Панацея

(из истории борьбы с пьянством в литературе)

      После удачных публикаций о пагубности пьянства один молодой прозаик по фамилии Булкин сам ударился в запой. Пил долго, с конца перестройки до рыночных отношений пил беспробудно. Когда этот творческий отпуск пролетел, и сколько-то месяцев ещё проскочило, возник сюжет: с деньжатами плоховато, пустые бутылки в связи с инфляцией из нужды не вытягивают, и живёт Булкин на последние рубли от сданного в комиссионку спального гарнитура.
      Поглядел Булкин в зеркало и вдруг не узнал там будущего классика. В зеркале моргал красными глазами небритый субъект: вроде бы прозаик, но совершенно ещё не признанный и сильно побитый. «С таким синяком вряд ли признают, – подумал он, щупая ушибленное лицо. – Где ж это угораздило?»
      – Да-а! – сказал себе Булкин. – Подзапустил я себя, пока боролся с общественным недугом. Надо завязывать. Пока серебряные ложки не пропиты. Пока турецкий ковёр и картина Шишкина ещё на стене висят. Ша! Трезвость – это норма жизни.
      И он решил заняться оздоровительным бегом от личного алкоголизма вплоть до первых проблесков вдохновения и возможных гонораров.
      Поискал в карманах, выскреб оттуда последние тридцать тысяч. «На  трико и тапки, наверно, хватит», – решил он и отправился за покупками.
      Пришёл в магазин и – скрупулёзно там всё мерит. Одно ему совсем узкое – человек привередливый – другое с фигуры сваливается. В четвёртом росте резинка нежного человека душит и режет его на две части пополам. Если пятидесятый размер взять, жить в этом костюме можно, зато ноги у самого писателя теперь длинней, чем нужно. Прозаик в зеркале с волосатыми ногами Булкину не подходит абсолютно. И денег при этом не хватает на любые штаны, не говоря о тапках.
      – А есть у вас такие костюмы, – спрашивает он, – и пятидесятый размер и четвёртый рост чтобы сразу были? Чтобы и животом и ногами я отвечал вашему костюму. И, если с тапками спортивными сорок второго  – чтобы в тридцать тысяч уложиться?
      – Нет, – говорят. – Таких сочетаний не бывает с одна тысяча девятьсот девяностого года. У нас инфляция. За эти деньги и в белых тапках теперь не уложитесь. Гробы ещё больше подорожали.
      Булкин перекрестился.
      – Допился, значит! И шут с ним, – решил он, – побегу ночью, когда никто в темноте не видит, в чём есть побегу.
      Так и постановил:
      – В резиновых сапогах побегаю. Под шевиотовые штаны с заплаткой кальсоны крепкие доперестроечные надену, чтобы в дырки не задувало. На карту борьба с пьянством поставлена – не до форсу.
      Встал рано, когда заплатки в темноте не видать, часа в четыре, и побежал: свежим воздухом бежит-дышит, сапогами по тротуару хломает. Вокруг дома провернулся, на площадь выбежал.
      Пиджак тоже крепкий – кримпленовый, мокрый, хоть выжимай, а надо ещё прогреться, чтобы остатки пьяной привычки с потом из организма вышли: захломотал к садику.
      Если шумные сапоги в расчёт не брать, на улице было тихо. Народу – ни души.
      Человек в сквере появился: он собаку-ищейку вывел пописать, чтобы она, бедная, у двери не мучилась.
      Вывел и вывел. Пусть гуляют. Булкинские заплатки всё равно им не разглядеть – темно.
      Хозяин собаки, в смысле одежды, Булкину под стать. Костюмчик не вчера куплен, прямо скажем, не «Пума», не «Адидас», и с тапками в связи с инфляцией вообще дело дрянь – кирзачи у него железом подкованные. А вот, пожалуйста, глядя на Булкина, и этот человек в сапогах захотел побегать, к Булкинским сапогам звуку своего добавить. Спорт – вещь заразительная. Ищейка пока молодая в такую рань бегать ещё не любит, передними лапами упирается и на хозяина рычит.
      И вдруг Булкин слышит:
      – Альма! Ты что, дура? Не там нюхаешь! Ты бери этот след. Смотри, куда жулик в шевиотовых штанах побежал!
      На Булкина собаковод суровым ошейником показывает и собаке в последний раз объясняет:
      – У них фокус такой: петляют эти господа, чтобы нас, Альма, с толку сбить, квартальной премии нас  лишить. Этого держи! На фиг нужен нам журавель в небе. Взять!
      Собачища большая, страшная! Булкин – писатель с воображением – перепугался: «Маткин берег! Это ж меня за неуплату алиментов  ищут. Или из-за налогов!» – и драпанул быстрее.
      – Да-а! – бежит он и думает: – С пьянкой я совсем запутался, все дела запустил: шесть месяцев алименты уже не плачу, декларацию в налоговой инспекции второй год не заполняю.
      Бежит-кается, а собака уже заплатки на Булкине жуёт. Зубами. И кальсоны доперестроечные... И собаковод в кирзовых сапогах с наганом подлетает.
      Попался прозаик. Дело обычное. Не первый и не последний российский писатель на алиментах погорел.
      Стали в участке разбираться. Алиментщик сказки им сочиняет для протокола: и с налогами, дескать, и с алиментами у него всё ажуре, в качестве фамилии литературным псевдонимом прикрывается.
      Народ в милиции скрупулёзный, сверили отпечатки  – отпечатки точь-в-точь совпали – и взяли оперативники писателя в оборот. Ему так прямо и заявили:
      – По свидетельству соседей, из ограбленной квартиры пропали следующие вещи: турецкий ковёр, картина Шишкина, спальный гарнитур и ложки. Куда девал? Говори, где сообщники?
      – Братцы! Товарищи милиционеры! Граждане, – Булкин взмолился, – верьте! Спальный гарнитур уже в комиссионке. На прошлой неделе сдал.
      – Ну-ну. Так в протокол и записываем. Где остальное?
      – Братцы! Это ж меня, судя по описанию пропавших вещей, только что обокрали. Я Булкин Егор. Неужто писателя вы не знаете? Это ж в моей квартире, стало быть,  охранная сигнализация сработала.
      Милиционеры удивились: ограбленного поймали! И принесли официальные извинения за грубые действия овчарки Альмы, превысившей служебные полномочия:
      – Простите, товарищ писатель, извините. Видимо, кримпленовый пиджачок и белые кальсоны ввели нашу собачку в заблуждение. Напутала. Ещё неопытная!
      – Ладно, – сказал Булкин, – ошибки у всех бывают.
      Пришёл он домой – стены голые! Всё вымели подчистую. Одни обои грабители ему оставили. Щётку сапожную и гуталин не взяли. И полбуханки хлеба на подоконнике тоже не нашли.
      – Лучше бы я эти серебряные ложки во время антиалкогольной кампании сам пропил, – сказал писатель Булкин и горько заплакал.
      Намазал он на хлеб гуталину и наелся с горя... И покатился прозаик вниз по наклонной.
      Так и живёт в широких литературных кругах не до конца признанный.
      Бегунов с ищейками, бывает, с рукава стряхивает.