Не наша сказка 10

Ришцен гордо расхаживал по крепостной стене, держа руку на перевязи. Дольгара одолела лихорадка, и он слег надолго, Ниллияна чуть-чуть осмелела, ну, а Патрик, перебивший своими ножами всех диверсантов, сменил оружие обратно на лютню и шутил, как ни в чем не бывало. Что касается меня, то я ухаживала за мужем, а он, в свою очередь, упрямился и ругался. Но меня не так-то просто было отшить.
  — Ешь, – пихала я ему в рот ложку с супом. Благоверный мотал головой и весьма изысканно матерился. – А я говорю, ешь. На тебя смотреть страшно.
  — Слушай, – сдался, наконец, господин, – у тебя что, других дел нет? Оставь меня в покое.
  — Сейчас, – живо согласилась я. – До покоя осталось полтарелки. Еще полтарелки – и полный покой. И постельный режим.
Дольгар вздохнул и покосился на меня.
  — Чего ты возишься со мной, как с маленьким?
  — Ты раненый. Ешь.
  — Ты тоже, – резонно заметил господин.
  — Я легкораненая.
  — Вот, только встану… – принялся грозиться Дольгар, как всегда, когда речь заходила о живодерских выходках Ришцена.
  — Будешь хорошо есть – обязательно встанешь, – заверила я, впихивая в него остатки супа. – Ну, свершилось! Теперь лекарство.
  — Это еще что такое? – подозрительно шарахнулся Дольгар от горшочка в моих руках.
  — Это мне Растмилла дала. Она чудесный фармацевт.
  — Кто?..
  — Травница, – спохватилась я. – От ее мазей любые раны моментально заживают. – Слуги пользовались этой мазью для заживления ран от розог и плетей, но не выдавать же важные секреты. – Мои почти зажили. Не дергайся!
  — Ты меня и так зашила, как рубаху…
  — Ничего, не развалишься. Так раны быстрее срастаются.
  — Ты хочешь сказать, что это нормально – когда в боку нитки?
  — Лучше нитки, чем дырка, – парировала я, разматывая полотно. – Ну, вот, пора снимать швы.
  — Все?!
  — Нет, только внешний. – Я осторожно потрогала рану пальцем. Отеки спали, кожа побледнела и была прохладной. Я смочила тряпочку в горячей воде и принялась смывать застывшую сукровицу с остатками мази.
  — Лучше бы позвали лекаря, – задумчиво проговорил Дольгар.
  — Он бы из тебя остатки крови выпустил. Так не больно?
  — Да нормально все!
  — Вот и не ори, я не глухая.
  — Врезать бы тебе…
  — Смотри, обижусь и нервы вместо ниток повыдергаю.
  — Ну, только встану…
  — Слышала уже.
  — Это еще что такое?!
  — Да не ори ты, сказала! Пинцет.
  — Зачем?
  — А нитки мне, по-твоему, зубами тащить?
  — Может, и так сойдет…
Я уставилась на него.
  — Вот, сколько тебя знаю… в жизни бы не подумала, что ты такой мнительный.
  — Я не мнительный, – смирился Дольгар. – Просто твой пинцет на пыточный инструмент похож, а мазь какой-то гадостью воняет.
Я пожала плечами и понюхала мазь.
  — Это не гадость, а чистотел. Это ты еще аппарат МРТ не видел…
  — Буквы в нехорошее слово складываются.
  — Все гораздо прозаичнее… – Обрывки ниток дохлыми червячками падали в таз. Когда же этот дождь кончится…
Я вздрогнула. Длинный рваный порез от живота к ребрам, черные шелковые нитки. И пинцет в моих руках. Ничего, надолго он нас не задержит. Рана пустяковая.
  — Аретейни!
  — А?..
  — С тобой все нормально?
  — Д-да… – выговорила я, принимаясь за работу. – А в чем дело?
  — Ты пялишься в пустоту.
  — Ну… – Видение растаяло, померкло. – У тебя бывают сны наяву?
