Йозеф. Сон в старом парке

 Йозеф. Сон в старом парке.


“Я убежден, что хорошая жизнь –
 это счастливая жизнь.
Я не имею ввиду, что если вы – хороший человек,
 то обязательно будете счастливы, я подразумеваю,
что если вы счастливы - вы станете хорошим”
Бертран Рассел

1.

    Йозеф медленно провел рукой по пыльным перилам балкона второго этажа трёхэтажного старого дома на узенькой небольшой улочке. Почему-то только сегодня он заметил, что от вида из окна веет очарованием – видны верхушки деревьев и столько зелени, что порою кажется, что это вовсе не центр старого города, а далёкая пустынная деревушка; но главное украшение – ветка виноградника, из интереса спустившаяся на окно с верхнего соседского балкона. Собственно, именно поэтому Йозеф решил выйти на балкон. Он провел по перилу медленно, с улыбкой, как прикасаются к вещам, с которыми прощаются или с которыми связанно что-то очень важное. Но он не прощался, а только встречал – новый день, новое утро, снова эту жизнь, в конце концов…. Как же сильно, Йозя, ты любишь жизнь! Любишь до слёз и, можно даже сказать, до боли.
   Больно.
   Йозя, ты знаешь, что такое гнетущая пустота. Вот узнаешь нового человека, падаешь в пропасть его души, но не можешь добраться дна – ведь снизу взлетают все новые и новые его идеи, мысли, впечатления; они подхватывают тебя и, летя из пропасти, снова толкают вверх, а ты с интересом перепрыгиваешь с одной на другую, изучая бездонную душу, но… но иногда, Йозя, этого нет, и ты абсолютно беспрепятственно достигаешь дна, начиная расхаживать по нему, а в итоге – умирать со скуки. Больно, Йозя, каждый день так умирать в разных помещениях, моментально достигнув дна, так за долгие годы и не встретив такой пропасти, достигнуть дна которой невозможно. О, нет, Йозеф уже давно не погибает по таким причинам. 
    Еще шаг, еще один шаг, и еще один… пожалуйста! Только не дай себе остановиться, иначе мигом скатишься в бездну! Поднять ногу, согнуть в колене, переставить вперед, а теперь вторую… пожалуйста, Йозеф! Алгоритм из трех действий… из трех новелл. Может, завтра ты подашь хлеба голодающему ребёнку или на одну ночь обеспечишь крышей и спасешь от обморожения нищего и тем самым сбережёшь чью-то жизнь!... Подумай об этом, Йозеф! О том, что ты можешь подарить кому-то немного тепла, которое может стать спасительным, которое может уберечь от конца света чей-то целый мир! Больно тебе? Думаешь, солнцу не больно сгорать, обогревая землю?... Душа перестаёт скитаться и, наконец, приобретает твёрдую основу, устойчивую опору: возможность кому-то помочь – разве не смысл существования человека, в верности которого можно не сомневаться…

2.
     Любимое и единственное кресло Йозефа, огромное и мягкое, из темно-коричневой кожи, было развёрнуто к высокому окну в старой потрескавшейся раме, которое имело комнатный вид только благодаря однотонным темно-зеленым шторам, висящим по бокам.  Частенько осенними дождливыми вечерами Йозя любил похандрить в этом кресле, наблюдая за коротким путём, который совершают капли, достигая земли. Тогда ему казалось, что и человек так же быстро прильнёт к земле, как и капля дождя, которая, летя с огромной скоростью, мельком видит очень много разнообразия вокруг себя. Потом он сравнивал капли с количеством мыслей, которые осыпались на его бедную голову, и, не выдержав этой восточной пытки, не допустив её печального завершения, находил единственное спасение во сне, хотя сон Йозефа крепким был редко. Так завершалось то наслаждение тишиной и сосредоточенностью в одиночестве, которое потом перерастало во что-то невыносимое и навязчивое, от чего трудно убежать. Так завершалась общение с человеком, природу которого ему не разгадать – свою природу постичь трудно, очень трудно, а чужую – невозможно. Один? Нет, это только читателю может показаться, что Йозеф один… ведь он иногда говорил – “нас трое”, когда проходил то место комнаты, где друг напротив друга стояли два больших зеркала в металлических  тяжёлых рамах. Но в такие моменты образы из зеркал смотрели на него то ли с презрением, то ли с сочувствием, или еще хуже – с равнодушием.
    До дыр стёрта кожа на углах его любимого кресла, до дыр стёрт серый плащ, висящий в маленькой темной прихожей с десятком репродукций “малых голландцев” на стенах.
     Йозеф был невысокого роста, худощав, совсем немного сгорблен и, полысев, носил чёрный берет набок. Его смуглая кожа… так контрастировала с ярко-голубыми глазами, зрачки которых сияли на ярко-белом фоне, на котором переплелись алые капилляры…
    Йозя, ты, наверное, забыл, что твои глаза ни чуть не изменились  с юношеских лет, только немного погрустнели, но не устали и все так же горят, что душа твоя может родиться снова! Быть может, ты просто пленён всем известным постулатом, что душа и тело не могут иметь разный возраст… Но, Йозеф, всему своё время, даже если опоздавшее…

3.
…Сегодня разбилась стеклянная сфера, которая так много лет благополучно стояла на столе у Йозефа. Холодную, как лёд, он часто сжимал её, как яйцо в руке, якобы пытаясь расколоть, а вот сегодня она с какой-то нечаянностью летела вниз и билась сама, как будто тогда было еще не время, а сейчас пора…
Помнится, лет десять назад, когда холодная сфера еще стояла на столе Йозефа, он записал в своём дневнике следующее:
“Сталкиваясь с одиночеством, у человека есть только два выхода – либо погибать от него каждый день, долго и мучительно, либо… полюбить его. Третьего пути нет. Полюбить забвение и статику – то, что, в принципе, мертво как таковое, потому, что абсолютная статика – это только смерть, поскольку она есть ничто иное, как отсутствие жизни, ибо жизнь – это всегда процесс, движение, в котором нет места статичности. В совершенстве, абсолютную статичность имеет только пустота. Одиночество – не всегда пустота, значит - не всегда статично... То есть это та пустота, которую всегда можно наполнить динамикой – движением мысли. Куда она будет двигаться? Либо потихоньку вверх, либо с сумасшедшей скоростью – вниз по ступеням духовного мира человека, неизбежно приводя к мыслям о самом страшном.
    А что есть самым страшным? Только то, что страшнее смерти! Аксиома-с…
И встречаются вот двое таких людей, уже давно полюбивших одиночество, с абсолютным сходством в мыслях, идеях, взглядах и один читает мысли другого… но один утверждает, что есть в одиночестве что-то прекрасное, а другой – что оно очень и очень страшно.   …Можно полюбить даже мучения, если они неизбежны. Найдя в них особую красоту, которая более ощутима чувственно, нежели зримо, ибо то, что зримо, как правило, временно и не представляет духовной ценности. Наиболее ценно либо то, что вечно, либо то, что мгновенно… вот, как обычно, Истина заключается в единстве противоположностей, ибо любое нечто, которое достигает своего наивысшего уровня развития, превращается в свою противоположность.  Как и прочие философские идеи, и эту можно аллегорически показать на наглядном, материализируя – помнится, как цивилизация, достигшая пика развития, превращалась в хаос, в результате чего хаос снова что-то порождал…
   А мгновение… оно уникально, и именно благодаря этому – бесценно! Это очередная грань противоположностей, а ведь на них стоит весь мир, у которого всегда два начала, противоречащих друг другу. Впрочем, даже начиналось все с частиц и античастиц, если рассматривать теорию Большого Взрыва… итак, сама природа и её эволюция даёт возможность наглядно понять духовные, незримые её составляющие, ибо одно всегда является отражением другого, и это замкнутый цикл. Наглядный пример – строение солнечной системы, которое аналогично планетарному строению атома. И, если учесть, что черная дыра сжимается и, в последствии, снова расширяется из сингулярности, то, впрочем, и вся вселенная является этакой её моделью. Итак, на счет противоположности как фундамента…
В 1932г. открыта частица позитрон, которая является античастицей электрона.
     Позже установлено, что не только электрон, но и все остальные частицы имеют свои античастицы – частицы-двойники некоторых других элементарных частиц, обладающих той же массой и тем же спином, но отличающихся от них знаками некоторых характеристик взаимодействия – например, зарядом. И что же мы наблюдаем? Существование частиц света и их античастиц – тьмы – в человеческой душе. Вот только физика предусматривает их просто противоположными, а по сути своей – эквивалентными, но в противовес этому, подчеркну, воображаемые частицы блага и порока в незримых материях, если их можно назвать материями, вовсе не тождественны, ибо одно несет творение, а другое – разрушение. И неудивительно, что душа человека, в которой доминируют элементы порока, неизбежно разрушается изнутри.
    А теперь главный фокус – соотношение частиц порока и блага в душе зависит от самого всесильного… от человека! Но почему он не признает своего могущества? Знает, но не признает на столько, что со временем сам начинает верить в свою ложь о том, что вовсе власти над душой не имеет. Потому, что любая власть, если она стремится к сознательной добродетели – это ответственность. Человек – творец, который, подобно художнику, на протяжении всей жизни творит картину – но, извольте, если забросить её и не писать, чего следует ожидать в итоге? Но у вас уже есть полотно, есть с рождения, и это – немереная ценность! Ценность – потому что случайность, счастливый билет в жизнь, выигранный в лотерее. Но это такая случайность, которая порождает закономерность – вот, снова нечто превращается в противоположность…”
Йозеф, Йозя! Сколько еще раз ты так искусно пытался себя обманывать? Милый моему сердцу Йозя, людей обманывать нельзя.

