быть при дворе, на виду...
Но Иван наш простодушно радуется. И тут и конёк его что-то маху дал:
Тут он кликнул скакунов
И под песню дурака
Кони пляшут трепака;
А конёк его - горбатко -
Так и ломится вприсядку,
К удивленью людям всем.

Впрочем, Конёк не самостоятелен, - это мы уже поняли, - он зависит от своего хозяина, - или "носителя". Тот радуется, и этот пляшет!

Тут, кстати, практически повторены строчки из "Евгения Онегина":

Да пьяный топот трепака                И под песню дурака
Перед порогом кабака.                Кони пляшут трепека.

Итак, кони проданы царю, а Иван стал начальник конюшенного завода, - тем, кем был в русской истории Борис Годунов, - на это сходство указывает в названной выше работе тюменский историк Рогачёва. Так же, как наш Иван, Годунов из царских конюшенных "сделался царём".

Братья же получили деньги за Ивановых коней,

В опояски их зашили,
Постучали ендовой
И отправились домой.
Дома дружно поделились,
Оба враз они женились,
Стали жить да поживать
Да Ивана поминать.

В I-III изданиях было:

В шапку накрепко зашили
И отправили гонца,
Чтоб обрадовать отца.

Это уж слишком схоже с "Царём Салтаном", где родившая сына царица:

Шлёт с письмом она гонца,
Чтоб обрадовать отца.

Впрочем, и другие строчки здесь есть - прямо из этой сказки:

Князь Гвидон с Царевной Лебедью

Стали жить жа поживать,
Да приплода поджидать.

А братья стали поминать Ивана, как будто он умер:

Стали жить да поживать
Да Ивана поминать.


    И вот сцена рынка завершилась, кони (вместе с Иваном) куплены царём. Вернёмся назад, к этой главной сцене Первой части сказки "Конёк-Горбунок", пройдём её ещё раз, чтобы понять, что хотел сказать ею Автор.

    Рынок открылся вместе с обедней. Что же всё-таки это такое: рынок и обедня - вместе?  Обедня у Пушкина присутствовала в произведениях  - от хулиганского кишинёвского: "Раззевавшись от обедни..."  до  написанного накануне "Конька" - в ноябре 1833 - в "Сказке о Мёртвой царевне" - "Восхищенья не снесла И к обедне умерла". Лично у меня - и - думаю - у большинства детей моего поколения - выросших в атеистические времена, - в три-четыре года, когда слышали сказку впервые, срабатывала замена незнакомого слова знакомым - как теперь срабатывает у Интернета, - правильно, - обедом, - "и к обеду умерла". Помню, что меня, правда, несколько удивляло, что царица умерла, а они при этом об обеде думают. Кто "они"?  Видимо, автор, если он об этом пишет - сам А.С. Пушкин, - вместе с приехавшим так поздно сказочным царём... Если честно, я не задумывалась об этом всю последующую жизнь, так и считая, что царица умерла перед обедом. Нет, я понимала, что слова "обедня" и "обед" несколько различны, но усвоенного во младенчестве взгляда на происшедшее не меняла. И теперь-то оглянулась на эту обедню только сделав открытие о нашей, "Конёк-Горбунковской". Надо ли говорить, что до сих пор и в "Коньке-Горбунке" строка "Вот обедня наступает" воспринималась мной - как, вероятно, и вами, так: "вот наступает время обеда"! А оказывается: наступила главнейшая из церковных служб, истоком которой является Тайная вечеря - последняя трапеза Христа и апостолов, на которой Он сказал, что Он есть Хлеб наш насущный. Впрочем, возможно, я слишком углубилась в христианскую символику в ущерб символике собственно пушкинской. А что такое "обедня" в пушкинской мифологии? Обратимся не к "литературной" обедне, а к той, что была в жизни. Самая известная, "громкая" пушкинская обедня была отслужена по лорду Байрону. Поэту Байрону, яркому представителю романтизма; властителю умов образованного общества пушкинского времени:

    "Нынче день смерти Байрона - я заказал с вечера обедню за упокой его души. Мой поп удивился моей набожности и вручил мне просвиру, вынутую за упокой раба божия боярина Георгия. Отсылаю её к тебе..." / Пушкин - Вяземскому; 07 апреля 1825 г., Михайловское

"...Я заказал обедню за упокой души Байрона (сегодня день его смерти).  / - Л.С. Пушкину; 07 апреля 1825 г., Михайловское

