Целеустремленность

Какой должна быть страна, если первая мысль половины ее населения (то есть, той его части, у которой вообще могут появляться в голове мысли) – уехать отсюда как можно скорее, причем не так уж важно куда? Точнее, не так.

Что нужно сделать со страной, которая, в общем-то, всем хороша – тут тебе и удивительная природа, и простор, и все такое родное, - чтобы мало-мальски рассудительные люди были готовы все это бросить?

Ведь, что примечательно, далеко не все едут за хорошей жизнью. Достаточно выглянуть в окно: вон тот чистит улицы, тот идет на завод убирать стружку, та – на автозаправку или в кафе посудомойкой… Навряд ли кто-то из них с детства мечтал о подобных профессиях, но, оказывается, даже такое существование лучше прозябания на Родине.

Сейчас говорят, что русского туриста можно узнать с первого взгляда – причем неважно, зажиточный ли это человек или обычный инженер с семьей, накопивший на тур по Европе. Есть что-то такое неуловимо похожее во всех соотечественниках, какое-то несмываемое клеймо, выделяющее их из толпы.

То же касается и тех, кто, казалось бы, прижился на новом месте. Нет, речь не о детях – они восприимчивы, и впитывают все вокруг себя, так что у них нет ни языкового барьера (бич многих переселенцев), ни культурного отторжения (вот уж общая беда). Труднее всего тем, кто приехал сюда уже в сознательном возрасте, полностью сложившейся личностью. Привычки искоренению не поддаются в принципе.

Взять, к примеру, женщин. Друзья ее мужа, приехавшие из бывшей Западной Германии, – там феномен русских еще в диковинку, - увидев на улице женщину в платье или в пуловере и юбке, на каблуках и при макияже, сразу принимали ее за eine Nutte. Она, однако, терпеливо объясняла, что никакая это не «падшая» женщина, а всего лишь русская переселенка, живет через дорогу. Они кивали, но она знала: им с их складом ума и характера ни за что не понять, зачем женщине, чтобы просто пройтись вечером по мостовой – и к тому же в столь непрактичных на булыжнике шпильках, - нужно наряжаться, будто она собралась в оперу или на званый ужин. Как им было объяснить, что инстинкт этот закладывается с раннего детства, когда в твоем шкафчике есть всего три вешалки: школьная форма с фартуком, бесформенный свитер и штаны – вынести мусор или сходить на субботник – и бережно хранимый сарафанчик, который хочешь не хочешь, а приходится носить до самых холодов, потому что больше нечего, а в остальном появляться на людях стыдно.

Тем не менее, нельзя не отметить, что те же самые гости из той же самой Западной Германии, взглянув еще раз на своих спутниц, «истинных ариек», тут же кидались увиваться за русскими «проститутками». Немудрено: в то время как в Европе по-настоящему красивых и роскошных женщин можно было встретить разве что на юге – в Италии или Испании, - среди русских переселенок красавицей, причем экзотической, была каждая третья. И уж точно они не шли ни в какое сравнение с немками – полноватыми, с невидимыми губами и глазами; если у них и были какие-то прелести и изгибы, то разглядеть их под свитерами и джинсами было невозможно. Так и становились бывшие кассирши и уборщицы достойными и вполне обеспеченными членами нового германского общества, рожали детей и радовались жизни… Да уж, мужчинам в этом плане было сложнее.

И это, пожалуй, было самое страшное. Куда там пресловутой «утечке мозгов»! Если уж говорить по существу, «утекали» за границу те, кому нужно было нажиться на своих исследованиях, или те, кому по каким-либо причинам не удавалось работать в СССР. Так или иначе, по-настоящему серьезных гениев среди них было мало. А вот то, что за границу все больше уезжали молодые девушки и женщины, становясь новоявленными миссис, фрау, мадам и так далее, должно было волновать значительно сильнее.

Татьяна Русакова, ныне фрау Гёсслинг, знала об этом не понаслышке. Дочь видного тульского инженера, заместителя директора предприятия, тридцати трех лет от роду, последние десять лет жила в Германии в уютном домике под Магдебургом. Она – представитель модной в Европе профессии архитектурного дизайнера (когда она уезжала из СССР, в русском языке даже слова такого не было); у нее с Герхардом две девочки – Ханна и Хельга. Счастливое бюргерское семейство.

