Нижний продол. Глава первая. Привратка - повесть н

Этап формировался просто. Тот, кто соответствовал списку, был выдернут из камеры изолятора временного содержания, выставлен лицом к стене в коридоре, опознан по фамилии и статье в сопроводиловке, после чего грубо водворён в железный бокс автозака – полметра на полметра. Те, кто в списке не значился, остались пребывать до выяснения.

Я грешным делом подумал, что поеду с относительным комфортом; в каюте имелось сиденье и отверстие вентиляции под потолком. Удобства закончились быстро. С минутным интервалом вслед за мной в стакан вдавили ещё двоих пассажиров так, что скамейка очутилась у меня под коленями, сам я был зажат в угол и припечатан ухом к железной обшивке. В таком виде и убыли к месту назначения. Полчаса на полусогнутых, на цыпочках, рукава в кулаках, морду вверх и в сторону, чтобы сокамерник не сопел в лицо. К концу маршрута я мог учить кавказцев танцевать лезгинку.

Потрёпанный грузовик с серой коробкой на горбу сонно ткнулся выпученными фарами в тюремную проходную. Ворота жалобно проскрипели роликами по верхнему рельсу, отъехав ровно настолько, чтобы борта перевозки прошли впритирку к стене. Лениво переступив через порожек, машина протиснулась в автомобильный тамбур, пару раз натужно взвыла и заглохла.

Прогрохотали казённые ботинки по клёпаному полу – конвой рассредоточивался на местности. Лязгнули запоры.

– Первый пошёл! – ухнуло как в цистерну.

– Первый пошёл! – повторило далёкое эхо. – Вниз. Руки за спину! – И откуда-то совсем из-под земли: – Лицом к стене!

Под каменным сводом душно пахло сырым асфальтом и выхлопными газами, ртутные лампы разбрасывали сотни теней, лица делались очерченными как в покойницкой. Я увидел кирпичную стену, бетонный приямок с подвальными ступенями и равнодушную белёсую морду сопровождающего возле кабины. Сзади лениво рявкнули:

– Вперёд! Руки за спину! – и ощутимо двинули между лопаток твёрдым тупым предметом. Я высыпался в сизый бензиновый перегар, руки узлом на пояснице, в руках пожитки.

Конвойный двинул челюстью вбок, направил небрежно:

– Вниз по лестнице. Руки за спину. Пятый пошёл, – он повёл стволом автомата в сторону входа в преисподнюю и повернулся к машине. – Давай следующего!

На деревянных ногах я спустился по короткой лестнице, прошёл десять шагов по коридору и прижался лбом к влажной крашеной зелёной стене рядом с первыми переселенцами. Тут же слева прошептали на грани слуха:

– Корпус какой?

Я непонимающе обернулся и мигом получил дубинкой по рёбрам:

– Разговоры! Лицом к стене!

Сбоку зашипели:

– Первозаходник чтоль?

Я еле заметно кивнул. На меня хмыкнули свысока. С другого боку кратко ругнулись:

– ... м-мать! Опять Шмаков на шмоне, – и завозились, притираясь ближе к стене. Тяжёлый вздох пронёсся под потолком. Шмакова знали все кроме меня. Шмакова недолюбливали даже сослуживцы.

– Повернулись сюда! – скомандовали от края шеренги. Мы встали спиной к стене.

Из бокового помещения выкатился офицер. Если сравнивать форму и содержимое, то у капитана Шмакова в брюхе мог поместиться ещё один капитан Шмаков, только без брюха. Широко разбрасывая ноги, он лениво проплыл вдоль строя, забрал у сопровождающего бумаги, расписался и развернулся к нам боком. Глаза б его нас не видели.

Я стоял не дыша. Жуть холодными волнами прокатывалась по позвоночнику, руки коченели, во рту застрял мерзкий привкус склепа. Пить хотелось неимоверно. Неизвестность всегда вызывает страх. А особенно если эта неизвестность хоть чуточку известна. Срок по статье от восьми до пятнадцати, ловить тебе нечего, и это твоя новая жизнь. Просто такая жизнь, и абзац.

Могильная духота наваливалась пластами, душила, выворачивала внутренности, хотелось завопить на весь белый свет, чтобы услышали: «Это не я! Я не виноват! Выпустите!» Не получалось у меня контакта с этим местом. Я проваливался вниз, где было горячо и смрадно. В геенну. В жерло вулкана. Потный туман залил глаза. Меня качнуло назад, я опёрся руками с зажатым полиэтиленовым пакетом о стену и стиснул зубы до скрежета.

– Евгеньев! – выбросило меня в реальность.

– Я, – сказал я по-армейски.

– Статья? – глядя в стену, спросил капитан Шмаков.

– Девяносто вторая прим.