  — Ты, вообще, здорова? – поинтересовался Дольгар, передавая мне мазь.
  — Относительно, – брякнула я. – И ты поправляйся. А то совсем твои головорезы распустились.
  — Кто, Ришцен? – Дольгар активно помогал мне бинтовать. В общем, он был неплохим пациентом. – Я приказал Олькмеру за ним проследить.
  — А ты все равно поправляйся. А то зима уже. Холодно валяться.
Зарлицкий господин приподнялся и сел. Это ему удалось с трудом – он задыхался, на лбу выступили капельки пота. Поглядел на меня.
  — Я думал, ты меня ненавидишь.
Я удивилась.
  — Ненавижу? С чего ты взял?
  — А как же иначе.
Я, задумавшись, пожала плечами.
  — Может, поначалу. А сейчас… ненависть – слишком сильное чувство. Не люблю, не хочу, местами не уважаю – да. Но чтобы ненавидеть… нет. Не за что.
Он, казалось, растерялся. Потом сказал совсем не то, что я ожидала услышать.
  — Я рад, что мы друг друга поняли.
Я распахнула глаза. Разумеется. Я привыкла видеть его этаким бессердечным, жестоким и на весь мир озлобленным. А на деле – никому не хочется лишний раз трепать себе нервы. И Дольгар не исключение.

Соседи были научены уму-разуму, Дольгар вгрохал в наемное войско последние деньги, и настали голодные времена. Если в доиндустриальной эпохе голодное лето или голодная осень – полбеды, то голодная зима уже проблема посерьезнее. Все обитатели замка, включая собак и лошадей, непрестанно мерзли и чихали, и похудели вдвое. Я перешила Вилёнкины платья, собаки по вечерам выли особенно тоскливо, а Дольгар хронически пребывал в дурном настроении. К концу декабря забили последнюю корову. По вечерам Патрик учил меня метать ножи, а дни я теперь просиживала в замковой библиотеке, либо в своей комнате с каким-нибудь рукоделием – Вилёнкины покои теперь могли запросто служить рефрижератором. Часто компанию мне составляли Варших или Ниллияна, и я потихоньку учила их читать и писать. Варших делал успехи, а Ниллияна… Ниллияна зато прилежно училась. Мне казалось, что она грустит о чем-то, и мысли ее не здесь.
Заделать наследника Дольгар так и не смог, и поэтому злился. А я опасалась, что он решит подыскать себе новую жену – все-таки, живой леди быть лучше, чем просто трупом. А может, он меня все же отпустит, и я вернусь домой?
Так я ему и сказала.
  — А куда это – домой? – немедленно заинтересовался господин, глядя на меня поверх кружки с глинтвейном. Я пожала плечами.
  — А я поищу. Знаешь… побродяжничаю немного. Откуда-то же я взялась.
  — Зимой?
  — Ну… ты ведь одолжишь мне двух лошадей и палатку? – не то в шутку, не то всерьез уточнила я, а Дольгар, соответственно, засмеялся.
  — Пошутить ты умеешь! – сказал он. – Может, составишь компанию нашему Патрику?
  — Ага, – поднял голову от грифа лютни шут. – Будем ансамблем выступать.
  — А ты точно никакие травы не пьешь? – подозрительно спросил Дольгар. Я поперхнулась квасом.
  — Что?.. Противозачаточные, что ли? Думаешь, я хочу, чтобы ты меня убил, как Вилёнку, за бесполезностью?
Вот тут вышел просчет – Дольгар вспылил.
  — Я ее не убивал! – рявкнул он.
  — Ты сам сказал! Ну, или намекнул, как мне тогда показалось, – пустила я в ход последний козырь, и господин осекся. Во всяком случае, он сел обратно на скамью и, вместо того, чтобы продолжить на меня орать, мрачно бросил:
  — Глупая баба.
Он врал. Конечно же, он врал. У людей, которых поймали на лжи, особенный взгляд. Глаза не бегают, не блестят, и не прячутся. Они попросту стекленеют. Застывают, только не как лед, а как ломкое прозрачное стекло. Вот, и у Дольгара сделался стеклянный взгляд.