И все же в последние годы начал часто сниться родительский дом. Нет, она никогда не забывала о Родине, но такую Родину, как говорится, лучше любить в тепле и уюте и с большого расстояния. Однако мысли о России посещали то и дело, чему способствовало появление большого количества новых переселенцев и туристов, которые с охотой, увидев родное лицо (и как только узнавали – в последние годы она внешне сделалась совершенно неотличимой от немки), рассказывали, какие перемены произошли в стране. Хорошего произошло мало, но, тем не менее, это уже был не тот каменный мешок, выбраться из которого можно было только благодаря счастливому случаю.

Представление о каменном мешке и желание уехать возникли у начитанной девочки Тани еще в четырнадцать лет. Она единственная из круга сверстников, да и вообще знакомых, чувствовала, что не хочет жить в этой стране, что она на нее давит и душит. Естественно, в столь нежном возрасте она не могла бы, даже если бы ее спросили, сформулировать, почему, собственно, она хочет уехать. Она бы, наверное, начала что-то говорить о перспективах и прочих умных вещах, но на самом деле причина была более прозаической: в четырнадцать лет она поняла, что выйдет замуж только за иностранца и ни в коем случае не за русского.

Когда в организме девочки происходят определенные перемены, меняется и ее мироощущение. Вчерашние мальчики, товарищи по играм или по пионерскому отряду, начинают восприниматься в совершенно ином качестве. Волей-неволей, примеряешь их, вихрастых, веснушчатых, неряшливых, на роль отца твоих будущих детей. Заодно присматриваешься и ко взрослым парам, чтобы было с кого брать пример. Именно эти примеры отбили у Тани всякую охоту обращать внимание на мальчиков из ее окружения.

Потому что она с отчаянной твердостью понимала, что никогда и ни за что не станет жить с мужчиной, для которого она будет не больше чем прачкой, кухаркой и посудомойкой, вечно в одном и том же засаленном халате, как тетя Тома, жена дяди Толи, соседа напротив. Ни за что она не свяжет свою жизнь с пьяницей, который бьет жену и детей и ничего не приносит домой, а если и приносит, то тут же пропивает, - как дядя Витя из первого подъезда. И уж тем более не с таким, как Виталий Алексеевич, отец Леши, ее соседа по парте… его вообще разнесли перед всей пионерской линейкой, когда выяснилось, что у него есть еще одна жена и двое детей в Твери.

Единственного ее "серьезного", как любила говорить мама, мальчика в школьные годы звали Сережа. Он учился в параллельном классе, жил в противоположной стороне, но это не мешало ему носить за ней портфель с книгами, а потом и спортивную сумку на секцию. Она занималась гимнастикой, он — плаванием. Перед занятиями они заходили к ней пообедать.

Маме Сережа нравился больше, чем ей, кажется — скорее всего потому, что очень напоминал отца в молодости: такой же вежливый, спокойный, рассудительный, даже знак зодиака был тот же. Именно потому, что он напоминал отца — да и в пику матери тоже, переходный возраст, как-никак, - Таня скоро бросила его. Отец тоже не был для нее мужским идеалом, как раз наоборот, ее бесила та самая "вежливость, спокойствие и рассудительность", благодаря которым все на нем буквально "ездили" — от матери до коллег и начальства. Не было у него целеустремленности, которая отличала ее еще с детского сада... И в кого она такая уродилась?

Так что уже к последним классам Таня поняла, какой мужчина ей нужен — точнее сказать, какой не нужен. Увидев, что ни один из кавалеров в поле зрения не отвечает поставленным требованиям, она решила во что бы то ни стало поступать в Москву. Благо, отцовских связей было достаточно, чтобы пробиться, все остальное должна была обеспечить золотая медаль. Заработать ее оказалось не так сложно, как стращали учителя: достаточно было с головой углубиться в учебники и не поддаваться на моду одноклассниц, которые стали тратить свободное время не на уроки, а на прогулки по парку допоздна. В итоге почти полное отчуждение от классной жизни, зато вожделенная медаль и характеристика, написанная в превосходных степенях.

Большего для удачного поступления желать было нельзя. МАРХИ (Московский архитектурный институт) с радостью принял абитуриентку после сочинения на тему "Павел Корчагин как образец для подражания советской молодежи (по роману Н.А.Островского "Как закалялась сталь")". Специальность была вполне престижной: "архитектурное проектирование", но это было не самоцелью — главным делом было вырваться из-под опеки родителей, чтобы предоставить себе полную свободу действий.

