Дворник

Если ты не находишь, что сказать о человеке самом по себе, сравни его с другими…
Аристотель

Иванов пробудился от сильнейшего света, рвущегося в комнату как будто бы сквозь окно. Иванов спросонья подумал, что это может быть только свет абсолютной истины. Хотя бы потому, что столь мощный световой поток никак не мог проникнуть сквозь чрезмерно грязные стекла окошка, выходящего в классический петербургский двор-колодец.
Это не могло быть солнце: его лучи, наверное, никогда не попадали в полусырую шахту двора, дно которой устилал нетонкий, немного гниющий культурный слой. Солнечный свет не мог даже отразиться от стекол противоположной стены.
Это не мог быть и свет фар автомобиля. Никакому автомобилю не дано было развернуться в загаженном дворике. Да и подворотня, связывающая данный дворик с цепочкой аналогичных, была чрезмерно узка для любого автомобиля.
Наконец, это не могло быть и что-либо экзотическое, к примеру, вертолет, или инопланетный космический корабль. Вертолет Иванов точно бы услышал, а в инопланетян не верил.
Солидных внутрикомнатных источников света тоже не имелось. Пятирожковая люстра давно обросла паутиной и пылью и по назначению при жизни Иванова не использовалась.
Поначалу Иванов хотел было отвернуться от истины носом к стене, скрыться под грязноватым драным одеялом. И даже на голову пристроить подушку. Но, конечно, от истины так запросто не спрячешься: если уж она решила кому-то отравить жизнь, то непременно своего добьется.
Знание (в особенности – истин, за которое, как теперь известно широким слоям населения, денег не платят и пайка не дают) сродни тому проклятию рода человеческого, что и надежда. Знание и надежда преследуют свою жертву постоянно и неотвязно, пробиваясь сквозь алкогольное, наркотическое отравление, и даже через отравление бытом. Знание в принципе сродни паразиту, что в один непрекрасный день перерастает хозяина и, вырываясь на свободу, разрывает его на части. При том паразита не озадачивает то, что, после смерти хозяина, он весьма вероятно, погибнет и сам.
Человеческую психику не то чтобы очень сложно разрушить, но она любит посопротивляться. Это, несомненно атавистическое, свойство позволило Иванову некоторое время даже не открывать глаз. Но нехороший процесс уже пошел. Отступить все равно было невозможно, Иванов сел на вякнувшем пружинным многоголосием древнем, как социалистическая революция, диване, и закутался в одеяло. Против обыкновения он даже не подумал, что в комнатушке крайне влажно и холодно, что пора бы уже заболеть туберкулезом и спокойно и с достоинством умереть. Мыслей в голове вовсе не было никаких, словно он подключился к макрокосму. Иванов сидел, обхватив ноги под одеялом, не понимая, спит он, или уже нет.
Может быть, чтобы продуктивно работать в такой ситуации, нужен гениальный творец. А Иванов гением не был, и его психика пошатнулась. Ведь нельзя же посчитать вполне нормальным человека, который вскакивает вдруг среди ночи, разгребает на столе тарелки с засохшими объедками, роняя пивные бутылки и предметы туалета, зажигает свечи (лампы не горят не потому что электричество еще не изобрели, а от того что проводка выгорела много лет назад), присаживается на колченогий табурет и не знает, что делать дальше...
Приключилось описанное малозначительное событие, наверное, ночью (по крайней мере, ночь стояла в комнате Иванова), в слякотное межсезонье – не то по внезапному окончанию зимы, не то в разгар раскисающей петербургской осени. В жизни Иванова было три времени года. Он различал их по специфике выполняемых работ: зима, когда в основном убирал снег, лето – когда приходится ворошить груды мусора, и межсезонье, когда двор превращается в слякотную помойку. А вот календарь Иванову был не то чтобы неизвестен, а просто не нужен. И за ненадобностью отсутствовал.
Утром Иванов поднялся из-за стола, поправил подорванные стрессом силы, хлебнув из горлышка коричневого аптечного пузырька спиртовой настойки боярышника. Даже после боярышника мир оставался каким-то гадким, смутным. Допив пузырек, Иванов еще посидел за столом. Свечи давно догорели, огарки застыли в тарелках с объедками. Из опрокинутой бутылки натекла вонючая лужа прокисшего пива. Иных бытовых обстоятельств Иванов не приметил. Начался день: радио осчастливило двор напевами эстрады, во дворе появились дети и завизжали бессмысленно и матерно, армяне поволокли из подъезда первый сегодня мешок строительного мусора – на четвертом этаже новый владелец соединял их неквалифицированными руками три квартиры в одну. Вытянув мешок на середину двора, армяне бросили его, он завалился и засыпал мокрый грязный асфальт штукатурной пылью и битым стеклом.
Потом появились неаккуратные граждане с рюкзаками и пакетами. Граждане принялись ворошить мусор, разбрасывая тот, который, по их мнению, дальнейших перспектив не имел и отбирая казавшееся ценным.