  — А по-моему, ты слишком много пьешь, – предположила я. – Надо бы алкоголя поменьше.
  — Будешь меня поучать – я тебя научу молчать, – дежурно пригрозил господин, который за месяцы супружеской жизни успел привыкнуть к моей наглости.
  — Тебе будет скучно без моих поучений, – привычно перевела я его со злости на веселье и загрустила окончательно. Дольгар принялся дразнить куском хлеба голодную собаку.
  — Это колдовство, – вдруг выдал он. – У тебя же были дети.
Я, с трудом подавив улыбку после таких предположений, удивилась.
  — А ты откуда знаешь?
  — У тебя тело женщины. Что я, не отличу? Ты как минимум, трех грудью кормила. Чего ж еще одного не рожаешь?
  — А ты старайся лучше.
  — Убью!
  — Или заколдуешь.
  — Напрасно вы смеетесь, княжна, – тихо ввернул Патрик. Я удивленно обернулась к нему.
  — Ты что, тоже в колдовство веришь?
Шут сменил тональность.
  — Скажем так: я не скептик.
И ты, Брут, подумала я. С ума с ними сойдешь. То упыри, то колдуны. Того и гляди, на костре кого-нибудь сожгут. И бирюльки эти обрядовые – мечта Плюшкина. Один только венчальный браслет чего стоил. Проклятая железяка морозила запястье, по ночам впивалась куда придется, мешала шнуровать рукава и надевать перчатки, сползала на кисть, сбивая всю балансировку при метании ножа, вымазывалась в липком тесте при готовке, оставляла темные полосы на вышивании. И это еще далеко не все тридцать три проблемы – слуги нервировали особенно. Туда не ходи, так косу не плети, с той ноги не ступай, нос так не вытирай, шаг в сторону расстрел. Чтобы забеременеть я обязана таскать на себе колючую солому, заматывать портянки строго определенным образом, изображать обкурившуюся вереска фею, вытанцовывая на снегу под луной, сыпать пшено, пихать в кровать и промежность разные посторонние предметы, и прочая, прочая, прочая. А на деле – взять бы у Дольгара анализ семенной жидкости и посидеть денек над микроскопом, а не мучиться всей этой ерундистикой.
  — Да ну вас всех… темнота средневековая… – пробормотала я, но мужчины не услышали.

Распад, как водится, начался тогда, когда его никто не ожидал.
Весна в этом году пришла рано: уже в середине марта стаял снег, и к морю побежали мириады сверкающих на солнце ручейков. Дороги и подъезды к замку теперь можно было одолеть только верхом – в грязи застрял бы и конный экипаж, и может, поэтому, гости не заезжали. Ни бородач, которому так и не удалось пристроить дочку в постель Дольгара, ни притихший сосед – никто не заглядывал проверить, чем у нас можно поживиться. Мы дружно радовались солнышку и окончанию тяжелой зимы, которую рисковали и вовсе не пережить.
…Когда заболел Тадеуш, мое веселье как рукой сняло.
Еще с осени из подвала единственного узника перевели в отапливаемую башню – путем долгих уговоров с моей стороны и дипломатических уловок Патрика. Теперь у охотника была относительно теплая комната с кроватью и очагом, и даже нормальная еда. Нормальная – немногим хуже, чем у нас всех. В общем, Дольгару он требовался живым и относительно здоровым, иначе какой же из него заложник. Я тайком таскала ему вино; хотела таскать книжки, но оказалось, что он не умеет читать. И не сильно стремится научиться.
А потом, как-то незаметно, охотник сделался мрачным и раздражительным, и уже не особенно радовался моим визитам. На лице у него ясно читалось что-то вроде «оставьте меня в покое», и я, конечно, стала заходить реже – мало ли, по какой причине человек не хочет общаться. Ни разобранная постель, ни бледность не привлекли моего внимания, да и поведение Тадеуша я списала на депрессию, подумав, что сама на его месте лезла бы на стенку взаперти. А при следующем визите, после довольно долгого перерыва, охотник даже не встал при виде меня.
