Венценосный Государь Николай II. глава 27

XXVII

   Делегация была поражена тем, как равнодушно воспринял Витте весть о том, что 9-го января может пролиться кровь. На его лице не было и следа тревоги, каковую должен испытывать всякий, получивший подобное известие. Поначалу могло показаться, что Витте просто скрывает свои чувства, умея себя контролировать, но из дальнейшей беседы становилось ясно, что если подобное предположение и зародилось в головах у членов делегации, то оно было ошибочным.
   Витте сложил на столе руки, сцепив пальцы в замок, и смотрел на делегацию.
   - Я правильно вас понял, - произнес он. – Вы всерьез полагаете, что существует опасность того, что завтрашнее мирное шествие может перерасти в кровопролитие?
   - Да, - было ответом ему.
   - Но господа, откуда вы взяли такие сведения? – с долей иронии произнес Витте.
   - Об этом уже известно по всему Петербургу. Только слепец может не видеть такой опасности.
   Витте поморщился.
   - И вы пришли ко мне за тем, чтобы я помешал этому шествию?
   - Совершенно  верно. Шествие нельзя допустить, иначе произойдет трагедия.
   Витте, казалось, на минуту задумался. Затем его лицо снова приобрело надменное выражение. Он сказал:
   - Боюсь, что здесь я вам не в силах ничем помочь.
   Делегация ахнула.
   - Как же так? – спросил Горький, недоуменным взглядом смотревший на Витте.
   - А вот так, - отозвался тот, пожимая плечами. – Дела этого я совсем не знаю, так что вмешиваться в него не могу.
   - Разве это не находится в вашей компетенции?
   Витте покачал головой.
   - Ко мне оно, как к председателю совета министров, совсем не относится.
   Представители делегации опешили. Потеряв дар речи, они лишь переглядывались между собой.
   Витте терпеливо ждал, с высокомерием посматривая на тех, кто только что пытался предотвратить катастрофу всей Российской Империи.
   - Кто же, в таком случае, уполномочен заниматься этим вопросом? – спросили у председателя Кабинета  министров.
   - Это дело касается лично Императора, так что пусть он и решает этот вопрос.
   - Но Императора нет в городе! – чуть ли не в отчаянии воскликнул академик Арсеньев.
   - Ничего не могу тут поделать, - развел руками Витте.
   Раздосадованные члены делегации покинули кабинет, потрясенные таким поворотом дел. А поведение Витте вполне могло быть объяснено тем, что он уже давно точил зуб на Государя, за свое увольнение с поста министра финансов, и в душе своей желал гибели ему, поддерживая революционные настроения, и не понимая того, что гибель Императора означала бы и гибель всей Российской Империи, в том числе и его собственную гибель.   
   Едва только делегация вышла за дверь, Витте придвинул к себе телефон, и попросил связать его с министром внутренних дел Святополк-Мирским. Он передал тому все, что слышал от делегации, тем самым предоставив князю самому решать этот вопрос.
   Министр внутренних дел, получив это сообщение, встревожился еще больше. Никаких сомнений относительно грозившей опасности теперь уже не оставалось. Необходимо было  что-то предпринимать. Единственным правильным решением было бы немедленное оповещение Николая II. Но решиться на это было не так легко, так как князь боялся уронить  себя в глазах Императора, и показать себя недостойным занимаемой должности. Но выхода не было. И Святополк-Мирский решается поехать к Государю лично. Правда, решился он на это лишь поздно вечером, прибыв в Царское село только около полуночи.
   Но, по каким-то причинам князь передал Императору ложную информацию, вернее, информацию неполную, что стало одной из причин того, что кровавой трагедии избежать не удалось. Святополк-Мирский не уведомил Царя ни о готовящемся шествии, ни о петиции, которую ему, якобы, готовился вручить Гапон. Получилось так, что вместо предупреждения о предполагаемой провокации он попытался убедить его в том, что в столице все спокойно.
