1-539

__

Нас трое в комнате  и уже очень давно мы  вместе. Раньше жили  безобидно - были трения, но все же ни у одного из нас более близких ровесников  не было. Нет и сейчас, но теперь мы молчим – и уже тоже давно. И один уже не заговорит. По-хорошему не заговорит, потому как сумасшедший. Он часто буянит и кричит, но сейчас он сидит, поникнув  головой, больной головой, которая находится на руках, упертых локтями в колени – так что лицо его к полу обращено. Я хожу мимо    неслышными и  бережными шагами, и у меня сейчас особое настроение и такая  жалость, что хочется крикнуть: «Брат! Брат мой родной!» - да, это  мой родной брат и я кричу про себя это, и от прилива крови к голове  у меня  темнеет в глазах и  еще мучительней звучит  в душе струна…. Вслух не кричу, потому что ничего не выйдет. Из порывов и благих намерений никогда ничего не выходит. Хорошего – ничего. А к брату я, к тому же,  равнодушен и даже равнодушен с отвращением, и мое отвращение иногда перерастает в гнев и тогда я кричу и замахиваюсь на него стулом, как третьего дня.

А с другим братом я в ссоре уже несколько дней. И вот мы  молчим, и я начинаю понимать - или чувствовать - что  любое общение, даже самое  формальное, есть великое благо в сравнении с этой немотой и вялым  внутренним монологом – слова без звука теперь, как душа без тел и писать их, быть может, так же нездорово, как и говорить в пустоту. Да, я знаю – надо оставить след - след вместо отклика и последствий. Впрочем, и любое дело само по себе только мертвый след – т. е. оно ничем не лучше того, что остается, например, после  мокрых сапог.