Сгребая в вонючий угол рассыпанное по двору, Иванов о чем-то думал. Образы в голове проносились неопределенные, не находящие для воплощения слов, словно бы действительно Иванов подключился к мировой информационной сети. Некоторые же идеи были просты и приземлены. Иванов, например, понял, что одичал настолько, что потерял не только способность связно думать, но и дар связно говорить, напрочь разучился писать и читать. Все эти абстрактные навыки не были востребованы в быту Иванова. К тому же человек животное социальное, а Иванов много лет выбирался из своего двора исключительно для добывания пищи и содержащих алкоголь напитков.
Внешне работа, затянувшаяся в мозгу Иванова, нашла странное выражение. Бросив изгрызенную об асфальт плоскую стальную лопату, Иванов вдруг удалился к себе, долго искал тупую кусачую бритву и с остервенением уничтожил чахлую растительность на лице. Умылся, спровоцировав рык инвалида – соседа по коммунальной квартире. Инвалид давно полагал загаживание санузла своей личной прерогативой.
Никогда двор не выглядел столь аккуратно, как во время болезни Иванова. В том, что пришла болезнь, сомневаться не приходилось. Сосед с азартом терся около неплотно закрывающейся двери в комнату Иванова и силился разглядеть, что же в кромешной тьме тот делает за столом. Ему казалось, что Иванов пишет. И это, в общем, было верно: уже на вторую ночь болезни на столе появилась бумага – в мусоре Иванов нашел целую пачку каких-то бланков, чистых с одной стороны. Темноты же для Иванова теперь не существовало.
Иванов торопился. Неясные образы теснились внутри него. Ему хотелось так многое сказать, накопилось столько неожиданных, хотя и не вполне осознанных еще, идей, которыми стоило бы поделиться с людьми. Иванов записывал рассуждения разные: об отношениях собственности, о природе конфликтов между личностью и государством, о постепенной подготовке человека к осознанию гражданских свобод, о необходимой реформе армии и системы среднего образования... Когда заканчивалась бумага, Иванов продолжал писать на столе. Стол он застилал рекламными газетами, стопку которых щедро оставлял разносчик на ступенях лестницы.
За своими бдениями он не забывал об основной работе, но не заботился о еде. Сосед заметил, что Иванов сделался чрезмерно худ, встрепан, глаза горят нехорошим огнем. Вместе с тем появилась какая-то патологическая аккуратность, стремление к мелким деталям в одежде, но не в быту. Сосед испытывал озноб, встречая в коммунальном коридоре Иванова в застиранной и жеваной белой рубахе, сохранившейся, наверное, еще со времен пребывания Иванова в университете (у нас многие деклассированные элементы учились в университетах), измочаленных временем коричневых джинсах и при галстуке. Галстук украшал желтый зажим с каким-то искусственным камушком, раздражающе сверкающем гранями в свете коридорной лампочки. Иванов держал в руке очередную пачку бесплатных газет.
Сосед Иванова ощущал себя человеком активным, способным вмешиваться в чужие судьбы. Посоветовавшись со скучающими в смежном проходном дворе старухами, сосед убедил себя, что Иванова необходимо срочно лечить, и пригласил бригаду из психоневрологического диспансера.
С дюжими веселыми санитарами, отпускающими смесь садистских и скабрезных шуточек, прибыл врач – неказистый, какой-то серенький человечек, низенький, щуплый, с жиденькими бесцветными волосами и невыразительным лицом. Санитары ждали в кухне, и за время ожидания запугали соседа до нервного тика. Врач общался с Ивановым в комнате. То ли у Иванова действительно были гражданские права, и никто вот так запросто не брался его госпитализировать, то ли лечебница оказалась перегруженной. Побеседовав с потенциальным пациентом минут пятнадцать, врач вышел на коммунальную кухню.
Сосед обиделся. Врач объяснил, что Иванов, возможно, и нездоров, но не представляет угрозы ни для себя, ни для общества. А общество не может позволить себе роскоши принудительно госпитализировать граждан, считающих нужным записывать свои мысли. Хотя, возможно, и следовало бы это делать: не всякая мысль заслуживает быть записанной. Здоровый человек, ведущий полноценную жизнь, не должен даже в мыслях отрываться от быта, всякие же посторонние рассуждения явно вредны для психического состояния и по-хорошему должны пресекаться. В идеале человек сам не должен допускать вредных взлетов воображения. Для профилактики, посоветовал доктор, Иванову нужно помочь наладить быт. Иванова надо развлекать, выводить на люди. Не оставлять наедине с высшими соображениями. Из высших сфер поминутно тянуть вниз и давать разуму (если таковой у Иванова имеется) отдых, например, за бутылкой. Как жаль, что теперь нельзя искренне включиться в соцсоревнование и редко случаются профессиональные конкурсы.