    Почему министр внутренних дел так поступил, до сих пор остается загадкой. Вероятней всего Святополк-Мирский просто боялся говорить Императору правду из опасения, что на него ляжет ответственность за упущенную ситуацию, за то, что он не сумел удержать ее под своим контролем. То, что он знал обо всем, и ничего не предпринял до сих пор, говорило против него. Государь вполне мог спросить с него, как с министра внутренних дел, а князь боялся этого. 
   Так или иначе, но  только Николай так и не узнал, ни о готовящемся шествии, ни о петиции, ни о планирующейся провокации.
   Об этом свидетельствует и дневник Императора, в котором записано следующее:
   «Со вчерашнего дня в Петербурге забастовали все заводы и фабрики. Из окрестностей вызваны войска для усиления гарнизона. Рабочие до сих пор вели себя спокойно. Количество их определяется 120 000 человек. Во главе рабочего союза какой-то священник-социалист Гапон. Мирский приезжал вечером для доклада о принятых мерах».
   Этой записью и разрушается миф о «кровавом» царе, который, якобы, отдал приказ о расстреле мирного шествия рабочих. Из этих строк, написанных рукой самого Государя, явственно следует, что он ничего не знал о готовящемся шествии. Более того, он был даже вообще не в курсе тех событий, которые происходили в это время в Петербурге. Святополк-Мирский уведомил его только о забастовавших рабочих, число которых составляет 120 тысяч, а о готовящемся шествии не было произнесено ни слова. Да и само имя священника Гапона, не говорило Николаю ничего. Так что ни о каком приказе о расстреле мирного  шествия, будто бы данным Царем, нет, и не могло быть и речи. Вся эта клевета, распространенная врагами Николая и всей Российской Империи, исходила от этих самых провокаторов, которые повели ничего не подозревающих рабочих на эту бойню.
   Впрочем, революционеры противоречили сами себе, заявляя, что Николай отдал приказ о расстреле рабочих, но тут же негодовали по поводу того, что он не захотел даже приехать из Царского села. Как бы то ни было, дневник Николая II говорит сам за себя, и это смывает кровь с Императора, в которой его выпачкали провокаторы и революционеры. Верно сказано, что нет ничего тайного, что не стало бы явным. То же самое случилось и с дневником Императора, который пытались скрыть от людей на протяжении семидесяти с лишним лет. Всплыл дневник, и всплыло чудовищное преступление социалистов-революционеров. Социализм, как показала история, строился на крови, а такой «фундамент» не может быть долговечным. На крови можно построить только ад, чем и обернулась вся советская история. И если уж кого-то и винить в тех кровавых событиях, так только тех, кто повел рабочих на эту бойню, держа в своих карманах заряженные револьверы, и прикрываясь лозунгами, якобы защищавшими интересы рабочих и простого люда, волков в овечьей шкуре, торжествовавших по поводу того, что их провокация удалась.
   А что двигало этими людьми, видно по всему вышеизложенному. Глубины сатанинские, внушающие ненависть ко всему, что связано с христианской верой, будь то хоть православный Царь, католический король, духовенство или церковь. Ненависть ко всему этому двигала революционерами, не понимавшими того, что сами они также обмануты темными силами, как и те, кого обманывали они, натравливая на Царя, церковь и на веру Христову. Не понимали они той простой истины, что там, где правит дьявол, нет места людям, будь те хоть трижды преданы ему, все равно дьявол не защитит творенье Божье, так как оно ему ненавистно не меньше, чем и сам Бог.
   Но действительно не понимали они, те, кто подпали под влияние дьявола, не понимали того, какую бездну они вырыли сами себе.
   А события меж тем накалялись все больше и больше, и буря уже готова была разразиться. До ее начала оставалось менее суток.
   В то время, когда министр внутренних дел Святополк-Мирский раздумывал над тем, какое решение ему принять, эсеры готовились к «кровавому воскресенью». Они не сомневались в том, что их план удастся, и что рабочие, еще сегодня верящие и воспевающие Царя, завтра возненавидят его лютой ненавистью, и будут проклинать его, и это несмотря на то, что Царь даже знать не будет о тех кровавых событиях, которые завтра устроят революционеры. 