    Этот факт пушкинской биографии комментируют как прощание с романтизмом. То есть, перед новым этапом в творчестве (и в жизни!) Пушкин служит обедню? Да! Ведь так же и царица в "Сказке о Мёртвой царевне..." умирает, чтобы уступить место новой царице, и - чтобы развилась история её дочери. Смерть даёт возможность движения истории; самый "показательный" случай - конечно, смерть Христа. Обедня - синоним смерти и возрождения, - окончания одного и начала нового. Вот - ещё цитата об обедне из письма Пушкина Вяземскому из Одессы 24-25 июня 1824: "Хотелось мне с тобой поговорить о перемене министерства. Что ты об этом думаешь? .. ...  А теперь, как позволят Фите Глинке говорить своей любовнице, что она божественна, что у ней очи небесные и что любовь есть священное чувство, - вся эта сволочь опять угомонится, журналы пойдут врать своим чередом, чины своим чередом, Русь своим чередом, - вот как Шишков сделает всю обедню".   То есть, и здесь обедня - это перемена, - можно сказать - революция в чём-то, - в театре, литературе, жизни. Поскольку наш Иван приехал в столицу со своими конями, продал их царю, а сам был взят в начальники царской конюшни, - это с отцовской-то печки, "из огорода", - то налицо кардинальное изменение в его жизни, - потому и объявлена обедня. И, - конечно же, - это - факт биографии самого Пушкина, вызванного царём Николаем Первым в Москву в начале сентября 1826 года. Точно так же он оторван от "отцовской печки", от огорода, и точно так же царь взял его "к себе на службу", забрав и его коней - "присылай ко мне всё, что напишешь; я сам буду твоим цензором".  Но - и это ещё не всё. Сцена рынка - главная сцена Первой части сказки "Конёк-Горбунок" ещё и потому, что в ней даны ключи к пониманию сказки и верному прочтению её. Выделяется слово "обедня", - хотя для нас оно было наиболее спрятанным, притворившимся всего лишь "обедом", "обеденным временем"; а следом выделяется другое слово - "урод", -  как резкое, грубое, бранное:
"И чтобы никой урод Не обманывал народ!" Впрочем, в I-III изданиях это словосочетание - "никой урод" было заменено другим - "купецкий род", неуклюжим, но смягчающим всё выражение. (И снова мне кажется, что здесь поработал Жуковский! Такое смягчение - и нивелирование при этом смысла - в его духе... ) Тем не менее - доказать это теперь, видно, уже невозможно, - но я настаиваю на выдвинутой мной аксиоме: у Ершова были ВСЕ черновики Пушкина ("Конька-Горбунка") вплоть до 1861 года, до пятого издания . В этом - пятом - издании, он постарался по возможности приблизить текст к первоисточнику, - так я думаю. Во всяком случае, слово "урод" - не из лексикона Ершова, - как и не из словаря Жуковского,  - для любви к этому слову нужна свобода Пушкина. Да кто и был он сам, если не "урод"? Гений - он всегда урод: уродится же такое! Но - довольно я пораспиналась, - и чуть не заблудилась в двух соснах! Пора сделать заключение: в сцене рынка - на мой взгляд - два знаковых слова, ключевых слова: обедня и урод. И если "обедня" привела нас к Джорджу нашему Гордону Байрону, то и "урод" приведёт - к нему же. Последняя - неоконченная - драма Байрона называлась "Преображённый урод"; у Пушкина - "Превращённый урод". Вот что наш поэт писал по поводу неё: "Английские критики оспоривали у лорда Байрона драматический талант; они, кажется, правы - Байрон, столь оригинальный в Чильд-Гарольде, в Гяуре и в Дон Жуане, делается подражателем, коль скоро вступает на поприще драматическое - в M a n f r e d' e он подражал Фаусту, заменяя простонародные сцены и субботы другими, по его мнению, благороднейшими; но Фауст есть величайшее создание поэтического духа, он служит представителем новейшей поэзии, точно как И л и а д а служит памятником классической древности. ...... Байрон чувствовал свою ошибку и в