4.   
    Итак, стеклянная пыльная сфера стояла на его столе. На календаре Йозефа было установлено 15 сентября, хотя было уже десятое октября. Это один из тех длинных холодных дождливых вечеров, когда на улицах в серой, темной статической пустоте можно найти что-то прекрасное – то ли шум дождя, то ли последний луч света на чьем-то зонте, чей хозяин случайно затерялся в узких улицах между небольшими домами, то ли силуэты счастливого семейства в чьём-то горящем среди тьмы высоком окне верхних этажей. В длинном плаще Йозеф вышел из дому и направился к ближайшему магазину, который больше напоминал небольшой трактир прошлого века.
- хлеба, пожалуйста. – сказал Йозя, закрывая зонт, так и не подняв глаз. В тот момент в магазин вбежал, весь обмокнув, мальчик лет десяти, с аккуратно выстриженной чёлкой и большими любопытными глазами.
- сорок пфеннингов.
; сорок?... – с удивлением переспросил Йозеф, поднимая глаза, ведь вчера он стоил тридцать. В этот момент мальчик, заглядывая ему в руку с пфеннингами, протянул десять, по-детски беспорочно улыбаясь.
- спасибо, сынок – сказал Йозя, хлопнув мальчика по плечу и добавил: 
тогда дайте булочку за пятнадцать копеек.
Дома, после ужина, он снова смотрел на дождь, и размышлял, пока мысли не дошли снова до того момента, когда лучшей идеей было пойти спать.

5.
    Иногда в вечерах Йозефа было разнообразие. Сегодня он около часа бродил по городу.
    Поначалу бывает страшно слушать собственное сердцебиение. В те моменты, когда мимо мелькают дома, люди, еще что-то незаметное, проносящееся, как стрела, выпущенная издалека, он шел и не чувствовал своего тела – ощущал только стопы, которые болели, ныли от груза и тяжести духа, который несли. Он хотел быть уверенным, что дома на линии горизонта все же сходятся в одну точку, которая, подобно сингулярности, имеет огромную массу, преобразующуюся в энергию… и вот бы эта энергия выплеснулась, вспыхнула ярким светом на монотонном фоне неба… Но вместо этого потока могла мелькнуть только мгновенная, но очень яркая искра – человеческая жизнь… твоя, Йозя, жизнь!
 Его взгляд скользил по верхним этажам домов, по медным извилинам балконных перил… и тогда он подумал – а зачем, собственно, те изысканные лепки на верхних этажах, зачем кропотливые усилия профессиональных мастеров, потраченных на них, если никто и не думает поднимать головы? Если люди, никогда не поднимая головы, не замечают ни прелестей лепок, ни цвета неба, ни прохожих… ни себя – и тут Йозеф грустно усмехнулся. Он удовлетворился тем, что время от времени все это делают приезжие, которые стараются оставить в памяти каждую мелочь чужой земли, вследствие чего становятся наблюдательными. Однако, если это остается в память хоть одного человека, проделанная работа была не напрастной. 
    Йозеф остановился в сквере на лавочке, старой, с потрескавшейся краской, и почувствовал себя то ли призраком, то ли памятником, который безтривожно наблюдает за течением жизни вокруг, за течением времени, когда для самого время словно приостановилось. Йозеф почувствовал горячее покрывало век на глазах. Он засыпал, засыпал…  ему снилось былое, как лет двадцать назад…

  6.
…лет двадцать назад сорокалетнего мужчину по имени Йозеф Меир разбудил звон велосипедиста, доносящийся из окна. Да, он всегда спал с открытым окном и полураздвинутыми занавесками. Убедившись, что чувствует собственное тело и даже в состоянии встать, Йозя все-таки пробудился, но движения его были вялыми и медлительными. Часы, минуты теснилось в сутках, как человек, которого засунули в ящик. Этим свежим, прохладным, но солнечным весенним утром у него преобладала веселость и неизменчивая ровность в состоянии. Йозя… чувствительный человек с меланхолически глубокими переживаниями и холерически частыми сменами вспышек зародышей идей и эмоций.
Не успев прийти в себя пополудни, Йозя услышал стук в двери – неспешный, троекратный. Он знал, кто пришел. Знал не потому, что так стучит именно  этот человек, а потому, что, в общем, никто к нему больше в последнее время не ходил, кроме Льва Рашкина.
 - Йозя! Рад, очень рад! Неужели снова вижу непробудившийся взгляд философа? Непорядок, друг мой, непорядок. У тебя лицо смято.
-  Здравствуй, Лев! – улыбнувшись, сказал Йозеф, хлопнув друга по плечу.
- Я на мгновение, ; в спешке сказал Лев – дело в том, что к нам приехала Анна, кузина моя, и я не мог не пригласить тебя отбыть с нами шабатний обед, тем более, Лея приготовила вчера божественного вкуса рыбу. Но прежде мы сходим поглядеть на первое выступления Феликса… Йозя! Милый Йозя! Мой сын сегодня впервые играет на большой сцене! Вот тебе билет, до вечера. – Лев снова бросился в обьятия Йозефа, крепко сжал его от радости и мигом выбежал, попрощавшись.
“Противоположности притягиваются” – красивая эстетическая фраза, но истинная только в электричестве. Разные люди… дополняют друг друга, учатся друг у друга, черпают новое… все, выше перечисленное – ложь.        Но исключения все-таки существуют.
    Лев Давидович Рашкин жил на одной лестничной площадке с нашим героем. Он был невысокого роста, среднего телосложения, немного полноват, с черными, аккуратно подкрученными усами. Он, бывало, коротал субботние вечера с Йозефом, хотя жена его, Лея, нужно сказать, прекраснейшая женщина, последнего не одобряла, но и не порицала, будучи занятой воспитанием десятилетнего Феликса. С самого детства Лев прививал Феликсу любовь ко всему прекрасному, возвышенному, недосягаемому на уровне аналитическом, а только на чувственном. Впрочем, и сейчас он три раза в неделю лично водил сына на занятия по скрипке, хотя и жалования его еле хватало на это; 
    Лев был порою порывистым и со страстью отдавался любимому делу, ; долгие ночи коротал над переводами немецкоязычных текстов начинающих писателей, которых писателями особо и не считал, но вносить собственную лепту в рождение нового произведения считал делом почетным. По пятницам Лея жарила рыбу и после ужина Лев с благодарностью целовал, как он сам говорил, “золотые пальчики” жены и запирался в кабинете для усердной и кропотливой работы духа и ума. В котором часу он кончал работу, не знал никто, даже сам Лев, ибо у людей чем-либо увлеченных время течет иначе, словно в другом измерении. Казалось, он был счастлив абсолютно, хоть и частенько ходил получать небольшое жалованье с воспаленными от недосыпания глазами.
Йозеф любил наблюдать за выразительной мимикой и жестами, с которыми друг рассказывал ему какую-нибудь забавную историю – о встрече с автором, о происшествии на соседней улице, об успехах сына или божественном запахе Леиной рыбы и её “золотых пальчиках”. Энергичность и нетерпеливость Льва иногда проявлялась в его вспыльчивости, даже неуравновешенности – помнится, когда Лея не хотела отдавать Феликса на занятия скрипкой, он даже жил у Йози, обидевшись на супругу. Жил он у него, правда, всего семь часов.
 