…Болезнь всегда имеет свой запах, особенный, ни с чем несравнимый. Такой душный и тяжелый, с кисло-сладким привкусом тоски и боли. Я замерла, с порога ощутив этот запах. Потом, спохватившись, аккуратно прикрыла дверь.
  — Привет, – сказал с кровати охотник. Я шагнула поближе. Выглядел Тадеуш скверно. Он и без того после подвала сделался бледным, как свечка, а теперь кожа приобрела тяжелый землистый оттенок и пошла лихорадочными пятнами. Длинные волосы рассыпались по подушке, сухие и тонкие, как прошлогодняя трава.
  — Привет, – отозвалась я, встревоженно нюхая воздух. – Ты плохо себя чувствуешь?
Вопрос повис в воздухе, а Тадеуш скорчился в приступе кашля. Я кинулась щупать ему лоб. Тридцать восемь, не меньше…
  — И давно ты так? Открой-ка рот.
  — С недельку… зачем?
  — Открой, тебе говорят. Горло красное…
  — Ты мне челюшть вывихнешь, – упрекнул охотник, смирившись, похоже, с медосмотром.
  — Да закрывай уже. Ой.
  — Чего? – Тадеуш щелкнул челюстью, возвращая ее на место.
  — Лимфоузлы расширены.
  — Слушай, ты можешь говорить нормально? Я тебя не понимаю.
  — Могу, – согласилась я. – А давно ты так кашляешь?
Охотник честно задумался.
  — Давно.
  — Дай, хоть проветрю. – Я, поднявшись, подошла к окну, с усилием раздвинула тяжелые плотные шторы и открыла ставни – в комнату потоком хлынул теплый весенний свет и вкусный талый воздух, разметав застойное болезненное марево. – А то как пойдет вторичное заражение…
  — Я же тебя просил, – грустно донеслось от кровати.
  — Извини. Я пойду, поищу Растмиллу. Тебе что-нибудь нужно?
  — Например?
  — Что-нибудь. Хочешь, чаю тебе принесу? С ромашкой.
  — Не надо, – отказался Тадеуш. Кажется, свежий воздух придал ему сил, и он приподнялся.
  — Могу спеть что-нибудь.
Охотник уставился на меня с научным интересом в глазах. Ветер всколыхнул шторы и запутался в его волосах. На свету они отливали гречишным медом.
  — Вот, все смотрю-смотрю на тебя, и никак понять не могу: почему ты такая чудная? – Слова у него складывались лучше, чем в самом начале нашего общения. Наверно, он подсознательно копировал манеру собеседника. Спасительный конформизм – естественный эволюционный инстинкт. Я тоже тянулась за талантами Растмиллы, детской чистотой Ниллияны, сильным характером Дольгара и неординарным умом Патрика.
Я обернулась от двери.
  — Почему это я чудная?
  — Вот и я говорю.
  — Да нет, с чего ты так решил?
  — Очень просто. Ты все крутишься вокруг меня, ходишь постоянно. Почему? Я тебе никто.
И вот тут я крепко задумалась. По-настоящему крепко. Я-то знала ответ, но вот, как ответить так, чтобы Тадеуш понял – совершенно не имела представления.
  — Ты же меня спас тогда, от Ришцена.
  — Так, это когда-а было…
  — Ты же меня спас, – увереннее повторила я. – Зачем ты это сделал?
Охотник удивился.
  — Да я всего-то пару слов сказал. А ты – в тюрьме со мной ночевала, потом лечила, потом спасала от собак. А кого спасала? Чужого.
Мне вдруг сделалось странно: грустно, и одновременно весело. И я легко улыбнулась. Какие же мы все-таки глупые, люди. Какие наивные. И такие разные…
  — Я ведь человека спасала. По справедливости. Пока, Тадеуш. Я еще зайду.