Правда, пользовалась этой свободой Таня, к вящему удивлению однокурсниц, вовсе не так, как должна бы, по их мнению, девочка-провинциалка, вырвавшаяся из своего захолустья в столицу. Ее особо не интересовали прогулки по кафе и ресторанам с целью найти жениха позавиднее, желательно с образованием и квартирой. От тех, кто преследовал подобного рода идеалы, она старалась держаться в стороне, но, чтобы не оказаться изгоем и не прослыть "синим чулком", дружбу водила. Пара ребят и соседки по комнате, к счастью, из Оренбурга и всяких там Чебоксар — с кем не жалко потом будет потерять связь по окончании вуза.

Все оставшееся от учебы и подготовки проектов время Таня тратила на саморазвитие и самосовершенствование — все в полном соответствии с Планом. План этот сложился за лето перед поступлением и звучал очень просто: не отвлекаться ни на что, кроме возможности выучиться чему-то новому с целью поразить пока еще гипотетического жениха-иностранца. О том, что подобное может быть, Таня как раз прочитала в каком-то выпуске "Огонька", и это укрепило ее уверенность в том, что из каменного мешка все же есть выход — надо только постараться, ведь иностранца навряд ли заинтересует простушка в платке и валенках. Значит, нужно следить за модой — и, соответственно, за фигурой, - учить язык, освоить какое-то искусство. Фигуру помогала поддерживать гимнастика (Таня даже сдала на третий взрослый разряд), по немецкому языку и так были пятерки (хотя она и не теряла надежды найти человека, с кем можно было бы попрактиковаться). По средам и пятницам она пела в университетском хоре, ходила на скрипку, но быстро бросила, зато нашла танцевальную группу. Самым же крупным достижением было научиться ездить верхом; однокурсники подшучивали и иронизировали по поводу "нашей Жанны д'Арк", но не восхищаться не могли.

Однажды вечером, отмечая успешное закрытие очередной сессии, их группа собралась в одном из дорогих московских ресторанов, и в этот вечер Таня обнаружила в своем до этого безупречном Плане довольно-таки серьезную брешь, о которой раньше и не подозревала.

Через столик от их шумной компании сидели несколько иностранцев. Она сразу вычислила их: по модным костюмам, улыбкам на лицах, в противовес вечной угрюмости москвичей, по обрывкам долетавшего до нее разговора. С ними была женщина – может быть, гид, может, переводчица, - несомненно, русская.

Таня впервые в жизни начала кому-то завидовать. Эта женщина могла немало предложить взгляду мужчины, а умело подобранное платье только подчеркивало лакомые формы. Оно не открывало, это было бы безвкусно и вульгарно, но закрывало так соблазнительно, что открывало простор самым смелым фантазиям. Вела себя переводчица спокойно и непринужденно, говорила с улыбкой, изящно держала бокал и сигарету, когда один из делегации предложил ей прикурить. Но больше всего Таню поразило, с какой смелостью она пригласила одного из мужчин – того, что помоложе, - на танец и какие при этом делала движения, нисколько не обращая внимания на то, что пожилые московские пары смотрели на нее неодобрительно.

Таня не понимала отрицательного отношения к слову «проститутка». На ее взгляд, это были в конец отчаявшиеся женщины; где-то в глубине души ей было даже жаль их… Впрочем, она о них редко задумывалась. И уж точно не стала бы приклеивать подобный ярлык на так восхитившую ее переводчицу. Наоборот, глядя на нее, Таня поняла, что не танцы, не пение и не верховая езда привлекают мужчин (хотя и это тоже несомненный плюс), сколько совсем иные таланты. А еще она поняла, что «курсам», на которых она могла бы овладеть подобными навыками, она уделяла преступно мало внимания.

Вот тогда-то очень кстати подвернулся Роман – собственно, познакомились они с ним в тот же вечер на одном из танцев, она даже сама удивилась, насколько легко это у нее вышло. Все-таки время и усилия были потрачены не зря. Роман был на два года старше, выпускник МГУ, коренной москвич с отдельной квартирой. Подруги как узнали, так чуть не позеленели от зависти. С их точки зрения, это был идеальный вариант мужчины, о лучшем и не приходилось мечтать… но у Тани были вполне определенные планы, и с созданием новой ячейки общества в Москве они никак не были связаны.