7.
    Вечером серьезный Йозеф в костюме стоял перед зеркалом в прихожей. Он надел светлый плащ, который носил очень редко, нашел трость за шкафом, ведь, не смотря на утреннее солнце, вечер обещал быть дождливым – и, напевая песню “и был я в пиджаке, а не во фраке…” направился к концертному залу музыкальной школы, где учился Феликс.
Зайдя в большой зал через массивные старинные двери, Йозеф сел в первом ряду, но вдали от Льва и Леи, так как возле них не оказалось свободных мест. В зале было шумно, суетливо – наш герой очень не любил подобную атмосферу, не мог сосредоточиться, понять, почему все куда-то спешат, бегут вперед, а потом снова назад, садятся на места, а потом снова встают, почему женщина заглаживает волосы мальчика, стоявшего во фраке с серьезным лицом, как у Йозефа перед зеркалом, то вправо, то снова влево, почему все озабочены как-будто не концертом, а пришествием Машиаха, которое будто состоится вот-вот. Но вдруг весь гул затих, свет погас и Йозеф снова почувствовал спокойствие. Иногда мысли о собственных делах одолевали нашого героя настолько, что он ругал себя за то, что снова прослушал очередное дух захватывающее произведение. Он слышал Шуберта, Альбинони, Рахманинова, Прокофьева и вот насладился каприччио №5 Паганини, что сыграл Феликс, ; сын восхищенных и завороженных родителей, которые сидели в зале. Лея даже вспомнила, как Лев ушел от нее к Йозефу в тот день, когда она не считала нужным посвящать сына этому занятию и взяла супруга за руку.
    Когда в зале снова зажегся свет, Йозеф то смотрел на девушку, сидящую весь концерт рядом, то снова опускал взгляд в пол, улыбаясь. Она, аплодируя, все-таки посмотрела ему в лицо и сказала – “как же сплочает людей такая радость, как детские выступления!” Девушка в красном берете, с тонкими губами и длинными волосами на спине черного пальто показалась Йозефу причиной на мгновение выбраться из темноты, в которую погряз, из будничности, в которой застрял, из мыслей, в которых утопился… нет, топится каждый день заново. После часовой беседы он не думал, что увидит ее снова, да и не знал, желает ли. Конечно, Йозя, увидишь. Ты же тогда не знал, что это была Анна…
Зайдя домой и переодевшись, наш герой снова увидел в зеркале серьезного, задумчивого Йозефа и отправился к соседям на ужин, отведать “божественного вкуса рыбу”. 
- Йозеф! Рады видеть! Думаю, вы тоже в восторге от концерта! Прошу к столу! – радостно сказала Лея, высокая худая женщина в сером длинном платье. Волосы ее были забраны назад и в них мерцала небольшая заколка, походящая на серебро. Она была радостна, мила, увлечена беседами и домашней суетой, что даже Йозефа, которого не очень любила и одновременно с тем почему-то жалела, приняла как родственника, которого давно не видела. Лея поспешила на кухню, Лев разговаривал с кем-то по телефону по-немецки и что-то записывал с важным видом, а наш герой, рассматривая в коридоре репродукции Дюрера, зашел в гостинную – небольшую темную и уютную комнату со старой мебелью и застал там Феликса с женщиной, в которой узнал особу в красном берете.
- рада, очень рада! – сказала Анна, пристально глядя сверкающими глазами на Йозефа.
- Удивительно, должен признать… ; с небольшим удивлением и натянутой улыбкой ответил он.
- я хотела поговорить именно с вами очень давно, задолго до сегодняшнего дня… ; радостно, но медленно не успела закончить речь Анна, поскольку и Лев, и рыба были уже в комнате. Вечер прошел тихо и весело, от него еще долго отдавало теплом воспоминаний и дружеского смеха посреди серьезных бесед. Потом Йозеф хлопнул по плечу друга, поцеловал “золотые пальчики” Леи, пожал двумя руками руку Анны, испортил прическу Феликса одобрительным похлопыванием по его голове и ушел к себе. Открыв двери собственной квартиры, ему показалось, что он падает в пропасть и тут же поднимается вверх, что идет направо, а потом налево. Потом понял, что все это время стоял на одном месте, когда испугался того, что в соседнем окне зажегся свет. Йозеф лег в постель и проспал крепким сном до самого утра.


8.
А вот в квартире Рашкиных спали только Феликс, довольный своим дебютом, и уставшая от хлопот Лея.
Лев занимался переводом, к нему зашла Анна.
- так рада видеть вас всех снова… жена твоя похорошела, сынишка вообще молодец, ; если бы я не была тебе сестрой, точно завидовала бы. Но я счастлива, так счастлива, что нахожусь тут, и на сердце тепло…
- Видишь мою улыбку? Я тоже счастлив, Анна, но ты мне хочешь что-то рассказать?
- Верно… я раньше думала, что, если вижу только черных ворон, могу наверняка утверждать, что белых не существует. Да ведь их никто из моих знакомых тоже не видел, вот все и уверенны, что не существует… Нет, Лев, чудеса, как белые вороны, существуют – жаль только, что если буду утверждать это, меня сочтут за безумную. Образ, родившийся в моем подсознании много лет назад, который брал истоки именно в подсознании, явился на яву. Сон смешался с реальностью, материализм смешался с нигилизмом, вследствие чего произошло что-то будто трансцендентальное для нашего разума… ведь сегодня увидела, что человек, с которым хотела поговорить столь много лет – с этой внешностью, с этими нравами, ощущениями, взглядами, жестами…  все-таки существует! А мысли, вкусы, предпочтения идентичны моим – такого не бывает, нигде и никогда, только здесь и сейчас произошло. Нет, Лев, искренние ощущения привязанности– не эйфория, они спокойны и уравновешенны, они просто дарит радость и силы жить. Как заблуждаются люди, когда называют любовью то, что может принести слёзы, мучения, страдания… Лев! Никогда нельзя называть сладким то, что рождает горечь*! Если нечто – абсолютно совершенно, непорочно, прекрасно по природе своей, оно никогда не принесет ни капли тьмы и печали, а если принесет – то это ложный свет и ложное благо… Любовь – благо истинное.  Один еврейский драматург написал: “у того без любимой один день проходил, как год, ибо он чувствовал страсть; а у этого семь лет пролетели, как день, ибо чувствовал он любовь”. Да, слова эти неоспоримо верны! Пусть я избегаю и с тем желаю видеть его постоянно, но нет, не буду наведываться чаще, чем раз в год, поскольку не хочу обременять! Не дай Бог его улыбка исчезнет с уст! Я благодарю творца за то, что послал мне испытать такое чувство, за этот бесценный подарок!
    Ты ведь не думаешь о Б-ге каждую минуту, но всегда помнишь, что он есть, и эта мысль греет – с необходимым человеком дело обстоит точно так же.