Коридор одобрительно загудел. Шмаков близоруко клюнул анкету в руках. Шмаков поднял глаза. Шмаков поставил брови домиком. Шмаков посмотрел сквозь меня.

– Хищение госимущества в особо крупных размерах? И сколько украл?

– Нисколько, – сказал я чистую правду.

– Ну-ну, – ухмыльнулся капитан. – Поговори ещё. Так сколько это – в особо крупных?

– Не знаю, – буркнул я. – Ничего я не крал.

– Не крал он. Бабушке моей расскажи, царство ей небесное. Ладно, следствие разберётся. Валера! – крикнул он вдаль. – В шестую его. Пока одного оставь. Со следующего этапа заполнишь. У него ещё подельник здесь, не перемешай. Пошёл!

Убогость камеры подавляла. Оставь надежды всяк. Справа и слева узкие недлинные деревянные полки для сидения, напротив входа подиум с парашей наверху. Сооружение венчает тощая шея водопроводного крана. Хочешь – умывайся, хочешь – испражняйся. Всё в одном.

Время шло к полуночи, спать не хотелось. Капала вода, за железной дверью по продолу тянулся глухой шорох разговоров из соседних камер, полтора часа полного одиночества, хоть головой о стену. Тоска съедала мысли, давила в лоб, мерно толкалась в виски.

Я поставил пакет с вещами на скамейку и с отвращением напился из-под крана. Исполосованное рыжими потёками очко смердело, острая струя только добавила вони. Где-то на дне баула должна была лежать кружка, и я решил перебрать запасы. Откровенно говоря, я не был готов к такому изобилию. Соня постаралась. При нынешней-то нищете. На скамейку вывалилась груда истерзанных пачек дешёвых сигарет, две килограммовые упаковки сахара, чай в полиэтиленовом мешке, горсть конфет, сыр, хлеб, полпалки копчёной колбасы. На дне неожиданно обнаружилась дедова фуфайка с тройной прострочкой по воротнику и обшлагам, в ней завёрнут тугой узел футболок и белья, литровая эмалированная кружка, ложка и смятая тетрадь; между листов был заботливо вложен карандаш. В самой глубине покоилась бритва «Жиллет» с плавающей головкой – предмет вовсе из другого мира. Как роллекс у бродяжки. Как северное сияние на экваторе.

Фуфайку я сразу натянул на себя – в подвале знобило. Покурил. Покурил ещё, потому что каша в голове требовала дыма. Попил воды из кружки. Снова покурил. Докурился, короче, до сблёва. Заново упаковал вещи, покидав без разбора в мешок.

Странное дело, казалось бы, событие, жизненный поворот, а с памятью совсем плохо, сыплется крупой в прорехи. Как сцены из детского сада. Смотришь на фотографию, где мы все причёсанные и при костюмчиках готовые к школе расставлены в заднем ряду на табуретках – и не помнишь ни места, ни времени. Зато перед глазами окно во двор с корявыми промёрзшими деревьями, и я на подоконнике с ногами. Средняя группа. Всех разобрали по домам, а мама запаздывает со смены. Горько и обидно.

Вот и здесь. Дни и целые недели выпали в никуда, лиц не осталось, наползает временами нечто душевное, но в основном прёт тусклая преснятина серых тюремных будней, подробности теряются. Не хочет голова держать в себе непотребное.

Жизнь длинная верёвка. Или короткая. Отдельные куски проскальзывают в ладонях, гладкие, лощёные и бессмысленные. В узелках гнездятся воспоминания, и совсем не обязательно в них соль. Да, соль... Есть и такая история из близкого прошлого...

По делам воинской службы в Воронеже с увольнительной в кармане меня откомандировали на склад отделочных материалов где-то неподалёку от авиационного завода. Получив заветное ведро краски для войсковых нужд, я присел под кустиком ждать попутку. По выбеленной известковыми растворами дороге горячий ветер гнал крохотные августовские смерчи. На мешках с цементом, стиснув голову в ладонях, сидел совершенно чёрный таджик в стройбатовской повседневке и рыдал: «Проклятый сол! А-а-а, маму его ыбал, этыт проклятый сол». Братья по оружию славяне оскорбительно ржали в сторонке. Таджик в прошлой жизни спустился с гор за солью и без личного на то согласия был упечён в ряды советской армии. Ребята рассказали. Это не байка. Я видел того таджика.

Зычная перекличка в коридоре сменилась беготнёй и уханьем дверей, гулкие команды то приближались, то улетали за пределы слышимости. Прибыл этап из Сатки. Камера постепенно обживалась. Мигранты появлялись по одному, рассаживались, мостили рядышком скудный скарб и подозрительно оглядывали соседей, большинство были новички. Таким образом набилось человек шесть. Последним втолкнули башкирина по имени Рустам. Из Верхних Кигов. Или из Нижних, не суть. С акцентом и со вкусом он выдал подробную характеристику местным порядкам. Потом принялся просвещать.