последствии времени принялся вновь за Ф а у с т а, подражая ему в своём П р е в р а щ ё н н о м  у р о д е (думая тем исправить le chef d'oeuvre*) - * шедевр. Ирония последних слов - "исправить шедевр" - говорит сама за себя; Пушкин критически взглянул на эту попытку. Но ведь и к переводу Жуковским поэмы в восточном вкусе английского поэта Мура "Лалла Рук" он отнёсся столь же критически, - что не помешало ему использовать текст неудачной поэмы в своих целях - взять оттуда строчку "Гений чистой красоты", - и заставить её сиять, как звезда. То же самое он делает и с неудачной последней драмой Байрона. Сюжет её таков. Жил-был некто Арнольд, урод "на спине с двумя горбами", которого ненавидит родная мать. У него были братья - более удачные, - но он был первым - старшим. (В основе этой драмы лежит - как комментируют - повесть "Три брата" Джошуа Пиккерстилля Младшего; в наше время б/ф редкость, нет даже в Британском Музее). Жизнь в таком обличье становится для Арнольда нестерпимой, и он решает с ней покончить. И тогда ему является дьявол. Дьявол вникает в проблему и предлагает уроду на выбор тела великих - Цезаря, Сократа, Антония, Ахилла... Арнольд выбирает Ахилла.  Сам же бес принимает прежний облик Арнольда - становится двугорбым уродом. Дьявол в облике горбуна берёт себе имя Цезарь. Ласково его называют "Горбунчик" (пер. Г. Шенгели) Они летят на чёрных конях ада в Рим, где будут сражаться за Вечный Город. Думаю, что Пушкин вот эту амбивалентность и это уродство, как и возможноть для героя преображения, взял именно из байроновой драмы. На что и указал двумя знаковыми словами в главной сцене сказки - сцене рынка. Получается, что "конька" он взял у Стерна - hobby-horse, а "горбунка" - у Байрона. В "Коньке-Горбунке" он соединил лошадку, на которой скачешь - излюбленное и лучше всего получающееся дело - хобби и дьявола, который тебя сопровождает в твоём собственном облике - облике двугорбого уродца. Помните - "вдруг приходит Дьявол сам..." - значит, это не только Наполеон, но и Дьявол Байрона, - как "прообраз" его Горбунка. А братья говорят о Коньке - "что за бес такой под ним!" Только у Пушкина дьявол превращается в гения, в Пегаса с изуродованными крыльями. Но в минуту горестной досады он восклицает: "чорт догадал меня родиться  в России с душою и талантом!" "Света без тени не бывает", - как сказал Булгаков... И - обращаю ваше внимание на то, что герой Байрона берёт себе образ именно Ахилла - главного героя "Илиады", у которого были волшебные кони - Балий и Ксанф, на которых так похожи наши кони. Ахилловы кони - они тоже не совсем "лошади", - они - превращённые титаны. (В первобытной войне богов и титанов эти два титана стали на сторону Зевса и им пришлось скрываться от своих, и тогда Зевс превратил их в коней и отдал брату Нептуну.) Ахилл же - как известно, - тот герой античности, который вместо долгой спокойной жизни выбрал жизнь короткую и стремительную, но при этом - Славную. Ахилл отдал жизнь за Славу. Так же поступил и наш Пушкин.
    Итак, урод-горбун у Байрона стал красавцем Ахиллесом, а дьявол стал горбуном-уродом, которого ласково называют "горбунчиком", а зовут его "Цезарь", - то есть - "царь". И дьявол идёт в товарищи к герою, - который приобретает титул "граф" - то есть, "товарищ". (Граф - это товарищ царя, который вместе с ним борется против варваров-обров.) Горбун Цезарь и граф Ахилл борются за Вечный Город, им обоим достаётся пленная прекрасная дева Олимпия. Прежний горбун, а теперь - красавец и герой в образе Пелида жаждет её любви, но она более склоняется к двугорбому уроду Цезарю... Пьеса не окончена. Главное для нас здесь в том, что как Арнольд у Байрона становится героем-красавцем Ахиллом при помощи товарища-дьявола, так Иван станет красавцем и царём благодаря гению-Горбунку.