 9.
    Прошел месяц с того времени, как семейная идиллия ела рыбу за круглым столом. Все было неизменным; Анна жила у Рашкиных, Лев работал над переводами, а Лея, пообщавшись с одним немцем, который приходил к ее мужу, начала воспитывать сына с присущей немецкой нации строгостью и читать соответствующие книги. Йозеф тоже работал. Ах да! О его деятельности еще никто не упоминал. А он тем временем сидел дома в полумраке и вытачивал мудрёные узоры на дереве, которым потом обрамляли такие же мудрёные картины; именно такие, в бессмысленности которых многие предпочитали находить смыслы. Иногда реставрировал старинные шкатулки, деревянные скульптуры и прочие “носители прошлого духа”, как подшучивал Лев.
    Однажды Анна читала брату свои первые литературные пробы и монологи: “ …я не люблю его, но когда увижу издали этот стан, тело наполняет энергия, а дух – жизненно необходимое счастье, растущее несгибаемым стволом, несгибаемым никаким ветром, никакими горестями, которые только могут произойти. Не люблю, но безмерно счастлива тому, что этот человек все-таки существует, что тоже встречает закаты, ходит по улицам. Нет, не люблю, но буду счастлива до того самого момента, пока не остановится его дыхание… а когда остановиться (но лучше бы прежде остановилось мое), дух былых воспоминаний и осознания того, что личность эта повстречалась мне, будет греть сердце вечно… или пока не настанет последний момент для меня. Не люблю, но буду печальна, если глаза его будут очень грустны… Не люблю?...” – она замолчала на несколько секунд, опустив голову, потом продолжила: ”Лев, я завтра перееду в другое место ; нашла квартиру и не смотря на то, что, может, частенько буду проходить мимо вашего дома, не смогу часто наведываться. Лев, ему уже неинтересно, ему все равно, понимаю, просто влюбить в себя молодую особу – интересно и азартно… но ты передай, что я счастлива и буду счастливой до последнего дня, пока он ходит по этой земле и ничего не прошу взамен”. 
    Анна переехала. Иногда она сталкивалась с Йозефом на улице, они немного говорили и она была счастлива абсолютно. Она так часто проходила мимо его дома, но всегда избегала того, чтобы поднять глаза и посмотреть в окно, дабы он не увидел, дабы не заметил ее взгляда, но сегодня решила впервые посмотреть… и увидела склоненную в полумраке голову. Обрадовавшись тому, что Йозя не заметил её, Анна сначала почувствовала счастье, но потом пожалела, что взглянула, ведь в сердце что-то сдавило и она, запутав пальцы в шарфе, сильно потянула его вниз, до боли в шее. Спокойная, мирская жизнь стала господствовать и в сердце Анны, и в квартире Йозефа. 




                10. "Помогите мне!"
    Завешать шторы дождливым утром, чтобы не видеть этой погоды – это одно, но, будучи на улице, возвращаться в дождь в холодную, темную пустую квартиру – совсем другое. Сегодня Йозеф решил скрасить вечер ужином в ресторане. Да, такое бывает порою и у людей, не желающих подолгу находится в общественных местах.
Итак, он ужинал в правом конце зала. Позже решился записать в дневнике:
“Мысли, мысли без конца и края, нет сил их терпеть. Переступаю по ним, как по высокой  лестнице, бесконечной и ведущей в никуда… Мужчина в синем пиджаке встал и вышел на улицу, пошел куда-то… это он думает, что идет туда-то, а на самом деле он идет никуда, и вот почему: дом, работа, гости; треугольник… дом, работа, гости,  магазин, пивная… ; пятиугольник… не важно, сколько еще мест, где он бывает, но он ходит по многоугольнику с превалами, дэ-факто – по кругу. Разве можно, идя по кругу, куда-то прийти? То-то же.
Мысли. Не могу больше выстоять под их безжалостным натиском, молю о помощи, молча ору во весь голос. Осматриваю зал, останавливаю взгляд на официантке Хелене, снова смотрю в тарелку. Нет, нет больше мочи это терпеть, помогите мне! Кто-нибудь, умоляю! Истерю… Хелена, помоги мне! Хелена!...
 - Хелена! – вырывается у меня настолько громким возгласом ее имя, что я привлекаю внимание некоторых отдыхающих. Какой-то старик поперхнулся чаем. Дама в белом берете несколько секунд удержала свой взгляд на мне.
- Хелена… чаю! – продолжил я, но уже спокойным голосом. Через пару минут довольствуясь тем, что все посетители будто забыли о моем существовании, я пил чай в течении получаса.”