Люмпены с высшим образованием, полагал доктор, есть социальная болезнь прошлого, когда тоталитарное государство, уделяя внимание их досугу, поощряло их деятельность. Теперь же, брошенные на произвол судьбы в омуте демократии, не востребованные, никому не нужные, обделенные вниманием, эти субъекты вырождаются. Они пугают мирных граждан проявлениями откровенного нездоровья, не прикрытого дарованиями. Эти несчастные несостоявшиеся творцы несомненно обречены и скоро сгинут, уступив место истинной богеме, расцветающей вблизи власти и денег и призванной к увеселению то и другое предержащих. Цивилизация предлагает устойчивую меру успешности – деньги. В новой России не будет никакой псевдодуховности, которой до сих пор попугивают нас Восток и Запад. В будущем не будет нищих поэтов и философов: достижения западной цивилизации задушат это явление. Не будет подпольной культуры, ее полностью вытеснит массовая. Не имея иных ориентиров и примеров, человек еще более обезличится и вольется в толпу себе подобных, здоровых и счастливых граждан.
Доктор театрально развел ладони в жесте несостоятельности. Воистину, нельзя долго безнаказанно изучать отклонения чужой психики, не приобретя отклонений в собственной.
С точки зрения практики же, ближайшая задача общества в лице соседа дождаться, когда Иванов при свидетелях начнет гоняться за ним по коммунальной кухне с ножом или хотя бы вилкою. А до той поры медицина бессильна. Впрочем, самому соседу помочь можно, назначив курс успокаивающих и общеукрепляющих препаратов.
Таким образом, обстоятельства заставили соседа обратиться в милицию. Участковый в иной день отвертелся бы, отговорившись, как и врач, общими словами о правах и свободах, но в отделении приключилась какая-то комиссия. Проверяли бдительность: в моду входил терроризм, а план по выявлению, отлову террористов и раскрытию их гнезд не только не выполнялся, но даже еще не был сформирован.
Затруднительно было даже очертить образ нового врага, тем самым сформулировав и социальный заказ. Могущество и суровость закона просто не к кому было приложить: наиболее активные граждане зациклились на бытовых правонарушениях и погрязли в скучных бандитских разборках. Они упорно чуждались поэтики высшего зла, предпочитая пороки приземленные. Со времен февральской революции средний гражданин политически измельчал и выродился. Казалось, самый радикальный слой общества – студенты, и тот погряз в сиюминутных проблемах самообеспечения и отличался какой-то злобно упорной пассивностью. К тому же настоящий враг, которого приятно победить, и победа над которым сама по себе значима, должен уметь думать (от победителя этого навыка не требуется). А жизнь складывается так, что народ предпочитает не думать, а соображать.
С другими отличительными качествами значимого врага – коварством, глубокой законспирированностью и дальним прицелом, тоже было плохо. Жизнь явно мельчала.
Словом, в офисе находиться было невозможно, участковый бродил по квартирам и усердствовал в профилактике бытовых правонарушений.
Иванов впустил участкового. Иванов вообще никогда не запирал двери, ввиду того, что давно потерял ключ. Сосед проелозил около смотровой щели с полчаса, и даже занозил себе ухо. Участковый перекладывал бумагу, исписанную Ивановым, и качал головой.
Уже к вечеру Иванова из квартиры убрали, с поверхностей сняли отпечатки пальцев (почему-то эта процедура очень смутила соседа), исписанную бумагу, давно забытые Ивановым книги и кое-какие иные предметы быта, угрожающие стать вещественными доказательствами, упаковали в коробки и вывезли. Комнату Иванова опечатали. Участковый сухо поблагодарил соседа за бдительность и сказал, что правовое общество естественно держится на сознательном и неусыпном взаимном надзоре граждан. Призвал далее бдеть и особо информировать о лицах, под любыми предлогами разыскивающих Иванова. Что же было в записях, участковый не сказал. Сосед понял только, что все довольно хитро зашифровано и придется повозиться.
Записи так и не расшифровали. Наверное, они долго будут храниться в каком-нибудь специальном архиве по соседству с трудами сгинувших ученых, разработками пропавших инженеров, рукописями несостоявшихся поэтов и писателей. Придумать хоть какую-нибудь вину для Иванова тоже не удалось: Иванов решительно ни под какую вину не подходил. Поэтому его все-таки поместили в психиатрическую лечебницу. И вылечили. И даже вернули в прежнюю комнату, что кажется совершеннейшим чудом.
Жизнь Иванова теперь проходит как бы в полусне. Комната снова невероятно загажена, сам Иванов забывчив и неопрятен, хотя самовольно не принимает обычно никаких лекарств, заменяя их аптечным спиртом или иными, техническими, жидкостями. Двор опять донельзя захламлен. Среди мусорных монбланов вяло копошатся крысы, величиной и сонными физиономиями напоминающие ондатр. Граждане очень их боятся, а Иванов просто деликатно отодвигает их со своего пути метлой или лопатой.
В свободное от работы с мусором время Иванов лежит на своем диване, прикрыв глаза. Если же по какой-то причине видит в окне свет, то решительно отворачивается от него, глотает таблетки и накрывает голову одеялом. Пока эти меры помогают.