Словом, наша речь о том,
Как он сделался царём.

Налицо перекличка сюжета. И - конечно, - он идёт от "Фауста" Гёте, - и если Байрон не преодолел духовной высоты гётевской драмы, то Пушкин, - ничего не преодолевая, - создал, - может быть, - не менее, - а может, и более сильную вещь в нашей, русской, литературе. У него нет этой романтической дьявольщины, основанной на безнадёжном байроновском эгоизме: известно, что собственная врождённая хромота была вечным кошмаром английского барда, - от которого, - как писала Мери Шелли - "не свободно ни одно его произведение". Пушкин был "реалист в высшем смысле", - то есть, - не в бытовом смысле, какие пошли у нас реалисты потом. Реалист с высоты Божественной реалии.





О том, что сцена рынка - главная сцена Первой части (а может, и всей сказки), - говорит и то, что именно на неё обращает внимание анонимный автор, которого все уже сто восемьдесят лет принимают за О.И. Сенковского.

    Первую публикацию "Конька-Горбунка" в журнале Библиотека для чтения" - (Первая часть и Присказка ко Второй части) - сопровождал такой комментарий:

    ""Библиотека для чтения" считает своим долгом встретить с должными почестями и принять на своих страницах такой превосходный поэтический опыт, как "Конёк-Горбунок" г. Ершова, юного сибиряка, который ещё довершает своё образование в здешнем университете: читатели и сами оценят его достоинства - удивительную мягкость и ловкость стиха, точность и силу языка, любезную простоту, весёлость и обилие удачных картин, между коими заранее поименуем одну - описание конного рынка - картину, достойную стоять наряду с лучшими местами Русской лёгкой поэзии". Считается, что статью эту написал Сенковский, потому что: "Автором неподписанных редакционных сопровождений обычно считался редактор. Впрочем, Сенковский не отличался склонностью к похвалам, а восхваление на сей раз оказалось чрезвычайно энергичным. "
/ А.А. Лацис "Верните лошадь!" То есть, Лацис - вероятно, первый, - усомнился в авторстве редактора журнала "Библиотека для чтения". Вероятно, он знал его манеру письма.
Вот примеры писем Сенковского, - сам слог их - совершенно другой.

О.И. Сенковский - А.В. Никитенко, 15.08.1833:

"Милостивый государь Александр Васильевич,
Принимаю на себя смелость рекомендовать Вам подателя этой записки, г. Есипова, молодого литератора с дарованиями, ... которого успехами я очень интересуюсь. .."

О.И. Сенковский - А.В. Никитенко, 15.08.1833:
"Сделайте милость, почтеннейший Александр Васильевич, прочитайте повесть Арсеньева: я не решусь печатать её, пока Вы её не подпишите; в одном месте, об Академии наук, я сам вымарал; но во многих других местах, где он судит о действиях Петра В<еликого>, я не смел ничего предпринять, не зная Ваших правил..."

А вот  как Пушкин говорил о "Вечерах на хуторе близ Диканьки" Н.В. Гоголя:

"Сейчас прочел "Вечера близ Диканьки". Они изумили меня. Вот настоящая веселость, искренняя, непринужденная" без жеманства, без чопорности. А местами какая поэзия! какая чувствительность! Все это так необыкновенно в нашей нынешней литературе, что я доселе не образумился. Мне сказывали, что когда издатель вошел в типографию, где печатались "Вечера", то наборщики начали прыскать и фыркать, зажимая рот рукою. Фактор объяснил их веселость, признавшись ему, что наборщики помирали со смеху, набирая его книгу. Мольер и Фильдинг, вероятно, были бы рады рассмешить своих наборщиков. Поздравляю публику с истинно веселою книгою, а автору сердечно желаю дальнейших успехов. Ради Бога, возьмите его сторону, если журналисты, по своему обыкновению, нападут на неприличие его выражений, на дурной тон и проч. Пора, пора нам осмеять les precieuses ridicules (("Смешные жеманницы") - комедия Мольера) нашей словесности, людей, толкующих вечно о прекрасных читательницах, которых у них не бывало, о высшем обществе, куда их не просят, и все это слогом камердинера профессора Тредьяковского.

<Конец августа 1831 г. Царское Село

или:

"Все обрадовались этому живому описанию племени поющего и пляшущего... этой весёлости простодушной и вместе лукавой. Как изумились мы русской книге, которая заставила нас смеяться, мы, не смеявшиеся со времён Фонвизина" .

Я почти уверена в том, что эту анонимную рецензию (как и последующую - предваряющую полное издание "Конька", о которой разговор ещё впереди) - сам Пушкин и написал. Данной рецензией он "обезвредил" бомбу, заложенную в сцене рынка - главной сцене Первой части сказки. И кто же ещё мог произносить от своего имени такие оценки: "картину, достойную стоять наряду с лучшими местами Русской лёгкой поэзии". Сенковский?! Он был арабист-буддист-историк, но не знаток лёгкой русской поэзии. И какое он имел право давать такие категоричные оценки? Вы скажете: что же, Пушкин хвалил самого себя? Да. Он это делал на каждом шагу. Например: "Какие это повести? И кто этот Белкин? - спросил я, заглядывая в книгу. "Кто бы он ни был, а писать повести надо вот эдак: просто, коротко и ясно" (П.И. Миллер). Это было не нарциссизмом и самоупоением, а удивлением перед Богом, что был в нём самом, или - что был он сам. И здесь он анонимно говорит о своей самой прекрасной сказке как будто устами какого-то бога, - Русского Аполлона.  И - повторяю - он обезвредил этими словами совсем не "лёгкую" сцену конного рынка, где и царь так похож на Николая во время усмирения им Холерного бунта на Сенной, и народ гоним бичами жандармов, и торговцы открывают лавки во время обедни, и стоит супротив больших палат дурак Иван,  - воплощение Русского Христа, - и продаёт тех коней, от которых народится вся русская литература.