                11.  "Почти Феникс"
    Прошло пять длинных лет у Йозефа и пять коротких счастливых лет у Рашкиных и Анны. У первых они были коротки потому, что семья была постоянно чем-то занята, о чем-то хлопотала – Лев получал больше заказов, Феликс поступил в гимназию, Лея еще больше расцвела. У Анны они были коротки потому, что она жила духом, который слился с истоком живой, светлой энергии счастья, что дает любовь, ведь “сем лет прошли, как один день”. Она дарила радость и окружающим, которые так часто глядели на нее с таким видом, будто увидали паука в тарелке.
    Однажды утром Лев зашел к другу и застал его не в лучшем состоянии – Йозеф не мог подняться с постели, еле отпер дверь и снова лег, лицо его было бледным и еще более помятым, чем в тот день, пять лет и один месяц назад. Он несколько часов пролежал в постели в бессилии, переживал жар, головную боль, позже – даже бред. Метался по кровати, просил помощи, отгонял чертей, умолял открыть окна, позвать фельдшера, но к вечеру стал молчалив, смирен, когда Лев решил отвезти его в больницу по той причине, что фельдшер из-за непогоды “застрял где-то между монастырем и поселком Солнечным”, как ему объяснили по телефону. Как выяснилось потом, нигде он не “застрял”, а сознательно предпочел ночевать в монастыре до утра, ведь утверждал, что “жар – дело нехитрое, до утра пройдет, а не пройдет – я подоспею”, после чего переписывал клятву Гиппократа для своих учеников в трех экземплярах…
Йозеф осознавал непривычность своего положения. Мысль – есть, а ощущения своего физического существования совсем не было. Ни ощущений, ни звуков, ни света – не было ничего. Мысли то появлялись, то снова превращались в пустоту, из которой так сильно хотелось вырваться и наконец понять, что это за непонятная обстановка, точнее – ее отсутствие. Он пытался кричать, но ответа не слышал. Он пытался открыть глаза, но встречал только абсолютный мрак, длинный, бесконечный. И вдруг появилась ниточка надежды озвращения в привычную обстановку – мрак разбавили слегка мерцающие тени, которые с течением времени становились все отчетливее. Еле слышно начали повляться неразборчивые звуки. Какая досада. Как хотелось кричать и метаться, что-то говорить, но… тело поступало иначе. Какая досада!... Казалось, в тот момент хотелось за счастье возвратиться в самую неприятную ситуацию из прошлого, лишь бы стоять на ногах, лишь бы дышать, ощущать, созерцать… ведь все эти чувства – бесценный дар!...
      Спустя еще несколько таких мучительных часов, которые, казалось, длились вечность, Йозеф очнулся в помещении, где на стены смотреть было больно, на потолок – еще больнее, а шторы оказались закрытыми и ему ничего не оставалось, как прислушиваться к голосам извне.
В палату зашла Лея, в её руках была тарелка с “прототипом еды”, как позже выражался наш герой. Лев ходил по коридорам, кому-то звонил, с кем-то беседовал, часами сидел в кабинете у врачей; все, как один, убеждали его в наличии у Йозефа болезни, но вот только каждый говорил о другой.
    Месяц… месяц Лея кормила почти бессознательного Йозефа, Лев рассказывал ему новые иронические “казусы”, которые только могут случится в нелегкой работе переводчика, а Анна очень часто заходила, когда больной уже спал, смотрела на него, то хмурясь, то улыбаясь, то снова хмурясь, и изредка прикасалась ко лбу или руке, но вот в эти моменты не хмурилась никогда. Иногда Лев видел, как вздрагивали ее тонкие губы, как еле-еле была видна слеза, что котилась до полуулыбающихся уст. Когда Йозе стало лучше, она перестала приходить. В место этого в палате стал появляться любимый Йозефом Феликс ; Йозя как-будто полюбил его еще больше, улыбался, слушал, обнимал на прощание, несмотря на то, что иногда мог и пролежать молча с открытыми глазами несколько часов.
    Позже он вспоминал, как переставал чувствовать тело, как дух давил на сознание и, будучи равнодушным и спокойным внешне, внутри все только больше взрывалось с новой силой, хваталось за жизнь, которая, как ему казалось, может прекратиться в любой момент, оборваться, как нить, не выдержавшая напряжения; вспоминал, как впервые познал естественность смерти, как долго не смирялся с тем, бунтовал, а потом стал смиренным и понял, что глупо, крайне глупо не смиряться с неизбежным; В полусне он слышал несвязные между собой речи Льва, Леи, доктора. Потом он явно не мог понять, что было действительным, а что – приснившимся. Йозефу тогда чудилось, как две женщины в бледных одеяниях и с еще более бледной кожей стояли по бокам и переворачивали его с боку на бок, тянули каждая в свою сторону, а он только разрывался от боли.
Тогда, будучи уже дома, Йозеф сделал несколько записей в своем дневнике:
“Двадцать шестое марта. Сегодня утром я понял, что самый сильный инстинкт человека – инстинкт самосохранения. Не смог  выйти из комнаты даже ради крайне важных, на мой взгляд, дел. Убедившись, что чувствую свое тело, открыл глаза и осмотрел потолок. Несколько попыток встать кончались тщетно. Когда наконец встал, почувствовал на ступнях давление огромной массы. Подошел к окну. Яркий свет не раздражал, а успокаивал мое сознание, вместе с тем пробуждая его. Как же хочется жить! Чтобы только чувствовать свою плоть, свой дух, осознавать это и лицезреть – это все, что мне нужно, это все, за что я буду цепляться до последнего вздоха. Жить, жить!...
   Я существую… как же все-таки здорово…
   Я корю себя за слабость и немощь выбраться из этого состояния, стаю в нем беспомощным и ничтожным, рабом того Нечто, что затягивает, беспрерывно затягивает и мучает, откладывая казнь, ибо казнь  не мучение,  а мучение есть тогда, когда ты изо дня в день ходишь по краю, будто вот-вот умрешь, и никак не умираешь, но существуешь в агонии. Существую! Я счастлив, спасибо.
    Каждый шаг, который я смог ступить, не свалившись, продолжая осознавать своё существование – маленькая победа над Нечто. И я знаю, что, в конце концов, Нечто меня победит, но пока есть мое сопротивление, возможно осознание собственного существования; ибо существование без осознания существованием не является, разве что только дэ-юрэ.
    Глаза устали смотреть на солнце. Я медленно подхожу к захламленному бумагами столу и беру кружку с водой. Ощущаю ее невыносимую тяжесть, ее сильное давление, не могу удержать и ставлю обратно, так и не сумев поднести ко рту. На глаза наворачиваются слезы от осознания своего бессилия перед Нечто, но заплакать не хватает физических сил. Я снова ложусь на диван.
27 марта.
Я понимал, что наступила ночь. Я понимал, что нужно спать. Осознавал, что, по сути, мало что уже осознаю. Мысли путаются, точь в точь как разноцветный бисер, упавший на пол. Совесть, дочь разума моего, снова забывает обо мне. Прочь эти все соображения! Точь в точь. Ночь. Дочь. Точь… ночь… прочь…
 
2 апреля.
Я все еще существую. О, дай мне, день, немножечко тепла, немножечко страданий. Дашь  столько, сколько  возьму –  понимаю… Умоляю! Освободить меня от этой свободы!... Кричу, ору, стучу ногами и кулаками – мирно, тихо, чтоб никто не заподозрил… Никто не знает о душевном бунте на моем каменном лице. Существую ли?

5 апреля.
Выдался дождливый день.  Я вышел купить свежей прессы, которую читаю только мельком, и молока. Молоко оказалось несвежим и горьким. Пресса, в общем, тоже. Остался кефир, тусклый свет и десятки кислых лиц за окном. Я завешал все окна и включил свет. Теперь мне казалось, что это не дождливый день, а обычный вечер. Говорят, под кофе или коньяк человека тянет на сантименты и раздумия. В этот вечер я пил только кефир. Судите сами…
Люди так любят заблуждаться и искренне веровать безосновательным категорическим догмам. Потому что так принято, потому что это –норма. Ну, вы же нормальный человек? Значит делайте, как и все другие нормальные люди. Так надо. Так делали из поколения в поколение. И если найдется умник, который будет перечить этим постулатам, ему очень скоро докажут, что он – оступившийся глупец. Ему предложат помощь в повороте на путь истинный, и он примет эту помощь, потому что сознание его будет говорить:  все твердят одно и то же… не могут же они все ошибаться…
   Увы. Свойство некого мнения оккупировать сознание масс еще никогда не говорило об его верности.
Я начинаю понимать, что что-то не так. И это понимание дается жуткой болью.
Пытаясь запрещать себе что-то чувствовать, я обнаружил, что это только все усугубляет. Достаточно. У меня родилось неплохая мысль по поводу сегодняшнего вечера, и я поспешил к Марку – человеку, благодаря которому я освоил искусство резьбы.
Когда я вошел, Марк сидел в кресле в углу своей комнаты и смотрел вниз сквозь пол. “Сквозь”, потому что взгляд его был слишком безучастным. Он даже не замечал Семена Семеныча, который наматывал уже н-ный круг около него.  Я почти с порога намеревался пригласить его послушать камерный оркестр сегодня, но понял, что, скорее всего, мое предложение будет отвергнуто. Семен Семеныч подбежал ко мне и начал мурчать.
- здравствуй, Марк! У Семена Семеныча скоро закружится в голове, - он все бегает вокруг тебя, а ты не замечаешь… - он поднял глаза и сказал:
- Йозеф,  какая разница, замечу я или нет, собственно, какая разница, если все вокруг – только мираж, всего лишь искаженное отображение действительности, которой тоже… В общем, зачем осуществлять бесполезные действия.
- у тебя осталась какая-нибудь чудотворная жидкость? – я почти окончательно решил, что оркестр сегодня будет играть без нашего присутствия.
-  Не держим. Совсем. Это мешает.
- Чему мешает?
- Искать. Искать то, что реально, что не эфемерно….
- Значит, все же есть надежда найти что-то такое? – Марк впервые  улыбнулся и ответил:
 -  если бы ее небыло, я бы тут уже давно не сидел. Впрочем, хватит об этом. Ты пришел поглядеть на меня с Семенычем, или рассказать чего?
 - да… вокруг все так жутко невыносимо, как ты говоришь – эфемерно. Но это ощущение не навсегда. Это тоже – всего лишь ощущение… а в филармонии сегодня камерный…
 - камерный, так камерный.  – сказал Марк, подымаясь с кресла – Семеныч, опять ты спер мою перчатку? Ну, ладно, не так уж и холодно нынче.
  ***
  Точка отсчета – темнота в глазах, тишина вокруг, вкус сладкого теплого кофе постепенно распространяется вглубь тела, пронзает его теплом, ароматом и… усугублением погружения в эфемерный тоннель. В это время где-то, может, на другом конце мира, возможно, и не этого мира, медленно натягиваются струны, и еле-еле слышны звуки, мягкие, высокие… вырисовывается силуэт чего-то, похожего на контрабас…  К этим струнам прикасаются тонкие белые пальцы, аккуратные, изящные, почти детские, но строгие, которые так уверенно и в то же время мягко и застенчиво скользят по струнам. Тонкие запястья изредка слегка изгибаются, так тихо и нежно, как легкие морские волны. Мышцы ее ног напряжены, словно сопротивляются звукам, исходящим во все стороны от этого контрабаса, словно пытаются их удержать. Светлые линии волос почти неподвижны, казалось, она почти не дышала, - вся ее плоть, все ее сознание растворялось в этих звуках. Волосы, им наверняка присущ такой запах… такой… о нет! Я даже не знаю, каков этот запах… Как же досадно.
- Йозеф,, допивай кофе, и глаза лучше открыть, антракт уже закончился – вдруг буркнул Марк.”