Она позволяла за собой ухаживать, дарить цветы и духи, водить в театры, кафе и музеи. Ей нужно было выждать определенное время, производить впечатление доступной женщины «легкого поведения» ей казалось совершенно неприличным. Поэтому она запрещала Роману провожать ее до общежития – только до станции метро. Поэтому она тянула с первым поцелуем, да и то вовремя подставила щеку, а при следующей попытке дала пощечину и убежала. Роман сделался как шелковый, но постепенно она разрешала ему все больше и больше, пока, наконец…

Потерять девственность – большое и значимое событие в жизни. Подруги-однокурсницы говорили об этом только шепотом и почему-то с ужасом в глазах: неудивительно, с таким половым воспитанием, какое было у них в Советском Союзе, начнешь представлять всякие ужасы. Не то что в свободной и раскованной Германии, там подростки если уже не попробовали, то, по крайней мере, хорошо себе представляли, что же такое секс. В институтские времена можно было узнать что-то только по опыту подруг, с которыми это уже случилось. И рассказы во многом выходили один другого страшнее, так что легко представить, с какой нервозностью Таня готовилась к своему первому в жизни акту с мужчиной.

На деле все оказалось не так уж и страшно. Безусловно, сложилось одновременно несколько факторов: очень многое зависит от первого мужчины (и Тане с ним повезло), кроме того, она заблаговременно предусмотрительно выпила три бокала шампанского. В голове царили приятная легкость и кружение, так что чувствовала и помнила она мало. Когда же мир не перевернулся с ног на голову и страх отошел на второй план, Таня решилась попробовать еще раз, потом и в третий… В общем, вздор болтали эти подруги, процесс ей очень понравился, и она боялась не того, что произойдет, а того, не начала ли она случаем влюбляться в Романа.

Но нет, здравый смысл и расчет взяли верх, и Таня твердо решила не сворачивать с намеченного пути. Когда после вручения дипломов Роман подъехал к их общежитию с необъятным букетом цветов и предложением жить вместе, Таня спокойно отклонила предложение и сказала что-то вроде «Ты такой хороший и замечательный, но у меня строгие родители, и я так не могу, так что я возвращаюсь в Тулу, прости, извини, прощай…» На подруг, да и на самого Романа тоже, это произвело сногсшибательное впечатление, но она уверенно развернулась и, не обращая ни на кого внимания, поднялась к себе в комнату собираться. Про Тулу она не соврала – как раз по распределению ей выпало работать на том заводе, где трудился отец, так что года два-три Плану нужно было потерпеть и отлежаться. Как она узнала чуть позже, в редкой переписке с однокурсницами, горевал красавец-Роман недолго, и уже через полгода съехался и расписался с Ленкой из 311 комнаты, что жила напротив. В общем, жизни она никому не испортила, а остальное ее уже мало касалось.

Все произошло неожиданно. Уже спустя три месяца работы было понятно, что архитектурному проектировщику на заводе практически нет, но, поскольку Таня владела необходимыми навыками, ее перевели в рекламно-выставочный отдел. Как раз в это время происходила конверсия доброй части бывшего оборонно-промышленного комплекса, и производственные мощности перестраивали под гражданскую продукцию. А это значило, что на предприятии будут появляться клиенты. Сначала это были Москва, Липецк, Свердловск, а потом приехала делегация из Германии. Тане как раз поручили готовить стенды и презентацию… и вот в день выставки она встретилась с Герхардом.

Штатная переводчица была в декрете и только три дня как отошла от рождения ребенка, так что руководство не решилось приглашать ее (она и без того потрудилась над переводом стендов; с последним она закончила уже в палате, за два часа до родов). Кроме того, никто в отделе лучше Тани немецким не владел – недаром она была отличницей, - поэтому и вести презентацию доверили ей. Герхард – достаточно молодой еще (ему не было тридцати), подтянутый, гладко выбритый, в отутюженном костюме, - слушал внимательно, ловил каждое ее слово и так изящно переспрашивал «Wie bitte, Tatjana?», умудряясь делать в ее имени ударение сразу на два слога. Заканчивала выступление она, покраснев и чуть ли не задыхаясь. Все полагали, что от волнения, но от волнения иного рода. Никогда еще ее цель не была так близка, ведь ни на одном пальце Герхарда не было кольца.