О двух рисунках.

     Москва, - сказала я, - Мясницкая, - дом Дмитриева-Мамонова, первого русского рыцаря... Да, конечно, ведь и приехал Пушкин 8 сентября 1826 в Москву; вернее, был доставлен, в сопровождении фельдфебеля... Но и от Петербурга нам не отделаться здесь, от Сенной площади, на которой падал на колени народ 21 июня 1831, когда въехала в толпу бунтующих квадрига императора. То есть, если Кобылица ворвалась в наше повествование, обозначив собой два различных года -1812 и 1824, и два различных события -  - нашествие Наполеона и нашествие саранчи,  - то и здесь, в сцене рынка, - то же самое. Пушкин в 1812 почувствовал себя русским поэтом ("я начал писать с тринадцати лет") и в 1824 - стал первым русским профессиональным литератором. А в 1826 был первый договор с царём Николаем Павловичем - о том, что Пушкин будет отныне всё, что напишет, присылать к нему; царь станет личным цензором  поэта... В 1831 же царь предложил поэту государственную службу - писать Историю Петра Великого, - то есть, состоялся второй договор поэта с царём. Как все подумали - император назначил Пушкина историографом на место Н.М. Карамзина. Произошло это вскоре после усмирения императором холерного бунта, когда снова была площадь, на которой так же продавали коней, - и сено для них, только - в младшей столице империи. Пушкин не был тогда там, но он об этом потом вспомнил, - так я полагаю. Вспомнил. когда рисовал рисунок, мимо которого не прошли и другие приверженцы пушкинского авторства сказки; прежде всего - А.А. Лацис и В.А. Козаровецкий. Я имею ввиду тот рисунок, на котором Пушкин изобразил себя в виде лошади. Вот этот. Подробный разбор его я отложу до Второй части "Конька-горбунка", а пока что скажу, что этот рисунок, - вернее, - лошади с этого рисунка (кроме "Пушкина") напоминают коней с малоизвестной литографии Фресмана "Император Николай I, усмиряющий холерный бунт на Сенной площади в Санкт-Перербурге в 1831 году". Сравните сами.


Никаких сведений ни о самом Фресмане, ни о времени написания им этой картины, я нигде не нашла. Саму же эту литографию встретила  в книге "А.С. Пушкин в Царском Селе. 1831 год. Хроника в письмах, воспоминаниях, документах /сост. Т.И. Галкина. - Санкт-Петербург: "GENIO LOCI", 2006, купленной в городе Пушкин в музее "Дом Китаевой". Выражение морд коней на литографии и на рисунке Пушкина показалось мне удивительно схожим. Думаю, Пушкин эту картинку видел, - и запомнил. Потом же рисовал её по памяти; и рисовал после царского указа о его камер-юнкерстве. Тогда и совместилась для него квадрига императора, усмиряющего бунт на Сенной, и "покупка коней царём" на Московском рынке. В результате  купленным оказался он сам,  - крепостной поэт царя Николая Павловича, - и запряжённым в его квадригу. Насколько всё было скверно, говорит автопортет поэта, - на котором отчего-то никто не замечает намечающихся на лысом черепе рожек... Об этом же говорит  - о том, в насколько скверное положение попал поэт, - и лошадь в шорах, у которой шея - как горностаевая мантия. Я понимаю, что вам сейчас непонятны мои слова про эту лошадь; я всё подробно объясню во второй книги, посвящённой второй части сказки "Конёк-Горбунок".

А сейчас скажу, что Первая часть сказки заканчивается странными, - если вдуматься, - словами:

Словом: наша речь о том,
Как он сделался царём.

Разве можно царём "сделаться"? Им можно либо родиться, либо стать, быть избранным или назначенным, им можно себя объявить самозванно, но -
с д  е л а т ь с я ?! То есть, стать царём в результате самоусовершенствования, дорасти до царя, - вот это задачка! Но именно такую программу-максимум выдвигает автор: его герой - Иван-дурак, взятый из огорода в царские конюшие, - будет делаться царём.


P.S.

Статья не отредактирована. Все замечания принимаются. Сейчас руки не доходят, чтобы исправить некоторые казусы.

27.04.2022.










 


Рецензии