   По прошествии немногого времени Йозеф начинал возвращаться к прежней жизни.
     Однажды поутру, когда, как иголки через ткань, прошли через стекло первые лучи солнца, Йозеф вышел из палаты и подошел к окну. В большом и, видимо, давно немытом окне был виден таящий мартовский снег, несколько деревьев и пару зданий, что сливались своей белизной и со снегом, и с безоблачным небом. Он сел на кресло и устремил взгляд на все вышеописанное. Йозеф минут десять смотрел молча, потом на губах медленно, постепенно появлялась улыбка. Потом он подумал, что никогда в жизни еще не сидел вот так спокойно и не наблюдал за чем-то отдаленным, молчаливым и прекрасным – мартовским утром. Нет, он не мог вспомнить, чтобы такое случалось с ним раньше. Йозеф встал, сделал пару шагов и снова улыбнулся. Он прошел до палаты без усилия и был этому рад, как ребенок новогоднему подарку. Это было ощущение истинного, неподдельного счастья! Заметив, что до завтрака еще далеко, Йозеф снова уснул – очень слабый и очень счастливый.
    По полудни пришло семейство Рашкиных. По разрешению доктора Лея принесла рыбу, Лев – новости из города, а Феликс похвастался проделанной работой – старательной резьбой по небольшой раме. Йозеф смотрел на них так, как на друзей, которых не видел полжизни и хотел поделиться с ними восторгом, полученным от этого утра, от красоты замерзших деревьев, от быстроты уплывающих облаков. Все это сопровождалось такими увлеченными репликами и блеском в глазах, что Лев даже подумал, что товарищ его походит на безумного, но безумного счастливого; впрочем, последнее его утешило. Йозеф будто ожил, пробудился после сорокалетнего сна… Он разглядывал вещи, словно ребенок, который видит их впервые, или словно художник, который старается запомнить каждую мелочь формы, цвета, тона, дабы потом передать прелесть зримого. Разглядывал так, будто видел впоследний… или впервый раз – с восхищением и замиранием духа.
    Пробудился на несколько месяцев, а потом стал почти прежним, старым добрым Йозей, работающим с обеда до полуночи и спящим до полудня. Но и по сей день он твердит, что и тут диалектика сильна: ведь самое ужасное, что принесла болезнь, стало самым прекрасным в его жизни, ведь научило Жить, ощущать, жадно наслаждаться каждым вдохом и быть по-настоящему счастливым.


                12.  “Сильное копье”
    Йозеф был уже дома несколько дней и даже привыкал к работе.
 Ему нужно было намного больше времени и сил чтобы проделать работу, для которой раньше почти не нужно было утруждаться. Одним вечером, устав от резьбы, он сел у окна с большой кружкой чая, который оказался настолько горячим, что герою нашему пришлось молча ждать, глядя в окно, и тут стали появляться воспоминания о том, что было до болезни. Он слегка улыбнулся, потом улыбался больше, минут десять, после чего нахмурился, улыбка сошла с уст, а сам Йозеф направился к шкафу, к самой верхней полке, в которую не заглядывал несколько лет. Вытащив книги, бумаги, добрался до фотографий, связанных широкой синей лентой.
     Это были моменты того мгновения жизни, которое он начал проводить счастливо, в эйфории и надежде на вечное сияние света и радости, но кончил внезапно хмуро – с той внезапностью, с которой являются ливни в летний жаркий день. Он смотрел на разные выражения лица женщины, с которой провел мгновение в вечности – семь лет в старой квартире на втором этаже, на окна которой спускался виноградник… Гертруда… Йозеф прилип глазами к одной из фотографий и губы его стали что-то безмолвно шептать, по ним можно было прочесть: “Гер-тру-да”. Он рассматривал её, себя, их вместе, снова её, снова себя около получаса, потом сложил все обратно, закрыл шкаф, сел за стол и, с досадой обнаружив, что чернил снова нет на месте, направился за ними. Вскоре принялся писать письмо следующего содержания:
                “Здравствуй, Гертруда. Возможно, тебе покажется странным, что пишу тебе по прошествии столького времени от дня, когда видел тебя в последний раз, но, кажется, если все-таки дам знать то, что не успел сказать, мне станет на душе спокойно – не будет чувства, что что-то не успел, если придет то мгновение, которое станет для меня последним. Станет спокойнее… видишь, Гертруда, я пекусь сей час о своей душе – да, я прежний эгоист!
   Вчера вечером я был у Льва и, ожидая его в рабочем кабинете, пересматривал словари, когда попались переводы с транскрипциями имён… Знаешь, Гертруда, мы прожили семь долгих лет, но только сейчас я узнал, что твое имя в переводе означает “сильное копье”. И вот тут такое совпадение…
    Сегодня в антикварной лавке, которая, если ты помнишь, находится напротив моего дома, я увидел древнее деревянное копье… оно было неподвижно, но так могущественно. От него веяло силой, но я, Гертруда, не выдержал этих ощущений. Душа поэта не воинственна, мы никогда не сможем смириться с войной, с силой, с практичностью, никогда не убежим от своих мечтаний, от своего маленького и в то же время неисчерпаемого мира, в котором блаженствуем… Прости, Гертруда, прости мне годы поиска, годы мучений, на которые я нас с тобой обрек; А ведь выдумал теорию о том, что противоположности всегда, подобно мозаике, дополняют друг друга, что объекты, наделенные разными знаниями, только обогащаются обменом этих знаний и впечатлений… прости мне этот теоретический промах, Гертруда! Быть может, я могу оправдать себя тем, что ничего не знал наперед – не знал, что нельзя делать шаги навстречу человеку, не убедившись, что между вами нет ям, в которые так больно падать – но не стану, Гертруда, себя оправдывать.
Прости меня за то, что читал тебе Мандельштама, когда ты голодала из-за недостаточного дохода; за то, что приучал маленького Феликса к Рахманинову, корда ты работала до полуночи; за то, что обижался на то, что ты не слушала Рассела, когда жарила яичницу; за то, что хотел пробить непробиваемую стену и заставить тебя понимать и любить то, чего в твоем мире не существует, в чем ты вовсе не нуждаешься… прости, что я нуждался в этом, как в воздухе….
    Я желаю здоровья и успехов тебе и твоей новой семье и рад, что ты обрела то, чего так долго хотела и чего я не смог тебе дать, и не смог бы дать никогда.
                Когда-то любимый тобою Йозеф Меир”

      Йозеф сложил письмо в конверт, вышел из дому, не заметив, что в подъезде темнота, которую он так боится; он опустил его в ближайший почтовый ящик, дошел домой, провел полночи в воспоминаниях и размышлениях, после чего крепко проспал, - и снова до полудня.