Туалетное место называется «светланка», а не «параша», как мне думалось. Подвал, где сортируют этапы, именуют «привраткой». Вся охрана – дубаки, вне зависимости от ранга и звания. Дубаки в привратке – прогульщики, в том смысле, что бригада, вечерами разбирающая этапы, в дневное время назначается в конвой на прогулках. Камера – «хата», коридор – «продол». Нехитрая азбука. За вечер можно освоить... Нельзя ходить на светланку, когда кто-то жуёт, как нельзя есть и пить, если кто-то засел на очке. Это понятно... Еда кидается на общак, личные вещи остаются при себе. Тоже не велика наука. Тюрьма переполнена, дубаки звереют, на прогулки выпускают через день, дачки дербанят... Информация к размышлению. Дубаки дербанят дачки. На букву «Д». Кубик с картинками. Связно, но непонятно. А переспросить неловко.

Аудитория застенчиво внимала. Я угостил Рустама куревом, чем вызвал живейший интерес публики. Потянулись просящие руки, пришлось раздать всем страждущим по половинке, целых сигарет было мало. Я почувствовал себя меценатом на благотворительном вечере.

Со следующего этапа ввалились крытники. Толпой. Их запустили сразу вшестером. Угодил в тюрьму – значит закрыли. Крытника закрыли в крытку. На букву «К». На том же кубике с обратной стороны. Если закрывают подследственного, то он оказывается в следственном изоляторе, крытник попадает в тюрьму, что один хрен. Территория одна. Законы одни. Жратва одна. Сроки разные.

Камера сразу стала похожа на табор. Урки заняли всё пространство по центру на корточках и на баулах. Багаж их в первом приближении смахивал на стаю цеппелинов, и было не совсем понятно, то ли зеки несли ручную кладь, то ли дирижабли волокли хозяев. Загомонили вполслуха. Подследственные ёрзали на скамейках, пытаясь причаститься к элите, вклинивались в разговор. Крытники поползновения игнорировали.

Сидевший напротив уголовник долго и внимательно рассматривал мой ватник, затем вдруг спросил:

– Ты с какого этапа?

– Из Златоуста.

– Не понял... Из крытой? Ты же сейчас здесь... – На вид ему можно было дать от двадцати до шестидесяти. Юношеское подвижное тело, обтянутые скулы, жилистая шея и вековая мудрость во взгляде.

– Нет, из ИВС.

– Из КПЗ? А клифт с кого снял?

Я посмотрел на рукава своей фуфайки.

– А что не так?

– Авторитетная одёжка. – Он привстал, наклонился через головы и потёр щепоткой воротник. – Козырная стёжка. Уже в зоне побывала. Откуда у тебя?

– От деда.

Зек благосклонно склонил голову и протянул руку:

– Уважаю. Андрей.

– Михаил.

– Слышь, Миш, у тебя чайку не найдётся? – подмигнул он. И я понял, что меня развели как девки солдата. Тощие сидоры прочих обитателей просто кричали о вековой нищете. Мой же лоснящийся чёрный полиэтиленовый мешок тянул на закрома родины в лучшие её периоды. Включалась схема вымогательства, беспроигрышная как сценарий социалистического реализма. Хмырь на улице: – Федя, брат, сколько лет! – Да я не Федя. – Пардон, обознался! Сзади – вылитый Федя! Дай рубль на опохмел.

Кряхтя в душе, я полез за чаем, и первым делом в руках оказалась та самая бритва не от мира сего. Ахнули все, матёрые уголовники беззвучно – согласно приобретённой сдержанности.

– Можно посмотреть? – с трепетом паломника спросил Андрей.

– Смотри, – сказал я, уже практически свыкнувшись с потерей.

– А попробовать?

– Пользуйся, – вздохнул я. Как откажешь?

Крытники побрились все, даже кому было не особо нужно. Станок вернули. Потом сварили чифир в моей кружке. Из моего чая. На моих спичках и куске одеяла из своих запасов. Я был милостиво принят в круг. Рустам тоже умудрился вклиниться в ряды как особа приближённая. Остальные тихо завидовали.

– Статья какая? – Андрей звучно хлебнул из кружки.

– Девяносто вторая прим.

– Если с подельниками, то плохо, – заключил он.

– Почему? – вздрогнул я.

– Срок больше. По предварительному сговору, группой лиц... Короче, полная пятнашка тебе корячится, – ошпарил он безапелляционно. Остальные зеки задумчиво кивали, глядя в пол, потягивали по кругу чай.

– Ё моё! – прорвало меня. – За что?