Дальше события развивались, как во сне. Немцу очень понравилась презентация, и он захотел познакомиться с тем, кто ее готовил. Узнав, что этим тоже занималась Таня, он пришел в неописуемый восторг и попросил, чтобы именно она устроила ему экскурсию по городу. До сих пор подобное было чем-то неслыханным – москвичам и свердловчанам такое обслуживание было не нужно, - но поскольку иной кандидатуры у руководства не было, а пожелание гостя – закон, то согласились отпустить Таню. Естественно, перед выходом в режимном отделе ей прочитали долгую и нудную лекцию о том, как нужно вести себя с иностранцами, но ее – наверное, впервые в жизни, - она слушала вполуха. В голове она до мелочей отрабатывала программу посещения, чтобы ничего не упустить. Она словно снова окунулась в ночь перед защитой дипломного проекта, когда нужно было разложить все по полочкам и показать себя с наилучшей стороны. В какой-то степени, это и был ее дипломный проект, только гораздо более важный и значимый, чем во всех институтах и университетах вместе взятых. Такого шанса упускать было нельзя.

Они встретились у завода, и экскурсия началась. Первым делом они прошли по главному проспекту, она обрывисто рассказывала все, что помнила из школьного курса краеведения, спела пару народных песен, попросила называть ее просто «Tanja». Следующим пунктом программы была небольшая столовая, где она удивляла его знанием разных рецептов (только потом она выяснила, что почти все иностранцы так или иначе благоговеют перед русско-украинской кухней). Потом они пошли в парк, где, как раз по случаю открытия небольшого конного загона, она смогла проявить и навыки верховой езды. Наконец, вечером, они пошли в открытый ресторан, где несколько танцев подряд он не выпускал ее из объятий. Закончилось все в гостинице, в его номере, где она продемонстрировала свои самые главные таланты… Она ускользнула из-под его одеяла рано утром и быстро собралась, так и не разбудив его, но зато оставила адрес, написанный помадой на салфетке. В тот же день он уехал в Москву, а оттуда – улетел восвояси.

Следующие три месяца были самыми тяжелыми и жестокими в ее жизни, от волнения она сбросила несколько килограмм, но в конце концов пришло письмо. Герхард писал, что снова выбил разрешение от посольства и консульства приехать в СССР, чтобы… если она вдруг… и он забрал бы ее… И через две недели, верный своему слову, по-немецки пунктуальный, приехал к ней домой.

Память услужливо скомкала в одну большую кучу всю нервотрепку, связанную сперва с предложением руки и сердца, а затем с решением навсегда уехать за границу. Больше всего разъярился отец – вот уж от кого не ждали, - посчитав, что дочь предает его. В итоге он даже отказался разговаривать с ней и не проводил даже до двери. Мама из солидарности приняла его сторону, но Таня чувствовала, что втайне та завидует успеху и целеустремленности дочери. И в кого она такая уродилась?.. Сама же Таня ни о чем не сожалела и мечтала только об одном: лишь бы поскорее самолет приземлился в аэропорту в Берлине.

Так прошло десять лет. Девочки уже подрастали, и Таня воспитывала их в своем духе, практически не подпуская к ним отца. Тот, впрочем, с радостью пропадал в своей конторе, обеспечивая их. В России после вылета она так и не была ни разу, обо всех новостях узнавала только из редких – раз в полгода, а то и реже, - писем от матери.

Но сегодняшний день выдался особенным. Никогда еще с таким волнением она не ждала мужа с работы (наверное, только когда хотела сообщить, что беременна Хельгой – но тогда она не выдержала, и забежала прямо к нему в контору, вырвав с важного совещания). Под рукой у нее лежал помятый и промокший от пота билет на самолет до Москвы. Один. Она еще не знала, как объяснит  Герхарду, зачем она туда летит – пожалуй, в первый раз она затруднялась сказать сама себе, что ей движет. Может, причина была в том, что отец начал сдавать, может, в том, что в России был финансовый кризис и девальвация… неважно. Как бы то ни было, она чувствовала, что как дочь еще что-то должна своим родителям.

И правда, лучше ничего не говорить Герхарду в лицо, а позвонить из аэропорта. Все в нем было хорошо, кроме того, что он так и не смог понять русских в ее лице, а значит, ему все равно не объяснишь… С этой мыслью она чмокнула Ханну и Хельгу, доверила их няне, девушке au-pair из Австрии, пообещала, что скоро вернется. Затем взяла сумку и, поймав такси, отправилась на вокзал. Видимо, есть что-то такое русское в душе, что постоянно тянет на Родину, и никакое время и условия не лечат этого.