 13.
     В небольшой темной прямоугольной комнате в квартире Йозефа располагалась кухня. Слева находилось одно высокое узкое окно в потресканной раме, но света поступало очень мало, так как на расстоянии около четырех метров стояло другое здание. На высоком потолке интереснейшими разводами застыли желтые пятна от былых затоплений. Слева располагался прямоугольный стол без скатерти, на котором размещалась всякая мелочь – блюдца, пару чашек, одна из которых обязательно была грязной, пепельница, хлеб и еще что-то между этим всем. Было около пяти часов вечера, когда Йозеф зашел на кухню. Он закурил, подойдя к окну. Он увидел яркий луч света, проходящий сквозь запыленное окно и удивился этому – ведь тут никогда не бывает лучей… когда луч соединился с пылающем концом сигареты, Йозеф увидел яркую вспышку, словно рядом с ним внезапно зажегся огромный костер. Свет с желтого стал превращаться в синий…

14.
    В старый городской парк давно забралась ночь. Ничто не нарушало тишины – даже ветер притих, дабы не портить основную картину статичности. На некоторые опустевшие лавки ложился свет луны.
По главной аллее прогуливались двое полицейских, которые соблюдали порядок именно в такие тихие и не обещающие ничего особенного ночи. Свернув налево, они увидели спящего на скамье человека.
 - пьянь, видать… пусть спит. – высказал мнение один из них.
- да нет, не похоже. – ответил другой, нагибаясь и обнюхивая лицо человека. Полицейский включил фонарь, что горел ярко-синим светом, и посветил прямо в лицо старику. Тот в постепенно открывал глаза, проговаривая: ”Я вижу свет … вижу свет! Какое счастье!”
Йозеф проснулся, попросил прощения у полицейских и отправился домой. На губах еле была видна улыбка. Зайдя в квартиру, он не стал включать света, а только продолжил свой сон до самого утра.

15. Пробуждение
    Утром, особенным свежим утром Йозя вышел на балкон, потянулся и крикнул проходящим внизу: “Какой день хороший Б-г послал!”.
В это утро выпал первый снег, а солнце было еще ярким, восходило высоко.  Он встал бодро, несмотря на то, что дрожал от холода, который не помешал подойти к окну, над которым таки повисла обмерзшая ветка того, что летом походило на виноград. Осветленные пустые и заснеженные улицы показались ему ненавязчиво привлекательными, умиротворёнными, и он раскрыл шторы еще шире. Они не были завешаны обратно примерно через два часа, корда на улицах начинали толпиться  люди.
    Йозя приготовил яичницу, аккуратно выложил на большой тарелке, не поскупился с сервировкой, достав салфетку и нож и принялся за еду. Он сидел с ровной осанкой, резал еду маленькими кусочками и перед тем, как она попадала в рот, изучал ее запах с улыбкой и полузакрытыми глазами. Он наслаждался абсолютной тишиной, вкусом еды и светом из окна. Йозя посмотрел в зеркало, из уст вылетело “безмятежен, как цветок лотоса у подножия храма истины!” – он засмеялся, после чего не то что бы подпрыгнул, но встал на носки и быстро передал опору обратно пяткам.
   Итак, после скромной трапезы Йозеф оживлённым шагом спустился по лестнице и, оказавшись на улице, будто примерз к дороге – решал, в какую сторону лучше пойти, дабы не промокли ботинки – а снега навалило на редкость много. И вспомнил он историю их приобретения…