– За что! Вор должен сидеть в тюрьме! – озарил умы хрестоматийным юмором дрищ из подследственных.

Зеки без всякого предварительного сговора загасили его взглядом.

– Ботало прищеми, – добавил угрюмый хомяк с синими от татуировок запястьями и тяжело положил ладонь на коленку шутнику. Как портовый грейфер. Как заплату на линкор после торпедной атаки. Плотный такой хомяк, глазки-бусинки в щеках прячутся, шерсть из-под воротника дыбом.

– Тут половина сами не знают за что, – философски заметил Андрей. – На вот, хлебни горячего, – и всучил мне мою кружку.

У зеков на пересылке темы бытовые. Кто. Где. Крота видел? А Седого? А Костромского Серёгу? Сколько ему осталось? Третий срок пристегнули? Надо думать. Он вечно в отрицаловке. Прессуют сильно? В буре не побузишь. А Конопатый как там? Из Оренбурга который. Не видал? Даже не знаешь? А на Златоустовскую крытую как попал? Активиста завалил? И сколько добавили? Семь? Да брось. Всего-то?

Уголовники не матерились. Совсем. То ли бравада у них такая, то ли стиль. Общеупотребительных слов «братва» или «братки» я тоже ни разу не услышал... В любом случае понять их было сложно.

До меня звук долетал как от северного полюса к южному. И это – жизнь?! Нет! Жизнь она совсем другая. Моя жизнь – там, совсем рядом, за воротами. Там, где трамвай грохочет по кольцу. Там, где улица с рыжими фонарями. Надо только проснуться и кошмар закончится. Ошибка обнаружится. Сейчас войдёт Шмаков и скажет: «Евгеньев, на выход с вещами. Всё выяснилось. Извините, вы свободны». А-а-а! Пятнадцать! Лет!.. Я закусил край кружки, чтобы не завыть.

Андрей слез с баула, развязал замысловатый иероглиф тесёмок и достал из недр хрустящий полосатый свёрток. Подследственные странно шарахнулись по углам. Зеки в чёрном равнодушно зевали – время шло к трём ночи.

– Я тоже наверно здесь прикинусь, – заявил хомяк и полез за вещами. – На шмоне старое шмотьё всё равно отметут, – и развернул полосатую одежду.

И тут меня ударило. По-настоящему скрутило. Под дых. Это же «полосатые»! Заключённые на особом режиме! Убийцы. Рецидивисты. Зверьё. Со мной в одной камере! Я аж задохнулся.

– Что, Миха, чифир не в то горло пошёл? – хлопнул меня по спине Андрей. – Не ссы, привыкнешь. Только зубы береги. У нас на крытой две болезни – зубы и тубик, – и улыбнулся. Добродушно так улыбнулся, приятельски.

– Всё нормально, – прокашлялся я. – Пройдёт.

– Тут на крытке дед есть один... – издалека начал Андрей, разглаживая коленку. – Он электричку не видел. И телевизор не смотрел. Мы ему поясняем, он не втыкает. Давно деда закрыли... Вот бы ему твою бритву показать... А, Миш?

На зоне существует неписаный закон: просить для себя и за себя – западло. Просить для товарища – поступок. Урки отреагировали правильно, забубнили промеж себя, да, мол, неплохо бы деда ублажить, заодно и на место поставить. И другим бродягам не грех к цивилизации приобщиться. Мало чего хорошего на тюрьму с воли заходит. Точно, Миш, это тема.

Зек за хорошую вещь готов на многое, кроме, конечно, встать раком.

Фальшь момента я просёк сразу. И упёрся. Бритва – как неопровержимое доказательство существования телевизора? Не на таковского напали, парни. Тюремного деда было немного жаль, и для себя вещь нужная. В Питере купленная. За сумасшедшие по тем временам деньги – шесть рублей. В галантерее на пересечении Стачек и Краснопутиловской. Раритет. Не отдам.

– Нет, ребята, самому нужна, – отрезал я строго. – Как память.

– Лады, – цыкнул фиксой Андрей. – Как память. Базара нет, – и отстранённо принялся приминать и оправлять угловатую обнову.

В двери заелозил ключ, взвизгнула задвижка, в проёме возник красный от работы дубак. Сверился с бумажкой.

– Евгеньев. С вещами.

Сокамерники помогли быстро скидать нехитрый скарб в котомку. Прокопченную кружку завернули в замшелую тряпицу. Андрей протянул руку:

– Встретимся. На первый корпус дорога будет – пиши. Мурманского спросишь.
Рустам пожал мне плечо. Вдогонку выписали ещё пару увесистых шлепков по загривку. Новый мир понемногу впитывал меня. Переваривал. Пробовал на зуб. Проклятый сол!