   В помещении рабочего клуба шло совещание, на котором собрались представители партии эсеров, в том числе и Пинхус Рутенберг. Само собой, присутствовал здесь и Георгий Гапон, считавший себя центром восстания, и его главой. Эсеры не мешали ему так о себе думать, не возражали. Его заблуждение было им только на руку. К тому же уже давно было решено сделать из Гапона козла отпущения, тем более что тот сам подписался на эту роль. Это было очень удобно для эсеров, и устраивало их по той причине, что они желали оставаться в тени. Им вовсе ни к чему было становиться крайними.
   Гапон в тот вечер был страшно усталым, после практически бессонной прошлой ночи, и бешеного дня, когда он неустанно выступал перед рабочими, и встречался с министрами. К тому же, от этих выступлений и холодного воздуха, он сорвал голос, и теперь ему было трудно  говорить. Но, несмотря на все это, Гапон испытывал и какое-то нервное возбуждение, внутреннее торжество, от осознания того, что его планы успешно осуществляются. Он чувствовал, что завтра будет великий день, который перевернет всю его дальнейшую жизнь. Вот только он не представлял, каким образом это произойдет, и каким кровавым провокатором он войдет в историю.
   Эсеры, собравшиеся на совещании, казалось, тоже видели в Гапоне своего вождя. Они выжидающе смотрели на него, готовые жадно ловить каждое его слово. И это еще больше повышало самолюбие мятежного священника.
   Почувствовав вдохновение, и прилив новых сил, он встал, вытянулся перед присутствующими, и придал себе величественный вид.
   - Значит, решено, - сказал он. – Завтра мы идем.
   Он на мгновение замолчал, словно прислушиваясь к собственным словам, ко всей их значимости.
   - Только я вас убедительно прошу, не выставляйте, до поры до времени, ваших красных флагов. Нельзя придавать нашему шествию революционный характер.
   Гапон прекрасно понимал, в одних рядах с кем он находится, и хорошо знал, какие цели преследуют эсеры. Он не мог не знать, во что может вылиться завтрашнее шествие. Видя этих людей, всегда вооруженных, и испытывающих лютую ненависть к Государю, нельзя было не понимать их истинных целей. Тем не менее, Гапона это не останавливало. Он был готов пойти на любые человеческие жертвы, ради своих амбиций, ради того, чтобы почувствовать себя лидером рабочего движения.
   - Вы можете идти впереди процессии, но ни во что не вмешивайтесь, пока я вам не подам условного сигнала. Я пойду в Зимний дворец, взяв с собой два флага; один белый, другой красный.
   Гапон смотрел на своих единомышленников повелительным взглядом, и всячески стараясь, чтобы и его голос звучал властно. Но последнее ему не удавалось, голос срывался, и не хотел его слушаться. Он всерьез полагал, что все эти люди, собравшиеся здесь, будут завтра подчиняться его воле, покорно исполняя все то, что он им скажет. 
   - В том случае, если Государь примет нашу делегацию, то я подниму белый флаг. Это будет означать, что все в порядке, и Государь согласен исполнить нашу волю. Если же он откажется нас принять, то я подниму красный флаг. И это будет значить, что вы тоже можете выкинуть красные флаги, и тогда уж поступайте так, как будете считать нужным.
   Если бы Гапон мог читать мысли, то он бы узнал, какую потеху он вызывает у присутствующих. Да неужто они будут смотреть на его флаги, и ждать его позволения к началу активных действий. Все они готовились отнюдь не к царской милости, а к кровавому выступлению, восстанию и революции, реальной целью которой было ни более, ни менее, как свержение власти. И если бы случилось такое чудо, и Император приехал бы в столицу, и вышел бы к народу, они убили бы его в мгновение ока, забросав бомбами, и расстреляв из револьверов. Сам же Гапон не вызывал у них ничего, кроме откровенного презрения. Однако вслух они высказали обещание, что без приказа отца Георгия не посмеют поднять руку на Царя.