                16.  "Айзек. Одно воспоминание"
    При всем изобилии товаров, которое было десять лет назад, действительно необходимое купить было проблематично. Еще Сократ, блуждая по базару, воскликнул:  “как много вещей, которые мне не нужны!”. Вот и Йозеф в светлом костюме(это сейчас он светлое только по большой необходимости и не по собственной воле надевает, а раньше…) бродил в летний зной по шумному рынку и искал ботинки, приглядывался. И тут подошел к нему старик забавной внешности – полноват, невысокого роста, живая забавная мимика и феноменальные способности ведения разговора – не помнит Йозеф, что старик ему говорил, но через четверть часа он уже сидел у него дома и обьяснял, какие ботинки человек с задорной мимикой, Айзек Варга, должен сваять.
   Узнал потом Йозя, что многие слыхали об Айзеке – многие, но мало – он мог говорbть о чем угодно – о выборах в Германии, о производстве молока в России, об холере в Одессе, но только не о том, что так хотели знать местные дамы – никто не знал, почему этот человек, совсем один, много лет назад приехал в этот город, обосновал хорошую мастерскую и никогда не выходил дальше бакалейного магазина. Оценив ловкость Варги, Йозя стал частенько к нему захаживать – приносил почту, интересовался делами, иногда был болтлив;   в те годы он был совсем иным… может, он еще станет прежним, когда придет время… может, рухнет еще его стеклянная сфера забвения.
    В действительности, Айзек не общался ни с кем, но разговаривал со всеми клиентами, был весел и постоянно шутил, будучи таким человеком, которые скрывают под улыбкой печаль – чем более тяжко на душе, тем больше шутят… Но к Йозефу он относился по-особому тепло – был рад его визитам, беседовал целыми вечерами, и не только об холере в Одессе… Зачастую услышишь в парикмахерских, магазинах или на кухнях разговоры женщин: “Йозеф Меир завязал дружбу с чудаком Варгой, слыхали? И как ему удалось расположить к себе этото скрытного человека! И что Айзек в нем нашел! ” А Айзек тем временем наливал Йозе горячий чай и как-то по-родственному улыбался, искренне интересуясь его делами и сопереживая, но о своем прошлом все-таки особо не разглагольствовал – да и Меир был не дамой, знал деликатность.
Вот только одна пожилая женщина была частой гостьей у Айзека – за небольшое жалование готовила еду, стирала рубашки и убиралась в его единственной комнате… и частенько странно поглядывала одновременно на обоих товарищей – старого доброго Айзека и еще молодого Йозефа в светлом костюме и с блеском в глазах.
    Так вот, сегодня, выйдя на улицу, он в который раз оценил преимущество ботинок, сшитых Айзеком Варгой, который давно покоился на старом кладбище, так и не удовлетворив любопытства местных дам. Немного прошел и вспомнил детство, как мать вела его в школу по таким сугробам, что снег забивался в ботинки и замерзал, но ему все равно – он ловко шагал и чувствовал себя покорителем полюсов… и когда до теплого дома совсем близко, и ботинки крепкие, теплые… Старалась мать, хоть и покинула его рано, а об отце только и восклицала: “Не знаешь ты его, тем и лучше, и не спрашивай, не нервируй мать!” – так говорила, когда Йозеф постарше был, а до того вообще не упоминала.
    Однажды вечером Йозеф собрался спать, как пришла к нему та самая женщина, что помогала Айзеку по хозяйству; она была растеряна и взволнована – понял Йозя, что с Айзеком что-то произошло. И таки да – сердце его больше не нуждается в лекарствах, а душа больше не скитается… через три дня Йозеф, заложив патефон, на последние деньги похоронил друга, который успел ему стать отцом. От этого он горевал не меньше, чем тогда, когда лишился матери.
     Сугробы были огромными и обещали долгую зиму. Пространство между несколькими деревьями заполняла пустота – не было даже ветра. На кладбище, у одной из могил долго стоял худой человек в черном пальто, держа покрытые снегом цветы. К нему подошла пожилая женщина, та самая, которая помогала Айзеку по хозяйству:
 - Не печальтесь, Йозеф. Он прожил совестливо, добрый человек… Вы так похожи… я знала его полжизни. Сейчас ему легче; тут он мучался… помните, как улыбался? – потом она опустила глаза, немного помолчала и сказала – я слишком многословна. Пора уже сказать, и это лучше сделать сразу. Йозеф Меир… мой давний друг, Айзек, когда мы еще жили в Фюрте, однажды мне сказал: “Я нашел его! Тебе тут делать уже нечего, ты одна совсем, да и я тоже; так что давай со мной езжай, а то одному худо будет – я должен видеть его…  только он не должен знать, что я отец его; он почти презирает своего отца, это я знаю наверняка… я слишком хорошо её знал.”
    Йозеф замер и вопросительно посмотрел на женщину, которая продолжала:
- Да, Айзек Варга – твой отец, он всю жизнь мечтал найти тебя. Я не знаю, что произошло у твоих родителей, но он говорил, что не достоин твоей матери, что она свята и горда, и что ничто не искупит его вины. Потому и не признался тебе – “возненавидит, а это совсем худо будет.” – говорил. Отдаю письмо, написанное для тебя. – она протянула старый, пожелтевший конверт. Ну вот, свой долг я выполнила, а тут мне уже точно делать нечего – завтра возвращаюсь в Фюрт. И там тоже делать нечего, но все же места родные. Бывай, Йозеф…
   Она ушла, понимая, что ответа от Йозефа ждать не следует. А он прошептал: “Дур-р-рак…” и не смог сдержать слёз, которые скатывались по дрожащему подбородку. “Почему ты такой дурак… я так мечтал увидеть тебя, вопреки всему, что говорила мать… а ты забыл, что жизнь – понятие конечное, и жил так, будто еще 400 лет впереди… но и я, может, когда-то это забуду – на свою беду.” И забыл. А вспомнил только сегодня…
   Йозеф поспешно разорвал конверт и читал письмо:
“Стих всегда ставил речь в очень красивую, изящную раму рифмы и размера. Я хочу сказать безграничное, потому вначале обхожусь без рамы. Кажется, никогда прежде я еще не был так умиротворён и спокоен. Спокоен, потому что ничего не планирую и не переживаю за ход дел, а в правильности всего прошедшего уверен, как уверен в его неизменности и завершенности. Моя жизнь, Йозеф, была такой, которой бы хотелось многим пожелать – я был по-настоящему счастлив. Счастлив и сейчас.
    Теперь ты знаешь, что я – не только бедный сапожник, востребованный писатель, чьи книги не раз издавались в родном городе Фюрте, но еще и твой отец, который получил от жизни всё, что хотел, и видел и чувствовал все, что хотел видеть и чувствовать. Твоя мать… как любил я ее! И как благодарен Б-гу, что он дал мне испытать это высшее, согревающее и дающее силы жить чувство! После ее потери тоже счастлив: тому, что она все-таки была – страшно подумать, что этого могло вовсе не быть – тогда я бы не прожил сполна и не был бы так счастлив и безмятежен.
    Друзья мои – добрейшие люди! В том числе женщина, которая передала тебе это письмо – сущий ангел, не способный на порок и не ведавший его. Я прощаюсь. Только, умоляю, улыбнись! Где ты видишь печаль, милый Йозеф? Я сделал все, что должен был и что хотел – просто все конечно и нужно вовремя уйти с поля боя. Хотя бы потому, что на нем уже не происходит никаких действий, а победа уже твоя. Я не хочу, не хочу, но чувствую, что скоро придется тебя покинуть не по своей воле, ибо болезнь одолевает меня.
   Жизнь приняла меня очень гостеприимно, как крайне дорогого гостя. Она баловала меня, дарила незабываемые мгновения, а потом – бесценную память о них. Я не представляю, чего можно еще желать, и не представляю никакого другого счастья для себя.
    Итак, написав последнее стихотворение, приведённое ниже, ухожу с улыбкой, с чувством свободы, безмятежности и исполненного долга. Света тебе в сердце, сын мой, Йозеф Меир!

Уже, наверное, пора.
Уже написано так много
И тяжела так голова,
Бывает так в конце дороги.

И я был счастлив, очень счастлив!
Но мне осталось два шага.
Я жил сполна, прожил сполна,
И был до крайности удачлив.

О как я счастлив, счастлив был!
Умру с улыбкой на устах.
Я Жизнь любил, и миг любил,
Был виден блеск в моих глазах.

Моя заветная мечта –
Ей было сбыться суждено!
Мои любимые друзья –
О, как мне с вами повезло!

Ну а любовь, любовь моя –
Её со мною больше нет,
Но мысль о ней – как солнца свет!
О как я счастлив, что была!

Уже,  наверное, пора.
Не от того, что жизнь неладна –
Она красы, чудес полна!
Но время есть – уйти нам надо.

Достиг того, чего хотел,
И прожил, видимо, не зря.
Но есть пределы. Мой предел –
Моя конечная судьба.

Я просто всё уже исполнил,
Моя задача решена.
И наконец;то дух свободен,
Пусть голова напряжена.

Не надо слёз, не надо снов.
Порадуйтесь, мои родные –
Ваш друг, свободный от оков,
Взлетит сквозь тучи дождевые.

Покоем, миром переполнен,
Тревог не ведают глаза.
Я просто полностью спокоен.
Уже, наверное, пора.”
17.
          Поняв, что слишком увлёкся воспоминаниями, Йозеф направился в магазин но, не дойдя до него, встретил мальчишку, который предлагал ему вчера пфеннинги.
   Йозя окликнул его, и через минуту тот был на пороге маленькой квартиры, той самой, с репродукциями “малых голландцев” в коридоре. Мальчик увидел, что в комнате на полу лежат осколки стеклянного шара и спросил, что это. “Мусор, надо бы убрать”.
- ты, вижу, тоже не сыт – улыбаясь, сказал старик. – проходи, завтракать сегодня будем вместе.
- завтракать? – удивленно сказал мальчик. Увидев разнообразные рамы с резьбой, он воскликнул:
- каково! Мой отец тоже так умел… но не смог научить меня…
Тронутый, улыбающийся Йозеф сказал: “Я научу!… Только, милый, не печалься. То, что ты стоишь тут – один из бесценных подарков, которые преподносит нам каждый новый день. И если ты научишься это понимать, ничто не сможет убить в тебе искорку, которую дает совершенное, но с тем же постижимое – счастье. Я буду служить тебе, обучая мастерству, а ты будешь служить мне, схватывая знания. Только при всеобщем, добровольном служении от души возможно счастье.”   
25. 09. 2012
© Copyright: Элла Мадей, 2015
Свидетельство о публикации №215011102352